Глава 3 не нам, а имени Твоему

Глава 3
не нам, а имени Твоему…

(ОТРЫВОКИ)

1

В полдень 14-го сентября русский авангард вошел в древнюю русскую столицу. По соглашению между генералом от кавалерии графом Милорадовичем и дивизионным генералом графом Себастьяном русские обязывались не защищать город, а французы обещали его не разрушать. «Тринадцатого сентября наш арьергард медленно отступал, – в мемуарах писал Фридрих фон Шуберт. – Французские войска следовали за нами шаг в шаг и остановились у ворот. Милорадович прискакал к воротам, куда незамедлительно прибыл Мюрат. Ему Милорадович объяснил, что он не может немедленно очистить город и требует двадцать четыре часа отсрочки. Об этом Мюрат не хотел слышать. Он сказал: он охватил город с флангов (это было на самом деле) и не может их сдержать; он хочет Милорадовичу и его войскам дать покинуть город без боя, но немедленно. Милорадович, известный фанфарон, ответил на это Мюрату: если тот не согласится на суточное перемирие, то он будет вынужден защищать город до последней возможности, и Мюрат будет ответственный за его разрушение. Этого французы не хотели – и 24 часа нам дали...».
Вечером 14-го сентября к городу приехал Наполеон. Он очень удивился, что никто не явился и не передал ему символических ключей от города, как это происходило всегда в Европе. Близкие к императору офицеры прониклись настроением своего господина, решив исправить недосмотр русских. На пустынных улицах Москвы адъютанты императора нашли несколько человек поприличней, в основном иностранцев, проживающих в Москве, и привели их к Наполеону. Руководителем «делегации» города организаторы спектакля назначили француза с красивой фамилией Лямур, наборщика, работавшего в разных типографиях.
– Император желает говорить с одним из вас, – обратился к делегации генерал наполеоновской свиты.
Вперед вышел Лямур и, склонившись в почтительном поклоне, произнес:
– Государь, я имею честь...
Наполеон не имел не малейшего желания выслушивать длинную и наверняка напыщенную речь этого случайного человека.
– Когда жители покинули город? В какой день уехали чиновники, – перебил император соотечественника.
– Москвичей, – отвечал Лямур слегка смущенный, но старающийся сохранить взращенную в себе солидность, – при вести о победоносном наступлении Вашего Величества охватили паника, и они уехали в течение нескольких дней. Генерал-губернатор Ростопчин последним покинули город. Хорошо информированные люди заверили меня, что он уехал 31-го августа...
– Как 31-го августа! – вскричал пораженный Наполеон, – Еще до битвы за Москву! Какая нелепость! Простофиля! – последнее относилось к Лямуру
Наполеон в крайнем раздражении отвернулся от «делегации почетных граждан». С него было довольно.
Потом императору тихонько объяснили, что русский календарь имеет свою особенность. И особенность эта в отставании на одиннадцать дней от принятого в цивилизованном мире календаря. Наполеон так расстроился этим нелепым, мелким происшествием и своей ошибкой с календарем, что в этот день не захотел въезжать в поверженную столицу. Он провел остаток дня и ночь у Дорогомиловской заставы и только утром 15-го сентября приехал в Кремль. Но ненадолго. Уже на другой день в полдень Наполеон вынужден был спасаться от бушующего пожара за пределами города.

2

В целом французские историки уверены, и в своих трудах доносят эту уверенность до нас, что русские сами подожгли Москву. Об этом же рассказывают нам известные французские мемуаристы, участники похода – Коленкур, Рапп и Сегюр. В этом, простом на первый взгляд, утверждении сокрыто множество нюансов. Одни уверены в организованном характере пожара, указывая на Ростопчина, как на главного поджигателя. Другие отдают предпочтение русской душе, загадочной и страшной. Но большинство учитывают оба фактора.
Русские авторы однозначно обвиняют французов. При этом ни один русский историк не обходит своим внимание преступное поведение генерал-губернатора. Казалось бы, коль французы сожгли Москву, обвинять в том же Ростопчина есть творение причин сверх необходимого. Ан нет. Губернатор стал удобным историческим громоотводом метаний патриотических молний, взяв на себя – не добровольно, конечно, а по высочайшему повелению – грехи и грешки Спасителя Отечества, очистив его образ до прозрачной святости.
Основанием дружных обвинений, во всем другом противоречивых французской и русской версий истории войны 12-го года, стал приказ губернатора вывезти из города пожарные насосы и удалить сами пожарные команды. Разумеется, приказ пожарником покинуть город был, так же как и полицейским, так же как и прочим чиновникам. Разумеется, уезжая, пожарники захватили подотчетное им казенное имущество. А как иначе? И западные и русские историки видят в том приказе злой умысел губернатора. Еще Наполеон обратил внимание Александра на вопиющий факт – пожарное оборудование вывезли, тогда как остались не вывезенные армейские склады с ружьями и пушками, с порохом и ядрами, с множеством других очень полезных в войне вещей.
Объяснение этому вопиющему факту такое простое, что его совершенно не заметили. Пожарные команды насчитывали несколько сот человек. В силу специфики своей деятельности, они были мобильны. У них имелись в достатке лошади и телеги, на которых были установлены те самые злополучные пожарные насосы. Достаточно было сесть на телегу, погрузив кой-какой семейный скарб, усадив жену и детишек, взять в руки вожжи, построже крикнуть «но» и... насос на пути из Москвы.
А склады и оставленные военные ценности? Представьте себе начальника складов, кладовщиков, ну еще роту охраны, и тысячи тон грузов, отсутствие лошадей и тех самых телег, на которых установлены те самые насосы.

Тринадцатого вечером Кутузов в неясных выражениях намекал губернатору о возможности оставления Москвы без настоящего сражения, того сражения, которого ждал и к которому готовился губернатор. До этого часа Спаситель Отечества клялся, что будет защищать Сердце России до крайней возможности. Уже во время отхода армии через город, 14-го утром, Ростопчин встретил Кутузова.
– Как же понимать, Михаил Илларионович, – указывая на идущие вокруг них войска, обратился Ростопчин к своему протеже, с трудом сдерживая кипящий гнев, – ваши слова о сердце России, о защите до крайней возможности, о не оставлении Москвы без боя.
Кутузов посмотрел на графа своими ласковыми стариковскими очами.
– А я не оставляю Москву без боя... Но милая, пошла!
Ростопчин пишет, что он ничего на это не ответил, ибо отвечать на глупость есть сама глупость.
Лошадь неспешным шагом увезла главнокомандующего, а Ростопчин остался стоять на мосту и отвечать некому было.

Но вернемся к московскому пожару. По отчету Карла Германа, руководителя отдела статистики министерства внутренних дел Российской империи, площадь Москвы в 1812 году составляла 6717 десятин (1 десятина = 1,09 гектара). Из них 594 десятин были замощены. Москва состояла из 1962 деревянных домов, 2196 каменных домов – общественных и частных, 329 церквей, девяти мужских монастырей и девяти женских. Число постоянных жителей, без гарнизона и пришлых работников, простиралось до 240 тысяч. Зимой население увеличивалось, и могло достигнуть отметки 400 тысяч человек. Согласно переписи 1-го января 1812 года в Москве постоянно проживало 275547 человек. Из них 19564 дворянского звания обоих полов, 101401 «дворовые люди», то есть крепостные при дворах дворян. Остальные: мастеровые, купеческого звания, священнослужители, и несколько тысяч людей сидели в остроге. Летом 1812 года в Москве проживали около 300 тысяч человек.
«Оставленный деревянный город был принужден сгореть», – пишет Толстой, и он совершенно прав. В ночь с 13-го на 14-е сентября, по приказу ли генерал-губернатора, по собственной ли инициативе охранников, были сбиты замки с камер в остроге. Узники получили свободу. Они сильно укрепили отряд обитавших в Москве бродяг, пьяниц, уголовников всех мастей. Подавляющее большинство приличных людей уехало. «День и ночь безостановочно продолжался исход почти всего населения Москвы, – писал Фридрих фон Шуберт. – Старики и больные, женщины и дети с их узелками, в которых было самое ценное; большинство пешком, и очень немногие на телегах ;с пожарными насосами;. Повсюду раздавались стенания. Нужда, которую испытывал народ, ночевавший в открытом поле, превосходила всякие представления. Но, вероятно, нигде так выпукло не проявлялся русский национальный характер, как в этом походе. В любой другой стране, и культурней и образованней, стал бы этот исход народа местом действия бесчисленных преступлений, ибо полиции не было совсем, и некому было охранять людей во время движения и на стоянках. Люди были предоставлены сами себе. Каждый шел куда хотел, останавливался, где хотел. Какая богатая добыча для воров и насильников... Напротив, все помогали друг другу, чем могли, а когда они достигли спокойной местности, жители радушно приняли путешественников... Всем чиновникам было приказано уходить; полицейские малыми группами уехали из города...
Все тюрьмы были открыты, впрочем, большинство их жителей, если не все, остались в городе...».
Приличные люди уехали, а недавним подопечным полиции нечего было терять, даже цепи свои они оставили в узилище. В городе осталось примерно 25 тысяч человек, не менее 15 тысяч из них – асоциальные элементы. «На другое утро мы колонами маршировали через Москву, – вспоминает Шуберт. – Город вымер. Окна и двери закрыты. Улицы пустые. Мертвая тишина. Колокола молчали. И это в Москве, где обычно сотни их не останавливают свой звон! Только эхо наших шагов раздавалось в пустынных улицах».
В тот короткий промежуток, и временной и территориальный, между уходом русской армии и обоза с последними жителями и приходом первых французских отрядов, эти господа стаями по интересам разбрелись по пустующим домам, какие с виду побогаче. Нашли водку, и первым делом напились до состояния невменяемости. Хотя Ростопчин приказал полицейским чинам разбивать бочки с вином (белое вино, как любовно называют водку на Руси), но разве возможно русскому человеку так варварски обходиться с драгоценным напитком, и разве возможно в русском городе уничтожить всю водку? Так что наши бродяги легко удовлетворили свою страсть к алкоголю.
Дальше все происходило довольно просто. Перевернутая свеча, отскочивший из печки или камина уголек и занялась занавеска, загорелся ковер, задымилась половица. И первый огонек, еще робкий, несмелый, вылез на свет Божий.
Отряды французов компаниями по интересам разбрелись по пустующим домам. Они искали. Искали золото, дорогую утварь, серебряную посуду, медвежьи и собольи шубы бояр, о которых были наслышаны во Франции, но повсюду находили водку. На вкус она оказалась не хуже любимого солдатами бренди. Устав от поисков, искатели русских кладов напились в своих компаниях до положения риз. Дальше все происходило просто. Упавшая свеча, отскочивший уголек, занялась занавеска, загорелся ковер, затлелась половица, и первый огонек...
Уверяю вас, московский пожар стал актом коллективного творчества, в равных долях русским и французским.

3

Первые пожары возникли 14-го вечером, что вполне естественно. С полудня до вечера как раз хватает времени, чтобы найти водку, напиться и неосторожно обратиться с открытым огнем. А пожарные с их насосами уже были за Москвой.
15-го утром при въезде в город Наполеон поинтересовался у окружения, что это за поднимающиеся к небу дымы. И получил ответ: видимо, Ваше Величество, пожары. Император недовольно покачал головой и распорядился немедленно загасить все огни. Маршал Мортье, только вчера испеченный военный губернатор Москвы, с готовностью ответил «есть» и отправил своих офицеров на поиски пожарных с их цацками. Наивный!
Три часа спустя Мортье доложил расположившемуся в Кремле Наполеону: пожарные с их насосами исчезли, испарились, но он делает все возможное и ручается, что к вечеру огни будут затушены.
И действительно, уже днем французам почти удалось справиться с пожаром. Потому что позднее утро время рассола, время тяжелой головы и относительной трезвости, ибо накануне заготовленная водка выпита вся до капли, и следовало заготовить новую и закуску к ней. Уже в полдень с новой силой гулянка возобновилась, со всеми прелестями русского задушевного пьяного разговора. Были песни о Байкале и атамане, тягучие и неспешные, как течение Волги, были умные разговоры о душе и пьяные слезы о ней, загубленной, были внезапные смены настроения и поножовщина, короткая и жесткая. И, конечно, были упавшие свечи, отскочившие из печки угольки, занявшиеся шторы.
Французы в это время искали золото и каменья и находили повсюду водку. Озаботившись о провианте, солдатские компании сели в полдень отобедать, со всеми прелестями французского пьяного задушевного разговора. Были песни о далекой как Полярная звезда Франции, о зеленых лужках Прованса и тенистых дубравах Бургундии, печальные, как осеннее небо. Пьер рассказывал о верности его малышки Мери. Она дождется его, и врет Мишель, что все бабы ****и. Были короткие драки штыками за поруганную честь Мари, или за честь поруганной Мари, что, в общем-то, в силу расстояния, одно и то же. До смертоубийства не дошло. Товарищи их растащили по углам. Пьер плакал в предчувствии страшного и неизбежного, размазывая по закопченным щекам грязные слезы. Мишель сидел в кресле бледный, злой и трезвый. И конечно, были упавшие ненароком свечи, отскочившие угольки...
Уверяю вас, меньше всего в пожаре виноват Наполеон, еще меньше Ростопчин. Эта пьяная вакханалия не красит ни русский народ, ни солдат Великой армии. Потому-то историки обоих лагерей предпочитают обходить эту тему стороной, ибо история – это, прежде всего, идеология. Но Коленкур неосторожно проговаривается: «Спасенные от пожара дома были разграблены. Несчастные жители, оставшиеся в городе, подвергались избиениям. Двери лавок и погребов были взломаны, и отсюда — все эксцессы, все преступления пьяных солдат, не желавших больше слушать своих начальников. Подонки населения, пользуясь этими беспорядками, также занимались грабежом и в расчете на свою долю добычи показывали солдатам погреба и вообще все места, где, по их мнению, могло быть что-нибудь спрятано. Армейские корпуса, стоявшие вне города, посылали туда отряды, чтобы не упустить своей части продовольствия и другого добра. Можно представить себе результаты этих поисков! Находили все, в том числе обильнейшие запасы вина и водки. Склады зерна, муки и сена, находившиеся на набережных, уцелели от пожара».
Исключив пятинедельный запой французской армии, становится непонятным, почему в течение следующих пяти недель армия перестала существовать.
Если бы Ростопчин оставил всех пожарных в городе, а всех полицейских переодел пожарными, если бы он из каждого насоса сделал три, то и в этом случае пожарные не справились с всепожирающим огнем. Если бы губернатор приказал сжечь Москву, приказ исполнялся бы дурно. А тысячи пьяных русских и тысячи пьяных французов в деревянном городе сделали свое дело. Прав Толстой: «Оставленный деревянный город ;полный водки; был принужден сгореть».

4

16-го сентября, спасаясь от охватившего город огня, Наполеон спешно покинул Москву. Сначала императору присмотрели замок императрицы Екатерины – Слобода. То ли не успели выставить охрану и русские подожгли замок, то ли сама охрана перепилась и подожгла его, но Наполеон приехал на пожарище. Запасной вариант – замок Петровский в северном пригороде столицы. «Огонь был повсюду, – писал в письме Пейрюсс, кучер Наполеона, – множество мостов обвалилось. Колокола арсенала безостановочно били пожарную тревогу. Чтобы спасти здание канцелярии сената, гвардейцы короля Неаполя выбрасывали из окон все бумаги архива. Когда начались пожары вокруг Кремля, не осталось места промедлению. В ужасающей ругани и трудноописуемой сумятице ускорено оставили мы Кремль.
Его Величество имел намерение поселиться в замке Петровский. Он столкнулся с большими трудностями при выезде из города. Наша карета продвигалась вперед медленно. Улицы были перекрыты предметами всех видов, а горящие деревянные части домов падали на нас. Из-за страшного столпотворения карет впереди и позади нас, вынуждены мы были на каждом шагу останавливаться. Кучера, не могшие более переносить ужасный жар, жутко кричали. Когда голова колоны достигла горящего моста, она остановилась, и теперь каждому было видно, из какой печки он выскочил. Я хотел проскочить по полусгоревшему мосту. Стоящая за нами фура загорелась, и появилась ощутимая опасность быть запертым в огненном лабиринте улиц. Я решил прорываться по мосту, за которым начиналась местность, обозначенная как предместье. Со всевозможными препятствиями, но мы преодолели мост.
Мы ехали очень быстро через пригород. Толпы солдат бродили по горящим улицам. Они врывались в дома и дворцы, выходили оттуда с дорогими мехами, упакованные в узлы, мешки от сахара, отрезы материи. Они очень мешали нашему продвижению. Я не могу описать, как мне удалось миновать эти ужасные сцены насилия и разрушения. Наконец, последним усилием проехал я в ворота, и, пустив лошадей в галоп, вскоре прибыли мы к замку». В Петровском император пробыл два дня.
Двое суток бушевал пожар. За эти двое суток по данным знакомого уже нам Германа сгорело: из 4962 деревянных домов 3333 или 67,2%, из 2196 каменных домов 1879 или 85,6%. Обратите внимание, каменных домов, несмотря на всю их каменность и большую огнеустойчивость, сгорело в процентном отношении больше, чем деревянных. Только состоятельные жители имели каменные дома. Там имелось что пограбить французам, и имелось что выпить русским уголовникам, потому они в первую очередь горели. Собственность православной церкви огонь пощадил, ибо пьянствовать в Божьем доме неуютно. Огонь пощадил, но не пощадили французы. Из 329 церквей 56 разграблены и разрушены. Из 9 мужских монастырей 4 разграблены и разрушены, 5 разграблены. Из 9 женских монастырей 4 разграблены и разрушены, 4 просто разграблены.
Официально было признано ущерб, нанесенный населению пожаром 200 миллионов рублей. Историк Троицкий посчитал ущерб более миллиарда рублей.

5

По версии Данилевского причиной пожара послужили взрывы складированного во дворе дома Ростопчина хозяйства Лепиха. Очень многие историки упоминают этого Лепиха, ставя в вину Ростопчину связь с этим авантюристом. Хочу сказать несколько слов в защиту губернатора.
Франц Лепих – в России известен как доктор Шмидт – механик из Вюртемберга 1775 года рождения считал себя выдающимся изобретателем воздушных шаров. Не то чтобы воздухоплавание на шарах, наполненных горячим воздухом, было его изобретением. Ни в коем случае. По крайней мере, лет 50 мир уже знал этот способ перемещения в пространстве.
В 1803 году первый консул и французский государственный совет всерьез рассматривали воздушные шары, как средство перелета через Ла-Манш. Идея заключалась в подвешивании обычных морских кораблей с парусами, пушками и командами к громадным воздушным шарам. Расчеты французских ученых и недорогостоящие эксперименты, подтвердившие эти расчеты, показали полную несостоятельность идеи. Однако всегда найдется изобретатель вечного двигателя, и Лепих принадлежал к когорте таких изобретателей. Знавал я одного такого. Он брался остановить тайфуны и избавить человечество от наводнений. Лепих был твердо убежден, что нашел решение, позволяющие обойти расчеты французских академиков, о которых, к слову, Лепих был только наслышан.
Оставалось дело за малым – практически воплотить свое изобретение. Это требовало средств, и немалых, а где их взять бедному механику из Вюртемберга. Словом, требовался спонсор. Сначала, в 1810 году, он обратился к французам. Невероятными приключениями, через десятые руки выкладки Лепиха попали на стол Наполеона. Конечно идея бредовая. Это было убедительно доказано еще семь лет назад, но ее осуществление обещало легкое покорение оставшихся врагов. «А вдруг», – подумал Наполеон, и передал записку Лепиха в академию.
Случилось то, что должно было случиться; то, что тысячи раз случалась в истории науки. А именно – поросшие мхом академики–ретрограды из зависти зарубили идею гениального изобретателя. Это с точки зрения самого Лепиха. Академики-ретрограды же цифирью убедительно доказали императору, что ноу-хау доморощенного гения есть чистой воды шарлатанство и дремучее незнание основ физики. Короче, Лепиху отказали от французского дома.
Наука знает множество примеров, когда изобретатель готов жизнь положить, но своего добиться. Лепих был из таких. Оставалось два потенциальных покупателя – Англия и Россия. Изобретатель сделал ставку на Россию, ибо в Англии есть своя академия, свои замшелые академики, а в дремучей России все... несколько проще. Больше года Лепих положил на то, чтобы выйти на какого-нибудь влиятельного русского. Весной 1812 года он был принят послом России в Штутгарте.
За прошедший год Лепих значительно усилил свой прожект присоединением к своему воздушному шару английских ракет, изобретенных адмиралом Гувером. Ракета Гувера представляла собой стальную трубу, наполненную медленносгорающим порохом, а в конце взрывная часть начинена обычным порохом. Ракеты предназначались для обстрела с кораблей прибрежных французских городов с безопасного для кораблей расстояния. По заказу Адмиралтейства была изготовлена пробная партия и проведены испытания. Ракеты летели, иногда. Иногда очень далеко, а иногда взрывались на старте, причиняя кораблям большой урон. Меткость улетевших ракет была, мягко говоря, много ниже ожидаемой. Даже по таким крупным целям как города было до невозможности трудно попасть. Одним словом, от применения этих ракет англичане отказались. А пробная партия в результате некоторых коллизий оказалась во дворе дома Ростопчина.
Лепих красочно описал послу – это он умел – картины разрушений во вражеском лагере от применения его воздушных шаров и ракет Гувера. Посол сказал «гм»... и закрутилось. Через несколько дней Лепих ехал в Петербург. Там он повторил публичную лекцию перед Александром и некоторыми сановниками. Царь сказал «гм»... и Лепих, под именем доктор Шмидт, поехал в Москву в режиме высшей секретности
Гражданскому губернатору Москвы Обрескову и генерал-губернатору Ростопчину высочайшим именем предписывалось оказывать всякое содействие доктору Шмидту, как деньгами, так людьми и материалами. Одновременно русское военное министерство в режиме наивысшей спешности запросило английское Адмиралтейство поставить в Россию партию ракет Гувера. В Адмиралтействе сказали «гм»... и отправили в Петербург пробную партию неудавшихся ракет.
В Москве Лепиху, пардон Шмидту, ни в чем отказу не было, и через три месяца пробный шар был готов. Несмотря на строгий режим секретности, который, впрочем, сам доктор и нарушал, хвастаясь в кабаках и публичных домах, что один побьет Наполеона и всю французскую рать, о готовности шара знало пол-Москвы, и на испытания собралась изрядная толпа. Наступил день триумфа Лепиха-Шмидта. Сегодня, 22-го августа, войдет в историю. Сегодня он докажет замшелым академикам свою гениальность. Сегодня!!!
Шар наполнился наполовину и... процесс прекратился. Красный от напряжения и мирового позора метался изобретатель средь своих помощников, направо и налево раздавая тумаки и пинки. Всё umsonst. Прождав два часа, толпа – кто смеясь, кто плюясь – постепенно разошлась. К поверженному изобретателю подъехал в карете Ростопчин.
– Ну что, милый, где твой шар? – сурово спросил губернатор.
Лепих что-то лепетал о вентиле, о русских механиках, которым ничего нельзя доверить, о... Ростопчин вздохнул тяжело и, недослушав механика отъехал.
Вечером Лепих смиренно, не так, как раньше, попросил у губернатора всего 6000 рублей на починку вентиля (по отчетам Ростопчина на эксперимент было потрачено 320000 рублей). Он клялся честью и небесами, что через три дня, максимум через неделю, подымет шар в воздух. Поздно! Кредит доверия вышел. Ростопчину надоело возиться с секретным доктором. Надоело выслушивать охраняющих изобретателя агентов о кабацких безобразиях гения. 26-го августа он отправил Лепиха-Шмидта вместе с его шаром обратно в Петербург, а ракеты вывезти не успел.
Спрашивается, каким боком Ростопчин виноват в этой истории с шаром? Лепих по высочайшему указанию в Ораниенбауме продолжил надувательские эксперименты. Исчезновением с лица земли Великой армии, титанический труд Лепиха потерял свою актуальность. А жаль! Кабы продолжилась война год другой, так может эпоха самолетов началась лет на 70 раньше.
Лепих вернулся в свой Штутгарт, где до конца жизни чинил чайники и кастрюли, с умилением вспоминая по воскресеньям за рюмкой водки ласковых московских проституток.

Рассуждая о причинах пожара, нельзя обойти вниманием роль Русской Православной церкви, ибо пустой город полный водки, пьяные колодники и пьяные солдаты есть следствие исхода москвичей, исхода в полном смысле религиозного.
Дело в том, что в начале войны церковь официально объявила Наполеона сатаной, дьяволом, Люцифером, врагом рода человеческого, а его войска – сатанинскими полчищами. Это исходный пункт. Дальше в игру вступили всегдашние добровольные помощники церкви – юродивые и кликуши. Институт юродивых на Руси всегда был популярен, а в переломные годы он приобретал переломное значение. «...первые уехали богатые, образованные люди, – доверительно сообщает нам Толстой, как бы отрицая роль церкви в начале исхода – знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы...».
Обратимся еще раз к Герману и его данным по составу населения Москвы. На первое января 1812 года в Москве проживало дворян и служащих дворянского звания обоих полов 19504 человек, что составляло 7,1% от общего числа населения. «Дворовые люди» исчислялись в 101401 человек или 36.8% всех москвичей. Дворовые люди составляли самую многочисленную группу населения.
В нашем 21 веке нам трудно представить насколько жизнь господ зависела от челяди. И чем состоятельней был дом, тем больше была эта зависимость. Не будем брать такие грубые материи, как уборка покоев, стол и все, что с ним связано, но одевание и раздевание, мытье и расчесывание волос, выезд и принятие гостей были связаны с привлечением большого количества слуг. Господа шагу не могли ступить без слуг, особливо барышни. Мужчины, в большинстве своем прошедшие военную службу, могли себя, дурно ли, хорошо ли, обслужить, но кисейные московские барышни были неприспособленейшие существа на всем белом свете.

С утра Натальи Николаевне не подали кофей. Потому что глупая девка, горничная Фекла, плакала всю ноченьку напролет. Потому что намедни Фекла видела валяющегося в пыли на площади перед церковью юродивого Ивашку. Рожа его, и в спокойном состоянии способная испугать кого угодно, была перекошена, глаза закатились, так что были видны одни белки, из гнилого рта пенилась слюна. Хриплым голосом Ивашка выкрикивал предсказания, одно страшнее другого. Толпа простолюдинов, в которую затесалась Фекла, внимательно смотрена и слушала Божьего человека. Среди хрипов и стонов можно было различить «сатана», «гиена огненная», «погибель», «конец свету». Бабы в толпе плакали в голос. Мужики истово крестились. Каркала старуха, каждому грозя крючковатым пальцем: «Будя, будя вам за грехи ваши!».
Фекла вернулась в барский дом, заперлась в своей коморке, упала на лавку и горько зарыдала. Уж и барыня приходила, увещевала, стыдила Феклу темнотой, говорила, что никакой Боунопарте не сатана. Рассказывала о каких-то венах да берлинах. Там, мол, никого не съели и не убили. Только пуще прежнего заливалась Фекла. Утром, слыша звоночек, злорадно думала Фекла: «Не будя вам, барыня, кофею, коль желаете вы мою молодую жисть сгубить в лапах сатаны».
Москва таки сгорела в огненной гиене. И скажите на милость, кто был прав: юродивый Ивашка и темная Фекла или образованная барыня.
Наталья Николаевна осталась без кофею. Она хотела поехать к подруге Люси, рассказать ей о глупой Фекле, но конюх Прохор второй день был в запое. Потому что конюх Прохор третьего дня на церковной паперти слушал кликушу Марфушу. Марфуша с завываниями на гласных неподдельно печалилась о судьбе русичей, предсказывая им скорую и страшную смертушку. С тех пор Прохор «Эх! Пропадай Расея!» пил горькую.
Михаил Иванович зашел к Наталье Николаевне запечатлеть нежный поцелуй на ручке. Вместо обычного томного вздоха – merci, mon cher – получил бурную истерику.
– Потерпи, мой друг, – бормотал смущенный Михаил Иванович, – все терпят. Вот в Вене и Берлине...
При этих словах нежнейшая Наталья Николаевна хлопнулась в обморок. Пришлось срочно посылать за доктором, натирать виски уксусом, прикладывать ко лбу лед.
С приближением Наполеона к Москве активность божьих людей возросла. Челядь бунтовала, требуя от господ немедленного отъезда в поместья. Через месяц войны первые крепости пали.
Как только в доме Натальи Николаевны было объявлено о скором отъезде, все волшебным образом наладилось. Горничная Фекла стала образцом предупредительности. Стоило барыне надуть губки, как все исполнялось наилучшим образом. Наталья Николаевна купалась в забытом комфорте. Конюх Прохор перестал пить, и Наталья Николаевна смогла нанести визит подруге Люси.
Пряча глаза, она рассказала Люси, что жить в Москве этим летом стало совершенно невозможно, да и Михаилу Ивановичу давно пора проверить управляющих. К удивлению Натальи Николаевны Люси не стала вставлять свои обычные шпильки. Напротив, тема отъезда нашла живейшее участие.
– Да, да, – соглашалась Люси, – представляете, милочка, – Люси доверительно наклонилась к уху подруги, – мой повар Савелий отказался готовить французские блюда!
Наталья Николаевна возвращалась от Люси с осознанием правильности принятого решения.
К Бородинской битве Москва уже была наполовину пуста. Во время отступления армии к Москве, уехали еще половина от оставшихся. В последний день эвакуировалось не больше 40 тысяч человек.
А юродивый Ивашка во время пожара бегал от дома к дому с факелом, реализуя в жизнь свое предсказание о гиене огненной. Его и подобных ему французы приняли за тайных агентов Ростопчина, оставленных для сожжения Москвы.
Тысячу раз прав Толстой: «русский человек знал заранее, что Москва будет сожжена». И рассказал об этом русскому человеку юродивый Ивашка. И довольно о том.

6

За два дня пожар несколько поутих, и 18-го сентября император Наполеон смог вернуться в незатронутый пожаром Кремль. Прошло всего четыре дня, а как упала дисциплина. «Дисциплина и порядок, и прежде сохраняемые с трудом, быстро перешли в деморализацию, – писал немецкий художник-баталист Альберт Адам. – Хотя Наполеон строжайше запретил грабежи, но этот запрет оказался полностью не исполнен. Вначале этим занималась всякая сволочь: мародеры и дезертиры, люди, которые обычно сопровождают армию, чтобы грабить.
Поскольку в городе находилось много провианта и алкоголя, не было недостатка в эксцессах и насилии. Постепенно в этот процесс включалось все больше солдат и, наконец, он стал всеобщим. Кто же мог в горящей Москве, в этих чрезвычайных условиях, контролировать солдат? Москва была их цель, надежда на вознаграждение за все походные лишения. Они не нашли вознаграждения и взяли то, что могли взять... На улице разыгрывались удивительные сцены... Мой собственный слуга со своими товарищами натаскивал завернутые в ковер груды колониальных товаров и всевозможных драгоценностей. Все это кучей лежало во дворе дома, в каком я поселился. Я был очень раздосадован этим, но ничего не мог поделать, если не хотел получить тумаков от своего слуги. Все были пьяные и в большом возбуждении...
Тушить пожар – об этом нечего было и думать. Он слишком быстро распространялся, и за короткое время целые кварталы превратились в пепел. Если пламя спадала с одной стороны, на другой стороне оно бушевало еще сильней. Можно было четко определить, что поджоги велись по плану...
Случай привел меня к базару. Всевозможные товары торговли и промышленности растаскивались здесь в большой поспешности. Каждый старался опередить другого. Огромное собрание рессорных карет – красивые, новые кареты и продукты каретных мастерских – также была сценой живейшего интереса. Офицеры и генералы присматривали себе здесь новые кареты. Даже для дома принца Евгения реквизировали несколько.  Огонь подобрался уже совсем близко к каретным мастерским, и легко было предположить, что скоро все поглотит пожар – это обстоятельство являлось оправданием грабежу.
На улице меня остановил знакомый генерал словами: «Пойдемте с нами, господин Адам, мы хотим взять картины!». Он привел меня во дворец, в маленькой, очень милой галерее которого находились ценнейшие картины и скульптуры... Я не хотел пачкать руки чужим добром, собственно даже зная, что скоро все погибнет в огне. По капризу, из гордости, или излишней щепетильности; я не могу этого сказать. Многие меня за это порицали, но возня в Москве противоречила всей моей натуре».
В Кремле Наполеон прожил ровно месяц, вплоть до отступления из Москвы. Кремль – остров отдохновения среди бушующего солдатского моря, занятого грабежом и пьянством, пьянством и грабежом. Император велел охранять Кремль, словно это была крепость во вражеской осаде. Все ворота были закрыты, а в карауле стояли солдаты с примкнутыми штыками и заряженными ружьями. Особо прыткие мародеры договаривались с караулом, давая им часть награбленного, или платя твердо установленную таксу в пять франков, и те пускали их в Кремль немножко пограбить, но если последних застукивало начальство, караул они не выдавали.
Все пять недель, за исключением первой пожарной, император Наполеон пребывал в странной, несвойственной ему прострации. Он ждал послов. Сначала с нетерпением, мечтая, как он немножко накажет Александра, несильно, а так, для острастки. И в союзе с Александром очень, очень сильно накажет Англию. Вторую неделю ждал раздраженно, с мрачной решимостью за медлительность наказать Россию, отняв у нее Литву и Белоруссию. К середине второй недели нетерпение императора выросло настолько, что он решил подтолкнуть царя к переговорам. Наполеон был убежден, что инициатива мирных переговоров должна исходить от побежденной стороны. А победитель, то есть он, нехотя, исключительно из-за своего миролюбия, в ущерб себе, уступает горячим просьбам побежденного. Такой сценарий начала переговоров давал прекрасные стартовые условия и возможность получить с побежденного по максимуму. Так было всегда. Австрийский император Франц, прусский король Фридрих Вильгельм всегда начинали первыми и проигрывали. Потому что император Наполеон всегда играл белыми. Стало быть, формально эта попытка не должна содержать в себе предложения покончить с недоразумениями между императорами миром.
В Москве находился Дом призрения, стоявший под личным патронатом матери-императрицы. Наполеон в первый же день распорядился охранять приют. В противном случае вряд ли кто из сирот выжил бы в этом аду. По возвращении в Москву, Наполеон приказал найти директора Дома призрения государственного советника Тутолмина. Император попросил его съездить в Петербург и передать брату Александру только то, что советник видел своими глазами. Еще Наполеон попросил посла поневоле передать царю заверения в искренней любви и его стремление к миру. Со своей стороны Наполеон обещал заботиться о подопечных директора, как о родных детях.
Тутолмин уехал, а три дня спустя подвернулся случай напомнить Александру, что пора бы приступить к мирным переговорам. Во французскую администрацию Москвы обратился гвардейский офицер в отставке Яковлев. Он просил выдать ему и его семье разрешение на выезд из города. Случайно выяснилось, что этот Яковлев родной брат бывшего русского посла в королевстве Вестфалия. И как только это обстоятельство вышло наружу, Яковлев был призван предстать пред светлы очи императора. Наполеон заверил просителя, что с получением разрешения на выезд не возникнет ни малейшей трудности. И документы изготовят за четверть часа, и лошадей дадут, и охрану, и гвардейцы сопроводят семью до самых до передовых русских постов. Взамен всей массы благодеяний Наполеон попросил оказать лично ему маленькую любезность – передать письмо императору Александру.
«Господин мой, брат мой! – писал Наполеон. – Я узнал, что брат посла Вашего величества в Касселе пребывает в Москве. Я его попросил встретиться с Вашим величеством с тем, чтобы информировать Вас о моих намерениях. Великолепная Москва больше не существует! Ростопчин предал ее пламени! Четыреста поджигателей были схвачены на месте преступления! Все признались, что они действовали по приказу генерал-губернатора и директора полиции, и они были расстреляны.
Сейчас, сдается, огромный пожар потушен. Три четверти домов сгорело, осталось четверть! Хотели ли таким образом оставить меня без припасов? Но они лежат в подвалах, куда огонь не может добраться!
Как можно желать, впрочем, один из красивейших городов мира, жемчужину столетий разрушить, чтобы добиться такой мелкой цели! Так повелось со Смоленска, где 600 семей сделались нищими! Пожарные насосы в Москве либо поломаны, либо увезены, оружие арсенала роздано преступникам, которые вынудили нас сделать несколько выстрелов по Кремлю, чтобы выкурить их оттуда.
Из человечности и интересов Вашего величества взял я этот большой город под защиту, когда русская армия оставила его. В городе, по крайней мере, должен был остаться управленческий аппарат: чиновники и милиция, как это происходило дважды в Вене, как это происходило в Берлине и Мадриде. Как это было в Милане, когда Суворов занял его ;1799 год;. Пожар вызвал грабеж, который передался воевавшим с огнем за некоторые руины солдатам. Если бы я предположил, что такое произошло по приказу Вашего величества, я бы не писал Вам это письмо. Но я полагаю невозможным, что Вы с вашими принципами, вашим сердцем и вашим здравым смыслом дали согласие этому разрушению, недостойное великого государя и великого народа. В то время, когда пожарные насосы были вывезены из Москвы, в городе осталось: 150 полевых орудий, 60000 новых ружей, 1600000 патронов к ним, 4000 центнеров пороха, 3000 центнеров селитры и столько же серы.
Я воевал с Вашим величеством без озлобления. Несколько строк от вас, до или после последней битвы, остановили бы мой марш, и я даже думаю, могли бы предотвратить занятие Москвы. Если у Вашего величества что-то еще осталось от прежней дружбы, примите это письмо благоприятно. Во всяком случае, Вы могли бы быть мне благодарны, что я Вас информировал о событиях в Москве».
Ах, как не понравилась Яковлеву торговля с самим дьяволом! Как он пытался отнекаться! Яковлев сказал, что ему, прежде всего, нужно устроить семью в безопасном месте.
– Конечно, конечно, – ответил Наполеон, – семья, это святое. Но после этого сразу в Петербург.
Яковлев сказал, что он не вхож к императору. Не тот уровень. Скорей всего его вовсе не примут.
– Вам и не надо обивать пороги канцелярий, – усмехнулся Наполеон. – По приезду в Петербург, вы только скажите в каком-нибудь салоне, что имели свидание с корсиканцем и имеете от него письмо к Александру. Дальше все устроится без вашего участия.
Яковлев взял письмо и с тяжелым сердцем поехал исполнять неприятную миссию. Через неделю ожидания, во время которой послы от царя так и не появились, Наполеон пришел к заключению, что Яковлев обманул его. Письмо выбросил по дороге или сжег. Но это было не так. И Тутолмин и Яковлев добрались до Петербурга, царь, так или иначе, был информирован о мирных настроениях французского императора. Царское окружение также знало о стремлении Наполеона к миру.


31

Русское командование, то бишь Чичагов и Витгенштейн, занимались в эту ночь разработкой плана совместного нападения на французов.
Первый уговорил последнего одновременно атаковать неприятеля. Однако и тот и другой имели строжайшее указание Светлейшего Кутузова не ввязываться в серьезные бои. Они и не ввязывались, но проглядели частную инициативу подчиненных им генералов. У Чичагова эту преступную инициативу проявил все тот же Чаплиц, а у Витгенштейна отличился генерал Берг – старейший дивизионный командир.
В полдень операция началась. На западном берегу силами до дивизии русские решительно атаковали, и через два часа боя вернули под русскую корону деревню Стахов. Удино и Ней отчаянно защищались. Отступать им просто не было куда. Положение на этом участке французского фронта было трудное, но контролируемое; отчаянное положение сложилось в тылу. С вечера на восточном берегу оставалась только дивизия Жирара. Наполеон рассчитывал, что к нему присоединится Партуно, но дивизия Партуно словно испарилась. Перед рассветом император узнал, куда испарилась дивизия Партуно, и он, предполагая атаку русских, вернул на восточный берег дивизию Дендельса, придав ей несколько гвардейских батальонов.
В час дня Берг так потеснил Виктора, что вывел свою артиллерию в пределы досягаемости мостов. В половине второго начался обстрел мостов и всего, что находилось перед ними, а во французском лагере началась паника. «Это было похоже на муравейник, – писал генерал Берг, – где каждый муравей тащит яйцо или соломинку». Большинство картин, рисующие ужасы Березинской переправы, отображают момент ее обстрела артиллерией Берга. От окончательного и моментального разгрома французов спас их обоз. Грабеж обоза казаки и пехотинцы Берга почли более важным делом, чем война с французами, и переубедить их в этом заблуждении Берг не имел ни малейшей возможности. Русский грабеж обоза под лозунгом грабь награбленное, дал французам время опомниться. Они контратаковали, сбив артиллерию с высот. Солдаты Берга отступили, уводя с собой 8 тысяч пленных из числа изолированных и несколько сот повозок.
Остаток дня и всю ночь прошли спокойно. По артиллерийскому мосту шли бесконечные повозки, по пешеходному мосту перебирались изолированные, и всем было ясно, что эта ночь последняя.
Утром в шесть солдаты Виктора перешли на западный берег, а в 9 часов возле Студянки снова появились казаки. И как только они показались, саперы зажгли мосты. На восточном берегу остались во власти казаков 5000 изолированных и 700-800 подвод.
Удино сменил Виктор, образовав их своих дивизий арьергард, а войска Удино в авангарде выступили маршем на Вильну.
Весь день 28-го ноября Наполеон с частью гвардии провел в деревне Брили. Он совершенно не заботился о судьбе сражения, предоставив подчиненным самим выпутываться. Это, пожалуй, единственный случай, когда императору наскучили военные утехи. Наполеон диктовал письмо Маре.
«Господин герцог Бассано, я получил ваше послание от 25-го ноября, в каком вы не пишете ни о Франции, ни об Испании. Я уже сорок дней не получаю новостей, и потому нахожусь в полном неведении.
Я марширую на Вилейку. Было бы замечательно, если бы Вреде и другие объединились там для защиты существующего моста и постройки нового. Прикажите доставить туда необходимые материалы и инструменты.
Вчера у нас было очень горячее дело с Чичаговым и Витгенштейном. Чичагова, который напал на нас на правом берегу по дороге на Борисов, мы разбили; Витгенштейна, который хотел захватить мосты через Березину, мы отбросили. Мы захватили 6000 пленных, но скорбим о потери трехтысячной бригады генерала Партуно, которая заблудилась и, вероятно, попала в плен. Уже два дня ничего о ней неизвестно. Герцог Реджо и многие генералы ранены.
Армия наша многочисленна, но, определенно, расстроена. Нам требуется по меньшей мере 14 дней, чтобы прийти в себя, но откуда взять эти 14 дней? Холод и нужда расстроили ее! Скоро мы будем в Вильне. Сможем ли мы там удержаться? Да, если нас не будут атаковать в первые восемь дней, в противном случае сомнительно.
Провиант! Провиант! Провиант! Иначе потерявшая дисциплину масса принесет городу все мыслимые зверства. Возможно, за Неманом армия сможет прийти в себя. При этих условиях, возможно, потребуется мое присутствие в Париже. Это нужно для Франции, для всей империи и, собственно, для войска. Выскажите свое мнение по этому поводу.
Должно быть, коль вы не получали от меня вестей с 11-го числа, многие курьеры перехвачены.
Мне было бы очень по душе, если бы в Вильне не было иностранных дипломатов. Армия находится не в том состоянии, чтобы можно ее показывать. Всех находящихся в Вильне дипломатов следует удалить, сказав им, к примеру, что я, якобы, следую в Варшаву и велю им быть там. Кроме того, вы должны приказать им уехать до определенного дня.
Наполеон».
Французы могли считать себя счастливыми, что занятые обозом казаки не разрушили три моста по гатям между деревнями Зинявки и Зембин, иначе, после столь тяжелой переправы, армия не выдержала бы дальнейших боев. В 10 часов вечера, после прохода арьергарда, саперы разобрали эти мосты.
Армия чудом ушла от уничтожения, но потери были очень велики. Из 30 тысяч вооруженных солдат уцелели 15 тысяч, из 40 тысяч изолированных в плен попали 15 тысяч.
Однако на Березине французская армия не испила чашу страданий до дна. До Вильни регулярная русская армия больше не беспокоила страдальцев, только казаки и организованные партизаны шли следом, как волки за стадом оленей, подбирая брошенные пушки, забирая в плен или убивая отставших, да изредка делая налеты на обоз. Армия не беспокоила, но зима...
3-го декабря, после длительной оттепели, резко похолодало. Температура упала в этот день до минус 18. В ночь с 5-го на 6-е термометр показал 28 градусов ниже нуля.
В первых числах декабря, к старающемуся убежать от своей судьбы французскому воинству, присоединились две части: вышедшая из Вильни навстречу армии дивизия Луазона, и возле Молодечно к войску присоединилась четырехтысячная дивизия Вреде, вышедшая из Глубокого. Несколько дней совместного с основной армией марша оказалось достаточным для полного разложения этих частей. Из 18 тысяч Луазона и Вреде в Вильну пришли всего 2500 солдат. Но разложение разложению рознь. Дивизия Луазона состояла из пруссаков, а дивизия Вреде из баварцев. Видя гибель Великой армии, и не желая разделить эту судьбу, пруссаки и баварцы ротами и батальонами сходили с основной дороги, и пока были силы шли домой. А остальные...
«Окоченевшие и наполовину парализованные, – писал офицер дивизии Вреде, – шли солдаты, качаясь из стороны в сторону. Их лица были так красны и вздуты, словно вся кровь прилилась к голове. Определенно, не хватало им сил нести оружие. Оно валилось из их рук, подгибались колени, и в невероятном напряжении, исчерпав себя, опускались они наконец. И в летаргическом безучастии быстро приходила смерть. И в этот момент слезы струились из их покрасневших глаз, часто смешанные с кровью, то лопались сосуды глазного яблока, и смешивалась эта кровь с кровавой пеной изо рта. Рыдая, вставали эти несчастные, еще раз озирали удивленно и дико окрестности, а ужасные гримасы показывали, какую нестерпимую боль они испытывали.
Не все таким образом умирали от мороза. Иные, чувствуя, что их силы на исходе, спокойно и печально прощались со своими товарищами, ложились у дороги, устроив под голову барабан, и в полной прострации ожидали кончины. Другие, кто по всей видимости не исчерпал свои силы, но истерзанные внутренней болью, плюясь и ругаясь, проклинали свою судьбу, которая скоро их успокаивала. Третьи, кто за день до того уже обморозился, и намедни вечером имел неосторожность слишком близко находиться у костра, страдая от ожогов, тащились бессознательно вперед, пока обессилено не опускались на заснеженную последнюю их постель. Потому-то очень точно назвали французы эти 28 верст от Медыни до Вильни «длинный мост через Березину»».

32

Армия шла. 29-го ноября – Камень. 30-го ноября – Плешницы. 1-го декабря – Стойки. 2-го декабря – Вилейка. 3-го декабря – Молодечно. 4-го декабря – Беница. 5-го декабря Наполеон и войско его пришли в Сморгонь.
В Молодечно к Наполеону прибыло 14 чрезвычайных курьеров из Парижа и из Вильни. Не так потеря могучего войска беспокоила императора – он рассчитывал набрать еще большее – как анекдотический заговор Мале и то впечатление, которое вызовет в Европе приключения Великой армии в России. В Молодечно император твердо решил покинуть армию еще до ее прихода в Вильну, ибо его присутствие в Париже есть государственная необходимость.
Некоторые, излишне впечатлительные историки видят в этом отъезде проявление трусости. Право смешно! Десятки раз Наполеон доказывал, что трусость в человеческом ее понимании он давно подавил в себе, до полного исчезновения. Не смерти он боялся, а плена, и потому постоянно носил при себе капсулу с сильнодействующим ядом. Впрочем, во время Березинской переправы где-то она потерялась.
В ночь со 2-го на 3-е декабря император отослал своего адъютанта, генерала Бертрана, и офицера для поручений, капитана Анатоля Огюстена де Монтескью, первого в Вильну к Маре, второго в Париж передать императрице сердечное приветствие. Вечером этого дня император придумал и продиктовал знаменитый 29 бюллетень, в котором исчезновение Великой армии он относил на счет элементов.
«До 6-го ноября погода стояла превосходная, и движение армии проходило успешно. Холода начались 7-го числа. С этого дня теряли мы на бивуаках каждую ночь многие сотни лошадей. Когда пришли мы в Смоленск, лишились уже значительной части кавалерийских и артиллерийских лошадей.
Русская армия под Волынью атаковала наш правый фланг. Наш правый фланг оставил операционную линию Минска и перешел на операционную линию Варшавы. Об изменении нашего операционного положения император узнал 9-го ноября в Смоленске, и догадался, что замышляет враг. Как ни тяжело было ему решиться в это жесткое время продолжить марш, он стал необходимым следствием нового положения вещей. Император надеялся достигнуть Минска или, по меньшей мере, прийти на Березину раньше, чем это сделает враг. Он вышел 13-го из Смоленска и 16-го ночевал в Красном. Морозы, начавшиеся с 7-го числа, вдруг ужесточились. В ночь с 14-го на 15-е и 16-го термометр показывал от 16 до 18 градусов ниже точки замерзания. Дороги покрылись гололедицею. Падеж кавалерийских, артиллерийских и обозных лошадей исчислялся каждую ночь не сотнями, но тысячами. Прежде всего падеж коснулся немецких и французских лошадей. За несколько дней пало их более 30 тысяч. Большая часть нашей кавалерии спешилась, наша артиллерия и транспорт остались без тягла. Мы принуждены были большую часть наших пушек сломать и бросить, так же истребить большую часть наших боеприпасов и продовольствия.
Еще 6-го числа такая сильная армия, 14-го представляла собой лишь тень от исходной, почти без кавалерии, артиллерии и без обозов. Без конницы мы не могли отойти от дороги и на четверть мили, а без артиллерии мы не могли рискнуть сразиться с врагом, принужденные выжидать его нападения. Одним словом, нам надлежало оставаться на марше, дабы не быть принужденными вступить в сражение, которое, в силу нехватки боеприпасов, нам было нежелательно. Чтобы неприятель не мог обойти нас, мы должны были занять большее пространство, не имея конницы, которая могла бы рекогносцировать неприятеля и соединить наши колонны. Сие затруднение, сопряженное с наступившими вдруг морозами, привело нас в самое жалкое состояние. Те, кои не имели от природы достаточной твердости духа к перенесению перемен случая и счастия, поколебались, потеряли всю свою веселость и бодрость и видели перед собою одни бедствия и гибель; другие ж, одаренные силою к преодолению всех злоключений, пребыли бодрыми и веселыми и в побеждении разных трудностей видели новую для себя славу.
Враг, видя на дорогах следы страшного истощения нашего, поразившего армию, старался воспользоваться им. Он окружил все колонны своими казаками, которые, подобно арабам в пустыне, увозили отдалившиеся или отставшие телеги и фуры. Презренная кавалерия наша, которая в силу обстоятельств была в плачевном состоянии, могла лишь симулировать возню и не могла пробиться сквозь роту вольтижеров. Когда же враг осмелился предпринять что-то серьезное, был он отброшен вице-королем, против коего осмелился он себя противопоставить, потеряв при этом множества людей.
Герцог Эльхингенский ;Ней;, командовавший трехтысячным арьергардом, взорвал на воздух валы Смоленска. Он был окружен неприятелем и находился в весьма трудном положении, но вышел из него со свойственным ему бесстрашием. Весь день 18-го числа он держал врага в отдалении или теснил его, если тот хотел приблизиться. Ночью, сделав маневр вправо и перейдя Днепр, он сломал все вражеские прожекты. 19-го армия перешла Днепр у Орши, а утомленная, потерявшая много людей русская армия, решила продолжить преследование.
Еще 16-го числа Волынская армия пришла к Минску, а оттуда продвинулась к Борисову. Генерал Домбровский с тремя тысячами человек защищал Борисовский плацдарм. 23-го, будучи атакован, он принужден был оставить позиции. И сразу же неприятель переправился через Березину и авангардной дивизией Ламберта двинулся к Бобру. Второй корпус под командой герцога Реджо ;Удино;, находившийся в Череи, получил приказание идти на Борисов для обеспечения позиции. 24-го числа столкнулся герцог Реджо с дивизией Ламберта в четырех часах ;марша; от Борисова, напал на нее, разбил, взял 2000 пленных, 6 пушек, 500 багажных повозок, принадлежащих Волынской армии, и вынудил врага отступить на правый берег Березины. Генерал Беркгхейм с четвертым кирасирским полком отличился в этом деле смелой атакой. Враг нашел свое спасение в бегстве и сожжении за собой моста, длиною в 300 туазов.
Между тем неприятель занял все переправы через Березину. Река, несшая на себе много льдин, имеет ширину 40 туазов, но заболоченные берега прибавляют еще 300 туазов, отчего переправа через реку весьма затруднительна.
Неприятельский генерал поставил свои четыре дивизии в разных местах, где он предполагал переправу французской армии.
На рассвете 26-го император, после того как весь день 25-го он множеством маневров обманул неприятеля, двинул армию к деревне Студянке, и там, несмотря на наличие неприятельской дивизии, противодействующей переправе, приказал построить два моста через реку. Герцог Реджо переправился первым, напал на неприятеля и отбросил его на два часа марша. Враг сосредоточился на Борисовском плацдарме. Генерал Легран, воин высшей заслуги, был тяжело, однако же не опасно, ранен. 26-го и 27-го чисел вся армия переправлялась через реку.
Командир 9 корпуса, герцог Беллуно ;Виктор;, имел повеление составить арьергард, сдерживающий его преследующую Двинскую армию русских, а затем следовать движению герцога Реджо. Дивизия Партуно составляла арьергард 9 корпуса. В полдень 27-го герцог Беллуно с двумя дивизиями прибыл к Студянецкому мосту. Дивизия Партуно оставила Борисов с наступлением ночи. Составляющая арьергард дивизии бригада имела задания сжечь мосты ;в Борисове;. Она выступила в 7 часов вечера и прибыла ;в Студянку; между десятью и одиннадцатью часами, пытаясь найти свою первую бригаду своей дивизии и своего генерала, которые выступили двумя часами раньше, и которых она не нашла на марше. Поиски оказались бесплодными и их безрезультатность дала повод к беспокойству. Исходя из опыта, можно предположить, что первая бригада выступила в пять часов пополудни, что в шесть часов она заблудилась, что она приняла вправо, вместо того чтобы идти налево, что, двигаясь холодной ночью от двух до трех часов в фальшивом направлении, она вышла на огни неприятельского лагеря, приняв их за костры французской армии, и что она была окружена и пленена. Эта ужасная ошибка стоила нам 2000 пехотинцев, 300 лошадей и три пушки. По слухам генерал не маршировал в колоне, выбрав для своей персоны другой путь.
28-го вся армия переправилась через Березину. Герцог Беллуно еще удерживал плацдарм на левом берегу. Герцог Реджо и за ним вся армия стояли на правом берегу.
Как только мы оставили Борисов, Двинская и Волынская армии снеслись между собою и условились сделать нападение. На рассвете 28-го герцог Реджо известил императора, что подвергся нападению. Спустя полчаса, неприятель также атаковал герцога Беллуно на левом берегу. Армия маневрировала, сохраняя боевые порядки. Герцог Эльхингенский пришел на подмогу герцогу Реджо, а герцог Тревизо ;Мортье; последовал за герцогом Эльхингенским. Упорно сражаясь, неприятель покушался обойти наше правое крыло. Генерал Думерк, командир 5 кирасирской дивизии, составлявшей часть 2 оставшегося у Двины корпуса, приказал 4 и 5 кирасирским полкам, учинить нападение в то самое время, когда Висленский легион, наступая лесом, старался пробить вражеский центр, который он отбросил и рассеял.
Смелые кирасиры опрокинули один за другим шесть пехотных каре и обратили в бегство неприятельскую кавалерию, осмеливавшейся прийти на помощь своей пехоте.
Герцог Беллуно со своей стороны тоже с живостью атаковал неприятеля, разбил его, взял 5-6 сотен пленных и держал его от мостов на расстоянии пушечного выстрела. Генерал Фурнье с конницею своею атаковал неприятеля с великим успехом.
В сражении при Березине Волынская армия потерпела большую потерю. Герцог Реджо ранен, но неопасно; шальная пуля попала ему в бок.
Следующий день, 29-го числа, оставались мы на месте сражения. У нас был выбор между дорогами на Минск и Вильну. Дорога на Минск идет через лес и болота; армия не могла бы на ней найти себе продовольствие. Дорога же на Вильну, напротив, проходила через богатые земли. Армия, оставшаяся без конницы, терпя недостаток в амуниции, и весьма утомленная пятидесятидневным переходом, обремененная больными и ранеными в столь многих сражениях, нуждалась в отдыхе и магазинах. 30-го главная квартира находилась в Плешнице; Декабря 1-го в Стайки, а 3-го в Молодечно, где армия получила первый подвоз припасов из Вильни.
Все раненые офицеры и рядовые, также и все то, что могло бы затруднить поход, отправлены в Вильну.
Излишне говорить, что армии требовалось восстановить дисциплину, пополнить артиллерию, кавалерию и багаж. Эти требования есть естественный результат того, о чем мы только что поведали. Отдых есть первая нужда армии. Припасы и лошади на подходе. Генерал Бруссье собрал уже в разных депо более 20000 лошадей. Артиллерия отчасти уже восстановила свою потерю. Генералы, офицеры и рядовые вынесли очень много трудностей и лишений. Многие из них потеряли свой багаж, ибо их лошади пали, некоторые лишились багажа из-за наскоков казаков. Эти казаки захватили множество отдельных персон. Инженеров при съемке позиций, раненых офицеров, кто возвращался без прикрытия их корпусов.
По отчетам командиров корпусов и командиров частей будут сообщены имена офицеров и солдат, наиболее отличившихся, а также о подробностях всех достопамятных происшествий
Во время всего марша император находился всегда при своей гвардии, чьей конницею командовал герцог Истрии ;Бессьер;, а инфантерией герцог Данцигский ;Лефевр;. Его Величество остался доволен воинским духом гвардии. Она всегда порывалась туда, где имелась опасность. Но обстоятельства сложились так, что ее простое существование являлось необходимостью и она, в силу этого, не побывала в деле.
Князь Невшательский ;Бертье;, гофмаршал ;Дюрок;, обер-шталмейстер ;Коленкур;, все адъютанты и военные офицеры императорского дома, неотлучно находились при Его Величестве.
Наша спешенная кавалерия, все офицеры, кто лишился лошадей, объединились в корпус из четырех рот по 150 человек в каждой. Генералы в этом корпусе исполняли капитанские должности, полковники – лейтенантские. Эта священная плеяда под командой генерала Груши и подчиняющаяся королю Неаполитанскому, не отходила от императора во время всего марша.
Здравие Его Величества находится в самом лучшем состоянии».
В Сморгоне император открылся своим продрогшим до костей помощникам, что собирается еще нынче ночью прямой дорогой отправиться в Париж.
Наполеон пригласил на совет: короля Неаполитанского Иоахима, вице-короля Итальянского Евгения, маршалов Бертье, Даву, Нея, Мортье, Лефевра и Бессьера. Из высших военных не присутствовали только раненый маршал Удино и командир арьергарда маршал Виктор.
– Господа, мое присутствие в Париже необходимо нации и армии, – твердо произнес Наполеон, медленно переводя взгляд с одного на другого.
Повисло долгое, тягостное молчания.
– Я прошу высказываться по этому поводу, – закончил император.
Начали по старшинству с короля и вице-короля. Все до единого высказались против, кто решительно, как Ней и Даву, кто не очень, как Евгений и Бертье, но никто, никто не понял императора.
– Я выслушал вас, господа. Мое решение твердое. Завтра же я отправляюсь в Париж. А теперь оставьте меня.
Хмурые как осеннее небо маршалы удалились. Оставшись один, император раздумывал на кого оставить армию. Он колебался между Мюратом и Евгением. Второй раз в жизни стояла перед ним такая задача. В 1799 году перед отъездом из Египта Бонапарт долго не мог решиться, что предпочесть опыт или преданность, кого поставить Клебера или Дезе. В тот раз он выбрал опыт, в этот тоже. Указом Наполеон назначил Мюрата главнокомандующим, наделив его правом стать на зимние квартиры в Вильне и вменив в обязанность, подтянув фланги, оказать сопротивление русской армии.
« В два часа Наполеон вызвал меня к себе. Тщательно закрыв дверь комнаты, сказал он:
– Ну, Рапп этой ночью я уезжаю в Париж. Мое присутствие там необходимо для блага Франции, отчасти даже для блага этой несчастной армии. Командование ее я возлагаю на короля Неаполя.
К этому я не был готов.
– Государь, – ответил я, – ваш отъезд произведет плохое впечатление на армию.
– Мое возвращение диктуется необходимостью. Я должен остеречь Австрию и сдержать в узде Пруссию.
– Я не знаю, что предпримет Австрия, ведь ее господин ваш тесть. Что касается Пруссии, ее не сдержать. Наша несчастье слишком велико, и Пруссия постарается из этого извлечь выгоду.
Руки за спиной, в задумчивости ходил некоторое время Наполеон по комнате.
– Как только в Париже во главе нации я соберу под свою команду 1200000 человек, пруссаки и другие дважды опомнятся, прежде чем начинать со мной войну. Дюрок, Коленкур и Мутон едут со мной; Лористон следует в Варшаву, а ты возвращайся в Данциг. В Вильне ты встретишься с Неем и будешь с ним приблизительно четыре дня. Там будет и Мюрат. Вам следует привести армию в порядок, насколько это возможно. Магазины в Вильне полны, и вы не будете ни в чем испытывать нужду. Там следует остановить русских. Оба, ты и Ней, если станет в том необходимость, применяйте оружие для наведения порядка. Дивизия Луазона, по меньшей мере 18 тысяч свежих войск, стоит там. Вреде приведет вам еще 10 тысяч баварцев. Другие подкрепления в пути».

33

Около пяти часов вечера, уже в наступающих сумерках, Сморгонь покинули три кареты. В первой, запряженной шестеркой, сидел император под именем господина Раневаля, в недалеком прошлом секретаря французского посольства в Санкт-Петербурге. Вместе с Наполеоном-Раневалем ехал его начальник по посольству Коленкур. На козлах, рядом с кучером сидел Рустам. Во второй карете находились Дюрок и Мутон. Кто сидел в третьей карете мемуаристы (Коленкур и Вонсович) не пришли к единому мнению, да это и не важно. Вроде бы, кроме трех карет были еще сани, в которых ехали переводчик с польского капитан граф Вонсович и Амодрю. Маршал Бертье умолял императора взять его с собой, но тот в категорической форме приказал Бертье оставаться при армии. Кареты и сани сопровождали 30 гвардейских егерей, переодетых в польскую форму. Весь императорский поезд мимикрировал под мирный, польский.
Оставим на время кладбищенский марш Великой армии, и проследим путь императора в Париж.
В полночь Вонсович и генерал Лефевр-Денуэтт приехали в Ошмяны, где стоял саксонский полк из дивизии Луазона. Час спустя в город въехали три кареты и сопровождающие их кавалеристы.
«Наполеон носил зеленую, украшенную золотыми кистями шубу и такую же шапку, – вспоминает полковой врач. – Он выглядел мрачным, но здоровым. Мы видели величайшего из смертных, отделенного от нас несколькими шагами, а генералы Гратье, Вивье и полковой командир стояли полукругом возле ступенек кареты. Эта встреча казалась неприятной императору, ибо, вероятно, он думал, что его отъезд уже известен врагу и возможен налет. Поведение этого необычайного человека, черты его лица, носящие печать великолепной оригинальности мысли и великих свершений, потрясших наше время, невольно нас завораживали. Разве голос, что мы слышали, не тот самый, малейший звук которого отдавался эхом по всей Европе, не тот самый, который приказывал битвы, определял участь империй, давал славу одним и уничтожал других».
Бергарди писал, якобы со слов генерала Голля, что в Ошмянах на императора бросился французский офицер именем Ларис со словами: «Maintenant, messieurs, serait le moment•». Якобы капитан S должен был довершить дело, но не довершил. Имеется множество описаний покушения на Наполеона, и все они относятся к империи фантазии, по одной простой причине – в Ошмянах император пробыл ровно час.
В два часа ночи 6-го декабря кареты отправились дальше. Конных гвардейцев сменили 100 польских уланов под командой полковника Стайковского. А вот за городом императора подкарауливала опасность не выдуманная, настоящая. Опасность эта носила имя полковника-партизана Сеславина. Его казачки рыскали в местности от Сморгони до Вильни. Темная ночь и быстрые ноги коней спасли императора. Это была дьявольская скачка. Стрелой мчались кареты, прорезая снежное поле. Падали на полном скаку хрипящие кони, впечатывая в снег кричащих всадников своих, ломая им кости, разбивая головы. Когда на рассвете добрались до Равнополья, из ста всадников осталось 36!
В Равнополье поезд задержался ровно столько, сколько продолжалась смена лошадей и сбор новой команды сопровождения. Поляков сменили 50 неаполитанских конных гвардейцев под командой полковника герцога Росса Романа, позже обер-шталмейстера короля Иоахима.
Опасность попасть в плен русским партизанам уменьшалась с каждым километром, но 28 градусов мороза! Один за другим падали замерзшие в седле теплолюбивые неаполитанцы, и никто не заботился о них. Неожиданно головная карета остановилась, кучер слез с козлов, с трудом сделал два-три гимнастических упражнений и упал замертво. Его место занял французский офицер. Щелкнул кнут, и карета вновь понеслась в белую бесконечность. Когда поезд достиг следующей остановки в деревне Медники, что на полпути между Ошмянами и Вильной, полковник Романа отрешенно заметил четыре отмороженных пальца и пять зубов. Император не вышел из кареты поблагодарить полковника и его людей.
В Медниках Наполеона ждал Маре. Коленкур был принужден уступить ему свое место подле императора. Ах, как не понравилось это Коленкуру! Как он был недоволен! Завоевывая Наполеона кусок за куском, Маре стал вторым человеком в империи. Ни один из маршалов, ни Камбасерес, ни гений сыска Фуше и его приемник министр полиции Савари не могли сравниться с герцогом Бассано по степени влияния на императора. Разве что Талейран в годы консульства и первые годы империи обладал подобной властью. Но тот исподволь старался навязать Наполеону свою волю, тогда как Маре был инициативным исполнителем воли императора, а это существенной отличие. Несколько часов Наполеон и его верный слуга беседовали и нашли положение весьма сносным. Во время разговора император приказал обогнуть Вильну и двигаться на Ковно.
Вечером, в четверть одиннадцатого, поезд остановился на окраине Ковно возле наполовину сгоревшей хижины. В поезде остались две кареты (у Вильно сломалась колесо кареты Дюрока) и дрожки. В живых осталась всего восемь неаполитанцев, включая их командира. Хижина состояла из одной комнаты и кухни без печки. В комнату набились все сопровождающие императора и встречающие его генералы во главе с маршалом Сен-Сиром. Неаполитанцы ютились на кухне и были от этого счастливы. Наполеон устроил долгое совещание на тему снабжение армии едой.
Утром после совещания император сел в сани и поехал в дом, где ему была приготовлена горячая ванна. Не следует думать, что во время отступления император в чем-либо нуждался. Конечно, он на собственной шкуре переносил и морозы и длительные пешие марши, но одно дело переносить трудности похода с пустым брюхом, и совсем другое сносить тяготы войны, откушав стек и запив его двумя-тремя бокалами любимого Шамбертена. Все было как всегда: и белоснежные скатерти, и свежие овощи, и экзотические фрукты, а иначе... зачем же эта власть. А вот ванны не хватало, и при первой возможности император устранил этот недочет.
Сломанная ось кареты Дюрока беспокоила Наполеона в том смысле, что и с его каретой такое может произойти, и потому он приказал графу Вонсовичу найти карету на полозьях. Граф за несколько часов перевернул весь город, но карету нашел. Наполеон уже собирался уезжать из Ковно, когда приехали наполовину замороженные Дюрок и Мутон. Он был искренне рад, что они остались живы и не попали в русский плен, но ждать пока те отогреются и придут в себя не имелось никакой возможности. В новой, точнее старой карете польского сенатора Выбицкого, так называемой «берлинке», разместились император и Маре с одной стороны, Коленкур и Вонсович с другой, на козлах устроился Рустам. Генерал Лефевр-Денуэтт разместился в санях. Чтобы не привлекать внимания, Наполеон отказался от сопровождения.
Примерно в полдень 7-го декабря берлинки и сани пересекли замерзший Неман. Опасность плена, хотя и сильно уменьшилась, но не исчезла полностью, поскольку партизанские отряды и отряды казаков делали налеты за границы Российской империи.
8-го декабря проехали Голдап, Граево и заночевали в Ломже. Перейдя на полозья, скорость сильно увеличилась. В этот день проехали 150 километров. На другой день проехали Пшасный, Макув-Мазовецкий и остановились на ночь в Пултуске. В Пшасном вышла небольшая дискуссия. Наполеон хотел ехать кратчайшим путем через Пруссию, Маре возражал, опасаясь прусского плена. Герцог Бассано отговорил Наполеона, и поезд повернул из Пшасного на юг, на Варшаву.
Приближение Варшавы навеяло императору мысли о Польше и поляках. Об этих мыслях мы знаем из записок Коленкура, окоченевшими руками записавшим за Наполеоном его гениальные сетования.
«Если они хотят стать нацией, им следует подняться массой против врага. Тогда я защищу их оружием. Позже я мог бы сделать Австрии так горячо ими желаемые уступки, и мы провозгласили бы восстановление Польши. Австрия в этом больше заинтересована, чем я, так как расположена ближе к русскому колосу. Не исполнит Польша ее долг, упростится вопрос для Франции и для каждого, так как будет легче заключить мир с Россией».
Россия! Все там было неправильно. Вся кампания, от первого ее дня до последнего, была неправильной. Как можно так воевать? Как можно так жить? Дикость! Дикость!
«Сожжение русских городов, пожар в Москве – это глупость. Зачем сжигать, если он ;император Александр; возлагал столько надежд на зиму? Армии и солдаты для того, чтобы воевать. Нелепо расходовать на них столько денег и не пользоваться ими. Как можно таким образом воевать? Самим себе нанести ущерба больше, чем смог бы это сделать победивший неприятель! Отступление Кутузова есть вершина бездарности. Нас убила зима. Мы пали жертвой климата. Меня обманула хорошая погода. Выйди я 14-ю днями ранее, стояла бы моя армия в Витебске, и я плевал бы на зиму, на русских и на их пророка Александра! Он еще пожалеет, что не согласился на переговоры. Все наши несчастья лежат в этих 14 днях и в неисполнении моего приказания о наборе польских казаков. Русские воззвания в пророческом стиле, распространявшиеся от времени до времени, — просто глупость. Хотели бы заманить нас внутрь страны, следовало начинать кампанию с отступления, а не выставлять Багратиона вдоль границы в одну линию.  Не надо было тратить столько денег на постройку карточных домиков на Двине. Не надо было сосредоточивать там столько складов. Воевали долгое время вообще без всякого плана. Они никогда не могли определить правильное время для наступления. Если бы не трусость и глупость Партуно, то русские не взяли бы у меня ни одной повозки при переходе через Березину, а мы захватили бы часть их авангарда, взяли бы 1800 пленных, и с несчастными, еле дышащими людьми выиграли бы сражение, одержав верх над отборной русской пехотой, которая сражалась с турками. Наконец, развалины нашего войска на Березине они окружили тремя армиями, и чего они добились? Они только хватали несчастных, которые от холода не могли двигаться или, терзаемые голодом, отдалились от своих корпусов».
10-го декабря, переехав Вислу по Александровскому мосту, император приказал остановиться. Чувствуя необходимость размяться, император шел по улицам пригорода Варшавы, а его сопровождение следовало в некотором отдалении. Стояла солнечная, морозная погода, улицы были заполнены людьми. Шуба и шапка, борода и усы, делали императора неотличимым от богатого шляхтича. Это обстоятельство очень развлекало императора «кабы эта молочница знала, кто на нее только что посмотрел, – смеясь в душе, думал он, – определенно, расплескала бы она свое молоко». Так пешком пришел он в Саксонский отель. Пару часов спустя туда прибыли граф Потоцкий, министры Мостовский и Матусцевич и аббат Прадт. За ужином император принял их.
В тот же вечер в 10 часов император оставил столицу герцогства Варшавского. Через Лович и Кутно поезд двигался на Познань. Близость Пруссии настроила императора на веселый лад. Что бы было, если бы Фридрих Вильгельм узнал о нахождении своего заклятого врага совсем рядом, одного, без войск. Какую охоту устроили бы пруссаки!
«– Если пруссаки нас схватят, Коленкур, что они с нами будут делать?
– Если случится налет, вероятно, они убьют нас, так как не будут знать, как с нами поступить. Мы должны сопротивляться до последнего. Возможно, нам улыбнется удача, ведь нас четверо.
– Но если вас захватят живым, что сделают с вами, господин герцог Виченцы,  – спросил император шутливо.
– Коль не получится выдать себя за моего секретаря, будет мне совсем плохо.
– Если нас схватят, – оживленно продолжал император, – нас объявят военнопленными, как Франца I. Пруссаки постараются вернуть свои миллионы, и даже больше
– Если произойдет налет, так дешево мы не откупимся, государь!
– Я думаю, вы правы! Этого я и боюсь! Они меня не отпустят.
– Это очень вероятно.
– Из страха, что я могу сбежать, или из-за ужасающих последствий моего освобождения, они передадут меня англичанам!
– И это тоже возможно!
– Можете вы представить свое лицо, Коленкур, когда на площади Лондона будете сидеть в железной клетке?»
12-го декабря Наполеон проехал Познань, а на другой день Глогау и Баутцен. Совершенно неожиданно между двумя и тремя часами ночи 14-го декабря император приехал в Дрезден.
Французский посол, барон Серра, за полночь засиделся у министра графа, Сенфта фон Пилсаха, когда прибывший курьер сообщил ему о непосредственном прибытии императора. Можно представить себе удивление Серра, он-то думал, что Наполеон России, за тысячи километров, а он здесь, у порога. Оправившись от испуга и удивления, барон поспешил домой, и через полчаса в ворота его дома постучал император Наполеон. Сейчас же Серра послал секретаря к королю, и тот приехал около четырех часов утра.
Император принял короля, лежа в постели. И таким образом – император лежа, а король сидя – беседовали они полтора часа. Естественно, речь шла об общем положении и о судьбе герцогства Варшавского. Излишне говорить, как был подавлен король, выслушав Наполеона. И хотя император старался окрасить произошедшее в розовый свет, главное было сказано – кампания проиграна, армии практически не существует. Все остальное несущественно, потому что Саксония есть восточный форпост Франции, и она первой подвергнется нападению России, возможно Пруссии, возможно даже Австрии. Во второй части беседы-монолога Наполеон обрисовал перспективы. Выходило, королю не о чем беспокоиться. Нет ни малейшей опасности, ни его коренным владениям, ни его герцогству Варшавскому, ибо не позднее весны будущего года он приведет в Саксонию огромное войско. Затем император оделся и, насвистывая веселый мотивчик, вступил в салон, где его уже ждали вельможи королевства.
Это насвистывание в частных разговорах получило строгую оценку. Такая беспечность на фоне трагической гибели Великой армии могла проистекать только в силу дурных манер и недостатков воспитания. Первая ласточка. Раньше свет не замечал ни дурных манер, ни прорех в воспитании божественного императора. Другие – я с ними согласен – считали, что император играл в ничего-страшного-не-произошло.
В 7 часов утра этого дня император и Коленкур отправились дальше. На новом полозном Wagen, который путникам любезно подарила королева. Два унтер-офицера гвардии стали на заднюю ступеньку кареты. Два гвардейских офицера сопровождали императорский Wagen в своей карете.
В шесть часов вечера путники приехали в Лейпциг. Во время трехчасовой остановки император побеседовал с консулом империи Термин. Около 9 часов вечера снова двинулись в путь. Почти двое суток мчались кареты, останавливаясь на почтовых станциях для смены лошадей и скромного стола. За ужином императору нравилось, сохраняя инкогнито, выпытывать истинные настроение своих подданных. Через Айзенах и Фаху, в Кастель-Штадте перебрались через Рейн, и поздно вечером 16-го декабря достигли они Майнца – первого города собственно Франции.
18-го декабря в 11 часов вечера остановились две полозные кареты возле дворца Тюильри. Императору во время путешествия своего так понравилось роль Гарун-аль-Рашида, тайком мучавшего расспросами багдадских обывателей – все же он был сначала актером, а потом уже всем остальным – что он не отказал себе в удовольствии сыграть напоследок еще раз.
«Он благополучно высадился из экипажа у среднего подъезда как раз в тот момент, когда часы били три четверти двенадцатого ночи. Я расстегнул свою шинель, чтобы был заметен мой расшитый мундир. Часовые, принимая нас за офицеров, приехавших с депешами, пропустили нас, и мы направились к входу в галерею, выходящую в сад. Швейцар уже спал и в одной рубашке, с фонарем в руке, пришел взглянуть, кто стучит. Наш облик показался ему настолько странным, что он позвал свою жену. Я должен был несколько раз назвать себя, пока уговорил их отпереть дверь. Не без труда швейцар и его жена, протирая себе глаза и поднося фонарь к самому моему носу, узнали меня. Жена швейцара открыла дверь, а сам он пошел позвать одного из дежурных лакеев. Императрица только что легла спать. Я велел провести себя в помещение ее служанок якобы для того, чтобы передать ей известия об императоре, который едет следом за мной; так я условился с императором. Во время всех этих переговоров швейцар и другие слуги оглядывали императора с головы до ног. «Это — император!» — вскричал вдруг один из них. Трудно вообразить, как они все обрадовались».
Трудно вообразить, как нравилась императору эта игра.

34

Пока Наполеон мчался сквозь зиму и игрался в халифа, несчастная армия его играла со смертью. Остатки воинства французского под водительством короля неаполитанского и маршала Бертье наконец дотащились до Вильни. Только из Вильни штаб отправил Макдональду и Шварценбергу приказы отступать, первому в Тильзит, второму в Белосток.
На армейских складах Вильни имелись хлеб и мясо в запасах достаточных, чтобы питать стотысячную армию целый месяц. Имелись теплая одежда и обувь, оружие и боеприпасы. Однако в Вильне случился банальный грабеж складов. Интенданты, как это водится у интендантов, требовали от голодных, оборванных солдат предписания их командиров на выдачу обмундирования и провианта. Все перепуталось и все смешалось – полки, дивизии и корпуса. Большинство солдат не видели своих командиров уже несколько недель, а эти тыловые крысы хотят какую-то писульку.
Только 9-го декабря вечером интенданты получили предписание главного штабы выдавать вещи и еду без всяких бюрократических проволочек, но было уже поздно. В это время грабеж шел полным ходом. Под прикрытием складского разбоя особо прыткие воины стащили армейскую кассу, где еще оставалось 12 миллионов франков.
На последнем переходе, на марше по «длинному мосту через Березину» многие, очень многие получили серьезные обморожения. И потому госпитали Вильни были забиты до отказа. Когда 10 декабря русские вошли в город, и поместили в госпитали своих обмороженных, 18000 раненых и обмороженных солдат французской армии оказались на улице. Половину несчастных подобрали жители. Не имелась в городе дома, где бы ни лежали несколько солдат или офицеров французской армии. Но тысячи просто окоченели на улицах. Умерших свозили на церковный двор, ибо устроить последнее пристанище в промерзшей до камня земле восьми тысячам не было никакой возможности. Весной разлагающаяся гора трупов вызвала эпидемию, убившая 8000 жителей Вильни.
В полдень 10-го декабря город с востока на запад обежал страшный клич «казаки». Армия уже выступила, и этот клич пришпорил ее. Сразу за городом дорога на Ковно поднималась на холм. Дожди первого и второго декабря, грянувшие вслед за дождями страшные морозы и снегопад превратили этот холм в ледяную гору. Четыре дня ранее карета Наполеона с большим трудом забралась на нее. Даже Коленкур подталкивал сзади карету, помогая лошадям преодолеть препятствие. Здесь сломалась карета Дюрока. На этом катке армия поскользнулась.
150 пушек, множество повозок с боеприпасами и не меньше 1000 повозок личного багажа маршалов остались у подножья холма. Армия ушла, а командир арьергарда, маршал Виктор, позволил своим солдатам брать с маршальских подвод все, что им вздумается. Солдаты Виктора рылись в маршальском добре, и тут приблизился отряд казаков, на который, впрочем, занятые французы не обратили внимания. Вы думаете, произошел бой между русским авангардом и французским арьергардом? Ничуть! Произошло невероятное. Русские и французы копались рядом в вещах, обменивались, и чувствовали себя как на большом бесплатном базаре. Добра было столько, что незачем, право, убивать друг друга. В сумерках базар закончился. Враги, на несколько счастливых часов приобретения ценностей забыв, что они враги, пожали друг другу руки и разошлись. Французы на запад, на Ковно, а русские вернулись в город.
«Как и все другие военачальники, потерял театральный король Неаполя большую часть своего добра, – вспоминал граф Ланжерон. – У Вильни оставил он свою огромную дорожную карету, нагруженную лучшими духами, эссенциями, горшочками с помадами, душистыми ящичками и тому подобным, приличным более куртизанке, чем маршалу. Казаки разобрали духи и ликеры, а чудно пахнущие помады приняли за особый вид масла. Город благоухал. Каждый солдат надушил свою одежду, волосы или бороду».
В Ковно история с обозом в точности повторилась. Уже Мюрат разрешил солдатам брать маршальское добро. Мюрат старался сохранить остатки армейской кассы. Но куда там! И они исчезли. 11-го декабря он писал императору из Ковно: «...Беспорядки достигли высшей степени. У герцога Эльхингенского от 2, 3 и 9 корпусов, от дивизии Вреде, Висленского легиона и дивизии Луазона осталось под ружьем не больше 1500 человек и ни одного кавалериста. Все другие корпуса не имеют ни одного солдата, состоя из штабов, их генералов, офицеров и дворян. Императорская гвардия насчитывает только 1500 пехотинцев и 600 кавалеристов  и не имеет артиллерии. Часть военной кассы разграблена, и я не уверен, что остаток ее удастся доставить в Данциг... У нас нет ни единой повозки. Каждый из нас потерял все свое добро. Морозы стоят очень сильные... Воистину, большое несчастье постигло наши войска!»
После Ковно русская армия прекратила преследовать французов. После Ковно Мюрат распорядился остатками армии. Баварцев он отослал в Полоцк, поляков в Варшаву. Все остальные стали на зимние квартиры между Кенигсбергом, Торном, Мариенбургом и Мариенбергом.
«Ужасные картины уничтожения видели мы восемь дней назад, – следует из письма из Мариенбурга, датированное 27-м декабрем 1812 года, авторство которого установить не удалось, – но самое страшное сталось с нами за последние четыре дня. Этой ночью в городе ночевало 300 генералов, от 800 до 1000 офицеров и несколько тысяч солдат. Жители были выгнаны из своих домов. В холодных подвалах ютились от семи до восьми офицеров, а улицы были полны людьми и лошадьми, и в каком, Бог мой, состоянии! Ни одного здорового. Офицеры высшего ранга, неотличимые от бродяг, дрались за место у печки. Кровать есть высшая роскошь. Многие еще должны умереть! И свирепый холод. Большинство обморожены. Вероятно нет ни одного человека, кто бы не отморозил себе что-нибудь. Шестерых офицеров грузили в сани. Им, вследствие гниения, должны были ампутировать ноги; лица их обморожены и частично уже загнивали. Все эти несчастные кричали: «Госпиталь! Калека! Я хочу умереть!». Этот крик! Тысячи кричали, но кто им мог помочь!»