Песня, душа моя...

В детстве мне всегда казалось, что наша соседка Катя Мокрецова очень некрасивая. Бесцветное, неинтересное лицо, похожее на… старый покореженный медный таз. Когда она заходила к нам, я моментально  превращалась в маленькую оценивающую женщину, которая никак не может понять, почему Бог создал эту женщину именно такой.
Однако сама Катя думала иначе. Она часто говорила о своей красоте и о том, как к ней относятся мужчины – любят все без исключения и везде, где она с ними пересекается.
Жила Катя вместе с соседями. Семья состояла из четырех человек: мужа, жены и двух сыновей. Они располагались в двух смежных комнатах, которые общей площадью лишь на три-четыре метра превышали Катину площадь. Отец семейства Яков Петрович служил мелким начальником в Моссовете и очень этим гордился. Небольшого роста, однако всегда в высокой шляпе, чуть ли не в цилиндре, с портфелем или папкой под мышкой, он и дома будто продолжал выполнять свои чиновничьи обязанности. Уходил он на работу всегда в одно и то же время, в свежей рубашке, непременно светлой, в темном галстуке. Плечи расправлены, облик строгий. Но главное – он никогда не снимал с себя панцирь чиновника. Получал он много, семья не только ни в чем не нуждалась, но считалась среди наших соседей очень состоятельной. Жена Лидия Васильевна, внешне довольно простая женщина, с головой ушла в домашний мирок, где главным был ее солнцеликий муж с его Важной и Хорошо Оплачиваемой Работой. Не знаю, читала ли Лидия Васильевна книги, газеты, журналы. Впрочем, время стояло трудное: послевоенные годы, потом нелегкие пятидесятые. Однако эта семья жила благополучно, что и считалось главным, а не какие-то там духовные радости. Обе комнаты обставили почти художественно. В буфете красовался тонкий фарфор, который впоследствии можно было купить разве что в дорогих комиссионках. На стенах висели картины – вполне возможно, что и хорошие, я в этом не разбиралась. Яков Петрович прошел всю войну, был в Германии, а оттуда, как тогда многие практичные люди, привез кое-какое трофейное барахлишко.
Вот этих людей Катя Мокрецова ненавидела почти люто. И не скрывала, за что: они владели двумя комнатами, а она одной. Но их самих было ровно вдвое больше! Да и площадь весьма умеренная. Может быть, причина ненависти заключалась в другом. Видимо, Катя просто завидовала их благополучию. Или была махровой антисемиткой: для нее никакого значения не имел тот факт, что жена Якова Петровича Лидия Васильевна – русская, и вообще семья абсолютно ассимилированная. Рядом жили мы, такая же смешанная семья, по духу даже более еврейская, потому что наш папа поклонялся  глубоким еврейским идеалам, хотя нигде, кроме общества  родственников и земляков, этого не выказывал, а детей воспитывал в уважении к ним, хотя в основном интернационалистами. Яков Петрович давно и навсегда ушел от своих корней, ни в чем и никак не сохранив своей принадлежности к еврейской нации, кроме имени и фамилии. Но к нам-то Катя ходила охотно, принимала и даже любила всех. Впрочем, были тут свои водоразделы. Например, в семье третьего соседа на нашей лестничной площадке, полковника Мотова, про нас говорили так: «Вы, хоть и евреи, но люди хорошие». Нам это ни капельки не льстило, а папу даже оскорбляло: в этих нередко употребляемых словах сокрыта обратная идея – что вообще-то евреи люди скверные; по определению скверные. Но Катя к нам искренне благоволила, даже исповедывалась перед нами в лютой ненависти к соседям.
Вполне возможно, что все это была лишь обычная «добрососедская», вполне «нормальная» коммунальная ненависть. Люди оказались вынуждены много лет крутиться на одном пятачке, на нем решать важные жизненные  проблемы,, жить напоказ. Точно помню, мы не раз спрашивали Катю, особенно мама, за что она так ненавидит Якова Петровича и Лидию Васильевну. Та жаловалась, что они сживают ее со свету, но она откровенно врала, потому что как раз сама издевалась над ними, даже подсыпала соль в кастрюли, нарочно шумела, не считаясь с  поздним временем. Однако Вера Васильевна не жаловалась, терпеливо ожидая, что Якову Петровичу дадут отдельную квартиру как работнику Моссовета.
А судьба, между тем, готовила Кате Мокрецовой свой ответ на ее вопросы. Не  прошла даром работа Якова Петровича в Моссовете, семья действительно переехала в отдельную квартиру. Катя и шипела, и радовалась одновременно. Радовалась тому, что теперь она в квартире одна со своим сыном Колькой. А шипела потому, что и тут завидовала: этим «негодяям» - и отдельную квартиру! Но никто тут Катиного совета не спрашивал.
И очень скоро две освободившиеся комнаты заполнили новые соседи, однофамильцы Кати, тоже Мокрецовы. Большая рабочая семья из бараков. Люди малокультурные, шумные. Детей у них было пятеро, а проблем миллион. Катя ходила бороться за то, чтобы их немедленно поселили куда-то еще, но снова никто ее не слушал.
Новые соседи очень быстро вошли в права владения. Их совершенно не беспокоило, что они не очень нравятся Кате. Шумели, сколько хотели. Жили своей полноценной жизнью. Иногда Катя жаловалась нам на то, что ее существование стало совсем невыносимым. Обещала, что  пойдет хлопотать, скандалить. Но с ней и разговаривать никто не хотел: какие могут быть претензии, когда в стране, в Москве полнейший жилищный кризис! Катя теперь иногда добрым словом вспоминала прежних очень тихих соседей: они-то ей жить не мешали.
Как-то Катя поведала нашей маме, что нашла хороший источник доходов и, если мы пожелаем, она со временем сможет и нам помочь. Мама заинтересовалась: неужели можно что-то заработать, чтобы дети не все время жили впроголодь? Катин бизнес оказался неожиданным. В одном из корпусов нашего дома расположилась контора иногороднего завода, куда постоянно приезжали командировочные. Завод и Москва не обеспечивали их гостиницей, вот Кате и  предложили пускать гостей «на койки» - кого на ночь, кого на две, а бывало, что и на неделю приезжал человек. Кате за постой они платили рубль в сутки. Тогда рубль считался хорошей купюрой, хотя и самой мелкой. Катя обеспечивала приезжих постелью, чистым бельем и покоем, необходимым для выполнения задания в Москве. Завод был ей за это благодарен. И каждый командировочный, естественно, тоже. Катя и себе на жизнь зарабатывала, и, как получалось, выполняла задачу государственной важности. Она нам так и говорила. Вскоре в Катин карман потекли командировочные рублики, и ее материальное положение заметно улучшилось. Человек в общем-то не злой, она предлагала такой заработок многим соседям, и, так как лишнего рубля почти ни у кого не водилось, люди говорили ей спасибо.
Для Кати это, конечно, был своего рода героизм. Гостей приходилось принимать в той же единственной комнате, где жили они с сыном Колькой. Деньги шли ему на ботинки, брюки, майки, питание. Катя рассказывала, что теперь они могут купить продукты получше, а раньше жили впроголодь. Она с сочувствием посматривала на наше вечное, неизменное блюдо: картошку в мундире. А у них на столе появились котлеты, мясцо, рыбка жареная, сладости. И… водочка. Каждый вечер – веселое застолье: очередной командировочный или два-три считали своим долгом угостить хозяюшку, накормить ее сына. Катя часто ругала Кольку: «Черт эдакий, ничем на него не угодишь! Уж такой стол делаю! А он только и знает, что во двор смотрит. Отвернешься на минуту – и тикал!»
Николай отличался особой мрачностью: в пять лет, в шесть, и когда пошел в школу, и когда вырос, превратившись в весьма интересного юношу. Темный шатен с прозрачно-белым лицом, с большими глазами, которые никогда не улыбались. Они казались очень недобрыми, в них затаилась мстительная горечь.  Почему? Когда бы я ни встречала его, всегда приветливо здоровалась: мы были одногодками. Он угрюмо бормотал: «Привет!» и спешил уйти. Остановиться поговорить? Это исключалось. В глубине души я побаивалась его. Отпугивала мрачность. Катя говорила, что он растет злым и противным мальчишкой, никакой материнской радости она от него не знает. «Не то что эта мерзкая Лидка! – с завистью говорила она про бывшую соседку. – У нее сыночки что надо, оба. И уж так любят свою маменьку, что меня сгноить готовы! А мой…» Никто не стал бы сравнивать Кольку и братьев-соседей. Те были всей душой обращены к дому, с людьми непременно приветливы. Может, и у них в семье возникали конфликты и неприятности, но они их наружу не выносили, казались очень дружной и сплоченной семьей. А Николай не скрывал своей неприязни, почти ненависти к матери, к дому, ко всему миру. И если не бежал совсем на улицу, то, наверное, потому, что внутренняя горечь слишком сильно угнетала его, убивала активность, превращала в непонятного инвалида духа.
Чем старше я становилась, тем больше вслушивалась в разговоры взрослых. Постепенно все поняли, что для Кати командировочные – не просто рублевый доход; что она превратила свою комнату чуть ли не в вертеп. Гости – исключительно мужчины – стремились к Кате не только потому, что другого угла не знали. Вместе с койками Катя «сдавала» приезжим гостям и себя. Говорили, что она спит чуть ли не с каждым, кто приедет. Соседи шептались: «Катюха перепробовала весь завод!»
Повзрослев, я, конечно, стала иначе понимать многие события тех лет. Поняла, что Катя была кошмарно одинокой женщиной и эти командировочные в какой-то мере тешили ее женскую душу и тело. «Сладкие» вечера и ночи, может быть, как ничто другое, помогали ей удержаться и тянуть свою лямку. Многие люди, и я тоже, пока была школьницей, осуждали Катерину. Правда, дома мы почти не касались этой темы, и если кто-то что-то вякнул, мама сразу уходила от всех разговоров, лишь бегло добавив: «Как может, так и живет. Не судите ближнего. А соседи вокруг… Пусть на себя внимательнее просмотрят».
И действительно, как и по каким законам судить молодую женщину тех лет?! Муж погиб в первый же год войны, а все прочие мужчины, которые могли бы после войны составить Катино счастье, либо тоже не вернулись с фронта, либо остались калеками, либо их слишком быстро разобрали. И сейчас сердце обливается слезами, когда подумаешь об уделе молодых женщин тех лет. Куда было девать себя, свою молодую плоть, свою душу, не успевшую ощутить вкуса жизни и уже израненную, опустошенную войной! У женщин более поздних  поколений тоже было сколько угодно своих проблем: одиночество, неустроенность. И все-таки осиротевшие солдатки – совсем особая категория. Как бы трудно ни было в более  поздние времена (да и сегодня тоже), не уходила надежда. Оставалась живой, даже когда казалось, что ее совсем потеряли и погрузились в глубокую хандру. У женщин послевоенного времени жизнь отобрала самое главное – именно надежду, и потому такая вот Катя отдавала себя направо-налево, глушила свою женскую тоску и горчайшее из чувств – безнадежность.
Может быть, при всей своей многосложной неприязни к соседке Лидии Васильевне Катерина больше всего ненавидела ее именно за благополучие – это казалось Кате несправедливым, нестерпимым, она искренне возмущалась: за что «Лидке» такое? Почему, мол, у сотен женщин вокруг только горе, дети-сироты, а эта живет по-людски, в любви мужа катается, как сыр в масле? Помню, как-то я краем уха поймала папины слова – он говорил с мамой, и я, поняв, что речь идет о Кате, сразу навострила уши: «Что поделаешь! Если хоть так она может жить и эти командировочные помогают ей не погибнуть, пусть живет. Она – жертва нашего страшного времени и не виновата в своей судьбе». Если учесть, что нас всех воспитывали дома чуть ли не пуританами, услышать такое от папы для меня было почти равнозначно взрыву снаряда. Поразили его неожиданная терпимость и доброта.
А Колька из нашего детства так и остался в памяти мрачным и непонятным, совершенно чуждым мальчишкой. Но мы оставались жить на прежнем месте, они тоже, потому дальнейшие (хотя бы некоторые) события из жизни этой семьи продолжали по-соседски волновать и оставались как бы частью и нашей жизни.
Помню, как однажды, уже закончив школу, Николай вдруг уехал в колхоз. Катя зашла к нам и долго рассказывала: мол, ловко пристроила сына, он и на воздухе поживет, и деньги заработает. И сейчас помню ее довольную, с затаенной радостью улыбку. Наверное, она радовалась и тому, что хоть какое-то время поживет одна, он не будет мешать ей. Кое-кто из нас многозначительно переглянулся: не сам Колька поехал в колхоз, а мать сплавила. Впрочем, и мы немножко радовались: он вырос очень неприятным человеком, от него всегда  разило угрозой, даже если ты не просто ничем не был перед ним виноват, но и вообще ни в какие разговоры не вступал; он был небезопасен, хотя реально никого из нашей семьи никогда и пальцем не тронул. Однако очень трудно жить рядом с человеком, полным непонятной ненависти ко всем. Впрочем, мы понимали, что причины такой злобности таятся в его душе и никто ничего об этой душе не знает.
Через неделю Катя прибежала к нам перепуганная. Все семь дней веселилась, а тут – лица на ней нет. Едва не заикаясь, сказала, что Коля в больнице. В колхозе он спал на сеновале, а вчера напился и упал с высоченного стога, да так, что отбил селезенку. Его экстренно оперировали, селезенку отняли. Теперь ему тру дно будет жить, поскольку это важный орган. Катя откуда-то узнала, что люди без селезенки живут совсем недолго. Мы ничего об этом не знали и не могли обоснованно ей возразить.
- Сто раз просила его: не пей! – кипятилась Катя. – Да он меня ни в грош не ставит, ни в чем не слушает!
Николай пристрастился к бутылке лет с двенадцати, и именно гости-командировочные всегда притягивали мальчишку к столу и наливали стопочку…
Его привезли домой из больницыспустя три недели. Он стал еще мрачнее. Глаза ледяные, даже стальные. Он будто задумал лютую месть. Кому? Матери? Командировочным мужикам? Или всему свету? В первые дни после возвращения за него было очень тревожно. Однако шли дни, ничего не происходило, он был слишком слаб, и телом и духом, к тому же абсолютно деморализован. И, надо сказать, к счастью, потому что если бы в те дни он действительно сотворил что-то страшное против матери, это, возможно, стало бы непоправимо.
Командировочные схлынули моментально и больше в этой квартире не останавливались.
Нет, нет, мы не очень осуждали Катерину, сочувствовали ей. И были рады, когда однажды она зашла и сказала, что устроилась работать на фабрику пошива спецодежды, находившуюся в двух остановках от нашего дома. Теперь у нее появился хотя бы небольшой, но гарантированный заработок.
Было, пожалуй, только одно обстоятельство в жизни Катерины, которого никак не могла принять моя душа. Я узнала о нем, когда мне самой уже исполнилось двадцать лет. Катю к тому времени переселили из нашего дома куда-то  неподалеку, но она нет-нет да заходила в свой старый дом, а здесь непременно стучала и в нашу дверь.
Как-то зашла посетовать, что Николай после истории с селезенкой стал совсем невыносимым. Дома я сидела одна, вот она со мной и разговорилась.
- Колька не в меня, - сказала Катя, - потому и не нахожу с ним общего языка.
- А в кого же он? В отца? – уточнила я.
Катя рассказала, что муж погиб не только в первый год войны, но в первые же месяцы. Я тяжко вздохнула, но Катя поспешила заверить меня:
- Нет, нет, ничего не говори! Я знаю, что ты скажешь. Как жаль, что погиб человек, да еще молодым. Все так говорят. Но мне его совсем не жаль. Ты еще молодая и глупая, ничего в жизни не понимаешь. Я ведь вышла за него не по любви, а потому, что он настаивал, требовал, угрожал. Обещал даже с собой покончить, если откажу ему. Но я… ненавидела его! Ты себе не представляешь, как! Колька сразу родился, а то ушла бы, сбежала от муженька – пусть хоть вешается.
Я поневоле вздрогнула, но Катя.,увлеченная рассказом и чувствами, не заметила этого.
- Помню, как началась война, - продолжала она. – Все кругом  плачут, горюют, и он переживает: завтра на фронт. А я хожу притихшая. На вид мрачная, но в душе-то радость. Стыдно сказать… Просто я думала, что коли не могла разойтись с ним по-человечески, то война нас, может, и разведет. Убьют его там или нет… Может, найдет кого другого в долгом отсутствии? Я поняла, что, наконец, мы так или иначе расстаемся навсегда. Никто меня не поймет, только осудят. Но кто был на моем месте? Кто испытал этот ад жизни с человеком, которого ненавидишь и который почти силой заставил тебя выйти за него замуж?
Она помолчала, задумавшись. И, кивнув самой себе, продолжала:
- Бог рассудил по-своему, муж погиб. Как человека его жалко – всех, кто погиб на войне, жалко. Но для меня это стало избавлением. Если бы его не убило и он вернулся, я бы, наверно, сама повесилась. Или еще как-то руки на себя наложила. Только чтоб не жить с ним больше. Колька… Вот его проклятое отродье! Так похож на папашу, особенно теперь, когда вырос! Гляну на него – и с души воротит. Все мне кажется, что муж вернулся с войны. Потом опомнюсь: нет, спасибо войне, она его прибрала.
Я слушала, совершенно сраженная. Благодарить войну за то, что избавила ее от мужа, пусть даже ненавистного… Потом я опомнилась, снова обрела дар речи и спросила:
- Теть Кать, а почему вы не развелись с ним до войны?
Она лишь руками всплеснула:
- Я ж сказала тебе: он грозил, что повесится, если уйду. Очень любил меня… Так любил, что крепко-накрепко связал по рукам и ногам, ирод проклятый!
К счастью, в эту крутую минуту разговора вернулся кто-то из наших, так что страшный, какой-то очень греховный разговор прекратился сам собой. Я была настолько убита им, что не стала никому рассказывать. Интуитивно чувствовала: не наше это дело; и здесь мы тоже не судьи Кате. Но в душе моей что-то окаменело по отношению к ней после того разговора. Если встречала ее на улице, лишь кивала и спешила скорее уйти подальше. А то и вовсе обходила стороной, если она меня не заметила. Но она обычно замечала, приветливо махала рукой – видимо, излив мне черноту своей души, почувствовала особую  душевную симпатию. Да и всегда хорошо ко мне относилась.
А я с того дня к Коле потеплела, и если видела его, старалась здороваться как можно дружелюбнее. Мне и всегда-то было его жалко, а теперь – особенно. Первый раз, увидев  подчеркнутую приветливость, он удивился. В следующий едва ответил и тут же ретировался. Я подумала: решил, что нравится мне. Да нет же! Ничего, кроме сочувствия, я к нему не испытывала. Но такая его реакция была неприятна, и я стала здороваться с ним, если видела, лишь бегло, торопливо. Но вот мрачность его как-то стала понятнее. Видимо, дух отца, образ отца, я уж не говорю о генах, прочно сидели в нем. И по-своему мстили. Действием он мстить не мог, но чувствами – сколько угодно. Они пылали в его душе мучительным пламенем, которое с годами не утихало, а только расходилось.
Как-то я оказалась на молодежном театральном вечере. И были в их спектакле такие слова: «Детство, детство, павлиний хвост, увезли тебя на погост». Словно про нашего соседа Кольку…
Так бы эта история соседки Кати и ее сына осталась в моей душе навсегда горькой, неисправимой, непрощаемой, пусть и понятной, хотя кому уж дано было тут право прощать или нет. Иногда я с надеждой думала о том, что, может быть, она, нарушая все те заветы и обеты атеизма, в которых жили мы долгие советские годы, все-таки пришла в церковь, поведала о своих мрачных делах и грехах мудрому батюшке и он бы как-то помог ей, наставил на путь истинный? Мне казалось, что это был бы для нее благой вариант. Но, скажем, спросить ее об этом при очередной случайной встрече я не могла: слишком интимный вопрос.
А однажды произошел совершенно удивительный случай. Я в то время еще жила с  родителями, ходила теми же улицами, что в детстве и отрочестве. Куда я шла в тот конкретный день, который вспомнился сейчас? Вот это не всплывает в памяти. Да и не столь важно. Шла. Помню, что одна. Наверное, выполнила какое-то мамино поручение и возвращалась домой.
И вдруг я услышала за спиной пение… Странно! Мне казалось, что люди поют на улицах только в нетрезвом состоянии или на праздниках. Оборачиваться не хотелось, меня же это пение никак не касалось. Что… сделать замечание? Да ну! Пусть поют…
Голос был женский, и слова вполне разбираемы.

                Сегодня мне не весело,
                Сегодня я грущу.
                Как будто что потеряно,
                Как будто что ищу.
                Куда меня знакомая
                Дороженька ведет…

Песня была мне знакома, и я почти с удовольствием дослушала ее до конца, так и не обернувшись. Закончив, певшая женщина, видимо, перевела дух и же запела другое:
               
                Подмосковный городок,
                Липы желтые в рядок,
                Подпевает электричке
                Ткацкой фабрики гудок.

                Городок наш ничего,
                Населенье таково:
                Незамужние ткачихи
                Составляют большинство.

Я снова, не замедляя шага, с удовольствием дослушала песню до конца. Она была очень известная, ее часто исполняли по радио. Да и вообще она приятная, добрая, бодренькая такая песенка.
Интересно, кто это так чисто поет, думала я. Никаких «пьяных ноток» или  неприличия. Будто у человека просто отличное настроение.

                Хороши весной в саду цветочки,
                Еще лучше девушки весной.
                Встретишь вечерочком
                Милую в садочке –
                Сразу жизнь становится иной.

Наверное, оттого, что женщина вдруг запела залихватски, озорно, я не выдержала и оглянулась. Вот это сюрприз! В нескольких шагах от меня шла и пела наша бывшая соседка Катерина!
Невозможно было идти дальше, не поздоровавшись или хотя бы не кивнув. Тем более что она тоже заметила и узнала меня. Тут же нагнала и остановилась.
- Вот уж не ожидала тебя встретить! – сказала она.
- А кого… ожидали? – глуповато, все еще не адаптировавшись к ситуации, спросила я.
- Да никого. Просто иду себе и пою.
Хотелось попрощаться, сославшись на то, что спешу, и быстро-быстро пойти к себе. Но не чувствуя себя вправе так сделать, я сказала – то, что сказалось само собой:
- Вот уж не знала, что у вас такой хороший голос и вы любите петь!
- Да я и сама не знала, - улыбнулась она. – Никогда особенно не пела. Может, только в детстве. А на старости лет запела.
И опять чувствую, мне нечего ей сказать! Потому снова ляпнула, что попало. Что подсказывала простая логика происходящего:
- У вас какой-то праздник сегодня? В гости идете?
- Да постой ты, не торопись, - неожиданно сказала она. – Я расскажу тебе такое!..  Вот уж правда, что в жизни много всяких чудес…
Говорить мне с ней не хотелось, и никаких ностальгических чувств я не испытывала. Но и просто махнуть рукой и пойти дальше казалось неудобным. Потому я все-таки стояла.
- Знаешь, у меня всё так изменилось! – сказала она. – Я теперь живу совсем иначе.
Подумалось, наверное, то, что почти любая женщина подумала бы первым делом в той ситуации: наверное, полюбила, вышла замуж…
- Я такой подарок в этой растреклятой жизни нашла! – неожиданно сказала Катерина. – Лучше всякого драгоценного камня!
Так все-таки пела от радости, сказала я самой себе и продолжала слушать.
- Мы все живем, как идиоты! Одни переживания, радостей никаких…
- Ну… у кого-то они, наверное, есть, - не согласилась я.
- Да я про обычных людей говорю. Про замученных жизнью. Какие уж у нас радости?
- Ну все-таки что-то бывает…
Катерина неожиданно глянула на часы и сказала – то ли мне, то ли самой себе:
- У меня еще есть полчаса в запасе. Послушай же, что я тебе расскажу!
И она рассказала. За пару лет до этой нашей встречи она совсем сникла, ее жизнь потеряла смысл. Николай давно ушел от матери к своей девушке и жил у нее. Осталась, как она выразилась, одна, как перст. Даже единственная сестра, здоровая и крепкая Лина, проживавшая где-то в Омске или в Томске и  прежде иногда наезжавшая к ней с подарками и горячими родственными чувствами, внезапно заболела и умерла. Катерина вдруг всплеснула руками и горько сказала:
- Твое счастье: не знаешь, что это такое – почувствовать, что жить совсем не для чего. Все пусто, ничего не нужно. Знаешь, это хуже смерти.
И, помолчав, продолжала рассказывать. О том, как в какую-то очень крутую минуту, когда казалось, ничто не спасет ее от петли, как она выразилась, видимо, от тяжелейшего пика депрессии, она однажды зашла в клуб своей фабрики, который все еще существовал и располагался прямо напротив нашего старого дома. С фабрики она уже ушла на пенсию. Да если бы и задержали, не осталась бы: и  возраст брал свое, и  просто устала работать.
В том клубе, а зашла она туда, сама не зная, зачем, уже в вестибюле вдруг услышала, что где-то поют. Спросила у вахтерши, та сказала ей, что здесь работает хоровая студия. Чего-чего? Хоровая студия? А что они тут делают? Вахтерша подивилась странному и не очень умному вопросу и сказала, что обычно люди в хоре поют – мол, послушай сама. И поднимись на второй этаж, а там иди по звуку и поймешь, где поют.
Клуб Катя хорошо знала, потому что в прежние времена здесь нередко устраивались большие отраслевые собрания, встречи, концерты давали по праздникам. Так что легко поднялась наверх. Остановилась за дверью студии и стала слушать.
Ей очень нравилось, что пели слаженно, красиво. Что ни один голос не вырывался из общего букета. Песни были самые разные: и народные, и эстрадные, которые в те времена пели на любой вечеринке или концерте. Один раз ей даже показалось, что затянули хор из какой-то оперы. Красиво! Ох, как красиво!
Она нашла одинокий стул, стоявший в коридоре, придвинула его к закрытой двери и села. Так слушать было удобнее: песни воспринимались глубже. И можно было сидеть хоть до самого конца занятий хора. Иногда пение прерывалось, и какая-то женщина что-то объясняла собравшимся, а потом они повторяли куплет, который только что пели не совсем точно. И снова песня, и еще одна, и третья…
- Меня поразило тогда, как пение похоже на морские волны! – неожиданно сказала она мне. – Представляешь себе: вот только что была тишь да гладь, и вдруг волны  поднялись вверх, чуть ли не к самому небу… А потом снова успокоились, и опять шли мирно и плавно. И еще вот что: чем больше я слушала, тем больше мне казалось, что я пришла… только не смейся, ладно?.. в церковь. Ты сама-то когда-нибудь была в церкви?
Была, отвечала я ей, и не раз, но в основном на экскурсиях. Она рассмеялась: это, мол, совсем не то! А в настоящей церкви, на службе, на отпевании, на литургии – была? Да нет, не была… Я подумала о том, что сейчас она станет агитировать меня креститься и регулярно ходить в церковь, но она неожиданно сказала:
- Тогда я тоже ни в какие церкви не ходила. А вот пока слушала за дверью пение хора, вдруг почувствовала, что я в церкви… И что со мной Бог. И Он всё обо мне знает. И раскаяние мое принимает. Все грехи мне простит, он же понимает, как я трудно жила… Если б ты только знала, как мне вдруг захотелось открыть дверь, пройти в этот хор, встать рядом с другими людьми там и тоже начать петь…
Я слушала и чувствовала, что она рассказывает мне о каких-то чудесах несусветных. Неужели какие-то песни, хор в клубе способны вызвать такие сильные чувства? Но я ведь только что сама слышала, как она шла где-то у меня за спиной и пела с таким воодушевлением…
С клубом все получилось замечательно. Едва занятие студии закончилось и люди потянулись в коридор, как заметили неожиданную слушательницу. Слово, другое… Катерина сказала, что хотела бы заниматься в студии. Что когда-то, в своем деревенском детстве любила петь. Ее проверили совсем немножко. И сказали, что голос слабоват, но он разовьется, если она будет петь. Приходи через три дня на следующее занятие хоровой студии. Нет, нет, ничего с собой не надо, только себя захвати.
И она пришла. С того дня стала заниматься в хоре регулярно, не пропускала ни одного занятия. И действительно почувствовала, что голос стал крепче и увереннее. Это было как сюрприз! Вместе со всеми она могла петь вещи и трудные. Если где-то ошиблась или сорвалась, быстро поняла, что надо просто замолчать, а потом включиться в новом месте. Включалась, пела. Пение становилось для нее все более сильной потребностью.
- Понимаешь, - пыталась она объяснить мне, - когда поешь вместе со всеми, ты все свои гадости забываешь. Чувствуешь рядом друзей, и они всё о тебе знают, и всеми силами стараются помочь. Ты становишься счастливой, сама не понимая, почему. И в жизни появляется огромный смысл. От моей тоски и досады скоро ничего не осталось. А если вдруг начинала хандрить, тут же вспоминала, что завтра хор, и снова будет не  просто красивая музыка, но много-много друзей, и я пойму, что не одна на этом треклятом свете. И придет божественное ощущение, что вдруг оторвалась от земли и воспарила куда-то очень-очень высоко, туда, где живет Бог. Если не веришь мне, попробуй сама попеть с нашим хором, и ты такое чудо для себя откроешь! Почему я  раньше этого не знала? Почему никто не подсказал мне? Я бы жила совсем по-другому. Но спасибо, что хоть на старости лет я узнала такое счастье!
Катя еще долго говорила, немножко повторялась, но чувства ее оставались столь же бурными и радость не убывала. Ей так важно было обо всем этом мне рассказать, что она не спросила, ни как я сама живу, ни что там у  родных моих слышно. Иногда порывалась что-то петь, но быстро умолкала, видимо, не желая смущать меня. Приглашала на занятия хора и очень советовала мне попробовать петь вместе с ними.
Потом она снова глянула на часы – прошло немало времени, ей нужно было торопиться, чтобы не опоздать в клуб. Мы попрощались, и я, очень удивленная, пошла своей дорогой к дому. А Катерина остановилась у перехода в ожидании зеленого света. Приветливо помахала мне рукой. И тут же как бы забыла обо мне. Зато вспомнила о  пении, потому что я вдруг услышала, правда, тихо, потому что расстояние было уже немалым, но песню узнала сразу:

                Я люблю тебя, жизнь,
                Что само по себе и не ново.
                Я люблю тебя, жизнь,
                Я люблю тебя снова и снова…

Я уходила в свою жизнь удивленная, озадаченная, с каким-то недоверием. Но за Катерину я радовалась всей душой.
                *  *  *
Комментарий специалиста - ,дирижера-хормейстера камерного хора «Маленькая капелла» Л.Обшадко:
Голос поющего человека – единственный на свете нерукотворный и живой музыкальный инструмент. Звучание хора, объединяя голоса, сочетая их друг с другом, рождает живую Гармонию
Хороший хор – это модель совершенного человеческого сообщества, где голосу необходимо не только слиться в унисон с другими голосами твоей партии, но и суметь услышать весь аккорд, все голоса, звучащие в этом аккорде по вертикали, как бы проникнуть друг в друга, и при этом – не потерять себя, свое Я.
…Чистый хоровой аккорд построить так же сложно, как услышать Я другого человека. Для этого необходимы не только хорошие уши, но и чуткие души.
Может быть, голос – единственное физическое воплощение человеческой души, а хоровое пение – это наши души, звучащие вместе.
…Если мы научимся не только слушать, но и слышать друг друга, наша жизнь станет совершеннее, нам не нужно будет воевать и убивать, а в мире будет больше света и тепла.
И не зря, наверное, народная мудрость говорит: «Спокойно строй себе жилище там, где поют: злые люди не имеют песен».
Ведь хоровое пение гармонизирует человека (и душу, и тело), а гармоничный человек не захочет творить зло.
Многие люди чувствуют потребность в совместном певческом общении. В такие моменты люди общаются не только физически, но и духовно. Они лучше начинают понимать друг друга, так как друг друга СЛЫШАТ!).