С волками жить...

                Андрей Скилур

               
                Роман в трёх частях

                К читателям.

        Роман «С волками жить…» – своеобразный исторический срез, психологический портрет советской и постсоветской России, его основное действие охватывает весь 20-й век и начало нового тысячелетия. Автор – историк по образованию, педагог, более двадцати лет проработал журналистом в системе Российского государственного телевидения, что помогло ему с фотографической точностью, образно и красочно отобразить коллизии в жизни российского народа, отдельных людей. В тоже время, это во многом автобиографичное произведение, в котором  широко используются личные впечатления автора: его детства в Германской Демократической Республике, юности и зрелости в провинциальном, но очень русском и благополучном Тамбове, его недолгого пребывании в коллективе одного из тамбовских оборонных заводов.
        Смело соединяя череду действительно происходивших событий и действительно живших людей, в том числе исторических деятелей, в канву литературного вымысла, фантазии, подчас мистических символов, вымышленных героев с летописью великой страны, автор переносит читателя из эпохи средневековья и заселения Тамбовского края в брежневский «застой», затем в кровавые годы гражданской войны и «антоновщины», из застенков периода сталинских репрессий – в руины истекающего кровью Сталинграда, потом в партизанский край – Брянские леса, из пробуждающегося под воздействием демократических веяний Тамбова – в сотрясаемую революционной и контрреволюционной лихорадкой Москву 90-х гг., из столицы – в лагерную «зону» в Сибири и на Северный Кавказ, в мятежную Чечню.
        В романе впервые отображены биографические подробности, дан психологический портрет легендарного вождя тамбовских крестьян – А.С. Антонова, описан эпизод секретной расправы отряда НКВД над  жителями оккупированной гитлеровцами территории, показаны видные деятели демократической революции в одном из центральных регионов России – в Тамбовской области – В.Н. Коваля, В.В. Давитулиани и др. Читатель «увидит» защитников «Белого дома» в 1991 г., в том числе Б.Н. Ельцина, узнает, как один уголовный «авторитет» стал полевым чеченским командиром, а другой уголовник – «новым русским», побывает вместе с ними в Ичкеринских лесах, где мучают и убивают русских пленников.
        В основе произведения две судьбы – простого парня Павла Косухина и его земляка – рецидивиста из бывших «членов семьи врага народа» Фёдора Кривецкого (Кривого). Один «тамбовский волк» хочет жить по совести, но оступается и попадает в тюрьму; другой «тамбовский волк» привык жить по волчьим законам, в ненависти к убившей всех его предков Советской власти, в ненависти к законопослушным советским гражданам. Психологическая драма, конфликт двух мировоззрений и фатально закономерный, Богом предопределённый конец человеческих судеб, одна из которых устремлена в прошлое, а другая – в будущее России, – это главная идея романа.
        Хочется надеяться, что книга будет интересна и тамбовчанам, и москвичам, и жителям всех регионов Российской Федерации, ибо в ней наша общая история, наше сердце, душа, боль за страшное прошлое в 20-м веке и надежда на лучшую судьбу страны и каждого россиянина в новом, 3-м тысячелетии. Да хранит нас всех Господь!
         

               

                ОТРЫВКИ               




                Пролог


                1.

      Утренний лес шумел, сбрасывал наземь холодную капель, отряхивался после бури. Ещё крепкий восточный ветер гнул верхушки сосен, перебирал ими, словно гигантский гребень, расчёсывал, удаляя всё негожее и отжившее, накопившееся за  долгую зимнюю пору. Жёлтая хвоя, сухие сучья, старая кора дружно летели вниз, устилали прошлогодний прелый мох неровным ковром, покрывали рытвины и ямы.
…  На Сретение Господне после оттепели вдруг ударили трескучие морозы, повалил  тяжёлыми хлопьями снег, и обледенелые, при  малейшем дуновении ветра, при неосторожном взмахе крыльев суетливых ворон или отощавших за зиму глухарей тихо звенящие, будто хрустальные, деревья не  выдержали груза и стали валиться, выворачивая из-под бессильных корневищ целые пласты песка и глины.
      Дико, неуютно было всякому живому существу в лесной чащобе в эти переломные дни, когда снег на земле уже стаял, и лишь жалкие его остатки, словно вороха грязного, позабытого в спешке белья, ещё белели по оврагам да лощинам, растекаясь мутными ручьями, отдавая последнюю влагу новой владычице – весне.
      Не сразу пришла она в эти края, долго плутала где-то западнее или южнее, а здесь – в древнем Диком Поле – весна красна объявилась с запозданием. Уж и Герасим-грачевник прошёл, и Матрёна- наставница миновала, а в дремучих пущах меж реками Цной и Челновой всё лежали непролазные сугробы, гуляла вьюга, да голодные стаи волков рыскали по опушкам в поисках добычи.
       Наконец в конце марта Ярило-батюшка разорвал над лесами и болотами туманную пелену, принёс с собою лазоревые небеса, тёплый воздух и первые весенние дожди, порушил в ближних степях снежный панцирь, и на малых речушках треснули льды, вздулись резвой водою Цна и Челновая, понесли изъеденные солнцем льдины дальше – в Оку-реку.
      На взгорках проклюнулись на свет Божий ранние первоцветы, в дуплах загудели, собираясь к вылету, трудолюбивые пчёлы, на деревьях набухли смолистые почки, атмосфера наполнилась свежестью и радостью пробужденья. Когда вылез из берлоги хозяин здешних мест – медведь, заревел спросонья, облапил толстую осину да изодрал на ней кору, чтобы все знали, что царь лесных зверей вступает в свои владения, не потерпит своеволья, – самые скорые шелковисто-зелёные травинки уже тянулись из сумрака подлеска к солнышку, и птица овсянка высвистывала запоздалое: «Покинь сани, возьми воз! Покинь сани, возьми воз!»
      Однако наступил апрель, и внезапно похолодало: скрылось в хмуром небе светило, над землёю нависли набрякшие от влаги тучи, заморосило. Враз притихли гомонившие с рассвета до заката, вернувшиеся в родные гнёзда птахи; облезлый заяц – русак забился подальше в ольшаник, работяги мураши, предчувствуя непогоду, снова закрыли в своих жилищах все норки. С востока потянуло ледяным ветром, по утрам на тонких,  покрытых белыми пушистыми «барашками» ветвях вербы, на старых замшелых пнях искрился иней; в лесных падях схватились лёгким ледком малые родники и лужицы, на полянах, словно отсыревшая кисея, висел сизый туман…
       Вчерашняя ночь для обитателей лесного края прошла особенно беспокойно: негодник ветрило буянил беспощадно, посрывал с деревьев, и без того потерпевших в феврале много убытку, последнюю, сохранившуюся с осени листву, поломал  засохшие ветви, на берегу безымянного озерца свалил могучий дуб, –   трёхсотлетний, он помнил много бурь, стойко их отражал, но на этот раз весенние воды подточили окончательно его старые корни, и, вздохнув всей своей статной, ещё даже не распустившей клейких листочков кроной, красавец дуб в одночасье рухнул с обрыва в чёрную, затхлую озёрную воду.
        Кроме непогоды, восточный ветер принёс в эти глухие места странный запах.
        Был он непривычен даже дикому зверью, настолько непривычен, что уходили от него и голенастые лоси, и начавшие линять серые разбойники волки, и осторожные лисицы, и всяк другой четвероногий житель Цнинско-Челнавской поймы, уходили звери из  междуречий на запад, гонимые непонятным и потому тревожным духом, который шёл, неудержимо распространялся на Дикое Поле то ли из низовьев Дона, то ли из-за Волги-реки, – оттуда, где степь уже расцветала пышными красками весны, и быстрые торпаны – дикие лошади – носились по бескрайним просторам, подминая копытами  пробившуюся сквозь старый, полёгший за зиму ковыль, сочную травку и алые, как кровь, полевые маки.
        Запах тот  стал бы неприятен  и человеку, если б он смог его различить: смешались в нём и горький дым бивачных костров, и смрад сырой кожи, и зловоние разлагавшихся в степи трупов, и  резкий дух, исходивший от тысяч горбатых верблюдов и гривастых коней – нет, не диких коней, а боевых, низкорослых и злых.
Но человек, пробиравшийся этим пасмурным и ветреным утром через  лесные чащобы, не чувствовал той тревоги.
        Он упорно преодолевал бурелом и болотные хляби, шёл, продираясь сквозь кустарник, берегом реки, сворачивал на только ему одному известные
звериные тропы, спотыкался о коренья и пни, падал, разбивал до крови лицо, раздирая в клочья последнюю одежду, карабкался по склонам холмов, спускался в глухие, поросшие орешником и папоротником  овраги.
       Человек держал курс на северо-запад. Его босые, в многочисленных ранах ноги порой подкашивались, и он валился наземь там, где был, и  забывался коротким, но глубоким, как обморок, сном. По всему было видно, что тяжёлая дорога одинокого смельчака пролегала издалека.
    
       На опушке леса показалось городище. Но что это? Никто не встречает путника, ворота бревенчатого частокола, окружавшего деревню,  сорваны с петель, лежат на земле. Сам забор во многих местах разрушен, вместо изб – разбросанные тут и там обугленные брёвна, вместо церкви, некогда  всем миром сложенной из дикого камня, только полуразвалившаяся колоколенка, на её вершине, словно застывший знак скорби, чернел небольшой, закопчённый и безъязыкий небольшой колокол. Во многих местах можно было видеть следы отчаянной, смертельной сечи: на земле валялись ржавые мечи, в стволах деревьев торчали обломки стрел и копий, среди пожарища распластались полуобглоданные волками, разложившиеся трупы лошадей.
       Когда путник приблизился к остаткам церкви, его помутившийся взор остановился на каком-то жалком ворохе тряпья. На нём копошились с полдюжины взъерошенных и злых ворон. Увидев человека, они нехотя поднялись в небо, чуть покружили над лесом и уселись на обгоревшую крышу колокольни. Их гортанное, мерзкое карканье означало недовольство.
       Вдруг откуда-то прилетел огромный седой ворон. Он опустил грузное тело  прямо на верхушку колокола, и тогда округу потряс тихий, многократно затем повторенный  лесным эхом стон. Потревоженный птицею лёгкий колокол – последний свидетель разыгравшейся здесь жестокой трагедии – подал  свой сиротливый голос. Это был привет от ангела смерти.
       На ватных, негнущихся ногах человек подошёл к вороху. Он оказался полуистлевшим трупом женщины. Запрокинув голову с выклеванными, страшными своей кроваво-чёрной пустотою глазницами, она лежала навзничь, широко раскинув руки, будто защищая родимый край. Ноги женщины были неестественно подогнуты, русые, свалявшиеся мочалкой волосы отделились вместе с кожей от черепа, оскаленные в предсмертной муке зубы сжимали заржавевшую кривую саблю – злобный ворог пригвоздил несчастную к её родной земле и не смог потом вернуть своё оружие.
       Кровь гулкой волною ударила в сердце путника. Противной, мелкой дрожью затряслись закоченевшие после речной переправы руки. Небо померкло в его глазах, растворилось в набежавших слезах. Выглянувшее в этот момент из-за туч весеннее солнышко сверкнуло в слезинках, и мозг человека пронзила острая, как игла, неотвратимая, как судьба, догадка: он остался один-одинёшенек на всём Божьем свете, нет более у него любимого дома, где родился и вырос, нет отца и матери, нет милых сестрёнок и братишек, никого из близких и дорогих ему людей. Лишь серый пепел да тяжёлый, сладковатый дух тленья, дух смерти окружали его – единственного теперь выжившего обитателя деревни.
       Всего- то три года пробыл он в плену у половцев. Он охотился в степи возле древних скифских курганов, ловил перепелов и куропаток, когда на него и его двух товарищей налетели эти конные басурмане. Потом их разделили, а его – Виряту – все три года таскали по кочевьям, заставляя  выполнять грязную работу, били, кормили вместе с собаками и козами. Он не хотел рабской жизни, и лишь выдался подходящий случай, украл у своего хозяина коня и ускакал ночью в сторону лесов. Целую зиму Вирята скрывался в низовьях Вороны-реки, где нашёл заброшенное охотничье зимовье, его коня загрызли голодные волки, но ближе к весне он всё равно – пешком – отправился в родные края. По уже ненадёжному льду ему пришлось преодолевать Цну, брести через многочисленные болота, буераки, пробираться через лесные чащи.  В дороге путник питался замороженной кониной ( той, что успел отбить у волчьей стаи ), охотился с помощью силков на зайцев и глухарей. Наверное, месяц шёл Вирята к дому, ориентируясь только по редко появлявшемуся солнцу и течениям мелких речек. И вот дошёл, но поздно: по всему видать, именно этой зимою половцам удалось по льду рек забраться туда, где уж не один век прячутся в чащобах небольшие русские городища, они внезапно напали на них и сожгли, а уцелевших в битве жителей – в основном потомков бывших рязанских и муромских крестьян, бежавших от своих бояр в эти цнинские леса – увели в полон. Да, опоздал Вирята, опоздал…
       И он побрёл туда, где был когда-то его родимый дом. Ни на что уж более не надеясь, мужчина тоскливо и отрешённо осматривал пожарище. Он нашёл ещё несколько человеческих скелетов, вглядывался в растасканные  зверьём кости, искал и страшился найти тех, к кому многие месяцы так неутомимо стремился, преодолевая все муки и лишенья, шёл из вражьего плена. Но узнать в трупах знакомые черты было невозможно – природа и звери немало потрудились, не оставив надежды воскресить кого-либо из мёртвых, раскрыть тайну гибели отчего гнезда.
       Вирята остановился у сломанной и обгоревшей старой берёзы. Тут когда-то стояло его жилище, тут пахнущие молоком, свежим хлебом и ещё чем-то тёплым и родным, ласковые руки матери брали его, совсем маленького, из колыбели и несли к отцу на утренний досмотр. Отец принимал сынишку в свои шершавые от работы ладони, осматривал его, пробовал на вес, говорил жене:
    – Смотри-ко, Фрося, вырос-то как за ночь наш первенец! Быть ему богатырём, как Илья Муромец, не зря же с муромского корня род его зачался! Будет Вирятушка нас с тобою на старости лет оборонять и, дай Бог, невесту в избу приведёт справную, пополнит племя наше хлебопашеское достойными детками. И быть нам тогда, супружница ты моя верная, с внучатками, будем их ростить, дедовским обычаям и вере христианской обучать.
       Лишь пепелище встретило того, кто должен был оправдать давнишние надежды родителей, только черепки от разбитой посуды, почерневший от сажи топор да чудом сохранившаяся, висевшая на обугленном суку берёзы греческая икона – будто чья-то неведомая рука в критический момент взгромоздила её сюда, чтобы гневный лик Христа мог лучше узреть, что творилось в тот страшный день и час, когда в багровом зареве пожара лилась на снег русская кровь, когда свирепые кочевники топтали и рушили плоды многолетнего труда мирных обитателей городища…
       Вирята упал на колени под иконописный образ Спасителя, бился горемычной головою о корявый берёзовый комель, проклинал войну, разрушившую его крестьянское счастье, проклинал злую вражью силу, половцев, которые, словно степной смерч, унесли прочь все его мечты, погубили мир и покой лесного края, и рыдал, и протяжно, по-волчьи выл.
       Этот вой вызвал какое-то движение в лесной чаще: там промелькнула неясная тень, зашуршала прошлогодняя листва, качнулись голые ветви кустарника. Вот силуэт прояснился, приблизился к развалинам деревни, вспыхнули, словно светлячки, два зелёных огонька, потом погасли. Из лесу выбрался молодой, волк – почти щенок. Он осторожно, останавливаясь и принюхиваясь, двигался в сторону убитого горем, ослепшего от рыданий Виряты.
       Ещё осенью деревенская собака спуталась с вожаком волчьей стаи, забрюхатила, и на свет появились пятеро полукровок – внешне вроде бы волчата, а по характеру более добрые, почти дворняги. Они росли за гумном, принадлежавшим отцу Виряты, и старик подкармливал суку, а та выхаживала свой выводок. Когда зимней ночью загорелись окружавшие деревню бревенчатые стены, разбойно засвистели пришлые степняки и через поверженные ворота рванулись внутрь городища, собака стала спасать щенков: по окровавленному снегу, мимо стонущих и умирающих людей, подальше от горящих изб таскала она малышей в лес, в пустую барсучью нору. Потом людей не стало, и пришли волки. Они хозяйничали в развалинах деревни, но собаку не трогали – вожак не допускал к ней никого. Иногда он приходил к логову, где копошились полуволчата – полудворняжки и приносил им мяса.
       Весной из юго-восточных степей, с границы лесостепного края, прозванного Диким полем, повеяло тревожными запахами. Так пахло опасностью. Нет, это уже были не половцы, это собирались в свой очередной поход на Святую Русь новые завоеватели – монголы. Их полчища могли испугать  кого угодно, огромные обозы, состоявшие из повозок и вьючных животных, могли растоптать лес и превратить его в пустыню.
       Волки, как и многие другие звери, предпочли оставить родные места и уйти на запад. Собака не отважилась последовать за ними, её надо было вырастить щенят.  Когда малыши подросли, сука стала выводить их из норы в лес, и однажды привела за собою в деревню, где долго выла, словно поминая живших тут раньше людей. Волчата навсегда запомнили запах человеческого жилища – вернее, его остатков.
      Потом на логово напал медведь-шатун. Он придавил четверых щенков. Собака-мама выла на луну, затем отнесла мёртвых детёнышей в сторону и закопала под ближайшей сосной. Оставшийся в живых щенок теперь получал еды за пятерых. Собака очень старалась прокормить единственного малыша и, когда не смогла ничего добыть, выкопала из песка труп одного из погибших своих детёнышей и растерзала его. Этого мяса хватило на несколько дней, потом  пришлось грызть кости. Однако человечьих останков бывшая дворняга никогда щенку не приносила.
В один из дождливых апрельских дней собака не вернулась к норе – то ли всё-таки ушла вслед за волками, то ли погибла в болоте. Волчонок остался один. Он голодал и ему пришлось выкопать полуразложившиеся тела своих трёх братьев и питаться ими. Но один раз ему повезло: он сумел задушить целый выводок зайчат. С тех пор в волчонке проснулся охотничий инстинкт, он отказался от собачьей привычки есть дохлятину и принялся делать то, что диктовала ему волчья кровь.
       Охота не всегда получалась, но щенок быстро набирался опыта, он сильно вырос в холке, его лапы становились всё мощнее. Тем не менее, собачьи предки жили в нём тоже, и время от времени волчонок наведывался в разрушенную деревню и так же, как его мать, выл и скулил.
       Но сегодня в городище звучал голос какого-то странного, невиданного доселе существа. Волчонок ещё не избавился от присущего всем молодым зверям любопытства и приблизился к существу. Оно, казалось, никого не замечает, но от него шёл знакомый запах.
      Наконец Вирята пришёл в себя. «Хватит горевать. Слезами ничего не вернуть. Надо бы развести костёр, а то в мокром платье можно и совсем окоченеть, чай не лето», – подумал он.
      Мужчина оглянулся по сторонам, прикидывая, где бы набрать сухих дров для костра. Неожиданно его взгляд столкнулся с зелёными глазами серого хищника: молодой волк, расставив длинные лапы и опустив под живот пушистый хвост, в упор смотрел на человека. Вирята опешил, но быстро сообразил, что надо делать.  «При встрече с волком не гляди ему прямо в глаза и не вздумай убегать», – учил Виряту отец – опытный охотник. – «Пуще всего волки не любят прямых взглядов, они от них свирепеют, вроде как вызываешь их на бой. И бегать от волков тоже впустую – сразу бросятся догонять. Ты, сынок, лучше сделай вид, что зришь волка, но зла ему не желаешь и не боишься его тож. Будь спокоен, держись уверенно и смело».
       Вирята отвернулся от волка и стал креститься на икону.
       Лесную тишину, кладбищенское безмолвье погибшей деревни прорезал вначале тихий, заунывный, потом всё более громогласный то ли волчий, то ли собачий вой. У Виряты в жилах застыла кровь, древний, с молоком матери воспринятый ужас перед зверем сковал мозг.
       Но не для того он – потомственный землепашец, рыболов и охотник – пришёл к родному пепелищу, чтобы ему помешал какой-то волк. «Спокойно, паря, спокойно»,   – родилась в голове мысль. – «Я ведь тоже выл, почему же волкам не повыть? Им, коли уж так, тоже несладко стало: ни тебе козу задрать, ни в овчарню не забраться, даже кур да гусей нету, всё проклятые басурмане погубили да украли…»
      Вирята быстро повернулся и ещё раз, но уже взглядом бывалого охотника, оглядел волка. Отвернувшись опять к иконе, он вслух пробормотал:
   – Во- первых, ты всего лишь один, какой-то приблудный. Во-вторых, и не чистый волк вовсе, так, полусобака. Так что мне бояться тебя  недосуг. Даже наоборот, хорошо, что ты тут объявился. Хоть одна живая тварь, кроме ворон да крыс со мною здесь будет. А то ведь кругом кладбище, мертвецы… Ну а с волками жить, по-волчьи выть – так, кажется, у нас на Руси принято?

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ИЗ ГЛАВЫ 2
               
       В тот нерадостный день Павла вызвали к начальнику цеха Сорокину.
     – Вот что, молодой человек, – без обиняков начало цеховое руководящее лицо, –   к нам из заводоуправления поступило задание, которое кроме тебя выполнить некому. Нужно выкрасить лестницу, ведущую на второй этаж. Поэтому иди к кладовщице и получи всё необходимое – краску, олифу, ведро, кисти и каток. И, кстати, что ты, парень, ходишь, как охломон? Возьми на складе рабочую спецовку. Лестницу тебе покажет мой заместитель. Имей в виду – объект на контроле у дирекции…
      «Объект» представлял из себя длиннющую металлическую лестницу в два марша с площадкой посредине. Она находилась в другом конце здания, где Павел почти не бывал – в тёмном узковатом коридоре, который вёл к секретному десятому цеху.
       Уж что-что, а красить Косухин умел! Последние пять лет, пока он учился в школе, ему постоянно приходилось выполнять малярную работу: в конце четвёртой четверти классный руководитель объявлял график так называемой «летней практики», и Павлу всегда доставалась окраска парт или школьного забора. Поэтому и теперь он взялся за дело, не сомневаясь в его успехе.
        Вылив пару банок тёмно-зелёной густой масляной краски в новенькое оцинкованное ведро, Косухин добавил немного олифы, размешал всё это найденной у ящика с мусором деревяшкой и смело сунул туда малярный каток.
        Вначале он решил выкрасить ступени. Для этого Косухин перенёс ведро с катком и кисти на самый верх лестницы. Но как только Павел принялся водить катком по ступеням, в проёме двери, ведущей на лестницу, показалась толстенькая деваха в синем халате.
     – Мальчик! Что ты делаешь? Как же мы теперь будем тут ходить? Кто тебе велел красить эту лестницу?
        Косухин растерянно уставился на деваху и покраснел.
     – А мне начальник цеха Сорокин приказал. Говорят – задание дирекции…
     – Ну, тогда ты хоть дверь чем-нибудь перегороди. А то все привыкли тут ходить и перемажутся в твоей зелёной гадости.
     – Это не гадость, а краска, – немного обиделся Павел. – И потом, насколько я знаю, есть другая лестница, по ней и топайте.
     – Ух, ты какой невежливый пацан! Ладно, вкалывай дальше, но сделай то, о чём я тебе сказала, – деваха скорчила недовольную рожицу и шмыгнула назад.
        Косухин не стал долго думать и загромыхал своими новыми, специально купленными для работы на заводе резиновыми сапогами по свежеокрашенным металлическим ступеням вверх. Пришлось найти брошенный за ненадобностью деревянный ящик и поставить его посреди дверного проёма. Потом он решил, что надо бы сделать предупреждающую надпись, вернулся к ведру и взял кисть. Снова поднявшись к двери, Павел написал краской на ящике грозное «Стой!». Затем он опять спустился к исходной точке. Вымазанные в зелень подошвы сапог неприятно чавкали по ступеням. Косухин с сожалением поглядел на испорченную работу, на свою обувь, но что поделаешь?
       Через некоторое время он с новой энергией водил катком по железу. Раза два в дверях возникали какие-то люди, но, увидев под ногами ящик с надписью и согнутую спину Косухина на лестнице, с руганью убегали назад.
        Красить катком ступени было нетрудно, и Павел справился бы с ними довольно быстро. Но окраска поручней, площадки между маршами и боковых балок лестницы потребовали значительного времени. Косухину пришлось поработать кистями, причём никаких перчаток ему не дали, и уже к обеду его руки оказались под цвет краски.
      Пробегавший мимо вечно озабоченный главный энергетик Владимир Георгиевич резко затормозил и выпучил на Павла глаза.
    – Косухин! Это почему же ты работаешь голыми руками? А где резиновые перчатки?
    – Да я не спрашивал, Владимир Георгиевич, вот мне и не дали, – смущённо ответил Павел и посмотрел на свои слипающиеся, тёмно-болотного цвета пальцы.
    – Так. Немедленно иди к вашей кладовщице и скажи, что я распорядился выдать тебе две бутылки растворителя и две пары резиновых перчаток, – выпалил главный заводской энергетик и с ходу набрал скорость – аж пыль из-под ног.
       Косухин сходил в свой цех, вытребовал растворитель и перчатки и принялся оттирать от краски руки. Один из электриков тут же начал зубоскалить.
    – Эй, молодой! Как там тебя, Пашка, что ли? Это чем же ты занимался? Либо под напряжением в триста восемьдесят вольт работал, что у тебя руки-то позеленели?
       Николай Петрович Луньков предпочитал не ссориться с теми, кто трудился с ним в одном цехе или бригаде, поэтому отозвал Павла в сторону.
    – Что, хреновая у тебя сегодня работёнка? Ну ничего, бывает и похуже. Ты ведь ученик, поэтому тебя и послали на хозработы. А кого же ещё? Терпи, казак, атаманом станешь, – напоследок успокоил он Косухина и заковылял по своим делам.

               
        После обеденного перерыва Павел взялся за окраску тыльной стороны лестницы. Вот тут действительно стало хреново. Во-первых, чтобы снизу достать до верха, требовалось подставить под ноги возвышение или увеличить длину ручки малярного катка. С этим Косухин справился: пошёл в деревообрабатывающий цех, отыскал там подходящий обрезок какого-то шеста и проволокой привязал его к ручке катка. Но, во-вторых, окрашивая снизу тыльную сторону ступеней и лестничной площадки, Павел не мог избежать попадания брызг на лицо, руки, одежду. Поэтому вскоре все открытые участки его тела, новенькая спецовка и сапоги оказались заляпанными краской. На бетонном полу коридора зеленели многочисленные лужицы и озёрца.
        Из проходной секретного цеха время от времени выходили на перекур монтажники радиоаппаратуры. Сразу было видно, что они принадлежали к заводской элите: одетые в белоснежные халаты и шапочки, чистые и опрятные, они курили дорогие сигареты, вели себя независимо и высокомерно. Иногда до ушей Косухина долетали обидные замечания, касающиеся его персоны.
      – Только посмотрите, как этот охломон весь пол краской улил!
      – Да, это точно: заставь дурака Богу молиться, так он обязательно лоб расшибёт…
      – И кто только таких сопляков на завод пускает?!
      – Наверное, ничего другого у него не получилось, вот его в чернорабочие и взяли…
         Павел Косухин изо всех сил старался не вслушиваться в подобные разговоры, но его самолюбие невыносимо страдало. О, как ему хотелось поколебать надменность этих белохалатных чистоплюев! Воображение рисовало мстительную картину: вместе с Николаем Петровичем он входит в десятый цех, раскладывает инструменты на чей-нибудь сверкающий чистотой монтажный стол – прямо среди разных там электронных плат, диодов и триодов, конденсаторов и другой радиобелиберды, подходит к настольной лампе дневного освещения, отключает её и с суровым видом профессионала говорит обалдевшему от неожиданности мужику в белом хлопчатобумажном, как у баб с заводской кухни, халате: «Эй, ты, повар! Убирай свои хреновины, электрики пришли! Лампа у тебя говно, новую будем ставить. А ты пока иди – гуляй. Или займись чем-то... Можешь, например, лестницу покрасить. Всё же польза от тебя будет…».
       От таких фантастических картин Косухину становилось легче, и кисть в его руке двигалась увереннее, сноровистее.
       Но тут случилось то, чего Павел никак не мог предвидеть. Заработавшись, он не заметил, как откуда-то из глубин заводского лабиринта рядом с ним всплыло, будто круглобокая мина со дна океана, тучное тело в сером пиджаке.
    – Это что такое?! Кто приказал? – низким грубым голосом завопило тело.
       Косухин поднял глаза и узнал жирную физиономию директора завода Соколова. Он уже видел его однажды, когда оформлялся на работу. От испуга Павел выронил густо намазанную краской кисть, и ядовито-зелёная капля мгновенно украсила лакированный директорский ботинок.
    – Почему такой безобразный цвет? Здесь не казарма, а завод! – лицо у Соколова побагровело, а глаза чуть не вылезли из орбит. – Немедленно, сейчас же, идите, молодой человек, в свой цех и доложите о моих замечаниях Сорокину!
       Директор был так взбешён, что не заметил, как его короткие и толстые, как у бегемота, нижние конечности попали в живописно украшавшую пол масляную зелень – свидетельство трудового героизма, проявленного Павлом Косухиным. Собравшись уходить, руководитель завода порывисто повернулся, и в этот момент его ноги заскользили по краске. Соколов нелепо взмахнул руками и чуть не грохнулся на бетон.
   – Твою мать! Поналил тут краски, ходить невозможно! Чтоб к концу смены всё тут вычистил, болван, а то уволю к чёртовой бабушке! Слыхал? Я тебе говорю!..
       Павел потерял дар речи. И смог лишь кивнуть. Когда грозная фигура директора скрылась за углом, курившие возле десятого цеха радиомонтажники покатились со смеху:
    – Ну и молодец этот парень! Надо же – самого Соколова покрасил да ещё и на пол хотел уронить! Умора!
       Косухин какое-то время оторопело взирал на своих обидчиков и пытался осознать, что же произошло. Но в голове было пусто, в ушах слегка звенело, сердце замерло, ноги стали ватными и слабыми. Подобное состояние он испытывал не однажды. Такую же бессмысленную душевную пустоту и мертвящее оцепенение тела Павел ощущал всякий раз, когда с ним случалось что-то из ряда вон выходящее, ужасное и непредвиденное.
       Однажды, когда он ещё не ходил в школу, мать набросилась на него из-за пропавших стеклянных камешков, украшавших пузырёк дорогих духов. Она жутко кричала и добивалась, чтобы Павел признался в том, что он, в его детском понимании, не совершал. Он просто не помнил, как и когда исчезли эти проклятые стекляшки – поддельные рубины. Его били ремнём, грозились выгнать из дому, а Павел стоял и ничего не мог доказать. Потом он, избитый и обвинённый в воровстве, несколько часов провёл в углу маминой спальни и чувствовал в себе такую опустошённость, усталость и равнодушие ко всему земному, будто он умер. Лишь поздно вечером, уже в постели, из его глаз снова потекли крупные солёные капли. Сердце жгла обида. Глядя на огромный лунный шар, холодно светивший в окно его детской комнаты, размазывая по щекам горячие слёзы, Павел думал о несправедливости мира.
       Точно такие же чувства ему приходилось испытывать и тогда, когда он, неожиданно вызванный учителем, не мог ответить у классной доски – из памяти внезапно пропадало всё, что он зазубривал накануне дома, и никакие наводящие подсказки педагога не помогали, и тогда, когда ни за что ни про что его избивали в школьном туалете или на танцах в ДК «Юбилейный». Последний случай на экзамене в Воронежском университете, когда ему задали каверзный дополнительный вопрос, тоже не стал исключением.
        И вот опять такая же ситуация, и снова Косухин не сразу пришёл в себя. Но когда успокоился, взял из мусорного ящика использованную ветошь и принялся растворителем отмывать краску с пола. В мозгу, как обычно, рождались запоздалые варианты действий, а в сердце – стыд за своё безволие и слабость. «Надо было объяснить этому толстому борову Соколову, что не я выбрал этот цвет для окраски лестницы, что без специальных строительных лесов или хотя бы дощатых «козлов» красить тыльную сторону ступеней очень трудно, – ругал себя Павел. – Но чёрт его знает, почему я опять молчал! Как последний дурак и трус...»
        До конца рабочего дня оставалось не больше часа, когда Косухин, весь перепачканный краской, явился к начальнику цеха Сорокину. Тот уже успел «пригубить» и как раз закусывал бутербродом с ветчиной и малосольными огурчиками. Уже первые слова Павла привели его в сильное возбуждение. Настроение у начальника сразу испортилось.
     – Етитский леший! Да что же вы делаете, гады?! Подвели меня, суки, под монастырь! – гранёный стакан покатился по полированной крышке стола, из жирных пальцев выпал недоеденный огурец. – Косухин, кто тебе выдал такую краску? Кладовщица? Позови её ко мне! Быстро!
        Кладовщица по прозвищу Штирлиц – тощая, быстроглазая и хитромудрая баба лет пятидесяти – сразу же заняла круговую оборону.
      – А я что, Валерий Иваныч? Мне ваш зам сказал выдать зелёную краску, я и выдала. А другой у нас нету.
     – Как так нету? А где цинковые белила, которые в прошлом месяце я сам лично в твоей кладовой видел?
    – Ой, сколько их было-то? Смех! Всего десять кило и то половину вы мне приказали на спирт сменять...
      – Какой ещё спирт, Петрова, что ты несёшь?!
      – Да тот самый, из шестнадцатого секретного цеха...
        Сорокин поставил стакан на положенное место – рядом с графином – и отложил закуску в сторону. Голос его подобрел.
     – Вот что, Косухин, ты пока иди в цех, а мы тут разберёмся, что к чему. Завтра получишь белила и будешь заново перекрашивать эту долбаную лестницу. Давай, топай!
   
…Маслянистая жидкость растеклась по воспалённому мозгу, оголённые нейроны загноились и стали цвета «хаки», зелёная волна захлестнула мироздание...

        Целых полчаса Павел чистил растворителем и содой перепачканные краской руки, лицо и шею. Когда в толпе рабочих он шёл через проходную, многие морщились – за Косухиным, словно шлейф за кометою, тянулся удушающий химический запах.
        Протягивая парню его пропуск, пожилая охранница не выдержала и спросила:
     – И где ж ты, сынок, работал-то сегодня? У нас вроде химиков нету...
        Косухин ничего не ответил, но покраснел.
       За проходной начиналась свобода, там жил своими обычными заботами равнодушный к переживаниям Павла город: будто рабочие муравьи, сновали туда и сюда автомобили, шли по своим делам люди, в желтеющих кронах тополей щебетали воробьи, вольный ветер подметал пыльные тротуары, гонял из стороны в сторону ненужные бумажки.
        Косухин с удовольствием, которого не испытывал раньше, глотнул чистого воздуха, и ему показалось, что он запьянел: голова закружилась, и ноги чуть-чуть подкосились. Но он быстро справился со своими недугами и побежал к подъехавшему троллейбусу.
       Ночью Павла тошнило, спал он плохо, часто ворочался.
    – Видать, отравился краской, нанюхался растворителя, – горестно вздыхала мать юноши Галина.
 
    ...Кибернетика, а тем более краскопульты неприемлемы «развитому социализму  а ля Сталин». Малярная кисть – орудие пролетариата, эффективное средство занятости населения...

                ИЗ ГЛАВЫ 6


                Сон разума рождает чудовищ.
                Франсиско Гойя.
                Жизнь подобна сновидению.
                Восточная мудрость.


                - 1 -


     Ночью Павлу Косухину привиделся страшный цветной сон.
    …Перед ним расстилалась бескрайняя дикая степь: седые ковыли, редкие дубовые рощи, кое-где глубокие, заросшие кустарников балки.
        Павел стоял на вершине древнего кургана и смотрел вдаль – на восток. Почему-то Косухин был уверен, что он – великий царь и повелитель скифского народа Скилур. Про этого знаменитого скифа Павел читал в исторической литературе.
        Сегодняшним ранним утром Скилур, злейший враг эллинов и боспорян, не раз громивший их фаланги, как-то странно пребывал в полном одиночестве, и его сердце сжимал холодный ужас. Бестелесный дух, порожденье сна, он смотрел на восход солнца. Совсем скоро из-за края земли, покрытой лёгкой туманной дымкою,  должен показаться кровавый шар. И Скилур продолжал ждать.
        В западной стороне неба отстаивала свои права летняя ночь. Там, в чёрной бездне, светился бледный череп луны, мерцали звёзды, но оттуда нечего было ждать помощи. Да и от кого? Ведь все славные боевые товарищи Скилура давно лежат в своих курганах. А где любимый сын Палак, где остальные семьдесят девять сыновей? Они умерли полторы тысячи лет назад, их потомки растворились во многих народах. И он, Скилур – всего лишь тень, охраняющий эту древнюю степь призрак, его тоже нет среди живых…
        Но почему же Павел Косухин видит во сне то, чего он никогда не мог видеть? Неужели маленькая частица, какой-нибудь ген античной памяти сохранился в его теле, в его мозгу, и вот теперь в нём возродился дух одного из пращуров – скифского полководца? В одной из книг Павел не раз рассматривал профиль царя Скилура и ловил себя на странной мысли, что они чертовски похожи друг на друга.
    …Глаза Косухина-Скилура напряжённо всматривались вдаль. Кроваво-алая полоса на горизонте ширилась, всё сильнее освещая небо и землю, окрашивала в свой тревожный цвет ковыльную степь. Тихо: ни дуновения ветра, даже птичьего радостного щебета не слышно. Куда же подевались птицы? Ведь ранняя зорька – благовест для всех пернатых тварей. Но нет – не взметнулось к солнцу лёгкое тельце быстрокрылого стрижа, не зазвенел среди бледнеющих звёзд пронзительный колокольчик жаворонка. Вот быстро изгибая стремительное тело, бесшумно проползла куда-то степная гадюка. Видно, спешит. Чуть пискнула, высунувшись из норки, мышь-полёвка. В её чёрных блестящих глазёнках, будто в маленьких зеркальцах, блеснуло красным, под цвет зари, огнём. В страхе мышь юркнула обратно. Ужас обуял всё сущее. И ужас приближался с востока.
        Вначале на фоне кумачового солнца и всё более рассеивающегося тумана появилось маленькое пятнышко. Оно росло, приобретая форму серой тучи, и вскоре превратилось в гигантское облако пыли. Послышался ритмичный, всё нарастающий шум, словно невидимый огромный молот бил в землю, заставляя её сотрясаться и тихо стонать. И вот, наконец, будто мираж в жаркой пустыне, заколыхалась вся степь: из-за Танаиса-Дона показались бесчисленные, как саранча, орды какого-то кочевого народа.
        Сотни тысяч низких, мохнатых коней несли на себе звероподобных, одетых в шкуры и кожаные панцири всадников. Вооружённые длинными пиками, луками и узкими кривыми саблями, эти дикие раскосоглазые воины, как мёртвые куклы, не издавали ни звука. Слышался лишь непрерывный, переходящий в сплошной гул, стук миллионов конских копыт, лошадиное ржание да скрип огромных повозок с запряжёнными в них волами и верблюдами. И эта окутанная тучами поднятой в воздух земли, сминающая и дробящая на своём пути всё живое и неживое – траву, кусты, мышиные и лисьи норы, птичьи гнёзда, камни и малые степные речки, вся эта нереальная, жуткая, парализующая волю наблюдателя масса двигалась на него – то ли Скилура, то ли Павла Косухина…
        Ног нет, рук нет, сердце умерло, нельзя ни убежать, ни спрятаться. Но мысль работает чётко: «Боже мой, да ведь это 1237 год! Я присутствую при нашествии монгольско-кипчакского войска Бату-хана на южные рубежи Руси!».
    …Орды всадников обошли курган со всех сторон, но никто даже не взглянул на одинокую человеческую фигуру, застывшую на его плешивой вершине. А может быть, там стояла всего лишь каменная баба, каких много в степи? Кому оно нужно, это безносое и безликое изваяние – след давно исчезнувших цивилизаций? Ни один человек на этой ничейной, прозванной Диким полем земле, не знает, зачем появились здесь каменные бабы. Одни считают, что это памятники древним воителям, другие – что их возвели для каких-то ритуалов, а третьи думают проще: как зверь любит помечать границы своих владений, так и первобытные люди хотели предупредить непрошенных гостей: «Осторожно, тут мы!»…
      Но вот картина резко изменилась. Теперь Павел Косухин уже не пращур Скилур, теперь он – солдат третьей Отечественной войны. Как волна неожиданно выбрасывает на песчаный берег оглушённую, потерявшую связь с привычной средой обитания рыбу, так и сновидение, оборвав прежнюю нить времён, вдруг перемещает вас в другую, совершенно новую эпоху и ситуацию.
       Минуя средневековье и всё, что было следом за ним, оставив где-то за кадром первую Отечественную войну с французами, и вторую – с кайзеровской Германией, Косухин оказался в колонне медленно бредущих, пропылённых и оборванных, в кровавых повязках солдат. И снова перед ним степь, буераки и небольшие рощицы, растущие вдоль пересыхающих речек и мелких, с мутной водою ручьёв. Встречаются и древние курганы, но они уже невысоки, сильно сглажены временем и человеком.
   …Колонна шла к Сталинграду. Косухин ясно чувствовал, отчётливо и безошибочно знал: теперь конец лета 1942 года, и он в роли собственного деда Александра, который погиб в Великую Отечественную, официально «пропал без вести» где-то там, за Доном – то ли на подступах к волжской твердыне, то ли в её развалинах.
       Солнце пекло немилосердно. В бирюзовой чаше неба – ни облачка. Глотая пыль и капли солёного пота, солдаты начали взбираться на каменистый, поросший жёсткой сорной травою косогор. Нету сил, тяжёлая мосинская «трёхлинейка» того и гляди вырвется из рук, проклятый вещмешок натирает спину, подсумок с патронами оттягивает и без того ослабший, еле держащийся на отощавших бёдрах ремень. Хочется взять фляжку и отхлебнуть из неё затхлой, тёплой воды, смочить потрескавшиеся, в коросте, губы, распухший, неповоротливый, будто ставший чужим, язык. Натёртые, в волдырях и язвах, кровоточащие ноги не слушаются, обмотки и ботинки превратились в сплошную грязную, вонючую, гнойную массу – заместо сапог.
        Но вот батальон занял позиции. Павел – он же дед Александр – видит множество немецких танков, медленно, не спеша, ползущих в гору прямо на него. Бежать некуда – позади широкая, отливающая сталью гладь Дона, а перед нею заградительный отряд НКВД. Он, Косухин, знает: отступать нельзя, потому что он в штрафном батальоне, и те, кто презрительно улыбаются ему в спину, получили приказ – стрелять в каждого штрафника без сожаления, при первом же неверном движении. Он не трус, но он бывший зек, по глупости и по навету дружков попавший в тюрьму.
        Это случилось ещё до войны, в те счастливые времена, когда каждый свободный вечер можно было ходить в бильярдную заводского клуба «Авангард». На открытой танцплощадке кружились пары, оркестр играл «Рио-Риту», в парке цвела сирень и прогуливались модно одетые смеющиеся люди. В габардиновом костюме, в белой льняной рубашке с отложным воротничком, он, Косухин, курил «Казбек», пил вино и пиво, загонял кием шары в лузу и ещё не знал о том, что впереди его ждут позор, унижение, пытки, лишения и страшное клеймо «врага народа». Ах, как давно это было и было ли вообще?..
        Танки приближались. Один – в серо-зелёных камуфляжных пятнах, с белыми крестами на бортах, уже проутюжил окопы боевого охранения. Ревя мотором, выбрасывая из выхлопных труб мощные струи сизого дыма, танк взбирался на косогор. Приземистый, широкий, с короткой пушкой, он олицетворял собою зло всего мира, и, казалось, не было силы, способной его остановить.
        Вот из чёрного зрачка башенного орудия выплеснулся шлейф огня и дыма, и почти сразу перед траншеями зарывшегося в землю штрафбата взметнулся к небесам, заслоняя солнечный свет, страшный фонтан земли. В пламени разрыва, в летящих комьях дёрна и глины вдруг показалось мертвенно бледное, искажённое ужасом лицо Сани Сахалинского. Оно покатилось прямо к Пашкиным (или деда Александра?) ногам. В вытаращенных, тускнеющих глазах умирающей головы отражалась синева неба, из оторванной шеи хлестала алая кровь. «Саня, Саня, не умирай, друг!» – закричал Косухин, но не услышал своего голоса.
        Внезапно на осыпавшийся бруствер выскочил Николай Петрович Луньков. Но его было не узнать: в выгоревшей на солнце гимнастёрке, вместо оторванных полковничьих петлиц – лишь более тёмные отметины, без сапог, босиком, простоволосый, он держал в руке большие пассатижи и, указывая ими на приближающиеся немецкие танки, командирским голосом громко произнёс: «Русские чудо-богатыри берут не числом, а уменьем! Давай, Паша, снимай у того крайнего танка двигатель! Где твой инструмент? Ну-ка, штрафник, берись за дело!». Только успел он это выговорить, как вновь ударил снаряд, и на месте Николая Петровича осталась только огромная, дымящаяся, с тошнотворным запахом пироксилина воронка.
         Косухин оглянулся назад и увидел багровую, лоснящуюся физиономию Сорокина. Начальник цеха почему-то был в фуражке НКВД – синий верх и малиновый околыш. Сорокин злобно ощерил на Павла кривые прокуренные зубы: «Ну что, архаровец, не покрасил лестницу? Вот будет тебе от директора Соколова! Получишь по заслугам. Тюрьма по тебе плачет…». Косухин выстрелил в начальника из «трёхлинейки», но тот лишь захохотал ещё громче: «Тюрьма, тюрьма твой дом, ха-ха-ха-хо-хо… Тамбовский волк тебе товарищ, а пуля верный друг!». Сорокин бросил в Павла кувалдой, она попала в появившийся откуда-то мегометр, и он взорвался, больно ударив Павла осколком в сердце. «Меня убили…» – пронеслась в голове ленивая, какая-то отстранённая мысль.
        Тут совсем рядом заскрежетали гусеницы фашистского танка. С них осыпался мелкий гравий, летели ошмётки глины и человеческих тел. Пахло солидолом и соляркой. Косухин не мог сдвинуться с места. Он хотел размахнуться гранатой, но в руке вместо неё оказалась большая слесарная отвёртка. Павел посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме земли и неба. А где батальон? Куда же все подевались? Даже Сорокин исчез. Острое чувство одиночества сдавило грудь, из горла вырвались рыдания. А смрадные гусеницы и тяжёлое, прокопчённое днище танка уже нависают над головою. Вот ещё чуть-чуть, и они раздавят Павла, превратят его в мясной фарш, навсегда перемешают с землёй, навечно похоронят в её бездонном червивом чреве, уже поглотившем миллионы погубленных кем-то и когда-то жизней. Ещё один безымянный скелет в куче костей, ещё одна горстка удобрений в толще гумуса, ещё одна семечка в тоннах зерна, ещё одна сгоревшая спичка в ненасытном, безостановочно и конвульсивно пылающем костре Войны, ещё один голос в сонме плачущих, не нашедших себе места ни в раю, ни в аду, бесприютных душ?
        И тут вдруг Косухин полетел. Нет, не как птица, а как медленно отрывающееся от земли облако пара. В предсмертном порыве отяжелевшее, бесчувственное тело Павла внезапно приобрело необычайную лёгкость: он оттолкнулся ногами от дна окопа, изогнулся, взмахнул руками и оказался над немецкими танками, исковерканными траншеями, огнём и дымом, над жизнью и смертью. Косухин ещё быстрее заработал руками, но ему никак не удавалось подняться выше.
        Из танкового люка вылез разъярённый Фёдор Кривой. В эсэсовском мундире, с острым финским ножом в руке, он прыгал на башне и старался дотянуться до висящих над ним Пашкиных пяток. Ему это почти удалось, но тут Косухин так ударил крылообразными ладонями по воздуху, что его тело взмыло на высоту пятиэтажного дома и понеслось вперёд.
        И вот уже Павел недосягаем. Далеко внизу остаётся беснующийся в бессилии, грозящий ему увесистым бандитским кулаком Федька, пылящие танки, изрытое снарядами поле боя, широкая излучина Дона, переправа, по которой спешат отступить войска НКВД… Потом показалась Волга, за нею – дымящиеся развалины Сталинграда. Какие-то военные устанавливают на берегу реки противотанковые орудия, тысячи людей роют траншеи, окопы, строят блиндажи и дзоты.
        Внезапно с неба, будто хищные ястребы, падают фашистские «мессершмитты». Самолёты поливают разбегающиеся в разные стороны толпы пулемётными очередями, забрасывают их бомбами. Косухин летит прямо на один из «мессеров»… В голове мелькает удивительно спокойная, отстранённая от всего происходящего, сухая, словно резюме летописца, мысль: «Я всё это видел в документальных фильмах, в кинохронике, в художественных картинах. Ничего нового. Пора просыпаться…Ведь это всего-навсего сон…».
        Однако сновидению, казалось, не будет конца. Почему Павел снова на земле? Почему так устали его руки-крылья? В них пудовая тяжесть, они больше не слушаются своего господина, они не хотят летать…
        И опять сотрясается от взрывов земля, снова идёт неравный бой. Косухин видит деда Александра. Он такой, как на маленькой пожелтевшей фотографии, которую однажды показывала ему бабушка Серафима Петровна – в железнодорожной форменной тужурке, в фуражке с чёрным околышем. Лёжа за разбитой кирпичной стеною, дед бьёт короткими очередями из ППШ. Рядом два Николая – Татанский и Плотников.  Они тоже отчаянно стреляли куда-то вперёд, откуда наступали враги. А он, Павел Косухин, стоял и безучастно глядел на них, на бегущие фигуры немцев. Он снова великий Скилур.
        Колюха Плотников повернул к Павлу-Скилуру перекошенное бледное лицо: «Какого рожна стоишь, друган? Ты же скиф, а скифы не сдаются, верно я говорю? А электриков голыми руками вообще не возьмёшь!». Дед Александр посмотрел на Павла грустными глазами и пропал – растворился в мироздании, как будто его никогда и не было... «Деда убили», – скупо констатировало сознание.
      «Ур-ра! Ур-ра!» – вдруг закричал, завопил Косухин и бросился, взмахнув руками, полетел прямо на приближающихся фашистских пехотинцев. В его сердце бешено колотился боевой клич предков, восторг предсмертной схватки, безумие отчаянной, мстительной храбрости, дикая отвага тысяч поколений предшественников, азиатское равнодушие к смерти наполнили всё его бестелесное существо...
         Вот и Фёдор Кривой. Надо схватить его за горло, перегрызть, разорвать эту потную бычью шею... Но Федька подпрыгивает и достаёт Павла острым лезвием ножа. Как больно в груди, как тяжело дышать... Руки налились свинцом, они не хотят подчиняться…


                -2-

         
        Косухин проснулся. Пропотевшая подушка неприятно липла к лицу, одеяло свалилось на пол. За окном назревал серый, туманный рассвет. На кухне позвякивали посудою мать, отчим, как обычно, раздражённо ворчал. Кошка Муська спрыгнула с кресла, выгнула спину, царапнула острыми когтями половик и сладко зевнула. Пора вставать.
        Павел умылся, плотно позавтракал и отправился на завод. В левой стороне груди ощущалась тупая боль, будто туда вбили маленький колышек. Мышцы рук и спины ныли так, что Косухин стал сомневаться: а сможет ли он работать кувалдой? Но деваться было некуда, и вскоре он уже стоял перед заводской проходной. Из громкоговорителя над входом лилась бодрая музыка.
        О своём сне Павел никому так и не рассказал. Да и кому бы он стал выворачивать душу? Отчиму – незачем, а мать очень не любила, когда вспоминали её отца Александра. Рассказать товарищам по работе – засмеют. И вообще, сны – дело личное, к тому же мало ли что может присниться? Скилур, монголы, фашисты, пропавший в 40-е годы дед, ребята с завода – чёрт-те что!...
        Однако тревога, тяжёлые предчувствия и ожидание беды оставались. Усилием воли Косухин загнал их подальше, в самые дальние уголки памяти – чтобы не портили настроение.
        Молодая энергия и близкий к легкомыслию оптимизм брали своё. До поры до времени ночная фантасмагория, вроде бы не имевшая никакого отношения к реальности, должна была забыться. Самое большее, на что она годилась, чтобы над ней посмеяться. Подумаешь, странный сон! Так, ещё один забавный эпизод внутренней, духовной жизни юноши. Если судить с точки зрения буржуазной психологии, в соответствии с теорией Фрейда, о которой Павел кое-что слышал, то все эти полёты, воспоминания о возможных предках, перемешанные с сюрреалистическими действиями, можно объяснить обычным половым созреванием, скрытно проявляющейся на подсознательном уровне мужской агрессией. А ещё лучше совсем не искать никаких объяснений. И баста!
       И всё же бывают вещие сновидения. Как мелкая заноза, впившаяся в большое здоровое тело, она достаточно долгое время не беспокоит, не напоминает о себе, а потом вдруг возьмёт да и вылезет на поверхность кожи, покажет своё острое жало, так и судьбоносный сон однажды найдёт своё подтверждение, раскроется его таинственный смысл и значение.
        Свой вещий сон Павел Косухин поймёт много позже. И будет вспоминать его не раз и не два...
      …Человеческое сознание – как компьютер: если «зависнет», требуется перезагрузка, если вирус – сдохнет память, впал в беспамятство – отключай питание…
               
               
              – Явился наконец… Бери кувалду и иди добивай свои трубы. А мне в цехе  кое-что доделать надо, – сказал наставник и исчез за турникетом.
День выдался пасмурный и ветреный. По небу неслись низкие тучи, пахло сыростью. В запретной зоне вдоль заводского забора лаяла сторожевая собака.
Павел приставил бочку к вкопанной в землю трубе и принялся бить кувалдой по её верхнему краю. Он сразу же почувствовал, насколько труднее ему сегодня работать: пальцы рук сгибались с каким-то скрипом, в предплечьях и пояснице ощущалась болезненная напряжённость. Но Косухин упрямо, сцепив зубы, стараясь не промахнуться, бил и бил по трубе, пока она не вошла в землю на положенную глубину.
На этот раз Павел не спешил и после каждого получаса работы устраивал перекур. Вынув из нагрудного кармана рубашки купленную накануне пачку «Опала», он садился на бочку и чиркал спичкой. Сизый дымок сигареты быстро уносило ветром. Вначале с опаскою, затем всё смелее, Косухин втягивал в лёгкие желтоватую табачную струю и с некоторой долей удивления отмечал, что с каждой выкуренной сигаретой он становился всё более настоящим «курцом» – уже не так, как в прежние, школьные годы, кружилась голова, сигаретный дым перестал вызывать кашель и даже начал доставлять что-то вроде удовольствия.
        «Ну что же делать, – успокаивал себя Павел, – в конце концов все работяги курят, травят себя никотином и ничего – живы! Да и как быть, коли табак, как говорит Николай Петрович, является универсальным средством общения. Покурил с человеком и вроде бы уже стал к нему ближе, дружественнее. К тому же, когда куришь, чувствуешь себя увереннее, взрослее. Главное – не перебарщивать. Выкурил за день пять штук сигарет – и хорош. Для здоровья это не страшно…».
         Однако в левой верхней части груди продолжало побаливать, и это беспокоило юношу.
Когда перед обеденным перерывом Косухин принялся за последнюю трубу, тяжёлый молот чуть не падал из его рук. Как он ни пытался экономить силы, избежать усталости не получалось.
      – Мы кузнецы, и дух наш молод… куём мы счастия ключи! – негромко пел юный молотобоец и всё лупил и лупил по проклятой трубе, всем своим существом вгоняя её в твёрдую глинистую почву. Металл плющился, лопался, нагревался и медленно, сантиметр за сантиметром, уходил в землю. В глазах у Павла рябило, от перенапряжения стали дрожать руки, ноги подкашивались. «Только не промахнись, только не промахнись», – приказывал он себе и с оттяжкой – а-ах! – наносил удар за ударом.
        Наконец мучения закончились, и Косухин бросил кувалду на траву. Кое-как доковылял до лавочки, врытой в землю возле уличного входа в цех, и улёгся на её влажное сиденье. Устремив взгляд в небо, Павел растянулся во весь рост. Усталые руки свесились к земле.

     …Раскалённая наковальня рухнула в морскую пучину, со дна поднялись утопленники – призраки былого…



                Из ГЛАВЫ 7


                Человек измеряется не с ног до головы,
                а от головы до неба.
                Конфуций.


        Что главное в человеке, что отличает его от других живых существ? Это его душа. В чём сила человека? Она в его памяти. Человек без памяти, как и без души, не может выполнить своего предназначенья. Беспамятство равно бездушию, отсутствие души – бесчеловечность. Наша память – наше богатство, наше отличие в сущем мире и мире будущем. Куда уходит всё, что мы накопили в душе, в памяти? Всё возвращается туда, откуда пришло – в небо.
               

                -1-


        Косухин любил смотреть на небо. Почему? Может быть, это началось ещё в детстве. Отец – военный лётчик – часто уходил на заре, а возвращался на закате. Мама говорила маленькому Павлику:
     – Твой папа – пилот истребителя. Он летает на реактивном самолёте. Высоко-высоко в небе, над самыми облаками. Посмотри вон туда. Видишь вон ту серебряную точку в вышине? Сзади у неё длинный-предлинный белый хвост. Это летит наш советский истребитель. Может быть, там твой папа. Понял, малыш?
       Мальчик понял эти странные вещи не сразу, через некоторое время.
        Когда Павлик достаточно подрос, он всё чаще стал искать в небе своего отца.
        Летом он ложился в некошеную траву и под трескучую песню кузнечиков широко открытыми глазёнками всматривался в голубую высь. Над ним медленно проплывали белоснежные горы-облака. Они напоминали ему всевозможные фигуры: то забавного медвежонка, то рогатого оленя, то смешную голову какого-то кудлатого, носатого дядьки. В небесах весело носились бесчисленные стайки ласточек, неподвижно висели певучие жаворонки. Жаркое солнышко обжигало Павлику щёки, но он всё смотрел и смотрел в глубину того пугающего своей безмерностью пространства, которое его отец почему-то называл воздушным океаном.
        Иногда малышу казалось, что он может утонуть в этом бесконечном, бездонном, лазурном омуте, захлебнуться в нём, как однажды едва не захлебнулся в реке, в нём просыпалось горячее, необъяснимое желание подняться в эту страшную и одновременно манящую даль и покататься на облаках, будто на диковинных белых корабликах.
        Но больше всего Павлик любил смотреть на высоко летящие самолёты. С возрастом он научился отличать истребители от бомбардировщиков: за одними тянулся тонкий инверсионный шлейф, за другими – более широкий, двойной.
        Семья Косухиных не задерживалась на одном месте больше пяти лет. По воле армейского начальства из Тамбова они перебрались в Белоруссию, затем в столицу Украины, после – в ГСВГ, то есть Группу советских войск в Германии. Всё, что было до Киева, Павлик не помнил – тогда ему не исполнилось и четырёх лет. Зато украинское и особенно германское небо он узнал очень хорошо.
        Кто-то, может быть, думает, что небеса везде одни и те же, между тем, какие они в одной или другой стране, нет существенной разницы. Но это не так. Шестилетний Павлик, оказавшись вместе с родителями на немецкой земле, в огороженном колючей проволокой, спрятанном в сырых сосновых лесах под городом Темплином военном городке, быстро познал все различия между родиной и чужбиной.
                ***


В Киеве небо было обыкновенным. Летом оно дарило людям солнечные лучи и весёлые грибные дожди. Павлик отлично помнил, как в жаркую погоду мама наливала в корыто водопроводной воды и ставила его посреди заросшего травою двора и сажала в него своего первенца. Под солнцем вода быстро нагревалась, и маленький Косухин плескался в ней чуть не до обеда. Он гонял по корыту резиновый мячик и подаренный отцом механический глиссер, забавлялся щепками и бутонами полевых цветов, найденными и сорванными тут же, в окружающей траве, возился с игрушками – только-только входившими тогда в моду пластмассовыми человечками. Совсем новые, купленные в киевском «Детском мире» сказочные герои – Чипполлино, синьор Помидор и царица полей Кукуруза – вкусно пахли свежим лаком, их игрушечные ножки и ручки крепились на белых резинках, которые легко можно было оттянуть в стороны, и вода проникала внутрь фигурок, и они становились невсамделишными утопленниками.
А потом на голубой небосвод вдруг набегали чёрные, набрякшие, как веки у слезокапы, тучи, и на город низвергался ливневый поток. Упругие, полные запахов приднепровских лесов и полей, струи тяжело били в дворовую пыль, переполняли корыто и приносили в него дополнительный мусор – травинки, кусочки земли и не успевших спрятаться козявок. Сперва мальчик с интересом разглядывал барахтавшихся в мутной воде мурашей и мушек, затем ему становилось жалко этих беспомощных малюсеньких существ, и он выплёскивал их на свободу, думая, что таким образом спасает им жизнь. Поскольку сидеть в корыте уже становилось неинтересно, Павлик выбирался из него и голышом бегал по двору.
     – Дождик, дождик, пуще лей, помоги нам стать взрослей! – кричали соседские ребятишки и гурьбой устремлялись через деревянную, намокшую и потяжелевшую калитку на улицу.
         А там – половодье! Булыжная мостовая и вырытая вдоль неё канава превращались в настоящее море, в котором было множество каменных островков, заливов, проливов, мелких и глубоких мест. Пацаны и девчушки, рискуя напороться на бутылочное стекло, храбро лезли в лужи и, пока ливень не прекращался, шлёпали по ним босыми, грязными ногами, бултыхались в переполненной канаве. Одни, подобно Павлику, голышом, другие в промокших до последней ниточки рубашонках и трусиках, чумазые, но счастливые дети радовались внезапному освобождению от палящего зноя и родительской опеки, радовались дождю и возможности хоть на время, пока мамы и папы не загнали их домой, превратиться в маленьких дикарей. Первобытное человеческое начало, ещё не отягощённое условностями и лицемерием взрослых людей, вырывалось наружу и, казалось, не было силы, способной вернуть этих малышей в лоно современной цивилизации. Для ребятишек наступал короткий миг Свободы и первородного Братства. Это был праздник необузданного, дикого веселья, праздник Жизни.
        Но всему приходит конец. И вот уже к своим не на шутку разгулявшимся чадам спешат взволнованные родители. Они выхватывали детей из луж и тащили их под прикрытие стен и крыш, в тесноту квартир, к тёплым очагам, на которых уже шкворчало жареное с луком сало и томилась в чугунах варёная картошка.
        Павликова мама очень любила чистоту и поэтому сразу отправлялась вместе с сыном в летний душ – дощатое строение, на крыше которого в большой бочке собиралась дождевая вода. Женщина снимала халат и нижнее бельё и принималась смывать с непослушного ребёнка уличную грязь. Сквозь мыльную пену, больно, до слёз щипавшую глаза, Павлик видел голое тело матери. Водяные струи, лившиеся с потолка, стремительно сбегали по нежной шее на высокую грудь, на круглый живот, на опушённое волосами лоно, на стройные ноги. Небо уже совсем очистилось от туч, и в его глубине опять сияло солнце. Тонкие солнечные лучики, проникнув через узкие щели в досках, высвечивали пористую, размякшую от воды мамину кожу, золотили росшие вокруг розовых сосков, на бёдрах тонкие, белёсые волосики, превращая каждую задержавшуюся на них водяную капельку в крохотный, сверкающий бриллиант. Павлик прижимался к маме, обнимал её ноги, и ему было хорошо и спокойно, а она – его в ту пору молодая мама – смеялась и тёрла малыша мочалкой.

    …На смену неистовой Свободе всегда приходит Согласие, а за ним – Порядок. Лишь бы согласие было искренним, а не трусливым, и порядок – гуманным, а не бесчеловечным…

        Зимою украинские небеса чаще всего были закрыты плотной серой пеленою, и с них падали серебристые снежинки. В морозный день Павлика Косухина наряжали в цигейковую шубку, подпоясанную тонким ремешком, и такую же чёрную шапку-капот, под воротник повязывали красный шарф, на ноги надевали серые валеночки с галошами, на руки – под цвет шарфа шерстяные варежки на резинках. Неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, словно медвежонок, укутанный до самых глаз в тёплую одежду, мальчик выходил со двора на улицу и включался в зимние забавы. Вместе с другими ребятишками Павлик отправлялся к водоразборной колонке, смотрел, как взрослые тёти и дяди набирают там вёдрами воду, и, разбежавшись, скользил галошами по льду образовавшейся там большой лужи; он бегал по заснеженному оврагу (в конце 50-х в этом районе Киева их было немало), с визгом спускался на санках с его высоких склонов, кувыркался в сугробах, играл в снежки и, хотя после всего этого частенько страдал от простуды, его маленькое сердце наполнялось тем детским, навек запечатлённым в памяти счастьем, чище и светлее которого в человеческой жизни просто не бывает. И небо Советского Союза над его головою было мирным и добрым, и он его любил.



                -2-


         Германская земля сразу же показалась мальчику чужой и суровой. Военный городок, в котором их семье предстояло теперь жить, прятался в густом хвойном лесу. Высокие стройные сосны, все пронумерованные и с глиняными горшками для сбора живицы, были повсюду – вокруг двухэтажных, ошелёванных досками офицерских жилых домов, вокруг длинных солдатских казарм, вдоль бетонных дорог и пешеходных тропинок, на детской площадке, возле клуба и военторговского магазина. Они заслоняли небо, давили своим величием и безучастностью, от них исходил непривычный запах хвои, смолы и влаги.
        Прилетавшие с близкого Балтийского моря ветры приносили сырость и частые дожди. Прохладная, дождливая погода летом, сырые, обильные снегопады зимой резко ухудшили здоровье Павлика. Первые два года пребывания в Германии он беспрестанно болел, военные медики признали у него ревматизм и осложнения на сердце, поэтому в школу он пошёл не в семь лет, как все его сверстники, а в девять.
        Самым страшным был 1961-й год. Началось всё с того, что отец Павлика почти перестал появляться в семье, уходил, надев лётную форму, на заре и возвращался поздно вечером, когда детям полагалось спать. Он заметно осунулся, стал суровее, неразговорчивее и лишь изредка, заперевшись с мамой на кухне, вполголоса что-то ей объяснял.
        Летом, когда на опушках леса не кошенная, в изобилии политая дождями трава уже с головою скрывала игравших в прятки ребятишек, в гвардейском авиаполку случилось ЧП: неизвестные диверсанты сбили наш реактивный «МиГ». Спешно прибывшая из Москвы комиссия установила, что в истребитель стреляли из крупнокалиберного пулемёта, когда он на низкой высоте пролетал над деревней Гросс-Долен. Лётчик, не успев катапультироваться, погиб.
        В тот вечер отец Павлика пришёл со службы пьяным. Он долго ходил по квартире, не снимая ботинок, угрюмо курил вонючие немецкие сигареты (хотя раньше не курил) и не давал никому спать. Мужчина пришёл в комнату к сыну, сел рядом с его кроватью на казённый серый табурет. Глаза его были красными, веки припухли, возле рта пролегли две скорбные складки. Павлик с удивлением смотрел на отца, будто видел его впервые.
     – Понимаешь,сынок, потеряли мы нашего комэску… Борька разбился!.. Сбили Борю фрицы, фашисты поганые! Ну, ничего, мы их из-под земли достанем, сволочей, никуда они от нас не денутся. Поймаем и расстреляем, как вражеских агентов. Веришь мне, Пашка?
    – Конечно, папа! – пролепетал в ответ испуганный мальчик.
      Вошедшая мама взяла мужа за рукав:
    – Пойдём, Слава, дай ребёнку уснуть. Зачем ты на ночь глядя его тревожишь? Он и так у нас постоянно болеет… Даже в школе ему учиться нельзя.
    – Пусть знает, за что гибнут советские лётчики, –  не унимался отец, – парень уже большой, скоро ему будет восемь лет.
    – Идём, идём, дорогой… Бориса Ивановича всё равно уже не вернёшь, надо успокоиться, поспать. Завтра тебе опять на службу…
    – Завтра, Галя, все полёты отменены. Вместо них начнётся охота на диверсантов. Надо поймать этих сук, этих гадёнышей, недобитков фашистских!..
        Когда родители ушли к себе в спальню, Павлик долго не мог заснуть. Он думал о страшных фашистах, бродивших в лесах вокруг гарнизона, о погибшем дяде Боре, о его сыне Витьке, который завтра, наверное, не выйдет гулять на улицу. А ещё он впервые понял, каким недружелюбным и смертельно опасным может быть небо чужбины.
       Через два дня гарнизон провожал погибшего командира эскадрильи в последний путь. По главной улице военного городка торжественно-скорбным шагом двигалась похоронная процессия. Впереди на бронетранспортёре везли укрытый красным знаменем цинковый гроб. Поверх кумача одиноко лежала фуражка с небесно-голубым околышем. Гроб несли полковые начальники, замполит и ещё несколько старших офицеров. Рыдающая вдова еле передвигала ноги. На штыках почётного караула блистало солнце, духовой оркестр играл грустный марш, на лицах полковников и генералов, прибывших из штаба дивизии и армии, из Москвы, застыла непроницаемая суровость. Многие – солдаты, офицеры и их жёны – не могли сдержать слёз. Комэска Бориса Суздальцева любил и уважал весь полк. Дядя Боря был весёлым и часто заходил в гости к Косухиным.
       Когда у опутанного колючей проволокой КПП четверо молчаливых сержантов перегружали гроб с БТР на «ЗИЛ-157», жена дяди Бори вновь разразилась рыданиями. Бледный, похудевший Витька сидел в кузове и смотрел, как гарнизонные подруги успокаивают его мать. В заплаканных глазах мальчика читалось недоумение. Он всё ещё не мог понять, осознать своим детским умом всю глубину случившейся трагедии. Да и Павлику всё это тоже казалось странным, нереальным. Неужели дяди Бори больше нет? Совсем-совсем? Разве может быть, чтобы вечером, как всегда, возвратившийся с полётов высокий черноволосый майор в лётной кожаной куртке не гонял вместе со своим Витькой футбольный мяч, чтобы не слышался его громкий, раскатистый смех, когда он показывал соседской ребятне искусство стрельбы из рогатки, чтобы не трещал возле дома его огромный зелёный мотоцикл, на котором так здорово было кататься по лесным тропинкам, чтобы такой сиротливо пустой выглядела квартира Суздальцевых, откуда раньше постоянно доносилась музыка и голоса гостивших у комэска молодых лейтенантов? Разве можно себе представить, что всё это навсегда ушло в прошлое, уместившись вон в том холодном цинковом ящике?! Непостижимо…
        Распахнулись тяжёлые железные ворота КПП, и грузовик тронулся в путь. Ему предстояло добираться до соседней части, где дислоцировался бомбардировочный полк. Оттуда Суздальцевы должны были улететь в Союз.
       С тех пор почти каждую ночь по улице топали тяжёлые армейские сапоги, и в двери офицерских квартир барабанили вестовые.
    – Тревога! Боевая тревога! – орали солдаты и неслись к следующему дому. Офицеры облачались в полевую зелёную форму, вооружались выданными на домашнее хранение пистолетами Макарова, брали с собою тревожные чемоданчики и выбегали в темноту. Заспанные жёны без лишних разговоров провожали мужчин до дверей, а ребятня лезла к окнам.
       По пустынной улице, урча моторами, двигались крытые тентом грузовики. Специальные щелевидные фары то и дело выхватывали из мрака группы офицеров и сверхсрочников. Звучала короткая команда, одна из машин останавливалась, и ожидавшие её люди лезли в кузов. Колонна покидала городок, поделившись на части: одна уходила на патрулирование прилегающей территории, другая – в сторону взлётно-посадочной полосы.
       Над дальним лесом, где был аэродром, надсадно, на одной ноте выли реактивные двигатели. Время от времени один из самолётов делал форсаж, и оконные стёкла в домах, несмотря на трёхкилометровое расстояние, громко звенели и готовы были лопнуть. В бархате ночного неба бесшумно скользили длинные щупальца прожекторов, ослепительными вспышками взлетали к низким тучам осветительные ракеты.
       Больше всего Павлик боялся смотреть по направлению немецкой деревни Гросс-Долен. Уже все мальчишки и девчонки в гарнизоне знали, что где-то в той стороне прозвучали предательские выстрелы, изрешетившие взлетавший с аэродрома истребитель Бориса Суздальцева. Именно там еле угадываемый в потёмках сосновый бор, заросший по низу молодым подлеском, казался загадочным, страшным и опасным. Лохматые верхушки деревьев раскачивались под ветром, как будто головы идущих в наступление вражеских цепей, раздававшийся в мрачной тишине скрип стволов и шорох ветвей напоминал крадущиеся шаги неприятельских солдат. Где-то там скрывались фашисты и диверсанты, а их сторожили засевшие в пулемётных гнёздах, притаившиеся вдоль ограды из колючей проволоки советские воины.
        В такие ночи трудно было заснуть…
        Фактически гарнизон оказался на осадном положении. Все подразделения находились в повышенной готовности, семьям военнослужащих запретили покидать территорию городка, детям – заходить в лес и приближаться к внешней ограде.
         И всё же беда повторилась: в конце июля в районе Пренцлау разбился ещё один наш истребитель. И опять в гарнизоне был траур, ещё один цинковый гроб отправился в Союз.
Охота на вражеских агентов продолжалась не одну неделю, но результатов не дала. Единственное, что установили органы военной контрразведки, что в лесных массивах было замечено передвижение одной или нескольких легковых автомашин
с немецкими номерами, из которых, по всей вероятности, и вёлся огонь по советским самолётам. Говорили, что диверсанты выбирали момент, когда «МиГ-19», взлетая с аэродрома, показывал своё дюралевое брюхо над верхушками сосен, и через люк в крыше автомобиля расстреливали его из крупнокалиберного пулемёта. Затем они быстро разбирали своё смертоносное орудие на части, прятали его и скрывались в неизвестном направлении.
После вторых похорон авиаполк перешёл на казарменное положение. В гарнизоне только и говорили о фашистских недобитках, «вер-вольфах» («волках-оборотнях») и западногерманских агентах, заброшенных в ГДР с целью дестабилизации обстановки.
Дело дошло до того, что на центральной магистрали городка появился бронетранспортёр с вооружёнными автоматчиками. Он медленно двигался мимо казарм и домов, и время от времени его пулемёты палили длинными очередями то в сторону леса, то в небо. В чужой, враждебный лес и чужое, враждебное небо.
Следом за БТР бежали мальчишки и приставали к солдатам с расспросами.
       – Дядя, а дядя! Зачем вы стреляете?
        – Фашистив пужаем. Щоб вам, хлопчикам, жилося зпокойнее, – отвечал пожилой седоусый сверхсрочник-хохол и с напускной бравадою подмигивал, – и щоб подняти боевой дух ваших батьков.
        – Почему это только наших батяней? – обижались пацаны. –Вы что, очень смелые?
        – Э, хлопчики, –  вздыхал старшина и объяснял, путая русские и украинские слова, – кажу вам, как в тий москальской поговорке, тильки перевру: солдат – що дышло, куды повирнэш, туды и вышло. Наше дило служивое, а охвицеры – усему голова.
         Бронетранспортёр разъезжал по городку до самого вечера. Днём его экипаж удовлетворялся холостыми выстрелами, а в сумерках выпускал в небо трассирующие очереди. Бешеными светлячками трассеры вгрызались в самую вышину и затухали среди облаков и первых вечерних звёзд. Оглушительная стрельба не давала покоя не только людям, но и воронам, которые каждый раз испуганно взлетали с гарнизонных помоек, и потом их чёрные стаи ещё долго кружили над лесом, словно стервятники, высматривающие добычу на поле битвы. Надрывное, гортанное «кар-р-р» дополняло и без того нерадостную картину.
         Когда беззаботное стрекотание кузнечиков на заросших травою и кустарником полянах и вырубках сменял методичный скрип ночных сверчков и в лиственной роще, среди развесистых клёнов и грабов, прекращалась повседневная суета желтогрудых синиц и белобоких сорок, а от покрытой пушистыми мхами, прелой хвоей и перезревшими сыроежками лесной земли начинал подниматься чахоточный туман, бронетранспортёр возвращался в гараж, солдаты шли на вечернюю поверку, жёны офицеров и сверхсрочников загоняли детей домой и, выполняя приказ командования о светомаскировке, тщательно зашторивали окна, – вот тогда на затемнённых улицах военного городка наступала почти полная, тревожная тишина.
         Солдаты ночевали в полном обмундировании, с «Калашниковым» под подушкой. Хотя ночные полёты были отменены, все офицеры находились на своих постах: кто дежурил на аэродроме, кто - в батальоне аэродромного обслуживания (БАО), другие – в штабе, солдатских казармах, многих откомандировали в патрулирование территории части – то есть согласно штатному расписанию на период возможных военных действий.
        Временно осиротевшие семьи допоздна просиживали у телеприёмников. По национальному телевидению ГДР показывали весёлые концерты Карл-Маркс-Штадт-паласа и старые фильмы, западногерманские каналы передавали репортажи о массовых побегах восточных немцев на Запад и о демонстрациях в Западном Берлине возле Бранденбургских ворот.

                ИЗ ГЛАВЫ 9

                Одни люди созданы природой быть
                свободными, другие – рабами. Тем
                людям, которые по своей природе
                рабы, быть рабами и полезно, и
                справедливо.             
                Аристотель.

                Собаки лают, а караван идёт.
                Восточная пословица.
               

                - 1 -



        В понедельник с утра по электроцеху разнеслась сенсационная весть: начинающий электрик Паша Косухин учудил на сантехническом участке такое, что никаким другим словом, кроме «цирк», не назовёшь.
       – Ну и артист ты, Пашка, – корчась от смеха, кое-как выдавил из себя Николай Мещеряков-Татанский, – до тебя такого никто не удумал! Надо же вот так нагадить главным заводским говночистам! К ним теперь со всех цехов ходят на экскурсию! Хо-хо-хо!
       – Да уж, не малец, а удалец! – поддержал Татанского Саня Сахалинский. – Теперь сантехники наверняка наш санузел отремонтируют. А то сколько их не зови, вот уж какой месяц к нам не приходят. Сливной бачок поломался, писсуары все позабились, сачьё на пол течёт, а им хоть бы хны… Теперь всё сделают, до полного ажура!
         Любитель «халявы» Колюха Плотников чуть не грохнулся со стула:
      – Слушай, молодой, а может ты с этих водопроводчиков магарычи выбиваешь? Мол, так и так, хотите, чтобы у вас освещение нормально включалось, гоните поллитру!
      – Лучше натурой взять. Я думаю, Жорж не отказался бы от пары бронзовых краников на полдюйма, не так ли? – подлил масла в огонь всегда очень рациональный студент-заочник и комсомольский секретарь Володя Абрамов и загадочно посмотрел сквозь очки на Помпиду.
        Жора обладал твёрдым иммунитетом на всякие провокации и намёки, поэтому не смутился.
     – А я тут причём? – удивлённо спросил он. – Меня с Пашкой в тот момент не было. Он один работал. А я ходил в здравпункт – что-то живот у меня схватило…
        В зеленоватых глазах Татанского заиграли недобрые «чёртики».
      – Ну ты, Жора, и мозер! Знаем, какой у тебя здравпункт! Давеча я сам видал, как ты спишь в рабочее время. Молодой и за себя, и за тебя вкалывает.
     – Да, это непорядок, – вставил своё веское слово Николай Луньков, оторвав взгляд от какой-то сложной электросхемы, лежавшей на его верстаке. – Ты, Жора, старший, с тебя и спрос.
        Тут всё время смущённо молчавший Павел попытался защитить своего напарника.
     – Да ладно, дядя Коля! Вы же сами приучали меня к самостоятельности. Мне даже полезно самому во всё вникать…
        Саня Сахалинский наморщил свой большой открытый лоб. Он уже не смеялся.
    – Самостоятельность, Павел, полезна – спору нет. Но всё же ты ещё пацан и во многих делах не смыслишь. Это хорошо, что слесари-сантехники не стали никому жаловаться, посмеялись и забыли. И начальству всё до п…ды – работа сделана, и ладно. А на самом деле весь тот цирк, который у тебя, брат, получился, надо бы исправить. Если по совести…
        Косухин тронул Помпиду за рукав куртки:
     – Пойдём, дядя Жора, переделаем выключатели, а?
      – Вот ещё! Делать нам нечего! Пока никто ничего не требует, суетиться нет смысла. Будет приказ – сделаем! А так баба с воза – кобыле легче. У нас с тобой, паря, сегодня уже есть наряд. Бери инструменты и пошли в токарный цех, –  ответил Жора и поспешно направился к двери.
         Павел, потупив взор, отправился за ним. Сахалинский в сердцах махнул рукой, а Колюха Плотников глубокомысленно изрёк:
     – Это называется просто: где сядешь, там и слезешь. У Жорки всегда так…
        Через неделю об этом инциденте все позабыли. Оригинальная же «система» электроосвещения на сантехническом участке существовала ещё несколько лет, являясь его неотъемлемой достопримечательностью. И лишь иногда, когда кто-нибудь из неосведомлённых с удивлением спрашивал: «Кто же это у вас такое натворил?» – ему отвечали:
      – Да был тут у нас один молодой электромонтёр…

               

                - 2 -



      ...К воротам подъехал бортовой «ЗИЛ».
       – Так, мужики, у меня тут магарычовое дело, – сказал главный энергетик. – Поможете, получите спиритус вини.
       – Поможем, поможем, какой базар! – ответил за всех Фёдор Кривой. – Только скажи, начальник, что грузить, всё сделаем.
          Вначале погрузили самое тяжёлое – стокилограммовую бочку краски. Для этого пришлось приставить к кузову автомашины две толстые доски и по ним поднять бочку наверх. Потом принялись за погрузку нескольких кубометров штакетника и половой рейки. Когда выносили из склада увесистый рулон цветного линолеума, Жора, обливаясь потом, шепнул Павлу:
       – Мозгуешь, паря, какой товар-то? Сразу видно – импорт. И как ты думаешь, куда это всё? На подшефный детский садик? Как бы не так! Небось на дачу…
Больше всех старался Федька. Он суетился, преданно заглядывая Владимиру Георгиевичу в глаза, первым бросался выполнять его указания. Сам главный энергетик не сидел сложа руки: взобравшись в кузов «ЗИЛа», он вместе с Плотниковым принимал вещи и укладывал их.
Пыхтя и отдуваясь, Кривой припёр киловаттный электродвигатель.
       – Во, хозяин! Завскладом дала,  – радостно отрапортовал он. – Для циркулярной пилы как раз годится…
Владимир Георгиевич сдвинул кустистые брови и метнул в Кривого быстрый, как молния, взгляд чёрных глаз. Тот сразу осёкся.
       – Не твоего ума это дело, Кривецкий. Сами как-нибудь разберёмся, что куда. Ты вон лучше сходи-ка с Косухиным ещё раз да принеси колючей проволоки. Может, она тебе кое-что напомнит, – тихо, но веско произнёс «хозяин».
Коренастый, кривоногий, с квадратной челюстью и маленькими, глубоко запавшими в глазницах недобрыми глазками, Фёдор с полуслова чувствовал, чего хочет, а чего не желает тот, от кого он зависит. Четырнадцать лет из тридцати двух, проведённые за решёткой, научили его многому. Но на этот раз Кривой немного расслабился и допусти ошибку.
      – Канай за мною, шкет, – буркнул он Павлу и поплёлся в склад.
          Косухин с первых дней работы в 12-м цехе ощущал скрытую недоброжелательность со стороны Кривецкого и старался держаться от бывшего уголовника подальше. Причин он не знал, но интуиция подсказывала Павлу, что гориллоподобный Федька может быть опасен. Однако чувство собственного достоинства, время от времени (и не всегда к месту) прорывавшееся в Косухине, в этот момент взяло верх над инстинктом самосохранения.
       – Я вам не шкет, и вы мне не начальник! – гордо заявил юноша.
Федьке как раз хотелось на ком-нибудь сорвать своё зло. Допущенный им «прокол» требовал компенсации. Он быстро оглянулся по сторонам. Кругом было тихо и безлюдно. В сумеречном освещении склада красноватые, как у разъярённого кабана, глазки Кривого блеснули злобным огнём. Огромная, синяя от наколок ручища рванула Косухина за воротник.
       – Заткнись, падла! Я таких фраерков, как ты, сявка е…чая, в «зоне» много перевидал, перещупал! И они быстро хвост прищемили, усёк? Умного из себя не корчь, не залупайся, а то я твою жопу на рыло мигом натяну! – злобно прошипел Федька в побелевшее лицо Павла. – А сейчас бери вон ту палку и дуй за мной!
        Возле кучи, состоявшей из мотков всевозможной стальной проволоки, стояла заведующая складом.
    – Ага, палку нашли? Хорошо. Тогда берите вон тот моток «колючки» с краю, –  сказала женщина и что-то пометила карандашом в толстой тетрадке.
       Кривой и Косухин нашли нужный моток, просунули в него палку и, взявшись с двух сторон, подняли колючий ком. Он оказался довольно тяжёлым, и тащить его было нелегко.
       Уже у выхода из склада Федька, оскалив в усмешке жёлтые кривые зубы, прохрипел:
    – Ну чё, умник, прикусил свой поганый язычок? И смотри никому не вякни. Я стукачей ох как не люблю…
       Теперь Павел испытывал не просто антипатию к этому грубому и невежественному человеку, он начал его ненавидеть. Незначительный на первый взгляд конфликт, произошедший в складе, поставил все точки над «i». Отныне Косухин точно знал, почему ему не нравился Фёдор Кривецкий.
        Моток колючей проволоки стал той завершающей деталью, без которой ценный груз, скоропалительно образовавшийся по мановению руки главного энергетика завода и при физическом участии целой бригады электромонтёров, выглядел бы несколько сиротливо. Как банк не может существовать без сейфа, куда складываются изъятые у народа деньги, как тюрьма не обходится без ограды, за которой прячут исполнителей (но не идеологов!) всевозможных преступлений, так и будущий загородный дом Владимира Георгиевича просто обязан был охраняться проволочным «ёжиком». Чтоб никто не мог покуситься на приобретённое (неважно каким путём) добро.
     – Вот и конец – всему делу венец, – устало произнёс Володя Абрамов, закрыв груз брезентом.
        Шофёр закрыл борт «ЗИЛа», залез в кабину и завёл мотор. Колюха Плотников спрыгнул на землю и, вынув из спецовки пачку «Астры», закурил. Задымил и Федька. Резюме подвёл, как это ни странно, Николай Мещеряков. Даже Колюха всё ещё дипломатично молчал.
      – Ну всё, Георгич, мы свою работу выполнили, теперь хорошо бы и подкрепиться. А то в брюхе чего-то заскворчало, – деревенский прагматик Татанский прозрачно намекнул на то, о чём не решались спросить остальные.
      – Да, да, конечно. Вот вам, братцы, обещанный магарыч. – Владимир Георгиевич, уже сидя в кабине грузовика, вынул из-под сиденья завёрнутый в газету свёрток и протянул его Татанскому. – А начальнику вашему, Сорокину, передайте, что вы работали на погрузке стройматериалов для пионерского лагеря. Правда, я ему звонил, но всё-таки… За помощь спасибо, но глядите, чтоб всё было путём. Ясно?
        Главный энергетик многозначительно взглянул на Фёдора Кривого. Тот бросил окурок в урну и понимающе ухмыльнулся.
    – Замётано, начальник! Среди нас сук и стукачей нету…
       Из выхлопной трубы «ЗИЛа» вырвался клуб сизого дыма, урча мотором, грузовик двинулся к транспортным воротам. Николай Татанский вопрошающе взглянул на сотоварищей.
     – Айда в новый цех. У меня там и стаканчики, и водичка припрятаны, и «заначка» имеется – хлеб и сало, – предложил Жорж Помпиду.
     – Годится, – согласился за всех Колюха Плотников, и электромонтёры направились к строящемуся зданию.
       Спирт пили среди разбросанного кирпича, застывших ошмётков цемента и обрывков рубероида. У Косухина на душе скребли кошки, поэтому он, отхлебнув лишь половину предложенной ему порции и быстро запив обжигающую жидкость водою, взял с расстеленной газеты кусочек сала и сказал:
    – Мне хватит. Дома надо кое-что сделать. По электрической части… Дайте лучше закурить, а то мои сигареты закончились.
       Жора метнул в своего напарника осуждающий взгляд и быстро отвернулся. Зато Федька Кривой не упустил случая поёрничать:
     – Ну канэчно! Рази могёт наш пионэр, наш комсюк выпивать с бедовыми пацанами? Ему энто не в кайф, он, вишь ты, из благородных фраерков…
       Неожиданно за Павла вступился Мещеряков:
     – И что ты, Фёдор, к Пашке привязался? Пионер ли он, комсомолец, какая тебе разница? У нас тут не тюрьма, никто никого не принуждает. Не хотит парень выпивать, не надо его неволить. Он ещё молодой, у него всё впереди.
         Спокойный, рассудительный тон и внушительных размеров крестьянские кулаки Татанского мигом остудили пыл Кривецкого. Однако пропустить мимо ушей намёк на его уголовное прошлое Федька не смог.
      – Ладно, кранты! Базара нет… А вот насчёт будущего – не загадывай, Коля!
        Кривой сунул в рот спичку и миролюбиво продолжил:
      – От сумы и от тюрьмы никто не заказан. Я когда в «зоне» срок мотал, тоже удивлялся: как такое со мной могло получиться? Нету в жизни счастья!..
         Спорить с Кривецким никто не стал. Володя Абрамов угостил Косухина своей «Плиской», Колюха Плотников разлил в стаканы новую порцию спирта.
         Павлу пора было удалиться. Когда он покидал весёлую компанию, Федька Кривой бросил ему в спину:
      – Эй, салага! Ты там по-тихому, в цехе не трезвонь! Придём, сами начальству доложимся.
      – Очень мне надо трезвонить, гад ты ползучий, урка позорная, –  пробормотал про себя Косухин.
        Он понимал, что Кривецкий – враг, но надеялся на лучшее: пока Саня Сахалинский и другие ребята-электрики ему, Павлу, покровительствуют, Федька бессилен. Этот уголовник не будет ссориться с товарищами по работе, на людях он ничего Косухину не сделает. Вот, если только исподтишка… Но о подобной неприятной перспективе юноше думать не хотелось. Ведь давно сказано: русский человек живёт по трём законам – «авось», «небось» и «как-нибудь»…
         В тот день Павел впервые ушёл домой не с пустыми руками. Через проходную завода он пронёс новенький моток изоленты, отвёртку, самодельный нож и две горсти разных шурупов, болтов и гаек.
        Приобретённый наглядный пример и алкоголь (спирт всё-таки сделал своё дело!) добавили Павлу не только храбрости, но и злой уверенности в том, что он поступает справедливо: раз начальству, членам КПСС, можно красть, то чем же он, комсомолец Косухин, хуже?
       «Жора ворует и считает это своим правом. Потому что он многие годы видел воровство тех, кто был его начальниками. Работяги, как дворовые псы, как голодные собаки, алчущими глазами глядят на волчьи повадки своих хозяев, безжалостно рвущих на части общенародное достояние – государственную дойную корову, и при первом же удобном случае подкрадываются и хватают с земли те жалкие объедки, которые оставляют им сильные мира сего. Хозяин-волк может наказать дворнягу, отобрать у него упавший с пиршественного стола, затоптанный в пыли мосол, а может милостиво закрыть глаза и отвернуться в сторону, молча позволяя более слабому существу взять его мелкую долю. Тогда пёс жадно накидывается на добычу и при этом наивно тешит себя мстительной мыслью, что обманул волка. «Е… собака волка?». И это в стране, где провозглашена новая Библия – «Моральный кодекс строителей коммунизма»! Да и вообще, разве он, Косухин, уже не соучаствовал в тёмных делишках своих заводских товарищей? Кого коммунист Владимир Георгиевич благодарил за «помощь»? И его тоже. Кого почти такими же словами благодарил бывший коммунист Жора Помпиду? Его, Косухина. Значит, он тоже причастен к их воровству. И Володька Абрамов – секретарь бюро цехкома ВЛКСМ – соучастник. Так почему же и ему, Павлу, не украсть? Тем более, что крадут многие, и государство от этого вроде как не беднеет…»
        Вот примерно такие образные размышления (в школе по литературе у него всегда были «пятёрки») бродили в голове юного электрика, когда он, слегка пьяненький, шёл по Бульвару Энтузиастов в сторону улицу Карла Маркса. На этот раз Павел Косухин решил добираться до дома пешком – хотелось прогуляться на свежем воздухе, протрезветь, а заодно и обдумать всё, что случилось.
       Озорной ветер гнал по асфальтовым дорожкам опавшую листву, раскачивал спелые гроздья рябины, негреющее октябрьское солнце насмешливо взирало с голубых небес на грешную землю Советского Союза, а призрак философа Иммануила Канта, проносясь над славным городом Тамбовом, тихо вздыхал: «Чем выше мораль, тем ниже нравы…»

                ИЗ ГЛАВЫ 12

                Власть не портит дураков, зато
                дураки портят власть.
                Бёрнард Шоу.
               
               
                -1 -



        Начальник электроцеха Валерий Иванович Сорокин, получив бумагу из райотдела милиции, нисколько не удивился, как и никого не удивил своим резюме:
     – Конечно, этот Косухин – болтун и болван, портит нам показатели соцсоревнования за четвёртый квартал, но разве мы все без греха? Ну напился, подозревается (опять же, только подозревается!) в пьяной драке, но ведь этот Косухин –  сопляк, ещё совсем молодой салажонок. А с кем по молодости такого не случалось? А? И выпивали, и дрались, что тут удивительного? Но наказать всё же придётся. Я лишаю Павла Косухина квартальной премии, а вы, товарищи общественники, взгрейте-ка чертяку по своей линии и отпишите бумагу в милицию. Понятно? Понятно. Ну и хорошо, на том и порешили.
       Общественники – председатель профсоюзного цехкома Любка Штирлиц - Петрова и секретарь цехком а ВЛКСМ Володя Абрамов – понимающе кивнули. О том, что Сорокин и сам выпивает и сочувственно относится к тем, кто не равнодушен к «зелёному змию» (естественно, без тяжёлых последствий!), знал весь 12-й цех да и соседние тоже.
       Комсомол «взгрел» Косухина коротко и по-свойски.
    – Ты, Пашка, кончай встречаться со всякой уличной шпаной. Это может плохо для тебя кончиться. А если уж очень прижмёт, давай подходи в пятницу ко мне или к Николаю Мещерякову, вместе кирнём. Тихо и мирно, без лишних свидетелей, –  сказал Володя Абрамов.
        О привычке цехового лидера «комсюков» каждый «уик энд» отмечать в компании Николая Татанского, о том, как они  по пятницам«киряют» где-то в районе  Комсомольской площади, Павел слышал от Жоры Помпиду. Собутыльников объединяло не только стремление к алкогольной релаксации, но и общий к ней путь: Вовка жил на Второй Шацкой, а Кольке надо было делать там пересадку на автобус, идущий в Татаново.
        Профсоюзный босс – кладовщица Штирлиц, она же Любовь Петрова, как истинный представитель «Школы коммунизма», «взгрела» свою жертву более сурово, даже угрожающе
     – Ты что же, молодой человек, думаешь-то? Нажрался винчища, нахулиганил, а я теперь из-за тебя, говнюка такого, решение цехкома должна сочинять, в заводской профком должна отчитываться, докладывать в Октябрьский  районный отдел милиции  о принятых к тебе мерах, должна своё личное, свободное от работы время убивать?! Делать-то мне нечего! Ну смотри, Косухин, ещё чего-нибудь набедокуришь, сама тебе по морде врежу, да всего тебя лишу – и материальной помощи, если заболеешь, и путёвки в санаторий. Так и знай! Ты у меня тогда получишь и белила, и инструменты, и спецовку новую, всё получишь!
         Приказ по цеху о депремировании  Косухина прочитала и Верка Залукаева, она же Залупаева. Это сказалось на жизни Павла весьма неблагоприятным образом: Веранда сопоставила дату памятной для юноши вечерней смены с той, что упоминалась в начальственной бумаге, и сделала своеобразные выводы. Она подстерегла Косухина в заводском коридоре.
      – Мальчик мой! Это всё из-за жаркой любви ко мне? Ну, конечно же, у тебя это было в первый раз, а ты такой впечатлительный, вот и напился с друзьями, подрался… Я права, малыш? Ну, конечно же! Тебя нужно утешить, мой юный друг! Приходи после смены в женскую душевую, я тебя буду ждать. Обязательно приходи,  – шептала перемотчица электромоторов Павлу, и её влажные губы кривились в пресыщенной и, в то же время какой-то жестокой, мазохистской улыбочке, кошачьи глаза светились похотью и насмешливым превосходством.
        Косухин уже знал, что душевые комнаты для женщин – это то место, где втихаря можно заниматься сексом. Он всегда старался обходить стороной такие сырые бордели.
     – Кто вам, Вера, сказал, что я в вас влюблён? Чушь какая! Отстаньте от меня! – крикнул Павел, ничуть не заботясь о конспирации.
        Губы женщины сжались в твёрдую и ровную стальную нитку, в зрачках вспыхнули и погасли недобрые, словно фонари спецназа, огоньки.
     – Ах так!.. Ну, хорошо же ты благодаришь меня за мою доброту! Смотри, не пожалей об этом, мерзкий солобон! – выдохнула Веранда и, покачивая крутыми бёдрами, гордо задрав нос, будто парусная яхта в Бискайском заливе, уплыла прочь.
         В тот же вечер Залукаева-Залупаева пожаловалась  своему давнишнему дружочку Фёдору Кривецкому. Их связывали друг с другом не только сексуальные отношения, но и общая социальная среда : в молодости Веранда тоже прошла через специальное – для юных уголовников – профтехучилище. Они встретились на квартире Веркиной родственницы.
     –  Не боись, Веруха! Зуб даю, я найду способ отомстить за тебя. Мне этот щенок Пашка давно поперёк горла встал. Ненавижу таких фраерков, как он! – заверил Федька свою подружку. – Только единственная к тебе предъява будет: завязывай ты, краля, свои пошлые дела с молодняком и со всякой шушерой вроде Лёвки Эспозито! Забей лучше стрелку со мною, чем я тебе не козырный кореш, а?
         Веранда дружески потрепала Кривого за ухо.
      – Ну какой базар, Федя, ты самый козырный из блатных! Видишь, я же тебя сегодня пригласила, а не кого-нибудь. Только много вас, старичков, вокруг меня кружится, а мне свежачков нужно, мне с ними интересно, моложе себя чувствую! А что касаемо Лёвика Белкина, то он же для меня как братик:  денег даёт, в рестораны водит, я ему и сиську пососать дам, а он меня всю оближет да ещё прикид мой обновит – то чулки дорогие, нейлоновые притаранит, то сапожки чешские…
      – Да это он у мамочки своей всё тырит, я её знаю – она в первом универмаге в бухгалтерии ошивается, –  не без зависти и ревности заметил  Фёдор. – Взять бы ту кассу да пошерстить, но я вроде бы как завязал, зарок дал  не воровать! Пока что терплю, как мужик, как чистый фраер, вкалываю на заводе!..
         Кривой почти горестно вздохнул. Верка ощерила золотую фиксу и полуобняла дружка, проислонилась к его плечу.
      – Терпи, терпи пока, Феденька, будет ещё на нашей улице сабантуй! Ты здесь, на воле мне больше нужен, чем на киче, понял? Здесь ты поможешь мне наказать всех, кто меня обижает, здесь я – твоя маруха, правда же?
      – Век воли не видать! Ты, Веруха, фартовая баба, я за тебя, кому хошь, глотку перегрызу! –  прохрипел Кривецкий, запустив руку в Веркины трусы.
      – Перегрызи, Феденька, перегрызи… Пусть этот шмакодявка Косухин знает, кого обидел, – ответила Залукаева – Залупаева, поворачиваясь к Фёдору задом, выгнув спину и упёршись руками в стену. 
         Мужчина, будто сноп соломы, перегнул женщину пополам, задрал на ней платье, спустил на пол свои брюки и вонзился внутрь податливой плоти.
         По комнате разнеслись однообразные звуки: утробные стоны и всхлипы, хлопки бьющихся друг о друга кожаных предметов, хлюпанье растекающихся жидкостей, шарканье каблуков, скрип рассохшейся половицы.
         
  …  Железный истукан методично, как бур нефтяную скважину, сверлил тряпичную куклу...

               
       Главный энергетик завода Владимир Георгиевич собрал электромонтёров.
      – Администрация предприятия поручила мне отобрать из вас четверых добровольцев для работы за пределами завода. Дело в том, что в город прибыли вагоны с польской картошкой. О том, что у нас в области, как и во всей Центральной части РСФСР, неурожай картофеля, я думаю, напоминать не надо… Так вот, в Тамбове не хватает грузчиков, чтобы обслуживать население. В овощные магазины на машинах привозят от железнодорожников картошку, которую братская Польская Народная Республика поставила нашей стране, а разгружать некому, продавцы и магазинные рабочие не справляются. Так что от 12-го цеха завод направляет, командирует в помощь торговле четверых электриков. Естественно, я и ваш начальник Сорокин заинтересованы в том, чтобы не пострадали и наши производственные планы.
       Владимир Георгиевич обвёл всех насупленным взглядом. Электрики молчали.
    – Я вот спросить хочу, –  поднялся со стула Николай Луньков.
       Основательный, благоразумный во всём Николай Петрович, как всегда, хотел разложить проблему на составляющие.
     – Во-первых, как мне или  кому другому можно бросить, не выполнить производственное задание, не закрыть наряд и ни с того ни с сего превратиться в грузчика? Как будет влиять такая командировка на зарплату?
        Главный энергетик усмехнулся.
    –  Ну вас-то, товарищ Луньков, эта командировка в любом случае не касается. У вас много важной работы, которую необходимо закончить в срок. Заводской военпред ждёт от вас, Николай Петрович, выполнения заказа. А так, если кто не очень загружен работой, вполне может и в магазине потрудиться. Тем более, что администрация гарантирует сохранение среднего заработка, прогрессивки и премиальных, – ответил Владимир Георгиевич.
    –  Ну да, конечно, средний заработок будет, но на сдельной оплате можно получить больше! – выкрикнул известный зубоскал Колюха Плотников. – Если только Георгич премию чуток надбавит – за трудовой героизм и беззаветную помощь родному государству, тогда ещё могём поработать!
    –  Будет тебе премия, Коленька, будет! Тем паче, если торговля снабдит картошкой и нашу, заводскую столовую. Баш на баш: мы Горторгу – рабочие руки, а он нам – несколько тонн дефицитного овоща! – засмеялся главный энергетик. 
    –  Ну тогда я согласный! – заявил Плотников.
    –  И я тоже, пожалуй, запишусь, –  встал Лёвка Эспозито. – Так сказать, хочу исполнить свой патриотический долг перед родиной.
    –  Ну вот – два сапога пара, кулик да гагара! – язвительно прокомментировал список добровольцев Саня Сахалинский – Климов. – И как же цех будет горевать без таких орлов, как станет тихо и скучно без них!
        Все понимали, что ни Колюха, ни Лёвик Белка так просто не согласились бы на командировку. Знать, у каждого из них есть свой резон: Плотников как раз начал роман с очередной пассией (он растрепался о ней за день до собрания) и ему потребовалась большая свобода передвижений, чем на режимном военном заводе, а балагур Эспозито уже неделю как не выходит из «штопора», всё время с похмелья и ему лучше скрыться от начальства, тем более, что и заработать на заводе он сейчас не в силах.
     – Молодого запиши, Георгич, пусть поработает на свежем воздухе! – вдруг предложил Фёдор Кривой. – Ему же, Пашке, это только в кайф! Он комсюк, любит нашу родину, и сил у него ещё много. А Жора Помпиду и без него повкалывает, правда, Жорик?
        Помпиду поймал злой, угрожающий взгляд Фёдора и согласно кивнул.
    –  И то правда! Косухин ещё салага, ему и надо больше вкалывать, опыта набираться. К тому же он всё равно депремирован, ему ж всё равно теперь, где работать, – поддержал Кривецкого патлатый Белка - Эспозито.
        Рабочие уставились на Павла.
     – Я согласен, – коротко сказал Косухин и вопрошающе посмотрел на своего первого наставника.
        Николай Петрович опустил глаза в какой-то важный чертёж. Тогда подал голос любитель справедливости Саня Сахалинский.
     – Вообще-то, так не делают. Если парень только начинает вникать в нашу профессию, его лучше оставить в цеху. Пусть учится работать по своей специальности, нежели валять дурака в магазине. Для этого у нас имеются и другие, более опытные в таких делах кадры, – сказал Саня.
        Главный энергетик нахмурил кустистые брови:
    –  Не надо, Климов, так говорить. Помочь городу в снабжении населения картофелем – это  сейчас стратегически важная, политическая задача. Все заводы, фабрики области мобилизуют своих рабочих, потому что пока сухая погода, надо снабдить горожан картошкой, обеспечить людям нормальную зимовку. А ты говоришь, дурака валять!
       Владимир Георгиевич обвёл взглядом сидящих перед ним электромонтёров.
    – Это наша общая беда, товарищи, что случилась засуха, что такой неурожайный год, но будем преодолевать эту трудность. Уже рассчитаны нормы отпуска картофеля на каждую семью, для одиноких пенсионеров и инвалидов. Такая вот ситуация, товарищи. Но, как учит нас Коммунистическая партия, советских людей ничто не сможет сломить! Мы всё равно будем жить лучше, чем при капитализме! Вот так.
       Пафосная концовка выступления главного энергетика и члена заводского парткома Владимира Георгиевича достигла цели – все присутствующие на собрании рядовые работяги опустили головы и притихли. Рабы опасались, что их выдадут полные недоверия глаза. Только Климов, зажав зубами спичку, глядел в окно.   
    – Так. Ну ладно. У нас в списке три человека. Нужен четвёртый доброволец, –   повернул разговор в главное русло Владимир Георгиевич. – Кто ещё запишется?         
   –  Меня, меня пиши, Георгич! – поднял руку Фёдор Кривецкий - Кривой.
       Он давно ждал этого момента, он всё рассчитал.
    
      …Змея свернулась клубком, подняла вверх голову и напрягла мышцы. Будто стальная пружина, она готова к броску. Её быстрый, раздвоенный язык – поиск цели, немигающие стеклянные глаза - угроза, изготовленные к укусу ядовитые клыки – смерть…

                -   3  -
   
       
         Магазин «Овощи-фрукты» располагался на улице Михайлова, которая тянется параллельно Мичуринской, от Пушкарской до Никифоровской. Это был подвал жилой «хрущобы» –  по ступеням попадаешь в торговый зал с прилавком и полками по стенам, из него вёл проход в кабинет заведующей и полутёмные, заставленные деревянной тарою складские помещения. Торговали здесь тем же, чем и в других подобных заведениях: свежей и квашеной капустой, солёными огурцами, зелёными и розовыми помидорами, свёклой, репчатым луком, червивыми яблоками, а также консервами – «нашей» кабачковой икрою и болгарскими маринованными овощами, компотами, джемами и повидлом. Не хватало только картошки, которая в Советском Союзе считалась вторым и самым дешёвым «хлебом» – 10 копеек за килограмм.
          Большая часть товарной продукции была тамбовского происхождения, стоила гроши, но имела, мягко говоря, непритязательный вид. В магазине господствовал стойкий запах кислятины и гниения. Неудивительно поэтому, что основной доход тут приносили, так сказать, сопутствующие товары, а именно яблочное вино областного ликёро-водочного завода и вермут, произведённый на Горельском консервном заводе. Эта «бормотуха» всегда пользовалась спросом, и в «Овощи-фрукты» то и дело ныряли нетрезвые личности. Они расталкивали стоявших в очереди женщин и подростков и лезли к прилавку, протягивая продавщице не такие уж и малые по тем временам, но вполне доступные деньги – рубль семнадцать копеек или рубль сорок пять копеек. Особый восторг у мужчин вызывало очень дешёвое, но очень приятное и крепкое вино «Волжское» по цене 1 руб. 07 коп. За ним давились в очереди, как за чем-то заграничным, сказочным.
             
        Когда подъехала первая машина,её мгновенно окружила толпа горожан, которые заранее, с полседьмого утра, заняли очередь перед входом в магазин. Водитель бортового «ЗИЛа» отчаянно нажимал на клаксон, но галдящие, словно прожорливые вороны, толкающиеся люди не давали автомобилю приблизиться к месту разгрузки.
     –  Прекратить безобразие! Отойти от машины! Тихо! – заорала заведующая магазином, вскакивая на подножку автомобильной кабины. – Если не успокоетесь, граждане, отпускать картошку сегодня не будем!
         Павел Косухин вместе с другими рабочими стоял на пороге магазина и наблюдал за происходящим. «Вот это голос! Вот это да! – про себя восхищался он Куницыной. – Сразу видно, настоящая торговка. Хотя так же, скорее всего, вела себя комиссарша из кинофильма «Оптимистическая трагедия». Этой Куницыной не хватает только кожаной куртки и нагана…»
      –  Первыми будут отовариваться ветераны и инвалиды войны! Остальных попрошу спуститься в торговый зал магазина и не паниковать! Всех обслужим! – продолжала митинговать новоявленная «комиссарша».
      –  Нучто раззявились?! – обрушилась завмаг на грузчиков. – Вы трое лезьте в кузов, будете разгружать картофель для продавщицы, а ты парень (она ткнула пальцем в сторону Павла) иди в магазин, возьми вёдра и вместе с Вениамином таскай картошку в склад!
         Кривецкий ещё в тюрьме привык к грубому обращению, а Лёвка Белкин всё же немного поворчал, но послушно взобрался в кузов грузовика. За ним последовал и Колюха Плотников.
      –  Где у вас тут вёдра? – поинтересовался Косухин у продавщицы.
          Грудастая блондинка лет тридцати молча указала на служебный вход. Павел вошёл в первый склад и столкнулся с Вениамином. Тот пристроился на каких-то бочках и прямо из горлышка глотал «Яблочное».
       – Не могу без допинга… Как приму дозу, только тогда и работаю, –   извиняющимся тоном объяснил грузчик своему временному напарнику. – А вы, молодой человек, не пьёте? И правильно. Здоровье надо беречь смолоду, как платье снову…   
        «ЗИЛ» подъехал к подвальным окнам, превращённым в разгрузочные двери. Федька Кривой распахнул задний и левый борта кузова и вместе с Плотниковым и Белкой – Эспозито ссыпал часть картофельных клубней на землю перед «окнами». Пока Павел Косухин и, как всегда, пьяненький Вениамин таскали картошку вёдрами в подвал, трое «кузовных» грузчиков с помощью специальных деревянных лопат принялись сгружать овощ через задний борт. Тут уже стоял выносной прилавок, и вторая продавщица – бойкая, розовощёкая шатенка весело, с прибаутками насыпала вёдра, взвешивала их и, собирая с покупателей деньги, пересыпала клубни в подставленные сумки, авоськи и мешки. Когда картофельная куча на земле у заднего борта «ЗИЛа» стала достаточной, Кривой и его сотоварищи спустились с машины и стали помогать продавщице отоваривать ветеранов и инвалидов. Их оказалось так много, что скоро новоиспечённые специалисты разгрузочно-погрузочных работ сильно вспотели.
       –  Граждане! Не спешите! Всем достанется! – кричала продавщица. – Только по пять килограммов в одни руки, больше пока не отпущу! Вот если ещё машина подъедет, тогда ещё по пять дадим!
        – Почему только по пять? Кто это придумал? Мы всю войну прошли, после неё, проклятой, голодали и снова пояса затягивать? – раздавались недовольные возгласы из толпы.
          К грузовику подходили всё новые и новые люди.
          Косухин и Веня, словно заводные игрушечные болваны, без конца бегали с вёдрами к машине, а потом через окна-двери в подвал. Постепенно в складе выросла картофельная куча. В торговом зале усиливался шум толпы.
       – Так. Хватит складировать! Народ устал ждать! Веня и ты, парень, насыпайте картошку вон в те ящики и подавайте товар в магазин! – скомандовала появившаяся из темноты вездесущая завмаг Куницына.
        «Народ устал ждать! Прямо как настоящая комиссарша! Она точно могла бы  сказать ту знаменитую фразу, которую приписывают матросу-анархисту Железняку, в 1918-м году разогнавшему Учредительное собрание. «Караул устал ждать!» –  пронеслось в голове у Павла.
          Когда Веня, а затем Косухин внесли в торговый зал магазина первые два ящика с картошкой,  толпа угрожающе надавила на прилавок, заволновалась. Прилавок слегка затрещал.
       – Давайте, начинайте торговлю! Сколько можено стоять без толку! Мы вам не куклы какие-нибудь, а люди! – кричал мужик в сером плаще и фетровой шляпе.
       – Будя орать-то! Кто дюжа нервный, асобливо антиллегенты, попрашу очистить помещение! Мешаете работать! – невозмутимо, как тюремный «вертухай»  на  «доходяк» - зеков, отреагировала продавщица-блондинка.
          Она, неспеша, насыпала первые несколько килограммов картофельных клубней в пластмассовый тазик и принялась взвешивать. В толпе нетерпеливо заёрзали и зашаркали ногами.
          Веня притащил из склада три ящика и сдох.
       – Всё… Я больше не могу… Моё уставшее тело требует поддержки, а перегруженный впечатлениями мозг хочет релаксации, –  пробормотал бывший работник космодрома и, подобно бутылочному джину, растворился в окружающей атмосфере и звёздном пространстве.
         Павел продолжал таскать из склада ящики. Через некоторое время ему на помощь явился Белка.
       – Какой-то дурдом, а не работа! То сваливай груз на землю, то вали его в вёдра, то таскай в склад, то тащи из склада в магазин… Идиотизм! – ворчал Лёвка. – А этот мозгляк Веня, между прочим, штатный работник торговли, уже назюзюкался и дрыхнет!
           Косухин обнаружил Вениамина в дальнем складе, где хранились яблоки.  Очкарик «принял на грудь» бутылку яблочного винца, закусил его мочёным яблоком из бочки и, словно пёс в собачьей будке, свернулся калачиком на специально приготовленном и, вероятно, регулярно использовавшемся для этих целей рваном матраце. Красная вязаная шапочка сползла с голого, шишкастого черепа грузчика, очки аккуратно лежали на ящике рядом. На спортивном головном уборе гордо красовалась эмблема ЦСКА, на стёклах очков устроила привал осенняя назойливая муха. В помещении было душно, в воздухе завис стойкий аромат гниющих яблок.
         «Яблочное пьём, яблоками закусываем, среди яблок и дрыхнем. Ну, прямо яблочный рай да и только!» –  честно позавидовал Косухин спящему алконавту.
           В обеденный перерыв магазинное начальство распорядилось выделить новым грузчикам две бутылки «Волжского». Их, естественно, тут же списали на «естественный убыток», то есть «бой стеклотары». Якобы, она разбилась при транспортировке. Какой именно транспортировки, не уточнялось: может, с базы в магазин, а, может, из Вениных рук на бетонный пол склада. Бой он и есть бой!..
          Павел прихватил из дома бутерброд и с огромным удовольствием съел его. Вина он выпил полстакана.
       – Ну что ж, нам больше достанется, – сказал Федька Кривой и разлил вторую бутылку на троих.
          Когда после трёх часов дня к магазину прикатила ещё  машина с картошкой, Колюха Плотников освободился от синего рабочего халата.
       – Пацаны! Вы как знаете, а мне нужно отваливать. У меня сегодня важная  встреча.
       – Знаем, знаем, какая у вас встреча, мон шер ами. У вас пошлая свиданка с особой противоположного пола, не правда ли? Шерше ля фам, как говорил Дон Жуан, убегая от взбешённого мужа своей гувернантки, – произнёс Лёвка Белкин - Эспозито.
      –  Ну честно, мужики, мне очень надо! Я и с магазинным руководством уже договорился,  – начал оправдываться Плотников.
          Фёдор Кривецкий затушил сигарету о подошву кирзового сапога.
       –  Мы, значит, вкалывать должны, а ты соскакиваешь. За это башлять надо. Магарыч ставь!
           Колюха согласно кивнул.
       –  Ясный пень, мужики, не без этого! Только не сегодня, завтра.
         – Ну естественно, граф забыл деньги на рояле, – глубокомысленно резюмировал Белка.
           Разгружать автомашину пришлось втроём, проснувшийся Вениамин слабо копошился внутри склада. Все очень устали.
           К вечеру толпа возле магазина и внутри его поредела. Чёрненькая продавщица ушла с улицы внутрь торговой точки.
           Косухин сваливал лопатой картошку с улицы в склад, когда заметил, как Федька с Лёвкой насыпают клубни в мешок. Они погрузили его в подъехавший «Москвич» и быстро вернулись в магазин. «Неужели воруют?»  – подумал Павел.
           После 18-ти часов порядком стемнело.
           Когда Косухин переодевался, Лёвка уже убежал, а Кривецкий нагрузил ещё один мешок, вытащил его через окно – дверь склада наружу, не глядя ни на кого, взвалил на плечи и понёс по улице Михайлова куда-то в сторону Никифоровской, а потом свернул налево – в узкую улочку меж частных домов.
       –  Се ля ви, – сказал Веня и глотнул из бутылочного горлышка.
           Он остался ночевать в магазине – за сторожа.
           Павел, еле ворочая уставшими ногами, шелестя опавшей листвою, пошёл домой – по неширокому проходу между «хрущобой», где располагался магазин «Овощи – фрукты», и деревянным штакетником, окружавшим детский сад. По всему было видно, что здесь ходили нечасто: на асфальтовой отмостке здания блестело битое стекло, у детсадовского забора валялся всевозможный мусор и пустые бутылки, в прохладном октябрьском воздухе стоял неистребимый запах человеческих испражнений. Тем не менее, Косухин выбрался по этому «ущелью» прямо на главную магистраль Жилмассива (Бугра) – улицу Мичуринскую. Спускаться по ней вниз, под уклон, уже легче, и Павел прибавил ходу.
        Тут и там Косухин  видел людей, которые в авоськах, в сумках и мешках тащили десятки килограммов картофеля. Павел безразлично смотрел на них, и в его мозгу шевелилась ленивая мысль: « Да, это похоже на безумие… картофельная лихорадка, овощной кризис… Чёрте что!..»
         Фёдор Кривой докладывал Залупаевой:
      – Вот тебе, Веранда, мешочек на первое время. Я его специально при этом фраерке сопливом, при Косухине то есть, слямзил. Посмотрим, сдаст меня или нет. Скорее всего, вряд ли, кишка у него тонка. А не сдаст если, я его к делу пристрою, научу родину любить!
         Над Тамбовом сгустились безрадостные осенние сумерки. В домах перебирали, щупали картофельные клубни.

    …Социальная Лихорадка – родная дочь Кризиса и Паники, сестра Трясучки. Когда в какой-либо сфере государства складывается кризисная ситуация, то среди населения вырастают панические настроения, и рождается Лихорадка, а затем Трясучка. «Золотая лихорадка» –  это погоня самых отчаянных членов социума за наживой, когда же лихорадит всё общество, бросает его то в жар, то в холод, то в озноб – это катастрофические явления, это всеобщая беда и разоренье. Высшая точка, когда всех охватывает Трясучка – страх перед неминуемой расправой, гибелью…


                ИЗ ГЛАВЫ 13

                Я человек, и ничто человеческое мне не
                чуждо.
                Древнеримский писатель Теренций.
               
                - 1 –


          Золотая осень полностью, безраздельно вступила в свои права. Стояла сухая, почти безветренная погода: днём – солнце, круженье слетающей с деревьев жёлто-зелёной и оранжево-багряной листвы, щебетанье прыгающих среди луж, очень деловитых воробьёв, карканье явившихся из лесу наглых ворон и поднимающийся  над горящими и тлеющими кучами мусора сизый, едкий дым;  вечером за каналом Цны, в парке Дружбы, будто нечистая сила из преисподней, возникал молочно-чахоточный, сырой и холодный туман; ночью город тонул во тьме, с которой не могли справиться ни слабые и не везде исправные уличные фонари, ни люминесцентный свет исключительно редких реклам типа «Гастроном № 5» и «Летайте самолётами Аэрофлота!», ни, тем более, какое-то придавленное, удручённое осенней дрёмою, мерцанье далёких звёзд.
         Железнодорожные составы с польским картофелем всё прибывали и прибывали. Ещё раньше, чем в Тамбове, этот овощ появился в Мичуринске, затем в Моршанске, Уварово и других городах области. Через две недели картофельная лихорадка пошла на убыль, кризис близился к концу. Несмотря на это, тамбовчане продолжали всеми правдами и неправдами запасаться ценными клубнями – ведь для советских людей картошка давным-давно, ещё со времён «великих революционных потрясений» 1921-го и начала 30-х годов,  со времён войны с гитлеровской Германией стала единственным и надёжным  спасением от голодной смерти. Народная память сильнее идеологических догм и пропагандистской демагогии, учинённое властью насилие над народом, какими бы высокими идеалами и целями оно ни прикрывалось бы, неизбежно рождает недоверие к власть имущим,  и этот червячок недоверия и сомнения глубоко вгрызается в подсознание людей,
 передаётся от поколения к поколению. Хотя ажиотаж и уменьшился, наученные горьким опытом прошлого жители Тамбовщины не собирались отказываться от лишних килограммов картофеля.
         Косухин уже привык к своей добровольно-принудительной командировке, приспособился к новой работе: вырядился в новый, купленный с помощью матери в промтоварном универмаге чёрный ватник, постоянно ходил в литых резиновых сапогах, старых шерстяных брюках и вязаной – «финской» – фуражке,  у него были рабочие перчатки, каждый день он приносил из дома пакет с обедом – бутерброд, сваренное в крутую яйцо и бутылка ряженки; когда его товарищи по цеху садились распивать очередную – обеденнуюр – порцию дешёвого плодово-ягодного вина, Павел демонстративно доставал свой свёрток и приступал к нехитрой трапезе.
      – Отделяешься, салага, брезгуешь с нами обедать! – ворчал первое время Эспозито.
      – Ну не хочу я вашего вина. Я ж у матери живу, она ругается, если я нетрезвый домой прихожу. В пятницу – другое дело, святое правило, а каждый день вмазывать я не могу, – оправдывался Косухин.
      – Пусть насухую обедает, это его дело, – успокаивал Лёвку Фёдор Кривецкий. 
         Он с прищуром посматривал на юношу и думал о своём. Кривой вынашивал далеко идущие планы.
         Косухин несколько раз видел, как Федька ворует из магазинного склада или прямо с машины, которую разгружали прикомандированные от завода рабочие, то мешок, то полмешка картошки – смотря по обстановке. Как правило, это случалось ближе к вечеру, к сумеркам. Кривой рисковал, но, во-первых, от своих – таких же грузчиков – ему трудно было бы скрываться, а во-вторых, он хотел, чтобы Павел знал, как просто можно украсть что-либо. При этом воровство возводилось в ранг намного выше добродетели, оно приобретало ореол лихой отваги, молодецкой романтики. Не чужды ей оказались Николай Плотников и Белка - Эспозито – каждый из них тоже прихватил по мешку, только они действовали более незаметно, осторожно.


                ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

               

                По волчьим законам



                Из  ГЛАВЫ 1
               
                Для построения социализма нужно
                выбрать ту страну, которую не жалко.
                Отто фон Бисмарк
               
                - 1 -


        В своё время один из величайших узурпаторов двадцатого века Джугашвили – Сталин произнёс хрестоматийную фразу: «Сын за отца не отвечает». Истинную цену этих слов познали миллионы граждан СССР. Среди них оказался и Федька Кривой – Фёдор Алексеевич Кривецкий.
        Его прадед, Архип Евсеевич, унаследовал от своих родителей довольно крепкое хозяйство в селе Коростелёво, недалеко от железнодорожной станции Мучкап Борисоглебского уезда. После начала аграрной реформы, которую проводил царский премьер-министр Столыпин, семья Кривецких продала свой дом со всеми надворными постройками и надел земли и переехала в Тамбовский уезд, в Араповскую волость, где основали выселок – хутор. Здесь и земли было побольше, и никто не мешал хозяйственной инициативе, которой у Архипа Евсеевича всегда хватало.
       К 1914 году хозяйство Кривецких стало одним из самых образцовых в уезде. Кроме четырёх лошадей, полдюжины коров, двадцати голов овец и коз, большого птичника, семья из семерых едоков владела солидным количеством пашни, выпасом, садом, пасекой и собственной крупорошкой.
         Старший из сыновей Архипа Евсеевича Фрол выучился в Москве на агронома, год стажировался в Германии и привёз на родину самые новомодные технологии обработки земли, севооборота, уборки урожая, применения химических удобрений и сельскохозяйственных машин. Средний сын Никита закончил Тамбовское реальное училище и, вернувшись в родительский дом, проявил недюжинные способности в торгово-коммерческой деятельности, помогал отцу сбывать хлеб, мясо, молоко, мёд и крупу. Двое младших сыновей и дочь тоже день-деньской работали в хозяйстве. Кривецкие ни в чём не нуждались, но весь их достаток складывался за счёт каждодневного упорного, тяжёлого труда и передавшейся от предков хозяйской жилки, сноровки и смекалки, а также за счёт приобретённых опыта и знаний. Батраков на хуторе не было.
        Август 1914-го года в один миг нарушил установившийся уклад жизни и наметившиеся перспективы – началась Первая мировая война. Фрол Архипович в чине прапорщика воевал с австро - венграми в Галиции, получил ранение и контузию, был направлен в госпиталь в Петроград, где сошёлся с большевиками. Во время гражданской войны он служил в Красной армии, вместе с войсками бывшего гвардейского поручика Тухачевского вторгся в Сибирь и сгинул где-то под Томском.
       Никита Архипович хлебнул окопной жизни под Ригой, вступил в партию эсеров, в 1917-м году стал одним из помощников комиссара Временного правительства в Петроградской губернии, однако за участие в Корниловском мятеже был арестован и бежал из-под стражи на Дон к атаману Краснову. Затем он воевал в Добровольческой армии «белого» генерала Деникина.
        Архип Евсеевич, ещё в молодости получив за взятку освобождение от воинской повинности, не служил ни в царских войсках, ни у «красных», ни у «белых». Заниматься политикой ему было некогда: всеми возможными мерами он защищал своё хозяйство и семью от разорения и голода. Несмотря ни на что – ни на смену властей, ни на их грозные декреты и приказы, избегая прямого неподчинения всем тем, кто являлся к нему при оружии, конным и пешим, умудряясь договариваться и с большевистскими комиссарами (а что, они разве не люди, разве отказывались от «подарков»?), и с казаками генерала Мамонтова, и с грязными, оборванными дезертирами, Кривецкий продолжал пахать землю и выращивать хлеб.
        Архипу Евсеевичу пришлось многим пожертвовать. Зимой 1918-го года он перевёл крупный рогатый скот, оставив в живых лишь семейную гордость – дойную корову Машку. Весной, когда большевики из Москвы объявили продовольственную диктатуру, не надеясь более на умеренные местные Советы, Архип Евсеевич вместе с младшими сыновьями вырыл в ближайшей рощице глубокую землянку и свёз туда мешки с зерном и крупою, бочки с мёдом. В конце лета из Тамбова притащились на двух телегах пьяные продотрядчики, долго искали хлеб, не нашли, зато выпили всю «конфискованную» у Кривецких медовуху, увели с собою трёх оставшихся от прежних времён овец, а в качестве «презента» взяли два больших шматка солёного мяса и мешок яблок.
        Раза два на хутор наведывались комбедовцы. Ими предводительствовал известный в волости алкоголик и бесстыжий лодырь Петька Хворов. Лет пятнадцать он валялся под забором, пропивался до исподнего белья, ходил зимою в рваных лаптях и латаном-перелатаном зипунишке, перебивался огородничеством и случайными заработками, батрачил, воровал, остервенело лупил окривевшую от побоев и горя жену, гонял по двору своих четверых босоногих и голозадых ребятишек, и уже никто не сомневался, что кончит Петька нехорошо.
        В 14-м году баламута забрили в солдаты, но до Германского фронта он не доехал – заразился сифилисом и был «подчистую» списан из армии. Вернувшись домой, невесть как вылечившийся от заразы Хворов снова взялся за пьянку, но уже с политической подоплёкою: глотая самогон, он рассказывал собутыльникам всякие небылицы и непристойности про царя Николая, Распутина и царицу Александру Фёдоровну. Становой пристав вскоре узнал про эти разговоры, но, почуяв скорые перемены, не желая наживать себе лишних врагов, решил не обращать на них внимания. А зря.
         Когда грянул 17-й год,  Петька Хворов первым вломился в дом пристава, сильно его избил и разделил имущество бывшего полицейского между своими дружками. Себе он взял парадный мундир пристава, спорол с него погоны и петлицы и, подпоясавшись ремнём с портупеей, нацепил на грудь красный шёлковый бант – знак революционной солидарности. Для пущей значимости самозванец вооружился «реквизированным» полицейским наганом.
        В начале 1918 года Хворов побывал в Тамбове и Козлове, где неизменно представлялся «защитником беднейшего трудящегося крестьянства», поучаствовал в нескольких советских съездах, и, хотя в детстве так и не осилил даже двух классов церковно-приходской школы, но обладая природной сообразительностью и крепкой памятью, набрался от городских «товарищей» новомодной социалистической фразеологии. В свою деревню Петька Хворов возвратился уже членом партии большевиков. Теперь его щуплые плечи обтягивала новенькая, позаимствованная в козловских армейских складах кожаная куртка «самокатчика», а на его безобразном, огромном голом черепе красовалась щегольская офицерская фуражка с красной лентой вместо кокарды… Поражённые и обомлевшие собутыльники тут же избрали его председателем сельского Комитета бедноты.
       На хутор Кривецких Хворов «со товарищи» всегда являлся под вечер. В первый раз Петька сказал:
    – Слухай сюды, Евсеич! Поскольку Советская власть постановила провестить в деревне социалистическую революцию, а ты, мироед и кулак, подлежишь народной експроприяции, должон ты, Евсеич, подчиниться Комитету бедноты. А мы, надысь, порешили конфисковать у тебя крупорушку, птичник и двух лошадей. И такоже хлеб давай. Тот, что ты попрятал от продотряда.
    – Помилуй Бог, Пётр Иванович, – взмолился для виду присмиревший Архип Евсеевич, – какой ещё хлеб? Ещё в прошлом месяце последний мешок на муку смололи и съели, сами теперь оголодали, только что с огорода кормимся…
    – А самогон у тебя откель? Да, ты знаешь ли, вражина буржуйская, что за перевод хлеба в спирт тюрьма тебе светит? Диктатура пролетарьята и деревенской бедноты требует энто дело прекратить! – не унимался председатель комбеда.
       Архип Евсеевич понял намёк. Через час изрядно захмелевший Петька и трое его дружков с трудом погрузились в видавший виды бывший барский тарантас, перешедший в собственность комбеда при разгоне волостной управы.
         Их добычей стали два десятка умерщвлённых, но ещё не ощипанных цыплят, механические части крупорушки и два годовалых жеребца.
         Цыплят комбедовцы съели, части крупорушки поделили между собою, и они так и остались ржаветь без дела, а жеребцы вскоре прибежали на хутор, и до самой осени про них никто, кроме Кривецких, не вспоминал.
         
                - 2 –


   …  Тихий, зловещий ропот плыл над Тамбовщиной. Провозглашённая Лениным и Троцким политика «военного коммунизма», массовая мобилизация крестьян в Красную армию потихоньку, не сразу, вызывали брожение в мужицких головах. Подспудно зревшее недовольство новой властью и извечная анархическая душа русского хлебопашца неизбежно должны были вылиться в бунт.
         Не все, далеко не все такие уступчивые и терпеливые, как пришлый новосёл-хуторянин Архип Кривецкий. Скопившиеся в больших деревнях и сёлах, объединённые общим происхождением, родственными узами, общей судьбою, хозяйственными связями, просто каждый день толкающиеся друг об друга на сельских сходах, в церкви, в шинках, на утопающих в грязи широченных деревенских улицах, тысячи и тысячи малограмотных, злых и пьяных тамбовских мужиков – волчар, коим палец в пасть – всю руку отхватят по локоть, готовились к чему-то страшному, кровавому. Теперь перед ними не было старых, веками испытанных врагов – помещиков и царских чиновников-мздоимцев, где-то в далёких уральских лесах сгинул последний Помазанник Божий  – Царь- надёжа, всё меньше они вспоминали о самом святом  – о Боге, о заповедях православной веры. Они искали новых противников, хотели расправиться с ними, рассчитаться за все пережитые (и вчера, и сто лет назад) беды и невзгоды. В силу этих объективных и субъективных причин, всё сильнее, даже против их воли, но подчиняясь нависшему над страною злому року, повинуясь непреодолимым законам генетической памяти, примеру своих вольнолюбивых и жестоких славяно-татарских, славяно-мордовских пращуров, бесшабашных «казаков-разбойников» (откуда у русских детей эта игра?), три миллиона земледельцев Тамбовской губернии вовлекались в политическую свистопляску, в заваруху, начатую в Питере и Москве, но многократно, с человеконенавистнической методичностью распространённой в провинциях бывшей империи.
      Урожай постреволюционного 1918-го года оказался отменным. С хлебом были все – и беднота, и зажиточные крестьяне. Но вначале пошли по сёлам и деревням продовольственные отряды, начали отбирать зерно – якобы, излишки, а на деле чуть не всё, потом распространились слухи об убийстве Ленина, о том, что Белая армия вошла в Петроград, и, наконец, в сентябре большевики объявили массовый «красный террор».  В городах чекисты  хватали и расстреливали явных и мнимых врагов Соввласти – бывших жандармов, царских офицеров, дворян, купцов, заводчиков, торговцев, чиновников, просто интеллигентно одетых людей, голытьба захватывала имущество и жильё репрессированной «буржуазии». В сельской местности «пролетарии» собрались в толпы и принялись грабить так называемых «кулаков», то есть основную массу тамбовского крестьянства, составлявшему к тому моменту не менее 75 процентов от общего деревенского населения и подавляющее большинство всех жителей губернии. Вот крестьяне-то и оказались тем порохом, который взорвался так неожиданно и так оглушительно, что большевики и покорные им Совдепы первоначально растерялись.
       Первый большой мятеж вспыхнул не везде и не единовременно.
       В конце сентября – начале 1918-го поднялись северные уезды губернии – Шацкий и Моршанский. Мобилизованные в Красную армию крестьяне отказались ехать на фронт и, угрожая оружием, принялись разгонять органы местной власти, захватывать железнодорожные составы с хлебом. Стремясь придать стихийному солдатскому бунту какую-то организованность, к красноармейцам присоединились военспецы – бывшие царские унтеры и офицеры. В Моршанском уезде восставшие заняли станцию Фитингоф, подготовились к её обороне, и когда коммунисты попытались усмирить их с помощью вооружённых пулемётами отрядов, высланных по железной дороге из Моршанска и даже из отдалённой Калуги, они побили противника и, портя железнодожные пути, двинулись к уезному центру. Только прибывшие из Тамбова, Пензы и других мест верные большевикам войсковые соединения смогли подавить этот мятеж.
       В Тамбовском уезде против новых властей выступили лавровские, сосновские и большелиповские мужики. Для их «умиротворения» пришлось использовать тысячный отряд пехоты, 30 пулемётов и 4 пушки во главе с самим губернским военным комиссаром Мазаловым.
       Трагические события произошли в селе Рудовке. Восставших крестьян возглавили бывшие офицеры и унтер-офицеры царской армии, они вооружились собранными отовсюду винтовками, охотничьими ружьями, гранатами, самодельными бомбами и напали на волостной Совет и Комитет бедноты. Разогнав коммунистов (кто из них в панике бежал, кто попрятался по погребам), мятежники принялись строить оборонительные сооружения – окопы, рвы. Их поддержала вся Рудовская волость. Прибежавшие оттуда в уездный город Кирсанов «товарищи» попросили помощь.
        Кирсановский военком собрал отряд из 167 пехотинцев, 50 кавалеристов, 28 пулемётчиков с четырьмя пулемётами и двинулся на Рудовку. Отделявшие Кирсанов от села 67 вёрст «красные» преодолели за сутки. Двадцать девятого октября 1918-го года, несмотря на ожесточённое сопротивление, восставшие были разбиты. Большевики воссоздали Совдеп и Комитет бедноты, организовали чрезвычайный штаб для ликвидации мятежа. Свою победу они ознаменовали жестокой расправою: расстреляли – без суда и следствия, по законам «красного террора»  – шестерых наиболее активных повстанцев, арестовали и отправили в концлагерь несколько десятков мужиков и баб, наложили на побеждённую волость колоссальную контрибуцию – один миллион рублей деньгами, 10 тысяч пудов проса, муки, 500 коров, 500 лошадей, 3 тысячи овец, полтораста пудов коровьего масла, 25 тысяч пудов сена, 6 тысяч пудов овса. Все изъятые в деревнях продукты питания предназначались в подарок рабочим Питера и Москвы, однако большая их часть сгнила на складах или в железнодорожных вагонах, кое-что «прилипло» к рукам тех, кто их охранял. Рудовские мужики на время смирились, но в их сердцах затаилась страшная, требующая мщения злоба.
      Социальные авантюристы – большевики – начали нешуточную игру с народом, вылившуюся в войну против него.
      Зловещий ропот плыл над Тамбовщиной, и он становился всё громче и увереннее…
 
  …Гнедые кони судьбы вихрем несутся к обрыву, на пыльном горизонте в муках рождается алое пламя катастрофы, свинцовая пуля уже вырывается из ствола и нацеливается сеять смерть...
               
               
                ИЗ ГЛАВЫ 3               
      
        С тех пор, как «белые» в первый и последний раз побывали на Тамбовщине, прошло почти три месяца, и о них уже никто не вспоминал
        От соседей – таких же, как они, хуторян, через учившуюся в Арапово Верочку Кривецкие узнавали новости: о поражении войск генерала Деникина под Орлом и Воронежем, о наступлении большевиков в Донбассе, о новых мобилизациях в армию «красных», под одну из которых попал и вожак голытьбы Петька Хворов, о декретах правительства Ленина. Несколько раз на хутор попадали московские и тамбовские газеты. В таких случаях Архип Евсеевич садился поближе к керосиновой лампе и, нацепив на нос старенькие, но бережно, пуще зеницы ока, хранившиеся очки, кое-как, по слогам читал мятые, затёртые до дыр, прошедшие не через один десяток рук желтоватые газетные страницы. Иной раз ему помогали более грамотные Глаша и Верочка. Новости чаще всего не радовали.
        В одну из долгих октябрьских ночей, ближе к рассвету, кто-то тихо постучал в окно.
        Накануне Кривецкий-старший ездил на железнодорожную станцию Селезни, где через знакомого посредника продал несколько мешков пшеницы и окорок баранины. Весь день поливал противный холодный дождь, просёлки, по которым пробирался Архип Евсеевич, развезло, лошадь с трудом вытаскивала из вязкого чернозёма телегу, гружённую товаром – на станции удалось разжиться керосином, углём и кое-какой мануфактурой. Вечером, за ужином, промокший и уставший глава семейства полечился стаканом первача и рано улёгся на печь.
        Ему снился красивый цветной сон. Будто сам он, Архип Евсеевич Кривецкий, стоит в новой праздничной рубахе посреди лугов, впереди занимается жаркая июньская заря, слева, в розовых водах речки Челновой, плескаются его сыновья (все четверо!), а справа, возле свежей скирды сена, его баба, Евдокия Семёновна, разложила на стерне красивый рушник, на котором уже приготовлена здоровая крестьянская еда – чугунок с подогретыми на костре щами, шматок розово-белого, в мясных прожилках сала, яички, пучок зелёного лука и большой каравай ржаного хлеба; огромный красный солнечный шар выползает из-за горизонта, и почему-то смотреть на него нестерпимо больно, но в руках у Архипа Евсеевича остро отточенная коса, и надо идти вперёд, в сторону зари, нужно косить высокую траву, пока ещё капельки росы не испарились с неё, не улетели к солнцу, а желания нет, и в ноздри бьёт духовитый аромат чабреца и полыни, и голова кружится, кружится, пот выступает на разгорячённом лице, и так хочется прилечь наземь, зарыться в сено и дать отдых истомлённому телу…
       Архип Евсеевич проснулся и провёл ладонью по лбу: и правда потный, знать, всё-таки простыл, самогон с чесноком не помог.
       В этот момент за окном спальни послышалась какая-то возня, затем как будто кто-то осторожно постучал по стеклу. Кривецкий привстал на печи.
    – Алёшка, дрыхнешь, чай? Встань, паря, глянь-кось, кого энто чёрт принёс! – кликнул он младшего сына, ночевавшего на лавке под окном.
       Алексей встрепенулся, спустил голые ступни на пол.
    – А чой-то, батяня, Тузик не лает? Можа, хто свой?..
       Стук повторился. На этот раз он был настойчивее, нервознее.
    – Свят, свят, свят! Господи, спаси и помилуй! Спаси нас от нечистого! – подала свой голос с кровати Евдокия Семёновна.
    – Ты бы лучше ворота на ночь запирала, – упрекнул её муж.
    – Да запирала я, запирала… – Евдокия Семёновна толкнула локтем спавшую рядом сноху Глашу.
    – Ты пошто, негодница, ставни на оконцах не закрыла?
       Наконец Алёшка зажёг свечу и подобрался с нею вплотную к оконному проёму.
     – Кто там? – спросил он и посветил перед собою.
       За стеклом промелькнуло белёсое пятно, похожее на человеческое лицо.
     – Свои, открывайте! Это я, Никита! – раздался за окном хриплый мужской голос.
        Архип Евсеевич вмиг соскочил с печи, снял с гвоздя дробовик, отстранив Алексея, подошёл к окну.
      – А не брешешь? Гляди, я стрельну и зенки-то тебе повышибаю!
      – Нешто не признали, батя, родного сына? А вот на что дворняжка, но Тузик своих враз слышит.
         Архипу Евсеевичу почудился радостный визг пса.
      – Отворяйте, батя! Я не обманываю, я ваш сын – Никита…
         Евдокия Семёновна прямо в ночной рубахе бросилась через всю избу в сенцы.
      – Никиточка, сыночек родной! Да как же ты?.. Прости нас, долдонов1, не признали тебя…
         Заскрипели дверные засовы.
         Архип Евсеевич зажёг керосиновую лампу и, всё ещё сжимая в руках ружьё, вышел в сенцы. За ним последовали Алексей, Тимофей, Глафира и Верочка.
         Евдокия Семёновна рыдала, осыпая поцелуями небритого, одетого в грязную,  в нескольких местах прожжённую солдатскую шинель коренастого черноусого
человека. Увидев старшего Кривецкого, солдат двинулся ему навстречу.
     – Здорово, батя! Вот я и возвернулся.
        Архип Евсеевич узнал, наконец, сына и крепко обнял его. Он почувствовал лёгкое жжение в углах глаз, и непрошенные слёзы выкатились к носу.
        К Никите подбежали Алёшка и Тимошка и тоже стали обнимать его, рассматривать.
 
          

         Архип Евсеевич открыл ворота, и все вышли за пределы усадьбы.
         У ближайшей ветлы стояли, привязанные к нижней ветке, две осёдланные лошади. На одной сидел, а скорее лежал, обхватив руками лошадиную шею, человек. Глаза его были закрыты, но правая кисть мёртвою хваткой сжимала револьвер. Когда люди приблизились, лошади нервно всхрапнули, дёрнулись.
      – Спокойно, Весельчак, спокойно! Свои. – Никита Кривецкий похлопал коня по крупу и принялся отвязывать его от ветлы.
         Раненый человек застонал, но не поднял головы.
      – Энто кто ж такой будет? – вопросительно взглянул на сына Архип Евсеевич.
        Никита повёл лошадей во двор. Младшие братья с двух сторон придерживали качавшееся в седле бесчувственное тело.
      – Хорунжий Безуглый, вот это кто. Он мне говорил, что в августе заезжал на хутор. Поэтому я решил взять его с собою. Не бросать же раненого человека на произвол судьбы, – ответил Никита.
         Алёшка с Тимошкой занялись конями, а Никита с отцом внесли в дом раненого, уложили его в спальне на кровать, раздели. Под шинелью у Безуглого оказался офицерский китель с погонами и полным бантом солдатских Егориев. Правый бок хорунжего представлял собой сплошную кровавую коросту.
      – Я перевязывал его, но он уже потерял много крови. К тому же, пока добирались к вам, его рана опять открылась. Осколочное ранение навылет, – объяснил Никита.
        Евдокия Семёновна взглянула на окровавленные повязки и с сомнением покачала головой.
     – Без дохтура никак нельзя. Поутру надо послать Алёшу в Орловку. Там, сказывают, фелшар хороший. Заодно и тебя, Архип, посмотрит. Чую, захворал ты, простыл.
        Никита разделся, умылся. Мать приготовила сыну поесть.
        За окном занимался безрадостный, бледный октябрьский рассвет. Стаи ворон, оглашая окрестности гортанным криком, неслись куда-то на запад. В хлеву замычала корова, в курятнике трижды прогорланил петух. Тусклый огонь стоявшей на столе керосиновой лампы постепенно слабел. Мрачные тени в углах избы приобрели сероватый оттенок.
      – Всё, шабаш, батя! Отвоевался я в Белой армии. Был штабс-капитаном, а теперь просто человек. – Никита достал из кармана галифе папиросы. – Пойдём, отец, на крыльцо, курить охота.
         Отец с сыном вышли на крыльцо. Архип Евсеевич захватил из дома два табурета. Сели.
      – Вот и всё, чем наградила меня Белая армия, – показывая Архипу Евсеевичу заграничную пачку, горько усмехнулся Никита.
      – А в Красной армии одну махру смолят…
      – Не все. У ихних комиссаров чего только нет: и кожаная одежда, и царские автомобили, и графские аппартаменты, и золотишко с драгоценными каменьями. Награбили, сволочи! – Никита прикурил и жадно втянул в себя папиросный дым. – Но к чёрту всё это. Ты вот что лучше скажи, отец: доколе вы, тамбовские хлеборобы, будете сидеть, сложа руки? В стране такой бардак творится, большевики императора Николая и всю его семью шлёпнули, офицеров, даже бывших, лояльных к Советам, хватают и сразу расстреливают. Тысячами убивают ни в чём не повинных людей, не щадят и малолетних, лишь за то, что они не голытьба, не пьяная рвань. Уничтожается цвет и гордость русской нации, повсюду утверждается власть евреев и уголовников, а вам, крестьянам, хоть бы хны – сидите по своим деревням, по хуторам, да выжидаете. Чего ждёте-то? Чтобы и вас, в конце концов, разорили и к стенке поставили? Это ведь без вашей поддержки мы не взяли Москву, не смогли прикончить эту тварь Ленина и его жидовский Совет комиссаров…
        Архип Евсеевич с удивлением поглядел на сына: таким горячим, нервным он никогда его не видел. Но ответил не сразу.
     – Чегой-то на нас, крестьян, всё валишь, сынок? – спросил, наконец, Кривецкий-старший. – А можа, вам, вашим енералам воевать получше надоть? Да к тому же Ленин нам землю дал, а ваша Белая гвардия чего обещала? Возвернуть всё графьям да помещикам…
         Про то, что полученную в начале 18-го года барскую землю у него почти уже отобрали, Архип Евсеевич не рассказал.
         Никита зло сплюнул себе под сапоги, притушил окурок о ножку табурета.
         Архип Евсеевич подумал о том, что раньше Никита был более бережливым, блюл отцовское, семейное добро и никогда бы не позволил себе поганить домашнюю мебель.
      – Ну вы дождётесь: кокнут вас товарищи большевики так же, как и дворянскую белую кость. У них же какая задача? Перевести на Русской земле всех хозяев и усадить на их место всю дрань и голь перекатную. Ими управлять легче, чем умными да культурными. Я тут прочитал одну большевистскую газетёнку (забрали её у мёртвого комиссаришки), так что же их вожди пишут, как ты, батя, думаешь? Вначале революция, власть так называемых трудящихся, захват средств производства, а потом уж развитие культуры. Вот так-то. В общем, мне с такими правителями не по пути. Били мы краснопузых, да вот жаль, мало. Надо это дело продолжить.
      – Энто как же продолжить? – забеспокоился  Архип Евсеевич.  –  Нешто опять воевать пойдешь? А можа, всё обойдется? Скажем, что брат твой старшой, Фрол, за большаков, за Ленина кровь проливал и погиб. Глядишь, и тебя простят, не тронут. Будем с тобою, сыночек, как прежде землю пахать, хлеб растить. Ты ведь у нас учёный, грамотный…
      – Прости меня, отец, но не послушаю я тебя. Знаю я, какой у этих «красных» сволочей суд: короткий и всегда один – к стенке. Так что, надеяться мне на их пощаду не следует. Да и вас подводить под монастырь не хочу. Коли прознают комиссары про то, за кого я воевал, вам совсем не поздоровится. А что касаемо брата моего Фрола,  Глашкиного мужа, то скажу одно: дурак он, слепец был безмозглый, он мне не помощь и не пример. Убивать надо «красных», как бешеных собак, нужно вешать их на фонарных столбах, вот что!
      – Побойся бога, Никитушка! Грех-то какой!  – Архип Евсеевич в испуге перекрестился.
        Никита взглянул на отца. Глаза его горели незнакомым, недобрым огнём.
    –  Да, грех. Но не мы первые начали кровопролитие, не мы первые согрешили, пошли против царя, веры и Отечества. Хотя, конечно, Божий суд будет, и всем воздастся – и правым, и левым. Все мы теперь по уши в крови, батя. Кроме вас, увальней деревенских…
       Слабый утренний ветерок сорвал с клёна багряный лист, покружил его над землёю и уронил возле ног Никиты. Бывший штабс-капитан поднял лист и задумчиво покрутил его в руках. Перед глазами вновь возникли навязчивые видения: горящая деревня, исковерканное артиллерийскими снарядами поле, полузасыпанные окопы и в них – среди раскуроченных гаубиц, разбитых пулемётов, разбросанного тут и там военного снаряжения – многие десятки мёртвых тел… 
        Батальон, ротой в котором командовал Никита Кривецкий, с приданной ему полубатареей гаубичной артиллерии, прикрывал отступление пехотной дивизии. «Красные», опьянённые успехами на подступах к Туле, когда им удалось разбить ослабленные в бесчисленных боях, потерявших свои обозы передовые полки армии Деникина, неудержимо напирали на жалкий заслон, оставленный впопыхах «белыми». Большевики стянули на этот участок не меньше полка пехоты, дивизион пушек, по железнодорожной ветке пригнали бронепоезд. Атака следовала за атакой, столбы огня и взметнувшейся к небу земли всё гуще и чаще обрушивались на позиции обороняющихся. Смертоносный металл косил людей, будто град спелую пшеницу. Один из тяжёлых снарядов накрыл позицию артиллеристов: пушки разметало в стороны, прислугу разорвало в клочья. Когда Никита Кривецкий вместе с ординарцем – безусым юнкером Васей Брагиным – попытался найти хоть кого-нибудь из живых, им на глаза попался пожилой солдат. У него отсутствовала нижняя часть тела. Разматывая по окровавленной глине вывалившиеся из распоротого живота кишки, солдат (вероятно, ещё не осознавая случившегося, сгоряча) с помощью одних только сильных мужицких рук карабкался на бруствер, полз в сторону наступающих красноармейских цепей и страшно, в три этажа матерился.
       Через полтора часа от батальона деникинцев осталась горстка оборванцев. Собрав кое-какое ещё пригодное стрелковое оружие и боеприпасы, они отступили в ближайший лес. Уже на подступах к лесной опушке посланная им вдогон шальная пуля сразила Васю Брагина. Она попала ему под левую лопатку, но смерть наступила не сразу. Юноша ещё пытался что-то сказать на прощанье, улыбался, а из его вдруг посиневших губ вместо слов выходили и тут же лопались розовые пузыри. Кривецкий накрыл мёртвого Васю его же юнкерской шинелью. Из-под неё остались торчать старенькие, латаные-перелатаные, со сбитыми набок каблуками яловые сапоги. Никита взглянул на них, и приступ жалости сжал его горло. Почти год Брагин – этот белобрысый, всегда такой жизнерадостный и приветливый отпрыск мелкопоместной дворянской семьи – служил в их роте, делил с солдатами и офицерами все тяготы походной жизни, и никто никогда не слышал от него ни единой жалобы, он свято верил в справедливость Белого движения. Но не было времени ни на похороны, ни на скупую мужскую слезу. Как и для тысяч таких же бедных мальчиков, ставших безвинными жертвами братоубийственной войны, смертным ложем Васи Брагина стала пожухлая осенняя трава, его могилою – весь поднебесный мир.
         Догоняя остатки своего батальона, Никита в последний раз оглянулся: над его бывшим ординарцем склонился невысокий куст боярышника, и в нём деловито сновали, попискивая, желтобрюхие синицы. Какое дело этим глупым птахам да и любой другой Божьей твари до того, что творит человек? Равнодушие природы к человеческой судьбе болью отозвалось в сердце Кривецкого. «Да, пред лицом бесконечной Вселенной, пред оком Господним все мы бренны, а усилия наши тщетны…» – подумал тогда Никита. Однако уже через сутки штабс-капитан Кривецкий снова стрелял в себе подобных и не испытывал угрызений совести. На бескрайних просторах рухнувшей империи шла ожесточённая борьба за выживание, и в ней не было места для философских размышлений, морально-нравственные переживания свелись к примитивному, далёкому от всяких юридических, правовых, цивилизованных норм правилу: кто сильнее, за кем больше народу, тот и прав. «Красные» разрушали тысячелетние устои России, «белые» пытались их сохранить, и в этом столкновении нового мира со старым каждая отдельная человеческая жизнь потерялась, обесценилась. Разве кто-нибудь вспоминает о маленькой пылинке, когда над землёю проносится ураган? «Лес рубят – щепки летят», – вот и вся философия, которую русский народ усвоил ещё с незапамятных времён…
     – О чём призадумался, Никитушка? – спросил долго молчавший Архип Евсеевич.               
       Никита разжал пальцы, и смятый кленовый лист, который он машинально вертел в руках, бесформенным комочком упал под крыльцо – будто последний привет из прошлого.
      – Да так, вспомнилось… Ну да ладно, батя, с этим покончено. Надо думать о будущем.
      – О каком будущем? – насторожился Кривецкий - старший.
     –  Да, вот о таком, где такие, как ты, отец, могли бы жить без комиссаров, без продразвёрстки, – ответил Никита и взглянул Архипу Евсеевичу в глаза.
         Взгляд его – прямой, жёсткий – вонзался прямиком в сердце. Старик невольно отстранился.
      – Молодой ты ешо, сынок, чтобы такие дела мозговать. Хотя, конечно, горюшка хлебнул, сразу видать… Вон, на висках-то у тебя уж и волосья поседели…
      – Да, повидал я кой-чего, нечего скрывать, – согласно кивнул Никита и продолжил, слегка повысив голос:
      – Надо объединяться против «красных». Всем крестьянам, всем хозяевам, всем, кто умеет и хочет работать на своей земле. Пока ещё не поздно. То, чего не смогли добиться армии Колчака и Деникина, сможете сделать вы, крестьяне. У вас настоящая сила, не у генералов. Вас миллионы, а всех этих бездельников-коммунаров значительно меньше. Если вы поднимитесь и заберёте у них власть, – конец войне, конец разрухе. Тогда опять заживём, как люди. Без большевиков, без грабежа трудового народа. А иначе всем нам пропадать. Будем рабами у коммунистов. Я это точно знаю. Повидал я Россию, набрался опыта…
      – Значится, мятеж предлагаешь, восстание? А оружье хто нам даст? Большаки? Али твои хреновы енералы, которые бегут так, будто им жопы скипидаром смазали? – затряс бородою Архип Евсеевич.
         Он не привык, чтобы его учили собственные дети. Смелость Никиты выводила его из себя.
      – Да ты знаешь, чё за такие слова могёт быть? – оглянувшись по сторонам и приблизив враз вспотевшее лицо к Никите, Кривецкий-старший округлил глаза. – Загремишь в губернскую чеку и нас всех погубишь.
     – Откуда ж тут, на хуторе, чекисты? – спокойно возразил Никита. – Видать, вас тут так уже запугали, что каждого куста боитесь.
      – Да, боимся! Ты тута не жил, как ушёл на Ерманскую войну, так и поминай, как тебя звали. А к нам сюды то комбед явится, то продотрядчики припрутся, а то ешо хто – лантрыги всякие, оглоеды… Думаешь, легко нам все годы было?
      – Нет, батя, я думаю, что у вас была хреновая жизнь. Но волков бояться – в лес не ходить. Пойми: нельзя больше ждать, Ленин заберёт у нас и землю, и всё имущество.
             

       Через неделю, поздно вечером, тайком от родных, Никита Кривецкий пешком ушёл из хутора. Лошадей – свою и Безуглого – он оставил в конюшне. Архип Евсеевич проводил сына до ворот, перекрестил и тихо вернулся в дом.
Евдокия Семёновна, все дни послушно исполнявшая роль ничего не подозревавшей матери и каждую ночь не смыкавшая глаз, слезла с кровати и прошла к висевшим в углу иконам. В бледном свете лампады её заплаканное лицо ещё больше сморщилось, постарело. Евдокия Семёновна зажгла перед образами свечи и упала на колени. Она молилась до самого рассвета. Архип Евсеевич, ничего не сказав, залез на печь и, чтобы не слышать горестных причитаний жены, накрыл голову подушкой. Утром сноха Глаша и младшие Кривецкие узнали, что Никита уехал в гости в Первую Иноковку.
       Хорунжий Безуглый потерял слишком много крови и ослаб. Приезжавший два раза фельдшер только разводил руками. Не приходя в сознание, в жарком бреду, казак скончался. Кривецкие пригласили из села священника, тот отпел покойника, но хоронить на сельском кладбище не советовал – боялся коммунистов. Архип
Евсеевич сколотил из неструганных досок простой гроб, туда положили хорунжего – в окровавленном и разорванном мундире, с Георгиевскими крестами на груди.
       Алёша и Тимофей вырыли могилу – за огородами, на крутом склоне яруги. Тамбовская земля-кормилица в который раз породнилась с казачьим Доном- батюшкой…
        Когда закапывали гроб, Глаша не удержалась и бросила взгляд в другую сторону. Там, в глубине оврага, в сырой глине тлела грешная плоть бывшего красноармейца и продотрядчика Андрюхи Смирнова.
        Много лет спустя, когда от хутора Кривецких остались только заросшие лебедою бугры – следы от дома и хозпостроек – пронырливые деревенские ребятишки играли возле покосившегося, но добротно, из дубовых брусьев сделанного могильного креста, и, сидя в окружавшей его высокой траве, рассказывали друг другу страшные истории про найденные в здешнем овраге человеческие кости, о бродивших тут бестелесных, горько плачущих привидениях. Мальчишки были уверены, что в этих местах когда-то орудовали злые разбойники из банды Антонова. Разве могли они знать о том, что на развалины жилища чаще всего возвращаются бесприютные души бывших хозяев?
       Прошли ещё годы, и могила донского казака, хорунжего Безуглого совсем сровнялась с землёю, крест над нею сгнил и исчез. И лишь росший над яром корявый, разбитый молнией дуб помнил ещё далёкие времена Великой российской смуты. По осени его высохшие резные листья с мягким шелестом падали с ветвей, озорник ветер подхватывал их и уносил прочь – туда, откуда им уже не было возврата, в вечный сон между Жизнью и Смертью…

…Всё относительно. Нет прочности ни в чём.
    Что дорого отцам, над тем глумятся дети.
    И с отвращением мы вечером плюём
    На то, что нам святым казалось на рассвете…  (Поэт Х. Гофмансвальдау)
               
 

                ИЗ ГЛАВЫ 6
                …Скрипят и визжат по наезженной дороге полозья саней, летит из-под них мелкая ледяная крошка. Пять деревенских розвальней со всей прытью, аж у коней пар из ноздрей валит, несутся средь засыпанных снегом полей. Отдельная артиллерийская батарея Никиты Архипова - Кривецкого спешит на помощь 1-му Каменскому полку, который истекает кровью недалеко от села Малые Алабухи… 
       Уже почти два дня, как Кривецкий квартирует со своими пушкарями в Каменке, где расположился Главный оперативный штаб Партизанской армии Тамбовского края. Здесь он часто видит Антонова.
       Бывший террорист и убеждённый анархо-социалист Шурка заметно исхудал, осунулся лицом, походка его стала ещё более порывистой, движения рук нервозными.
       Новый год Александр встретил в Пановых кустах, Рождество Христово – в деревне Колмыковке, но стремление приблизить Главный штаб повстанческих вооружённых сил поближе к району боевых столкновений заставляло его всё время переезжать. Каменские мужики давно звали его к себе, здесь действовала хорошо организованная ячейка «Союза трудового крестьянства» – СТК, и 1-й Каменский полк считался самым верным и стойким во всей партизанской армии, командующий Пётр Токмаков не мог им нахвалиться.
        Однако Антонов нервничает, его раздражают поступающие со всех сторон оперативные сводки о новых провалах, поражениях партизанских войск. Конечно, приходят и обнадёживающие вести: то повстанцы разгромили железнодорожную станцию и захватили много оружия, то совершён карательный налёт на совхоз и уничтожены тамошние коммунисты или, что тоже радует, Максимка Юрин-Герман наконец-то сформировал свой Полк особого назначения, который и охрану Главного оперштаба обеспечит, и разведывательные рейды в стан «красных» будет налаживать. И, тем не менее, дисциплина в партизанских соединениях хромает, многие командиры, избранные на общих собраниях полков и эскадронов, допускают грабежи и притеснения крестьянского населения, а в бою проявляют неумелость и головотяпство. Вот одного такого, Ефима Паревского, уже на третий день нового, 1921-го года пришлось отстранить от командования 4-м Низовским партизанским полком, приказ Антонов подписал, выслал по назначению, а толку-то что? Этот Ефим Паревский, говорят, вскочил на коня и ускакал в свою деревню, да ещё кое-кого из партизан с собою увёл. А бывает, приказы вообще не доходят или их некому читать – то ли грамотных не нашлось, то ли крестьяне идиотами прикинулись, хитрят. Вот и психует Александр Степанович Антонов, чувствует, что непомерно тяжёл груз, который он сам на себя взвалил, выскальзывают из его рук, будто жиром намазанные, руководящие нити, и сколько он их ни дёргает, в какие северные или южные, восточные или западные стороны не простирает, как паук паутину, ничего с тамбовским мужиком не поделаешь: привык он к самобытности и самостоятельности, словно никогда не было над ним помещика-крепостника, не гнули его царские чиновники, и какие-то всего лишь четыре года после революции превратили его в анархиста, возродили в его душе древние разбойничьи повадки, и не любит он над собою никакого руководства, никому без особой нужды подчиняться не желает.
        Но Шурка Антонов не из таких, чтобы бояться трудностей. Он строчит и строчит новые приказы, меняет названия полков, меняет командующих повстанческими частями, выдумывает всякие новшества.
        Сегодня рано утром Никита Кривецкий, как всегда, зашёл в избу, которую Каменский СТК выделил Главному оперативному штабу, здесь же притулилось и командование Первой армии – ну как же Пётр Михайлович Токмаков оставит Антонова без помощи, без офицерского совета?
        Антонов уже был на ногах и рассматривал карту Тамбовской губернии, которую расстелил на столе его адъютант Макдимпов, то есть Максим Попов, бывший офицер русской армии.
      – А, вот хорошо, что пришёл! – сразу же уставился на Кривецкого начальник штаба. – Скажи-ка мне, как военспец, нужна ли нашим войскам единая форма?
        Никита покосился на Макдимпова – спокойного, несколько флегматичного, но чисто выбритого типичного штабиста. Тот равнодушно курил у окна.
     – По сути дела, Александр Степанович, форма, конечно, необходима, она дисциплинирует. Но ведь мы партизанская армия, наши повстанцы одеты, как попало и во что попало, зато они отличаются от красноармейцев, – ответил Кривецкий. – Другое дело знаки различия. Вот их надо бы ввести, а то никогда не поймёшь, кто какую должность занимает.
        Антонов заметно оживился, в его серых, усталых глазах мелькнула затаённая радость, и тут же, как упавшая на снег огненная искорка, погасла. Александр вновь склонился к карте, его непокорная белобрысая чёлка опустилась на глаза.
     – Ну что ж, значит, правильный приказ мы с Токмаковым и Макдимповым вчера, то есть десятого января, сочинили. Кстати, Никита, возьми и ознакомься с ним.
        Кривецкий взял у Максима Попова-Макдимпова бумагу. Вероятно, адъютант Главного штаба сам напечатал его на пишущей машинке.
      – Александр Степанович! В приказе нет ничего о знаках различия для командного состава артиллерийских батарей, а пулемётчики приравнены к начальникам штаба дивизии и стоят выше комдивов. Я думаю, это положение надо поправить, – обратился Никита к Антонову.
        Вождь повстанцев со злобою швырнул карандаш на стол – сказывалось накопившееся в нём за последнюю неделю раздражение.
     – Ну гляди, все кругом грамотные, все штабистами хотят быть, а воевать с краснопёрыми некому! Да я никогда раньше штабами не командовал, меня в Сибири этому не учили! Да, не углядел, пропустил эту деталь, помилуйте меня, Никита Архипович, пожалейте, виноват я, господин штабс-капитан! – закричал Антонов, беспорядочно размахивая руками.
        Казалось, перетянутая ремнями офицерская гимнастёрка душит его, лишний раз напоминает о тяжёлых обязанностях. А ведь он, Антонов, по своей сути такой же тамбовский волк, как и самый забубённый охряпка-партизан из его войска, он также свободолюбив и анархичен, также может прикидываться паинькой и хлебосольным хозяином, скрывая свой индивидуализм, свою жёсткую волчью шкуру и острые клыки, вся его натура протестует против непривычной и потому грозящей непредвиденными опасностями обузы. Ох, как не хочется ему думать и переживать за других, а приходится! На роль главного стратега и тактика крестьянской войны против большевиков его избрали на общем собрании люди, причём Антонова никто не заставлял, он сам желал этого, надеясь на свои способности и поддержку друзей – бывших кирсановских «дружинников», а также военспецов, на помощь со стороны ЦК партии эсеров, надеясь на всероссийский бунт и поход на Москву. И никуда уж ему, Шурке, не увильнуть, не отступить, это на его совести будут десятки тысяч жизней и реки крови, это к нему в случае окончательного поражения навсегда прилепят обидное для революционера клеймо – «бандит Антонов»… 
        Александр в сердцах рванул высокий ворот гимнастёрки, пуговица с треском отлетела на пол.
        Неожиданно в горницу ворвался Пётр Токмаков и разрядил обстановку.
     – Степаныч, беда! Мне только что доложили, что Каменский полк напоролся в районе Малой Алабухи на свежие войска краснопузых. Из Уварова наступает бригада в триста пятьдесят сабель и до полутора сотен штыков, у них четыре пулемёта. Казанков вступил уже в боестолкновение, но сил у наших может не хватить. Срочно требуется подмога, из резервов твоих дай кого-нибудь, Степаныч!   
       Антонов мгновенно собрался, от его истерики не осталось и следа.
    – А вот, бери-ка, Пётр Михайлович, вот этого молодца Архипова. Чай его пушки не успели заржаветь? Застоялся он у тебя, Петя, пора проверить батарею в бою. А мой резерв лишь один – юринский Полк особого назначения. Он сейчас мне самому нужен – в разведку его пошлю, в разведку боем, так это у вас, военных называется, да?
       Токмаков попытался возразить:
    – Да куда ж они со своими орудиями, разве поспеют? Эскадрон конницы – другое дело…
       Но Александр Антонов был неумолим:
    – Ничего поспеют, коли захотят. На санях пусть едут. Твой Каменский полк, Пётр, ты его и спасай. Своими силами. Я вам не нянька, сиську дать не могу.
       Выходя из избы, Кривецкий-Архипов подумал: «Что-то психует Антонов и на меня разозлился совсем зря. Не любит он критики. И на Алабухи, на помощь 1-му Каменскому полку не Юрина-Германа послал, а мою полудохлую батарею. А ведь каменцы – элита армии повстанцев, Полк особого назначения помог бы им и быстрее, и эффективнее. Видать, попал я Шурке под горячую руку, это похоже на месть…»

                - 2 -


   … Сани с пушками и артиллерийской прислугою спешили изо всех сил.
        Командир батареи отбирал людей придирчиво, кому попало орудия не доверил. В результате отбора на службу к Никите Кривецкому были определены только те, кто раньше имел хоть какое-то отношение к артиллерии. Особую ценность для батареи приобрёл старый дед, которого все звали Ерофеечем. В русско-японскую войну он дослужился до вахмистра, иполнял обязанности старшего наводчика гаубичного дивизиона в Порт-Артуре, потом оказался в плену у японцев, а после освобождения вернулся домой – в село Ржакса. Никита Кривецкий поставил Ерофеича главным бомбардиром, своим заместителем.
        Старик отличался живостью ума, добрым характером, он был жилист и крепок телом. Лишь один недостаток у Ерофеича – уж дюже обожал он трёп. Сегодня он уселся в головные сани, позади возницы и впереди крепко-накрепко прикрученной к санному днищу гаубицы и всю дорогу просвещает сидевшего рядом командира батареи. Говорит он грамотно, не зря вахмистр.
     – Вот скачем мы, спешим, как угорелые, ставим себе задачу ударить по краснопёрым с фланга, оказать, значица, помощь Каменскому лейб-гвардии партизанскому полку. Это правильно, это хорошо. Но вот скажите мне, господин-командир вы наш, Никита Архипов сын, как же можно было направлять этот полк в Борисоглебский уезд без артиллерии? И мы почём зря летим, значица, на подмогу, а у самих ни рекогносцировки нету, ни разведки и пехотного прикрытия тож нету. Это как понимать? Хорошо ещё в Шпикулово нам никто вреда чинить не стал, наше, видать, село, повстанческое. А как нас в Павлодаре встретят? А ещё хуже опоздаем в эти Богом забытые Алабухи, и там уж противник, супостат коммунарский хозяйничает?
     – Ладно, Ерофеич, пужать-то! И тах-то все ужо пуганные! –  не выдержал стариковского ворчания возница –  местный житель. – Вечно вы, ржакинские, ноете, ноете… Лучше бы про свой Порт-Артур сказывал, дух нам геройский придал бы!
       Ерофеичу вспоминть про войну с японцами, всё равно, что мёд ложкою хлебать, любит он это дело.
    – Ну что рассказать-то вам, сынки? Под Мукденом наших тогда здорово побил японец, ирод такой, было дело… А вот в Порт-Артуре мы бились, значица, как львы, как Давид против Голиафа. Знаете, как мои ребята-пушкари японцу фитиля в жопу вставили? Те только драпали от нашего форта да приговаривали: «Ой, ой, ужас, ужас!» Мне самолично генерал наш Белый крест Георгия Победоносца на грудь вешал…
    – Энто какой-такой белый енерал, беляк что ли? – ехидно поинтересовался возница, оборачивая к деду бородатое, раскрасневшееся на морозе лицо.
       Даже сквозь поднятый воротник овчинного полушубка, спиною он слышал зычный, хотя уже и со стариковской хрипотцою голос Ерофеича.
    – Сам ты беляк, дурья башка! – ткнул в возницу варежкой дед. – Это фамилия такая – Белый, а звали его Василий Фёдорович. Понятно? И вообще, на дорогу вон гляди, а то не ровён час, на «красных» наткнёмся, тогда всем нам хана.
       Ерофеич помолчал, затем снова заговорил – не мог старый воин молчать, особенно перед боем.
    – Ох, чует моё сердце, командир вы наш Никита Архипыч, ничего путного из нашего сегодняшнего похода не получится. Слыхивал я от одного из наших, с Ржаксы, значица, «красные» большие силы шлют на Тамбовщину. Он как раз в Рождество на станции Обловка побывал, видел там – идут и идут эшелоны из Саратова, пехота в них, пулемёты и орудия. Да пушки-то не как у нас с вами, господин начальник батареи, а все новенькие, и снарядов к ним – сотни ящиков! Да,  вот такая ситуация, как говаривал наш покойный (царствие ему небесное!) командующий артдивизионом подполковник Иванов…
        Старик потёр варежкой мёрзнущий нос и вдруг выдал философские мысли. Откуда он их набрался? Может быть, в японском плену?
     – Я вот так скажу, Никита Архипович: не оружие придаёт силу воину, а воин – оружию. Всё в человеке, в солдате, значица, спрятано, в нём и его судьба кроется, и, бывает, всех, кто рядом с ним. Коли солдат плохо обучен, в бою растеряется да от противника драпанёт, ох, сколько тут хороших своих товарищей он погубит! Из-за одного долдона целый взвод может пострадать, во как. И не в пушках дело. Мы вот в Порт-Артуре, бывало, и сами снаряды в японцев швыряли – без орудий вовсе, смекалкою брали… А ещё скажу, как один самурай (он по-русски не хуже нас с вами говорил), как он объяснил нам, почему их нация смерти не боится. Звучит это так: «Где может найти свою смерть воин? На войне. Где может найти своё счастье воин? На войне. Поэтому война есть солдатское счастье». То есть, по-нашему, умирать в бою надо легко, потому что смерть за Отчизну – великое счастье… Хорошо бы, если б мои три внука, которые в Красную армию пошли служить, поминали своего деда, то бишь меня, как павшего за Родину, за землю нашу тамбовскую, поминали как героя, а не как бандита…
        Дед Ерофеич смолк. Видать, и ему было, что сохранить внутри души, не высказывая вслух.
        Никита Кривецкий, он же с некоторых пор Архипов, слушал старика и молчал. А что говорить-то? У него с самого утра, когда по приказу партизанского начальства ему спешно пришлось готовить свою батарею к дальнему марш-броску, было нехорошее предчувствие. И теперь под стариковский трёп ему не стало лучше, а последние мудрости Ерофеича так и вовсе испортили настроение. Про солдатское счастье Никита знал непонаслышке, навидался он этого героизма и фанатизма и в Германскую войну, и в Белой армии, но сам-то он не самурай и умирать по-самурайски не хотел бы. За царя и Православную веру никто уж в бой не зовёт, а погибать без смысла нелепо. Даже земли своей у него теперь не было, защищать нечего. Это у Ерофеича своё хозяйство в Ржаксе, а у Кривецкого что? У Косенковых он оказался в примаках, вроде нахлебника, оглоеда. Вот только Любушка ему дорога, за неё и за их общее дитя, которого уже второй месяц носит молодая жена под сердцем, готов он умереть – это точно.
    – Мы уже в Борисоглебском уезде или ещё нет? – спросил Кривецкий возницу.
    – Да, вон ужо Павлодар виднеется. Энто село такое, тах-то его кличут. Щас подкатим! – с наигранной бесшабашностью ответил возница.
       Кривецкий махнул рукой задним саням – дескать, подтянитесь и приготовьтесь, и сам вытащил из кобуры револьвер.
       Санный обоз  сходу влетел в Павлодар. Улицы села словно вымерли – ни души. Только дымки, вьющиеся из избяных труб, указывали на то, что жители попрятались по домам.
     «А где ж тогда 7-й Павлодарский полк Токмакова? В списках Первой Партизанской армии Тамбовского края он числится, но где сейчас дислоцируется, почему не мог бы помочь Каменскому полку, знает, видно, один командующий Пётр Михайлович», – мелькнуло в голове у Кривецкого.
       На околице головные розвальни остановились.
    – Что вы тут делаете? – обратился Никита к группе крестьян, копавших могилы.
    – Да вот коммуняк хороним, – тряхнул нечёсаной головою рослый здоровяк в красноармейской шинели и будёновке без звезды – вероятно, дезертир. – Каменский полк у нас проходил, ну этих вот двоих и порешили, а наш сельский голова похоронить на кладбище не разрешает, говорит, что коммуняки в Бога не верят.
       Никита подошёл к покойникам. У одного голова лежала рядом, на снегу: широко открытые, словно хотевшие в последний смертельный миг что-то разглядеть, остекленевшие глаза неподвижно, как у мороженой рыбы, взирали на живых ещё людей, и от них веяло какой-то неведомой, потусторонней тайною. Второй человек меньше пострадал – он был просто расстрелян из винтовки.
     – А где же ваши, павлодарские партизаны? – спросил Кривецкий у дезертира.
     – Ну где, где…Одни ещё под Новый год к Антонову иль к Токмакову что ль ушли, другие недавно домой прибежали, с бабами на печи греются, – был ответ.
     – «Красные» у вас были? Далеко ли до них?
     –  Эти пока не бывали, но, говорят, у Малых Алабух появились и с партизанами теперь бьются. Версты через три отсюда кто-то пулемётную стрельбу слыхал. Каменские мужики, должно быть, против «красных» воюют…
         Кривецкий отдал команду, и сани с пушками и партизанами на максимально допустимой скорости понеслись по дороге – сквозь степь, перелески и буераки.
         Через час после полудня пасмурное небо разверзлось, и в облачном серо-скучном единообразии проклюнулись голубые лоскутки, и в одном из них засияло солнышко. Пламенный шар хоть и не согревал  скованную рождественскими морозами землю, но радовал всякий живой взгляд и словно говорил: «А вот и я! Заждались меня? Ну так ликуйте – я вновь с вами!» И сразу же безжизненная снежная пустыня заискрилась мириадами отражённых  солнечных лучиков, наметённые вдоль дороги высокие сугробы превратились в кучи сверкающих бриллиантов, в рощах оживлённо загалдело притихшее было вороньё, и прятавшийся под упавшим деревом заяц-беляк высунул из укрытия любопытную мордочку – нет ли поблизости кровожадных волков и коварных лисиц? Замёрзшая на несколько дней, будто взявшая новогоднюю паузу, Жизнь с новой силою воспряла и нанесла удар по Смерти.
       Однако зимний день короток и он неизбежно умрёт, и землю опять покроет ледяная, смертельная тьма. Таков закон природы, закон мирозданья: Жизнь – лишь подготовка к Смерти, а Смерть ведёт к новой Жизни, и заря сменяется закатом, а ночь  – утром. Так устроил Всевышний, и спорить против этого бессмысленно.


               
                - 3 - 

      
         Малые Алабухи – знатное, богатое село. Оно удобно приютилось при слиянии рек Ворона и Малая Алабушка. С давних времён здешние мужики не только хлебопашествовали, но и весьма преуспели в рыболовстве. Зажиточное население неохотно выполняло приказы Борисоглебского Совдепа, от продразвёрстки старалось уклониться и всё больше тяготело к повстанческому  движению, вспыхнувшему в Кирсановском и Тамбовских уездах и докатившемуся до этих мест.
        Командование Первой партизанской армии учло все эти нюансы и отправило в рейд на Малые Алабухи элитный Каменский полк номер один. Однако получившие боеспособные подкрепления, в том числе части с бывшего Польского фронта, губернские власти 11-го января послали в район, занятый каменцами, мобильный и хорошо вооружённый отряд – конницу и пехоту. От Уварова он быстро добрался до Малых Алабух, и Каменский партизанский полк был вынужден вступить с ним в бой.

                ***   

         Первые беглецы встретились артиллеристам Никиты Кривецкого в четырёх верстах от Павлодара. Человек тридцать – здоровых и раненых, с оружием и без такового – они длинной вереницей тащились по тракту. Вдали уже отчётливо слышались пулемётные очереди и треск трёхлинейных винтовок. Звуки то затихали, и тогда у Никиты, казалось, останавливалось сердце, то возобновлялись снова.
     –  Эй, почему отступаете? Кто приказал? – остановил Кривецкий первых попавшихся партизан. – Вас что, разбили?
         Двое передних беглецов прошли мимо саней, другой всё же остановился. Крепкий на вид усатый парень зло посмотрел на пушки, потом на Никиту.
      – А ты кто такой, чтобы нас допрашивать? Может, вы за большевиков, кто вас знает?
      – Мы – отдельная артиллерийская батарея Первой повстанческой армии Тамбовского края. Нас Токмаков послал вас выручать, а вы драпаете, как истеричные барышни из кафе-шантана! – громким голосом, чеканя слова, будто печатая их на пишущей машинке, ответил Кривецкий.
    –  Да будя нас упрекать-то! Сам в Алабухах не был, а туда же – позорить. А у нас, может, всего один пулемёт целым оставался, а потом и он заел, а краснопёрые всё прут и прут, с одной стороны – конные, а с другой пехтура с четырьмя пулемётами…Ну чего было делать-то? Помирать зазря неохота, вот мы и побежали. Вот коли ваши пушки с нами были бы, тогда другое дело…
    –  А где командир, где Казанков? – продолжал допытываться Никита.
    –  Ефим Иваныч-то? Убили его, я сам видал. Он в атаку нашу роту повёл, а тут конный коммуняка его и зарубил. Упал наш всем дорогой товарищ Казанков и больше не поднялся, – произнёс парень с трагическими нотами в голосе.
    –  Так! С трусами и дезертирами знаешь, что бывает? Если с нами назад вернёшься, то искупишь свою вину. И вас это касается! – повернулся Кривецкий к другим беглецам.
    – Не-а, мы ранетые и контуженные, воевать больше не могём, – ответил за всех пожилой дядька с перевязанной рукою.
        Вереница отступающих двинулась прочь.
    –  Ну, и Бог с ними, Никита Архипов сын! С ними нам никак к бою не поспеть –  сани и так перегружены, а пешком пойдут что ли они? – взял Никиту за плечи дед Ерофеич.
        В другое время, когда Кривецкий носил офицерские погоны, он застрелил бы кого-нибудь из этих трусов, бросивших позиции без приказа. Но сейчас… Нет в партизанской армии таких законов, чтобы наказывать смертью за смерть товарищей,  за трусость и бегство с поля боя.
        Никита вернулся в сани.
    –  Колонна! Вперёд рысью! – скомандовал он так, словно перед ним была регулярная конно-артиллерийская батарея, а не позорные крестьянские розвальни.
  …  До темноты  оставалось часа два, когда Кривецкий, наладив связь с державшими на окраине Малых Алабух оборону остатками 1-го Каменского полка, развернул свои пушки в сторону «красных».
    –  Большие потери у вас? – поинтересовался Никита у заместителя комполка – худого мужичка в комиссарской тужурке и солдатской папахе.
    –  Да, немалые. Кроме Ефима Ивановича, нашего любимого командира, убитых двенадцать и трое раненых. А ещё Павел Иванов погиб – здешний организатор СТК.
    –  Какие ориентиры для стрельбы? Что, так и бить прямо по селу? – набирался информации Кривецкий.
        Заместитель командира сплюнул в снег.
    –  Ну а куда же? Только так мы их оттуда и выбьем. Да поспешите, а то скоро стемнеет!
        Справа, из-за овина снова застрочил «максим». Пули вереницею ударили в сверкающий на солнце снег, вздыбив мелкие, как алмазная пыль, фонтанчики.
     – Извини, друг, последний вопрос. В вашем полку мои два брата – Алексей и Тимофей Кривецкие. Что с ними?
        Замкомполка посмотрел на Никиту. В этом взгляде читались боль и усталость.
     – Знаешь, сколько наших бойцов сегодня были бы живы, если б не твой брат  Тимоха?! Заел у него пулемёт, и мы не смогли удержаться в центре села, стали отступать. А про Алексея я ничего не слышал. Что ж до Тимохи, так он либо в плен попал… 
         Как будто разрывная пуля врезалась в сердце Никиты Кривецкого. Его брат и в плену у большевиков? Не может быть! И Лёшку надо отыскать, тут он где-нибудь!..
        Перебежками, от куста до бугорка, от колодезного сруба до стоящего на отшибе дровяного сарая, Кривецкий добрался до своей батареи. В этот момент «красные» пошли в атаку: сразу с нескольких сторон методично заработали тяжёлые пулемёты, из-за крайних домов  села выскочили фигуры в долгополых новеньких шинелях. Утопая по колено в снегу, останавливаясь для стрельбы, красноармейцы бежали прямо на позицию артиллеристов – видать, их командиры уже прознали о появлении у партизан свежего подкрепления. Густой рой пуль, словно злобные металлические осы, с жужжанием пронёсся над головою Никиты.
     – Батарея! К бою готовьсь! Осколочными, прямой наводкой по большевистским гадам пли! – отдал команду Никита.
        Старик Ерофеич знал своё дело: его заранее наведённые, скорректированные по биноклю орудия дружно рявкнули, и мощный огненный вал, разметав во все стороны комья смёрзшегося чернозёма и снега, мгновенно вычеркнул из жизни передние ряды наступающих.
      «Какой эффект! Всего три пушки, три выстрела, а результат великолепный! Молодец этот старик Ерофеич!» – подумал Никита.
        Батарея произвела ещё два залпа, но «красные» продолжали приближаться. Им хорошо помогал фланговый огонь из пулемёта: ряды артиллеристов Кривецкого начали редеть. Когда на позицию стали долетать ручные гранаты, катастрофа стала неизбежной – без пехотного прикрытия пушки становились легкой добычей противника.
     – Никитиа Архипович! Мы не продержимся, амба! Один наводчик убит, двое заряжающих ранены, подносчики снарядов залегли, боятся, черти, к орудиям подходить. Крайняя правая гаубица повреждена, толку от неё уже не будет, была бы хоть шрапнель, а то где её взять-то? Снаряды делают перелёт, противник слишком близко. Надо что-то решать, командир! – кричал Никите прямо в ухо полуоглохший, забрызганный чьей-то кровью Ерофеич.
      – Давай, дед, наводи полевую пушку на их пулемёт. Вон он справа за овином, видишь? Разнеси-ка там всё в клочья, а потом поглядим, что делать! – отдал приказ Кривецкий.
        Ерофеич, несмотря на преклонный возраст, как прыткий олень, ринулся к полевому орудию. Кривецкий, пригибаясь, подбежал к распластавшимся на снегу подносчикам снарядов. Так он давно не ругался.
     – А ну встать, сволочи! Почему бросили орудия, где снаряды?! А ну марш назад! К орудиям, сучье вымя!
       Один из подносчиков – разбитной кирсановский мужичонка – попытылся огрызаться:
     – Ну чаво разорался-то? Чай не у себя в деникинской армии! Знамо, у золотопогонников тах-то завсегда орут, а у нас нонче партизанская армия, не хрена раздираться-то!
        Никита не выдержал и выхватил шашку. Страшно побледнев, он занёс её над мужичонкой.
      – Зарублю, сука! Марш на позицию, я сказал!!!
         Подносчики всё поняли и, со страхом озираясь на командира батареи, на четвереньках и ползком вернулись  к пушкам.
         Справа взметнулся вверх чёрный столб дыма – это Ерофеич с одного попадания разнёс в щепки овин и вместе с ним большевистских пулемётчиков.
      – Ур-ра! Ур-ра! – откуда-то сзади катила волна враз осмелевших партизан Каменского полка.
      – Огонь! Огонь! – кричал Никита в сторону копошащихся у орудий артиллеристов. – По центру села бейте, по скоплению этих ублюдков!
        Две оставшиеся в строю пушки наугад выпустили несколько снарядов по предполагаемой центральной части Малых Алабух – чётких ориентиров никто из наводчиков не знал. Однако цель была достигнута: раздавшиеся далеко позади залегшей цепи красноармейцев взрывы, начавшийся там пожар вызвали у атакующих панические настроения, они начали вскакивать и, повернувшись к повстанцам спиной, изредка отстреливаясь, быстро-быстро побежали в село.
     – Смерть краснопёрым! Бей их! Вперёд! – волна контратакующих партизан перехлестнула через позицию батареи Кривецкого и устремилась вслед за отступающим врагом. В самом селе усиливалась винтовочная пальба, рвались ручные гранаты. Вечереющее ясное небо исказили поднимающиеся вверх клубы дыма.
      – Ерофеич! Старик! Какой же ты молодец! И вы, братцы, молодцы, спасибо вам! – обнимал Никита своих пушкарей. – Ну а теперь отдохните, после грузите имущество на сани. А я в село. Дела у меня там…
         Кривецкий бежал по какой-то улице. И на проезжей части, и у деревенских изб – повсюду лежали убитые и раненые люди. Никита всматривался в лица – нет, это не Тимофей и не Лёша. Ближе к центру села горели два сарая. Судя по воронкам от снарядов, пострадали не больше трёх жилых домов, зато трупы встречались в этих местах чаще. Кривецкий отметил про себя, что выпущенные его батареей «гостинцы» вовремя угодили в изготовившуюся к атаке основную живую силу большевиков.
     – Братуха! Никита! Помоги! – вдруг послышался слабый, как бы сдавленный крик.
        Кривецкий метнулся в узкий проход между домами и хозяйственными постройками. В грязном, замусоренном бытовыми отходами снегу лежал Алексей – младший брат.
     – Алёшка! Что с тобою? – бросился Никита к раненому. – Куда тебя зацепило? В грудь? Ничего, брат, терпи, залечим.
        Кривецкого охватило двойственное чувство – радости от того, что нашёл живого брата, и жалящей сердце жалости. «Боже, как он стал похож на отца! Вот если б я только мог, я вырвал бы этого рыжеватого, плечистого, с крупными крестьянскими кистями рук, с негустою ещё юношеской бородкою любимого моего младшенького братика из этой мерзости, крови, из этой российской бойни, и мы бы уехали куда-нибудь, ну хотя бы в Европу! Как многие из моих товарищей офицеров. Тогда бы я тебя спас. Но я не могу, у меня есть жена, будет ребёнок, и главное, я уже заложник этой гражданской войны. Как, впрочем, и все мои родные. Кто ещё остался в живых…» – вертелось в голове у Никиты, пока он тащил Алёшу из проулка на дорогу.
        Младший Кривецкий рассказывал:
     – Представляешь, братуха… Я с Тимофеем был, когда его пулемёт замолчал – ленту заклинило… А «красные» дуром пёрли, да их пулемёты головы поднять не давали… Я Тимохе кричу: «Бросай свой «максим» к ядрене фене! Отступаем!» А он, упрямый, всё тащит пулемёт за собою и тащит… И тут граната в нас «бум!» Я глянул, а у Тимошечки нашего ноги на снегу остались… Он-то сам ползёт, глаз с меня не спускает, а валенки лежат позади, из них косточки в тряпках торчат, штаны, значит, и кровь из всего этого льётся…
        Алексей закашлялся, как будто зарыдал. На его посиневших губах лопались кровавые пузыри.
     – Эй, кто-нибудь! Тут раненый, врач нужен! Врач нужен, скорей! – закричал Никита.
        Проходившие мимо бойцы Каменского полка остановились, один подбежал к братьям.
     – Вам повезло, я до войны учился на фельдшера, в полку многих вылечил, – сообщил пожилой мужчина, расстёгивая на Алексее окровавленный тулуп. – Так, что у нас тут? Ага… Ясно. К сожалению, тут нужна серьёзная операция, потому что рана смертельно опасная. Пробито лёгкое и, по всей видимости, повреждена аорта. Вот так. Лично я ничем помочь не смогу. Попробуйте отвезти раненого в Павлодар. Там, я слышал, есть хороший доктор. Если, конечно, довезёте…
        Составляя оперативную сводку в Главный штаб партизанской армии, временное командование Каменского полка не сочло нужным включить в неё действие артиллеристов Кривецкого и те потери, которые понесла батарея.
      – Да вы не наши и появились слишком поздно, – сказал Никите знакомый мужчина в комиссарской кожанке.
         Количество раненых партизан он тоже приуменьшил, зато потери большевиков в этой сводке выглядели более чем убедительно: пятьдесят человек убитых во главе с командирами Морозовым и Альтовым.
      – Ну дай хотя бы транспорт до Павлодара! – просил Кривецкий. – Умирает же брат, ваш, между прочим, партизан!
      – Отдельного транспорта нету! Коли хочешь, вези брата на своих санях, – услышал Никита в ответ.
         Всех раненых партизан собрали в здании сельсовета.
      – Вот, Никита, не повезло мне, – пытаясь приподняться с топчана, на который его положили полковые санитары, говорил Алексей. – Хотел маму нашу в Мучкапе проведать, недалеко ведь отсюда, так и не успел… Как там наша Евдокия Семёновна, не знаю… Она к тебе на свадьбу не приехала, хотя весточку мы с Тимохой ей посылали. Да и Тимофея вот не уберёг… И на хуторе нашем хоть и побывал, крест на Верочкиной могиле не поставил… За что ж мне такая невезуха-то, а?..
        Алексей Кривецкий умер вечером.
        На следующее утро Никита хоронил сразу двоих младших братьев. Их положили в одну братскую могилу с другими павшими в бою партизанами. Местный батюшка отслужил по ним заупокойный молебен, над кладбищем прогрохотал торжественный салют, которым Каменский полк почтил память своих товарищей. Среди прочих ораторов выступил и дед Ерофеич. Его слова запомнились многим:
     – Эх, какая беда случилась у нас, какая беда! Вся земля тамбовская кровью умылась… Хороним мы детей и братьев наших, и сердце разрывается от горя! И нет таких слёз, чтобы оплакать потери наши… Лучшие хлеборобы, мужицкая косточка ложатся нынче в родной чернозём. Я вот говорил как-то, что война – счастье для солдата. Только не должно быть таких войн, когда один народ исстребляет друг друга. Будь проклята такая война и все, кто её затеял – комиссары московские, кровососы ленинские! Я всё высматриваю, я тоже весь трясусь: не сегодня, так завтра мои внучата, что без воли их собственной за этих тварей – разорителей крестьянства – против нас воюют, меня, деда их родного, убьют, или я их в могилу хоронить буду… Господи Всемилостивейший, прости нас грешных и помоги нам!
        Построившись в походную колонну, партизаны прошли по глпвной улице Малых Алабух. Несмотря ни на что, они считали себя победителями.
     – А ну-ка нашу запевай! – раздалась команда.
        И вот уже из недр гармошки выскочили первые озорные аккорды, затренькала, забренчала близкая русской душе балалаечная струна, и над головами шагающих повстанцев, вдоль конных рядов взвилась и пошла гулять подхваченная всеми строевая частушка Лейб-гвардии партизанского полка.
                – Как боец страны великой
                Русский пахарь-исполин
                На борьбу с коммуной дикой
                Весь поднялся как-ак оди-ин!
                Сидит Ленин на берёзе,
                Держит серп и моло-ток,
                А его товарищ Троцкий
                Гонит роту бе-ез порт-ков!..
         Так с песней, с красным знаменем «Союза трудового крестьянства» каменцы покидали Малые Алабухи. А через два дня по этой же улице осторожно, выставив по всем направлениям боевое охранение, шёл отряд красноармейцев. Они не пели. Они сразу же расстреляли нескольких заподозренных в сочувствии Антонову сельчан, отправили в ЧК священника и снесли установленный на братской могиле погибших повстанцев деревянный крест. Солдаты сровняли могильную насыпь так, что и следа от неё не осталось.
       Гражданская война на Тамбовщине вступила в заключительную фазу. Князь тьмы готовился править свой бесстыдный, человеконенавистнический бал…

  …Обглоданные кости наивного коммунизма, извлечённые его адептами из тамбовского чернозёма, вновь обрели призрачную плоть. Однако его мечтательность уже рассеялась, как дым, и на её место пришла кровавая спесь. Призрак коммунизма переродился в беспощадный и ненасытный молох. Его жертвами должны были стать и враги, и собственные дети...

                ИЗ ГЛАВЫ 9
 ... Однажды под вечер они осторожно приблизились к селу Верхоценье и постучали в окошко стоящей на отшибе избы.
     – Чаво надоть? – спросили за толстой дверью.
     – Открывай, мужик, свои! – приглушённым голосом  ответил Тюков.
     – Свои днём заявляются! – сказали за дверью.
     – Это кто ж тебе свои? Может, краснопузые? – повысил голос Фёдор.
        В доме послышалась какая-то подозрительная возня. Кривецкий тронул Тюкова за плечо.
     – Поехали отсюда, Федя. Видишь, не хотят нас пускать, – попытался удержать своего спутника Никита.
     – Да щас! Я этих гадов проучу!
        Фёдор Тюков спрыгнул с коня, вооружился имевшимся у него охотничьим обрезом и дуплетом – из двух стволов сразу – разнёс дверь в щепки. Когда пороховой дым рассеялся, на порог рухнул окровавленный бородатый мужчина – вероятно, хозяин дома. Перешагнув через него, Тюков ринулся в сени, а оттуда в горницу. Вбежавший следом за ним Никита только успел увидеть, как его товарищ выхватил всегда висевшую у него на перевязи казачью шашку и бросился  на молодого, в форменной гимнастёрке Красной армии человека, пытавшегося выстрелить из карабина. Первый удар выбил из рук красноармейца его оружие, второй снёс ему голову. При свете бьющего в окна закатного солнца сверкнул клинок: голую шею парня вдруг пересекла длинная и глубокая трещина, на побледневшем, искажённом внезапной болью лице вылезли из орбит обезумевшие глаза, и бритая голова как-то нехотя сползла по плечам, с тупым стуком ударилась об пол и покатилась в угол комнаты. Раздался полный ужаса женский визг, какая-то фигура метнулась в спальню. У обезглавленного тела подкосились ноги и оно, дёргаясь и поливая всё кругом фонтаном крови, свалилось рядом с обеденным столом.
        Глядя на забрызганный кровавыми каплями портрет Ленина, Тюков погрозил тем, кто ещё мог находиться в доме:
     – Вот так, граждане коммуняки, мы будем делать со всеми, кто против трудового народа, против нашей партизанской армии! Запомните, сучьи дети!
        Когда они были уже далеко от Верхоценья, Никита поинтересовался:
     – Слушай, Фёдор, а где ж ты так научился шашкой махать?
        Тюков попридержал коня. С его раскрасневшегося от быстрой скачки лица всё ещё не сошли злые гримасы.
     – Где, где… Да вот пришлось мне как-то оказаться в Причерноморье, там встренулся с батькой Махно, ну и научился врагов рубить… Мы тогда с немцами и гетманом Скоропадским воевали и всё больше на конях скакали… А верхом, знаешь, небось, как удобно-то шашкой орудовать?! Только головы и летят!
     – И шашка у тебя знатная, удобная, – похвалил Кривецкий, хотя перед его глазами всё ещё стояла отвратительная сцена убийства красноармейца.
       Фёдор Тюков любил хвалиться. Он сразу повеселел.
     – Было дело, Архипыч… Налетели мы как-то на гетманцев. Они как раз в хате устроились, горилку жрать начали. А тут мы, как снег на голову! Ух, и рубка была, страсть! Один из гетманских казаков на меня с этой вот шашкой и бросился. Офицером он оказался. Я его из своего «маузера» – бах, бах! Он упал, а я его шашку-то взял, и кранты!..
       Никита Кривецкий слушал Тюкова, и в его ноздрях опять возник фантом – показалось, что остро запахло человеческой кровью. Но он взял себя в руки, ведь и ему пришлось убивать, и он тоже помечен кровавой печатью войны. Лишь только одного он не делал – не рубил головы, не пускал кровь собственными руками.
      «О Боже, гнев твой рано или поздно настигнет меня! И чем я оправдаюсь? Красивыми словами о чести, о справедливости, о жестокой сущности борьбы за собственное существование, о том, что защищал свою родину от богохульников и варваров, мстил за смерть родных мне людей? Разве это спасёт мою падшую душу? Боже, не смею просить твоего прощения, окажи мне последнюю свою милость – дай увидеть любимую жену Любашу и родившегося уже, наверное, ребёночка! Нет у меня ничего другого, ничего не осталось в жизни! Прошу тебя, Господь наш всемилостивый!» – молился про себя Кривецкий, пока они с Тюковым пробирались вдоль реки Цны на север, потом в направлении сёл Медное и Ярославка, затем свернули на восток – в сторону Калугино.
        На родине Ивана Ишина им так и не пришлось побывать: верные люди вовремя предупредили, что в Калугино засада – чекисты. По совету встретившихся на пути бойцов небольшого партизанского отряда Никита и Фёдор отправились в село Богословку.
     – Там у Ивана Егорыча надёжный штаб СТК, есть оружие и продовольствие. Можете отсидеться какое-то время, а когда «красные» уберутся восвояси, уйдут в свои города, мы снова мужиков поднимем и с Антоновым, с нашим дорогим Александром Степановичем соединимся, – заявил Кривецкому и Тюкову командир отряда.
        Так Никита оказался в разрушенном помещичьем имении недалеко от Богословки. Здесь, в глубоком подвале действительно какое-то время размещался штаб местного отделения Союза трудового крестьянства, имелся тайный склад продуктов и кое-какого оружия. В сотне метров от входа в подвал  сохранились остатки какой-то хозяйственной постройки в средневековом стиле – с толстенными стенами и бойницами. В ней мог обороняться  от нападавших целый взвод. Фёдор прозвал её «башней».
               
,........,.......................,.....................
               
  ... Тюков в очередной раз сбегал в «башню», вернулся оттуда с ручным пулемётом.
      – Обложили, суки! Так я и знал! Теперь уж не убежим без боя, это точно. Готовь, Архипыч, оружье! 
         Никита давно приготовил трёхлинейную винтовку Мосина, наган и три гранаты.
      – Ну и хорошо, что всё так заканчивается, – сказал он возбуждённому «морячку». – Надоело бегать, устал…
        Фёдор взглянул на Кривецкого, как на психа.
     – Ты чё жа, братишка, помирать собрался? Да? А я как жа?   
     – А ты, Федя, пробивайся на свободу один. Мне этой свободы уже хватило – и эсеровской, и большевистской. В результате нет у меня ни кола, ни двора, ни единого родного человечка. Если только маманя в Мучкапе ещё жива, да Глафира – жена брата…
        Тюков рванул бескозырку с чубатой головы:
     – Я тебя, Никита, не брошу! Ишь, чего надумал! Ну потерял ты связь с Косенковыми, и чё жа? Глядишь, где-нибудь да стренешь их… Мне, ты думаешь, есть куда и к кому бежать? Если честно, тебе одному признаюсь, всё равно уж теперь никто не узнает: не был я на Балтийском флоте, не участвовал я в революции! Год прослужил на Чёрном море, на тороговом судне ходил в Трапезунд, потом война, мобилизовали, воевал на Румынском фронте, потом к батьке Нестору Иванычу Махно прибился. А бескозыркой мы с одним «красным» мореманом махнулись, он точно с Кронштадта был, только я живой, а он в Гуляй Поле вечный якорь бросил… И что в итоге? Имелась у меня мать в Рассказово, да в Германскую войну померла, был брат, да краснопёрые его в Крыму, у барона Врангеля убили, была у меня деваха в Кирсанове, да вышла замуж за комиссара. А отца своего я не знал никогда… Вот так. Но я жа не иду ко дну, хочу ещё пожить. А ты тут разнылся: не хочу никуда бежать, устал! Все устали…
        В домах бывшей прислуги раздался шум: залаяли собаки, закричала высоким голосом женщина – видимо, туда ворвались красноармейцы.
     – Ну чё, дадим гадам прикурить? Полундра! – закричал Фёдор Тюков и понёс пулемёт в «башню».
        Кривецкий молча последовал за ним.
        Как только из-за домов появились первые фигуры, Тюков нажал на гашетку. Пулемётная очередь легла перед наступающими, они мгновенно залегли и открыли ответную пальбу. Несколько пуль просвистели и ударились в край бойницы, из которой Фёдор вёл огонь.
     – Якорь им в глотку, тут нас не достанут! – самоуверенно похвалился Тюков.
        Вот цепь солдат вновь побежала к «башне», и Фёдор ударил по ней из пулемёта.  На этот раз несколько красноармейцев замертво рухнули в росший на бывшем хоздворе бурьян. Никита выстрелил из винтовки в сухопарого, одетого не по летней жаре в кожанку командира и тоже свалил его.
     – А, чёрт! – вдруг воскликнул Тюков. – Пулемёт заел! Скорее всего, ленту перекосило. 
        Кривецкий выглянул из двери «башни» и увидел, как с другой стороны к ним  тоже подбиралось человек двадцать солдат. Пригибаясь, они перебежками приближались всё ближе.
     – Фёдор! Если ты ещё собираешься идти на прорыв, то самое время! Нас окружают, в этой «башне» нам долго без пулемёта не просидеть – гранатами забросают! – крикнул Никита «морячку», который всё ещё пытался исправить своё грозное оружие.
        Тюков кивнул и принялся стрелять из обреза.
     – Ну лады, давай сметём эту сволочь гранатами и двинем курсом на штаб, – через какое-то время принял он предложение Кривецкого. – Там у нас оружия много, ещё повоюем.
        Никита и Фёдор дружно метнули гранаты в тех, кто пытался отрезать им отход из «башни», и сразу же бросились бежать. Тюков тащил пулемёт, но он мешал ему, поэтому, пробегая мимо колодца, он швырнул неисправное оружие в его зияющее жерло.
     –  Быстрей, быстрей, Федька! Пока не очухались! – подгонял товарища Никита.
         Они уже почти добежали до цели, когда «красные», шедшие со стороны жилых домов, открыли по ним прицельный огонь – как охотники по дичи, и на полосатой тельной рубахе Тюкова внезапно образовалось кровавое пятнышко. Оно быстро увеличивалось в размерах. Фёдор споткнулся, удивлённо ощупывая простреленную навылет грудь, повернулся к Никите, хотел что-то сказать, но силы оставили его, и Тюков упал вначале на колени, затем ничком – прямо под куст бузины.
        Кривецкий, несмотря на град пуль, вернулся к лежащему, перевернул его лицом вверх.
   –  Федя, Федя, ты что, морская душа? А ну-ка, брось помирать, тебя ж свобода ждёт, – бормотал Никита, взваливая отяжелевшее тело товарища себе на спину.
       Кривецкому удалось дотащить бывшего армейского адъютанта до их убежища. Втаскивая Тюкова по ступеням в подвал, он заметил, как красноармейцы добрались-таки до «башни». Там загремели взрывы – солдаты на всякий случай бросили в бойницы по гранате. Никита прислонил Фёдора к холодной кирпичной стене, разорвал на нём тельняшку, оторвал от своей рубахи рукав и кое-как перевязал раненого.
        Пуля влетела Тюкову под правую лопатку и вышла из груди, вырвав значительный кусок мягких тканей. Остановить кровотечение с таким ранением оказалось очень сложной задачей. Потребовался бинт, и Кривецкий сбегал вниз, в штабное помещение. Слава Богу, в одном из ящиков нашлись приготовленные длинные куски простыней. «Спасибо тебе, Егорыч, хоть такая замена бинтов у тебя есть», – мысленно поблагодарил Никита хозяина штаба – Ивана Ишина, с которым не раз встречался в армии Токмакова. Поднявшись ко входу в убежище, Кривецкий сделал Фёдору более надёжную повязку, потом схватил винтовку, ящик с патронами и выглянул наружу.
       Цепи карателей осторожно приближались к замаскированному кустами входу в подвал. Впереди маячила сухопарая фигура в стянутой ремнями кожаной куртке. «Ах ты, сука, не попал я в тебя!» – с сожалением отметил про себя Ниикта. Он тщательно прицелился, взяв на мушку большую пряжку на поясном ремне и нажал на спусковой крючок. «Комиссар» согнулся пополам и исчез. «Вот, чтобы тебе было ещё бльнее, чем Тюкову», – подумал Кривецкий, целясь в другого врага.
       Никита стрелял медленно, но с толком, методично выбирал цель, потом долго примеривался, рассчитывал полёт своей пули и валил одного «красного» за другим. В какой-то момент он ощутил рядом дружеское плечо. Это был пришедший в себя Тюков.
    –  Привет, братишка, я вернулся, – прохрипел Фёдор, – решил вот тебе помочь.
       Он лёг рядом с Никитой, в руках у него был его любимый «маузер». Выстрел за  выстрелом Тюков посылал в наступавших, потом метнул в них гранату, но она не долетела и никому не причинила вреда.
    – Ползи, моряк, назад, ты совсем обессилел, – глядя на пропитанную кровью повязку на груди и спине Фёдора, сказал Кривецкий. – Ползи, Федя, я тут и один управлюсь.
        В этот момент стрельба со стороны красноармейцев прекратилась.
        В голубом безоблачном небе парила далёкая фигурка орла . Иногда он, словно легендарный Икар, пролетал прямо напротив раскалённого солнечного диска, и его силуэт на мгновенье исчезал, как бы сгорал в огне, но ещё через секунду выскакивал на свободу и снова легко кружил, кувыркался в воздушном океане.
       Никита смотрел из-под кустов на летающую в вышине птицу и завидовал ей. Он не мог знать, что старый орёл ждёт свежей мертвечины.
     – Господа бандиты! – послышался вдруг громкий и властный голос. – Мы даём вам десять минут на размышления! Сдавайтесь! Добровольно сложивших оружие антоновских бандитов ждёт справедливый народный суд, не сдавшихся ждёт смерть на месте! Десять минут!
      Тюков тоже смотрел в небо. Он дышал с трудом, гримаса боли отражалась на его небритом лице.
   –  Знаешь, Никита, смотрю я на эту вон птицу, которая над нами летает, и думаю о своём. Я ведь всю жизнь мечтал быть моряком, хотел увидеть дальние страны, моря и океаны… Как это мне нравилось!.. Да, не повезло мне: лишь год  мореманил и даже в войну меня на военный флот не взяли, записали в пехоту. Пушечного мяса не хватало, а моряки были не нужны! – с горечью произнёс Тюков.
       Кривецкий посмотрел на Фёдора понимающим взглядом и принялся считать в  ящике  последние патроны.
     – Эй, вы! Сдаётесь или нет? Десять минут прошли! – крикнул «красный» командир. – Между прочим, хочу вас порадовать: ни одна ваша пуля в цель не попадает! Мазилы, сдавайтесь!
       Справа из-за развалин барской конюшни выглянул уже знакомый тип в кожаной тужурке. Ему просто повезло: выпущенная в него Никитой вторая пуля угодила прямо в толстую пряжку поясного ремня, согнула её и отлетела в сторону, легко ранив бежавшего рядом бойца. Григорий Феликсович Потлов (а это был именно он) собирался хранить пряжку-спасительницу для будущих потомков, рассказывать внукам о том, как «бандиты хотели его убить, но благодаря счастливой случайности он избежал смерти». Да разве можно загадывать такое? Судьба человека только отчасти в его руках…
       Уже почти восемь месяцев Потлов служил в губчека, гонялся за партизанами по всей губернии, участвовал в составе уездных Политкомиссий по борьбе с «бандитизмом». На этот раз его откомандировали в Кирсанов, и под началом товарища Усконина он вошёл в так называемую «полномочную пятерку». Теперь его «особисты» проводили зачистку бывшего помещичьего имения, где по сведениям, полученным от доведённых до полного «усмирения» жителей Богословки, прятались местные антоновские «вохровцы», то есть члены «бандитской милиции». Григорий надеялся взять их живыми, чтобы затем устроить показательный расстрел, потому что на самом деле отряд Потлова понёс в этой стычке неоправданно тяжелые потери – трое убитых и четверо раненых, да и сам дважды чуть не лишился жизни, а это не забывается!
     – Жуков! Подберитесь слева к той чёртовой дыре, где прячутся бандиты, и, как только я махну вам рукой, попугайте их крысиную нору гранатами! – приказал Потлов своему любимчику Корнею Артемьевичу, которого старался повсюду брать с собою – ещё со времен их совместной службы в продотряде. – В нору не бросать, только рядом!
        Из обладавшего поразительными качествами ищейки, природными детективными способностями Корнея Жукова получился прекрасный чекист. Хоть уже и в немолодом возрасте, зато умело, расчётливо, он быстро подобрался на тридцать необходимых ему метров ко входу в подвал, где прятались Кривецкий с Тюковым, и бросил две гранаты в стену. Взрыв срезал кусты перед дырой в стене и снёс часть её верхушки – раскрошенные куски кирпича разлетелись во все стороны.
        Оглушённый Никита сполз вглубь убежища. Фёдор, накрыв голову руками, полузаваленный кирпичной и известковой крошкою, остался лежать на месте. «Неужели убит?» – со страхом предположил Кривецкий. Однако через пару минут Тюков зашевелился и приподнялся на четвереньки. Сквозь совершенно ничем теперь не прикрытый вход в подвал он увидел выглядывавшего из-за укрытия Потлова и сделал в его сторону неприличный жест.
     – Вот хрен вам, а не сдача! Моряки и партизаны таким гнидам, как вы, не сдаются! Будьте вы прокляты, бандиты краснопузые! Падлюги, вы ещё заплатите за нашу кровь! – из последних сил крикнул Фёдор Тюков и, упав, пополз в глубь подвала.
       За ним по ступеням потянулся кровавый след.
       Григорий Потлов видел в бинокль какого-то матроса в разорванной тельняшке, на груди – окровавленная повязка, и думал о том, что вот и его тоже (и не в первый раз!) назвали бандитом. Как человек образованный, ставящий свою персону выше окружавших его полуграмотных выскочек или откровенных дураков, он понимал всю конъюктурность политических наименований, а тем более тех оскорбительных слов, которыми политиканы регулярно клеймят своих врагов. Еще в восемнадцатом году были «товарищи» Спиридонова, Попов и другие левые эсеры, теперь же они «антисоветские элементы» и «бандиты». Был «товарищем» и Александр Антонов, а ныне он кто? Его именем пугают детей.
       Вначале Деникин и Колчак считали большевиков «бандитами», потом Ленин призывал уничтожить «белые банды», затем крестьянские повстанцы Антонова оказались «бандой», но сами продолжали клеймить коммунистов за «бандитизм».
     «А ведь первоначально в юридических и филологических словарях Европы бандитом называли вооруженного грабителя… А кто кого грабит в эту – тамбовскую – войну? – размышлял Потлов. –   Да, с точки зрения дореволюционного права продотряды грабили частную собственность, значит бандитствовали. Ну а что же антоновцы? Они грабили общественную собственность, нападая на коммуны и совхозы. С точки зрения советского права, разработанного наркомом юстиции Курским и руководителем ЧК Дзержинским, это тоже бандитизм. Но сейчас ситуация изменилась, и по совестким, большевистским законам суть бандитизма уже не в грабеже, а в преступной деятельности против государства, против РСФСР. Поэтому вон те, что засели в норе, они бандиты, а мы – законная власть. Конечно, если б они победили, нас бы судили за бандитизм…»
    –  В последний раз предлагаю добровольно сдаться! Мы знаем, что вы «вохровцы», значит, с Красной армией могли и не воевать, а это смягчит вашу вину! – закричал опять Потлов, хотя внутренне содрагался от собственной лжи.
        В «норе» молчали, и красноармейцы в полный рост, с винтовками и карабинами наперевес, двинулись вперёд. Особую прыть показывал боец по фамилии Крынкин. Этого здоровяка комзвода Жеребятьев с большим удовольствием откомандировал в распоряжении «пятёрочника» Григория Потлова. Зато другой боец – Корней Жуков и не думал рисковать, он залёг в кустах и ждал, пока цепь наступающих первой приблизится вплотную к «логову бандитов», его роль не в этом, она более важная.
        Кривецкий перетащил вконец ослабевшего Тюкова в самый дальний угол бывшего ишинского штаба, пристроил его на топчане за тяжёлым комодом, в котором раньше хранились обмундирование и документы. Даже и полупустой комод мог служить укрытием от пуль. Никита перевернул дубовый стол и присоединил его к импровизированной баррикаде, потом собрал туда оставшиеся патроны и гранаты.
     – Я живым не сдамся! Застрелюсь! – заявил вновь очухавшийся Фёдор.
     – Пожалуй, ты прав, Фёдор, – ответил Кривецкий, заряжая сразу две винтовки.
     – Попадать этим уродам  в руки нельзя, всё равно расстреляют…
        Григорий Потлов расставил красноармейцев вокруг входа в убежище. Все, кроме Жукова, были готовы ворваться в «нору».
     – Эй, в подвале! Вы ещё живы? Не советую сопротивляться! Мы можем забросать вас гранатами! – заорал командир «особистов».
     – Иди-ка, возьми меня! – хрипло ответила глубокая дыра в разрушенной стене.
        Из-под земли донёсся приглушённый выстрел. 
     – Ага, начали стрелять себя! Тогда нам казнить будет некого! Надо их брать, мазуриков, – расстроился Жуков, но не двинулся с места и вопросительно уставился на командира.
     – Вперёд! – скомандовал Потлов, и группа захвата –  несколько красноармейцев и с ними Крынкин – бросилась внутрь убежища.
       Никите Кривецкому не пришлось долго оплакивать Фёдора, прострелившего себе висок. Он только успел выхватить из горячей еще руки товарища его «маузер» и пустить несколько пуль в сторону входа в штаб. Движение там прекратилось, но кратковременно. Раздались выстрелы, и по Никитиной баррикаде забарабанил смертоносный свинец. Он приготовил гранату и, когда первые трое вражеских бойцов уже миновали то место, где спуск по лестнице заканчивался небольшой площадкою, откуда до самого подвала вёл короткий, с низким сводчатым потолком коридорчик, метнул «лимонку». Она взорвалась посреди прохода и мгновенно убила всех троих красноармейцев. Особым образом пострадал здоровяк Саня Крынкин – его подбросило к сводам коридора и расплющило об них с такой силою, что упавшее тело лишь чем-то напоминало человека. Так спелый красный помидор, брошенный в стену, размазывается по ней, а затем вниз, к земле сползает только рваная шкурка с клочками мякоти.
     – Чёрт побери! – вопил взбешённый Потлов. – Бросайте туда гранаты! Убейте этих крысёнышей!
        Две гранаты разорвались за лестничным спуском – на площадке, не причинив Кривецкому никакого вреда, зато третья, брошенная хитроумным Жуковым со ступенек вдоль коридорчика, рванула почти у самого входа в штабное помещение. Осколки вихрем пронеслись по комнате и, рикошетом отлетев от сводчатых стен, разметали мелкие предметы, разбили керосиновую лампу. Тупой удар в левую руку, и Никита скорчился от страшной, парализующей ум и душу боли: осколок врезался в локоть и перебил артерию. Кровавая струя била в стену.
    – Ну вот, Федя, и мой черёд подходит, – вслух подумал Кривецкий и оглянулся туда, где в наступившей темноте лежал мёртвый Тюков. – Тебе было жаль, что на море больше не попадёшь, а мне тошно от мысли, что жену и ребёнка не увижу. А ещё хорошо бы грохнуть тех мерзавцев, которые моего батю и сестричку Верочку убили, да не получится, видать… Простишь ли ты меня, Господи?
       Никита не мог знать, что одному убийце он уже отомстил…
       Он спешил выполнить задуманное, поэтому пока силы не оставили его, перекрестился и поднёс револьвер к сердцу. Оно, живое, трепещущее, казалось, противилось смерти, сжималось от страха, но упрямый мозг говорил: «Умри! Твой час настал!» Кривецкий ещё раз взглянул в то светлое пятно, которым обозначился выход из подвала, вздохнул, как перед прыжком в какую-то глубину, и спустил курок.
  … И разверзлись потолок и стены темницы, и безмерный небесный океан хлынул в образовавшуюся брешь. И вынесло воздушными волнами негнущееся, но полное чудесного блаженства и радости тело, и увлекло его или же ту божественную сущность, которая сидела в этом теле, вверх и вверх. И вот уж остроглазый орёл, будто ангел, летит рядом, заглядывает в то, что должно быть человечьими глазами, провожает куда-то, но скоро птица остаётся далеко внизу, превращаясь в мелкую точку на фоне гигантского Земного шара. К свету, к манящему, призывному, неземному свету идёт дорога, словно туннель тянется она среди мерцающих звезд и холодного космического мрака, и по этой дороге надо лететь! И вон там, где сверкает что-то доброе, но грозное, в конце пути уже слышен звон колокола. Он бьёт, бьёт и вместе с пламенем, на который нельзя смотреть, поглощает движущуюся к нему невесомую сущность. Нет больше человека, осталась его душа и то, за что она судима будет…
    
 …Тихий шелест лесной речки, прозрачный плёс. Из илистого дна выглядывает что-  то белое. Может, камень? Нет, это человеческий череп. Мелкая рыбёшка прячется в пустых глазницах бывшей головы. Чьи это кости?  Может, воина Красной армии? Нет. Тут нашёл своё последнее прибежище лихой боец Партизанской армии Тамбовского края. Вода ласково лижет его череп, смывает с него былую память… «Бандит, бандит!» – трусливо каркает, сидя в своих гнёздах,  злобное и хищное вороньё. «Он думал о земле и воле и отдал за них свою жизнь… Он боролся с произволом, как умел…» – вздыхает в ответ свободолюбивый и бездомный ветер…


                ИЗ ГЛАВЫ 12
               
                И вот на смену нам, разорванным и пьяным 
                От горького вина, разлук и мятежей,
                Придёте твёрдо вы, чужие нашим ранам
                С непонимающей улыбкою своей.
                Анна Радлова.

               
                - 1 - 
      
      
        Немецкий тяжёлый танк медленно полз через развалины – прямо на позиции штрафбата. Зарядивший с утра холодный октябрьский дождь бессильно разбивался в мелкие капли, но не мог причинить вреда толстой танковой броне, он лишь смыл с неё всю грязь, и на серо-зелёном окрасе рычащей машины ещё отчётливее проступили зловещие эмблемы – чёрные с белым кресты. Оскальзываясь и поминутно проклиная русскую погоду и упрямых русских солдат, за танком шла гитлеровская пехота.
        Второй день «штрафники» зубами и ногтями цеплялись за эту улицу на окраине Сталинграда. Противник регулярно посыпал их с неба авиационными бомбами, обстреливал миномётами, но батальон стоял насмерть. Вокруг рушились дома, тучи пыли и кирпичной крошки забивали бойцам глаза, горящие деревянные балки и доски обжигали их лица, удушливый дым не давал вздохнуть, свистели и клацали по камню и железу раскалённые пули, обваливалась сотрясаемая взрывами земля, люди падали в подвалы, гибли под упавшими бетонными перекрытиями, и всё же батальон не отступал, держался.
     – Пацаны! Бежать отсюда некуда! Позади нас заградительный отряд «энкаведэшников», а дальше Волга! Рвать когти не получится, а ссучиваться – сдаваться фрицам, не советую! Лично замочу падлу! – кричал помощник комбата, бывший авторитетный советский вор по кличке Бурый.
     – А слышь-ка, Бурый, как хоть улица-то эта называется, за которую подыхаем? – спросил кто-то из «блатных».
        Бурый ощеривался, обнажая золотые фиксы, сплёвывал под ноги и, почёсывая под ватником волосатую грудь, отвечал:
    – А тебе не один хрен, где копыта откинуть? Всё ж за нашу страну козырнее драться, чем вшей на тюремных нарах кормить!
       Батальон несколько раз ходил в контратаку. Бешеная волна озлобившихся, отчаянных зеков накатывала на немцев, рвала их в клочья, топтала сапогами, а потом с нецензурной бранью отползала назад, оставляя за собой десятки своих и чужих трупов. Второй день среди дымящихся руин в самых нелепых позах лежали мёртвые тела гитлеровских и советских солдат, и никто их не убирал: немцы боялись, а «штрафникам» было всё равно – в лагерях они видели и не такое.
        Рота, в которую попал Алексей Кривецкий, защищала правую сторону улицы, вернее, то, что от неё осталось: с десяток разбитых двухэтажных домов дореволюционной постройки и один четырёхэтажный – «сталинский». Позади зданий раньше были хозпостройки и небольшие сады, теперь там тлели одни головёшки, вместо яблонь и груш торчали пеньки – это комроты позаботился расчистить тыловые подходы к улице, да немецкие бомбы тоже поработали.
        Алексей, как «политический» и «грамотей» был обличён особым доверием ротного командира – ему разрешили взять на поле боя немецкий ручной пулемёт.
     – Не спеши, Лёха! Как только мы с танком разделаемся, ты будешь отсекать от него пехоту. Ясно? А пока тишина! Не стрелять! – приказал комроты.
        Когда-то этот плечистый пожилой человек воевал с Врангелем, потом добивал партизан в Тамбовской губернии, дослужился до звания полковника, но как «враг народа» оказался на Колыме, и его превратили бы в лагерную пыль, если б не война с фашистской Германией, если б не потребовались добровольцы на фронт. И «политические» в лагере, и здесь, на этой безымянной, фактически уничтоженной сталинградской улице, все бывшие «зеки» звали его просто, но ёмко – Полковник.
        Кривецкий познакомился с ним во Владимирской пересыльной тюрьме. Судьба соединила вместе сына антоновского «бандита» и «красного» командира, который подавлял тамбовский «бандитизм».
        Из штаба батальона прибежал посыльный – вероятно, немцы опять повредили телефонную связь.
      – Командир батальона приказывает вам открыть огонь! – сообщил посыльный.
        Однако Полковник выжидал.
        Вот громоздкая стальная «черепаха», поливая развалины пулемётным свинцом, настороженно ворочая по сторонам плоской головкою с длинным клювом – башней с пушкою – поравнялась с руинами хлебного магазина. Кажется, что чудовище уже не остановить. Но что это? Из полузасыпанного подвального окна выскакивает и, низко пригибаясь, на виду у прячущихся за танком немецких пехотинцев бежит какая-то юркая фигура. Ещё несколько метров, и человек бросает в лязгующую гусеницами машину бутылку с «коктейлем Молотова». Огонь вспыхивает почти сразу и охватывает моторный отсек танка. Смельчак поднимается и устремляется назад – к развалинам магазина. Гитлеровцы приходят в себя и открывают по человеку беспорядочную стрельбу. Из горящего танка выскакивают двое немцев в чёрной форме, но тут же, сражённые снайпером, валятся на землю.
     – А вот теперь, сынки, огонь! Давай, Лёха, коси этих гадов! – раздаётся приказ Полковника.
        Вся правая сторона улицы, которая казалась совершенно безлюдной, пустынной, вдруг ожила: из подвалов, из дымящихся кирпичных куч, с поднимающихся к небу обгоревших, но ещё не упавших стен, из замаскированных окопов брызжет в немцев горячий металл. Это убитый, стёртый с лица земли Сталинград, будто бессмертный русский витязь, снова расправил свои богатырские плечи, стряхнул с себя могильный прах и молотит, как мух, вражеское войско.
        Гитлеровцы, не ожидавшие такого «тёплого» приёма, попятились и начали отступать.
       Алексей Кривецкий переместился поближе к немцам. Схватив пулемёт, перепрыгивая через ямы и остатки стен, он бросился к руинам, которые когда-то были четырёхэтажным жилым домом. Взбежав по разбитой, еле держащейся на металлических креплениях лестнице на самый верх, Кривецкий улёгся на замусоренный пол бывшей, лишённой потолка квартиры и стал поливать фашистов длинными очередями. Один, два, пять, десять солдат в серо-зелёной форме, пробитые насквозь пулями, кривляясь и роняя оружие, падают посреди бывшей улицы.
     – Ур-ра! Ур-ра! – выплёскивается снизу, будто из самых недр планеты, протяжный вопль.
        Теперь ожила и левая уличная сторона. До августовской тотальной бомбёжки немцами Сталинграда там стояли аккуратные, с резными наличниками и крылечками, окружённые высокими заборами частные дома. Теперь на их месте одни щепки и вытоптанные огороды. Вот отсюда-то, из глубоко вырытых по огородам окопов, из осенней сырости и грязи вырвалась очередная контратакующая волна. Это бежит вторая рота, и впереди, рядом с командиром несётся на врага бывший воровской «авторитет» Бурый. У него в руках, как дубина у папуаса, трёхлинейная винтовка Мосина. Он крушит ею фашистов без разбора – куда попадёт, бьёт и прикладом и штыком.
     – Вперёд зеки, за мной, искупим кровью свою вину! – орёт Полковник, и первая рота тоже покидает свои укрытия и вливается в общий поток рукопашной схватки.
        Алексей Кривецкий не может стрелять со своей удобной позиции – внизу идёт омерзительная резня и драка. Обезумевшие от ненависти, от крови и смертельного ужаса двуногие звери разбивают друг другу черепа, перегрызают горло, режут ножами и рубят сапёрными лопатками, воют и грязно ругаются. В этой толпе уже нет ни воинских званий, ни национальных, ни социальных или возрастных отличий, тут господствует один жестокий, но справедливый критерий «свой- чужой». Толпа имеет свойство притягивать к себе новые и свежие силы, заражать окружающих.
   – Наших бьют! – вопит какой-то низенький и щупленький очкарик, похожий на штабного писаря, и кидается в самую гущу сопящих, потных и матерящихся тел и тут же падает от удара финкой в сердце.
      Алексей бросил бесполезный пулемёт и побежал по лестнице вниз, на улицу. У самого входа в четырёхэтажку он увидел Полковника: тот лежал навзничь, неудобно подогнув под себя ноги, и из его треснувшей, будто кокосовый орех, головы вытекала серо-красная масса. Кривецкий схватил валявшийся в луже наган. И вовремя –  прямо на него в диком прыжке летел здоровенный, как мясник, весь перемазанный кровью немецкий ефрейтор. Фашист взмахнул прикладом карабина, но Алексей успел увернуться и выстрелил врагу прямо в лицо. К счастью, в нагане оставался последний патрон, и пуля угодила немцу прямо в глаз и вылетела через затылок. Ефрейтор ватной куклою навалился на Кривецкого, но он оттолкнул дёргающийся в конвульсиях труп и огляделся. Нет, «рукопашка» закончилась, оставшиеся в живых её участники разбредались в противоположные стороны.
    – Эй, боец! Ты Бурого не видал? – обратился к Алексею взводный командир. – Его уже комбат ищет. Неужто к фрицам перебежал, сука? А ведь как гладко пел: своими, мол, руками падлу замочу!
       Не прошло и получаса, как с серого, угрюмого неба вместе с дождём посыпались бомбы. С душераздирающим визгом они неслись к исковерканной, заваленной камнем и мертвецами сталинградской земле и, подобно алчным посланцам дьявола, вгрызались в неё, вздымали её к тучам, сотрясали так,что укрывшимся в ней, ищущим защиты солдатам казалось: двурогий враг человеческий хочет пробить дыры до самого адского пекла и выпустить оттуда самых ужасных чертей, которые уж точно не оставят на белом свете никого живого, и воцарится царство Тьмы и Смерти. Многие, даже присягавшие коммунизму атеисты и безбожники в эти короткие, но такие бесконечно долгие и страшные минуты бомбёжки вспоминали Святое Писание и молились. 
        Алексей Кривецкий с группой бойцов собирал на месте «рукопашки» оставленное противником оружие. А что поделаешь, если и в 1942-м, как и в предыдущем году, советским воинам не хватало буквально всего – и винтовок, и патронов, а уж немецкий «шмайссер» ценился особо. Алексей как раз нашёл уже три автомата, когда из-за Дона прилетели первые фашистские бомбовозы.
     – В укрытие! Воздушная тревога! – закричал командир группы, и бойцы бросились кто-куда – в подвалы, в щели, в относительно уцелевшие каменные здания.
        Алексей опять оказался рядом с четырёхэтажным домом. На этот раз он проворно прыгнул в подвальное окно. Последнее, что он ощутил, это был тупой толчок, пол и стены подвала заколебались, посыпался кирпич, потом удар в грудь и плечи, стало нечем дышать, и наступили тишина и непроглядная темень…
        Ночью поступил приказ: остаткам штрафбата, потерявшего до двух третей личного состава, отступить на переформирование. Его место заняли моряки Волжской флотилии.
        Бурого и Лёху Кривецкого так и не нашли. Предположили, что их завалило при бомбёжке, и зачислили в без вести пропавшие.
           
                ИЗ ГЛАВЫ 14               
      
  ...  После сигнала Марченко отряд выдвинулся на исходные позиции.
     – Мы выполняем секретную задачу, которую нам поставила Ставка Верховного командования! И на нашем пути мы не должны оставлять следов, не может быть свидетелей! Тем более, если это не братья-партизаны, а сознательно оставшиеся на вражеской территории изменники Советской власти и предатели Родины! Смерть им! Все наши помыслы об одном: как бы защитить Сталинград и отбросить фашистских гадов подальше от Москвы! Может статься, что именно тут, в Брянских лесах, рождается наша великая победа над Гитлером! И мы приложим все силы, вплоть до уничтожения каждого предателя, каждого врага нашего народа и великого вождя товарища Сталина, чтобы приблизить эту победу, товарищи! Твёрже духом, да не дрогнет рука советского бойца в борьбе за правое дело!
        Григорий Потлов слушал возвышенную речь своего замполита – «комиссара» Фёдорова и думал: «Хорошо вещаешь, Вася! Прямо как ксёндз на мессе в тамбовском костёле. Всё-таки не зря я доверил тебе это дело – вдохновлять отряд. Да и куда бы я делся, ведь сам генерал Григорьев назначил мне в комиссары этого калмыка!»
         Григорий Феликсович немного растрогался, когда вспомнил своих дедушку и бабушку. Ссыльные поляки, участники восстания 1863-го года, они жили в Тамбове и всегда посещали костёл на улице Покровской. Они часто брали с собою маленького внучка Гришу, которого родители уже замаскировали под русской фамилией Потлов.
         На этот раз диверсанты входили в посёлок не таясь, в полный рост. Они быстро разбежались вдоль единственной улицы и, как было приказано, начали выгонять жителей из домов и дворов. Послышались крики, автоматные очереди, предсмертный вой расстрелянных собак. Избу тётки Вари охранял Марченко. Когда хозяйка попыталась выйти на крыльцо, чтобы узнать, что случилось в Смычке, боец преградил ей путь.
     – Оставайтесь в доме, тётя Варя! Вас это не касается. Ваше дело лечить Соломатина. А потом к вам зайдёт наш командир, он всё, что нужно, вам объяснит.
        Не ожидавшая такого поворота дела женщина только всплеснула руками и вернулась в дом.
        Жителей вывели на край посёлка. Это были женщины, дети, старики, двое-трое мужчин среднего возраста и один высокий плечистый парень лет двадцати с небольшим.
      – Так, а этот что здесь делает? Почему не в армии? Дезертир? – спросил прохаживающийся напротив толпы Василий Фёдоров.
      – Так точно! Очень похож на дезертира! Я его в подполе вот у этой гражданки нашёл! – подскочил к замполиту усатый сержант.
        Он услужливо выдернул парня из толпы.
      – Кто таков? Фамилия, имя, отчество? – ткнул пистолетом в Кривецкого «комиссар».
        – Жуков я, Корней Артемьевич, – назвался Алексей. – Я тамбовский, воевал в Сталинграде. В бессознательном состоянии захвачен в плен, бежал, собирался присоединиться к вам, к партизанам, да вот не успел. Теперь, вроде, вы сами меня нашли.
        Кривецкий решил скрыть свою истинную фамилию и произнёс ту, которую запомнил на всю жизнь.
      – Как, ты говоришь, тебя зовут? Корней Артемьевич? Жуков? – вмешался в разговор подошедший Потлов. – Этого не может быть! Я знаю Жукова с Гражданской войны, он мой старинный друг и товарищ по борьбе.
      – А вам какая разница? Ну назовусь я Ивановым, что изменится? Я хочу бить фашистов, готов проливать свою кровь за нашу страну, причём тут фамилия, имя и отчество? Если погибну, пусть останусь Ивановым, русским человеком, – ответил Кривецкий, дерзко глядя в глаза Потлову.
        Григорий Феликсович не любил дерзких людей. Может быть, в нём текла спесивая кровь польских шляхтичей? Кто же знает…
     – Вот что, Иванов, я тебе скажу. Дело в том, мой молодой друг, что наш отряд особого назначения, нам неизвестные люди – такие же враги, как фрицы. Это раз. Во-вторых, коли ты знаешь, как зовут сотрудника тамбовского НКВД, значит, побывал у него на допросе. Он, Жуков, как раз таких вот дерзких любит. Ну что, будем говорить правду? – голос Потлова от низких нот вырос до самых высоких, злых.
       Фраза «будем говорить правду» слишком глубоко врезалась в память, её использовали так часто и после неё били и мучили так долго, что Кривецкий невольно вздрогнул. Это не ускользнуло от внимательного взгляда полковника. Алексей понял, что судьба снова свела его с НКВД, и у него теперь очень мало шансов остаться в живых.
        Потлов думал: «Кого-то мне этот наглый щенок напоминает. Но кого?.. Ага, он похож на одного из тех парней на хуторе под Тамбовом. Боже, когда же это было? Ну да, ещё до бандитского восстания Антонова, точно раньше… Мы тогда с Жуковым и с продотрядом по деревням ходили… Как же была фамилия тех кулаков-мироедов? Трудно вспомнить… Корецкие? Или Крутецкие? Нет… А, вот, кажется, вспомнил! Кривецкие. Конечно, я же в Сампурском концлагере бабу допрашивал. Её фамилия тоже была Кривецкая,  у неё малец имелся… Как звали-то его? Чёрт его знает, всё разве упомнишь? Но то, что Жуков потом жил с этой бабой, это точно. Какая-то запутанная история!»
      – Я Алексей Иванов из Тамбова, – упрямо стоял на своём Кривецкий.
      – Да? Иванов, говоришь. Хорошая, очень расхожая в России фамилия! А вот Кривецких ты случайно не знал? Мало ли, вдруг встречались, а? Уж очень ты мне эту фамилию напоминаешь, а память у меня профессиональная, чекистская, –   закричал уже в полный голос командир отряда.
       Алексей побледнел. «Всё, теперь не отвяжется! Пропал я!» – вихрем пронеслось в его мозгу.
     – Иванов я, никаких Кривецких не знаю, – сказал Алексей.
     – Время теряем, товарищ командир, – напомнил о своём присутствии и о главном деле Василий Фёдоров.
     – Ладно, потом разберёмся с фамилией. Сержант Сидорчук, охраняйте этого молодчика! Товарищ Фёдоров, приступайте к акции! – распорядился Потлов, а сам подумал: «Как на Тамбовщине в двадцать первом году…»
       Перед толпой поставили Макара Соску.
    – Вот этот гражданин, житель вашего посёлка пытался сообщить гитлеровским оккупантам о нашем отряде, – начал проведение «акции» замполит Фёдоров. – Он во всём сознался. Однако кроме Сосина в Смычке есть и другие фашистские прихвостни. Кто же они? Пусть гражданин Сосин скажет!
        Избитый и трясущийся от страха Макар ткнул корявым пальцем в своих односельчан:
     – Вон Евфросинья Брондукова! Она в город часто ездит, может и в комендатуру ходит. А это Ольга Игнатьева, у которой отец кулаком был, «врагом народа», у неё полицаи ночевали. А Пётр Серафимович Корнейков – родной дядя бургомистра города Брянска, про это все знают. Сашка Первушин пилораму разворовал, хулил Красную армию, говорил, что драпают комиссары. И тётка Дуся, когда полицаи приезжали, самогонкой их поила, поросёночка для них зарезала…
       Среди жителей посёлка поднялся ропот:
    – Да брешет этот Соска всё! Он же сам вор и пьяница!
    – Я своего племянника знать не знаю, и знать не хочу! Он фашистам служит, а я-то при чём?
    – Ой, ой, тётку Дусю приплёл! Ах ты сволочь такая! Да тётка Дуся наших солдат спасала, вот и напоила полицаев, чтоб они про неё не подумали!
     – А я чего? Мне что ж в город теперь не ездить? И на базаре ничего не покупать? Ишь ты, гад, что удумал? К немцам я ходила? Да ни в жизнь!
        Василий Фёдоров усмехнулся, но его узкие глазки ничего не выражали. Он махнул рукой, и вперёд вышли пятеро автоматчиков.
     – Нам тут с вами разбираться некогда! Мы получили приказ уничтожать тех, кто сам, по собственному желанию остался на захваченной гитлеровцами территории и является пособниками фашистов! – приступил к обвинительному приговору опытный в таких делах майор НКВД. – Мы вам давали возможность доказать свою приверженность Советской власти, специально ушли в лес и ждали, что ваш посёлок поддержит разворачивающееся в Брянском крае партизанское движение! И что же мы увидели? Доносчика, который спешил предать наш отряд! Но мы думаем, что он у вас не один. Поэтому именем советского закона вы все приговариваетесь, как изменники Родины, к расстрелу!
       Люди молча слушали «комиссара» и, казалось, не могли понять, что он хочет от них. Кого к расстрелу? Их? И стариков, и детей? Этого не может быть! Мёртвая тишина воцарилась среди жителей Смычки.
       Солнечный диск, словно Божье око, висел в чистой небесной лазури и безучастно испускал на грешную земную твердь свой осенний негреющий свет. Чего только не происходило под ним за последние две тысячи лет! Всё уже бывало,
похожее повторялось многократно: и великая любовь, и бескорыстная верность, и лютая злоба, и трусливая подлость, светлая грусть и дурное веселье, высокая вера и низменное безверие, непобедимый дух и чёрствое бездушие, христианское человеколюбие и чёрная зависть, святая доброта и дьявольская жестокость. И вот созрела ещё одна социальная драма, скоро прервутся очередные жизни, уйдут в незримую ноосферную копилку чьи-то судьбы. Вернутся ли они в новые тела? Об этом нам не дано знать…
        Григорий Потлов вспомнил об Алексее. Подойдя к нему, он вынул из кобуры пистолет ТТ.
     – Ну что, русский человек Иванов или как там тебя, хочешь быть с партизанами? Тогда тебе придётся дать клятву и расписаться в ней кровью. Бери пистолет и выпусти кровь из этого вот изменника Родины! – произнёс полковник, показывая рукой на Сосина.
        Усатый сержант схватывал идею начальства на лету (не зря прослужил в «органах» более пятнадцати лет) и нацелил свой автомат на Кривецкого. Для него это походило на шахматную позицию: чёрная пешка бьёт белую, но белый конь угрожает чёрной пешке, и, если бьёт её, то в выигрышном положении окажется белый ферзь, гибнут все остальные чёрные пешки, шах и мат. Сержант очень увлекался шахматами.
        В одно мгновенье перед мысленным взором Алексея Кривецкого пронеслись отрывочные сцены из его короткой жизни – как видеоплёнка в режиме быстрой перемотки. Мелькнули бритоголовые, вечно голодные и злые детдомовские мальчишки, наполненные слезами, умоляющие глаза матери, которую допрашивают «энкаведэшники», мерзкая рожа Жукова, лагерные бараки и сторожевые вышки, разрывы бомб в Сталинграде, бегущий на него окровавленный немецкий ефрейтор. Молодой человек успел ещё взглянуть в небо. Эх, как не хочется умирать в такой погожий, солнечный день! Но выбор сделан, отступать нельзя.
      – По врагам народа огонь! – скомандовал замполит Фёдоров.
         Лесные жители разом вздрогнули, зашевелились. Нечеловеческий, наполненный первобытным животным ужасом, многоголосый вопль разнёсся по округе. Люди бежали к посёлку, пытались укрыться в лесу, но всюду их настигал свинцовый дождь. Василий Фёдоров знал эту «работу», не раз практиковался в ней, когда участвовал в подавлении антибольшевистских восстаний на Дону и в Сибири, поэтому заранее расставил автоматчиков так, чтобы надёжно обеспечить смерть всех жителей приговорённого посёлка. Под пулями гибли и стар и млад.
     – Что же вы делаете, ироды?! Вы хуже фашистов! – успела ещё закричать тётка Дуся и, простреленная автоматной очередью, упала навзничь среди молодых саженцев сосны. Её натруженные руки какое-то время царапали песчаный грунт и, наконец, дотянувшись до маленького, с мягкими иголками соснового ростка, конвульсивно, в предсмертном усилии схватили его и затихли – будто иссякшая жизнь передала эстафету новой. В глазах женщины голубел небесный океан.
        Воспользовавшись тем, что Потлов на мгновение отвлёкся, ослабил внимание, бывший сирота-детдомовец, лагерный зек и отчаянный солдат штрафного батальона Алексей Кривецкий пошёл в свой последний бой. Он быстро подскочил к полковнику, ловко выхватил из его некрепкой руки пистолет и выстрелил упавшему на колени, умолявшему о пощаде Макару Сосину прямо в его бледный, покрытый испариною лоб. Второй и третий выстрелы прозвучали раньше, чем Потлов и сержант Сидорчук успели шевельнуться.
     – Вот тебе за Тамбовщину, вот тебе за весь русский народ, энкаведэшная гадина!  – крикнул Алексей и дважды спустил курок.
        Из ствола ТТ вырвались алые язычки пламени: это в командира отряда Особого назначения войск НКВД летела смерть. Выпущенные в упор пули пробили Григорию Потлову сердце. Он нагнулся, но удержался на ногах, удивлённо взглянул на слегка дымящийся пистолет в руках Алексея Кривецкого, потом на большое багровое пятно, расползающееся у него на груди, попятившись, натолкнулся спиной на берёзу и, сползая по ней, почти прошептал:
     – Те самые… глаза, да…, Кри…вецкий…          
       Чьи глаза вспомнил Григорий Феликсович в свой смертный миг – Архипа Евсеевича или Любаши? А может, ему привидились все убиенные Кривецкие? Пули, посланные в двадцать первом году Никитой, достигли-таки своей цели, хотя и через два десятка лет, но достали они Потлова!
        Наконец-то ударил автомат усатого сержанта: неожиданная прыть Кривецкого никак не соотносилась с той бойней, которая происходила на окраине лесного посёлка Смычка, и солдат вначале растерялся, потом побоялся задеть своими выстрелами полковника Потлова, и только когда командир упал, нажал на спусковой крючок своего ППШ. Очередь перерезала Алексея надвое – он согнулся и рухнул лицом в муравейник, жизненные силы ушли из него скоро и без мучений.
        Сержант Сидорчук взглянул на бездыханные тела.
     – Интересный получился гамбит, – сказал он тихо, подкручивая правый ус. – Чёрная пешка пожертвовала собою, но убила белого ферзя. Так кто ж теперь король? Получается, что замполит, майор Фёдоров!
   … Отряд очень спешил выполнить важное задание: расстрелянных жителей Смычки и вместе с ними тело Алексея Кривецкого кинули в общую, наспех вырытую яму и забросали сверху песком, замаскировали опавшими листьями и травою. Григория Потлова похоронили со всеми воинскими почестями в лесу. Новый командир отряда майор Фёдоров навестил тётку Варю и заверил её в том, что если она вылечит Соломатина и в дальнейшем будет держать язык за зубами, отряд заберет её на обратном пути с собою. Боец Марченко получил новые, ещё более строгие инструкции: «Свидетелей в живых не оставлять!»
        Отряд ушёл на северо-восток. Пустые дома посёлка провожали его мёртвыми глазницами окон. Тоскливо выли уцелевшие собаки. На колодезном журавле, раскачиваемое ветром, скорбно позвякивало пробитое шальным свинцом ведёрко.
        В васильковом небе, словно гонцы смерти, неслись чёрные стаи крикливых ворон.

…Недобитая змея уползает в первую попавшуюся щель. Чтобы навсегда покончить с гадиной, мало перебить ей хребет, верный способ – оторвать голову…

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
         
                ИЗ ГЛАВЫ 2               

     ...Над Москвой нависли дождевые тучи, стало прохладно.
        В первом часу дня Павел Косухин оказался на Арбатской площади. Первое, что бросилось ему в глаза, это перегородившая Калининский проспект длинная колонна военных автомашин и бронетранспортёров. Находившиеся в них одетые в полевую форму солдаты изнывали от безделья, однако то ли по приказу, то ли опасаясь дождя, а может быть, стыдясь своей полицейской роли, не покидали машин, прятались в тени покрытых тентами кузовов и под бронёю. На виду оставались лишь сержанты и офицеры. На тротуарах, у кинотеатра «Художественный», на аллеях Гоголевского и Суворовского бульваров, несмотря на рабочий день, стояли группы зевак и обсуждали происходившее. Многочисленные наряды милиции ни во что не вмешивались.
      – В Москву вошли всего две дивизии – Кантемировская и Таманская. А говорили, больше будет… – разочарованным тоном произнёс сухощавый старик в строгом чёрном пиджаке с орденскими планками. – Надо навести порядок в столице, а то до чего дошло – в Москве хорошей колбасы не купить. Это когда ж такое было? Безобразие! Все эти Горбачёвы и Ельцины – предатели, разваливают страну, продали, твари, Советский Союз американцам!
      – Виталий, дорогой, тебе ж нельзя волноваться! – схватила мужа за рукав полноватая дама в брючном костюме и с зонтиком. – Бог с ними, с этими ренегатами, не стоит думать о плохом. Пойдём-ка, мой милый, домой. Сейчас приготовим обед, поспим, а вечером по телевизору все новости узнаем… Хватит тебе, ты уж навоевался… Да и дождик, наверное будет…
         В другом месте собрались сочувствующие «демократам» молодые люди.
      – Господа! Я сам лично видел: по Минскому шоссе идут ещё танки. Много танков! Военная хунта хочет задушить Москву! – возбуждённо кричал парень в «варёных» кооперативных джинсах со множеством карманов и белой бейсбольной кепи с надписью «USA».
     – А я только что с Кропоткинской набережной. Там «кантемировцы» на танках чуть наш троллейбус не раздавили. Еле успели выскочить на улицу. Ужас! Вы представляете? Мы пацана, который танком командовал, спросили, а он говорит: «Я в своих стрелять не буду». Он пустой автомат нам показал. Пуль в нём не было, –рассказывала девица с распущенными ярко-рыжими волосами и супер-мини юбке.
     – Дура! Не пули, а патроны, – поправила подругу длинная и худая девушка в очках.
     – Слушайте, чуваки! А правду говорят, что Гдлян уже арестован, и Ельцин, и Хасбулатов? И «Эхо Москвы» какой час молчит… – теребил свою чёрную бородищу крепыш в импортных шортах.
        Ему ответил высокий, интеллигентный, с короткой бородкою молодой мужчина с портфелем – вероятно педагог:
     – Сейчас, товарищи, слишком много всякой дезинформации. Могу вас уверить, что и Ельцин, и Хасбулатов, и Силаев, и Собчак живы и здоровы, никто их не  арестовывал. Про Гдляна я не знаю, но про какие-то аресты в Москве говорить пока рано.
     – Откуда ты такой умный? Всё-то знаешь, да? – выразил недоверие педагогу кооператор в кепке. – А ты часом не коммуняка?
         Молодой учитель возмущённо хмыкнул.
      – Вот вы тут без дела маетесь, господа и барышни, а я на Манежной площади был, в митинге участвовал. Там многое можно было и услышать, и узнать. Между прочим, москвичи своё слово уже сказали. Если одним словом, то так: хунта не пройдёт!
         Павел прислушивался к разговору людей, но сам в него не вступал. Вдруг он увидел, как со стороны Манежа мимо милиции, мимо военных машин и БТР идёт большая группа мужчин в полувоенной одежде: в старых армейских, цвета «хаки» куртках и брюках, многие в тельняшках, кое-кто в голубых беретах и коротких сапогах десантников. Один из парней – с орденом Красной звезды на груди – поднял над головою трёхцветный российский флаг.
    –  Во! «Афганцы» привалили, – то ли с восхищением, то ли с завистью произнёс бородатый крепыш.
        Когда бывшие участники Афганской войны вышли на Арбатскую площадь, их знаменосец крикнул сидящим на бронетранспортёрах сержантам:
     – Эй, земляки! Чего приуныли? Язов – говно, и вы не слушайте его! Айда с нами – за демократию, за Ельцина! Все к «Белому дому»!
        Содаты провожали «афганцев» понимающими, сочувствующими взглядами, но оставались на местах.
        Нахмурившееся, будто обременённое земными неурядицами, огорчённое людьми небо разродилось, наконец, дождём.
        Некоторые из москвичей поспешили укрыться в подворотнях, в кафе и магазинах, другие остались на улице, третьи присоединились к «афганцам». Среди последних был и Павел Косухин. Рядом с ним по мокрой мостовой Калининского проспекта шагали бородач в шортах, кооператор в бейсболке и рыжеволосая обладательница суперкороткой юбки.
        У киноконцертного зала «Октябрь» из толпы сторонних наблюдателей буквально вынырнул Валёк Ионис.
            Через несколько минут Косухин уже был в отделе кадров и писал заявление об увольнении.
      – Здорово живёшь! Чё, тоже увольняешься? – подскочил к нему весельчак Валька Ионис.
         От него разило перегаром, раскрасневшаяся рожа излучала радостное возбуждение. Этот плечистый, кудрявый, как негр, слесарь бывал не в духе только в те редкие дни, когда временно прекращал свои пьянки.
      – Да, вот решил уволиться. По политическим мотивам, – сказал Павел.
         Ионис понимающе кивнул:
      – Ну и правильно, ё моё! А то задолбали эти начальники! Меня вот за прогулы по статье увольняют. Я в профком пошёл, а они мне там, козлы, говорят: «Ну сколько, Валентин, можно тебя спасать?» Подумаешь, спасители херовы! Да Валька – классный слесарь, можно сказать, «слесарь в законе», его везде на работу возьмут, вот так-то. Лучше скажи мне, Паша, ты куда подашься? Тебе с твоими анкетными данными не всюду работать можно. Тем более, брат, если ты против властей попёр…
         Косухин хорошо знал вздорный характер Вальки Иониса: тот любил сплетничать и болтать всякий вздор. Однако в этот раз Павел не стал скрывать своих планов.
      – Хочу уехать их Тамбова. Попробую устроиться в Москве, к дядьке своему поеду. Он на АЗЛК работает.
      – Вот это правильно, ё моё! Давай вместе махнём в столицу нашей родины. У меня там тоже родня найдётся. В любом московском ЖЭКе слесаря требуются, я в объявлениях, в газете читал.
      – Но у тебя ж в трудовой книжке статья, Валя, – выразил сомнение Павел.
      – Да хер с нею! В первый раз что ли? Если специалистов не хватает, и с «волчьим билетом» возьмут. У тебя, кстати, тоже биография, брат, с душком, – ответил Ионис и подмигнул Косухину. – Между прочим, в Москве можно хорошие бабки заработать а потом  кооперативчик открыть и разбогатеть. Поехали вместе, ё моё!
        В конце мая Косухин вместе с Ионисом приехали в столицу. Павел с помощью своего родного дяди – материного брата Виктора – устроился на Автозавод имени Ленинского комсомола, Вальку взяли на должность слесаря в небольшой московский магазин. Жили они в разных районах: Косухин у дяди в Кузьминках, Ионис где-то возле станции метро «Фили». Встречались земляки нечасто, но дружеские отношения между ними всё же поддерживались. Особенно когда Павлу не с кем было посидеть в «забегаловке». Косухин нашёл московских товарищей по демдвижению, записался в одно из отделений «Демроссии» и посещал все собрания и митинги, а Валёк познакомился с «братвой» – рэкетирами и «напёрсточниками»…
    – Здорово живёшь, ё моё! – приветствовал Павла уже слегка «поддавший» Валентин Ионис. – Чё, снова, значит, против власти бунтуешь, Паша? Не надоело, брат? А может, лучше с моими друганами в ресторане посидели бы? Сегодня как раз народу в ресторанах мало будет.
       Косухин оглянулся назад: со стороны Манежной площади и Арбата по Калининскому проспекту двигались уже тысячи людей. Плотная человеческая масса, словно вулканическая лава, медленно обтекала со всех сторон стоящие на её пути боевые машины и военные грузовики и, казалось, могла бы вовсе поглотить их. Вот какие-то молодые люди вскочили на башню вывернувшего с улицы Воровского танка и размахивали российским треколором, а вон храбрые московские девчата уже выманили из кузова «КРАЗа» целое отделение солдат и, остановившись рядом с автомашиной, оживлённо о чём-то говорят.
       «Вот молодчины эти девки, ей Богу! Они одни всю путчистскую армию распропагандируют!» –  подумал Павел, а вслух произнёс:
      – Знаешь, Валька, мне сегодня не до пьянок. Видишь, народ возмутился, против хунты выступает? А я, как и все члены «Демроссии», должен быть там, где народ.
         Ионис зло сплюнул себе под ноги.
      – Да какой это народ? Вы, «демократы» – народ? Или вон те студентики, торгаши разные с Арбата, кооператоры – они народ? Наши люди по улицам с разноцветными тряпками не бегают, они сейчас на заводах, в колхозах вкалывают, суку Горбача проклинают и ГКЧП приветствуют. Понял? Пролетариат хочет стабильности и порядка.
         Тут уже Косухин разозлился.
      – Эй, ты что ли пролетариат? Люмпен ты, деклассированный элемент. И к тому же пьяница. Почему ты в своём магазине сейчас не вкалываешь? А? Ты же слесарь, ты же за порядок, за Янаева, Язова и Пуго – едри его в ухо?!
       «Надо же, стихами заговорил. Прямо как те «афганцы» впереди нас!» – промелькнуло в голове у Павла.
      – Да пошёл ты, земляк, ё моё! Мне, может, в лом сегодня работать, душа праздника просит! Скинули, наконец, этого Горбатого, всё скоро вернётся к старому: и колбаса по два рубля восемьдесят копеек, и водка по три шестьдесят две снова будут, и Европу мы опять завоюем, и вам, болтунам, глотки заткнут, –   прокричал, пробираясь через толпу к тротуару, Валька Ионис.
      – Ну и скатертью тебе дорога! – с досадою произнёс Косухин.
         Он знал Иониса два года в Тамбове и тут, в Москве, они встречались не раз и не два, но таких слов – явно враждебных по отношению к нему, Павлу, к переменам в стране – от Вальки он ещё не слыхал. Да, бывало, выпьют они в какой-нибудь «Шашлычной», и Ионис начинает ругать Президента СССР Горбачёва, так Косухин во многом с ним соглашался, а сентенции против Ельцина и «демократов» старался сгладить – ну чтобы не портить вечер. Теперь же Валькины «глупости» шли в разрез с реалиями исторического момента: то, что можно простить, пропустить мимо ушей в быту, в обычный вечер после трудового дня, сегодня выглядело политически опасным и реакционным.
       «Да чёрт с ним, с этим Ионисом! Опять напился, трезвый он меньше мелет языком, – решил для себя Павел, глядя на удаляющуюся фигуру приятеля. –   Решать судьбу России будут не такие люди, как он ».
        От солнечного жаркого дня не осталось и следа, небо превратилось в мутно-серый студень, из которого на остывающую землю моросил дождь.
        Встревоженные рёвом танков и бронетранспортёров, над Кремлём кружили стаи чёрных галок и ворон, впереди – на стыке Калининского и Кутузовского проспектов, над сталинской высоткою, где располагалась знаменитая гостиница «Украина», – порхали белые голуби. Правее гостиницы, через реку Москву, высилось новое большое здание Верховного Совета РСФСР. Москвичи называли его «Дом Советов России» или же «Белый дом».
   
 … Белое против чёрного, свет против тьмы. Борьба противоположностей – закон диалектики. Но все противоборствующие силы и объекты должны быть в единстве, иначе нарушится гармония, распадётся связь времён и пространств, погибнет Вселенная. Поэтому белому никогда полностью не уничтожить черноту, а свету – темень. Даже в самой светлой комнате всегда найдется место для тени, на солнце – тёмные пятна, а в святом образе – скрытые червоточины. Только глупец будет отделять белое от чёрного, свет от тьмы, не понимая, что одного просто не может быть без другого…

    
               
                – 2 –


      
        Волны народного гнева бывают разные. Если они стихийно-яростные, внезапные, никем не организованные, безудержные, тогда они способны разрушить всё на своём пути и натворить много ужасных бед – как тихоокеанское цунами. Другое дело, когда эти волны в течение какого-то времени уже возникали и, будучи не слишком бурными, но зато частыми, они легче поддаются заданному извне направлению, они более управляемы. В мировой истории есть примеры и того, и другого. Один из них – крестьянские бунты и войны в царской России, другой пример – народные выступления за демократические преобразования, происходившие в Москве в конце 80-х и начале 90-х годов 20 века.
        19-го августа на Краснопресненскую набережную Москвы, на площадь перед зданием Верховного Совета России – «Белого дома» – вначале стекались мелкие ручейки всех тех, кого возмутили действия новоиспечённых советских диктаторов - «гекачепистов», а затем сюда нахлынула большая волна – 80-тысячная колонна демонстрантов из центра города. Прокладывая себе дорогу через противостоящую ей колонну военной техники, солдат и милиции, частично прихватывая, впитывая в себя сочувствующих народу военнослужащих и блюстителей порядка, этот седьмой вал разгневанных москвичей ничего не разрушил, он слился с бывшими уже тут группами горожан и широко разлился по свободному пространству. У этих людей уже был богатый опыт моссовых акций в Москве и в 1989-м, и в 1990-м, и в нынешнем 1991-м году, были и признанные вожаки-«демократы».
     – Хасбулатов говорит! Дайте послушать! – пытался прорваться через плотные ряды демонстрантов пожилой дядька в соломенной шляпе.
        Его, конечно же, не пропустили, но многие становились на цыпочки, вытягивали шею, чтобы хотя бы увидеть выступавшего оратора.
        Косухину повезло: как только он вместе с «афганцами» подошёл к Дому Советов России, он взобрался на крышу остановленного демонстрантами троллейбуса. Отсюда ему хорошо было видно, как с порога «Белого дома» выступает чернявый, с профессорскими манерами, в безупречно сидящем на нём дорогом костюме человек.
     – Хасбулатов сейчас за председателя Верховного Совета РСФСР, – объяснил знакомый Павлу московский «деморосс» Руслан Кокорев.
        Рыжий пузатый здоровяк, в очках с тонкой оправою, звукорежиссёр одной из «лабающих» на Арбате инструментальных групп Руслан по прозвищу Кока не смог залезть на крышу, где был Косухин, но висел, держась за поручни, на заднем борту троллейбуса.
     – Эй, братцы! Передавайте по цепочке, что сообщает Хасбулатов! – крикнул Кока в середину толпы.
       Среди участников начавшегося стихийного митинга Павел узнал многих известных всему Советскому Союзу политических деятелей – народных депутатов СССР, депутатов Верховного Совета России, руководителей «Демократической России» и различных партий.
     – Говорит, что уроды от Янаева будут штурмовать «Белый дом». Призывает москвичей защищать Правительство России и Верховный Совет! – передавали слова Хасбулатова стоящие впереди люди.
     – А как защищать-то? Чем? – растеряно спросил Косухин, даже не зная, к кому он обращается.
        Услышавшие его «афганцы», в полный рост стоявшие на крыше троллейбуса, переглянулись.
     – Как это чем? Всем, что будет под руками! – заявил Павлу и окружающим людям смуглый жилистый парень в военном кепи без кокарды и старой армейской куртке, из-под которой виднелась тельняшка.
    – Эй, помогите-ка залезть к вам! – вдруг попросился на троллейбусную крышу Руслан Кока.
        Косухин и один из бывших десантников  втащили рыжего музыканта наверх. Кока сразу же встал в позу завзятого оратора – чувствовалась его большая практика публичных выступлений на Арбате.
     – Господа! Послушайте меня! Я говорю от имени городской организации движения «Демократическая Россия»!
        Окружавшие троллейбус участники митинга переключили своё внимание с далёкой фигуры Хасбулатова на Кокорева. Несколько сотен голов повернулись в его сторону. Почувствовав внимание, Кока ещё важнее выставил вперёд своё внушительных размеров брюхо.
      – Ну говори давай, «Демроссия»! – выкрикнул из толпы патлатый студент с раскрытым над головою зонтиком.
      – Господа! Мы не можем воевать с войсками заговорщиков голыми руками, наша сила только в единстве и сплочённости! Я предлагаю всем заняться строительством баррикад вокруг Дома Советов России, я предлагаю устроить здесь круглосуточное пикетирование!
     – Правильно! Правильно! Даёшь баррикады! Хунта не пройдёт! Нет фашизму! – закричали вокруг.
     – Товарищи! – вышел вперёд, слегка потеснив Руслана, смуглый «афганец» в военном кепи. – А я от ветеранской организации бывших воинов Афганистана. Давайте, записывайтесь в добровольческие отряды по защите демократии, по защите «Белого дома»!
        Народ вокруг забурлил. Откуда-то сразу же нашлись те, кто взялся составлять списки добровольцев-пикетчиков, нашлись бумага, авторучки, кто-то уже побежал на ближайшую стройку, чтобы добыть материалы для баррикад.
        Павел слез с троллейбуса. По привычке он взглянул на часы: половина четвёртого.
        По всей площади шла напряжённая работа. Сотни людей принялись за дело: одни доставляли к главному входу в Дом Советов России всякий хлам для баррикады, другие встали в очередь на запись в добровольные защитники демократии, третьи рисовали плакаты и «агитки» против самозваной ГКЧП. На Краснопресненскую набережную подъезжали грузовики с брёвнами, со стальной арматурой, с бетонными блоками, с трубами, из соседних жилых домов, из учреждений несли старую мебель, железные кровати, первый попавшийся под руку металлолом.
    – Ребята, тащи кирпичи и камни! – командовал «афганец» в кепи. – Давайте, пошустрее, а то «гекачеписты» ждать не будут!
       Косухин с группой молодых студентов подошёл к «афганцу».
    – А, может, сделать как в революцию пятого года? Хорошо бы мостовую разобрать, так испортить, чтобы «бэтэр» не смог проехать? – спросил он.
     «Афганец удивлённо взглянул на Павла:
    – Эй, мужик, откуда ты такой умный? Историк что ли?
    – Нет, я из Тамбова, – с вызовом ответил Косухин. 
     «Афганец» дружелюбно хлопнул Павла по плечу:
    – Да не кипятись ты! Я же, короче, без всякой там насмешки спросил. А то, что ты тамбовский, так это же клёво! Мы, короче, в армии твоих земляков всегда уважали. И если ты здесь, значит, вся Россия за нами. Только как же тебя величать-то? Не тамбовским же волком, правда?
        Косухин примирительно улыбнулся:
     – Вообще-то, я – тамбовский волк, но зовут меня Павел, фамилия – Косухин, я в прошлом году в Москву переехал. Теперь автомобили «Москвич» помогаю производить.
     – Ясно. А меня Виктором кличут. Марченко моя фамилия. Кстати, я тоже не коренной москвич, я родом из Ставрополья,  бывший «погранец». Короче, давай клешню, будем знакомы.
        Косухин и Марченко обменялись рукопожатиями.
     – Слушай, Пашка, а ты ведь молоток! Правильно, короче, всё придумал насчёт мостовых, – сказал он. – Бери вот этих студентов и дуй вон на ту стройку. Там наверняка найдутся лопаты и ломы. Потом, короче, будете ломать асфальт и тротуары на подходах к «Белому дому». Понятно?
        Косухину нравились такие вот конкретные, без «вывертов», с южнославянской внешностью люди, как Марченко. С ними легко было сразу перейти на «ты», они вызывали доверие.
     – А чё, собственно, он тут раскомандовался? – неожиданно возмутился патлатый студент с тонкими юношескими усиками, обращаясь к окружающим.
     – А потому что он в армии служил и был офицером, – разъяснил непонятливому студенту Павел.
        Марченко одобрительно хмыкнул, хотя его новый знакомый из Тамбова никак не мог знать, какое у «афганца» воинское звание, и побежал куда-то по своим делам.
        Павлу стала мешать его спортивная сумка с пляжными принадлежностями, но, к счастью, рядом остановился кремового цвета «РАФ», и из него вылез рыжий Кока. На нём была одета новая футболка с надписью «Россия».
     – Так, пацаны, жрачку вам привёз. А то, небось, оголодали, защитнички демократии? – крикнул он своим мощным баритоном. – Налетай, торопись, бери, что понравится! Есть сэндвичи, хот-доги, бутерброды и «пепси». Бесплатно, господа!
        Работавшие вместе с Косухиным студенты отложили в сторону ломы и лопаты и набросились на халявную еду. Павел тоже взял один хот-дог.
     – Не поможешь ли мне, Руслан, в одном вопросе? Как «деморосс» «демороссу»? – обратился он к Кокореву. – Возьми к себе в машину мою сумку. Пусть будет у тебя, а ночью я бы взял из неё одеяло. Надеюсь, ты тут где-нибудь припаркуешь свой «рафик»?
     – Нет, дружище Косухин, я намерен ещё раза три смотаться на Смоленскую. Там наши ребята с одним магазином договорились – снабжают пикетчиков у «Белого дома» дармовым «хавчиком». Но вечером я где-нибудь недалеко машину припаркую, а ты меня найдёшь и заберёшь свою сумку. Лады?
        Кока хлопнул Косухина по плечу. «Ещё бы тебя не отыскать, – подумал Павел. – Вон рыжий какой, небось и ночью светиться будет, как огонёк! Да ещё футболку такую заметную где-то подцепил – мимо не пройдёшь»…
        Отделавшись от своего имущества, Павел вновь принялся ковырять ломом асфальт, выворачивать бордюрные камни. Десятки пикетчиков таскали асфальтовые куски и бордюры в кучи.
        К пяти часам дня на подступах к Дому Советов России уже высилось несколько баррикад. Вид у них был достаточно нелепый, вряд ли они смогли бы противостоять танковой атаке, но для автомобилей и БТР представляли хорошую преграду. На главной баррикаде перед «Белым домом» водрузили российский триколор.
        К этому времени на Краснопресненской набережной, возле метро «Улица 1905 года» и на выезде с Калининского проспекта появилось несколько танков. Напряжение возросло, лица защитников «Белого дома» стали ещё сосредоточеннее. По периметру здания рассыпались вооружённые резиновыми палками и бутылками с зажигательной смесью «афганцы», казаки, спортсмены и охрана Верховного Совета РСФСР. Многие пикетчики обзавелись противогазами.
     – Смотрите, смотрите, на балконе Силаев! Ур-ра! Да здравствует демократия, долой КПСС! – закричали в толпе.

                ИЗ ГЛАВЫ 8

                Что сходит с рук ворам, за то      
                воришек бьют.
                Иван Крылов.
               

                – 1 –


         Утро пришло в ущелье не сразу. Вначале розоватый свет, будто лёгкий румянец на щеках молоденькой барышни, окрасил самые макушки деревьев на горных вершинах, затем стали видны сами горы, и только в последнюю очередь поднявшееся солнце достало своими животворными лучами глубокую впадину, где несла по камням свои хрустальные воды река.
         В очистившееся от предутренних туч лазоревое небо взмыл горный орёл. Он кружил над Ичкеринскими лесами, зорко высматривая добычу. В низкорослом дубняке, словно серая тень, быстро промелькнула дикая коза и скрылась в расщелинах скал – подальше от орлиных глаз и любого другого хищника. С травянистого склона, сверкая на солнце кожаной бронёю, сползла на речную гальку ядовитая змея. Извиваясь меж валунов, шурша мелкими камешками, она устремилась в ледяной речной поток и через несколько минут, преодолев мощный напор воды, вынырнула на другом берегу – значительно ниже по течению. Гадюка проползла короткое расстояние от воды до росших в стороне фисташковых зарослей и втянула своё гибкое тело в ближайшую мышиную нору. Для неё настал час охоты на беззащитных грызунов.
         Жители аула проснулись ещё в полутьме. В домах, прилепившихся на склоне ущелья и по берегу реки, звучала утренняя молитва, во дворах нетерпеливо блеяли овцы, которым предстоял ежедневный выпас на горных лугах.
         Фёдор Кривецкий окончательно пришёл в себя. Избитое тело напоминало о себе тупой болью, но сознание работало чётко. Где он, что с ним? Вероятно, проклятые радуевские «быки» изрядно потрудились над тем, чтобы превратить его, преуспевающего московского дельца, подпольного торговца оружием в отбивную котлету, а затем упрятали в какой-то свинарник. Хотя, какой у мусульман может быть свинарник? Ну пусть в сарай. Сволочи, они стащили его золотые запонки, порвали и истоптали малинового цвета пиджак, не погнушались даже греческими туфлями…
         Кривецкий приподнялся с кучи соломы и с сожалением посмотрел на свой непрезентабельный наряд, на босые ноги. Вдруг его взгляд упал на нечто, похожее на человеческую фигуру. В сарай уже проник солнечный свет, и Фёдор смог разглядеть в противоположном углу лежащего на соломе человека.
      – Кто здесь? – тревожным голосом спросил Кривецкий.
         Он не узнал свой голос – слабый и хриплый, как у проснувшегося в вытрезвителе алкаша.
         Человеческая фигура в углу зашевелилась.
      – А, вы уже вернулись из мира грёз в нашу грешную действительность? Поздравляю с прибытием! – сказал неизвестный. – Идите ко мне, у меня тут есть вода и окошко с видом на природу. Не бойтесь, я тоже пленник. Ваш сотоварищ.
        Фёдор с трудом встал на ноги и, пригибаясь, чтобы не удариться головою о низкий дощатый потолок, пошёл к неожиданному сотоварищу по несчастью.
      – Вы так бредили ночью, что не давали мне заснуть. Так что вы у меня в долгу, – вновь заговорил «сотоварищ», когда Кривецкий, кряхтя, разместился рядом с ним.
      – Вот вам банка, в ней с пол-литра чистой воды. Попейте, утолите жажду.
         Человек протянул Фёдору двухлитровую стеклянную банку с наклеенной на ней этикеткой. Кривецкий прочитал надпись: «Маринованные помидоры». Такие консервированные овощи в советское время продавали во всех сельских магазинах потребкооперации – в сельпо. Вода в банке совсем не напоминала помидорный рассол, она была пресной, но с запахом гнили.
      – Не удивляйтесь, что водичка тухловата. Слуги Вахи берут её из металлической бочки, куда с крыши дома сливаются дождевые капли. А своих баранов они поют водой из горных источников…
        Фёдор капнул воду на правую ладонь и брызнул себе в лицо.
      – А вот это зря. Воду надо беречь, чеченцы приносят свежую один раз в сутки, а нас с вами теперь двое, – сказал незнакомец.
         Кривецкому полегчало. Он снова встал на ноги и выглянул в устроенное под потолком маленькое окошко. Оно было зарешёчено толстыми стальными прутьями, через него виднелись заросшие лесом горы и кусочек реки.
      – Кстати, вы не знаете где, в каком месте Чечни мы находимся? Меня захватили в автобусе по дороге в Минеральные Воды, сюда привезли в бессознательном состоянии, – тронул сзади Фёдора за плечо «сотоварищ по плену».
      – А вы сами-то давно тут? – вопросом на вопрос ответил Кривецкий.
      – Я в этом сарае уже две недели. С начала сентября. Но я первым задал вам вопрос.    
         Фёдор подумал о том, что сам он вряд ли задержится тут надолго. Ведь Ваха не идиот, ему, как полевому командиру, требуется оружие, а у Кривецкого налажены надёжные каналы поставки, зачем Радуеву лишать себя этих каналов? Так, побил, ещё постращает и выпустит своего друга детства на свободу.
      – Насколько я знаю, мы на территории независимой Республики Ичкерия, в Ножай-Юртовском районе, в Ичкеринских лесах, – ответил он незнакомцу и повнимательнее, чем раньше, взглянул ему в лицо.
        Фёдор вздрогнул: на свету возле окна лицо это показалось знакомым. Где он мог видеть этого нестарого, но уже седоватого человека?
      – А рек в Ножай-Юртовском районе много. И все они горные. Судя по карте, которую я изучал перед поездкою, вот эта может быть или Ярык-су, или Аксай, или ещё какая-то… – чтобы потянуть время и приглядеться к разговорчивому соседу по сарайному плену, не спеша вспоминал свои географические познания Кривецкий.
      – Здравствуй, Фёдор. Я – Павел Косухин, – вдруг услышал бывший вор-рецидивист.
         Если бы в этот момент рухнули Кавказские горы или с небес прилетел космический корабль с инопланетянами, и то Кривецкий не так бы удивился. Он был поражён в самое сердце.
     – Паша? Так это ты? А я слышал, что ты в Москве в большие люди выбился… – растерянно, как провинившийся пацан, промямлил Фёдор.
     – Нет, не выбился. Ты ж не зря назвал меня однажды рецидивистом…
        Кривецкий лихорадочно соображал. Ну, конечно, Ваха очень надеялся на «крышевание» его оружейной аферы со стороны московских чиновников- «демократов», среди кандидатур был и Павел Косухин. Да, Ваха встречался с ним, но потом Косуха куда-то «зашкерился», и был дан приказ по кавказской группировке найти Пашу хоть из-под земли. Да, так и было… Они ж мстительные черти, эти чечены… Вот только зачем же теперь Клык сталкивает их лбами? Ведь Федька Кривой всю жизнь поломал этому чистоплюйчику, этому дешёвому фраерку Пашке Косухе! Что же делать? Не спроста всё это…
      – Не парься, Кривой! Мне ещё два дня назад было сказано, что ваш хозяин, этот ваш отмороженный на голову Ваха хочет тебя наказать. Так что ты здесь не случайно со мной вместе оказался. Я ж тоже приговорён к смерти. За то, что в Черепа стрелял и за то, что чеченцам не помог оружие из России переправлять, – сказал Косухин.
        Кривецкий заволновался: в словах Павла он услышал опасность.
      – А кто вам, то есть, ну да, тебе сказал про меня? Аслан или эти его бородатые бакланы? – с тревогой в голосе спросил Фёдор.
         Косухин снова улёгся на солому. Не глядя на своего давнишнего обидчика, он произнёс:
       – А я тебя почти сразу узнал. Хотел тебя придушить ночью, когда ты без чувств валялся, да пожалел тебя, урода. Сам по тюрьмам шлялся и меня, сопливого мальчишку, тоже за колючую проволоку упрятал. Не сразу, но я догадался, кто очень постарался и помог «ментам» раскрыть дело о хищении из магазина мешка картошки. Твоя, сука, наводка была! Жаль, что ни в одном из лагерей мы не пересеклись, не то рассчитался бы с тобою. Ну да ладно, то всё очень давно было. А вот сейчас мне интересно другое: чем же ты, падла кривая, Вахе и его чеченским бандерлогам не угодил? Вы же оба падлюки, вам бы только «корешиться», а Ваха с тебя шкуру обещал содрать. Сам мне про это сказал…
        Фёдор отошёл от окошка и уселся на обрубок бревна. Наверное, впервые с того злополучного дня в казахстанской степи, когда его, «волчонка», арестовали и повезли в «кутузку», Кривецкий снова почувствовал свою беспомощность и обречённость. У него болели повреждённые рёбра и внутренности, пересохло во рту, кружилась голова, а теперь ещё и заныло под ложечкою, задрожали руки. Как попавшийся в капкан волк, он озирался вокруг, но не видел выхода, не находил способа спасти свою шкуру, и ему до смерти захотелось, проклиная судьбу, завыть. Но Фёдор понимал: надо бороться до конца, нельзя доверять этому щенку Косухину, мало ли чего он наговорит тому, на кого с юности «зуб имеет»?
     – Вот что, земеля, – примирительным тоном решил начать новый разговор Кривецкий. – В отличие от тебя, лично мне планы Вахи Радуева не известны. Ну да, он считает, что я провинился, поставив в Чечню бракованное оружие и боеприпасы. Те самые, кстати, которые ты, Паша, должен был «крышевать» в Москве…
     – Никому я ничего не был должен! Они угрожали мне и моей семье, шантажировали. А потом меня в Останкинском телецентре в перестрелке ранили,  и я болел, – вставил реплику Косухин.
      – Ну пусть так, – поспешно согласился Фёдор. – Но я доставил по железной дороге и автотранспортом в Чечню не одну уже партию оружия, поэтому вряд ли Вахе стоит со мною кончать. И с военными, кто крысятничает, только я могу разобраться. Вот так-то. А зачем тебя вот приговорили, да ещё хворого, после «огнестрела», я не врубаюсь. А как так вышло-то, что тебя здесь, на Кавказе хапнули?
         Кривецкий не был уверен в своём будущем и поэтому готов был изобразить что угодно: участие, сочувствие и даже, если нужно, дружеское расположение по отношению к тому, кого ненавидел и боялся.
         Косухин вкратце рассказал историю своего пленения.

                ИЗ ГЛАВЫ 8

  ...Кривецкого и Косухина выволокли во двор. Там уже были чуть ли не все жители аула. Они радостными, одобрительными криками приветствовали Ваху и его вооружённых боевиков. В пленников же сыпались оскорбления, кто-то бросил камни.
        Для Вахи Радуева настал час очередного триумфа. Он любил «порисоваться» перед толпою, ему нравились те почести, которыми его удостоили земляки, и которых даже в бытность его «криминальным авторитетом» в Подмосковье или (ещё раньше) в лагерных «зонах» он никогда не имел.
    – Правоверные! – поднял руку новоявленный «полевой командир». – Что толку нам убивать этих жалких русских ублюдков? Пусть они сами попробуют решить свою судьбу! Их глупый президент Ельцин не поможет им! Их ничтожный пророк Иисус, который даже сам себе не помог и сдох на кресте вместе с гнусными рабами, им тоже не поможет! Всё в руках только аллаха! Иншалла! Аллах акбар!
    – Аллах акбар! – пронеслось над толпою и отозвалось эхом в горах.
    – Ваха! Ты не сделаешь этого! Я же тебе ещё буду нужен! – попытался броситься к Радуеву побледневший, с трясущимися губами Фёдор.
       Аслан грубо оттолкнул Кривецкого прикладом автомата.
    – Не трусь, Кривой, вспомни, каким ты был смелым вором в России, как русских людей обворовывал! Докажи, Федька, что ты – настоящий джигит, убей этого говнюка Косуху! – смеясь, выкрикнул Ваха по-русски.
       Павел спокойно стоял в центре двора и наблюдал происходящее. Он видел вокруг озлобленные молодые и старые лица, поднятые над головами кулаки, один из камней больно поцарапал ему плечо, другой просвистел рядом с ухом, но Косухин не чувствовал обиды на жителей аула. Он понимал, что обманутые сепаратистской демогогией, заражённые массовым националистическим психозом простые чеченские крестьяне и пастухи просто не ведают, что творят. На ум почему-то пришла Голгофа, несущий свой крест Христос. Может быть, этот предводитель «ополченцев», этот Радуев виноват? Он первым вспомнил Иисуса, да ещё намеренно, стремясь заручиться поддержкой верующих магометан и исламского духовенства, оскорбил его святое имя. Да, несомненно, Ваха – подстрекатель, но главное не в этом: его, Павла, жизнь, похоже, тоже заканчивалась, ему тоже придётся принять смерть под гиканье и свист обезумевшей толпы, его последний час – тоже Голгофа…
        Подскочивший Аслан рванул на Косухе рубаху.
     – Сорвите с него крест! – вдруг завопил по-русски седобородый человек в белой чалме.
        Косухин вздрогнул и повернулся в сторону кричавшего. Удивительно всё же, когда только эти люди, совсем недавно, каких-нибудь четыре года назад работавшие колхозными счетоводами, сельскими учителями, коопторговскими заготовителями овечьей шерсти, бывшие советские хозяйственники и парторги стали такими фанатичными исламистами? Он скинул с себя порванную рубашку, майку и, оставшись голым по пояс, отвернулся от седобородого и от маячившего рядом Аслана в сторону востока, трижды перекрестился и поцеловал свой простой деревянный крестик – подарок тётки Варвары.
     – Сорвёте только с мёртвого! – глухо произнёс Павел.
     – Спокойно, спокойно, многоуважаемые аксакалы! Пусть урус умрёт со своим крестом! Всё равно всем гяурам на Кавказе скоро будет конец! Да здравствует Республика Ичкерия! Да здравствует свобода чеченского народа, да сгинут наши враги! Аллах акбар! – поспешил направить организованное им театрализованное действо в нужное русло бывший вор-«законник».
       Горное эхо вновь повторило многоголосый возглас толпы.
       Противников развели по разным углам импровизированного «ринга». Это был образованный зрителями обширный круг во дворе, под ногами у «бойцов» –  заросшая редкой травою каменисто-глинистая почва. На вынесенном  из дома кресле восседал Хозяин – Ваха, рядом на мягких стульях – местный мулла и главный старейшина, их охраняли боевики во главе с Асланом. 
       Кривецкому тоже пришлось оголить торс. В отличие от Павла он не носил нательный крест, потому что с детства не верил ни в Бога, ни в чёрта. Он уже успокоился – понял, что Радуев не откажется от задуманного «щоу». Фёдор готовился вырвать из лап смерти своей единственный шанс на жизнь. Ему не раз удавалось это. Он и теперь надеялся на удачу. Он жаждал победить Косухина.      
     «Бойцам» выдали длинные и очень острые кинжалы.
    – Э, Косуха, ты, я слышал, показал себя на «зоне» настоящим бойцом? Ну так и тут не оплошай – зарежь этого жирного и старого барана Федьку! Я его с детства ненавижу! – весело, как тамада на свадьбе, крикнул напоследок Радуев.
       Силы противников были почти равны: Косухин намного моложе Кривецкого, но ещё не полностью оправился после ранения в спину, Фёдор тяжелее Павла, зато опытнее, прошёл более  основательную тюремную «школу», где «заточка», «перо» и умение ими орудовать – главный и подчас единственный гарант выживания.
       Кривецкий напал первым. Он подбежал к Косухину и тупо, без всяких выдумок замахнулся кинжалом прямо в обнажённую, осенённую лишь крестиком грудь соперника. Павел даже не вспомнил о том, что ещё недавно не мог шевелиться, был прикован к постели – он отпрыгнул, и лезвие клинка блеснуло в стороне от него.
    – Бей, бей, зарежь его! – кричали в беснующейся толпе.
       Фёдор поменял тактику: немного пригнулся, набычился, широко расставил ноги и принялся наносить в сторону Павла опасные выпады кинжалом снизу вверх. Он целил противнику в «солнечное сплетение» и через него в сердце.
        Удар, ещё удар! Косухин в очередной раз увернулся от сверкающего молнией кинжала Кривецкого и сам полоснул своим оружием по левому плечу врага. Стареющая кожа пожилого мужчины мгновенно «украсилась» длинным кровавым рубцом.
      – Шайтан! Какой слабый, дряблый кожа у этого старого шакала! – выразил удивление мулла.
      – Вах, вах, Федька Кривой, как ты допускаешь такое? Отомсти этому Косухе, порви его на части! – подзадорил «друга детства» вошедший во вкус кровавого зрелища Ваха.
         Кривецкий, не выпуская кинжала, правой рукою потрогал рану. Она оказалась неглубокой, но сильно кровоточила. Фёдор размазал кровь по плечу, по волосатой груди, затем по лбу. Теперь он походил на бесстрашного индейского воина, а ещё пуще на людоеда с острова Новая Гвинея.
      – Ну, сука, держись! – злобно прошипел Кривецкий и опять ринулся в атаку.
         Фёдор бешено тыкал клинком и снизу вверх, и справа налево, и пытался вонзить его сопернику прямо в горло. Павел сконцентрировал всю свою нервную энергию, всю свою волю, и со стороны трудно было представить себе, что этот зрелый сорокалетний мужчина, прытко и ловко отражающий удары и выпады неприятеля, всё ещё числился у медиков и в органах соцзащиты инвалидом.
         Но в какой-то момент удача всё же улыбнулась вору-рецидивисту – Кривецкий проткнул Косухину правый бок. Лезвие угодило прямо в ребро и, проскользнув мимо него, повредило лёгкое. Фёдор быстро выдернул клинок и ударил противника ногой в живот. Павел скривился от боли, согнулся пополам, выронил кинжал и, истекая кровью, упал на колени.
        Толпа ревела и бесновалась от восторга. Ещё бы! За весь 20-й век чеченцы не имели возможности наслаждаться таким кровавым боем, им мешали русские власти, а теперь для любых низменных, звериных инстинктов нету узды, теперь – Свобода!
     – Добей его, Кривой! Глотку, глотку перережь! – вскочив  с кресла, давал «тренерские инструкции» Радуев.
        Но разгорячённому схваткой Фёдору показалось, что убить врага сразу – мало, можно ещё унизить его, поиздеваться над его поверженным телом и духом. Поэтому уверенный в своей победе, окрылённый удачей Кривецкий разбежался и со всего размаха, в прыжке ударил обеими ногами Косухина в раненый бок и сам упал на землю. Павел отлетел в сторону и потерял сознание. Он лежал навзничь, из его раны бил рубиновый родничок, он стекал на каменистую почву, и скоро там образовалась алая лужица.
        Фёдор пружинисто вскочил на ноги и шагом триумфатора прошёлся по «рингу». Он уже не сомневался: шанс не упущен, скоро Ваха выполнит своё обещание и отпустит своего московского делового партнёра восвояси, и эта «комедия» в ауле навсегда станет лишь поводом для весёлых воспоминаний в старости. Кривецкий подошёл к лежащему неподвижно телу и пнул его.
      – Я победил! Я победил этого урода и неудачника! – заорал Фёдор, обращаясь к «почётному президиуму».
         Косухин с трудом пришёл в себя. Открыв запорошенные пылью глаза, он увидел над собою торжествующего противника, и пальцы его рук судорожно начали ощупывать землю в поисках оружия. Рукоять кинжала он нащупал в тот момент, когда не ожидавший уже никаких подвохов, ослеплённый удачей Кривецкий повернулся к поверженному сопернику спиною.
       – А-а-а! – выдохнул Павел, вкладывая в свой решающий, возможно, уже бесполезный удар ногою всю оставшуюся энергию.
         Так бывает, когда человеку уже нечего терять, он на краю гибели. И бывает, что этот последний отчаянный рывок от смерти к жизни приносит победу обречённому.
         Фёдор рухнул прямо на подставленный, упёртый рукоятью в землю кинжал Косухина, и, словно тяжёлый жук на булавку, спиною накололся на остриё, и оно вышло у него из груди рядом с сердцем.
      – Шайтан! Шайтан! Шайтан! – вскрикнул кто-то из зрителей.
         Толпа притихла, люди с ужасом, молча ждали развязки.
         Павел с трудом поднялся на колени. Окровавленный, почти обессиленный, он склонился над побеждённым врагом. Глаза Кривецкого были широко раскрыты, в них застыло удивление. Когда Фёдор увидел серое от пыли лицо Косухина, он перестал удивляться, и с его губ вместе с кровавой пеной чуть слышно вырвалось:
      – С волками жить… Загрызли всё-таки…Жалко… Умираю, а зачем?..
         Взгляд умирающего вдруг потускнел и, словно у рыбы, остановился на одной точке.
      – Кирдык Федьке! Ну, значит, на то воля аллаха! Иншалла! – заявил, вставая с кресла, Ваха. – Расходитесь правоверные, представление окончено.
         Жители аула, оживлённо обсуждая небывалое зрелище, стали покидать двор бывшего сельсовета. Вместе с ними ушли мулла и старейшины.
      – Что делать с Косухой, хозяин? – спросил Аслан.
       – Пока что перевяжите его рану и снова отправьте под замок. Я сегодня устал, завтра решу его судьбу – убить или помиловать. И то, и другое никогда не поздно сделать, – ответил Радуев по-чеченски. – А труп Кривого бросьте где-нибудь подальше от аула. Пусть им зверьё полакомится, хоть какая-то польза будет для экологии.
         Где-то на окраине посёлка, чуя смерть, завыла собака.
         Прилетевший из ставропольских степей странник ветер внезапно ударил по вершинам ещё зелёных пирамидальных тополей, сорвал и покатил по дороге сухую опавшую листву ясеня и бука, поднял в воздух облако пыли и, словно играючи, завихрил его и бросил в реку. Помутневшая было вода быстро очистилась и вновь стала прозрачной, словно утренняя роса; стремительный горный поток унёс все пылинки и отложил их до поры до времени в донной тине.Через десять минут ветреная атака сошла на нет, как будто её никогда и не было.
   
    …Потревоженный землетрясением тяжёлый валун сполз с вершины горы и покатился вниз. По пути камень впечатал в сырую от дождя глину замешкавшегося паука и с треском врезался в росший на склоне орешник. Кусты дружно приняли удар, часть из них согнулась, сломалась, оставшиеся удержали валун, и он застрял. Полураздавленный паук дёрнул лапками, но глина его не отпускала. Он умел ловить липкой паутиною других, но сам не ожидал смерти в ловушке. Надломленные деревца отряхнулись на ветру и потихоньку, опираясь друг на друга, приподнялись. Орешник выжил, а паук сдох…




*******************************************************
               
                ЭПИЛОГ
                Человек человеку волк.   
                Римский писатель Плавт.

                Человек человеку – друг,   
                товарищ и брат. 
                Из Программы КПСС 1961 г.
               
                ****************************************************


        Рыбалка явно не удалась: отец Макарий и Серёга поймали всего по две плотвички и трёх окуньков. Зато сами рыбаки достаточно притомились и решили причалить к берегу. Монах вытащил из лодки съестные припасы, а подросток насобирал в лесу сушняка и запалил дымный костёр – чтобы отгонять злобных майских комаров-кровососов.
     – А что это вы, дядя Макарий, всё время себя грешником называете? И всех других тоже так называете,– спросил Серёга, когда рыбаки пообедали.
        Любознательный двенадцатилетний мальчишка хотел разговаривать с этим седобородым, высоким, с умными глазами, совершенно непохожим ни на деревенских мужиков, ни на местных учителей человеком.  В течение уже нескольких месяцев Серёга прибегал на строительную площадку, где Макарий и другие православные добровольцы восстанавливали Мамонтову пустынь – в голом поле строился храм, заросшее болото превращалось в священное озеро. Подросток видел там совсем другую жизнь – без пьянок и мордобоя, без матерной брани, унижений, зависти и злобы, видел абсолютно отличных от его окружения людей, и в нём всё сильнее зрел интерес к Святой Христианской вере, к Православию. Серёга сам не мог себе объяснить, почему больше других его тянуло к «дяде» Макарию – на вид суровому, строгому, в очках, он напомнил ему учителя, но не школьного. Может быть, этот интерес и это влечение возникли не случайно? Мальчику никто и никогда не говорил о его прапрадеде – кулеватовском саященнике, убитом «красными» лиходеями в 1921 году.
     – Да, человек по своей природе грешен. Твой отец грешен, твоя мать грешна, ты тоже грешишь, отрок Сергий, и я очень большой грешник, до конца жизни замаливать мне грехи мои – не замолить… – ответил монах. 
        Ему тоже хотелось какого-нибудь общения, а в лице Серёги он увидел ещё и благодарного, с отзывчивым сердцем и пытливым умом ученика.
    –  Ну, конечно, дядя Макарий, мой батяня – алкаш, гоняет нас с мамкою по дому, маманя тоже матерится, а я иногда в школу не хожу. Ясное дело, мы – грешники. А вы-то в чём провинились перед Боженькою? Вы же – священнослужитель, монах?
        Макарий посмотрел в сторону видневшихся за деревьями крайних домов села Вирятино, потом снял очки, посмотрел через них на солнце, вынул из секретного кармашка  рясы носовой платок и принялся чистить им стёклышки очков. Глаза у монаха выглядели близорукими и уставшими.
     – Сказано в Священном Писании: не судите да не судимы будете, – начал он издалека. – Не могу, не имею я права судить вас, вашу семью, но обязан судить себя, свою жизнь. Каждому дана жизнь от Бога и уготован путь к Богу, но не каждый верит в Бога и не каждый хочет идти к нему. А вот ты, Серёжа, как мне кажется, не такой, как твои сверстники, в тебе есть искра Божья, ты чист сердцем и своими помыслами.
      – Не знаю, чем уж я такой особый, – сказал подросток и, сам не зная для чего, сплюнул в траву – скорее по привычке, чем по необходимости, а может быть, чтобы скрыть смущение. – Вот, мамка, к примеру, говорит, что Бога нету, если бы он был, он не позволил нам жить в такой бедности, не отнял бы у нас моего старшего братишку Женьку – утоп он в Цне в двухтысячном году. А батя говорит, что миром правят только деньги и Сатана, и наши власти не от Бога, а от Сатаны. Ребята в школе надо мной смеются, прикалываются, что я к вам, дядя Макарий, на стройку бегаю, разговоры всякие с вами веду, я с некоторыми даже подрался, потом на уроки не ходил…
       Серёга обиженно шмыгнул носом и уставился в затухающий огонь костра.
       На стремнине вдруг шумно сиганули по воде мальки, за ними прыгнул, сверкая на солнце полосатым телом, крупный окунь.
     – Эх, нам бы такого окунищу, правда, дядя Макарий? – прервал молчание парнишка.
        Монах нацепил чистые очки на нос, зато стащил с седой головы скуфейку – мягкую остроконечную шапочку и трижды перекрестился:
     – Прости нас, спаси и помилуй грешных, Господи! Избави нас от лукавого и от слуг его!
        Потом Макарий, строго поблёскивая очками, обратился к подростку.
     – Не о рыбе, не о хлебе насущном должен прежде всего заботиться православный человек! О душе своей надо прилежно заботиться, отрок! Умеешь ли ты креститься и знаешь ли какую-либо молитву?
        Мальчишка вскочил с земли и, словно солдат перед своим командиром, выпятил вперёд грудь:
     – Да, дядя Макарий, умею и знаю! Когда ещё моя бабаня Пелагея Ильинична жива была, она меня потихоньку всему этому учила. Я даже однажды ночью, ну как раз маманя сильно заболела, я молился о её здоровье, и ей наутро легче стало. Вот те крест!
       Серёга, как умел, перекрестился и поцеловал висевший на его шее крестик.
       Монах смягчился, сказал:
    – Вижу, вижу, осенять себя крестным знамением ты чуток умеешь, потом, думаю, как следует будешь это делать. Ну ладно, чего стоишь, садись-ка рядом.
       Помолчав, Макарий решил продолжить.
    – Ты спрашивал меня, отрок Сергий, почему я себя грешником считаю? Вот давай-ка я расскажу тебе о причинах. Послушай, тебе это будет полезно. В миру меня звали Павлом Косухиным, и был я таким же, как ты теперь, мальчишкой. Потом я закончил школу и стал рабочим на заводе в Тамбове. И что же? Научился я там воровать, нашлись люди, которые помогли мне в моём грехопадении. А ведь сказано: не укради! За свои грехи пошёл я страдать по узилищам, по тюрьмам, то есть…
     – Вы были в тюрьме?! – ужаснулся подросток.
        Макарий привык исповедываться, поэтому на его лице не дрогнул ни один мускул.
     – Да, был, Серёжа, был. Но слушай меня дальше. В 1991-м году я участвовал в революции. Слыхал ли ты о такой? Верно нет, потому что до сих пор те события не принято называть революционными, хотя они перевернули всю жизнь нашей страны, весь уклад жизни людей. Ну да ладно, не об этом речь. Как активный участник, я возгордился и был за это наказан. Знаешь ли ты, мальчик, что гордыня – страшный грех? Побил меня народ в 93-м году, а потом и подстрелил меня кто-то, я почти был убит. Долго лечил я свои раны, врачи помочь мне не могли, а, может быть, не хотели. Так как я спас свою плоть? Только через врачевание души. Тут мне повезло: встретил я православную старушку, вразумила она меня, научила христианской вере, снабдила крестом нательным и познакомила с отцом Иларионом. Вылечил я свои раны и душу, но меня захватили в плен басурмане, попал я в Чечню. Там довели меня до нового страшного греха – я убил человека. А ведь сказано: не убий! Не подставил я врагу своему другую щёку, нарушил заповедь Иисуса Христа…
       Серёга во все глаза смотрел на монаха, и в его подвижном, ещё по-детски наивном лице отражались то сочувствие, то ужас, то негодование.
    – Но он же был враг! Наверное, чеченский бандит! – воскликнул паренёк.
       Макарий сокрушённо покачал головою и вздохнул:
    – Нет, это был русский человек, наш земляк. Но он всю жизнь прожил, как тамбовский волк, жил по волчьим законам и хотел, чтобы и я был волком.
    – Как это – волком? – удивился Серёга. – Оборотнем что-ли?
    – Можно и так сказать, – ответил монах. – На вид вроде бы человек, но внутри – слуга Дьявола, безбожник, для которого человек человеку – волк, злобный и беспощадный зверь. Понимаешь? «С волками жить – по-волчьи выть», – учил он меня. И я был вынужден, спасая своё тело, убить его, как злобного зверя. Так что  грешник я… Прости меня, Господь милостливый!
       Серёга слушал, и в его душе рождалось что-то совсем новое, доселе ему незнакомое.
    – А как же вы, дядя Макарий, монахом-то стали? – неуверенно спросил подросток.
       Макарий молча поднялся, надел скуфейку и принялся собираться в обратную дорогу. Так же, как час назад, светило солнце, также плескалась в Челновой вода, в недалёком селе Вирятино мычали коровы, а лицо этого рано поседевшего человека как будто покрылось тенью, посерело. Лишь когда рыбаки забрались в лодку и отчалили от берега, монах, работая вёслами, просветлел и произнёс:
     – Вот исповедался я пред тобою, отрок Сергий, и на душе легче стало. И тебе, может быть, польза от моей исповеди будет. А как я постриг принял, это уже другая история, хотя и проистекает она из первой. Если коротко, то скажу: закончил я Московский государственный университет, но понял, что место моё не в миру, а в Божьей обители, хочу посвятить остаток жизни духовному просвещению народа. Вот вернём на Землю Русскую храмы и монастыри, откроем воскресные школы, и будут учиться в них такие вот хорошие, добрые ребята, как ты, Серёжа. И даст нам Господь силы, возродим мы и на Тамбовщине, и по всей России не только традиции православные, но и нравы истинно христианские, гуманные. Чтобы не жили люди, как волки, не грызли друг друга из зависти, из мести, чтобы богатые не возносились в своей гордыне и от чистого сердца, а не из корысти, помогали бедным, и чтобы бедные не были рабами, не стремились воровать и делить чужое, но стремились к лучшей жизни за счёт своих талантов, трудолюбия и веры в Создателя. И чтобы славилась страна наша не только экономикой и не силой оружья, но добропорядочным и добросовестным своим народом, для которого Бог есть Любовь и Человек – созданье Божье, ценнее его нет ничего на свете! Хотел бы ты, отрок, приложить свои силы для достижения таких праведных целей?
     – Да, хочу! – с жаром ответил Серёга, и его глаза загорелись идущим из души добрым светом. 
       Вёсла дружно толкали лодку вперёд – от Вирятино к новой цели. Позади остались скифы, древняя Русь, войны, революции, кровь и смерть, впереди ждала новая, ещё неведомая жизнь. Двадцать первый век набирал силу.





                Тамбов, 2009 – 2013гг.