Эксклюзив из тихого болота

Леониду Бежину

Когда шаги последних уходивших чертей затихли в густом папоротнике и лиственничной поросли, старый бес перегнул правую лапу через левую и покачал ею вслед сородичам.
Молодёжь отправилась искать лучшей доли: лазутчики донесли, что в большом селе вёрст за семь стали просто-таки прелестно пить и наблюдается замечательное падение нравов. Ковен устроил сходку и решил перекочевать туда из заросшего, ставшего неперспективным болота, где давно уже никто не проходил и верхи не проезжал, мавки-заманихи постарели, осипли, а молодые кикиморы сбежали в город, поступать в педагогический. И черти подались из болота прочь. А старого беса с собой не взяли, оставив его на заросшем осокой островке посреди бучила, где стояла охотничья развалюха-заимка. Оставили, впрочем, тринадцать тушек вяленых нетопырей, мешочек сушёных поганок и бадью, набирать болотную воду. Она хоть и зацвела, пронести с неё может, а всё-ж таки питьё. Главное – совесть спокойна.
Чёрт ещё долго сидел на пеньке, подперев передними копытцами узкое, бурое с проседью, рыло и изредка отмахиваясь от вьющихся комаров жилистым, с облезлой кисточкой, хвостом и двигавшимися во все стороны ушами, острыми, как у немецкой овчарки. Он не грустил по ушедшим. Бросили – ну и ладно, и херувим с вами. Он вспоминал прошлую жизнь.
Каким лихим искусителем он считался между своими ещё какие-нибудь триста лет назад! Что людям нашёптывал, в какие грехи вводил – никто подобного повторить не мог, эксклюзивные были разработки… Дважды только опростоволосился, вспомнить совестно: первый раз – с учёным хреном одним, бился с ним, бился почём зря, омолаживал для бабёнки какой-то, ну и память стала, Гретхен, кажется, а второй раз – когда его из Диканьки в Петербург и обратно чартерным рейсом лететь заставили.
Эх, жизнь… Неужели – всё? Черти не умирают, но, если для них долго нету дела, они слабеют, развоплощаются и мало-помалу становятся бессильными, бродящими в болотах и тускло светящимися призраками. Восстановить же нечистые силы ой, как трудно!
Рассветное солнце, теряя туманную дымку, наливалось зноем и всё выше поднималось над лесом, над островком посреди буро-зелёного болота, где в чёрных бочагах стояли кувшинки. Над зарослями камыша сновали, блестя слюдяными крылышками, замирали в воздухе огромные зелёные стрекозы. Трясина тяжко дышала перегноем и тухлой, мёртвой водой. И тишина над забытым местом была мертва, только один был звук – квакали лягушки. Они то плавали в зернистой ряске между кувшинками и камышами, отталкиваясь длинными перепончатыми лапками, то висели в воде почти вертикально и ждали, не пролетят ли над ними муха или комар, чтобы мгновенно слизнуть его длинным, будто стреляющим, языком.
А одна вылезла на кочку перед самым островком и распелась: надувала большущие жёлтые пузыри за ушами и выводила рулады. Она была крупна, недурно сложена и явно тяготела к артистизму: квакала не ради физиологического долга, а для слушателя на островке.
Чёрт всё сидел, понурясь, и думал о своём, о стариковском. Необычно громкое кваканье вывело его из унылых размышлений. Он приподнял рыло, открыл тусклые глаза, увидел зелёную пупырчатую певунью на мшистой кочке и от нечего делать стал слушать вибрирующие коленца. Далеко-далеко, на другом краю леса, послышался охотничий рог – это сыновья властителя Тридевятого царства травили оленя с доезжачими.
Он чертовски устал от безрадостных дум, ему хотелось в избушку, поесть нетопырятинки с поганочкой, да всё лень было подниматься с насиженного пенька, хоть и жара уже стояла, и загорбок напекло. За лесом трубили снова и снова – зверь попался. Чёрт перевёл взгляд с квакушки на хатёнку. Затем снова посмотрел на солистку, дувшую пузыри за ушами. Наморщил бурую, с залысиной, шкуру на лбу. Пошевелил рылом, сделав его складчатым, как сапожное голенище. И вдруг в потухших стариковских глазках выведенного в тираж чёрта вновь вспыхнули молодые, асмодеевы, мефистофелевы красные огни.
Его осенило.


Вы когда-нибудь ловили лягушку в болоте? Особенно молодую, откормленную водяной и воздушной живностью, да кроме того, мастера спорта по плаванию стилем брасс? Дело это архисложное, если вы – чёрт пенсионного возраста и у вас болит паховая грыжа, полученная ещё в отрочестве, в третьем классе бесообразовательной школы, когда вас крестьянин Балда уговорил поднять в рывке и толчке кобылу.
Обезумевшая болотная мегазвезда, переполошно квакая, то прыгала с кочки на кочку, то отчаянно гребла лапками, вся в липкой крупе ряски. Чёрт, хромая и проклиная всё на свете, плюхал за ней, увязая в иле и погружаясь в вонючую воду то по пояс, то почти по шею. Так они метались несколько минут взад-вперёд, от островка-к камышам, от камышей – к топляку и обратно.
-Да стой же ты! –кричал чёрт, плюясь жижей и который раз тщетно пытаясь ухватить лягушку за задние лапки.-Ну куда ты, такую-то… Я ж тебе добра желаю! Ты даже не представляешь, что тебя ждёт! Ну иди ко мне, зелёненькая, пусечка моя… Ку-уды скакнула? Стоять, …!
То ли лягушка замешкалась, то ли чёрту повезло, но беглянку он сграбастал и стал выбираться на берег, вдрызг мокрый и облепленный склизкой вонючей тиной. Пойманная барахталась в лапах похитителя, отчаянно вереща «ку-уа-а-а!» о своих попранных правах. Чёрт, как умел, успокаивал её:
-Ну хватит. Не крутись, уроню! Да нет, нет, не маньяк я… ничего тебе плохого не будет! Я тебя в люди вывести хочу. В люди, понимаешь, дура перепончатая?!
Поняла его лягуха или нет, но биться перестала. Старый бес вылез на островок, посадил пленницу на пень и принялся выкручивать совершенно мокрый хвост и снимать с рогов налипшие водоросли.
-Замотала ты меня совсем,-бурчал он.-Я ж тебе не водяной двадцатилетний, в бучиле кувыркаться! Я, мать моя, пенсионер преисподнего значения. У меня, между прочим, ревмокардит, мне только с молодыми халдами наперегонки плавать!
-Ку-уа-а-а,-ответила зелёная.
-Ну извини, извини, халду взял обратно. Только посуди сама: какая у тебя в болоте этом судьба? Не замужем ещё? Ну, наквакаешь себе какого-нибудь жаботинского, нарожаете вы с ним икры… Это что, счастье? Нищету-то плодить – эвон её, погляди, сколько!
Лягушка молчала, только горло ходило ходуном.
-А я тебя в люди выведу. Все только говорят кругом: «в люди». А я взаправду могу. Ты только не бойся. И доверяй. Глазки давай закроем.
Он провёл когтистой лапой над головой и спиной лягушки, не прикасаясь к ней. Зелёное лоснящееся тельце окуталось сперва голубым, потом красным сиянием. Чёрт снова приблизил лапу к пациентке и послал в неё крошечные алые молнии, сперва в темя, затем в лоб над глазами, в шею, в грудь, где сердце, в живот, в низ живота и в самый низ, в копчик. Сияние усилилось, начало расти, на пне засверкал переливающийся, как радуга, эллипсообразный кокон. Он всё ширился, увеличивался, сияя ярче и ярче, делаясь почти невыносимым для глаз. Потом кокон стал вихриться, крутясь вокруг своей оси, и вдруг распался, превратясь в брызги света, разлетелся и исчез.
На пне, где минуту назад была лягушка, сидела стройная девица несказанной красоты, в тёмно-зелёном атласном сарафане и золотом кокошнике на темно-русой головке. Она изумлённо оглядывалась вокруг, оглядывала себя. В больших и бездонных, как болотные омуты, зелёных очах застыло великое любопытство.
Старый бес благоговейно смотрел на своё творение. Он даже сразу обсох и лишь густо вонял болотным сероводородом. Его хвост, ещё недавно безвольно влачившийся по земле, стоял вертикально, как в боевой молодости, упругостью споря с многожильным кабелем.
-Я теперь кто?-мелодично спросила красавица в кокошнике.
Горло чёрта предательски пересохло.
-Ты Василиса,-хрипло сказал он, сам не узнав – впервые в жизни – своего голоса.


Уроки шли за уроками. Отдых выдавался нечасто.
Через пять дней Василиса уже вычисляла интегралы. Старый бес сходил с ума от восторга за премудрую ученицу.
В волшебстве проколы бывали, но дело тоже шло.
-Приготовилась! Начали! Пошёл лебедь из рукава! Пошёл, говорю! Ну… Что у тебя вышло, а? Ты о чём думала сейчас? О лебеде думать надо было! Ещё раз! Ну вот, уже лучше…
-Ты-мой эксклюзив,-тихо шептал чёрт, когда Василиса не слышала.-Наверное, последний… Никто такого не делал и не сделает…
На осьмой день начались главные занятия. В воздухе необъяснимым образом застыло напряжение. Даже болото притихло: никто не квакал и над камышами не летал.
-Хорошо быть человеком, Василиса?-начал бес издалека, хитро поблёскивая глазками. Ученица кивнула.
-А что это, узнаёшь?-он протянул ей нечто сморщенное, похожее на старую-престарую зелёную перчатку.
-Узнаю… Ой, ну её. Выкинь.
-Не торопись. Что, не хочется старую шкурку напяливать? А ведь придётся, Василисушка.
-Зачем…-прошептала красавица, пригорюнясь.
-Ну-ка, ну-ка, держи себя в руках. Слово знаешь такое: «надо»? Надо-и в лягушачьей коже походишь. Не бойся, теперь недолго. Про Тридевятое царство слыхала?
-Слыхала. Там наши аисты живут.
-Правит им царь,-старый бес скрестил лапы на груди и ходил перед пеньком взад-вперёд, говоря будто с собой. Его хвост нервно завивался вокруг туловища, бился кисточкой о грудь, потом раскручивался снова.-А у царя три сына да две дочки. На дочек можно внимания не обращать, а вот на ребят… Старший малоперспективен: охоту любит да войну, к нему в душу не влезешь. Средний так-сяк, ни два, ни полтора, науками увлекается. А вот младшим нужно заняться. Дурак дураком, всё ему по лесам бродить, мечтать да из головы сочинять. Ну, правда, собой хорош – аккурат наливное яблочко.
-Яблочко-это хорошо,-задумчиво произнесла Василиса, оглядывая себя в зеркальце с оправой из самоцветов.
-Дней десять назад, когда меня ещё за профнепригодность не уволили (бес скривил губы и недобро усмехнулся), говорил я с вашими аистами у Чёрной Заводи. И сказали они мне, что скоро царь будет сыновей своих женить. Обычай у них таков: невест не приглашать, а на стороне искать. Натянут они луки дубовые, тетивы разрывчатые, да пошлют по калёной стреле на три стороны света. И куда те стрелы упадут, там и невесты сыщутся. А когда тебя из лягухи вывел, попросил ветры буйные: две стрелы, старшого и середнего братьев, не трогать, а младшего стрелочку к нам в болото принести…
Василиса слушала внимательно.
-Напялишь ты свою кожу да сядешь в болото, будто и вовсе не при чём. Прискачет дурак на лошади – ворон мой подручный ему по дороге скажет, куда стрела упала. Ты, как заслышишь конский топ да вороний грай, живенько стрелочку в рот, будто прям к тебе она попала. Тут не только дурак – любой умный попадётся. Заплачет он от судьбы такой, да делать нечего. Завернёт тебя в платочек и повезёт к батюшке, в Тридевятое. Там ты в человечью плоть обратишься, ну, когда поцелует. Что говорить, знаешь: «злая ведьма», «красе позавидовала, обратила», «желанный мой», ну, сама помнишь всё.
Василиса не отвечала. Только улыбалась про себя да вертела в пальцах зелёную тряпочку.
-Там ты себя и проявишь, мало, что ль, я тебя учил? Царской Семье должна понравиться обязательно, или я в жизни ни черта не смыслю. А теперь слушай, даю главные вводные: внуши дурёхам-царевнам, чтобы ночью спалили твою кожу в печке. После этого тебе уж назад дороги нет. Главное, помни: в Семью войти.
-Поняла, не маленькая,-усмехнулась Премудрая, глядя на инструктора исподлобья зелёными омутами.
-А как Семью через дурака приручишь, тут-то и начинай нашёптывать: дескать, тятенька твой остался на болоте, один-одинёшенек, воду тухлую пьёт, поганками питается. Людское-то обличье я не хуже твоего принимать умею. Мне бы только в Тридевятое попасть, в самый во дворец. А там я при Семье консультантом по общим вопросам заделаюсь. Скромненьким таким консультантиком.
Высоко в небе протянулись два белых шлейфа и чуть погодя над болотом покатился гремящий свист.
-Старшой да середний шмаляют,-захихикал чёрт и потёр лапы. Глаза его горели алым.-Пора, милая, в исходную фазу возвращаться. Ни пуха, ни пера!
-К тебе, гуру,-рассмеялась ученица.


Он отнёс лягушку в болото и вернулся на островок, залёг в высокой траве. Василиса терпеливо сидела на топляке, держа во рту длинную стрелу с красным оперением.
Послышались стихающая конская рысь и воронье карканье. На поляну перед зарослями камыша, окаймляющего болото, выехал молодой всадник в красном кафтане, в шапке с собольей оторочкой, с луком и колчаном за плечами. Он озирался по сторонам, ища стрелу и невесту. Затем увидел, на минуту замер, нерешительно спешился и побрёл через камыши, тину и ряску, правда, сильно не замочился: брёвнышко с Василисой было почти у самого берега. Он вынул стрелу изо рта лягушки, завернул находку в платочек и понуро побрёл к привязанному коню, почему-то нервно храпевшему и перебирающему ногами.
Когда всадник пропал в густом ивняке, чёрт встал из травы и зычно расхохотался, совсем как в молодые годы, когда в полнолуния летал над Брокеном и Лысой горой, одетый в молнии, на пламенеющих крыльях.
-Кочевать ушли, дешёвки,-прошипел он, глядя в лиственничный подлесок, где скрылись на заре бросившие его сородичи.-Погодите у меня, устрою вам реформы… все, все-е вот тут будете! Однако, пожевать чего-то надо,-чёрт поскрёб бурое седеющее брюхо.-Окружая пьедестал…-напевал он, хромая к заимке,-окружая пье-е-дестал…
Подходя к избушке, старый бес сорвал соломинку и старательно продул её. Внутри было полутемно и убого, у окна стоял колченогий стол с бадейкой болотной воды, под потолком висели нетопырьи тушки, травы от ломоты да лихоманки да стоял у стены мешок с поганками. По своей невесомой нити куда-то под потолочную балку карабкался паук. Мышка вталкивала в нору корку, не желавшую проходить.
Будущий консультант Тридевятого царства сел на шатучий стул и налил в надколотую кружку мутной болотной воды, которой его по доброте душевной снабдили эмигрировавшие сородичи. Скрестил ноги на взвизгнувшем, рассохшемся столе. Вынул из кружки головастика (какая-никакая, а родня теперь), бросил его в бадью. Сунул в кружку соломинку. Потянул губами, почмокал, прикрыв усталые стариковские глаза.
И замурлыкал «Yesterday».