Дочь опера Глава 2 Любаша

Сколько себя помню, подолгу мы нигде не жили. Исколесили всю нашу страну вдоль и поперёк. Отца всегда, как хорошего оперативника, отправляли на различные задания по защите населения или на необычные происшествия. В длительные командировки, которые занимали от полугода и более, отправлялись всей семьёй. В короткие поездки уезжал один, возвращался не всегда с хорошим настроением, мы уже знали, не смог кому-то помочь. Когда ему всё удавалось, в доме было полно смеха, шуток, собирались гости, в основном это были семейные пары его сослуживцев. Из старенького буфета, доставшегося ему от бабушки, извлекался заводной паровозик, в его вагоны устанавливались водочные гранёные рюмочки, в которые обычно наливался чистый спирт. Паровозик был старый, он мог проехать только половину столешницы, его завода надолго не хватало. Взрослые смотрели на него, как дети, с озорным блеском в глазах. Только мужчины имели право заводить механизм, женщины до священного действия отправки в путь такого важного на праздничном столе атрибута не допускались. Неторопливо катился паровозик по деревянным рельсам, которые собирались отцом всегда очень осторожно. От усердия и напряжения отец пыхтел, на лбу выступал пот мелкими капельками. Нам, детям, на это волшебство и чудо разрешалось смотреть издали. Не дайте бог в это время баловаться, или вздохнуть не ровно, лёгкий подзатыльник от мамы был обеспечен. Стояли, смотрели затаив дыхание, других таких игрушек в доме не было, только самодельные тряпичные куклы и то, что папа с моим старшим братом в редкие минуты отдыха мастерил для нас с сестрой.  Рельсы закреплены, паровоз установлен и вокруг рельс на столе родители устанавливали закуски. Всё было по-деревенски просто, без всяких изысков. Огурчики, помидорчики, свежие или солёные, в зависимости от времени года, солёное сало, отварная или жареная свинина, рыба, всевозможные грибочки. На столе также присутствовала рассыпчатая картошечка, политая подсолнечным маслом и присыпанная свежим укропчиком и зелёным лучком, которые в зимнее время росли у нас на подоконнике в деревянном ящике. В будние дни на столе присутствовал только чёрный хлеб, вернее серый из смеси пшеницы и ржи, а по праздникам очень пышные белые булки. На стол подавались пироги с различными начинками, хрустящая квашеная капуста с клюквой, свеклой, щедро усыпанная репчатым луком. Салатов мама никогда не делала, да и в других домах не приходилось их пробовать, наверно не приучены были к этому деревенские жители. Вот в будние дни редька с квасом была просто замечательна. В большую мисочку выкладывалась квашеная капуста, наливался капустный рассол, натиралась чёрная редька, крошился мелко репчатый лук, добавлялась столовая ложка нерафинированного подсолнечного масла, перемешивалось и настаивалось минут десять пятнадцать, с горячим отварным картофелем подавалось на стол. Было очень вкусно. Вспоминаешь, слюнки текут. Что-то я немного кулинарией увлеклась. Рассказ совсем о другом. О моём самом дорогом человеке в мире.
 
Помните историю про девушку, что на большой престольный праздник на посиделках, когда ей не хватило пары для танцев, взяла икону Николая Угодника и стала с ней танцевать. Боженька ей такого богохульства не простил, окаменела она, держа святой лик. Жильцов дома переселили в другую область на постоянное место жительства, взяв с них подписку о неразглашении увиденного. Участники той вечеринки добровольно принудительно разъехались кто куда. Поговаривали, что не умеющих держать язык за зубами, приняла к себе навечно одна из колоний ГУЛАГА. Девушку накрыли марлей и стерегли. Что только не делали врачи и милиционеры, не могли её оживить. У шприцов ломались иголки, пытались вырубить её из пола, брызгала кровь из щепок. Целый год посреди избы простояла она статуей. Охраняли её необычные милиционеры круглосуточно потому, что находились любопытные смельчаки, которым хотелось всё самим увидеть. Не понимали, что могут наказать самого экстримала и его семья пострадает. Ровно через год, день в день, минута в минуту, она ожила и крикнула: «Молитесь за меня, люди!» Миг и исчезла, потом говорили, что её в больницу увезли. Недавно фильм по этой истории сняли, а на самом деле из рассказа моего отца конец истории был другим. После исчезновения несчастной, сначала все охранники растерялись, а затем подогнали подводу, в холщовый мешок набили сена, несколько камней для имитации тяжести. Вынесли этот муляж из дому, накрыв белой простынёй, любопытным сказали, что повезли девушку в больницу, а сами чекисты, отъехав пару десятков километров от населённого пункта, вытряхнув мешок в придорожную канаву, разъехались по своим делам. Следствие было закрыто и засекречено. Эту историю знаю с детства, в семье мы были из-за работы отца приучены хранить тайны. Нам с сестрой родитель-атеист, строго настрого наказал не шутить с иконами, ведь мы тоже ходили иногда на посиделки.
 
  В доме под родительской кроватью всегда лежал карабин. Отец обучал маму и нас им пользоваться, как только могли удержать его в руках. Учил метать ножи в заборы или полено, всё происходило в форме игры. Нам запрещалось подходить к чужим людям, брать угощения. Иногда отцу через нас или маму пытались дать взятку. Мама таких посетителей вышвыривала из дому и гоняла коромыслом вдоль улицы на потеху соседей, сама потом смеялась вместе с ними. Перед самой войной, было очень страшно ночами, если отца не было дома. Иногда какие-то мужики ломились к нам в окна и двери, я была маленькой и тогда не всё понимала. Мама нас с сестрой, дав в руки керосиновую лампу, прятала в погреб, а сама с нашим старшим двенадцатилетним братом держала оборону. Приходилось ей, и отстреливаться, на её выстрелы прибегали товарищи отца спасать нас. Потом, у печки за шторкой, мама беззвучно плакала, вытирая слёзы уголками головного платка.
 
  А однажды, ранним морозным утром перед нашим домом остановилась скрипучая телега, запряжённая отцовским вороным конём. Выглянув в окно, громко охнув, простоволосая мама босяком выбежала во двор, мы сонная детвора за ней. Что нас подняло с постелей  в тот миг, мы не знали. А мама в моём детстве, казалось, никогда у нас и не спала. Вылетев пулей за калитку, родительница завыла раненым зверем. Мы с сестрой от испуга кинулись к брату и крепко с двух сторон вцепились в него. Распахнув глаза, смотрели, всё видели и ничего не понимали. На подводе лежал окровавленный продолговатый кусок мяса. Там где предположительно должны быть ноги и руки  в двух местах проглядывали белые окровавленные человеческие кости.  Страшная картина: набор костей, лохмотья мяса и кожи вперемешку с обрывками милицейской формы. Набежали соседи. Бабы заголосили по покойнику. Мужчины не отрывали взгляд от земли. Стояла удивительная тишина, казалось весь мир замер. Баловень - ветерок не играет ветвями голых деревьев, воробьи с воронами попрятались, даже сплетница сорока умолкла со своей трескотней. И в этой тишине звучал один многоголосый дикий бабий вой. Стоя перед телегой на не твёрдых полусогнутых ногах Клавдия, так звали мою маму, левой рукой ухватившись за повозку, другой, дрожащей от ужаса, прикоснулась к тому, что когда-то было лицом её дорогого и горячо любимого мужа. Шёпот, тихий мужской шёпот:

-Клава, он ещё живой. Его лошадьми топтали. Прости нас, не уберегли.

Такое потом я видела не раз, женщины в нашей семье всегда были необыкновенные. Дайте им хоть маленькую, маленькую надежду и они свернут горы, с голыми руками пойдут на стаю волков, защищая свою семью, а тем более мужа. Без любви у нас никогда не выходили девушки замуж, и мужей мы выбираем сами. Ведь муж это не только лучшая наша половина, но это и наши дети, которые всегда похожи на своих отцов, сильные, умные и смелые. Вот и в тот раз перед нами через мгновение после заветного слова о том, что отец жив, предстала не убитая горем потерянная женщина, а Мать - Берегиня, жена-воин в одном лице. На её глазах просохли слёзы, спина выпрямилась, откинув чёрную косу за спину, она заговорила. В её голосе звучал металл и не дай, боженька, если б в тот момент кто-нибудь стал ей возражать. Мир вокруг сразу ожил, подул холодный ветер, забрался к нам под ночные рубашонки, озябли босые ножки, утонувшие в снегу. Народ загомонил, зашумел, все задвигались, всхрапнул отцов конь. Мы с сестрой, молча, заплакали, слезинки катились по нашим щекам ручейками, пришёл страх, который стал нас детей обхватывать своими ледяными руками. Тогда ещё не осознавали, что такое ради любого члена нашей семьи стоять по колено в крови, умирать, но до последнего вздоха бороться за любимых. Вот сейчас перед нашими глазами мама и рванулась в бой за жизнь мужа. Говорила не она, а сама её душа обращалась к соседкам:

-Бабы, помогите!
-Чем, Клаш?- А в ответ безнадёжный вопрос.
-Выпрягай коня, телегу разворачивать будем. Мужики, отворяйте, как можно шире ворота. Задком заведём возок к крыльцу. Зина, Христа ради, беги за моей свекровью. Дочки, марш в дом, одевайтесь. Любка, теплей оденься и скачи к бабе Химе, привези её.
-Клава, ваш конь не подпустит к себе никого.

Мама подбежала к папиному коню, сунула ему в нос свой махонький кулачок:
-Орлик, только попробуй!

Скосив оба карих глаза на мать, конь закивал головой. Неужели понял? Я стою, не шелохнувшись, продрогшая от мороза, замерзнув, как сосулька. Повернувшись к вороному спиной, мать продолжала командовать. Брат с сестрой уже полностью одетые, застёгивая на ходу тёплые полушубки, выбежали на двор. Получила пребольно по затылку от Вовки, понеслась в тёплую избу. Влетев в дом, подскочила к тёплой печи, достала валенки и засунула раскрасневшиеся ножки в них. Продолжила торопливо одеваться, получалось плохо, всё чему было положено завязаться и застегнуться сопротивлялось, как соседский козёл Чуха. Прозвали его так из-за того, что он, как поросята находил себе грязь в любую погоду. Вечно у него шерсть в колтунах, репьях и пылюки.  Кое-как одевшись впопыхах, со старой вытянувшейся и перекошенной шалью в руках вышла из хаты и чуть не попала отцовскому коню под копыта. Увидев меня, вернее учуяв, Орлик заржал и успокоился.

-Вовка, не стой столбом, беги в сарай, доставай широкую лавку, неси её в дом. Зина, ты ещё тут? Мигом к Маришки, да сразу не пугай. Скажи, мать с отцом просили срочно прийти. Любка, сойди с крыльца, не мешай.

Так и осталась она в тот день в моей памяти босоногая, с красными от холода ногами, с посеребрёнными висками, стройная, в летнем сарафане, бесстрашная тридцатилетняя девчонка. Что было дальше, не знаю. В перелицованном мамином тёплом коротеньком пальто, в валенках сестры и в пуховой шале, завязанной крест-накрест, я летела на Орлике к бабушке - маминой мамы. Дорога пролегала от станции, где мы жили, в бабушкину деревню через дубовую рощу. Орлика понукать не нужно, про беду с его хозяином понял конь давно, он сам бежал, обгоняя ветер. Вцепившись в гриву коня, как клещ, без седла, летели мы с конём над землёй. Сорок вёрст промчались в один миг. Орлик знал дорогу домой к маминым старикам. Зажмурив глаза, я, пятилетняя девчонка, шептала:

-Лошадка, быстрее, там папочка умирает. Лошадка…

Конь гнал и гнал себя вперед. Вот он замедлил ход, встал на дыбы, заржал раз другой. Я слетела с него в сугроб, а Орлик вставал на задние ноги, передними копытами бил в ворота бабушкиного подворья. Кто-то вытащил меня из снега, ощупал с ног до головы, отряхнул. Я вырвалась из рук и рванула к воротам. Народ страшно закричал, копыта нашего коня  промелькнули перед глазами, и я забарабанила в калитку, до кольца на ней я не доставала. Ворота резко распахнулись, и я упала под ноги дедушке. Ойкнула бабулечка, заголосила, предчувствуя страшную беду.

-Деда, папа умирает… скорее деда…баба, поехали быстрее, мамочка зовёт.

Я залилась слезами. Подхватив несчастного ребёнка на руки, бабушка прижала меня к своей груди, понесла в дом. Деда остался с моей лошадкой.


Глава 3 Чудо

Потянулись тяжёлые дни ожиданья. Клава совсем осунулась...