Кукушкино гнездо

Кукушкино гнездо

Мы все знаем эту историю. Или, по крайней мере, подавляющее большинство. Кен Кизи, его книга и ненавистная ему экранизация. Психбольница (которую в американской традиции отождествляют с кукушкиным гнездом: конечно, ведь только безумец может оказаться в месте, которого в принципе нет на свете), её пациенты и старина Макмёрфи. И, конечно же, деспотично заботливая, как сама жизнь, сестра Гнуссен. История построена таким образом, что складывается из отдельных выдающихся эпизодов, которые впечатляют зрителя и наводят его на осознание самой идеи. Вроде как «Да, действительно, Джек Николсон прав!» или «Да, именно так  и надо было сделать, давно пора! Это то, что нужно.» И, разумеется, каждый зритель или читатель сам избирает принципиально важный момент, который в последствии считает основным и от которого отталкивается вся суть происходящего. Если говорить о фильме (а о нём говорить всегда проще), таким моментом можно считать эпизод, когда Макмёрфи пытается поднять стойку с кранами в ванной; или когда он забрызгал своих друзей-пациентов (хотя по книге в тех кранах давно перекрыли воду); или эпизод с морской рыбалкой. В общем, выбор богатый. Вот и я свой выбор сделала: момент, когда Макмёрфи узнаёт, что он здесь едва ли не единственный находится на принудительном лечении, в то время как остальные пациенты в любой момент могут собраться и разойтись по домам. «То есть, вы постоянно жалуетесь на то, как тут с вами обращаются: на правила, на персонал, на сестру Гнуссен. А в это время можете просто встать и спокойно отсюда уйти?!» Да, вот так вот всё просто, такие вот они идиоты. Но, в конце концов, это же не рецензию вы сейчас читаете. Так что я закрываю книжку (выключаю фильм), ложусь спать. Просыпаюсь утром, собираюсь, иду в университет\ на работу. И понимаю, что книга всё ещё открыта (фильм всё ещё идёт) и что я — герой такой же истории.
Пациенты, персонал, студенты — какая разница как называть людей, оказавшихся в собственном кукушкином гнезде. Разумеется, им говорят, что это для их же блага. То же самое говорят пациентам, прежде, чем послать электрический ток в их несчастный больной мозг. Всё, что не происходит, всё делается для моего же блага. Все вокруг заботятся о моём благе. Кроме меня, как не парадоксально. Просто потому, что я даже не представляю, что оно есть — моё благо. Ради своего блага я тратила по 30 часов в неделю на школу и ещё по 8 — на репетиторов. Терпела и молчала перед людьми, на которых следовало бы вылить 25 литров помоев и после стукнуть по голове опустевшим ведром. Я откладывала на потом друзей, книги, любимые занятия, потому что экзамены — принципиально важней. Вся эта незамысловатая философия привела меня к абсурдному выводу: ради моего же блага, я должна делать то, что я делать не хочу; а вот искренние желания слишком сомнительны для моего блага, поэтому на них лучше не зацикливаться. Но, знаете что, мне это чертовски не нравится. Нет, меня это бесит! Бесит, что в каком бы возрасте и социальном положении я не была, всегда найдутся вокруг меня (именно вокруг, не сверху) люди, которые считают, что с моим желаниями не стоит считаться. Что я не достаточно самодостаточный, объективный и адекватный человек, чтобы иметь возможность самостоятельно организовывать собственное благо. «Да кто они такие, почему обращаются со мной, как будто я недееспособна, почему не слушают и не прислушиваются?!»... И вот, вы уже видите меня (или себя, если такие мысли вам знакомы). Видите в общей палате для ежедневных групповых собраний. Видите в зелёной пижамной форме пациента психбольницы. Нет, разумеется, я не псих. Но у каждого ведь могут быть свои заморочки, верно? И вот, я произношу эту пламенную речь: в глазах дьявольские искры, слюна брызжет и пенится на губах, руки дергаются и летают вокруг лица, как у эпилептика и будто готовы вот-вот оторваться от тела. Другие пациенты кивают, поддакивают, смотрят на это одобрительно, воодушевлённо и словно готовы в любой момент ко мне присоединиться. Сестра Гнуссен выслушивает гневную тираду молча, стянув губы в узкую красную полоску, не теряя невозмутимости на фарфоровом лице. И вот, речь окончена, я тяжело дышу, в глазах пляшут чёрные точки, сердце бьётся о рёбра: оно готово вырваться из груди и ринуться в бой на ненавистную систему, что заставляет его качать кровь по моему телу. Можно было бы сесть на своё место, но я продолжаю утвердительно стоять.
И тут в углу зала шевелиться на стуле Макмёрфи. Он сдвигает на лоб свою мотоциклетную шапочку, которая раньше была натянута на глаза, перекидывает сигарету из одного уголка рта в другой. Смотрит на меня спокойно, но не так спокойно, как сестра Гнуссен, с вызовом.
«Так почему бы тебе просто не свалить отсюда? Если тебе здесь так не нравится, беги, сверкая пятками. Вот оно, твоё законное право, и будешь свободной. Просто встань (хотя нет, я ведь уже стою) и уйди.»
И, выслушав его, я сяду. Тихо, обессиленно сяду на единственное место, куда могла бы сесть. В этот момент, на самом деле, я могу сидеть на паре, спорить с презренным преподавателем (прототип мисс Гнуссен), с начальником, бороться с тем, что мне совершенно не нужно. И тут проскальзывает голос Макмёрфи: «Просто встань и уйди».И тут (возможно, и это вам знакомо) весь пыл уходит, как воздух из развязанного воздушного шарика. Человек оседает, словно от того самого электро-шока и на ближайшее время замолкает, не предоставляя больше ни малейших неудобств окружающим.
Просто встать и уйти. А куда? И как жить там, куда уйду? Тут-то мне всё знакомо, всё отлажено и по расписанию. Пусть я ненавижу этот механизм, эту систему и это расписание, но они мне знакомы. А раз знакомы и ненавистны, то с ними можно бороться. Пока борешься, у тебя есть повод быть сильным, уверенным, стойким. Ну а что, если бороться больше не придётся? Полная капитуляция, пассивная защита, сложить оружие, махнуть рукой, отправить всех и всё в пеший анатомический маршрут и уйти самому. Ну же, давай: ноги есть, дорога есть, что ещё надо? Будь одним, из тех чудаков, которые просто делают, что хотят, которые счастливы и свободны в своём счастье. Разве не этого ты хочешь? И разве не это восхищает тебя в наглом, весёлом, непосредственном, славном Макмёрфи! Но ты ведь помнишь, как он закончил? Помнишь, что они с ним сделали. Этот механизм не против, когда ты уходишь. Ему, откровенно говоря, просто плевать: рабочего материала ему и без тебя хватает. Но он не будет терпеть, если ты ему вдруг начнёшь расшатывать болты и гайки. Механизм, который пустил корни во все сферы жизни: дом, семья, друзья, работа, больницы, учёба, суды — он везде. Если ты просто сбежишь, ты будешь дураком в глазах одних и счастливчиком в глазах других. Может даже, про тебя напишут книгу или снимут фильм, да хотя бы тот же Бойцовский Клуб. Но, разумеется, бороться с чем-либо, имея при себе нитроглицерин намного проще, чем когда у тебя есть только собственный голос и правда. И тогда тебя выбросят, раздавят. Не будет ни работы, ни денег, ни семьи, ни друзей. А может, и тебя самого не будет, как не стало Макмёрфи. Конечно же, ты боишься. И я боюсь, и он боялся. Он знал, что не победит. Я и ты знаем, что не победим. Это будет борьба не ради победы, а ради продолжения. Людям ведь нужны мученики. Их пример чертовски вдохновляет! Иисус на кресте, Макмёрфи в кабинете электро-шоковой терапии. Это было нужно для того, чтобы Вождь поднял двухсоткилограммовую стойку с кранами, вышиб ею окно и ушёл домой. Чтобы помещение клиники опустели. Для этого нужна жертва, точка не возврата, последняя капля, переполнившая бочку. Иногда мы думаем, что это действительно то, что нужно и что может изменить нашу жизнь. А иногда мы понимаем, что этой жертвой на кресте можем быть и мы сами. 
Кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом...