Мантия

Работа, после окончания юридического факультета, стала для Раисы Томилиной полной неожиданностью, принесшей разочарование в профессии – в правильности выбора пути в заманчивое, светлое будущее. На работе ей открылась неприглядная, отталкивающая изнанка жизни – пороки, грехи, наказания не виновных и оправдание виноватых. Система судейская, казалось, работала на чей-то заказ, защищая интересы имущих и очень имущих.
Чувство отторжения к происходящему она болезненно переживала не один год, но замужество, рождение сына как-то отвлекли, стушевали негативные впечатления, и со временем пришло душевное равновесие. Привычка – вторая натура и она, незаметно для себя, стала профессионалом – холодной, лишённой эмоций и каких-либо сантиментов, независимой и властной судьёй.
Пылкой, взбалмошной студентки Раи больше не было – вместо неё на сцене бытия появилась Раиса Тихоновна – неразговорчивая, высокомерная и непреклонная вершительница судеб человеческих.
«Мне возмщение, и Аз воздам» - мне именем Закона дано право карать и миловать, Я наместник Бога на земле – страх и преклонение в глазах окружающих  возвеличивали, ублажали самолюбие и сладко кружили голову.
Теперь она на работе чувствовала себя императрицей; не хуже той, что уничтожила своего царствующего мужа, по окровавленным ступеням поднялась на трон, отправила в изгнание на многие годы собственного сына, отняла последние права и свободы у народа, - и была провозглашена Великой, - чертог суда стал для неё смыслом существования.
Дома она уже не могла расслабиться, не могла выйти из роли – не могла быть просто женой, матерью.
Пропасть между нею и близкими неукоснительно росла. Она всё чаще вечерами задерживалась на полуофициальных мероприятиях – юбилеях, презентациях, деловых встречах.
Разговоры, мнения домашних она перестала воспринимать – она только безапелляционно давала установки – она, как иногда говорил муж, и дома ходила в мантии.
Указать на отклонения, на неадекватность поведения было не кому – безнаказный порок стал процветать, усугубляться, действовать как наркотик.
Со временем она стала испытывать истинное наслаждение от вынесения приговоров.
Ей стало нравиться как обвиняемые и их родственники испытывают шок; как меняются их лица, как они становятся жалкими и беспомощными человечешками.  Дни, когда не было судебных заседаний, были для неё тягостны – пусты и не интересны.
Профессиональный садизм не давал покоя – требовал новой и новой пищи, а в ней теперь недостатка не было – в суды выстраивались очереди.
Пионерия, комсомол, профсоюзы, народный контроль, партбюро, советские органы – всё в одночасье было выброшено на свалку – корректировать, поправлять, воспитывать стало не кому и над обществом повис дамокловым мечом Суд – Суд на все случаи жизни.
Ломка стереотипов, ломка сознания у всех проходила по-разному – кто прошёл стороной от Гильотины, - тому повезло, - кто повстречался с нею, - тому не позавидуешь.
Отчуждение и диктат первым не выдержал сын – отделился, женился и вскоре выехал на постоянное место жительства в Австралию.
Следом за сыном отделился муж – ушёл в приймы к какой-то не молодой вдове.
Одиночество в большом осиротелом доме, особенно по выходным, стало Раису Тихоновну угнетать, раздражать, мучить бессонницей.
Иногда длинными осенними вечерами на неё находило отчаяние, она не находила себе места и злоба вспыхивала пожарищем в её, ещё вчера, казалось, мёртвой душе.
В эти минуты она негодовала на сына; ненавидела мужа и проклинала всех друзей семьи, которые с  его уходом, как по команде, отвернулись от неё.
Успокоиться, подышать свежим воздухом одной на оживлённой вечерней улице не получалось – было не по ней. Люди её раздражали своим видом, смехом, громкими разговорами. Глядя на какого-нибудь, важно прогуливающегося, горожанина она с каким-то отвращением думала: «вот посадить бы его в обезьянник, да впаять бы ему пяток лет строгача и посмотреть бы потом на его жирную физиономию».
Сегодня, снова вернувшись раздражённой с неутешительной прогулки, она стала перебирать вещи в ящиках письменного стола и наткнулась на фотографию мужа – шесть на девять, анфас, - с которой на неё, почему-то строго, смотрели его глаза.
Свидетель её прошлого, свидетель её слабости, свидетель её безумной к нему любви – он был ещё здесь, он всё ещё смотрел на неё – смотрел против её воли.
Она взяла фотографию и стала яростно рвать её на мелкие клочки  складывая вдвое и ещё, и ещё раз вдвое.
Он пренебрёг ею, он променял её на какую-то глупую курицу, он унизил её, - и будь он проклят.
Клочки фотографии всердцах она бросила на стол и увидела, что из одного  обрывка на неё смотрят, чудом не тронутые, его глаза. От этих глаз ей стало не по себе, - она резким движением ладони перемешала обрывки фотографии и убрав руку снова увидела тот же обрывок с его, некогда до боли любимыми, строгими глазами. Это было уже слишком, - это уже походило на мистику.
Она хотела выбросить поскорее обрывки в мусорное ведро, но сразу же передумала – его глаза всю ночь будут здесь рядом с ней, - она решила уйти от прошлого сейчас, немедленно. Высыпав аккуратно, горкой на блюдце, все клочки она попыталась их зажечь, но они, как нарочно, не загорались, - несколько сожжённых спичек и никакого результата.
У неё, почему-то, стали нервно дрожать руки. Она – судья, впервые почувствовала себя преступницей – она как будто осознала, что берёт грех на душу.
Ведь они всё ещё законные муж и жена, ведь они ещё могут простить друг друга и вернуться в то далёкое счастливое время. Но она уже была неспособна к проявлению милости – никаких женских слабостей, никакого отступления.
Она взяла лист бумаги, разложила строчкой клочки фотографии, свернула лист трубочкой и держа его горизонтально, подожгла  со свободной стороны. Улика исчезла, улика сгорела до тла –оставалось только под краном смыть пепел. Она почувствовала облегчение – казнь  завершилась.
И в эту ночь, как и во многие предыдущие, она долго не могла заснуть – выходные её выбивали из колеи, в выходные она себя чувствовала не у дел и всеми брошенной и позабытой.  Часа через три-четыре Гипнос всё же сжалился над нею, но не успокоил, не очистил душу – кошмарный сон, в буквальном смысле, подбросил её на постели: она в кроваво-красном облачении палача, похожем на судейскую мантию, во сне казнила своего мужа – глава коварного изменника отпала под острою секирой и покатилась по эшафоту, а глаза, всё время открытые, его глаза неотрывно, строго смотрели на неё. И это было только начало. Сон стал повторяться  почти каждую ночь.
Она ходила в церковь, ездила в монастырь – просила, молила – не помогало. К врачам не шла – врачи, чувствовала она, вынесут смертельный для неё приговор – её отлучат от судейства.
Порча, сглаз, божья кара – она терялась в догадках; она таяла как восковая свеча, она ещё больше замкнулась в себе, она стала бояться знакомых и сослуживцев.
В этот день, как всегда с торжествующим чувством, надевая мантию она, вдруг увидела на ней пятна крови, а затем вся она стала кроваво-красной и стала уже не мантией, а облачением палача.
От неожиданности Раиса Тихоновна онемела, а затем с громким криком стала рвать на себе кровавое ритуальное одеяние. Ткань плохо поддавалась: она, ломая ногти и почти не чувствуя боли, громко повторяя два слова – «именем закона», обезумев от ярости и окончательно потеряв контроль над собой, с невероятной силой боролась и боролась со вселившимся в неё, сжигающим её сознание злым духом.
Хроническое переутомление, запущенная депрессия, нервный срыв – то немногое, что констатировали впоследствии медики, определяя на длительное лечение, в специальную больницу, особого пациента.