Соцветия

Внутри меня случился маленький бардак.
Я поднимаю руки там, на маяке.

Лучи маленького и яркого, словно маковое цветение, солнца стынут на холодном ветру, стекленеют и бросают солнечные зайчики на стены небесного купола, пронзают насквозь эфемерные перистые облака.
Да, сегодня действительно ветрено, а ты снова без шарфа. Я уже устала повторять, что бы ты одевал его – а ты все продолжаешь рассчитывать на свой иммунитет, который в прошлый раз сдал тебя с потрохами – отитом? Улыбка преображает твое лицо. Не та улыбка, какой ты улыбаешься обычно – безумная, оскал дикого зверя, полный болезненной жути, сквозившей в широко распахнутых глазах.
"Внутри меня случился маленький бардак," - произносит он. Солнечные лучи разбиваются о поверхности васильковой радужки, топят лед, поджигают тюль зрачков. Одинокие васильки цветут, звенят бутонами, на ветру трепещут паутинные лепестки. Я тяну руки к маковому солнцу, словно глаз маяка осветившем мои маленькие, тонкие пальцы. Лучи пронзали их, освещая, словно знамя, проходя насквозь, как мечи. Но, крови нет.

Не осуждай меня, скажи мне, как же так,
Сегодня тело найдено в реке.

Мак солнца тухнет, чахнет, гаснет. Червонная сухость некогда живого существа теряется за горизонтом. Облака низко, давят и будто отбивают ритм, в тон моим шагам, эхом катающимся по асфальту в крошеве мелких камешков. Сегодня я иду домой пешком, а ты поедешь на автобусе с остальными. Тебя мне не трудно узнать – я вижу тебя сквозь полосу летящего газа, ревущих и рвущихся машин.

«Не осуждай меня, скажи мне, как же так?» - кричал ты громко, сидя на скамье в коридоре. Эхом катались твои интонации по потолку, высоким окрашенным стенам. Костяшки, от применяемой тобой силы побелели, словно раскаленное до бела железо, в темные волосы впивались неаккуратно подстриженные ногти. В душе, словно кислота, разливается паника – ты никогда себя так не вел. Всегда истерично сухой, мрачный, ты не позволял себе открыто проявлять эмоции, пряча их в бархатистой листве. Присев на колени около тебя, убираю руки с трудом, стараясь не потревожить, быть рядом.
«Да что случилось?»
«Сегодня утром тело найдено в реке.»

И я пишу тебе письмо в свою тетрадь,
И оставляю многоточие в конце.
И что угодно, только не ложится спать,
И я ищу твое лицо в своем лице.

Кто бы мог подумать, что люди так легко сгорают, как солнце опускается за четко проведенную кем-то линию горизонта. Как осыпаются червонные маки, как сгорают турмалиновые лепестки, сгорают люди.
Друзья. Друг.
За окном вечереет. Сиреневые тени окутывают теплотой стремительного вечера здания и деревья, создают их сумрачных двойников, укладывают спать в плоском одеяле. Жизнь перетекает на новый уровень, а для кого-то жизнь уже ни во что не перетекает.
Я открываю верхний ящик стола, молча достою тетрадь, нашариваю ручку на шершавом, деревянном дне.
И пишу письмо. Не тому, кто мертв, а тому, кто жив. Той, что жива, и сегодня на закате, с беспокойством в глазах, отпустила плечо и пошла вперед, домой к себе. А я к себе. Главное – не то что потеряно, а то, что можно потерять. Я знал это всегда, к сожалению, не всегда желая принять. Теперь принял, но не поздно ли?
На стене весит небольшое зеркало, и, тихо отодвинув стул, я подхожу к небу. Стеклянная поверхность, будто ледяная, обжигает кончики пальцев холодом и жаром одновременно, но не болезненно, а даже мягко. Я всматриваюсь в свое лицо, в свои черты, которые никогда не представляли для меня интереса. Резкие, крупные, они словно жилки - линии, бегущие вдоль лепестков васильков. Яркие глаза, взлохмаченные волосы цвета вороного крыла, смуглая кожа. В зрачках форточках бутонах васильков, бездне широких зрачков – не ровных. Если вглядеться, то можно заметить неровности, словно выступы крохотных скал.
Мы с тобой похожи, хоть немного? Хоть в чем-то?
Если в моем лице твое лицо?

Какая острая неслыханная боль,
Какое странное желание упасть.

Маки потухли, серые тучи опустились низко и расплакались дождевыми каплями, дробно стучавшими по карнизу и окнам, словно копыта меринов. Из открытого настежь окна дул ветер, проникающий в каждую частичку тела.
Свернувшись калачиком на столе, я подставляла лицо каплям, проникающим в комнату, охлаждающим пылающее лицо.
В сердце будто перерезали сосуды, оно билось в тихой агонии, покрываясь инеем и молочно-морозными корочками на месте кровоточащих светло-лиловыми соцветиями сирени, замерзающих, но не сохнущих. Какая острая, неслыханная боль.
Можно еще и упасть – окно ведь открыто, покатиться в сторону, разорвав невидимые нити связей с миром, упасть, упасть, взлететь…

В многоэтажках зажигаются огни,
Я выхожу к тебе навстречу налегке,
Сегодня ночью мы останемся одни,
Сегодня утром тело найдено в реке.

Сверкают желтоватыми глазами исполинские дома из плиты и камня. Завернувшись в пуховое одеяло, ступая босыми ногами по мокрой и холодной земле, без куртки, ежась от холода, сковывающего эфемерными цепями, я иду вперед, потому, что так нужно. Я знаю, я знаю…
Я иду к тебе навстречу, не взяв с собой ничего, только пачка сигарет неприятно оттягивает задний карман. Может, ты куришь, может - нет, как мало и как много я знаю, Господи.
Ты подходишь, держа в руках ветку сирени, несколько звонких васильков на тонких ножках, мак. Около твоего дома каждый год цветут красивые клумбы, я видел лишь мельком, не вглядывался внимательно. Цветы красивы и ярки, мелькают хрусталем, чьи-то солнечные зайчики, чьи-то души, чьи-то сердца. На твоих плечах тоже одеяло, толстое, и, наверное, тяжелое. Раскрывая свои объятия, я обнимаю тебя, ты утыкаешься мне носом в плечо, тихо сопишь, медленно топчешься на асфальте.
Я вкладываю тебе в ладонь, свободную от букета, смятый лист бумаги.