Иду мириться с родителями

Предисловие: Писать неправду – нет смысла. Ложь ничему не научит. Ни меня – с целью осознания своих ошибок; ни читателя – с целью избавления от таких же ошибок более легким путем (чтением книг). Хотите читать – читайте только правду. Хотя, правда и истина не всегда равнозначны. Вот именно об этом и есть – мои книги.
  *   *   *
Вся моя жизнь – это протест.
Протест против неправильного понимания меня.
Я услышала ни один раз: «Какие неудачные у меня дети» - от мамы.
И я старалась доказать, что я – «удачная»!
Но родительские указания сковывали меня по рукам и ногам.
Я была в шоковом страхе, когда папа, в моих 17 лет, предрек: «Из нее не получится хорошей актрисы, слишком слабый характер. Она не выживет в театре».
И мне понадобилось двадцать лет, чтобы доказать папе, что я выживу! Что я хорошая актриса!
Я стала взрослой и написала книгу о себе, чтобы доказать своим родителям, какая я «удачная».
Но в книге надо было изобразить своих родителей, а я – не могла! Они не помещались в мой «удачный» мир. И я изобразила совсем других людей своими родителями. Тех, которые верили в меня, были мне милы и близки. Они были так хороши! Но несколько суровы и непреклонны. И тут я замечаю, что «суровость и непреклонность» - это черты моих реальных родителей! А у тех людей, с которых я придумывала своих родителей, не было ни суровости, ни непреклонности».
Не странно ли?
Но реальные родители остались выкинутыми из моей книги, из моей биографии. И мне от этого было неловко. Моя месть оказалась  слишком  суровой. Суровой? Как сказать правдиво?
В реальной жизни я просто жила по-своему. А они – по-своему. Я вовсе перестала интересоваться их мнением и духовным миром. Я приносила им результат моей самостоятельной жизни. Моих самостоятельных ошибок и огорчений. Знала, что у меня нет духовной помощи. А материальная –есть. Они помогали, если я оказывалась совсем уж в материальной яме. Хотя, не однажды, я и на это не понадеялась.
К примеру, они спокойно отнеслись к моей попытке поехать с одним рублем на другой конец света – (на Украину из Сибири) и не предложили мне денег.(И не отговорили ехать!).
Правда, тут мама сказала: «Какой ты сильный человек!». И вот, благодаря этой фразе, я и доехала успешно.
Великая сила мнения родителей!
Но я больше не буду вспоминать плохое и посылать им упреки.
Теперь я иду мириться. Куда? Родители уже ушли. Из реальной жизни.
Но мириться мне необходимо.
Почему? Стоит ли отвечать на этот вопрос предварительно? Это будет самооправданием. А я хочу оправдать своих родителей.
С кого же начать?
С папы?
Но я больше всего помню его молчание. Он молча чинил бесконечное количество часов. И дарил их нам. У меня до сих пор лежат, никому не нужные, детали от наручных часов. Среди них достаточно и золотых (или позолоченных?). У него даже был крохотный токарный станок. Я его кому-то подарила после его смерти. А детали? - Внуки охотно их перебирают – и только.
Игрушки замкнутого мира часовщика. О чем он думал? Вот что мне было бы очень интересно узнать?
Однажды папа поговорил со мною. Мне было лет одиннадцать. Я что-то натворила дома, да еще и нагрубила маме. И папа вывел меня на лестничную площадку ( мы жили на верхнем этаже) и стал мне объяснять, почему я должна слушаться маму. Он так всесторонне мне это объяснил, что я почувствовала себя «обложенной» этими обязательствами со всех сторон и стала топать ногами, желая их растоптать!
После этого разговора я стала очень бояться разговоров с папой и гораздо больше слушаться.
Что я слышала от мамы о папе?
Удивительно, но почти одно хорошее!
То, что он красавец и умник – это я видела сама. То, что он многие годы был директором клуба и отлично справлялся с этой многосложной работой.
Города на нашем семейном пути, были небольшие, но и немаленькие! Но самодеятельность, которая кипела вокруг клуба, была неистощима и разнообразна!
Куйбышев – во время войны. «Участвовали все» - начиная с директора электростанции. Хор не помещался на сцене – участников было рядов десять!
Пьесы и пьески – постоянная радость и развлечение всех, живущих рядом и далеко.
Папа и сам часто принимал участие в концертных номерах. Например, хорошо помню до сих пор в его исполнении «Дуэт  Симы и Мальцева» из оперетты «На берегу Амура» М.Блантера:
«Если парень холостой – он как будто бы пустой:
Скучный, вялый. Никчемный малый!
А как парень стал женат – стал он лучше во сто крат!»…
Качественное исполнение! Достойное самой профессиональной сцены. Папа имел хороший тенор. Хорошо танцевал. Играл на гитаре.
Практически они, вдвоем с мамой, управляли всей культурой в своем районе города.
А себя - помню либо за кулисами, либо, сидящей на ступеньках сцены.
Скажете, причем тут часовщик? Это – о другом папе? Нет! О том же! Днем папа работал мастером точной механики в лаборатории эталонных приборов на Безымянской Тэц,  вечером – директором клуба. А ночью – он часто ходил на Волгу ловить рыбу. Иначе нам нечего было бы есть. 
Когда нас эвакуировали из Москвы в - Куйбышев,  у нас с собой был только мешок семечек. И этот мешок мы и ели всю осень и зиму, и весну. До первого урожая.
Как они это выдерживали – все эти родители?
Да, еще ведь папа был с нами потому, что у него была бронь – как мастера точной механики и как больного открытой язвой желудка.
Боже, помилуй меня!
Но тогда я не была отчуждена от своего папы. Я цеплялась за него, как за спасительную ниточку жизни!
В четыре года я заболела скарлатиной – это было первое проявление непонимания и невнимания ко мне моих родителей.
(Скажете: «Чего хотела, эгоистичная душа?»)
Совсем немногого и максимум: Проявления Любви! Я уже не была уверена, что я любима и нужна. Я уже стала бояться, что меня не любят.
И как ребенок мог истолковать правильно то, что родители не только «изо всех сил стараются выжить, но и любят его», если он видел, что они постоянно танцуют, поют, «веселятся»,  но - не общаются с ним?
Времени на нас – меня и братика – у мамы и папы совершенно не было!
И так было всю ту часть моей жизни, которая была предназначена на мое воспитание и обучение жизненной мудрости.
Я осталась инфантильной и наивной. Словом, не возросла, а выросла.
Ощущаю возражения: «Ишь ты, недовольна? А как другие росли вовсе без отцов?» - О бедствиях других пусть говорят они сами. Со стороны – взгляд пустой. Осудительный – и только. Я же берусь не осуждать – повторяю – а мирить себя с родителями.
Если же я не буду высказывать своих бед, то как же понять их?
Теперь вот – родители хорошие, а я – плохая? Опять не точно.
Потерпите с осуждением. Мысль пока выражена не точно. Не все обстоятельства задействованы.
Как говорят адвокаты: «нет состава преступления».
Учиться жизни приходилось только глазами. «Смотри и слушай»… Но как понять скрытый смысл картинок из детства? Для того и родители, чтобы объяснять его!
Не объясняли!
Почему?
«За каждое объяснение, тем более правдивое»… расстрел.
Страх и молчание терзали всех, кто был не на фронте. Максимум «хорошей жизни» они имели. С одной стороны – фронт, с другой – концлагерь. Они – посередине. Баланс на проволоке, да еще под куполом цирка. Цирка под названием «нормальная жизнь во время войны». Пойте, танцуйте – пока не взяли в один «прекрасный день»!
На моих глазах, взяли под руки и провели мимо меня, клубного художника, участника войны, недавно пришедшего после тяжелой контузии. Почему-то его били по голове справа и слева те, что вели его. А он молчал и не защищался.
И защищаться было страшно. «Сопротивление властям». 
Боже, помилуй меня!
Если бы я могла тогда додуматься: «Что грозило папе за это?» Ведь, во всем, что происходило в клубе, виноват был – директор!
Какими словами и действиями он должен был защищать себя и нас?
Он – заболел. У него открылось кровотечение из желудка. Он мог умереть в течение нескольких…
Помню, что он был странного зелено-синего цвета. А худощавость лица уже перешла в высушенность.
Нас с братиком вдруг отправили в летний детсадик. На берегу Волги. И я долго не видела ни папу, ни маму, ни бабушку.
Вот там я и заболела скарлатиной!
Вот и вижу, что, оказывается, не впрямую родители были виноваты в нелюбви ко мне!  Виновато было нечеловеческое напряжение жизни.
Так что, с облегчением, снимаю это обвинение.
Но болезнь во мне осталась! Из-за отсутствия правильной осведомленности. Ложь – вот что командовало в тогдашней жизни.
Стало быть… стало быть трудно не признать, что папе приходилось часто лгать (или, лучше сказать: «находить дипломатические выходы» из трудных ситуаций). Быть умнее своих оппонентов.
А если ему приходилось быть «поставленным к стенке»? Либо сдаешь коллегу, либо сам гремишь в Гулаг?
Не знаю точно! Но предположу, что и тут его выручала артистичность. Актерская находчивость и игра в «предоставленные обстоятельства».
Он прекрасно играл в шахматы. И, теперь догадываюсь, что не зря тратил на них свое уникальное время.
Более всего, он мне кажется похожим на Андрея Миронова в фильме « Достояние Республики».
«Подлецов насквозь я вижу, подлецов насквозь я вижу…Зарубите на носу!»
 Но у него даже и шпаги не было! Никакой самозащиты, кроме ума и творческой дерзости! Артист!
Интересно, что было бы с Андреем Мироновым, если его поставить в папины обстоятельства жизни?
Двое детей, жена и теща (моя бабушка). Бабушка – вдова полковника деникинской армии. Военное время – отечественная война...  Да! Такой трагической ситуации еще никто не описал. Нет у нас Шекспира! А, вернее, нет у нас театра! И нет Андрея Миронова!
Зато теперь я могу представить, как азартен и гениален был мой папа во всех этих траги-комических передрягах!
А что ему оставалось? Стоило только на миг перестать делать из жизни актерскую игру – и он бы погиб и сам, и погубил всех нас!
Страна изнывала от сталинской серьезности! И вырывалась из нее в такую гениальную самодеятельность, какой теперь никогда не будет!
А потом его все же сломали. Обвинили в том, что он распутник. Но он бы не сломался, если бы мама не поверила в это, и не отнеслась к этому столь серьезно, что отказала ему в своей любви.
Без ее любви он не смог выдержать этой жизни. Он стал болеть все больше и больше. У него оказался туберкулез. Потом инсульт. И, во время второго приступа инсульта, он умер.
В это время мы уже жили в далеком сибирском поселке. Нас туда «сослали на подъем культуры». Там мы его и похоронили. На высокой горке. И береза так вцепилась корнями в его памятник, что мы не смогли заменить его на православный крест. Так и поставили рядом. А потом, туда же подхоронили останки мамы, которая умерла в Минске.
Но мне так хотелось, чтобы она простила папу и была с ним рядом…
Вот так. Оказывается, я восхищаюсь папой.
Хотя много было конкретных случаев, когда он не оправдывал моего восхищения.
Я так сожалею, что он не поделился со мною своей мудростью и своим артистизмом! Я бы тоже хотела уметь выходить из ситуаций, как актриса. Мне тоже не хватало  азарта: играть с жизнью, а не ныть! Ах, сколько, оказывается, во мне папы! Сколько загубленного артистизма!
А сколько маминой серьезности?
Приступим к выяснению противоположного характера – характера мамы.
Папины свойства артистизма были ею презираемы. Она называла его голос «козлетоном», его аккуратность и изысканность в одежде – «буржуйством». Она изо всех сил строила из себя пролетарочку.
Это опять был страх – она же была дочерью полковника царской армии! И внучкой знаменитого человека – защитника Карской области – Леопольда Ромазевича. Он защищал армян от вырезания их турками. И ему поставлен памятник в Карской области в Армении.
Но после этого уважения она перенесла и соответствующее унижение. Из девяти детей в семье выжили только трое – в Грозном была холера. Ее отец увез оставшихся в свое имение, под Москву. Имение, оказывается, отобрали. Осталась только дачка. Сам отец устроился стрелочником на железную дорогу. Вот теперь  и – пролетарочка!
Папа, правда, тоже рассказывал нам легенду о своем происхождении:   дескать он родился в семье кожемяки из-под московья. Его отца убили во время демонстрации. Но… сестра папы уже училась в Смольном институте! А туда детей кожемяки ни за какие деньги не взяли бы! Да и папа никак не походил на мощного кожемяку-сына! Изысканность, игра на гитаре, пение…
Но вернемся к маме!
Папа называл маму «гроза морей». Все распоряжения и семейные решения  озвучивались мамой.
Грозность и резкость ею не считались за недостатки. Она была неукротима в своих начинаниях. Училась в молодости балету в студии Айседоры Дункан, училась игре на фортепиано. Окончила химико-парфюмерный техникум и работала на парфюмерной фабрике «Красная Москва». Поступила в актерскую студию «третья студия МХАТ» к режиссеру Трусову. Выбрала себе амплуа «некрасивой завистницы» - «характерной героини».
Почему? Ведь она была красива и даже оригинальна внешне.
Я полагаю – гордыня и нежелание конкуренции. (Это же качество я нашла и у себя! Я отказывалась даже от участия в пионерских состязаниях!)
Потому и выбрала папу! Что гордыня – он был «герой-любовник» по амплуа. А она – дурнушка и вот вам, красотки!
А то, что его амплуа «герой-любовник» остается при нем – она как бы не заметила.
На что надеется женщина, подвергая себя таким испытаниям? На то, что «при советской власти нет секса»?
Не бред ли это? Как можно было поставить это утверждение во главу целого государства?
И как можно было морочить головы нескольких поколений? ( В основном, таких, недоросших до взрослости, девушек-девочек, к коим я отношу и маму, и себя!)
Быть знакомой с устройством мира, в частности знать о гаремах, и верить, что мужчина…
Нет, это – ее мужчина! А он – не такой!
Не какой?
Не мужчина?
Как плохо, что столько полезных знаний сокрыто от юности и зрелости!
А ведь надо не только их им открыть, а еще и дать освоиться.
Словом, в этом вопросе, пока я с мамой не помирилась.
Отпустим ей этот грех. «Незнание законов жизни не освобождает от наказания».
Ее наказание было ей тяжело перенести. Вместо веселого, умного, изобретательного, работящего мужа – получить больного молчуна. Да еще и пытавшегося несколько раз уйти от нас.
Но и этим мама не искупила своего неправильного отношения, а передала его мне. Я тоже не простила своего юного мужа – ведь я лучше всех! И – на всю жизнь осталась одна. А мама оказалась виновата еще в одном грехе – не сообщении мне своей ошибке.
Отпустим ей и этот грех!
Почему? Разве это так легко прощается?
Две, поломанные ошибкой, женские судьбы…
Нет! Вовсе не «легко»! Но у меня тоже есть дочь. И я так хочу ей счастья! Женского, семейного!
А верить в абсолютную немыслимую верность мужчин – это инфантилизм. Лучше пусть примет его-мужчину таким, каким он окажется и, главное, сможет его искренне любить!

Тогда он и сможет быть таким, как мой папа в лучшие годы! Или как мой муж – теперь, в пожилом возрасте.
Вот ведь как трудно прощать! Оскорбления, унижения, неверие… Эти слова имеют мощный отрицательный заряд! И пока я не разряжу их бесконечным: «Прощаю!», я не могу двинуться дальше.
А за ними не просто неприятие меня, а – СТРАХ! Мамин страх!
- Страх, что опять будет война! – Прости Сталина мама!
- Страх, что меня выгонят с работы, потому что я начала верить в Бога! – Прости коммунистов,
мама!
- Страх, что я умру от этой мужской режиссерской работы! – Прости мне, что я у тебя вместо сына, а не дочь!
- Прости мне, мама, мои мужественные черты! – Они у меня от папы!
- Прости меня еще раз за то, что я похожа на папу! – И прости папу, наконец! Ведь это же так необходимо и тебе, и мне!
- Страх! Страх! Страх!
- Главный страх – страх страхов: что «меня не любят»!
-Ни Сталин, ни коммунисты, ни соотечественники, ни враги, ни друзья, ни родственники…
Один «Ужас!» - Любимое мамино слово!
И у меня в голове рождается темное облако непонятного страха…
- Мама! - Кричу я сквозь дрему – помоги мне! Не пугай, а – ПО-МО-ГИ!
Попробуй помочь! Ведь ты – моя мама! Ты сильнее меня! Ты все МОЖЕШЬ!
Опять ушла моя мама. Молчит. Не помогает.
Буду еще и еще разгребать эти «ужасные» страхи, пока не наступит свет!
Ведь я на правильном пути. Я иду мириться с родителями.