На обочине

                НА  ОБОЧИНЕ


- Ты мне там будешь не нужен, - сказала Валентину Зарядько жена, когда он заглушил мотор Жигулей перед городским рынком.
   Зарядько это устраивало: он не любил рыночной колготы.  Выйдя недавно в отставку после службы на флоте, он, пропитанный порядком и дисциплиной, с трудом усваивал гражданскую жизнь, не мог привыкнуть к ее вакханалии, а рынок, во всех  его видах и вариантах, считал порождением и притоном мошенников.
  Понаблюдав за женой, пока она не затерялась в толпе, он переключился на виды, доступные взору из окон машины, и с отвращением поморщился - одна неприглядность. Слева и чуть впереди виднелись три переполненных мусором емкости, над ними порхали мухи величиной с воробья; и повсюду -  снующие горожане, обрывки бумаг, арбузные корки…
  Через какое-то время внимание заскучавшего было отставника привлекают два человека, мужчина и женщина, сидевшие на толстом бревне метрах в восьми от машины. На женщине одеяние было темного цвета, и Зарядько с неприязнью отметил, что  темное любят неряхи и лодыри: грязь на темных вещах незаметна, и их можно совсем не стирать. Сейчас же надеть на себя что-то темное, к тому же и глупо, и даже опасно: полдень середины июня, жара, можно сказать даже – пекло.
  Дальнейшие его наблюдения не опровергли нелестную характеристику женщине. Она была  в галошах на босую ногу, а возле этих галош стояли две  сумки мышиного цвета с вещами, добытыми, скорее всего, из мусорных баков: по ним тоже ползали гигантские мухи.
   Мужчина был в светлой рубашке и вертел в руках клюшку из алюминиевой трубки. У его ноги стояла такая же, как у женщины, сумка, вероятно, с такими же перлами. На его спине заметен был горб.
   И он, и она бросали время от времени зоркие взгляды в сторону мусоросборников. Неподалеку от этой примечательной пары лежала собака и, облизываясь, смотрела на сумки.

  Такие одиозные личности – моряки их называют бичами, бродягами – стали часто встречаться на улицах, и Зарядько всегда задавался вопросом: почему они так опустились?.. Сейчас до него доносились отдельные фразы, и он захотел из них выудить хотя бы частичный ответ на далеко не праздный вопрос.
   По косноязычным обрывкам речи бродяжек можно было понять, что  они знакомы давно, что социальный сегодняшний статус их одинаков, и  что он никого из них не  шокирует.
- А половина из нашего класса давно уж на кладбище,- говорит хрипло горбун.- Ты кого-нибудь видишь?
- Вовку как-то видала,- отвечает шамкая женщина: она жует кусок хлеба и запивает его водой из пластиковой бутылешки. - Потом - Борьку. Он тоже здесь ошивается. Ночевал сегодня на остановке.

   Собеседники сетуют на здоровье, оно у них  никудышное. Мужчина, причиной плохого здоровья считает свой возраст: ему исполнилось пятьдесят. О возрасте женщины можно только гадать. На вид, ей можно дать и  шестьдесят, и даже побольше.
   Наговорившись, мужчина уходит, тяжело опираясь на самодельную трость. Он хромает, левая нога его не сгибается, а женщина, дожевав хлеб, валится на бок и закрывает глаза, однако заснуть ей мешает собака: она совсем уже близко от сумок. Женщина в полудреме машет рукой, не позволяя собаке  добраться до желанной добычи.   Наконец, поняв, что здесь ей ничего не обломится, собака уходит, женщина успокоилась и заснула, до Зарядько  вскоре донесся ее заливистый храп.

  Зарядько задумался. «А ведь они – полноправная частичка народа. Они, конечно, не ходят на выборы, но участвовать в них имеют законное право, и от их голоса  тоже зависит, кто в стране встанет у власти… И сами они  могут быть избранными…  А ведь, действительно, могут! И в этом ничего невероятного нет: их, посчитать, не так мало… А что, если они вдруг сплотятся, объединятся и продвинут своего кандидата?.. Например, того горбуна… Возьмут и опять соберутся под лозунгом: «Пролетарии объединяйтесь!»…  Впрочем, это не пролетарии, а так…»

   Здесь его размышления прерывает возникший внезапно возле машины парень лет тридцати. Громадный, мордастый, небритый. Обдав Зарядько кислым запахом, вероятно, не добродившего пойла, он просипел:
- У тебя три рубля не найдется?..
   Какое-то время в Зарядько боролись два чувства: омерзения и опасения – как бы не оказаться втянутым в грязный скандал.  Первое победило.
- Не найдется! – с гадливостью ответил он.
   Громила обжег Зарядько таким злобным взглядом, за которым возможны агрессивные действия, но потом немного остыл: перед ним почти старичок, Жигули устаревшей модели… Ничего не промолвив, он рванулся к сверкающей никелем иномарке, что-то рыкнул в приспущенное стекло, и оттуда сразу показалась рука с подаянием. «Попробуй такому не дай!» - усмехнулся Зарядько.
   Получив подаяние из оконца одной иномарки, молодчик метнулся к другой, потом пролавировал к третьей, четвертой… Иногда он менял объект своего интереса и дергал прохожего за руку.
 «Большой, а не стесняется клянчить, - укоризненно думал Зарядько. - Этому-то что мешает достойно трудиться?»    Ни по возрасту его, ни по его могучей фигуре – ничего не мешало.

   В поле зрения бойкого попрошайки попали вдруг сумки и женщина, заснувшая на бревне. Он подошел к ней поближе и внимательно ее осмотрел, потом стал разглядывать сумки, потом посмотрел воровато по сторонам.   Убедившись, что вокруг все спокойно, он поднимает на бревно самую емкую сумку, сует в нее руку и вынимает бечевку с болтающимися на ней головками вяленых рыбок. Две рыбешки висят целиком, с хвостами.
  Парень отламывает головы у целых рыбешек, одну, обезглавленную, кладет у груди спящей женщины, другую сует в сумку, бросает на землю бечевку с рыбьими головами, хватает еще сумку с земли  и торопливо скрывается за углом.
   Зарядько понимает – произошла банальная кража. В других обстоятельствах он, возможно, вмешался и задержал бы воришку, но вмешиваться сейчас он просто побрезговал, и, как бы в свое оправдание, только подумал: «Может быть, в этой среде не зазорно воровать у таких же товарищей?.. А может, это был тот самый Борька, о котором упомянула бродяжка? Тот самый, который эту ночь оставался на остановке?..» Занимал Зарядько и такой вопрос: как бродяжка, проснувшись, отнесется к исчезновению сумок, вспомнит ли про них?
   После выхода «на гражданку» он часто видел представителей этой  размножавшейся быстрыми темпами не уважаемой категории граждан. Видел их и поодиночке, и группами, видел их, шарящих в мусорных баках, контейнерах, ящиках. Видел, как они ссорились из-за порожней бутылки или из-за ее содержимого, не допитого ее прежним владельцем. Видел их, жующими остатки яблока, огурца, гнилого банана.  Сегодня сразу три таких персонажа явились перед ним во всей своей красоте.

- Взгляни-ка на эту бродяжку, - предложил он жене, когда та с набором покупок возвратилась и села в машину.
- Пьянь! – отозвалась она. – Чего смотреть на нее?.. Сейчас таких многие тысячи. Едем отсюда!..
  Что ж,  позиция простая и ясная - мне на нее наплевать!
  Отношения супругов к бездомным и нищим, в главном, совпали: презрение. Дескать, сами они во всем виноваты.  Но у Валентина почему-то оставались сомнения в правильности этого вывода.

  Сомнения эти усилились после разговора  с Егором Ромашкиным - соседом Зарядько по гаражу, человеком пожилым, рассудительным, бывшим в коммунистическом прошлом работником сети политпросвещения. Случился такой разговор на рыбалке, куда они отправились однажды втроем: Зарядько и Ромашкины – отец, Егор Тимофеевич, и его сын, Вадим, взрослый и самостоятельный парень.

   Клев был неважный. Вадим ушел со спиннингом бродить вдоль реки, Зарядько со старшим Ромашкиным остались вдвоем. И тут Валентин рассказал о случившемся с ним на рынке. Рассказывал он с возмущением и неприязнью к бродяжкам. Он ожидал, что неприязнь к ним  передастся и его собеседнику.
   Но тот ситуацию воспринял иначе. Сначала шутливо: «А, по-моему, не до самого дна опустился тот бродяга.  По совести он поступил, представил себе: старушка проснется, а у нее ни кусочка. Вот он и оставил ей утешение. Как- никак – благородство».
  Иронический тон  Зарядько не принял, Ромашкин это почувствовал и перестал балагурить.
- Я, конечно, не знаю, почему так опустились те, о ком ты сейчас говоришь, - произнес он серьезно, - а ты, как я понимаю, относишься к ним с осуждением.
- Конечно. Как же прикажешь к ним относиться?.. Они способны на все: могут и украсть, и ограбить.
- Действительно… Но если посмотреть на них с другой стороны: они, что?.. Они разве уродились такими?..
- Наверно… В семье алкашей… Там по-другому не будет…
- Я не о молодых сейчас говорю,  у тех – да, возможно влияние семьи. Здесь я согласен: яблоко от яблони… Но почему те, кого ты увидел, стали такими?.. По твоему описанию, они, те – одноклассники, сформировались еще в советское время, а тогда такого безобразия не было.
  Зарядько  на эти слова затруднился ответить, и Ромашкин сказал сам:
- Я знаю человека, который стал бомжем, но не достоин презрения и осуждения: он попал в бомжи только потому, что был мягкотел, совестлив и, возможно, излишне доверчив. Качества, которых в людях сейчас не часто увидишь, не так ли?
  Зарядько кивком головы выразил с этим согласие.
- Я говорю о человеке, которого я знал хорошо в течение ряда лет. Он мой бывший сосед по дому, где я жил три года назад. В советское время он работал токарем на заводе. Токарь шестого разряда, передовик, имел поощрения разного рода: грамоты, там, премии к праздникам, даже медаль. По утрам уходил на работу, вечером возвращался. Выпивал, не без этого. Но алкоголиком не был.  И все его в такой жизни устраивало. И он  уверен был в том, что ничего не ухудшится в будущем.
   Ромашкин резко хлопнул себя по щеке: комар, посмотрел на ладонь и продолжил:
- И вот перестройка. Завод был закрыт, он, как и все работяги, оказался на улице. Без работы, без денег: в то время не было привычки накапливать – надеялись на государство.  И он растерялся. Говорят: свобода предпринимательства, открывай свое дело, действуй, не сиди сложа руки… Но какое дело может открыть простой работяга?.. Да и не только простой, но и с высшим образованием, если только он порядочный человек, не горлохват и хапуга?.. Многие из таких стали успешными предпринимателями?.. Успешными становились  березовские и абрамовичи… А простой работяга оказался при разбитом корыте… Дома – скандалы. И он опустился: пьянка уже не по праздникам, поиск бутылок по мусорникам, ну – и так далее. Под копирку с другими бомжами. Можно ли его так строго судить? Он, скорее,  не виновник, а жертва… И я не его осуждаю…

  После небольшого молчания Ромашкин сказал:
- У Расула  Гамзатова есть замечательное стихотворение. Мне лично все его произведения кажутся замечательными, но это – по теме. Он говорит там такое: если верный конь споткнулся, ты коня не вини - виновата  дорога!.. Понятна идея?..
   Зарядько не знал этого стихотворения и пожал смущенно плечами.
- Чаще всего причиной падений и бывает дорога. Но в  словах знаменитого дагестанца можно увидеть и большее: конь-то был верный!   А ведь среди нищих и прочих страдальцев, – продолжал Егор Тимофеевич, –  оказались, говоря фигурально, только верные кони.  Те, кто верно, честно и преданно служил государству! Кто верил государству, кто работал на него до самозабвения и защищал его  до  самопожертвования!.. А государство их предало, отвернулось от них. Дорога, на которую государство свернуло, для этих верных коней оказалась непроходимой, губительной… А те, которым эта дорога по нраву, насколько они верны государству?.. Верный человек государство не грабит и не убегает с награбленым за границу…
   
  В словах Ромашкина звучала, конечно, патетика, но Зарядько не стал иронизировать по этому поводу. Его отношение к бездомным людям как к виновникам своих бед несколько поколебалось.
- И что сейчас с этим бомжем? – спросил заинтригованно он.
- Не знаю. Три года назад я переехал на другую квартиру. Хотя… Спросим у Вадика: он продолжает там жить…
  Ромашкин  привстал с походного стула, посмотрел в сторону, куда ушел его сын, и крикнул его.
  Сын подошел.
- Вадик, как  поживает там Федор Иванович?
- Никак. Умер он прошлой зимой.
   И Вадим рассказал о кончине пропащего человека, конец его был трагичен.
   За долги по коммунальным услугам у бедолаги отобрали квартиру. Идти  ему было некуда, и он спал на полу возле двери своей бывшей квартиры.  Соседи не прогоняли его, даже подкармливали, по возможности. Но когда на дверь подъезда установили замок с домофоном, открывать дверь ему перестали, и он обитал постоянно на улице. 
- Каждый день валялся там, у подъезда, - рассказывал молодой человек. - Летом еще туды-сюды, а зимой утром выходишь на улицу и думаешь: а не замерз ли?.. Собака его спасала одна.
   Вадим засмеялся, находя что-то веселое в этой совсем не веселой истории:
- Он подружился с собакой. Огромная такая рыжая псина. Все время его видели с этой собакой по кличке Верный. А он ее Вермутом звал. Он как напьется, так и валяется на входе в подъезд,  жильцы через него переступают, а Вермут его охраняет. И не только охраняет – спасал. В морозные ночи лежит рядом с ним и согревает его, а то – я сам это видел – сядет задом ему на лицо и елозит по губам, по носу, чтобы они у него не отмерзли. А когда собака пропала, он и замерз… Говорят, ее съели…
- Корейцы?- спросил машинально Зарядько, потрясенный рассказом. - Корейцы любят собачину.
- Может, корейцы, - согласился Вадим, - сюда понаехало всех  отовсюду… А может, и наши… Наши тоже стали всеядными…

   Последние слова молодой человек произнес с безразличием, буднично, едва ль не зевая.

   Январь 2014 года