Роса юности

Глава 25

         Уинлетт стремительно встала и всем своим видом показывая, что недовольна, подошла к окну, сложила руки и стала смотреть  в сад.
- Он ведь  еще ребенок, оставь его ради Бога, хотя бы в интересах достоинства и душевного покоя,- сказал Бернстайн. – Случалось и не раз, что…
- А на этот раз я без ума от юноши и веду любовную игру,- бросила Уинлетт, не оборачиваясь. – Тебе меня не понять. Давай поэтому больше об этом не говорить.
-А что тут понимать?
С первых же слов ее лицо, обычно беззаботное, приняло крайне серьезное выражение. Заметно было, что Уинлетт  хотела бы  прекратить неприятный разговор, но желание высказаться было сильнее.
- А то, что Рой принес к моим ногам свою первую любовь и я принимаю этот трогательный дар; а там видно будет. Вот что объединяет этого мальчика и меня. И ничто, слышишь, ничто не в силах заставить меня расстаться с ним. Рой милый мальчик, и скажем так, меня влечет его юность. С ним начинается идиллия.  Я, может быть, увидела жизнь в новом свете! Твое недовольство – это чувство мелочное и подозрительное, ты избавишься от него, когда сам полюбишь, а пока  вразумить тебя никому не в силах.  К тому же ты еще необыкновенный педант в некоторых частностях. Я хочу покровительствовать ему и не могу никак понять, что здесь такого безнравственного? – вопросила она.
-Но, сдается мне, ты не теряешь надежду на отношения иного рода.
- Какого рода, не пойму о чем ты?
-Перестань кривляться.
- Не могу, о несноснейший из всех друзей. Я нравлюсь себе в такие моменты.
- Ты хочешь соблазнить Роя, не так ли? Прости за прямоту, но ты умрешь с этой мечтой.
- А вот и нет. Нет, нет и еще раз нет. Спустись на твердую землю со своей звездной системы, может тогда увидишь, что любовь бывает разной. Ничто так не очевидно, как тот факт, что у любви много лиц.  И почему, я спрашиваю, у прекрасной, возвышенной  любви не может быть моего лица?
- До чего дошла! Влюбилась в мальчишку. Стыд и позор!
- Другая женщина, таившаяся во мне, проснулась и хочет бездумно отдаться счастью. Моя ли вина в этом? Каждая женщина, которой за пятьдесят немного распутница, словом,  она вожделеет юношей и ей приходится гоняться за их благосклонностью. Да, так оно и должно быть. Что из того, что я  увлечена мальчишкой! Я вовсе не собираюсь каяться в этом. Удивляйся, не удивляйся, а это правда.
- Я допускаю, что Рой боготворит твою тень, но как ему прикажешь любить тебя? Его чувство несовместимо с твоим. Он тебя все равно бросит.
- Что ж, я знаю, что в любви нельзя избежать неприятных последствий. «Любовь моя – бремя мое», сказал св. Августин.
-У тебя на все есть ответ.
-Я старая женщина?
-Вовсе нет.
-Тогда почему ты не даешь мне это почувствовать?
-Разве? Ладно, если тебе вздумалось волочиться за мальчишкой, это твое дело. Несчастная. Неужели ты согласишься на любовь без взаимности?
-Я не надеюсь, что обрету свое необыкновенное счастье с ним. Даже мне это кажется неправдоподобным. Он очень молод и очень нежен и у меня к нему такое чувство, какое трудно представить: тут все – и трепет, и влечение и благоговение, и  смирение.
-От судьбы своей никому не уйти. Что ты будешь делать, когда он тебя бросит?
-Оденусь в глубокий траур, вон что! Нет, ты подумай, Джо! В жизни так редко бывают моменты  истинного счастья. Но вместо того, чтобы стараться взлелеять их и продлить мы убиваем эти проблески радости своей ленью и глупостью. Как ты сейчас. Не жди, что я буду твоей сообщницей. Нет, меня не втянешь, не впутаешь. Я свое возьму.  Время так мало. Надо спешить.
-Сама как следует подумай. Ты слишком многим жертвуешь ради этого мальчишки.
-  Послушай меня, пожалуйста. Я хочу заботиться о нем, принимать за него важные решения, влиять на его духовное развитие, я помогу ему осуществить его мечты. В этом я черпаю для себя радость.  Пойми, разделяя  его чистоту  и наивность, я становлюсь другой.  Только с ним. Когда он сидит рядом, говорит о пустяках, с нежностью обнимает меня, я понимаю: настоящее счастье заключается в этих мгновениях, исполненных нежности и доверия. Верить, что он  принадлежит мне -  сладостный обман. Даже если Рой притворяется влюбленным, этот  любезный моему сердцу обман  обеспечивает мне много приятных минут. Трудно быть женщиной и не иметь иллюзий.
- Главная иллюзия – разумеется,  любовь.
- Довольно.  Я устала от тебя, и это понятно, - сказала Уинлет вполне спокойно и благодушно.
-Я ничего обидного не хотел сказать, ты же понимаешь.
- Но сказал.
-Это вышло случайно. Что, собственно, ты нашла в моих словах обидное?
-Мне не хочется об этом говорить. Лучше бы ты не приходил.
-Могу я побеседовать с Роем?
-Ну, что ты теперь скажешь ему?
-Ничего, мы просто  немного поговорим.  Я собираюсь выслушать его. По-моему, он уже составил окончательное представление о тебе. Я все-таки уверен, что он считает тебя действительно сумасбродкой.
 -Еще одно слово и я вцеплюсь в тебя зубами и разорву на куски – вышла из себя Уинлетт. – В тебе, как я погляжу,  нет ничего, что идет от сердца, в тебе вообще нет ничего, кроме пуританской морали, да и та мало стоит. И этого бездушного, ядовитого, бессердечного обожателя я терплю?  Э да что там! Ты просто какое-то чудовище, злобно рычащее и изрыгающее дым. За всем этим ты прячешь забитую, ущербную душу мелкого насекомого.  Даже сам Иствуд не смел говорить мне всякие гадости. Ты должен либо вонзить себе нож в сердце и умереть у моих ног, либо поклясться служить мне, не отступаясь.  Такой дуры, как я нигде не найти.  Где мои добрые, преданные, заботливые  воздыхатели?  Я  пренебрегала ими ради тебя, вот сяду на пол и буду реветь. Почему я раньше не толкнула тебя с обрыва Гранд  каньона, провалился бы в бездну, мне на радость.
- Успокойся, - отозвался Бернстайн, усмехаясь.
- Сам успокойся!
- Я то спокоен. А вот ты бесишься.
- Тебе надо самому показаться психиатру. У тебя, как это говорят « круговое помешательство».
- Не буду обижаться на твои слова – я знаю им цену.
-  Думаешь, что я не могу обойтись без тебя? Еще как могу. Ну, а кто ты, тебе в общих чертах уже известно. А если нет, то как-нибудь я растолкую тебе, что ты – свинья и тупица. Убирайся и не приходи до пятницы, можешь  отныне любить другую женщину, а меня,  Бога ради, оставь в покое. Может, мне все-таки отправить тебя в изгнание, скажем в Китай или Вьетнам, не знаю, где хуже.  Будешь мне иногда писать письма про свои страдания, а первое свое письмо обязательно начни с того, что ты никчемное, неблагодарное существо, которое питается хлебными корками, спит на соломе и изнывает от тоски по прежней жизни, которую я тебе обеспечивала.
- Теперь ты снова стала сама собою, я думал, что больше уже не увижу  тебя такой, какая ты есть – вульгарная, упрямая, невменяемая.
- Не зли меня, ты отлично знаешь, что у меня в запасе тысяча разных ругательств и  лишь стоит мне открыть рот,  я перекричу всех и каждого, а потому, мой дорогой, не буди во мне стерву, иначе  тогда увидишь на что я способна.  Обращаться ко мне за сочувствием бесполезно. Так что смотри, как бы ни пришлось тебе с воплем бежать отсюда, а бежать ты будешь до тех пор, пока тебя не осенить мысль, что искать спасения от меня можно лишь на краю земли.
-  Я спрашиваю себя – ты сейчас играешь какую-то роль или ты на самом деле такая отчаянная?
- Только снаружи, а внутри, в своей робкой, нежной душе – я милая девочка из твоих волшебных снов.
- Мой сон кончился – ты  несносная, безбожная стерва.
- Ах, черт! Начни бегать за другими женщинами и быть может, поймешь, что  все мы, как одна – стервы.
- Наверное, так оно и есть. Я  не понимал и теперь не понимаю женскую природу.
- Куда как просто понять женскую душу. Нет нужды говорить, что Господь создал ее, чтобы терзать мужскую.
- Злишься на меня?
- Хотела бы, но не могу.
- Прости, если обидел тебя.
- Я тебе тоже всего там наговорила, хотя ты все это заслужил.
- Кто я такой, чтобы беспокоиться о тебе?
- Что за реплика!  Выговариваешь мне, вмешиваешься, а я терплю, терплю и буду дальше терпеть, а почему – не знаю. Оказывается, еще имеет большое значение от кого терпишь  дерзости.  Теперь, сказав тебе это, я осмелела и собираюсь открыть тебе нечто  еще более шокирующее. Дело в том, что я люблю Роя и  решительно хочу его. Все мои усилия сводятся к тому, чтобы соблазнить его – вот и все. Ты даже представить себе не можешь, что значит подавлять в себе влечение, сдерживать свои порывы - я как будто убиваю себя.
- Ты, естественно, не можешь влюбиться без того, чтобы об этом  узнал весь мир.
-Какое мне дело до него!
- Ты намерена, признаться Рою? – понизив голос,  спросил Бернстайн.
- Бедняжка Рой  склонен считать, что  я могу быть ему только другом. Но это меня не вполне устраивает. Вот бы взять его и вбить в него немого любви ко мне. Я, право, вынуждена уподобиться  робкой дуре, которая,  не зная полных чувств, может лишь бросать томные взгляды на любимого и  пустые вздохи в сторону.
- Ты  похожа на сладострастную, строптивую  матрону и притом престарелую.
- Будешь доставать меня – прогоню. Я просто немею от твоей дерзости.  Ты зловредная, подлая тварь. Исчезни до завтра!
- Тут то и пришел конец моему терпению, - улыбаясь,  сказал Бернстайн. – Я тебя ненавижу, у меня довольно злости, чтобы запустить  чем-нибудь тяжелым тебе в голову.
- А я умираю от желания проткнуть твое  унылое провинциальное сердце шпилькой, - весело отозвалась Уинлетт, довольная тем, что они оба перестали говорить серьезно.
- Даже если Рой, а он, позволю себе напомнить, несовершеннолетний,  все-таки примет твои ухаживания, увлечется тобой и окажется способным вынести все, я имею в виду твою склонность донимать людей упреками,  мучить кокетством, вы все равно будете худшей из влюбленных пар. Да это и вполне естественно. Ты имеешь дело с подростком, и ничто не может оправдать неуместность, непристойность такого положения.
- Ты  договорился до состояния  изощренной зловредности. Я содрогаюсь от желания  выбить тебе некоторое количество зубов.
- Надеюсь, этот мальчишка сделает из тебя посмешище.
На минуту Уинлет онемела от возмущения, так поразили ее слова доктора.
-  Что за неслыханная дерзость! Джордж Бернстайн! Это твой последний день. Я давно собиралась нанять кого-нибудь, кто придушил бы тебя в моем подвале. Вот как раз это я и сделаю. Позвоню прямо сейчас Барлоу, так что уже можешь начинать тревожиться за свою жизнь.
- Объединись с Керадайн и вы сами с трогательным единодушием  задушите меня  в четыре руки.
-Черт бы побрал вас обоих – и Глед,  и тебя.
- А мне искренне жаль тебя и Роя, которого ты увлекла обманом. Он тебя отвергнет, и как видно, скоро. Представляю, как это на тебя подействует. Надеюсь увидеть собственными глазами твои слезы. Утешать тебя, вероятно, придется мне. Все будет, так же как и  всегда;  ты будешь выть, рвать на себе волосы, падать в обмороки, будешь  ненавидеть свое распухшее от слез лицо и проклинать Роя, неспособного подарить тебе счастье.
В ответ на это Уинлет вздохнула, и,  не поднимая глаз,  сказала:
- Настоящая любовь  всегда заставляет страдать того, кто любит больше,  и я ей цену знаю. Но пусть. Все лучше, чем  бесчувственное существование.
Уинлет помолчала, потом сказала грустно:
- Джо, меня гнетет страх. Без надежды, но с ужасом я смотрю на остаток своей жизни. Я старею,  дряхлею, я много думаю о времени, которое забирает все и ничего не дает взамен, страх не оставляет меня ни на минуту, я  тоскливо продолжаю свой путь и печали моей нет конца.  Слава богу,  я еще не исчерпала себя, не перестала быть женщиной. Пусть недовольная собой, но я  хочу быть чуточку счастливой, куда  бы ни шла.
- Прости, дать тебе это я не могу.
- Мне почти на все наплевать. Здоровье – вот что меня волнует.
- Здоровье твое сейчас лучше, - сказал Бернстайн.
Уинлетт грустно улыбнулась и посмотрела ему в глаза.
- Вот если бы еще сбросить годы, болезни…Следующий раз  приходи с дьяволом, я готова договориться  на каких хотите условиях.
Пока происходил этот разговор, я находился в библиотеке. Мне было приятно сидеть в удобном кресле возле камина, я  взял «Нэшнл джиографик»  за прошлый месяц и урывками читал оттуда. До меня доносились их голоса, я смотрел поверх страницы и сам того не замечая, думал о том, чей голос слышал. К этому времени мои взаимоотношения с Уинлетт  были  еще проникнуты  душевным трепетом, я томился желанием угодить ей,  и с чувством, что я не могу обрести полного счастья без Уинлетт,   я жалел о тех днях, которые проводил без нее. Разумеется,  мои чувства не могли сравниться с ее чувствами – она сияла радостью, горела желанием быть мне полезной и со всем усердием любящей женщины старалась сделать мое пребывание в ее доме  одинаково приятным и комфортным. Это настоящий дворец, он куда красивее помпезных особняков Беверли хиллз, во всяком случае, в Калифорнии  нет ни одного дома, равного этому. Нельзя сказать, что я  раболепствовал перед ней,  просто я не переставал восхищаться этой неподражаемой женщиной, а в ее доме я нашел то, что искал - богатство и роскошь. Вы, быть может, думаете, что меня не трогают кружева и изысканный вид? Да ничуть; я - романтик, сам того не зная, и в красоте, которая  меня окружает, вижу смысл подлинной жизни, и рассматриваю ее в неразрывной связи с историей своего земного существования в целом.… Этим я хочу сказать, что питаю безотчетную слабость к старым антикварным вещам, вроде тех, что в  изобилии украшают  великолепный дом, больше того, томлюсь желанием обладать ими. Для меня радостью было видеть мебель розового дерева, зеленое сукно письменного стола, столовое серебро и пышные цветы в старинных вазах. Повинуясь этому чувству по склонности своей  утонченной натуры, заставлявшей меня тянуться ко всему соответствующему, я готовился к жизни в раззолоченных апартаментах Голливуда, а  изумление  вещественной красотой было так сильно, что  я не уставал  разглядывать бесценные картины на стенах и, широко раскрыв глаза,  восхищался  художниками за тонкость и изящество работы. Поэтому  среди золота и бархата, я находил удовольствие  прислониться к мраморной колонне и разглядывать  расписной потолок, мне  нравилось с  белого мраморного балкона любоваться видом на  сад. Я с любопытством и волнением  приходил к Уинлет и был готов отложить любое дело, чтобы остаться здесь. Так вот, я был обласкан Уинлетт, а она только всего и хотела, чтобы я был доволен, стало быть,   зная ее чувства к себе, я не мог просить извинения за доставленные хлопоты.  Когда доктор ушел, она вернулась в библиотеку с обувной коробкой, в которой были письма и фотографии, села в кресло подле меня и положила коробку на колени.
- Давно собираюсь разобрать их, - сказала она, доставая  почтовую открытку с рождественским поздравлением и передав ее мне, сопроводила ее такими словами. - От Лиз Тейлор. В этом образе она снялась для «Батерфилд 8». Поразительно красивая женщина, олицетворение царственной красоты. Она вытянула не одну слабую сцену именно благодаря своей красоте. Почти все фильмы  с ней нашли путь к широкой публике и заслуженно пользовались всемирной славой.  А это братья Годвины на какой-то вечеринке в Пасадене.  Здесь Кэтрин Хэпберн на съемках в каком-то сарае  и Мирон Селзник, обдуваемый ветром, на пляже. Моя подруга  Лорен Уилсон, страдала астмой, уже умерла. Ну, кто это, говорить не приходится, сам Хичкок озадаченный какой-то идеей, он волочит свое грузное тело на железнодорожной станции;  сверхрежиссер, кинематограф был  его истинным предназначением  в жизни, он служил публике, но не кланялся ей. Работа над фильмом требовала от него долгого и тщательного труда. Сейчас такой педантизм кажется старомодным. Мне нравится следить за ходом мысли стилиста, наделенного душой скептической и неудовлетворенной. Между прочим, я  всей душой мечтала  сняться у него, но после замечательной вещицы  под заглавием  «Неприятности с Гарри», он, надо сказать,  не сделал ничего значительного. И еще у меня тут есть письмо от Пола  Ньюмана. Он был одним из немногих мужчин, способных одним взглядом ранить женскую душу. Мы познакомились…Милосердный боже! Я плачу, надрывая душу, когда думаю, как давно это было. Нельзя вспоминать молодость и при этом  не страдать от невыразимой тоски и печали?  Ждешь от жизни радостей, но,  как  правило, получаешь и то и другое.  Когда-то давно,  когда я была в расцвете  своей силы и красоты, я встретила Пола на каком-то приеме, он выделялся из всех присутствующих мужчин, на нем лежала печать неотразимого  мальчишеского очарования. Такие мужчины мне по душе, они  будят желание.  Он выглядел так, будто только вчера утратил невинность -  у него было  такое открытое, привлекательное лицо, разумеется, в дни его молодости, до этого самого его, в домашней обстановке,  я никогда не видела.  Я влюбилась в него сразу и бесповоротно.  Ширли Маклейн мне нашептала, что он способен уязвить женщину любовью, что он склоняет их к сексуальному рабству, что его любовь доходит до предела сладострастия  и черт знает что еще про его непристойности и дух распущенности, но я решила, не откладывая, ослепить его и при близком общении с ним  пустила в ход  все свои уловки, надеясь встретить взаимное чувство. Я могу любить только того, кто меня любит; словом, как  сказала бы Глед,  я потеряла голову. И все-таки пленение Пола не имело успеха. Оказалось, что он был  помолвлен. Господи, до чего же обидно! Я так хотела способствовать его счастью и тем самым обеспечить свое. А  здесь я в эпизоде из  «Тени прошлого», ничего особенного в пьесе нет, кроме, пожалуй, того, что пьесу решили поставить в  Плимутском театре, после того как она была обкатана в  Чикаго и Лос-Анджелосе, в  то время я репетировала одновременно две пьесы, вторая была «Двойная ошибка», а помощником режиссера был, представь себе,  Шерман.  Тогда он выглядел иначе, чем сейчас, его фигура только начинала расплываться,  само собой он  неузнаваемо изменился за последние годы: особенно печально то, что он  впал в невротическое состояние и стал циником, но глаза  остались те же – темные и влажные, как спелые сливы.  Но тогда он выглядел великолепно, ты бы видел его в сером прекрасном костюме безупречного кроя с гарденией в петлице,- знаменитый интеллектуал, склонный к эпатажности, он  держался непринужденно, в разговоре употреблял все доступные ему  красоты слова – мне нравилась благородная грусть многих его мыслей, его ирония, его тяготение к гармонии. Он заявлял о своем уважении к нравственности и в то же время легко осмеивал моральные понятия. За это стремление к диссонансу и самодовольство его  все больше и больше забрасывали грязью. Шерман  был противником официальный учреждений, но не ставил под сомнение традиционные ценности, он был против, говоря его словами « отупляющих культурных архетипов» и утверждал, что стоит близко к тому, чтобы удивить мир. Его политические симпатии были на стороне республиканцев, а его заявление, какому-то солидному журналу, что демократы предлагают стране практически феминистский сценарий  в чистом виде прибавило ему популярности. Тем не менее, он был окружен  всеобщим уважением, был умопомрачительно галантен,  причем настолько, что каждой женщине, до которой он вынужденно снисходил,  начинало казаться, что он какой-то небожитель, который спустился  с небес  исключительно ради нее; он имел манеру  целовать им руки и говорить любезности, так что две или три дуры поспешили женить его на себе, но вдруг открылось, что он предпочитает мальчиков – это было просто неслыханно.  Он был такой привлекательный мужчина, что я  тоже им увлеклась.  Я сразу попала под его влияние, было очевидно, что он личность слишком неоднозначная. Я  навела о нем справки, узнала, что он из богатой филадельфийской семьи, чуть старше меня и главное – холост. Само собой, я  стала плести паутину, я не говорю, что  он попал в нее, моё волокитство было смешным и издергало мне нервы, я ведь не сразу узнала о склонности Шермана, какой – ты знаешь.  Он был неистовый и безжалостный режиссер, великий романтик, он принадлежал к числу людей, ведущих за собою  свое поколение. Единственным препятствием  была недоброжелательность некоторых  влиятельных критиков, которую Шерман никак не мог понять. В самом деле, они к нему часто относились несправедливо; ему прежде всего ставили в вину излишнюю чувственность и двусмысленность. На это он досадливо морщился и говорил: « Подумаешь, я всегда всем доволен. Какое сладострастие! Да они спятили, что ли! Тут нет никакой похоти вызывающей, низменных соблазнов  и чувственности, но все подразумевается». Шерман умел  строить образы, он как никто умел сделать из пьесы  блестящее, многообразное представление с плавными переходами. Его спектакли превращались в музыкальную буффонаду с песнями, танцами, плавающими лебедями.  В одном месте он нашел диалог, который  казался ему обыденным, невыразительным, шероховатым  и он почти неделю бился над  тремя или четырьмя фразами. Это труд  человека, ворочающего глыбы. Сам Шерман говорил, что  «театр – это воспроизведение жизни. Это гармония света, музыки, декораций и – чувств; да, чувств и слов».  После премьеры «Запретные удовольствия» - это история молодых людей, которые делают попытки сблизить мечту и реальность,  он, довольный собой, сказал: «Да, трудно достается стиль! Спектакль получился живой, непосредственный, как сама жизнь.  Что касается меня,  то я ухожу из театра, как из каменоломни, в которой долго камни тесал».   Не люблю вспоминать то время.  В те годы я  снимала квартиру на семьдесят пятой улице, окно моей спальни выходило на кинотеатр «Саттон», так что все ночи на моем потолке полыхали неоновые отсветы его  рекламных огней.  Днем я работала, вечером играла, а ночи проводила  в богемных ночных клубах Гринвич виллиджа. Там собиралась прямо-таки пестрая публика; художники в обносках, порочная натура которых была очевидна, они восставали против всеобщей безвкусицы,  не имея душевного опыта, пытались выразить свои страсти  в картинах ни о чем, в картинах без сюжета и делали вид, что предпочитают жизнь, в которой меньше всего материального. Из этого следует, что творчество – это форма бегства от действительности в искусство. Были еще и начинающие драматурги, они, судя по всему,  писали банальные и незначительные рассказы и бредили Голливудом.  Актеры держались в стороне, но  шли в том же направлении,  они все сводили к условностям,  поневоле исполняли свои  маленькие роли в ожидании лучшего и верили в свой талант. Но особенно обильно там  были представлены  писатели, некоторые, даже  претендовали на величие, хотя и были неизвестны в широких кругах общества, они, как правило, искали необычайные сюжеты, увлекались теориями Фрейда, каждый считал себя автором более значительным, чем другой;  я видела их смешную сторону в том, что кое-кто из этих  посредственностей считал нравственным долгом бичевать в своих героях их  слабости и страсти.  Можешь себе представить, какую чушь они  несли, рассуждая о природе бесконечного, о целях всего сущего,  и вместе с тем, они повторяли готовые формулы, вычитанные в чужих книгах; они просто жеманничали, говоря, что  люди для них – только материал. Что, впрочем, не мешало им обниматься с потными музыкантами, которые держались  с таким видом, будто  в действительности им ни до чего нет дела, кроме музыки. Как-то я встретила  там дочь одного миллионера, она иногда устраивала приемы для богемно-артистической публики в своей шикарной  квартире на Мадиссон авеню. Она изображала из себя девственницу, по ее словам,  одухотворенную подлинной красотой искусства; в тот вечер, она млела в объятиях  какого-то немытого художника, который утверждал, что рисует картины в чисто романтическом духе и говорила, что мир, в котором она хотела бы жить, не тот, в котором она живет. Я смотрела на эту богатую и избалованную светскую львицу с большим интересом, а когда она заявила, что деньги для нее ничто, и  она мечтает жить вдали от людей, на каком-нибудь райском  острове в бамбуковой хижине, я чуть было не предложила ей отказаться от денег в мою пользу. Еще когда я не знала ее, у меня был  клубный знакомый по фамилии Пинчтот, несмотря на то, что он был социалист и презирал богатых, он очень хотел влиться в элитные круги, так как ему очень нравилось жить на чужие деньги. Я несколько раз встречала его в клубе «Ферри», отношения с ним у меня не сложились, мне он не нравился – продажный социалист. Я знала одного довольно известного богослова, который втайне был эволюционистом. Забыла сказать, его исключили из Гарварда за распространение среди студентов аморальных настроений. Суть в том, что он  проникся новым понимание жизни как анально-орального переживания. Ни больше, ни меньше. Вскоре он все же познакомился с той девицей, часто навещал ее, давал ей наркотики, так что вдвоем  они исследовали пограничные состояния своей души.  Были там еще разного рода мечтатели, неудачники, неофиты и все лгали под маской самой совершенной искренности,  лгали и притворялись. Конечно, не все, ведь можно не притворяться, если не хочется. И в том царстве теней я, по моим понятиям слишком выдающаяся женщина, пыталась утвердиться и искала мужчину пригодного для любви.  Больше тридцати лет прошло, эти годы кажутся мне одним мгновением. Вот, взгляни, - и Уинлетт протянула мне почтовую открытку с видом Золотых ворот Сан - Франциско. -  Сам Джон Форд мне прислал. На обратной стороне есть его поздравление.  Я обожаю все его фильмы; они наполнены чувствами, смыслом, содержанием. Всем сразу. А это мой отец Норманн, красивый, не правда ли? Не знаю,  почему, кино ему совсем не нравилось.  Он говорил, что люди  любят смотреть фильмы, потому что тогда они меньше думают. Он знал мою мечту и как мог старался ее развеять. Мой отец, не был отсталым человеком, хотя и прогрессивным он тоже не был. Он был серьезным человеком, любил говорить на тему о человеческом достоинстве, у него имелся свой философский взгляд на жизнь, которую он представлял не иначе, как колеса и жернова, первые, как ты понимаешь, крутятся, а вторые все перетирают. Он был прирожденным оратором, и в диспуте эта его черта выступала особенно явственно. В споре он был возбужденно эмоционален и обычно исчерпав все доводы спрашивал того с кем спорил: « А теперь, если вы имеете что-либо против, скажите, для меня будет большим удовольствием выслушать вас».  Я от всей души верю, будь у него кафедра или аудитория, готовая его слушать,  он бы своими аргументами испепелил даже  библейские истины. Он превыше всего ставил долг, семью, труд, считал, что честность  должна сопутствовать человеку в жизни и был пламенным патриотом. Ни в одном человеке я не нахожу такой полной любви к Америке, как в нем. Его жизнь, его образ мыслей  - все было проникнуто серьезностью, он представляется мне образцом настоящего американца – благопристойного, лояльного, трудолюбивого.  Теперь, я чувствую то же, что чувствовал он. Очень старый снимок моей бабушки. Удивительная была женщина, в ней было много достоинств. Что о ней?  Сейчас, таких,  как она не найти.  Зато  женщины такого типа были в те, можно сказать уже отдаленные времена, когда люди не торопились жить и руководствовались  долгом во всех своих делах.  Время, в самом деле, было другое – люди уважали закон, считались с чужим мнением, писали письма и даже в нужде не теряли человеческий облик. Не перечислить, сколько приятных моментов связано с бабушкой,  нельзя забыть  ее кротость, добрую улыбку, теплые мягкие руки, то, как она старалась для меня, у нас с ней ни в чем не было разногласий. Однажды ночью, а мне было тогда девять лет, мама разбудила меня и сказала, что  бабушка хочет со мной проститься, она  взяла за руку и  повела за собой. Бабушка лежала в постели, она заметно похудела за время болезни, была очень слаба и мучилась болью, но едва я вошла, она, увидев меня, пересилила себя и улыбнулась. Она взяла мою руку прижала к своей груди и сказала, что « пришло время  ей совершить путешествие». Тут я замечаю, что мама  тихо плачет, в дверях толпятся родственники,  и мне стало не по себе от страха. До той минуты я не представляла себе, что  бабушка - душа нашего дома - может умереть, она всегда была со мной  и завтра снова будет. Дальше последовала  душераздирающая сцена; я была  настолько испугана, что не осмеливалась посмотреть на бабушку, хотелось спрятаться и ничего не слышать,  не видеть, не знать. Бабушка потянулась ко мне, чтобы поцеловать, я не выдержала и посмотрела на нее, увидела ее слезы и сама заплакала. В меня будто ударила молния, я обессилено  упала на пол, мама схватила меня и унесла из спальни. По пути я увидела отца, он стоял в смежной комнате, вид у него был несчастный, он был сокрушен и потерян. Утром бабушка отошла в иной мир – никакой агонии, страха. То было сто лет тому назад:  я до сих пор тоскую по бабушке,  я люблю ее просто за то, что она была. Кстати, история о бабушке не будет полной без ее цветка.  Много лет она посвятила уходу за одним цветком в большом глиняном горшке – красивым его не назовешь, скорее уж – обыкновенным. У того растения были длинные, узкие у основания и неровные по краю листья, они  гнулись под собственной тяжестью на окне в спальне бабушки, зеленея вовсю и день за днем наливались  соками. Приблизительно за полгода до ее смерти  то невзрачное растение вдруг расцвело красными цветами – никогда  их не было так много. За все время такого с ним не случалось. Цветы были исключительно красивы и обильны; мы все ходили в спальню бабушки и любовались ими, но бабушка только выразила неудовольствие, когда мы восхищались розоподобными цветами, она сказала матери:  «Цветок редко цвел, но сейчас чересчур много бутонов, а это – дурной знак».  И, однако, случилось вот что.  После смерти бабушки цветок стал чахнуть,  он терял листья, сохнул и уже никогда больше не давал такого количества цветов. Никак не могу привыкнуть к мысли, что таким образом  растение прощалось с бабушкой. Между прочим, она тоже была актрисой в свое время. Дай-ка мне опомниться.  Ее сценическое имя было  Мона. И это – имя! Она играла в какой-то третьесортной труппе, которая колесила по провинциям и давала представления в продуваемых сквозняком залах всем на благо и пользу…. А здесь я замученная – узнаешь меня?  Рядом  не кто иной, как Лоуэлл Дэвис.  Был в моей жизни момент, когда я  была  партнершей  чистопробной бездарности, каковой он лично и являлся.  Он был недоволен всем и всеми и без повода мог  обругать  кого бы то ни было, за что бы то ни было. В то время я была неизвестна широкой публике, поэтому Лоуэлл  с первой минуты нашего с ним знакомства взирал на меня с предубеждением. Так что, если  мы сходились в одной комнате,  он  делал вид, что ему не до меня.  Представь себе, он красил волосы в  темно-каштановый цвет, пудрил лицо, объедался болонской колбасой,  которую запивал пивом. В общем,  имея внешность  набожного методиста, он с богопротивным упрямством считал себя  красавцем, не любил Хэмфри Богарта, а играл как раз в подражание ему.  Так что сам видишь, какой из него секс-символ. Актер он был тоже никчемный, он не актер, он вообще никто,  все его роли не поднимались над уровнем заурядности, думаю, если бы ему выпал случай сыграть на сцене телячью котлету или фаршированную треску, то в этом образе он был бы бесподобен. Я случайно стала  его партнером по спектаклю «Большие надежды». Я была на подмене и вот накануне гастролей в  Бостоне мне позвонили из офиса Бермана-младшего и сказали, что я буду играть вместо Мадален  Росс.  Я наивно обрадовалась, будто  там полагают,  что я лучше подхожу для роли  Стелы,  и  решила, что Стела останется за мной, а Росс пусть играет Мери.  Мы отправились на гастроли через четыре дня, репетировали в поезде, мне предстояло   провести весь вечер в тесном общении с ним, Лоуэлл был недоволен заменой и смотрел на меня, ничтожную, с явным пренебрежением, хотя обо мне он ровно ничего не знал.  Он даже имел наглость просить меня принести ему стакан воды.  Меня такое высокомерие разозлило, вот тогда-то мне и пришло в голову обставить Лоуэлла, хотя бы затем, чтобы отомстить ему, я надумала повернуть все так, чтобы зрители восхищались только мной.  Но как?  Еще тот вопрос.  Пока мы занимались декламацией, я все обдумывала свой план, но,  даже будучи очень предприимчивой, так ничего путного не придумала. Решение пришло в самый последний момент. Внезапно, как раз когда  я  собиралась выйти на сцену, у меня возникла идея и в самом деле интересная; я увеличила грудь, ярко накрасила губы, напялила шляпку с лентами исключительно для пользы дела, и,  как подобает женщине возбуждающей страсти, надела туфли на очень высоком каблуке и в таком виде, вытянувшись во весь свой рост, появилась перед Дэвисом. Тому, мой фривольный вид, был поперек горла, я к тому же стала заметно выше его. Не мог одобрить мой злосчастный вид и режиссер: он стоял за кулисами, кусал губы и хватался за сердце. Что до зрителей – те были в восторге и  не раз приветствовали меня.   И в самом деле успех спас меня от мести режиссера, еще до того как закончился третий акт,  он был неумолим  в решении сразу после спектакля, не медля ни минуты,  растоптать меня в моей  же уборной. Зрителям, однако, понравилась моя Стела, я привнесла в узнаваемый образ холодной, бесчувственной девушки, немного кокетства и лукавства – это не перечеркнуло образ, но кое-что добавила к нему.  Между тем режиссер удостоверившись, что моя выходка оказалась удачной и не испортила спектакль, сменил гнев на милость. Все дело свелось к тому, что я пообещала  публично покаяться в содеянном на специальном заседании для разбора  этого дела.  Я не стала отнекиваться.  « Я понравилась им, моя выдумка расположила ко мне зрителей, не знаю, что еще вам надо», спрашиваю. По политическим взглядам он был республиканцем, с единственной целью  смягчить его недовольство, я пообещала не только покаяться  по этому случаю,  но  и проголосовать за весь Республиканский список, как он есть,  на предстоящих выборах. Ввиду того, что я избежала насилия и к тому же  воодушевленная своим успехом в третьем акте я пошла дальше и в четвертом позволила себе кое-что лишнее: так,  изображая надменность,  я принимала  характерные позы – без этого ведь, играя бездушную куклу, не обойдешься, затем, добавила от себя  пару легковесных реплик, подробно останавливаться на них не буду, а в одном месте, где моя героиня должна молчать,  я, переориентировалась и что-то там запела, вернее, сквозь зубы  пропела очаровательную мелодию. Мне потом сказали, что это мычание нужно положить на музыку.  Никому даже в голову не пришло, что я промычала « Маленькую ночную серенаду». Спектакль прошел с успехом, после режиссер, а он продолжал держать себя холодно и морщился,  сказал мне: « Вы совершенно несносны, милая.  Несносны.  К чему вообще все это сумасбродство? Если вы полагаете, что вы – единственная стоящая актриса на всем Бродвее, то вы заблуждаетесь.  Заблуждаетесь. Как актриса вы – явление редкое. Редкое, вопиюще вульгарное. Сегодня фортуна  благоволит к вам,  и потому я вас поздравляю, хотя, лично мне, ваше истолкование образа Стелы не нравится. Не нравится  – хуже ничего  не придумаешь.  Мне поистине до смерти противно было.  Звезда у нас Дэвис, а не вы, так что вы окажете мне услугу, если соизволите отказаться от попыток затмить его. Это у вас все равно не получится».  У него была странная манера повторять отдельные слова. Может, он хотел подчеркнуть их прямое значение.  Он был человек ничтожный, это было сразу видно.  Вот взгляни, тут я на  торжественном приеме в Белом Доме, в сером костюме сама великая Эсти Лаудер. Эта хрупкая женщина, как говорится, преследуя свою цель, не оставила ни одного камня неперевернутым. Она создала парфюмерно-косметическую империю, лучшую во всем мире. Почти все духи, созданные под ее руководством, являются подлинными шедеврами.  Как некогда Израиль трубными звуками сокрушил стены Иерихонские, так и Лаудер сокрушила стены  французского парфюмерного господства. Даже создай она, один единственный божественный запах « Эсти» она все равно была бы королевой. Другие ее  волшебные духи, такие как «Белый лен», «Новинг», «Частная коллекция», «Роса юности» будут лучшими – пока  не высохнут моря. Здесь я на премьере своего пятого фильма. Господи! Как же я любила всю ту суету перед премьерой – короткий отрезок времени насыщенный волнением, нетерпением, радостью, ощущением праздника, да и вся та возня вокруг предстоящего – встречи, интервью, обеды – была полна непередаваемой прелести, душевного подъема.  Говорю тебе, ради кратких мгновений такого рода и стоит жить. Фильм тот оказался слабым, местами скучным, неудачный монтаж, что случается редко, лишил фильм какой-либо динамики и от того, фильм  получился малоинтересным. Впрочем, в кино такое бывает.
 Уинлетт взяла письмо, взглянула на имя отправителя, положила его обратно в коробку и сказала;
- Теперь мне уже никто не пишет письма, редко присылают цветы. Когда-то у меня была целая армия поклонников, ныне, по-видимому, осталось меньше половины, да и ту не удержать от разброда. Раньше я блистала, была темпераментна, не то,  что теперь, как увядшая роза – никакого очарования. Вместо властности – принужденность, вместо легкости – телесная скованность, чувств почти не осталось, а те, что есть, приходится выдавливать из себя. Старость делает свое грязное дело. Придет время, и ты тоже станешь мишенью для ее отравленных стрел. Прости, это было жестоко  с моей стороны; но жизнь наша состоит из целых милей подобных жестокостей, когда-нибудь  тебе от них тоже станет не по себе. Но оставим эту невеселую тему. Посмотри-ка на это. Второй слева сам великий Майкл Кертиц. Он в одном из павильонов «ХХ век Фокс», где-то в этой толпе находится Эрол Флинн.  Вот бы очутиться сейчас там в то время.  А это Джордж Кьюкор, на съемках  «Дэвида Коперфилда». Позднее этот фильм будет признан лучшей экранизацией Чарльза Диккенса.  Судя по всему момент,  запечатленный здесь, относится к концу сороковых годов. Какое замечательное было время!  Ты не можешь себе представить, какое оно – было!  Помню свое первое впечатление от посещения кинопавильона, - оно осталось со мной до сего дня. И все это не так уж давно было. Я имела счастье много работать.  Волшебный мир Голливуда открылся мне летом, я была  в возрасте старше тебя: повсюду масса  энергичных и увлеченных людей, они толкаются, куда-то спешат,  огромные декорации из фанеры, они действительно были  потрясающими, что и говорить, да  чего  только не увидишь там.
После непродолжительного молчания Уинлетт продолжила:
- А запах,  какой! Он  не похож ни на что больше, нигде не найти подобного, даже и не запаха, а смеси запахов от целлулоида, грима, реквизита, животных, старого тряпья, мыла, пудры, масляной краски,  лака. Все вокруг кипело жизнью. Более того, во всем была красота, основательность, столько красивых, талантливых людей, готовых  в пределах возможного идти дальше. Побуждаемая мечтой завоевать это царство я зашла в павильон, где заканчивались  последние приготовления  к съемке любовной сцены: действие происходило в горах, площадка  превратилась в озеро с настоящей водой, деревьями и цветами, трава вокруг была увлажнена  росой. На самом деле она  была полита из шланга рабочим.  Не успела я осмотреться, как следует, появились влюбленные. За ними по нарисованному небу плыли облака, горизонт обозначался грядой лиловых гор. Они идут по тропинке, вдоль которой громоздятся камни, естественно, тоже  не настоящие. По соседству выстроена узкая улочка в каком-нибудь промышленном районе Лондона, среди кирпичных и  каменных домов выделяется таверна « Ржавый якорь». По одну сторону дороги толпятся обитатели этих убогих домов, священник, конные солдаты. Попеременно гаснут и вспыхивают лампы Купера-Хьюиша – режиссер и обступившие его помощники, ищут подходящий свет. Тебе  не надо говорить о важности света.  Выразить переполнявшие меня тогда чувства я бессильна, помню лишь, что я смотрела вокруг  и  думала, как  все эти люди могут обходиться без меня. Тогда, в павильонах студий, царил добрый  дух «Благоволения», не то, что теперь. Пришло иное время, мене романтичное, люди перестали ценить возвышенное, утонченное. Кинопроизводство, разумеется, как и раньше,  ориентировано на извлечение прибыли, при всем том, две трети тех, кто в настоящее время  делает кино, я бы отправила подметать улицы. Мне думается, что нынешнее положение в киноиндустрии  вряд ли будет  идеализировано.  К тому же число людей боготворящих старое большое кино изрядно уменьшилось, на меня не раз смотрели с недоумением, когда я говорила о своей любви к черно-белым фильмам. Жизнь меняется, формируются новые  стили, направления и так далее, и тому подобное.  Куда все ушло?