Чудо

Собственно,  ничего  сверхъестественного…

Так,  обычные  отрывочные  рассуждения,  навеянные  воспоминаниями  о  моём  деде  –  участнике  двух  мировых  войн  и  одной  гражданской,  в  которой,  кстати,  он  ухитрился  повоевать  как  под  белыми,  так  и  под  красными  знамёнами.  При  этом,  ни  одного  ранения,  ни  одной  контузии,  ни  одной  царапины…  И,  наконец,  не  менее  страшная  война  за  выживание  многодетной  семьи…,  неравное  противоборство  со  страхом,  голодом  и  озверевшей,  помешанной  на  раскулачивании  властью…,  когда  пришлось  бросить  дом  в  Сибири  и  холодной  вьюжной  ночью  с  женой  и  шестью  детьми  ехать  тридцать  вёрст  на  санях  до  станции,  чтобы  оттуда  полутёмным,  неотапливаемым,  переполненным  поездом  добираться  до  тёплого  и  хлебного  города  Ташкента.  Авось  повезёт?
 
Повезло.

Кое-как  добрались,  устроились,  выучили  узбекский,  ассимилировались…

Уже  тут  можно  начать  разговор  о  чуде.  Его  призрак  тихо  скользит  между  строк.  Но  где  же  оно  само  –  это  иррациональное  начало,  этот  необъяснимый  яркий  свет,  эта  ослепительная  вспышка  во  мраке…,  это  незаконнорождённое  дитя  здравого  смысла?  Эта  непостижимая  субстанция…

В  испуганно  съёжившейся  жизни,  плотно  окружённой  миллионами  смертей?

В  спасительном  минимальном  опережении  кожанотужурочных  комиссаров?

В  припрятанном  от  них  куске  хлеба?

В  промёрзшем,  продуваемом  лютыми  сибирскими  сквозняками  вагоне?

В  ставшей  родной  чужой  цивилизации? 

Сам  дед  –  седобородый,  высокий,  сухощавый  старик  –  видел  его  во  всём.  В  каких-то  совсем  простых,  незначительных  вещах,  которые  он  ласково  называл  «диковинками».

Помню,  как  забавляли  меня  его  удивлённые  возгласы,  адресованные  узору  на  чайной  ложке,  электрическому  фонарику,  бруску  магнита,  телевизору,  самолёту  в  небе…,  словом,  всему  тому,  чему  цивилизованному  человеку  удивляться  неприлично.  Не  догадываясь  об  этом,  он  вплоть  до  самой  кончины  по-детски  смешно  и  наивно  изумлялся  всяким  обыкновенностям  и  привычностям.  Для  него  они  так  и  остались  неразгаданными  чудесами.  Теми  самыми,  о  которых  Чехов  говорил  «…  что  непонятно,  то  и  чудо».   Дед  никогда  не  стеснялся  непонятности  и  всегда  восторгался  чудом.

Однако  после  его  смерти  что-то  во  мне  изменилось,  что-то  щёлкнуло  внутри…,  и  я  вдруг  приобрёл  способность  удивляться.   Словно  выхватил  из  его  ослабевшей  руки  эстафетную  палочку…   С  тех  пор  меня  забавляет  уже  иная  реакция  людей,  обратная  дедовой:  плебейский  страх  показаться  плебеем,  тщетно  прикрываемый  презрительно  задранным  кверху  носом,  будто  бы  говорящим  «мы  это  знаем,  мы  такое  видали».
 
С  тех  пор  и  перемещаюсь  по  миру  с  широко  открытыми  глазами.

С  тех  пор  гораздо  ближе  чеховского  мне  стал  другой  афоризм,  назвавший  чудо  свободой  бога.

И  всё-таки,  где  оно?  Или  она,  эта  божественная  свобода…

Пытаюсь  настичь  её  в  своих  беспокойных  снах,  отчаянно  семеня  ногами  и  размахивая  палочкой,  в  непрерывном  и  утомительном  эстафетном  беге.  Но  не  по  гаревой  дорожке  вокруг  футбольного  поля,   а  по  какой-то  сложной,  фантастической  конструкции,  чем-то  похожей  на  бесконечную  винтовую  лестницу,  устремлённую  в  неведомую  высь…  Перемещение  по  ней  рождает  иллюзию  повторяемости  событий  и  ситуаций.  К  счастью,  только  иллюзию,  поскольку  всякий  раз  её  побеждает  уверенность,  что  всё  пройденное  навсегда  осталось  внизу,  на  тех  предыдущих,  ещё  слегка  вибрирующих  витках,  о  которых  напоминает  лишь  тревожный  металлический  гул…,  постепенно  переходящий  в  утренний  звонок  будильника…

После  таких  сновидений  долго  не  покидает  ложное  ощущение  близости  разгадки.  Словно  топчется  она  робко  где-то  совсем  рядом:  в  тёмном  вязком  круге  кофейной  гущи  на  дне  чашки,  в  цилиндрических  складках  незадёрнутой  шторы,  по  страницам  раскрытого  тома  Гегеля,  по  оконному  карнизу,  прикинувшись  глупым,  вечно  голодным  голубем…  А  всё  потому,  что  во  сне  возможны  любые  невозможности,  среди  которых  плавание  брассом  по  небу  и  прыжки  на  облаках-батутах  –  обычная  невинная  забава.  Во  сне  не  бывает  чудес,  ибо  там  отсутствует  пресная  обыденность  и  предсказуемость,  отсутствует  скучный  приземлённый  детерминизм.

Наяву  же  всё  по-другому…  Скатившись  под  звон  будильника  с  упругих  облаков,  моё   беспечное  и  невесомое  тело  нехотя  возвращается  в  зону  земного  притяжения,  где  вновь  обретает  ненавистные  килограммы,  болезненно  поскрипывает  суставами,  наполняется  избыточным  диабетическим  сахаром…  и  при  этом  постоянно  требует  пищи  и  удовольствий.  Мой  несчастный  ум,  недолго  отдохнувший  в  незамутнённой  атмосфере  абсурда,  опять  оказывается  в  плену  унылой  логики  и  здравого  смысла,  вынуждающих  беспрекословно  подчиняться  нравственным  и  юридическим  законам. 

В  этой  мрачной  постылой  тесноте,  в  этом  колючем  клубке  причинно-следственных  связей,  в  этой  тотальной  несвободе…  моей  душе,  как  и  миллиардам  других  человеческих  душ,  хочется   маленького,  совсем  незначительного  отклонения,  простого  нарушения  правил…,  хочется  обыкновенного  чуда.  Свежего  ветерка  с  другой  планеты…  Вдохновляющего  возгласа  тишины…  Наши  души  просят  его  у  Бога,  и  он  слышит  нас.

Но  не  всегда  удовлетворяет.

Что-то  подсказывает  мне,  будто  виной  тому,  крепко  связанный  с  земным,  небесный  детерминизм,  которому-то  и  подчинён  всесильный  и  могущественный  Бог.  А  посему,  чтобы  порой  исполнить  наши  мольбы,  он  напрягается  и  выходит  за  пределы  собственной  зависимости,  то  есть  осуществляет  акт  свободы.  И  тогда  случается…  чудо.

Возможно,  в  момент  его  рождения  в  многочисленных  проводах,  соединяющих  два  мира,  происходит  яркое  искрение,  которое  сопровождается  характерным  потрескиванием…  А  может,  ничего  подобного  и  не  происходит…,  и  для  производства  чудес  там,  наверху  имеется  особая  программа,  чем-то  похожая  на  режим  форсажа  в  работе  самолётного  двигателя…  Если  это  так,  то  становится  ясным  происхождение  металлического  гула,  иногда  проникающего  в  мои  странные  суетливые  сны.

Выходит,  что  диво  –  это  некое  ускорение,  искусственно  созданная  преждевременность,  внезапный  взлёт…

Каков  же  он,  его  портрет?

Подозреваю,  что  у  каждого  он  свой.  В  моём  представлении  это  –  не  многотонная  крылатая  машина,  легко  отрывающаяся  от  бетонной  полосы,  а  вундеркинд  с  большой  головой  на  тонкой  шее,  удивлёнными  глазами  за  нелепыми  круглыми  очками,  удерживаемыми  детским  носом  и  прозрачными  оттопыренными  ушами...  Ребёнок  индиго  с  худенькими  острыми  плечами,  из-за  которых  гордо  выглядывают  довольные  лица  родителей… 

Впрочем,  это  лишь  символ,  созревший  в  ходе  напряжённых  размышлений,  где  вопросов  пока  намного  больше,  чем  ответов…  Поэтому,  никому  не  навязывая  своего  видения  этого  загадочного  явления,  продолжаю  поиск.

Всё  так  же  напрасно  бегаю  во  сне,  пью  утренний  кофе,  размешивая  сахар  серебряной  ложкой  с  причудливым  узором,  изредка  пользуюсь  фонариком,  электромясорубкой…  и  всем  тем,  чем  бездумно  пользуются  все  современные  люди…  Упорно  ищу  чудо.  Нет,  не  напрасно.  С  некоторых  пор  мне  кажется,  что  я  знаю,  где  оно  находится.  Поэтому,  всякий  раз  пробегая  по  вышеупомянутой  лестнице,  внимательно  вглядываюсь  в  прозрачную  пустоту  между  её  витками…  Именно  там,  по  моей  версии,  и  скрывается  искомая  суть,  призванная  не  допустить  унылой  повторяемости  и  разорвать  круговую  замкнутость…  Форсировать  уход  от  возможности  рецидива  убийственных  продразвёрсток,  жестоких  комиссаров,  лютых  холодов,  ледяных  вагонов…  И  вовсе  не  важно,  как  её  именовать:  божественной  чудо-свободой  или  человеческой  осознанной  необходимостью.  Главное,  что,  благодаря  её  выходу  за  пределы  старого,  привычного,  обыденного…,  рождается  нечто  новое,  которое  мы  пафосно  провозглашаем  чудом.

Вот,  примерно,  так  я  и  представляю  невидимый  процесс  его  сотворения.

Не  стану  утверждать,  что  дед  понял  бы  мои  не  совсем  последовательные  и  спорные  рассуждения,  но  знаю  точно,  что  мой  поиск,  моё  стремление,  мой  непрерывный  эстафетный  марафон…  он  бы,  несомненно,    одобрил.