Достань, Достоевский

Когда из него впервые вышло семя, он испугался. Лежа на диване, грудью и животом протирая обивку, немножко потерся - и запачкал трико.


Все произошло не просто так. Ведь обычно в голове роятся сальные образы. Для его же внезапной и сперва показавшейся страшной разрядки - толчком стала книга. И не из тех, что выписывают в тюремных библиотеках - ради постылой, по Эразму Роттердамскому, щекотки. Его достала Другая книга. Какой-то из романов Достоевского. Отсутствие, в описаниях, всамделишной похоти, картонные героини. Грушенька, правда, создана из чувственного картона.


Ему шел четырнадцатый год. Сверстники мужали. Он же на уроках физкультуры стеснялся показываться в облегающем трико. Демонстрировать было особо нечего.


Когда в дом приходили гости, он запирался в ванной, имитировал генеральную помывку. Час, два, три, отлеживался в в скучной остывающей воде, пока не уходли гости.


Волновалась мама. - Я нашла тебя не в капусте, но если бы папа занимался лишь тем, чем занимаешься ты - я тебя бы нигде не нашла...


Мамы озабочены бесполезной тратой сыновьями живительного семени, которое должно когда-нибудь послужить причиной появления на свет новых пассажиров, пешеходов, покупателей, продавцов, домоседов-филантропов, путешественников, горлодеров, молчунов, зрителей, слушателей, читателей газет...


Лишь тогда они, мамы, станут бабушками... Но каких таких симпатяшек подарит миру Соня Мармеладова? Что вызывает жалость, то и нравится. Привет Достоевскому. Кривобокое, с чахоточным румянцем на ланитах создание - вот она, дама сердца еще одного Идиота.


Мама не разбиралась в извилистой и душевной конституции сына, да ее и не интересовали детали. Все бы - как у людей. Главное.


Ему же хотелось разобраться в собственных ощущениях. На каждое - наклеить ярлык. Бежать, бежать со сверкающими пятками от незнания.


На душе не кошки - динозавры скребут. Пещерные люди принимают облако за чью-то густую седую растительность... - Что мне психиатр? Что я психиатру?.. Не занимали пока вопросы. В психиатре он видел широкую, в меру, душу, болеющую за нормальные размеры душ чужих. Но мед. светила - люди. И им может быть все до фонаря. И до всего "дофонарные" экземпляры - работники на хорошем счету. Сострадательная мина, словесная эквилибристика.


Большой пистон от медицины восседал под портретом Джоконды, щурясь в очки и хрустя пальцами. - Если я вас правильно понимаю, - профессионально, с душой, размыкало уста светило - вы в состоянии испытать оргазм, почитывая Достоевского. Образы, порожденные его эпилептичным сознанием - для вас то же самое, что для нормального человека картинки из порно-журналов? Так? - Меня достает один Федор Михайлович, - откровенничает он, - а вам, доктор, нравится Достоевский?


Пальцы доктора хищно хрустнули. - Не люблю. Моя страсть - все пышное. Женщины, булки с глазурью. Как человека я представляю его. Дрожащий петрашевец, в драной шинелке, на плацу, в ожидании казни. Ужас.


Сакрального дыма словесным поносом хотел напустить доктор. Понимая это, со стены ухмылялась Джоконда.


От психиатра он ушел опечаленным, не найдя в его лице Болеющего за все человека... На кольце пятого один пьяный орал другому - Пошел ты, голубь, в причинное место! "Ментовские войны" иди смотреть... В его голове зародилась строчка, просто зародилась и все - Достоевский не умел смотреть телевизор...


Больше пустая чаша его дома наполнялась словами. Сосед по квартире, правильнее - отец, в который раз повторял - Что-то крыша потекла совсем. Надо еще кофе попить... В телевизоре профессор литературы вещал - У Достоевского отсутствует какое-либо сексуальное начало... - Тем более конец, - мешал профессору другой ученый. - Я говорю о литературной составляющей великого эпилептика, а не о строении его тела... - И я не говорю...


Перебранка в телевизоре, звуки шипящей сковородки из кухни. И бурчание внутреннего голоса - А жену твою будущую Настасьей Филипповной величать..