Последняя ночь с любимой женщиной

Я взял билеты в цирк на воскресенье.

Думал, что падающие на арену клоуны, медведи да вылетающие из рукава фокусника птицы, - хоть немного отвлекут Аню, которая в последние дни сделалась совсем грустной.

Да, еще пол-года назад мы под крупным, циничным дождем стояли у вырытой могилы, в которую опускали её мать.
Да, всего только два месяца прошло с того дня, когда лучшая Анина подруга разбилась насмерть, сев в простое маршрутное такси.

Но ведь прошло уже время, и окаменевшие Анины губы, которые не двигались даже когда я касался их поцелуем, опять заулыбались, и её поблекшие глаза вновь были наполнены теплым голубым светом.
Но в последние дни что-то случилось.
Она совсем не разговаривала со мной, всё время думая о чем-то своем.
Движения её стали совсем рассеянными, путанными.
Всегда любившая горячий кофе, Аня теперь так долго размешивала песок в чашке, что кофе становился совсем холодным.

Глядя на неё, у меня даже иногда создавалось впечатление, что она ходит по квартире наощупь, с закрытыми глазами, иногда  натыкаясь на стену или сталкиваясь со шкафом.

Я пытался узнать, что случилось, но ничего не добился.
Я не знал, что надо сделать, чтобы она улыбнулась.
Но когда уголки её губ всё-таки раздвинулись в улыбке, я испугался.

Тем утром я встал совсем рано,  и осторожно, чтобы не разбудить Аню неловко громким движением, пошел за цветами.

Она проснулась от запаха роз, которые я разбросал по её кровати.
И тогда я увидел её улыбку. Но такую страшную улыбку, как будто мою девушку кто-то очень сильно ударил. Такая болезненная улыбка иногда униженно появляется на лице от удара в солнечное сплетение.
Я не понимал, почему её напугали мои цветы, но и  на этот раз не добился никакого ответа.

Возвращаясь с работы (я работал бильд-редактором в бульварной криминальной газете, то есть выискивал в Интернете самые жуткие фотографии и картинки, чтобы проиллюстрировать ими статьи про всевозможные преступления), я увидел афишу, возвещавшую о гастролях московского цирка.
Я доверился смешным карикатурным клоунам на афише, и купил билеты на воскресенье.

Но Аня сказала, что никуда не пойдет. А на мои слова о том, что билеты нельзя вернуть, заявила, что заплатит мне за них из своего жалованья няни.

Уже полгода Аня работала няней в частной семье, - сидела с восьмилетней девочкой, богатый отец которой потерял жену еще при ее родах.

Я думал, что рассеянное молчание Ани как-то связано с этим человеком, что между ним и моей  Аней что-то  происходит.
Я даже напрямую спросил её об этом, но Аня сказала, что я говорю глупость, и при этом почему-то отвела глаза в сторону.


Я никогда не видел этого человека, но очень живо вообразил себе его дорогой костюм, его насмешливый взгляд, длинные пальцы…

Он предстал передо мной так, как будто я уже много раз видел его, - возник из темноты в ту секунду, когда Аня сказа, что завтра её уже со мной не будет.
В эту ночь мы оба очень долго не могли уснуть.
Обычно Аня беспокойно ворочалась во сне, и я радовался тому, что её теплое тело утыкается в меня, - ведь в последнее время только во сне она, сама того не зная, льнула ко мне.

В эту ночь она лежала совсем неподвижно, и я понял, что Аня не спит. Но я боялся что-то сказать, боялся её молчания в ответ на мои слова, и поэтому не хотел ни о чем спрашивать.
Аня заговорила сама.
- Юр, - сказала она, - я хотела уйти так…но потом подумала, что это будет нечестно, что надо тебе сказать. Я не богу больше, Юр.

И тогда он возник в темноте между нами, этот чужой человек, которого я никогда не видел.
Я понял, что Аня уходит к другому мужчине.
Мне сразу стало очень тяжело дышать, даже двигаться, и я беспомощно глотал темный воздух этой злой ночи.

- Юра…, - моё имя, подпрыгивающее на её губах, показалось мне каким-то смешным, неуклюжим, - я устала. Я не могу больше.

Теперь всё стало понятно, - её каменные губы в эти дни, её рассеянность, потерянный взгляд.
Наверно, она мучилось изменой, и не могла признаться мне в этом. Я не хотел ничего говорить, спрашивать. Не хотел удерживать, унижаться, вымаливать.
Если она решила, что кто-то другой лучше, чем я, если между ними уже что-то произошло, то всё, поздно, у меня осталась последняя ночь с любимой женщиной.

И вдруг стало обидно оттого, что эта последняя ночь так скучна, и нет в ней ничего, кроме общего тяжелого  дыхания, да нескольких слов.
Как непохожа  она была на ту, давнюю, первую нашу ночь, канувшую в пропасть памяти, - когда Анина нежность полыхала священным огнем, у которого я грел озябшее от долгого одиночества тело, и сердце внутри как будто каталось на карусели с отчаянной радостью.

- Юра, я не могу больше, - еще раз повторила Аня, и мне стало ещё тяжелее дышать из-за навалившейся  со всей тяжестью на грудь, моей ненужности.

- Куда ты? – спросила Аня, когда я поднялся с постели.

- Я…я сейчас приду, - сказал я, - просто воды….выпить воды, - было очень сложно соединить слова в предложение, они все норовили отцепиться, словно вагон от поезда.

Минута, вторая, третья. Десять минут. Я всё ещё был на кухне, держа в руках стакан с налитой до краев водой. Вода в стакане становилась все тяжелей, я чувствовал это, как будто в стакан падали эти минуты, и растворялись в воде, как растворяются шипучие таблетки.

Мне страшно было возвращаться в комнату, страшно и неловко ложиться опять рядом с Аней.
Мысли путались, толкали друг друга, я думал о том, хорошо ли, что за два года мы так и не успели пожениться, представлял, как уже завтра ее будет целовать другой человек, я очень живо это представил, - как, целуясь с ним, Аня блаженно закрывает глаза, а потом, в нетерпении страсти, сбрасывает с себя одежду, и они валятся на кровать.
Мне представилась такая большая кровать, как в фильмах про французских императоров, с занавесками.
И я не хотел, не мог идти туда, в нашу комнату, - мне казалось, что я увижу чужого человека, обнимающего Аню, мне уже трудно было поверить  в то, что она лежит там одна.  Это ощущение не исчезло и тогда, когда я услышал тяжелые всхлипывания за стеной.
И еще я почувствовал себя совсем жалким, - оттого, что моя любимая женщина, бросая меня, еще и жалеет до слез.
И тогда я, спасаясь от её унизительных слез, осторожно, чтобы она не слышала, вышел в коридор, накинул пальто (уже засовывая руку в рукав, заметил, что все ещё держу стакан с водой), и вышел.


Пустые, безлюдные улицы дрожали на ресницах, как слезы, и смахнуть их не получалось, даже когда я закрывал глаза.

А потом я опять на работе выискивал в Интернете фотографии расчлененных трупов и иллюстрировал ими страшные выдумки наших псевдожурналистов, которые  привозили в редакцию  статьи не «с места преступления», а из своего болезненного воображения. Сын, убивший родителей, родители, убившие своих детей, муж, приревновавший жену к домашнему псу….

Когда я приехал домой, Ани уже не было. Я так и знал, что её не будет, и спешил убедиться в этом с той же неуклюжей, нервной  поспешностью, с какой ограбленный человек ощупывает свои карманы.
Но, войдя, я увидел, что она не забрала свои вещи, и мне стало совсем неприятно при мысли, что за ними придет какой-то чужой человек, с которым она изменяла мне.

На столе я увидел тетрадку и смутно вспомнил, что когда-то давно уже видел её, но потом она больше не попадалась мне на глаза. Простая, школьная тетрадка, - тогда, давно, она была совсем пустой, теперь исписана почти полностью.
С первой же страницы я понял, что это Анин дневник, хоть в  нем и не были поставлены даты.
Я судорожно листал его, всё пытаясь найти то, что расскажет мне об изменах, о том, почему и ради кого она бросила меня.

Но вместо любовно описываемых сцен прелюбодеяния, я находил дневнике совсем другое, я летел в эти строчки, как в бездну, тонул в Аниной боли, и каждое написанное в этой тетрадке слово, уже казалось  стенами ада.
Похороны матери, смерть подруги, кошмарные сны….Оказалось, что тогда, утром, когда я разбудил Аню цветами, ей снилось, что её живьем  закапывают  в могилу, и бросают в эту могилу цветы, - точно такие же, какие я принес ей.
Поэтому она так болезненно улыбалась тогда моим цветам, - они не обрадовали, а испугали её.
Я знал, что Ане тяжело, но не думал, что ей настолько больно и страшно жить.
Обо мне она тоже писала со страхом, - писала, что не понимает, как я могу после такой ужасной работы еще и сочинять мрачные рассказы, в которых она видела не столько талант, сколько какие-то садистские наклонности, - словно я пытал всевозможных героев в застенках своих произведений, и боялась того, что я не мучаю и не бью её в постели только потому, что слишком сильно люблю.

Мне становилось всё обидней от этих предположений, и от той радости, с какой Аня писала о том, что мои рассказы никто не публикует.

И тут я наконец наткнулся на запись о  том  человеке, у которого она работала няней. Но произошло то, чего я совсем не ожидал.
Речь шла о девочке, - в няни которой нанялась Аня.
Эти страницы было очень трудно читать, и я понял, что они размыты слезами.
Мне и саму стало страшно, когда я прочитал о том, что  эта восьмилетняя девочка, как умея, на своем детском языке, объяснила Ане, что накануне отец пришел совсем пьяный, и, навалившись на неё своим телом, стал стискивать с девочки одежду…

Аня написала в тот день, вернувшись, что совершенно не знает, как быть, - заявить на отца в милицию – значит оставить девочку сиротой, но и оставлять всё как есть, тоже было невозможно.
Ещё Аня писала о том, что больше не может выносить этот мир, где умирают самые любимые люди, в котором абсурдная жестокость набрасывается бешеной собакой  и оставляет на мозге следы своих клыков.

Аня много писала о своих снах, о том, что её подруга кричит там, в могиле, и пытается выбраться из-под наваленной на неё земли.
И еще она сетовала на то, что не может довериться мне, потому что я сделаю из всего этого лишь какой-нибудь мрачный рассказ.

Аня очень переживала, что я не могу понять, как больно, как невыносимо тяжело ей стало жить.
И как она каждый раз готова сойти с ума, отправляясь к той девочке, смотря в глаза её отцу, пытающемуся задобрить свою дочь всё более дорогими игрушками.
Дневник с каждой страницей становился всё сумбурнее, отрывистей, - Аня уже совсем не представляла, что делать, и совершенно не верила в то, что любое её действие закончится чем-то хорошим.

Девочка окажется в приюте, без своего богатого отца, у нее нет родственников, нет, Аня уже узнавала…Но приходить туда…видеть её детские глаза, думать о том, что произошло…И ведь сама эта девочка жалела о том, что призналась во всем, и очень просила Аню никому не жаловаться на её папу, - чтобы ему ничего не сделали, чтобы он  не пропал, как мама.
Девочка знала, что за «такое» могут  наказать, - потому что отец стоял перед ней на коленях, объяснял, что на него нашло помутнение, клялся, что никогда не тронет её больше, и еще клялся в том, что купит ей ту дорогую куклу, которая понравилась дочке, когда они с папой были в игрушечном магазине.

Последняя запись была сделана в дневнике позавчера, - всего несколько строчек, в которых Аня написала о том, что жить ей стало совсем тошно, и она покончит с собой.

Я уже понял, что нет и не было никакого любовника, никаких измен, что за её вещами никто никогда не придет.
Я хотел бежать, искать её, но тут по радио, которое я  всё это время рассеянно слушал, передали, что какая-то девушка  попала под электричку.
Диктор еще не  договорил до конца, но я уже всё знал, и кто эта девушка, и что это совсем не случайность.

Там, внутри моей головы, ехал этот поезд, скользя колесами по нервам мозга, и его огни становились всё ближе, пока наконец не ослепили мои глаза изнутри настолько ярким светом, что какое-то время  я уже ничего не различал перед собой.

А потом раздался страшный, невыносимо громкий гудок этого поезда, настолько громкий, что я закрыл уши, чтобы его не слышать.

А потом я, шатаясь, опираясь рукой о стену, пошел на кухню выпить воды, - слишком сильно пересохло горло.
И там, на кухне, увидел какие-то маленькие бумажки на полу.
Я поднял их.
Это были билеты в цирк, порванные на мелкие кусочки.


Рецензии