Друг мой - дядька

.   
               
 "Пацанство, растворённое в крови               
не истребимо, как сама природа".
         (почти что Окуджава)

1.
Вечером, вернувшись из школы, я столкнулся с матерью, державшей в руке какую-то бумагу.
- Завтра утром твой дядя приедет, - сказала она странным голосом.  - Хорошо, что хоть телеграмму догадался прислать. Почти двадцать лет не виделись.
Помолчав, добавила:
- Всю жизнь себе испортил.
Я задумался.
С одной стороны это было интересно – у всех моих друзей дяди есть, а у меня, почему-то,  вот только сейчас объявился.
Но с другой…
Я представил, как стою с поникшей мордой, но непокорённым взглядом перед кем-то, развалившимся на стуле.
А он – холера недорезанная, цепко держит меня за плечо и лениво-пренебрежительным голосом задаёт скользкие вопросы о том, как учусь (нашёл, о чём спрашивать!),  с кем дружу (а твоё какое дело?), и вообще (представляете!?) собирается заняться моим (моим!!) воспитанием.   
Мать погнала меня спать, не проверив, сделаны ли уроки.
Лёжа на любимой раскладушке за печкой,  я всерьёз задумался о том, как бы усложнить и укоротить  дядино пребывание в нашем доме.
Уж что-что, а в этом направлении фантазия работала безотказно.
Я был тихий мальчик…
Вроде бы стала вырисовываться какая-то шибко хорошая идея, но на середине её обдумывания я просто и незатейливо заснул.
Во сне я увидел, как иду по улице Спорта, а какой-то незнакомый человек, купив мне и себе по мороженке, ведёт меня в кино "Урал", где мы смотрим фильм про шпионов,  а потом катаемся на лодке по городскому пруду.
И мне даже разрешают немного погрести.
А потом сбывается давняя мечта – мне дарят наручные часы "Победа".
- Вот если бы это был мой дядька! - подумалось сквозь сон.
Проснувшись,  я  с удивлением ощутил на своей руке приснившиеся часы,  а около раскладушки увидел низкорослого, худощавого, удивительно похожего на того, из сна, человека,  сказавшего:
- Ну, здравствуй, племяш. 
Мать что-то проворчала по поводу дорогого подарка,  а  я,  внимательно поглядев на дядюшку, вскочил с раскладушки и кинулся ему на шею.
Мне как-то вот сразу стало ясно, что ко мне приехал не взрослый дядя, жаждущий меня воспитывать,  а старший брат, или нет, лучше даже старый друг, с которым мы не виделись много лет, и который будет участвовать во всех моих проделках.
И мы сразу стали звать друг друга только по именам, без добавления всех этих "дядя", "племянник".
Потом мы пошли гулять по городу, и исполнилось всё то, что виделось во сне.



2.
Дядюшка быстро вник в мои уличные неприятности, кое-чему научил, и у меня появилась возможность, задирая нос и сдавая сдачи, говорить:
- А вот мой дядя…
Неожиданно я помирился и подружился со своими уличными врагами – их родители оказались старыми дядькиными друзьями.
Старые друзья, по привычке расположившись в саду Вайнера,  пили пиво и, тайком, водочку, вспоминали свою боевую молодость, которая, в зависимости от количества выпитого становилась всё лучше и интереснее.
А мы – вчерашние враги, гордо стояли с ними за одним столом, пялились на них широко раскрытыми глазами и слушали, слушали, слушали, в особо интересных местах толкая друг друга локтями: – "Во, даёт!"
В этот момент мы очень хотели стать  такими же, как они.
Что не мешало нам изображать из себя некоторую гордую приблатнённость, и, заливая бывшую вражду лимонадом (а иногда и пивом), думать, что же такое интересное устроить соседу, который почему-то очень не любит, когда "эти архаровцы" носятся по его сараю, а потом  запускают ракеты в его же двор.
Нашу гордость поддерживало ещё то, что всех мальчишек по вечерам из сада Вайнера гнали, а нас нет.
Правда, потом выяснилось, что этому факту было напрочь банальное объяснение –подруга (назовём её так) одного из  дядькиных друзей работала там официанткой.
Но мы-то этого не знали!
И нам казалось!!!
Ой, чего нам только не казалось!
Когда, отгостив своё, дядя стал собираться обратно,  то мы залезли на крышу и там, спрятавшись за печной трубой, выкурили по "Беломорине".
После его отъезда я стал донимать родню вопросами:  как дядюшка очутился в Сибири, почему он не возвращается обратно в Свердловск,  и вообще: почему он там, а мы здесь.
Мне объяснили, что дядюшка не всегда дружил с законом,  в голодные годы добывал хлеб насущный не совсем честным образом, за что и очутился в местах не столь отдалённых.
В минуту откровенности мать рассказала, что дядя буквально спас их от голодной смерти – продуктовые карточки были то ли потеряны, то ли украдены, и её брат приволок откуда-то два чемодана муки – белой и ржаной, которую расходовали очень экономно и прятали на чердаке, так как боялись обыска и матери (моей бабки), которая была человеком принципиальным.

3.
Прошло несколько лет.
Я заканчивал школу, мечтал поступить в медицинский институт, постепенно осваивал походную премудрость.
С дядькой у нас завязалась тесная переписка. Я писал о своих делах, даже в чём-то просил совета.
Дядюшка отвечал не сразу (наверно, обдумывал ситуацию), но советы давал всегда дельные.
Хотя бы потому, что я, не дождавшись ответного письма, делал именно то, что он советовал.
На мой вопрос о возвращении в родные пенаты ответы были весьма уклончивы.
Дядька вернулся бы в Свердловск, но были ещё живы и пока свободны его "друзья-соратники", которые, узнав о приезде, однажды заглянули к нам домой, и потребовали адрес его нынешнего проживания (наверно, хотели письмо написать).
Дядька, узнав об этом, адрес сообщать категорически запретил. 
В очередном письме дядька сообщил, что он женился.
Из конверта выпала фотография семейной пары.
Когда я взглянул на мою новую тётку, то на ум пришёл персонаж из пьесы Островского "Гроза" (мы его как раз "проходили" в школе) – Кабаниха.
Но, когда узнал историю о том, как встретились эти два человека, то резко изменил своё отношение к ней. 
Дядька, находясь на поселении, всё никак не мог "войти в ум".
Ютился в общаге, работал разнорабочим в ремонтных мастерских, ходил в клуб на танцы и кино, пил и, естественно, дрался.
Слава была соответствующая.
Хорошо о нём отзывались только тогда, когда дядька брал в руки аккордеон.
Он классно играл на вышеупомянутом инструменте, хорошо пел и в трезвом состоянии мог быть душой общества.
А в клубе работала библиотекарем некая девушка, которая, ну не то, чтобы влюбилась, а просто поняла, что без суровой женской руки этот, в общем-то, хороший мужик просто возьмёт и однажды погибнет.
И оженила его на своей матери.
Никто от этого союза не проиграл.
У женщины появился ещё не старый, крепкий здоровый мужик.
У дядьки, в свою очередь, пробилась хозяйственная жилка.
У девушки из библиотеки появился отчим, которого она называла папкой.
Прекратились пьянки, гулевание, драки.
Ну, не совсем, конечно…
Жизнь налаживалась, появились кое-какие накопления, крепкое хозяйство.
Дядька постепенно стал выбиваться в люди.
Жизнь била ключом.
И однажды ударила по голове.
Скоропостижно, от какой-то банальной простуды, умирает его приёмная дочь.
Как потом рассказывал дядька, её последние слова были:
- Мама, не бросай папу, а ты, папа, береги маму.
История, годная для какого-нибудь слезливого сериала на сорок серий – но ведь произошла же в реальности!

4.
Письмо с приглашением приехать в гости, пришло как раз в разгар летних каникул. Походов не предвиделось, сидеть дома не хотелось.
А вот встретиться с дядькой хотелось очень.
Перед отъездом я зашёл к старому, ещё со школьных времен, дядькиному другу, сказал, что еду в гости.
- Езжай, - был ответ. – Передай, что у меня всё хорошо, помру скоро. И скажи ещё, что все его подельники кто уехал, а кто уже и путёвку получил.  Он поймёт.
И вот я закидываю в рюкзак гостинцы для родственников, шиплю на мать, что даже в походе рюк весил меньше (я ещё не знал, с каким рюкзаком поеду обратно), и занимаю почётную верхнюю полку в купе комфортабельного фирменного экспресса "Россия"  (Москва-Владивосток).
Примерно через двое суток я оказываюсь на ступеньках Красноярского вокзала и пытаюсь узнать, как ехать дальше.
Сведения были неутешительные.
Выяснилось, что нужный мне "пятьсот весёлый поезд" до Посёлка курсирует вне расписания, поэтому билетов  в кассах нет по определению.
Я был опытный "заяц", и, увидав толпу мечтающих уехать на этом поезде, понял, что контролёры стоять в дверях вагона не будут – их сметёт  могучим пассажирским ураганом.
И поблазнилось мне, что я - участник массовки в фильме про гражданскую войну, когда мирное население стремится покинуть город перед вступлением в оный город белых (или красных – не суть) войск.   
Мне удалось в первых рядах впорхнуть в общий вагон, сразу залезть на третью полку и, забаррикадировавшись рюкзаком от основной толпы и, естественно, контролёров,   сделать вид, что меня здесь нет.
Когда эти добрые люди меня всё же обнаружили, то я сунул им пятёрку, и рассказал жутко душещипательную историю о бедном и очень больном дядюшке, который ждёт любимого племянничка, чтобы научить его (племянничка) праведной жизни.            
Контролёры сделали вид, что поверили, пятёрку забрали и пошли дальше.   
Я высунулся из-за рюкзака и посмотрел вниз.
Попутчики то ли травили байки, то ли выясняли отношения, при этом распивая водку, закусывая её, родимую, колбасой с хлебом и луком. 
В соседнем купе, судя по возгласам и жестам, отношения собирались выяснять кулаками.
Или другими, более достойными предметами.
По каким-то непонятным мне приметам, попутчики учуяли во мне родственную душу, и, стащив с насеста, втянули в свою компанию. 
Я принял протянутую кружку, махом (под довольный гогот мужиков) выпил содержимое, закусил, и полез в рюкзак, чтобы внести свою лепту на стол.
Ритуал дорожного знакомства был соблюдён полностью.
Дальше завязалась беседа, перемежаемая интересными выражениями, типа "бляха муха",  "однако",  "фраер на льдине" и так далее. 
Потом мы ещё выпили, не отходя от стола закурили (в вагоне курили все, не взирая на грозные лица проводников) и продолжили разговор. 

5.
Лет сорок минуло с той поры, но до сих пор любая поездка у меня ассоциируется с запахом тех вагонов: перегар, табак, портянки. И с долгими ночными разговорами, когда каждый говорит о чем-то своём,  как бы не слушая других, но, тем не менее, запоминая всё, что было сказано.
Спустя много лет, у меня появится песня, посвящённая этим дорогам. Но в ту пору я ещё и не думал о том, что буду что-то писать, петь.
Я просто ехал к дядюшке
В этих поездках,  кстати, я научился понимать и основные правила общежития: несмотря ни на что сохранять спокойствие, уметь слушать, не бояться казаться смешным и слабым,  но при этом уметь вежливо и необидно отстоять своё мнение и право на жизнь.
Ночью поезда по какой-то причине не ходили, и поэтому  пассажиров высаживали из вагонов, и они всю ночь ютились на скамейках деревянного, продуваемого всеми ветрами, вокзала.
Спать категорически запрещалось. Каждые два часа по вокзалу ходил патруль, который проверял документы и будил спящих.
Утром пассажиры занимали места согласно купленным билетам (для меня – третья полка), и поезд шёл дальше.

6.
Поезд прибыл в Посёлок днём.
Не дождавшись, когда состав остановится окончательно, я спрыгнул с подножки, получил ускорение рюкзаком и со всего размаху вписался в группу мужчин, одетых в военную форму.
Чтобы не упасть - вцепился в единственного мужика в штатском.
Это и был мой дядя.
Я, как вежливый юноша, извинился, а потом, узрев, кто, собственно, оказался на моём пути, не менее вежливо поздоровался.
Мат, переходящий в ржач, объятия,  знакомство.
Оказывается, я чуть не сшиб всё поселковое начальство.
Отсмеявшись, мы пошли к дому.
Вокзал был расположен в небольшой ложбинке, поэтому приезжий, шагая по широкой улице - грунтовке, усыпанной корой и щепками, сначала видел столбы электропередач и телевизионных антенн.
Потом до его ушей доносились поселковые звуки – собачий лай, рёв радиоприёмников, людские голоса, 
А затем открывался уже и сам молодой, только что справивший пятилетний юбилей,  Посёлок с его одноэтажными, на две семьи, деревянными домами, скрипящими деревянными тротуарами, деревянным клубом, перед которым колготился народ.
И "централом" на окраине, обнесённым забором с колючей проволокой и обставленный по периметру смотровыми вышками.   
По пути дядя здоровался чуть ли не с каждым встречным, представляя меня как любимого и дорогого племянника – студента, будущего врача.
Этакое невинное хвастовство, показывающее, что и у бывшего "декабриста" есть родственники, которые его любят и помнят.
Я присмотрелся к дядюшке.
Наимоднейший кримпленовый костюм, нейлоновая рубаха, галстук, шляпа – всё это выглядело на дядьке так органично, что я на некоторое время устыдился своей заштопанной различными эмблемами штормовки, линялых джинсов и туристических ботинок "Ураллапоть".
Он-то, ведь, наверно, надеялся, что я приеду в новомодном прикиде, а тут из общего вагона вывалилось нечто рваное, при рюкзаке, да ещё и важных людей чуть ли не снесло.
Но, оценив юмор положения, дядька сунул мне излюбленный "Беломор", закурил сам, и мы пошли дальше.
Когда подошли к клубу, то увидали рукописную афишу: "Майя Кристалинская. Жанровые песни в сопровождении инструментального ансамбля".
Я вопросительно посмотрел на дядьку, тот утвердительно кивнул.
Мы всегда понимали друг друга без слов.

7.
У калитки нас встретили тётка и Букет - крупный пёс, из списанных служебных собак, который готов был порвать любого, кто посягнул бы на священную дворовую территорию.
Встреча с тёткой носила, как говорят дипломаты, протокольный характер.
Пёс, почуяв некоторую напряжённость, подошёл, понюхал… и цапнул меня за руку.
Дядька возмутился, а Букет, сообразив, что был несколько неправ, стал зализывать рану.
Я, в свою очередь, почесал его за ухом.
С кобелём мы подружились сразу, с тёткой – чуть позже.
Её можно было понять.
С одной стороны это была банальная ревность, с другой стороны – боязнь.
Всё-таки, я был вестником той, другой, "допоселковой" жизни,  и тётка боялась, что прошлое, в один далеко непрекрасный момент, перевесит настоящее, и дядька задумает вернуться в Свердловск.
Но дядька этого делать не собирался.
Он прекрасно понимал,  что дорога на родину закрыта.
Здесь,  в Посёлке, было всё – уважение, престижная должность, обустроенный быт.
И тайга,  в которой дядька проводил всё рабочее и нерабочее время,
А в Свердловске?
В лучшем случае - низкооплачиваемая и непрестижная работа (специальностью дядюшка не успел озаботиться), житьё в общежитии, выпивка с пока ещё живыми последними друзьями, воспоминания о бурно проведенной молодости.
И тоска по сибирской свободе.
Когда тебе за пятьдесят - трудно начинать жизнь сначала.
Дядюшка сделал правильный выбор – остался жить там, где кочумался в течение долгого времени.

8.
На веранде я снял грязные, тяжёлые, набившие ноги ботинки.
Родственники посмотрели на меня с одобрением.
Войдя в дом, я слегка прибалдел.
Чистота, порядок, стены увешанные коврами и чрезмерно ретушированными фотографиями родственников.
На полу – огромный, во всю комнату, шикарный ворсистый палас, по которому и босыми ногами ходить было боязно – как бы не испачкать.
Сервант с хрустальной посудой.
Японская радиола со цветомузыкальной установкой.
Посередине комнаты – стол, ломившийся от всяческих сибирских яств.
Я скинул порядком опостылевший рюкзак и начал раздавать подарки.
Потом сели отмечать мой приезд.
Отмечали долго и со вкусом.
После еды меня повели осматривать владения.
- Да, дядюшка заделался ты форменным куркулём, – подумал я, обозревая усадьбу. – Тут тебе и пасека с курятником, кролики под ногами шмыгают, корова мычит, и овцы блеют.
К недостроенному строению меня подвели в последнюю очередь.
Я поглядел в сторону родственничка и обречённо вздохнул – дядьке нужен был помощник в его очередной игре в преуспевающего хозяина и строителя.

9.
 Вечером мы стали собираться в клуб. Увидев мой наряд,  дядюшка заявил, что я его позорю и стал обряжать по собственному образу и подобию: костюм, нейлоновая рубаха,  галстук.
Даже попытался напялить шляпу, которую я благополучно "забыл" при выходе.
У поселкового клуба, где обычно "крутили" фильмы стояла толпа народу.
Бушлаты вохровцев, штормовки студентов-стройотрядовцев, плащи жителей посёлка.
К дядьке потянулись здороваться и обниматься, а также интересоваться, кого это он привёл.
Меня представили народу уже, наверно, в пятый раз, но, судя по тем шуточкам, которые посыпались в мой адрес, я понял – меня признали за своего.
Сам клуб на меня впечатления не произвёл – точно такие же деревянные клубы стоят и в наших, уральских, городах. Поразила аппаратура, дававшая чистейший звук такого качества, который не услышишь и в современных Дворцах культуры.
Японская техника и радист-самоучка от бога.
Ведущий объявляет начало концерта.
На сцену выходит Майя Кристалинская – серенький костюмчик из плотной ткани, косынка на шее. Тогда никто не знал, что эта косынка – не специально придуманный штрих одежды, а попытка прикрыть воспалённые шейные лимфатические узлы – лейкоз.
В первом отделении Майя Владимировна поёт песни Аркадия Островского, Александры Пахмутовой, Эдуарда Колмановского.
Во втором отделении звучат "песни народов мира", к которым, видимо, относится и авторская песня, потому что большая часть времени была отведена песням Шангина-Березовского, Булата Окуджавы, Новеллы Матвеевой.
Расхожее выражение, но казалось, что я сижу на кухне, и девушка по имени Майя поёт свои родные, выстраданные песни только для меня.
Зал принимает Кристалинскую на "ура", концерт затягивается часа на три.
Вечером, вернувшись из клуба, дядюшка достаёт аккордеон, и мы с ним пытаемся что-то спеть.
Тётка смотрит на нас как на мальчишек, которых нужно держать в ежовых рукавицах.

10.
С тёткой мы подружились на второй день.
Здравомыслящая женщина, она понимала, что ссориться со мной не только бессмысленно, но и вредно.
А когда она осознала, что я испытываю к ней чувство уважения и благодарности (спасла моего любимого и дорогого дядьку от вполне реальной смерти в пьяной драке),  то мы подружились ещё сильнее.
Дядька, с тревогой наблюдавший за нашими взаимоотношениями, вздохнул спокойно.
Несмотря на создавшуюся идиллию, к домашним делам меня припахали серьёзно.
Я потел на строительстве летней кухни-стайки, сгребал сено на покосе, что-то полол на огороде.
Как только выдавалась свободная минута, я убегал либо в тайгу, якобы по грибы и ягоды, либо на рыбалку. С рыболовством мне везло не очень, но грибов и ягод я притаскивал полные корзины, поэтому тётка целыми днями занималась то варением, то солением, то просто сушкой.
Племяш с дядькой этим были бесконечно довольны, так как внимания на нас обращали мало, и мы пользовались кое-какой свободой.
По вечерам мы чаевали в недостроенной стайке.
На столе всегда была гора хлеба, густой наваристый борщ, котлеты, свежеприготовленные дары тайги, мёд в сотах и просто так.
Ели долго, вдумчиво и вкусно.
Еда сопровождалась распитием  медовухи – как выяснилось, очень коварного напитка. При увлечённом потреблении этой холодной сладко – смородиновой  водички,  ноги  отказывали  в момент,  а голова оставалась совершенно ясной.
Поэтому частенько приходилось добираться до койки, держась либо за дядю, либо за подручные предметы.

11.
Однажды дядюшка взял меня с собой на лесосеку – что-то нужно было оттуда привести.
Отъехав километров десять, дядька, не дожидаясь, когда я стану канючить, остановил трелёвочник, и пересадил меня на своё место, показав, за какие рычаги нужно дёргать.
А за какие нет.
Сам угнездился на соседнем месте и задремал. 
К концу трассы я возомнил себя классным трактористом с напрочь отбитым задом, но тут на пути совершенно неожиданно выросла приличных размеров берёза, в которую агрегат, благодаря дури тракториста, и въехал.
Но ничего страшного не произошло.
Слегка покалеченная берёза осталась на месте, я, услыхав пару добрых слов, остался на водительском месте, и на лесосеку дядька прибыл с личным водилой, чем немало повеселил народ.
Получив дядюшкино добро, я отправился бродить по делянке.
Визжали бензопилы, глухо ударялись о землю упавшие сосны, стучали топоры, трелёвочники оттаскивали брёвна в специально отведённые для этого места.
Кое-где горели костры – приближалось время обеда, и баландёры готовили какое-то немудрёное жорево.
У одного костра меня окликнули, пригласив почавкать.
От еды на халяву я никогда не отказывался.
Подхожу. У костра сидят пять мужиков, всем лет под пятьдесят. Начинается разговор, очень напоминающий квалифицированный допрос.
В этот момент меня кто-то трогает за плечо. Поднимаю голову, вижу – дядька. Очень спокойным, но не допускающим возражений, голосом он говорит, что нам пора ехать, и мы идём к нашему трелёвочнику.
Сидящие у костра смотрят нам в спины очень тяжёлым взглядом.
По пути дядя издаёт сквозь зубы такую великолепно-матерную  тираду, что я начинаю понимать, что влез во что-то нехорошее.
На мою просьбу рассказать поподробнее – отмалчивается.
Влезаем в агрегат.
С места водителя меня согнали.
Когда мы отъехали километров на двадцать от делянки, дядька остановил трелёвочник, закурил "Беломор", предложил мне.
Покурили, помолчали, посмотрели друг на друга.
- Что это за люди? – спросил я.
- Лучше тебе их не знать.
- Чего ждать?
- Нас не тронут, а вот на какую-нибудь мелкую пакость у них соображаловки хватит. Ладно, поехали домой. Жене ни слова, договорились?
Я молча кивнул головой.
Вот и промелькнул мимо меня какой-то фрагмент дядюшкиной молодости. 
- Расскажешь?
- Нет. Тебе это знать ни к чему.
Пока приехали в Посёлок, пока ставили трактор в стойло – наступила ночь.
Под утро мы проснулись от криков на улице:
- Пожар! Пожар!

12.
Сгорела недостроенная летняя кухня-стайка.
То ли сама, то ли помогли – понять было трудно.
Родственники помрачнели - мало того, что сгорело имущество, так ещё и денег на восстановление не было.
Вечером у меня с роднёй состоялся тяжёлый разговор – я предлагал написать домой, некоторую сумму денег мать бы выслала сразу, остальные – по прошествии  времени.
Родня не соглашалась ни в какую.
Тогда я предложил другой вариант – коль скоро я собирался прожить у дядьки до конца лета, то есть ещё с месяц, то можно было бы где-нибудь и поработать.
Дядька обещал подумать.
И подумал.
Нет, только в глухом сибирском углу, в новом недостроенном посёлке, где жили бывшие зэки, завербованные рабочие, существующие пока ещё авантюристы и доживающие свой срок романтики, только там студента, закончившего второй курс медицинского института могли взять на должность фельдшера в местную амбулаторию.
И с вполне приличным заработком.
Амбулаторией заправлял очень бодрый старикан-лепила лет семидесяти, бывший терапевт из Ленинграда, заарестованный перед войной по доносу своего лучшего друга.
Рассказывали, что недавно этот друг приезжал в Посёлок, каялся, рвал на себе нижнее бельё и просил прощения.
Свидание закончилось распитием спиртных напитков, мордобитием доносчика и изгнанием последнего из дома.
Прощения он так и не получил.
Меня дед решил было проверить на вшивость, но, убедившись в бесполезности этого занятия, выставил на стол двести грамм "казёнки", которую мы и распили за встречу, знакомство и будущую совместную деятельность.
Так началась моя работа, ничем, впрочем, не отличающаяся от работы в городской поликлинике, совмещённой с травмпунктом.
Раны, сопли, дети, перевязки, уколы, ворчание старшего товарища…
Дядька, возвращаясь с работы, заходил за мной, и мы топали  домой вместе.
Иной раз дядюшка в амбулатории задерживался, чтобы вместе с лепилой провести "внутреннюю дезинфекцию всего организма", которая сопровождалась задушевной беседой.
Я, приняв на грудь некоторое количество дезинфектанта, пытался хоть что-нибудь узнать о дядиной прошлой жизни, но мне это никогда не удавалось.
Даже, когда лепила и ударялся в мемуары, дядька, косясь на мою резко заинтересовавшуюся физиономию, быстро переводил разговор на другие рельсы.
Не хотел дядюшка, чтобы племянник о нём много знал.

13.
Месяц пролетел быстро. Пора была собираться домой.
Весь заработок я торжественно вручил дядьке, за что был расцелован тёткой.
Когда я увидел рюкзак, который мне собрали в дорогу, я чуть не умер.
Мало того, что рюкзак был совершенно неподъёмен, так ещё чуть ли не с меня ростом.
На мой вопрос – а что там, собственно говоря, лежит, мне ответили, что в Свердловске узнаешь.
До станции меня подбросили на машине.

14.
Проводы в дорогу в мелких городах по-прежнему несут в себе отпечаток проводин девятнадцатого века, когда на вокзал приходила вся семья, друзья и знакомые.
Видимо, желая сохранить в памяти бессмертный облик отъезжающего.
На станцию мы прибыли не за пять или десять минут до отправления поезда.
Нет, мы притащились за час.
Но в буфете уже толпился народ, по перрону, обнимаясь и целуясь, разгуливали парочки, у станционной избушки пьяное чудо выводило громко и с упоением что-то матерно-лирическое с антисоветским уклоном, а у касс бесновалась какая-то баба с претензией, что ей продали "неправильный" билет.
В чём заключалась его "неправильность" никто не знал.
С дядькой и со мной здоровались на равных.
Лепила пришёл за полчаса до отхода поезда и торжественно вручил пузырёк с "казёнкой". 
Рюкзак заносили в вагон дружно и с кряхтением.
Поезд тронулся, родня шла рядом с вагоном, махала руками, что-то кричала вслед.
Наверное, звали в гости.

15.
Я не буду описывать свои подрюкзачные муки, испытанные в дороге.
Единственное, что могу сказать – с меня взяли дополнительную плату за багаж, негабаритный груз и ещё за что-то.
За что – уже не помню.
В Свердловске рюкзак вынесли из вагона вместе со мной, и я поплёлся в сторону дома, радуясь, что живу близко от вокзала.
Дома, распаковав "заплечного друга", я обнаружил, что пёр килограмм двадцать мёда, две банки солёных белых грибов (знал бы я об этом, рыская по околопоселковой тайге!), связку сушёных грибов, две бутылки медовухи, плащ для матери и шторы на окна.
На дне лежал пакет, завёрнутый в несколько слоёв плотной бумаги.
Развернув, я увидел предмет моей зависти и вожделения, о котором я не решался попросить дядю – тёмно-зелёную, с меховым воротником и на ватине куртку  с эмблемой "Сиблаг".
Я таскал её по зимним походам лет двадцать, вызывая нездоровый интерес у окружающих.

16.
Прошло, наверно, года три, как я снова поехал в Сибирь.
Рюкзак с подарками, верхняя полка в купейном вагоне фирменного экспресса "Россия", Красноярск…
Да, длинные и цепкие руки цивилизации дотянулись и до сих мест…
Прежний "пятьсот весёлый" поезд обрёл нормальный номер, билеты в кассе, обозначенную для отправления платформу.
Народ в общем вагоне (я по традиции ехал в общем) оказался напрочь приличный.
Ни тебе ни драк, ни курева в вагоне (только в тамбуре), ни совместных распитий.
Хорошо, что хоть ночью пассажиров не высаживали. 
Поезд пришёл в Посёлок под вечер.
Облагороженная станция – асфальтированные дорожки, высаженные кедры, новое здание вокзала.
Две скульптуры – солдат с ружьём, в тулупе и валенках и пионер с горном, в трусах и майке.
Пятачок для транспорта, на котором обосновались вездеходы, вахтовки, мотоциклы, пара автобусов и группа велосипедов.
Дядьки не было, хотя о своём приезде я предупреждал его два раза письмом и три раза телеграммой.
Ничего не оставалось, как нехорошо думая о дядьке переться под тяжеленным рюкзаком через весь Посёлок.
Ко всем прочим "прелестям" меня чуть было не сшиб мотоциклист, в котором я узнал своего амбулаторного больного.
Он и домчал меня до места.
Когда я поинтересовался, как живёт мой дядюшка, то в ответ услышал что-то восторженно-настораживающее.

17.
Дядюшки дома не было.
Тётки тоже.
По двору мотался прицеплённый Букет, который, узнав меня, радостно гавкнул, взвизгнул и полез целоваться.
И вот сижу это я на ступеньках крыльца, ночь, понимаете ли, опускается на Посёлок, собаки лаять перестали, пьяные по домам уже расползлись, а хозяев нет.
Холодно, блин, да и есть хочется.
Вздохнул, выматерился, покурил – и полез в рюкзак за банкой тушёнки, ножом и полуковригой чёрного хлеба (НЗ на все случаи жизни).
Букет терпеливо ждал, когда о нём вспомнят, тыкался под руку и, будто извиняясь, облизывал прокушенную им в прошлом ладонь.
- Да забыл я об этом уже, забыл. Не мешай, сейчас банку открою – и тебе перепадёт.
Мы ели  тушёнку из одной банки,  заедали хлебом и грелись друг о друга.
Вернувшийся в неопределённое время (или поздней ночью, или под утро) дядя, увидав,  как  племянник  спит,  положив  голову на пёсий живот, сначала встрече обрадовался, а потом долго ругался,  говоря, что кобеля надо менять, потому как сторожить он больше не сможет.
На вопрос, а где это мой драгоценный родственник пропадал всю ночь, дядя, старательно отводя глаза в сторону, стал вколачивать баки о срочной работе, неисправных тракторах на пляже, недовыполненном плане…
А ежели учесть, что все эти слова произносились человеком, обряженном в прекрасный костюм, от которого пахло отнюдь не машинным маслом, а чем-то более приятным, то ехидный племянничек не удержался, и задал ещё один вопрос – а где же обретается его любимая тётя, почему она гостя не встречает.
На что дядька, улыбаясь во весь щербатый рот,  ответил, что его жена, слава Богу, уехала неделю назад к родственникам аж в Мордовию и вернётся ещё не скоро.
Мы переглянусь, поржали, перекурили и пошли в стайку.
Всё время, пока я жил у дядьки, в дом мы зашли раза два-три.
Что-то взять, стереть пыль с ковров и хрусталей… да и всё, пожалуй.

18.
После непродолжительного отдыха и обеда меня потащили осматривать усадьбу, чтобы я оценил произошедшие изменения.
Оценил, понравилось.
Ульев стало больше, кроликов прибавилось, коровы и овец не стало.
Зато появились гуси и железный гараж.
К нему меня подводили особо торжественно.
Когда дядька открыл дверь, я восторженно ахнул.
В гараже стоял мотоцикл.
"Урал"!  С коляской!!
Я противно заныл.
Родственничек не менее противно мотнул головой.
Я взял тоном выше.
- Посмотрим, - был ответ.
- Давно он у тебя?
- Да с полгода, наверно. Выкатить помоги, соревнования у нас.
Да, уменье удивлять дядюшка не потерял.
В почти шестидесятилетнем возрасте сесть за руль, да ещё в соревнованиях участвовать…
Это не каждый может.
К полигону, что в пяти километрах от Посёлка, дядька домчал меня минуты за две, а может и ещё быстрее.

19.
Это сейчас байкеры, упакованные в пластик-эластик, рассекают воздух и пространство на импортных шикарных "байках", разрисованных как черепаха богом.
В те годы из мотоциклов были "Урал", "Ява", попадалось что-то импортное и армейское, времён, наверно, отечественной войны.
Из одежды – телаги, старые костюмы, кепки, армейские ботинки, кирзачи.
Полигон выглядел как вытянутый прямоугольник с полосой препятствий и  сколоченными впопыхах трибунами.
Я на трибуны не полез, а, заметив лепилу, тихо подошёл к нему с боку и процитировал: - "Хочешь быть счастливым"…
Лепила посмотрел в мою сторону и спокойно продолжил: - Будь им. Что, приехал посмотреть, как твой дядька этих сявок обставлять будет?
- А что, будет?
- Ещё как будет. Его же ведь сильно обидели - в соревнования включать не хотели. Говорили, что лет много, опыта езды маловато, сердце слабое, перегрузок не выдержит.
Это у родича-то слабое сердце! Придумали тоже!
Ну и переругался он тут со всеми, да ещё, в запале, заявил, чтобы на призовом кубке его фамилию большими буквами выгравировали. А, ты смотри, что делает-то, что делает, а!?
Сперва "Урал" смотрелся где-то на задворках, но по мере того, как участники стройными рядами слетали с дистанции, становилось ясно, что лепила будет прав.
Первый приз единогласно присудили моему дяде.
Когда дядьку водрузили на пьедестал, и навесили на пузу медаль, а в руку засунули призовой кубок…
Не было в этот момент шестидесятилетнего мужика. На пьедестале стоял вихрасто-блондинистый счастливейший тридцатилетний парень, обрадованный призовым местом, с широко распахнутыми глазами, улыбкой во весь рот и оттопыренными ушами.
Зрители и участники кинулись его поздравлять, особенно усердствовали поселковые парни, для которых дядюшка был светом в окне и абсолютным авторитетом во всех их парнячьих делах.
Когда мы подошли к дому, то увидали толпу народа, наблюдавшего чудную картину: на крыше стайки сидел мужик весом под центнер, орущий что-то неразборчивое, через рваные штаны просматривался голый зад, а внизу бегал периодически взбрёхивающий кобель.
Выяснилось, что мужик, узнав, что никого нет дома, решил поживиться.
Букет, выждав, когда вор будет выносить награбленное, без лишних разговоров, просто и без затей прихватил мужика за то, что ближе попалось.
Мужик, заорав, вырвался и взлетел на крышу.
На радостях, мы сдёрнули ворюгу с крыши, накостыляли по шее и отпустили с миром.

20.
С пацанских лет я бредил Великой Мечтой - освоить премудрость езды на мотоцикле.
И вот она, эта Великая Мечта, стоит в гараже, а осуществить её нет никакой возможности – мой дражайший родственничек (чтоб его жена быстрее из гостей приехала!) меня к ней не подпускает.
Боится, наверно, что игрушку поломаю.
Но всё-таки уболтал племянник дядю, согласился дядя со скрежетом сердечным и зубовным.
Уроки проводились на Полигоне.
Растолковав, где у "Урала" зад, а где перед, чем отличаются друг от друга педали, зачем нужны ручные тормоза и ключ зажигания, учитель погрузился в люльку, чтобы сразу из неё вылететь, потому как забыл предупредить, что за насыпью на краю Полигона начинается обрывистый берег.
А племянничек именно туда и направился.
Взлетел на насыпь – и резко дал по тормозам.
Дядюшка дрожащей рукой стёр с чела холодный пот.
Через неделю я гонял по Посёлку не хуже дядьки – столбы, скотину, старух и детей не сшибал, в повороты  вписывался, машины объезжал по всем правилам.
Бутылки со спиртным привозил целыми.

21.
По Посёлку ходила легенда, что начальник ремонтных мастерских (по совместительству – мой дядя) обладает сверхъестественной способностью первым взглядом определить, а вторым – исправить любую поломку в машине. 
Так это или не так – сказать трудно, но в том, что он технику знал, как свои пять пальцев, а чувствовал как любимую девушку - убедился лично.
Нужно было мне по хозяйству в магазин сходить. Идти пёхом совершенно не улыбалось, поэтому я оседлал зелёного коня по имени "Урал" и отправился в путь верхом.
Купив всё необходимое, поехал домой.
По дороге коняшка стала издавать какие-то странные звуки, а за пять метров до калитки вообще замолчала.
С трудом затащив забастовавшую технику в гараж, я стал ждать карательно-воспитательных мер со стороны владельца.
Вернувшийся с работы владелец, поинтересовавшись, почему  я такой грустно-озабоченный, подошёл, пнул по переднему колесу, залез рукой в аппаратные недра, что-то повернул, чем-то щелкнул, изрёк фразу про ведро трансмиссии, которое должен принести некий безрукий племяш, сел на мотоцикл – и уехал обратно на работу. 
Руководство Посёлка ожидало какой-то особо злой инспекторской проверки, поэтому ремонтные мастерские работали в авральном режиме.
На мне, таким образом, повисли все заботы о хозяйстве.
К концу дня руки отваливались, спина не разгибалась, а желание увидеть тётку на её исконном рабочем месте (огород, курятник, плита – нужно подчеркнуть) становилось всё сильнее и сильнее.
Но, как бы там ни было, вечером любимого родственника ждала протопленная баня и вкусная еда.
Не хватало только дебелой девицы с хлебом-солью и полотенцем через плечо, но дядюшка счёл бы это непозволительной роскошью.
Накрывать на стол я начинал в тот момент, когда кобель вылезал из конуры, подбегал к забору и, встав на задние лапы, начинал ждущим взглядом всматриваться в конец улицы.
Это означало, что дядька на подходе.
Потом раздавался короткий взгавк, повизгивание, бряцанье цепи, и во двор входил усталый, запотелый, пропахший техникой начальник ремонтных мастерских.
Помывка, переодевание – и вот свежевымытый дядюшка в чистой белой рубахе садится за стол.
Разнообразием меню не грешило – были любимые непритязательные блюда, вот я их и готовил. На первое – либо борщ, либо рассольник, чередовавшиеся с ухой или грибницей. На второе – что-нибудь мясное или рыбное, салат из подножных овощей, мёд с огурцами. Обязательно выставлялся графинчик (именно графинчик, а не какая-нибудь литровая банка) медовухи, под которую вся эта еда и потреблялась.
Вообще, родственничек мой был большим эстетом.
Мало того, что он любил хорошо одеваться, так и есть любил из красивой посуды.
Был у него такой обеденный прибор – глубокая фарфоровая суповая тарелка с изображёнными наядами и дриадами по кустам прячущимися, тарелка поменьше для второго, и чайная пол-литровая кружка с теми же дриадами.
На дне посуды виднелся полустёршийся  штамп на импортном языке, и год – "1925".
Перед тем, как приступить к еде, дядюшка с бо-о-о-льшим вкусом выпивал гранёный стаканчик медовухи, и очень быстро подъедал самые вкусные кусочки.
Потом, приняв второй стаканчик, начинал уже основную трапезу.
Трапезничали молча, перекидываясь короткими просьбами передать хлеб, солонку, положить добавки.
После еды пли чай, самолично заваренный дядей.
Сколько раз я пытался сотворить хоть что-нибудь отдалённо напоминающее дядькин чай – ничего не получалось.
У дядюшкиного чая были и вкус, и аромат, и цвет.
То, что получалось у меня, чаем можно было назвать только из жалости к изготовителю.
Языки постепенно развязывались, и начиналась степенная беседа о поселковых делах, безуспешно перемежаемая попытками заставить собеседника вспомнить "дела давно минувших дней".
Иной раз казалось, что дядька и сам не прочь что-нибудь вспомнить, но, вовремя ухватив себя за язык, переводил разговор на поселковые сплетни, а чуть погодя – на меня.
И это было не понарошке – его в самом деле интересовали свердловские события, моя жизнь, увлечения, песни, которые я пытался ему петь.
Ни с кем я не был так откровенен, как с дядькой.
Знал, что он выслушает (а я редко встречал человека, который бы так умел слушать и слышать собеседника), поймёт, если нужно – поругает, посочувствует, присоветует.
Но никогда и никому не расскажет об услышанном.
Батяня трепаться не любит.
Однажды, когда дядя пришёл с работы пораньше, я упросил взять в руки аккордеон…
Спать разошлись под утро.
Сначала дядя просто играл, потом начали петь, что взбредёт в голову – эстраду, романсы, народные песни.
Я пел свою любимую самодеятельную песню.
Дядьке песни понравились.
Большое впечатление на него произвела "Милая моя" Юрия Визбора, особенно последний куплет про то, как у "костра ожидает, представьте, меня".
Может, ему вспомнились девушка, которую он любил в молодости, жизнь, которая могла бы быть совершенно иной, если бы не…
Но он не жалел о прожитой жизни, даже считал, что ему очень в чём-то повезло.

22.
Работа на приусадебном участке требует крепких рук, мощной спины, размышлений о кривых путях бытия и невольного подслушивания чужих разговоров.
Как-то раз, пропалывая морковку, я услышал, как соседские бабы промывают кости моему любимому дядюшке.
Суть промывки сводилась к тому, что этот злобный куражный кит, мало того, что торчит допоздна на работе, пытаясь заграбастать все поселковые деньги, так ещё, загнав в гроб уже пятую жену, заставляет батрачить своего побочного сына, специально выписанного для этой цели из России.
Дальше описывалась горькая судьба вечно голодного,  всеми унижаемого бедного худого мальчика, который, в силу своей забитости, никак не может за себя постоять.
Я с удивлением узнал, что живу в одной конуре с кобелём, питаюсь с ним из одной плошки, а дядюшка каждый вечер меня колотит палкой  и выгоняет голым на улицу.
Всё это рассказывалось так чувствительно и громко, с таким знанием дела и с таким искренним возмущением, что я даже прервал прополку, свернул "козью ножку", закурил и направился к бабкам, чтобы узнать подробности.
То ли цигарка была чересчур духмяная, то ли молоко убежало, но старухи, увидев приближающегося меня, резко подхватили юбки и так рванули в дальний угол двора, что мне ничего другого не оставалось, как продолжить выдирать кустики морковки, старательно принимая их за сорняки.
Я посмеялся над этой базлой и забыл.
Потом  на улице меня остановили два старых пьяницы-вертухая, помнившие дядю по прошлым временам
Несмотря на то, что дедам в общей сложности было лет под стосемьдесят, захват они провели с прежней силой и сноровкой.
Усадив меня на брёвнышки и помахав перед моим носом бутылкой (глотнуть так и не дали, мордюки хреновы), эти жабы стали меня выспрашивать, как, по моему мнению, из такого вахлака, каким в прошлом был мой дядя, получился такой рачительный хозяин.   
Не получив удовлетворившего их ответа, старики решили отконвоировать меня к дому (наверно, перепутав с кучумкой), но у калитки их встретила моя тётка, и вопрос о том, кто из дядюшки сделал хозяина, решился сам собой.
Но, честно говоря, если бы дядька в один прекрасный момент не решил, что пора с разгульной жизни переходить на оседлую и обзаводиться хозяйством, то никакая жена, даже будь она семи пядей во лбу, на этот подвиг его бы не подвигла.
Дядюшка всегда делал только то, что хотел, и только то, что считал нужным, совершенно не считаясь с мнением окружающих.
Начальство терпел как неизбежное зло,  начальники, в свою очередь, его тоже… терпели и даже уважали.
Как-то вечером, когда я, обеспокоенный долгим отсутствием дяди, сидел у калитки, ко мне подбежал мальчишка и сказал, что меня ждут.
Заинтригованный, я двинулся за ним.
Мальчишка привёл меня к старой избе на окраине Посёлка.
Во дворе за накрытым столом сидело человек шесть, в одном из них я признал дядю.
- Иди сюда, немного ещё посидим - и домой пойдём, - махнул мне родственник.
Повернувшись к сидящим, сказал:
- Вот, крутые Иваны – это мой племянник из Свердловска. Прошу любить и жаловать.
Иваны замахали руками, стали звать к столу.
Присмотревшись, я узнал в одном из мужиков того, с кем я встретился на делянке.
Он меня тоже узнал.
- А у тебя, шон на льдине, крепкий племяш растёт. Не из пужливых. И не трепач.
Я действительно молчал. Что тут говорить?
Посидели, выпили, закусили. Пора было возвращаться домой.
По дороге я спросил:
- И как это тебе удалось за одним столом пять Иванов собрать?
Дядюшка долго молчал, потом ответил, обращаясь к пространству:
- Прозвища у них такие. Я ведь с ними от звонка до звонка весь срок отмотал. Хорошие мужики, только не повезло им.
Подумал, добавил:
- А настоящие мои друзья на Мельковке остались. Написать бы им – только о чём? Вернёшься – привет передай.

23
Богатая впечатлениями и общениями жизнь сделала дядю неплохим психологом – чтобы понять человека ему хватало двух-трёх фраз и того колюче-мгновенного взгляда исподлобья, который так любили описывать авторы милицейских романов советской эпохи.
Озвучивать своё мнение не любил. Но если начинали требовать - выдавал настолько жёсткую и обоснованную характеристику, что спрашивающие, тая сконфуженные улыбки, быстренько отваливали в разные углы.
В его худощавой, ладноскроенной фигуре, лице, а особенно в серо-зелёных глазах, чувствовалась сила, заставляющая окружающих людей и собак с нею считаться.
Любую драку или ссору дядька устранял быстро и без кулаков.
Достаточно было произнести две-три фразы, после которых конфликт тихо и быстро умирал.
Однажды я попросил эти фразы воспроизвести.
Дядя отнекивался, мотивируя отсутствием для фраз точки приложения.
Потом точка в виде племянника нашлась – и дядя сдался.
Монолог звучал минут пять, не меньше.
Как я жалею, что в те годы не было нынешней цифровой техники!
Запомнить этот шедевр урало-лагерного сленга было невозможно, это нужно было записывать.
Под дождём изысканно-матерных, причудливо переплетающихся словесных струй заливаемым костром шипела и угасала всякая агрессия, и в душу входили мир и спокойствие. Хотелось просто слушать и слушать.
И просить повторить, чтобы запомнить.
Но невозможно на холодную голову повторить экспромт, рождённый в минуты стресса.
Поэтому данный шедевр канул безвозвратно.
Умер Максим, ну и чёрт с ним.
Я не зря вспомнил о собаках.
Соседскую усадьбу, в которой жили вышеупомянутые старухи, охранял злющий пёс, которого боялись даже хозяева.
И как-то раз он сорвался с цепи.
Хозяева забаррикадировались в доме, а громадная, чёрная, в жёлтых подпалинах псина носилась по двору, пытаясь вырваться наружу.
Собрался народ, кто-то даже ружьё притащил.
Дядюшка подошёл к калитке, открыл, вошёл во двор…
Пёс, кинулся на звук открываемой калитки, но неожиданно для всех припал брюхом к земле и  пополз к смотрящему на него дядьке.
Доползя до него, перевернулся на спину, задрал лапы кверху, поджал хвост, пустил струю и  жалобно заскулил.
Взрослое население Посёлка относилось к дядюшке двояко – с одной стороны, вроде бы и тянуло поддерживать тёплые отношения, но с другой – дядька был так  непредсказуем в своих оценках и выходках, что желание поддерживать эти тёплые отношения как-то очень быстро исчезало.
Дядюшка это отношение чувствовал, понимал, относился по-философски, но менять ничего не собирался.

24
Единственные жители Посёлка, которые души не чаяли в моём дядьке,  были поселковые парни.
Когда бы я не приезжал в Посёлок, я видел одну и ту же картину - пять-шесть ребят в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет крутятся около дядьки и смотрят на него  щенячьими глазами.
Тогда я не заморачивался вопросом, что их тянет к моему дядьке.
Если честно - пару-тройку раз мелькало какое-то чувство, отдалённо напоминающее ревность (ну, я же приехал!), но на этом всё и заканчивалось.
Я всегда знал, что лучше меня нет.
А вот сейчас стал размышлять  - что поселковый молодняк могло притягивать к дяде? 
То, что мы, медики, называем анамнезом, то есть историей жизни?
Ну да, жизненный путь дядюшки был весьма заковыристым.
Зэк, прославившийся на зоне своим непокорным характером. 
Бичара, добившийся горбом и руками одного из важных постов в Посёлке и позволяющий временами ни во грош ставить начальство.
Хозяин, сделавший из своего дома "конфетку".
Знаток и любимец женщин, профессионально играющий на аккордеоне, знающий массу песен, гоняющий на мотоцикле так, что никакому парню не удаётся за ним угнаться (о том, чтобы перегнать -  и речи не было).
Да, это может вызвать уважение и зависть.
И не более того.
А вот сочетание анамнеза, жизненного опыта, безудержной энергии,  доброжелательности и неизжитого мальчишества как раз и создают тот замес, из которого молодняк может слепить себе фигуру для подражания.
Которая им просто необходима как жизненный ориентир, потому что любой уважающий себя пацан, достигший семнадцатилетнего возраста, рассуждает примерно так:
С родителями разговаривать не о чем -  устарели.
Развлечений в Посёлке мало.
Ну, разве что  клуб, где "крутят" старые фильмы и устраиваются танцы, ну в буфете можно пива выпить, ну  непонравившуюся морду чью-нибудь начистить.
Ну, ещё библиотека есть.
Так там одни пенсионеры сидят, газеты читают.
На тачке гонять надоело – маршрут один: лес, река, покос.
В телике смотреть нечего – одни космонавты да ударники (ой, как далеко ещё до всяких рембо, терминаторов, человеко-пауков и прочих детективов!).
И вдруг резкий переход:
А вот я сегодня мужика встретил, что через улицу живёт, ещё отец с матерью о нём какие-то странные истории рассказывают – так нормальный человек оказался, закурить дал. Даже, представляешь,  поговорить с ним захотелось.
И этот мужик, не, ты понял? -  слушать готов!
Дядя не забыл своё отрочество. Он понимал, что если бы в то далёкое время рядом с ним оказался  человек, который сумел бы, слегка обуздав его буйный характер,  показать, что есть более интересные занятия, чем игра с Уголовным кодексом, то жизнь сложилась бы иначе.
Он с удовольствием учил ребят всему, что знал – мотоциклам, рыбалке, игре на аккордеоне – вообще жизни. Если возникала необходимость – помогал чем мог. Пройдя зону, он старался сделать всё, чтобы парни (а что такое поселковые парни – говорить не надо) не вливались в подконвойные колонны.
Мне как-то удалось увидеть, как дядя разговаривал с кем-то из ребят.
Шкет лет восемнадцати, тонкий, звонкий и прозрачный, размахивая руками, давясь сигаретой, чуть ли не плача, втирал дяде то ли о неверной подруге, то ли о родителях, которые не дают денег на новый мотоцикл.
Дядюшка, затягиваясь очередной "Беломориной", внимательно слушал, что-то переспрашивал, уточнял.
Потом спокойно изрёк несколько слов, услыхав которые шкет долго тряс дядину руку и ускакал по своим делам.
Довольный, успокоенный и радостный
Если бы дядьку спросили – чего ради он тратит время на эту ораву, то дядюшка явно бы пробормотал что-нибудь неразборчивое и попытался перевести разговор на другую тему.
Потому что была ещё одна причина, наверное, самая главная  – отсутствие собственных сыновей.
А отцовские чувства надо было реализовывать.
Вот дядюшка и "вымещал" их подобным образом.
И, всё-таки, жил в дядькиной душе, жил тот мельковский архаровец, который напомнил о себе в зрелые годы.
Дядюшка воспринимал окружающий его мир так по-детски эмоционально и заразительно, что все окружающие поневоле попадали под эманацию этого чувства и не могли ему противиться.
С мальчишеским восторгом он мог глядеть на полосу заката за околицей, радоваться пойманной рыбе,  набранной корзине грибов или ягод, сделанной работе.
Хорошему застолью, в конце концов.
Так же, по-мальчишески остро, он относился к тем, кто решался его подставить или обмануть.
Как только дядя чувствовал, что человек, которому он доверял, начинает играть против него – отношения прерывались сразу.
Но делалось это тихо, "без громких слов и горьких сожалений".
Для дяди этот человек просто переставал существовать.
Нет, деловые отношения оставались.
Но почему-то именно для него у дядьки не хватало папирос, не было времени зайти в гости, распить бутылку.
Общение сводилось к банальному "здравствуй – до свидания".
Человек чувствовал, что что-то не так, пытался выяснить отношения, но у дядюшки сразу возникала срочная работа или неотложные дела по дому.
Вариант примирения не рассматривался никогда.
Огольцы, в силу молодого обострённого восприятия это свойство дядюшкиного характера усекли быстро, и подобного рода выкрутасов старались избегать.
Парни взрослели, обзаводились семьями, но отношений с дядюшкой не теряли.
Некоторые из них переходили в категорию друзей, становясь  рядом с мельковскими пацанами и теми Иванами, с которыми дядька подружился на зоне.

25
Мне вспомнилась картинка, увиденная во дворе уральской деревни.
Лето, полдень, жара.
На пожухлой выгоревшей сухой траве дремлет старый, побитый жизнью кобель – ухо порвано, половины хвоста нет, на теле – шрамы от прошлых сражений, репьи, запутавшиеся в пыльной, кудлатой свалявшейся шерсти, ошейник, прошитый дратвой и перетянутый проволокой,  цепь – всё как полагается.
Вокруг ползают щенята. Один пытается оседлать ветеранскую спину, другой -  отгрызть кусок от ещё оставшегося уха, третий шеперится около поседевшей морды.
Четвёртый просто спит, приткнувшись к брюху.
Кобель терпеливо сносит все щенячьи наезды, лишь изредка порыкивая на чересчур заигравшегося щена.
Лень ему силу применить.
И вдруг он понимает, что одному из мучителей грозит опасность.
Куда девался сонливый, умученный жизнью старик?
Он снова молод, здоров, силён и может порвать любого, кто посмеет нанести вред щену.
Вам это ничего не напоминает?

26.    
Что уж понесло меня на чердак – не помню, но наткнулся я там на комплект рыболовных принадлежностей, в котором было всё, чего бы не пожелала душа рыболова.
Чувствовалось, что набор собирал знающий и любящий это дело человек.
Дядюшка, узнав о находке, сильно обрадовался, потому что эти снасти он не мог найти  уже года два.
Если не больше.
В этом был весь мой родственник – беззаветно и преданно погрязнуть в интересующем его деле, изучить все нюансы, сделаться неслабым специалистом – и забыть, как только оно (дело) начинало становиться неинтересным.   
Но, тем не менее, на рыбалку решили поехать.
Решил дядюшка чубом тряхнуть.
Торжественный выезд был назначен на следующее утро.
Меня подняли в пять утра и, не дав проснуться, умыться и поесть, запихнули в люльку "Урала".
Отъехав на некоторое расстояние и окончательно проснувшись, я обнаружил, что чего-то не хватает.
Не хватало удочек, которые мы второпях забыли на крыльце.
Под дядюшкины пророчества, что удачи не будет, пришлось возвращаться.

27.
До места мы добрались без происшествий.
Дядька сунул мне спиннинг, а сам, бормоча под нос что-то об изнеженных городских студентах, решил показать, как строят лагерь матёрые сибирские мужики.
Я пожал плечами, хмыкнул и отправился на реку.
Да, дядька знал, в какое место надо привести племянника.
На этой реке меня посвящали в сплавщики.
Выглядело это следующим образом – дневная незапланированная (как мне тогда казалось) стоянка, на которой  капитан торжественно поздравил меня с вступлением в общество мазохистов-катамаранщиков, а собратья по сплаву просто и без затей сбросили с катамарана в воду.
Когда я вылез на берег, стуча зубами и дрожа коленками, мне дали полстакана спирта, которые я этой же водой и запил.
В тот день никто никуда не сплавлялся.
Как я помнил, горный этап заканчивался где-то в километрах пяти выше по течению, а здесь, в низине, река разливалась, течение замедлялось, образовывались перекаты, омутки, небольшие заводи.
Одним словом – самое рыбное место.
Солнце неспешно спускалось с вершины останца, окрашивая в жёлто-оранжевый цвет бор на противоположном берегу и подсвечивая синюю воду.
Берег был усыпан белым песком.
Не выдержав, я откинул спиннинг, сбросил одежду и кинулся в воду.
М-да, водичка, как и в прошлый раз, взбадривала.
Отмахав с полкилометра, я нашёл подходящее для ловли место и, пробормотав что-то молитвообразное, забросил блесну…
Спиннинг тут же изогнулся вопросительным знаком, а я едва не слетел в воду.
Вспоминая Хемингуэя, Справочник рыболова-любителя и ненормативную лексику я то подтягивал, то отпускал леску, прикидывая, как лучше вытащить пойманную рыбу на берег.
Через полчаса мне это удалось.
У ног лежал не очень большой (примерно с руку) таймень.
Ритуального танца диких индейцев-рыболовов я исполнять не стал – выкурил папироску и отправился в лагерь, рассчитывая на чай, выпивку и какую-нибудь закуску.
Грустная картина предстала перед моими глазами: под наперекосяк натянутым брезентом сидел мой дядюшка и, мрачно рассматривая вялочадящий костёр и котелки без признаков еды, потягивал что-то из трофейной фляжки.
Была у дяди такая фляжка – объёмом литра на полтора, с фашистской символикой, поцарапанная и настолько деформированная, что было непонятно – как там эти литры умещаются.
Я старательно изобразил  всем телом своё недоумение.
- Спина, - голосом старого скрипучего дуба просипел дядька, в очередной раз прикладываясь к фляге.  – Хотел брезент натянуть, повернулся резко, вот оно и вступило. Давай собираться, домой ехать надо. Мотоцикл ты поведёшь.
Я промолчал, прикидывая, как лучше перетянуть тент и как размассировать дядькину спину.
Возвращаться категорически не хотелось.
- На брюхо ложись, лечить тебя буду.
Дядя испуганно ойкнул, но, решив, что хуже уже не будет (наивный сибиряк!), горестно стеная повернулся на живот.
Последующие полчаса дядя старательно изображал из себя ужа, плывущего под водой. Попытки выползти из-под крепких юных рук племянника пресекались в корне, стон раздавался по всей реке. Испуганная рыба, переборов своё любопытство, старалась запрятаться как можно глубже.
Я сидел на родственнике верхом и изо всех сил вспоминал школу массажа Свердловской контрольно-спасательной службы.
Когда лечебный процесс закончился, дядя долго изображал из себя что-то парализованное и беспомощное.
Но когда я потянулся за флягой, паралич прошёл волшебным образом.
- Ну что, домой едем? – провокационно осведомился я.
- Нет, - ехидным голосом пропел отмассированный. – Ты меня так уделал, что я отсюда раньше, чем через три дня, уехать не смогу.
С этими словами дядя сгрёб удочки и поспешил на берег.
Лагерем, как вы уже поняли, пришлось заниматься мне.
Когда дядя вернулся с уловом, лагерь был оборудован по всем правилам – костёр горел, вода в котлах булькала, тент перенатянут, лапник накидан.
Умиротворённый рыболов, вспомнив про свой радикулит, жалобно согнулся и полез под брезент.
- Э-э-э…, - начал я.
- А у меня после рыбалки спина вновь заболела, - ответствовал дядя, развалившись на лапнике и блаженно зажмурив глаза. – И вообще я есть хочу.

28.
Наступал вечер и его банальное описание.
Под багровеющим на закате небом, река несла свои тихо булькающие воды к Енисею.
На небе уже загорались звёзды, скользили лёгкие, ало-фиолетовые перистые облака, а молодой месяц, нацепив монокль со сверхмощной оптикой, рассматривал лежащую под ним землю.
И вот взгляд его, усиленный оптическим моноклем, наткнулся на кусок натянутого брезента, под которым находились двоё – старший и младший.
Тот, который постарше, возлегал на куче лапника, а тот, который помоложе, крутился у костра, готовил еду и выслушивал отеческие поучения, изрекаемые лежащим на лапнике.
Но этим воспитание молодого бойца не заканчивалось. Временами откуда-то из-за спины старшего доставалась фляжка, содержимое которой разливалось по старым, щербатым алюминиевым кружкам.
Старый и малый пьют на равных, но это не мешает им разговаривать разговоры.
- Время-то сколько сейчас? – спрашивает старший.
- К полуночи подходит, - ответствует младший. – Кстати, часы не узнаешь?
- Не припомню что-то.
- Что за девичья память! Вспомни, как ты в первый раз в Свердловск приехал, и что мне на руку нацепил. Вспомнил?
- Те самые что-ли?
- Ага. Слушай, а как ты догадался, что мне часы нужны?
- Просто они всегда всем нужны.
Помолчали.
- Всё-таки, дядька, какого лешего ты о себе не рассказываешь? Надоело слухи собирать. Колись, давай.
- Потом как-нибудь. Да и рассказывать нечего. Лучше ты мне скажи, как там парк Дворца пионеров поживает? Вот, помню, как-то…
- Ну что замолчал? Продолжай, не мучь племяшку.
- Домой приедем – напомни. Глядишь, может и расскажу.

29.
Через три дня, наловив рыбы, насушив грибов и потребив всё горючее, мы стали собираться  домой.
Погода испортилась окончательно – стало пасмурно, облака, цепляясь за останец, сыпались мелкой дождевой крошкой.
Становилось просто холодно.
Дядюшка залез в коляску, закрылся  брезентом и произнеся историческую фразу: - "Я же говорил, что ты мотоцикл поведёшь", - преспокойно заснул.
Мне ничего не оставалось,  как сесть за руль.
Чувствовал я себя в тот момент, прямо скажем, не очень хорошо - руки почти не слушались,  в глазах двоилось, земля казалась весьма зыбкой.
Да и голова сильно болела.
Когда я выбрался на трассу,  окружающая природа,  правда, приобрела естественный вид,  но вид этот был весьма неприятен: с неба поливал холодный мерзкий дождичек,  на трассе были лужи, которые объезжать было лень. 
На мое счастье, дорога была пуста: ни лесовозов,  ни  вахтовок  - ничего.  Мокрый,  холодный и почти трезвый,  злой на все и на всех я, с трудом управляясь с тяжелой,  вихляющейся машиной,  подъехал к посёлку,  совсем забыв, что там стоит контрольно-пропускной пункт.
На КПП   меня  останавливают  и  спрашивают  -  а  кто  я, собственно говоря,  такой.  Называю фамилию. Мне говорят - ни, ты не он,  его мы знаем.  И приглашают старшего. Старший интересуется, куда я девал дядюшку. Ни слова не говоря, я откидываю брезент,  и  патрульному взору предстаёт идиллическая картинка: дядюшка, обложенный рыбой,  удочками, и прочим снаряжением, спит, положив рядом с собой пустую бутылку из-под спирта. Провожаемый завистливыми взглядами, я отбыл  по направлению к дому.

30.
Дома нас визгом и лаем встретил голодный кобель. Увидав, как я закатываю мотоцикл и извлекаю близкого родственника,  он поджал хвост и с воплем: "Сволочи вы, хозяева!" -  удалился в свою конуру.
Извлёк, значит, я дядюшку,  раздел,  уложил в постельку, а сам занялся хозяйством.  Мотоцикл вымыл, печку растопил, рыбку почистил - и стал еду готовить.  Ну, в магазин, естественно, сбегал.  Мужики, находящиеся там, озабоченно поинтересовались дядюшкиным самочувствием.  Я ответил, что дядюшка отдыхает.
Кобелю перепал целый таз рыбьих останков.  Пёс сметал  это все в один присест,  довольный, лизнул меня в нос, и дружба наша укрепилась.
Пока все  это  творилось,  дядюшка открыл глаза и поинтересовался, во-первых,  где это он находится,  а во-вторых, – кто вёл мотоцикл.  Узнав всё,  что его интересовало, повернулся на другой бок и изрёк вторую историческую фразу: - "На стол накроешь – разбудишь".
Ценное указание было выполнено, несмотря на активное сопротивление пробуждаемого.
К тому времени погода испортилась окончательно: дождь лил как из ведра, было холодно,  ветрено,  противно. 
А в стайке топилась печка, сушилась на верёвках мокрая одежда, приёмничек со цветомузыкой мерцал что-то японское.  На столе красовались грибочки, рыбка, бутылочка и еще много  всяких  вкусностей,  которые  можно  поесть только в Сибири и только у дядюшки. Хорошо нам было.   
Постепенно  налаживался интересный  разговор,  дядюшка  уже  был  готов вспомнить  что-то из прошлых своих похождений,  и я приготовился слушать...
И тут-то наша идиллия была нарушена: забрехал кобель, открылась дверь, и вошёл первый посетитель. Извлёк это он бутыль коньяку, кусок копчёной медвежатины и сказал,  что ему  одному скучно, жена  уехала, а у нас, как ему стало известно, гулянка.
Спустя некоторое время пришёл ещё один гость,  потом ещё один, потом ещё…
И набралось нас восемь мужиков в стайке.
И у всех с собой было.
И не по одной.
Благостно сидели.
Мужики рассказывали всякие  сибирские  истории,  костерили партию и правительство, а также и поселковое начальство,  ели, пили.
Дядюшка то и дело посылал меня в погреб, всякий раз говоря, что хоть я и студент и будущий врач (о методике моего лечения дядюшка, из чувства ложной скромности, умолчал), но старших уважаю, мотоцикл водить умею и вообще не племянник я, а просто чудо. И что он  (дядюшка), сделает все, чтобы его (меня, то есть)  на  ноги поставить.
Потом послал любимого племянничка за аккордеоном,  и  стали мы всей компанией песни петь.
На звуки  песен  за мужьями стали приходить жёны. 
"Изъятие" проходило тихо: появлялась очередная жена, молча вынимала мужа из-за стола и так же молча уходила. Мужья не сопротивлялись.
Утром, при подсчёте пустых бутылок,  я понял,  что  выпил, как  минимум,  двухгодовую  норму,  а объедков набралось ведра три.  Все это было скормлено кобелю, чему он был несказанно  рад и удивлён.  Довольный и сытый, он развалился на крылечке, что-то бурча животом и взлаивая от удовольствия. Ходить не мог - брюхо не давало.

31.
Спустя дня два мы снова поехали на  то  место,  где рыбачили.  И вот когда я увидал,  что было на трассе под этими лужами,  которые я форсировал на полном ходу, когда перед глазами  предстал крутой песчаный обрыв, где еще был виден след от колёс нашего мотоцикла, то я понял, что пьяному действительно море по колено.

32.
И опять текла река, летело время, съёживалась жизнь.
Совершенно неожиданно умерла тётка – то ли инсульт, то ли инфаркт – уже не помню.
На похороны мне попасть не удалось – аврал на работе.
Спустя год дядюшка женился снова.
История женитьбы опять бы могла послужить материалом для очередного сериала.
Любящая жена приехала в Посёлок, чтобы возобновить семейную жизнь с отбывшим заключение мужем.
Но муженек нашёл себе другую и с предыдущей женой поддерживать отношения не захотел.
Денег на обратную дорогу у женщины не было.
Жить-есть на что-то надо.
Устроилась уборщицей в мастерские, ночевала в какой-то подсобке, естественно, начала пить, скатываться по наклонной плоскости…
Встретилась с дядей.
"Любовь нечаянно нагрянет"…
Дядьке в очередной раз повезло с женой.
Если предыдущая жена, женщина, что говорить – крутая и властная, сделала из бича человека, то нынешняя скрасила его годы добротой, любовью, лаской и покоем.
Мой приезд всегда воспринимался как праздник, и жил я там как у Христа за пазухой… Во дворе дядя построил специальную беседку, где влюблённая пара по вечерам чередовала распитие чая и медовухи, заедая эти напитки всяческими пирожками и блинами.
Идиллия была полная.
Но, как всегда, не обошлось без ложки дёгтя.
Сказать, что дядя покуривал – это ничего не сказать. Норма потребления папирос "Беломорканал" составляла две – две с половиной пачки в день. Если первая жена, которая сама не курила, как-то пыталась его сдерживать, то нынешняя, тоже любившая посмолить, естественно, дядю не ограничивала.
Хата так пропахла табачным перегаром, что даже мне, человеку курящему и ко многому привычному, находиться в ней было тяжело.
Хотелось отворить все окна.
А вот этого-то и не удавалось, потому что семейная пара боялась сквозняков, и окна были заколочены.

33.
Телеграмма о смерти дяди пришла за два дня до его похорон.
Отпросился с работы, кинулся в авиакассы.
- Да, есть ночной на Красноярск. Только знаете, он в Емельяново приземляется.
- Давайте.
В полёте меня просветили - оказывается, в Красноярске в то время было два аэропорта – старый, чуть ли не в черте города, и вот этот – новый.
Старый постепенно сворачивали, новый – открывали.
Самолёт прибыл в недостроенный, хоть и сданный в эксплуатацию аэропорт Емельяново согласно расписания – в шесть утра.
Вступив на трап, я огляделся.
Впечатление было такое, что я попал на развалины.
Груды кирпича, панели, краны.
Три часа я ходил кругами вокруг недостроенного ресторана и автобусной остановки.
Ресторан не работал по причине недостроя, транспорта не было по причине отсутствия планового маршрута "Емельяново – Красноярск".
Сжалившийся частник засунул меня, рюкзак и венок в "Жигуль" и повёз в город.
Единственное, что мне запомнилось с той дороги – утренние холмы и дельтапланеристы, над этими холмами кружащиеся.

34.
Казалось, что на дядюшкины похороны собрался весь Посёлок.
Говорились приличествующие случаю слова, по рукам ходили бутылки с водкой, какая-то закуска. Кто-то подходил, что-то говорил, кто-то что-то протягивал.
Я что-то отвечал, тупо пил поднесённую водку, смотрел на латунную табличку и вспоминал старый дом на Дзержинского, угол за печкой и человека, стоявшего около моей раскладушки.
Старцева Евгения Владимировича.
Евгения
Женю.
Женьку.
Жеку.
Дядю.
 

1997, июнь-август 2012.