Невоплотимый

И дале мы пошли – и страх объял меня.
…………………………………………………
Я издали глядел – смущением томим.
А.С.Пушкин

Ты будешь привыкать поэтапно – предупредил его психолог, начав работать с ним за месяц до дембеля. Итак, он этапирован обратно в материю…
В огромном городе нет никому ни до кого никакого дела. Впрочем, взаимно. Он примерял обувь, которая казалось слишком тесной после разношенной еще до армии. Пытаясь влезть в туфлю, он охнул от боли. Криволицая продавщица состроила гримасу в огромном зеркале. Все ему не подходит – наверно, больной, коли так морщится. То же было и с одеждой. Обновленная оболочка тела слишком болезненно воспринимала касания сукна, швы, сгибы.
Он торопливо покинул отдел, и не сворачивая в стеклянный проулок выхода, по привычке, шагнул сразу через цельное стекло закрытой двери. Не то, чтобы он не заметил ее обычным земным зрением – радужная игольчатая аура четко отразилась в пыльном стекле за миг до удара. Сработала привычка быть прозрачнее стекла. Стекольный пузырь охнул, раскололся и осыпался тысячами звездочек. Заорала продавщица за кассой. Хорошо, что он успел проскочить вперед. Промашка. Он сконцентрировался и шагнул боком назад. Стекло с таким же всплеском приподнялось из блеснувших чешуек и аккуратно встало на место, сохранив прежнюю пыль. Он оглянулся и стер в памяти находившихся в магазинном зале все увиденное. И вышел через обычный проем.
Уф! Тяжело же ему далось это. Лишь старичок, вышедший перед ним, ошарашено косился назад и прихрамывал, словно одна нога была у него короче. «Вот черт!» – подумал Максим, тут же ругая себя за то, что вспомнил нечистого. Продолжала выть сирена напуганной машины. Слегка болели нос и колено от столкновения. Он не успел целиком протащить свою измененную на миг телесную оболочку через полусантиметровое зазеркалье вслед за астральной, словно прыгун с шестом, зацепившийся-таки миллиметрами плоти за планку.
Он вернулся из армии месяц назад, как говорится, дембельнулся. Никто из его знакомых здесь не ведал, в чем состояла его служба. Да и он стал подзабывать детали. И только тяжесть влачимой его сознанием земной материи, которой еще не удалость его облечь и заполнить, нестерпимо напоминала о беспредметности. В ВВС даром не берут. Только это не земные войска воздушных сил, как было записано в военном билете и отрапортовано в военкомат, где смутно догадывались, что стоит за казенными литерами квазисекретного войскового соединения, но Войска Вселенского Сознания, которым он отдал два года грез, вступая в битву с бездной и ища у нее покровительства…
Как, однако, тяжело даются шаги в яви! Идти с полкилометра, а он уже нестерпимо взмок, словно космонавт в скафандре. Первые мгновения были невыносимыми. А как легко давалось ему перемещение в пространстве еще два месяца! Но – молчание. Не надо бередить старое. Он не приобщен к бессмертным, придется наладить жизнь здесь, в нижнесрединных пластах материи. Разве легче было Ихтиандру? А его создателю, парализованному фантасту Беляеву? Научная фантастика смехотворна – она не дает и тысячного представления о будущем, прошедшем, да и о настоящем.
Свидание разрешалось раз в три месяца. – Где ты служишь, в каком месте? – А, нигде. Во вселенной. – А что ты делаешь? – Перебираю пустоту. – А кто твой командир? – Некто… – А как зовут вашу богиню победы? – Никтория… – А какую ты вообще страну защищаешь? – Да, никакую. Все страны. – От кого? – От них…
После таких несказанных вслух ответов и мать с отцом, и кто-то другой наверняка решили бы, что парень сильно переутомился. Да и думать о таких вещах опасно! Особый отдел демократия не отменила. Его бледность казалась подозрительной и нездоровой. Соединить сразу несколько разрозненных оболочек, и чтобы это выглядело натурально! Слишком свежей выглядела форма, сапоги оставались негнущимися и не потеряли свой синтетический воловий запах. Он объяснял, что всегда переодевается в чистый комплект, когда идет на встречу. Отец довольно поддакивал – наконец стали уделять армии внимание, не так было в его время, когда два года носили чужие обноски. Но вопросы о питании он также отвечал благостно. Если бы он знали, чем он питался!.. Не святым духом, но почти манной небесной. Впрочем, жареную курицу он уплетал с удовольствием.
– А что у вас с дедовщиной? - осторожно интересовалась мать. – Он почему-то громко и долго смеялся. Дедом у них называли Саваофа, вернее, его проекцию, с которой запросто можно было поболтать об устройстве мира. Этот голографический старец был вовсе не страшен. Казалось, он сам побаивается людей. Максим и сам, как Саваоф и куча богов на Олимпе пропустил через себя неимоверное количество лет. А здесь все по-старому. Помаши им рукой. Побывали американцы на луне? И да, и нет. Кто-то был. Кто-то путешествовал в Голливуде. Но разница в их сознании невелика.
Неприятное, щемящее, забытое чувство овладевало им, когда он подходил к коробке дома. Тоска? Пустота, скука. Он догадывался, откуда она. Он, квазиматериалист и ультра-идеалист одновременно. Каждый атом человеческого тела можно сравнить с огромным цехом или храмом – кому что угодно. И почти весь он пуст. И лишь ядро атома, с головку спички или крошечный скол стружки – его заполнение. Не зря нам пусто порой, так сквозяща вечность в этих никогда не оскверняемых стенах! Он поежился от ветра, который, казалось, дул из тех краев.
Во дворе стало меньше деревьев и больше машин. Он особенно болезненно воспринимал запах бензина. Дворовая шпана за два года подросла и от первых доз подсела на иглу и принялась за распространение. Неприязненно кинули взгляды: этот – не клиент. Две закадычные спорщицы, увенчанные сединами, Марья и Элиза, кивнули ему с подъездной лавочки и продолжали:
– Сколько ты, Маша, не хвали совок, что не было тогда бомжей и наркоманов, я вот что скажу: ежели американцы нас бомбить будут, я все равно стану на их сторону!.. – Оппонентка охала и что-то бубнила в ответ. Забавно! Знали бы они, что он служил в частях Всемирного правительства.
Сон – это лучшее средство от клубящихся реальностей. Сейчас он придет и подремлет, пока не пришли родители. В раскрытом окне хрущовки напротив свербела болгарка. Мальчишки лупили палками по металлическому гаражу. Строительный молот методично вдалбливал сваи будущего дома за дорогой. Толчки ощущались снизу, почти незаметные, как в горных районах. Он откупорил пластмассовую колбочку и проглотил две капсулы успокоительного.
Слову «любовь» люди всегда находили конкретное применение. Люди станут как большие грибы с короткими ножками. И почти перестанут двигаться. Потом солнце разорвется от тоски и наваждения, и частицы грибов разнесутся по вселенной, а вместе с ними – гранулы его самого, теней, праха, сознания, души...
Эти войска изобрели сразу после его рождения, в то время, которое именовалось перестройкой, но почему-то завершилось перестрелкой, или массовым отстрелом. Руководители стран мира всегда чуяли некую третью силу, помимо вероятного противника, угрожающую их величию. Между собой они договорились – но как договориться с тем, чье господство страшно и непонятно, чему невозможно противостоять обычным оружием, даже лазерным или зазеркальным? Дело не в тарелках, шарах либо позеленевших гуманоидах. Сознанию земли угрожало иное.
После сна следовало оцепенение. Он пребывал нигде и везде, в комнате, одеревеневший, на влажноватых простынях, словно иней потусторонности испарялся вокруг. Его волновали только облака, за крестовиной окна, куда шагнул отдохнуть распятый, пока гнев не наполнит его снова, облака, впитавшие видения и сны человечества – о чем он и прежде догадывался смутно, но школьный товарищ рассмеялся ему как-то в ответ, объяснив его заоблачное волнение слишком большой увлеченностью мистикой, что было неправдой. А Елену и вовсе сердила его пристрастие к этим кусочкам пара, недолговечным и бессмысленным, за исключением необходимого дождя или снега. Облака, громоздясь, облокачивались друг на друга, сиренево-влажные с испода…
Он не супермен, совсем нет. У него проблемы с перевариванием земной пищи. Возможно, если бы не родители, он сюда не вернулся бы. Там он мечтал сотворить для себя – точнее, для привычной оболочки, которую почему-то было жалко покинуть – и другие пути… Но теперь уже поздно. На днях он обменял доллары – этой стопки денежного довольствия хватит на год-полтора. Двое громил, у рынка, где обменный пункт, пытались отнять у него деньги. Их удары прошли сквозь его тень. Потом с ними случился приступ падучей. Старушка с семечками недовольно морщилась. Ей казалось, что какой-то чистюля избил двух хороших рабочих парней.
Большие матовые шары, качавшиеся под сводом и потолком – это первое, что он запомнил. Он лежал с матерью в больнице и они покачивались, или ему это казалось от толчков крови внутри него. Кажется, тогда он уже понимал, что это всего-навсего лампы ни дня, ни ночи, но матово светящегося существования, которое ведет неизвестно куда. С подобного ощущения начался его карантин в армии. Душа кружила вкруг матовой сферы, поднимаясь к ней, и мерно опускаясь. Можно было вполне различить лежащего под белым покрывалом в комнате, куда едва пробивалось, просачивалось земное время, несмотря на закупоренность кубрика. Приглядевшись, он заметил присутствие еще нескольких существ. Вспоминая потом обрывки воспоминаний, он догадался, что эти белесые вскрикивающие тени, слетавшие к похудевшему телу, пытались его узнать, но все равно отступали: Эрос, Жалость, Страх – воистину неотступный, Память о чувствах, Смех, Гордыня…
Тот шар вытягивал из него все – мозг, зрения, сосуды, заполняя фантомной болью, словно рябью, все окружающее и его самого. Да и его где находилось его зрение и слух?
И он целиком перешел в этот раствор, в створки пересотворяющей реторты, словно рассеченный на части зверь, покачиваясь в вибрациях соляного океана. Он был разъят на несколько частей. Главная, словно большой радужный спутник, с меньшими серовато-затененными и едва окрашенными в бледные цветные оттенки частицами, кружили вкруг огромного белесого фонаря. Лежавший недвижно человек напоминал мумию. Его сознание очнулось в грозовой бездне, колышимое ветрами. Слышался рокот бури или некоей музыки, постепенно начинавшей обретать цокающий ритм. Он был нечто и никто. Уже не было страшно за прожитое и наступающее – страх растворился. Фонарь, или лампа, или шар втягивала в себя…
– Опять кричит, - мать зашла в комнату. – Слава богу, и Чечня закончилась, ну, что ты?..
В сумерках город казался призрачным. А ему предстоит жить в нем. Мог ли он, взглянув в вечернее небо с сероватым горизонтом, увидеть это напряжение сил и противостояние? Конечно, мог. Из той глубины. Елена призналась, что ее бьет током, когда она находится  с ним. Берут ли в эти затененные войска женщин? Нет. Ведь женщины существуют как единое нерасслаивающееся целое, и никогда – по частям. Они совсем другие. Он должен к ним привыкать.
Он неблагодарный сын? Ведь мать так переживала за него. Когда отец, приехавший к нему в часть, понял, что его не бьют, не объедают, не изводят, она успокоился. Мать же чувствовала, что в армии он на особом положении – может, сны ей это подсказывали? В них всегда оставалась, пусть крошечная, лазейка для материнской души, проникающей к нему за глухую изгородь внешней секретности. Словно мать собирала его, не давая окончательно распасться. А ведь не которые из его сослуживцев так и не вернулись, не пройдя воплощения в тело.
Он стоит у престола золотого знамени, в шеренге новобранцев. Кажется, вокруг нет никого. Но не будем забывать, что на его службе человеческий облик – оболочка для тех, кто еще не привык к разряженному миру мыслесимволов. Все новоприбывшие – легкие, почти крылатые идеи.
- На первый-бесконечный, рассчитайсь! – это была шутка капрала.
Началась служба. Он отвечал за дальний участок пространства или космоса, которому нет объяснения на земном языке и места на картах, и только поэты в некоторых смутных образах, кажущихся излишне диковинными (не плод ли это общения с мутно-зеленым абсентом?), в призрачных сетях метафор касаются тех диковинных существ, которые проступают на дежурствах сквозь леденящий мрак вселенной. Однажды у него исчезла фотонная указка, которой на экране, не знающем глубины расстояний и времени, они чертили планы отражения атак. Смешно – словно у проверяющего генерала на учения в сухопутной части кто-то украдет фломастер.
Теперь он вспоминал земной язык и слова. Ведь там слов не было. Сгустки символов и ощущений, как облачка пара с тонкими прожилками. Однажды он даже создал в своем воображении нечто вроде звучащей картины или объемного стиха, иерогифа в трехмерном пространстве. Наверное, где-то тот запечатлен, вырванный из хаоса, с переплетенными абстрактными сосудами или веточками икебаны. Ослепило открытое напротив окно, словно последний солнечный луч доносил до него отголосок в земных словах:
Тишина таилась отрешенной,
но поверь – не бездна глубока,
этот свет стучится напряженно
и вдыхает время в облака.
Слова проницали некую пелену, вослед лучу:
Мы вернемся к людям на закате,
молодость познавшие как сон,
и невеста в подневечном платье
к синеве выходит на балкон.
Да, в под-не-вечном, пред Невой!..
Моменты небытия. Когда тебя нет в жизни. Вот и сейчас нарастал гул на границе перекрестка и серебристых облаков. Что слышат люди, перебегающие через западню времени в его же клетку? Тот же самый гул, воспринимаемый ими как рокот нисходящего лайнера. Инобытие говорливо, но всегда маскируется под земные звуки или картины. Так порой и не разглядеть, что затаилось в окнах, в щелях между отражениями света. Древние видели в небе клинки и слышали грохот битв – таково одно из ближних неб.
Тонкий луч, или игла, всегда несущий защиту – к каким бы темным силам не обращались они, лазучники… Он присутствовал там, где плазма Слова распадается на чуть теплые слова… Жидкость может обернуться камнем, а огонь – влагой, - он набирал эти слова на машинке как отчетливое эхо пустынных коридоров чистилища вослед чьим-то быстрым  шагам – да, он спешил сюда – до-невоплотиться. В эти войска и набирали – не совсем воплощенных.
Он мысленно вел дневник – записывал в мозгу в записной личной книжке. Надо же. Не стерли. А через три-четыре года он станет как все. Почти такой же. И еще ему нельзя будет долго летать на чужие планеты… И тут он снова, после хромого страика, разглядел вторженцев. То, что это они, он понял еще метров за двести – в коконах серых облачков, на углу торгового центра, с завихрениями острых капюшонов.
Многое на гражданке казалось ему диковатым и призрачным – зачем-то изогнутый бульвар, нерационально построенные дома, неудобные квартиры, нелепые одежды. Он вспомнил слова фельдфебеля: то, что вам представляется явью, вряд ли так же всплывет в памяти гражданке. Поговаривали, что одному генералов уже шестьсот лет. Но его самого не клонировали, не тот чин. Служба состояла из трех вещей: Чистилища, Командного пункта и Точки ухода, за ней – Там… Обычная процедура: я – не я – некто – никто… Невероятный противник.
Он и другие за пять минут могли вникнуть в суть пятисотстраничной книги, не открывая ее и что-то процитировать совсем близко к тексту – неважно, на каком языке был том. Обмениваться мыслями было простым делом. Часто пытали тень Нострадамуса, вглядываясь в давно пустые глазницы, но тот сохранял важный вид, хотя воскрешению не подлежал. Все образы и все века стояли поодаль в межгалактической, зернисто сияющей дымке. Соль земли кипела в виртуальных колбах. Двоилась суть предметов. Верховный ангел заглядывал не раз в опрокинутом виде в панорамное стекло, беззвучно шелестел тяжелыми крылами, унося весть к своим. Будни дежурств… Он не знал о их протяженности в ином измерении.
Та музыка уже не долетала. А здешняя… Только «Скорбящая мать» Перголези на огромной допотопной пластинке не раздражала его. Там воины были звуку «военного оркестра» покорны – сухие щелчки метронома отстукивали вечность. Как – разве возможно быть управляемым звуком? Да. Ведь человек – это тень тени, кажущаяся наполненной. И так же светлая боль от пересечения близкого и далекого мира – она не прошла, но заново пересотворилась. Оболочка снов, как ненужная и отбрасываемая обертка, укачивала его. Сосед на лестничной площадке почему-то встревожился и обрадовался возвращению.
– А чего ты бледный такой?
– Службы была тяжелая. В стратосферных войсках. Притомился совсем.
– А чего задержался? Залет был перед дембелем?
– Не. Технику передавали. Сложные приборы и механизмы.
– А… Наколку не сделал, как у десантуры?
Запечатлеть на своем предплечье морду оккультных войск, синюшной наколкой!
Им рекомендовалось не брать на вахту часы. Минутная стрелка плясала, как стрелка магнитного компаса, то скача юлой по окружности, то замирая, а то вдруг с усилием тащилась вспять. Электронные часы отображали порой нечто несусветное. Однажды черточками на них вместо часов и минут высветилось: БОГ.
Он пытался что-то записать – но слова, как муравьи, не слушались, а разбегались. Одно сороконожкой уползло за край тетради. А вон строят огромную эстакаду – на мощных бетонных быках, люди возводят якобы для себя. Но нет! Это взлетная и посадочная полоса для теней из других измерений. Людям мнится, что их разум все равно оказывается победителем. Он выщипнул горькую травинку… И увидел свою ауру со стороны – сегодня она затуманена. Видел он днем звезды и галактики. Час ангелов в сумерках. Они безмолвны и скульптурны. Ветер трогает их одежды, оживающие от блеска белой луны. Словно стоят они сейчас не на ночных зданиях в округе, а на развалинах империи красных инков. Может быть, они готовятся сойтись в рукопашной с ангелами зла?
Но сегодня почти безмолвие.


18 июня 2007 – 18 июля 2013