Заброшенный всполох

                Заброшенный всполох
                (Сцены из провинциальной жизни)
                (По одноименному рассказу)               
                Действующие лица:               
Вадим Шерстнев по кличке Классик – студент-недоучка, пишет стихи.
Марк Брезовский по кличке Философ – пенсионер, бывший учитель-словесник.
Гнуда Николай Иванович по кличке Гнида – успешный предприниматель средних лет.   
Гнуда Галина Павловна – жена Николая Ивановича.
Маша – пожилая служанка Гнуд.
Владимир Атрохов – молодой человек, бывший наркоман, посещает церковь Адвентистов Седьмого Дня.
Елена Атрохова – жена Владимира.
Мессалина и Фаустина – две девицы, полная и худая.
                «Всполох или набат, - большой 
                колокол. В него звонили во время      
                пожара, наводнения, мятежа или
                нашествия врагов».
                Церковный справочник.
               
                «Аз же глаголю вам: любите
                враги ваши…»
                Евг. от Матфея 5;44.       

                Сцена первая.
                (Сарайчик Марка Брезовского. На стенах висят портреты философов. За столом сидит Марк Брезовский, пьет водку. На столе – солёные огурцы, несколько тетрадей и книг. Стук в дверь.)
  Марк. Да кого там, найк, еще черт принес?
Вадим. Это я, Марк, не кипешуй.
Марк (отворяет дверь сарайчика). А-а, Классик, найк. Заходи. Здорово. А я думал это опять моя, сто чертей ей в дышло! Это тебя она только что честила?
Вадим. Меня, меня, кого же еще можно так честить? Рад видеть Философа в добром здравии.
Марк. И тебе того же. Закрывай деверь, садись, вонище прет, найк. Вишь, целый год уж почти как я ушел от нее вот в это тесное убежище, а все ходит, ходит, ажно обрыдла. Думает все, что вернусь, тешится надеждой. Счас, держи карман, найк. Я так мерекаю, что лучше уж жить как Диоген: в тесном вонючем  пространстве да на свободе. Эх, все-таки это великое чувство – свобода! А, верно я говорю, Классик, найк?
Вадим. Верно, верно, Маркуша. Свобода – это сила.
Марк. Жена меня редко навещает, да я с ней всегда через закрытую дверь, найк, беседу веду… Вообще, знаешь, я бы очень хотел, чтобы мой подвальчик был где-нибудь на Луне, найк… Ну а ты как сам? Ба, никак при параде, хоть под венец, найк, ты че?
Вадим. Гм, да так, дело есть. Впрочем, ты почти угадал.
Марк. Че-че?! Это че-то новенькое, найк. Ну-ка давай, выкладывай, но сначала - водочки-голубушки.
Вадим. Нет, извини, сегодня не могу. Ну, понимаешь… это серьезно.
Марк. Да-а, это точно, найк: если Вадим Шерстнев отказывается от водки, то это действительно серьезно.
Вадим. Да, серьезно. И давай, пожалуйста, без иронии; я, между прочим, к тебе за советом пришел… Ну, вообщем, я встретил ту, понимаешь, ту единственную и неповторимую… понимаешь? Это произошло, свершилось! Сколько лет я ждал этого… И не надо так улыбаться…
Марк. Да вы серьезно больны, молодой человек. Значится, треп о свободе - это всего лишь треп? Я, значится, из ярма, а ты в ярмо? Понимаю, найк, понимаю…
Вадим. Марк, не надо, я прекрасно знаю, что ты мне сейчас скажешь: что все это обман, что все это только кажется и скоро пройдет, развеется и останется одна серая обыденность. Все это вполне допускается, Марк, и пусть развеется, но не сегодня, не сейчас. Сейчас я влюблен и счастлив, я летаю, у меня выросли крылья. А что будет завтра – мне все равно.
Марк. Да-да, старая песня, найк… «Здесь воздух лавром и лимоном пахнет, а там, на Севере, быть может, снег и вьюга; а мне какое дело?» Но ты же знаешь мой взгляд на баб: они все для меня одинаковые… Слушай, а чем тебе твои нынешние, Мессалина с Фаустиной, не угодили? Ха-ха-ха! Ладно, молчу, молчу. Ну, вообщем, в любом случае я тебе здесь не советчик. Ты за этим зря ко мне приперся, Классик, найк.
Вадим. Да я вовсе не за этим к тебе приперся, не волнуйся.
Марк. Не за этим? А за чем же?
Вадим. А за чем же! Вот ты проглоти поскорее свой стакан, пока я не плеснул его в твою физию и слушай сюда… Видишь ли, если у меня с ней все получится, то я начну новую жизнь, скорее всего даже уеду отсюда, из этой Тьмутаракани в Москву. А на новую жизнь нужны деньги, Маркуша.
Марк. Да, найк, на старую жизнь деньги не нужны были, а на новую – нужны. По-моему, старая жизнь выгоднее. За старую жизнь! (Встает и выпивает). Только это не новая жизнь, Вадимка, эта жизнь стара как мир, сначала любовь, ля-ля-тополя, найк, потом дети сопливые, теща, проблемы… А-а, зря ты во все это ввязываешься, найк, потом не будешь знать, как и развязаться, особенно ты, ты со своей истой, врожденной привязанностью к свободе. Ну да ладно, сейчас тебе об этом говорить один хрен что против ветру дуть… А знаешь, Вадимка, чем я отличаюсь от всамделишного бомжа, найк?
Вадим. Ну?
Марк. Не только тем, найк, что у меня есть определенное место жительства, но главное тем, что я никогда не сдаю тару, найк, я ее презираю!
Вадим. Вольно тебе ее презирать, получая регулярно пенсию. А я вот сдаю и ничуть этим не брезгую, потому что моя зарплата грузчика не позволяет мне брезговать лишними копейками, пусть даже в виде презренной тары. И в этом я схож с всамделишным бомжом, ну и что?.. Слушай, не пудри мне мозги, подскажи лучше, где денег взять?
Марк (выпивает очередной стакан). Денег? Да где угодно! Где угодно. Но только не у Гниды! Я ведь догадываюсь: ты пришел получить от меня благословение на поход к Гниде? Не советую, найк! Не советую: съест! Не ты первый. Съест со всем, найк, твоим ливером и не поморщится.
Вадим. Ну, на счет съест, это мы еще посмотрим, во-первых, я ядовитый, во-вторых, потом хоть потоп, ну а в-третьих, ты сам прекрасно понимаешь, что кроме Гниды никто мне в нашем занюханном городке больших денег без процентов не даст.
Марк. Так то оно так, да вот только, найк, чем ты за них расхлебываться будешь, ты, получающий семьдесят баков в месяц, найк?! Нет, мой тебе совет: займи лучше у Атрохова.
Вадим. Хм, у Атрохова. К Атрохову точно не пойду. Он даст, конечно, может быть, но не пойду: во-первых у него супруга – не подарок, а во-вторых – трое желторотиков с вечно открытыми жадно клювиками. А я детей люблю, Марк. А вот себя ненавижу.  По этому по всему я пойду к Гниде. Чего бы мне это не стоило.
Марк. Ну а че тогда ко мне приперся, найк? Думал, я тебя свяжу тут в этом подвале? Шиш тебе с маком, найк, иди, накидывай петлю!..
Вадим (после долгой паузы, кивнув головой на тетради с книгами). Пишешь философию-то свою?
Марк. Да, найк, пишу помаленьку, когда не пью, мараю бумагу размышлизмами, найк. Но теперь больше пью, чем пишу… (Указывает на стену.) А вот ты знаешь, Классик, найк, почему я Лейбница повесил напротив Шопенгауэра? А-а, не знаешь! А потому че первый утверждал, че земная жизнь наша есть наилучшее из возможных, а второй, найк – наоборот, с пеной у рта доказывал, че земная жизнь – такая дрянь, которой не следовало и вовсе быть. Вот теперича нехай повисят vis-a-vis, пообщаются, найк. Я больше чем уверен, че вот когда я отключаюсь, найк, после пол-литры или когда выхожу куда-нибудь, они такие матюги друг другу отмачивают, что любо-дорого, найк! Ха-ха-ха!
Вадим. Стравливаешь, значит, коллег как собак? М-да, по-моему, это уже шизуха, Марк.
Марк. Думаешь?
Вадим. Думаю. Ну да ладно, некогда мне болтать, я пошел.
Марк. Ну давай, найк, будь здоров. Ты закусил удила: тебя никакая сила сейчас не остановит. Поэтому ни пуха тебе, Классик, ни пера. Но благословения моего не дождешься.
Вадим. К черту, дружище, к черту. (Уходит).

                Сцена вторая.
                (Особняк Гнуд. Галина Павловна лежит на широкой кровати, пьет кофе, читает модный журнал).
Галина Павловна. Маша! Ну где ты там возишься? Сил никаких нет! Вечно эти капли не на месте! Кто их берет все время?.. Боже, как же мне надоели сквозняки в салонах!
  (Появляется служанка с каплями в руках. Звучит видеодомофон).
  О нет! Это еще кто?! Давай сюда капли, поди, посмотри, кто там, я сама закапаю. (Служанка уходит. Капает капли в нос. К мужу). Никуся, ты кого-нибудь ждешь?
Николай Иванович (из соседней комнаты). Нет, Галюся, никого. Разве в ежедневник заглянуть. Сейчас… Нет, никого сегодня нет. Никого я не жду.
    (Входит служанка).
Маша. Там какой-то Шерстнев к Николаю Ивановичу.
   (Входит Николай Иванович)
Николай Иванович. Ко мне? Шерстнев?.. Шерстнев, Шерстнев… Гм, не знаю я никакого Шерстнева. По какому он делу?
Маша. Говорит, что по срочному финансовому.
Николай Иванович. Гм, ты случайно такого не знаешь, Галюсь?
Галина Павловна. Нет, в первый раз слышу. (К служанке)
   А как он выглядит?.. Вот вечно из тебя все клещами надо вытаскивать!
Маша. Да как он выглядит? Никак не выглядит. Оборванец какой-то.
Галина Павловна. А, ну тогда это очередной просяк к тебе, Никуся.
Николай Иванович. Скорее всего. Но мы ведь с тобой никогда нуждающемуся люду не отказывали, верно, моя птичка?
Галина Павловна. Выясни сначала, что у него за душой имеется.
Николай Иванович (к служанке). Ну что стоишь как ворона? Иди, открывай. И проводишь гостя сюда.
(Служанка и Галина Павловна уходят. Николай Иванович садится на диван, закуривает дорогую сигару. Входит Вадим Шерстнев).
Вадим. Добрый день.
Николай Иванович. Добрый, добрый. Присаживайтесь,  пожалуйста, э-э, как вас там?
Вадим. Можно просто Вадим.
Николай Иванович. Просто Вадим, замечательно, ну а я просто Николай Иванович, будем знакомы. Сигару не желаете?
Вадим. Нет, благодарю вас.
Николай Иванович. Ну, так я внимательно слушаю вас, господин просто Вадим. Что привело вас в мои, так сказать, пенаты?
Вадим. Да вот жениться надумал. Хотелось бы у вас, как у известного нашего мецената, денег без процентов занять… под залог имущества.
Николай Иванович. Ага, а что за имущество, позвольте узнать, движимое или недвижимое?
Вадим. Не… движимое. Дом у меня от родителей остался. Он не новый, конечно, но еще крепкий, добротный. Можем с вами проехать, сами убедитесь.
Николай Иванович. Дом это хорошо, это очень хорошо. Ну а работа у вас есть?
Вадим. Есть.
Николай Иванович. Отлично. А на какой срок думаете взять деньги?
Вадим. На год.
Николай Иванович. На год. Ну что ж. Если паспорт у вас с собой, можно и проехать. Сумму и все детали обсудим после осмотра дома. (Звонит по мобильному телефону). Алло! Алло! Сашка! Спишь?! Уши надеру!.. Не оправдывайся, не оправдывайся. Подавай машинку к воротам. Все. (К Вадиму). Ну, поехали молодой человек просто Вадим. После, если что, заодно и к нотариусу наведаемся, оформим все честь по чести.
      (Уходят).
                Сцена третья.
                (Сарайчик Марка. Марк спит сидя за столом. На столе – пустой стакан и пустая бутылка из-под водки. Стук в дверь все сильнее и сильнее. Марк медленно просыпается и приходит в себя).
Марк. Ну кой хрен там ломится в жилище философа, найк? Отдохнуть не дадут.             (Открывает дверь. Входит Вадим с полными сумками в руках). А, это ты, Ромео. Ну что, достал молох человечества, золотой запас, чеканную свободу, найк?
Вадим. Молох-то я достал, это ты увидишь по тому, что мы сейчас будем есть. Но достал я его зря, и это видно будет по тому, что мы сейчас будем пить. (Выставляет на стол бутылки водки и дорогие продукты. Во время диалога Марк и Вадим пьют и закусывают).
Марк. Ни хрена себе, найк! А че такое-то, че за поворот судьбы?
Вадим.  А такое, Маркуша, что прав ты был, тысячу раз прав: все они одинаковые, сучки! Вообщем, обещала она бросить мужа и остаться со мной. А на деле бросила-таки меня и укатила к нелюбимому мужу доживать свой никчемный век. Ту-ту. Стерва! Все, все они таковы! А мне все что-то мерещится…
Марк.  Коли мерещится, креститься надо, Классик, найк. Ну, че же? Следующий раз слухай, че тебе старшие говорят, найк. Ха-ха, опростоволосился-таки, Классик, найк. А вроде с виду на дурака не похож. Эмоций в тебе много, эмоциями живешь, вот че. А надо разумом, разумом надо! Ну, впрочем, ты поэт, а поэт, найк, он и есть поэт. Кстати, почитай че-нибудь. Как там у тебя в «Гераклите»? «Небо. Скала…» Ну, как там дальше-то? Очень по-душе мне эта твоя вещь: высоко над суетой поднято, найк, высоко!
Вадим.                Небо. Скала. А внизу под скалою, - лишь бездна. Вода.
                И потухает заря на жизни моей небосклоне.
                А за зарею смеется над жизнью и смертью Дитя.
                То неразумное Дитя – природа невидимка, 
                Что вечно и разумно так само с собой играет в кости.
                И в той игре его и самый Хаос гармоничен 
                И в Космос превращен. Смещалось все в игре невинной той:
                И свет и тень; и жизнь и смерть; война и мир – все воедино.
                Лишь только солнца луч последний…
   (Остановился и застонал, закрыв лицо руками).
Марк. Ты че, Классик, найк?
Вадим.  Слушай, Философ, ты когда-нибудь тонул?
Марк. Нет, а че?.. Ты че, топиться собрался, найк?
Вадим.  А я тонул. Два раза тонул. Один раз, когда мне лет шесть было; осенью. Возле дома нашего лужа была огромная, глубиной где-то по колено взрослому человеку. Любил я в той лужице кораблики попускать. Ну вот и зацепился однажды мой кораблик любимый из сосновой коры, я его три дня точил, вырезал, парус ставил, зацепился за корягу какую-то посреди лужи и ни туда ни сюда. Короче, пробовал я его с берега палкой достать, пробовал-пробовал, поскользнулся, да и бултых в эту самую лужу. Ну, понятное дело, стал захлебываться и орать благим матом. Отец услыхал, на мое счастье, выскочил из дому, вытащил. Вообщем, подхватил я тогда воспаление и тумаков от матери в придачу…
Марк. А второй?
Вадим.  А второй мне уж лет тринадцать было. Услыхал я где-то, что из колодца днем звезды видны, романтик хренов, ну и решил проверить: в один прекрасный день преодолел кое-как страх свой, да и полез в колодец по ступенькам. Спустился уже почти до самой воды, а колодец глубокий, колец в семь, сам знаешь. И вдруг обламывается у меня в руках проржавевшая ступенька, и я – хрясь в воду. Хоть я уже плавать и умел, но растерялся я, да и башкой о бетон ударился. Кричу, зову на помощь. На мое счастье соседка на огороде работала, позвала людей – спасли идиота. С тех пор, Марк, жажда жизни во мне великая зародилась. А ты говоришь – топиться. Нет, сам себя жизни я нипочем не лишу, ищи дурака!
Марк. Понимаю, найк, молодец. Но ты звезды-то хоть видел? Ха-ха-ха!
Вадим.  Гм, ты все шутишь. Не помню я. Не до того мне было, чтоб звезды рассматривать.
Марк. Ясно, найк. Ну да ладно, в прошлом это все, че вспоминать-то? Скажи лучше, сколько те Гнида отвалил, и чем ты с ним расхлебываться будешь?
Вадим.  Да сколько запросил, столько и отвалил, не важно. А на счет расхлебываться: дом я ему свой заложил на год, родовое гнездование свое, с землей, со всеми потрохами.
Марк. Ты точно спятил! Так, сколько ты там уже успел потратить? Давай добавлю и занеси ему назад к чертовой бабушке, найк!
Вадим.  Нет, дружище, ни за что! Когда еще такие деньжищи в руках иметь буду! К тому же пир я сегодня хочу дать на весь мир, поэтому – шиш ему, а не денег. Однова живем!
Марк. Дара-ак, ой дура-ак! Нет, я знал, конечно, че ты дурак, найк, но че б до такой степени… Он же оттяпает это твое гнездование и глазом не моргнет! И че тогда?
Вадим. Тогда? Не знаю, дружище, что тогда, не знаю. Я сегодня живу, а не тогда, а тогда меня уже может и не будет. За год всякое может случиться. О завтрашнем завтра думать будем. У каждого дня довольно своей заботы.
Марк. По-евангельски живешь? Молодец, Классик, найк, умница. Ну ладно, воля твоя, конечно, но поступаешь ты глупо, найк. Толстой, как ты знаешь, тоже жил по-евангельски почти, и че он изменил, че добился, че принес, найк, в этот мир, кроме огорчений своим близким? Хвала Господу, че у тебя близких нет, извини, конечно.
Вадим. Что я тебе на это могу ответить? Только одно: не каждому дано быть дураком, потому как это большая привилегия и особый шик. К тому же ты думаешь, умнее сделал, что в подвал переселился? Тоже Толстой: из семьи ушел на старости лет… Ладно, не возражай, скажи лучше, о чем пишешь, давно ведь обещал поделиться?
Марк. О чем, бишь, нечто? Обо всем, найк. О смысле жизни, о том, че все душу имеет, даже стены; о чувствах, об ощущениях, об инстинктах, интуиции и т.д. и т.п., найк. Одним словом, сплошные банальности. Но есть, есть и у меня свое новое слово в философии! Пусть только посмеют сказать, че у меня нет, найк, нового слова!
Вадим. И что же это за слово?
Марк. Слушай же, Классик. Слово мое заключается в том, найк, че эгоизм человеческий - это не чувство, эгоизм - это форма нашего бытия, наша оболочка, наш невидимый, неснимаемый скафандр, найк, в который мы все заключены. Вот почему выражение типа «чувство эгоизма» или «победить свой эгоизм» просто смешны. Как можно победить свою форму, свою оболочку? Но…  теперь вникай, Классик! Но вся фишка, найк, заключается в том, че эгоизм эгоизму рознь. Или, образно говоря, оболочка эта наша делится на два вида: духовную и биологическую. И вот то, че б убивать повседневно в себе эгоизм биологический, то есть жизнь для себя, и повседневно же взращивать в себе эгоизм духовный, то есть жизнь для других, - это и есть, найк, наш единственный настоящий смысл жизни. Смекаешь? Потому-то труд мой так и называется: «Любите себя больше!» С восклицательным знаком… Вот, если вкратце, мое новое слово. Ведь если эгоизм человека направлен на то, че б жить только для себя, то человек, тем самым, ненавидит сам себя; а если у человека эгоизм направлен на жизнь для других, значит, этот человек любит себя. Вот я и восклицаю во всю силу парадокса: любите себя больше, то есть живите для других!.. А? Че думаешь?.. Ну, там еще идут цитаты великих, примеры, размышлизмы и т.д. А? Взрыв это в философии? Бомба? Ведь че говорили все предшественники мои, найк? Нужно отречься самих себя ради других, нужно, мол, убить свое эго. Представляешь, они все предлагали убить собственную оболочку! Глупцы! Возлюбить себя нужно, возлюбить!
Вадим. Да, «сколько правды говориться со всех сторон, и как она не слышится людьми!»
Марк. Че-че?
Вадим.  Да ни че. Тоже Толстой, видишь ли, вспомнился. Эх, Маркуша, ты никогда не задумывался о том, почему вот господину Гниде, например, и миллионам ему подобным глубоко, извини, как это помягче… начхать на все старые и новые слова в философии и на твое, извини, в частности? Сколько светлых умов исписало толстых томов для того, чтобы люди были счастливыми, а люди к этим умным томам поворачиваются задницей. Все философы нынче пылятся в загашниках, а жизнь идет мимо них, идет своим, параллельным, заметь, путем. А все потому, я думаю, что если в отдельном человеке духовное и утилитарное еще кое-где  кое в чем и пересекаются, то в человечестве в целом духовное и недуховное начало никогда не пересекаются. Во все времена людям нужно одно: хлеба и зрелищ, а отнюдь не учитель с учебником, как бы красиво и вроде бы ново этот учебник не назывался бы, извини. Учитель с учебником - это людям очень скучно, Маркуша. Да если быть уж до конца откровенным, то это никакое у тебя ни новое слово. Просто ты знаешь что сделал? Ты старый носок вывернул наизнанку и носишься с ним как с новым. Не обижайся, брат, кто тебе еще кроме меня правду скажет? Ну да ладно, это, как говорится, чем бы пенсионер ни тешился… ха-ха-ха!
Марк. Не нагоняй на меня тоску, Классик, найк.
Вадим.  А вообще молодец, Марк, одобрямс. Главное – мудро. А мудрость – основа философии… Кстати, о мудрости. Батя мой, помню, как-то сказал мне: «Самая большая мудрость, сынок, это мудрость, прошедшая не через голову, а через сердце. Когда человек сквозь душу свою всем своим поганым, гнилым, смердящим нутром проникнет, наконец, что хуже гада, чем он сам, нет никого на белом свете; когда дорастет он до этой мудрости, то уже никого никогда ни осудить, ни обидеть не сможет». И еще говорил он: «Запомни, как «Отче наш», сынок: нет большего зла на земле, чем предательство». А он частенько изменял матери моей по пьяному делу, хотя любил ее безумно. Ну, потом конечно сильно мучился каждый раз, так сильно, что совесть даже сна лишала… Интересно, как сейчас старики мои там? Ведь оно есть это там?
Марк. Есть, в этом даже не сомневайся, найк. Форму его, конечно, никто не знает, но что есть - это точно.
Вадим.  Я к тому спрашиваю, что если есть, то ведь матери-то все известно стало, вся эта подноготная грязь батиных похождений?.. А она ему так доверяла… А его трезвого совесть так грызла, что даже в церковь начинал ходить. В лучших своих брюках часами на коленях на закапанном воском полу прощение у Бога вымаливал. А после – запьет и опять - двадцать пять. А мать, как святая, ничего не замечала: ни похождений его грязных, ни мук его; я замечал, а она – нет. Но я всегда молчал, не хотел ее расстраивать, она и без того часто болела. Она верила ему, беззаветно верила. «Никогда, никогда не иди на предательство, сынок, - говорил мне батя в покаянные дни свои, - ибо недаром повесился Иуда; все что угодно, только не предательство». В такие дни он сам был недалек от самоубийства, может оттого он и стал таким мудрым, что совесть больную имел, а, Марк? Больная совесть – это и есть залог настоящей мудрости, как думаешь? Ведь иной нагрешит втрое больше и гаже и ничего, что с гуся вода ему. И твои новые мысли – это тоже круто, Марк, круто.
Марк. Знаю, че круто, найк, да только всех и делов: бесполезно это все! Потому руки опускаются, найк, и водку жру вместо того, че б писать.
Вадим. Не понял. Это ты из-за носка, что ли, вывернутого? Так это ты зря, это я только так ляпнул, в виде конструктивной критики, а работа твоя хорошая…
Марк. Да причем тут носок, не носок! Не в этом дело, найк. Не напечатает это никто. Кому сейчас нужна философия, найк, в наш комфортно-мобильный век?! Нет, время мудрецов кануло в Лету. Я – никому не нужный осколок прошлого, только и всего, найк. Мамонт недовымерший.
Вадим. Вот что тебе на это скажет Вадим Шерстнев, Маркуша. Ты пиши, пожалуйста, только пиши и ни о чем не заботься. Не получится издать – в стол пиши, но пиши, раз душа просит. Я в стол пишу, и ты в стол пиши, а там видно будет. Рукописи не горят. Господь и люди нас рассудят. Время все расставит по своим местам. Последние станут первыми, а первые – последними. По-евангельски живи, брат, по-евангельски.
Марк. Как ты, че ли?
Вадим. Да, как я. И не пропадет твой скорбный труд. А вообще, Маркуша, ты уж не обессудь, не лежит у меня душа к философам, ну, конечно, дружба моя к тебе тут не причем.
Марк. Это че ж так, не лежит?
Вадим. Да зануды они все. Выдумают теорию и носятся с ней, как кот с салом, навязывают свою субъективную точку зрения как объективную, как абсолютную истину, поучают, как жить и для чего жить. А я, может, не хочу, как и для чего, я хочу просто. Просто жить просто и баста. Как дерево в поле, как птица в небе, как мотылек на лужайке… Жить душой, а не башкой, не по теории выдуманной, а как на душу ляжет.
Марк. То есть плыть по волнам без весел, найк, и без киля?
Вадим. Да, Маркуша, да, именно, без весел и без киля.
Марк. Этак, найк, можно и черт знает куды заплыть. Ты – поэт и этим все сказано. Но все же за кота с салом ответишь, найк.
Вадим. Отвечу, Маркуша, я за все отвечу. Все за все ответят и в этой жизни и в будущей. Да, я поэт. Это верно. А поэт – это не тот, кто слова рифмует, поэт – это состояние души. Вот потому для меня вся соль жизни и заключается, чтоб без весел и без киля, и чтоб никто не указывал мне, куда идти и что делать… Ну ладно, оставим мою скромную персону. Ты-то чего хандришь, че запил?
Марк. Да горе у меня, найк. Сынок на днях на побывку приехал, расстроил папочку. Он у меня в Москве в политехе, светлая голова, найк. Вообщем, нашла моя анаконда в его карманах аморальную бумажку и давай этой бумажкой у меня перед носом махать да приговаривать: «Воспитал, найк, ублюдочка да в подвал слинял, а мне расхлебывай!» Дура, найк, старая! Бумажка эта – каталог какой-то найк, понимаешь, этих… дисков этих… дивидишных, черт бы их брал!
Вадим. Ну и что тут такого? Че расстраиваться-то?
Марк. Да нет, ты не понял, Классик, найк, не понял. Но погоди, вот сейчас я тебе почитаю, так ты сразу все поймешь. Все поймешь! Сейчас я достану этот долбаный каталог, найк, он у меня остался. Я тоже сначала не понял: че она взбесилась, найк, думаю, а как прочел – волосы дыбом, найк, на голове встали. (Достает из верхнего ящика стола два потрёпанных листа, читает). Та-ак, это – не то, это – не то… А, во, слушай, Классик, найк, если нервы железные. Так, диск номер 115: «Маленькая девочка примерно шести лет связана веревкой и подвешена вверх ногами…»
Вадим. Уже впечатляет! Как, впрочем, и то, что ты такие буквочки в твоем возрасте без очков разбираешь.
Марк. На зрение никогда не жаловался, найк. Но ты не перебивай, а слушай. То ли еще впереди, найк! Так… «Подвешена вверх ногами. У нее завязан рот, поэтому она не может кричать, на шее надет ошейник. Девочка почти ничего не понимает. Дело происходит ночью в каком-то парке или в лесу». Цена 2500 рублей! Представляешь, найк: у меня пенсия меньше! Ну, слухай далее. Диск номер 123: «Девочка примерно девяти лет. Ее привязывают к батарее. Два мужика в масках пытаются ее насиловать. Она сильно сопротивляется, начинает громко кричать. Ее избивают различными предметами. Очень много страшных криков, соплей и крови. Качество изображения отменное!» Цена этой прелести, найк, 3000 рублей. Диск номер 131: «Новинка! Дедушка со своей внучкой! Дедушка хочет уболтать свою внучку. Всякими способами пытается ее раздеть. Наконец-то ему это удается. Очень зрелищно». Цена 1000 рублей. Продешевили, по-моему, найк, как думаешь? Ну ладно. Диск номер …
Вадим. Хватит! Хватит, надоело.
Марк. А, Классик, быстро ты спекся, найк! А тут этих дисков у-у сколько. Что, тошнит, небось? Меня тоже ох как тошнит и мутит, найк!  А че мы делаем? Ниче! Сидим, вот, водку жрем, найк, а все вокруг погибает, рушится!
Вадим. А что нам делать?
Марк. Че делать? Откуда я знаю, че! Ну хоть че-нибудь да нужно. Там, я не знаю, кричать, орать, найк, бить в набат, в всполох, чеб всполохнулись все, очнулись и ужаснулись самих себя!
Вадим. Эх, Маркуша, забрось-ка ты свой всполох куда подалее, ибо никого он нынче всполохнуть не в силах, потому как оглохли все, ожирели и ослепли. Да и ни к чему это, ибо как говорил наш незабвенный Александр Сергеевич «идет к развязке дело». Человечество неумолимо катится к своему логическому концу, и тут уж ничего не поделаешь. Хотя ведь не только в наш, во все века люди вопили: «O tempora, o mores!» И надеялись, что их времена последние. Так что, дружище, самое мудрое в этой ситуации – это пить водку и ни о чем шибко не задумываться. Пьянство, по моему глубокому убеждению, есть наимудрейшее из всех людских сует. В том-то и заключается in vino veritas, друг мой. Поэтому я не хочу больше быть трезвым никогда. Никогда! Не хочу, чтоб снились кошмары. Хочу, чтоб потомки запомнили меня пьяным. Давай пить, Маркуша, черт побери, давай пить! И спать без снов. А весь мир вокруг нас нехай летит в тартарары к чертовой бабушке, прах его побирай! А? Здорово я придумал? Вот представь: допиваем мы с тобой сейчас эту бутылку, выходим из подвальчика за второй, глядь: а там никого и ничего, все – в тартарарах! Здорово, да?
Марк. Умница, умница, Классик, найк, хорошо сказал! Давай пить! Вот за че я тя люблю, Классик, найк, так это за то, че ты трижды больший меня философ. Я – мозгой привык, а ты – сердцем мыслишь, найк, уважаю. Дай, я тебя расцелую, найк. (Целуются). Вот только насчет никого – это хорошо. А насчет ниче – это не очень. Пущай не только наш подвальчик, найк, но и магазинчик уцелеет, иначе, где же мы добавку, найк, брать будем?                (Смеются).
Вадим. Понимаешь, понимаешь, Маркуша, они же Достоевского распяли! Да-да, на оборотной стороне Христова креста распяли, сволочи. Распяли со всеми его наивными ужасами. «Красота спасет мир!» Нет, Федор Михалыч, этот мир уже ничего не спасет, потому что красоту саму растерзали, втоптали в грязь, замучили, надругались над ней, сердечной, нагло и бесстыдно, совсем не задумываясь о том, а как же дальше без нее-то? Сир и убог человек без красоты… Марк, ты помнишь Тургенева? А я помню. Вот, послушай, а то после твоего каталога душа как в дерьме извалялась, очиститься надо. (Звучит красивая тихая мелодия). «Знаете ли вы, какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на крыльцо. На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи, деревья слабо шумят, облитые тенью. Каждый звук словно стоит в застывшем воздухе, стоит и не проходит. Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега. Вы едете – едете мимо церкви с горы направо через плотину. Пруд едва начинает дымиться. Лошади звучно шлепают ногами по лужам; кучер посвистывает. Но вот вы отъехали версты четыре. Край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд. Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул – и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется как птица. Свежо, весело, любо! Далеко видно кругом. Живее кони, живее! Крупной рысью вперед! Солнце быстро поднимается; небо чисто. Погода будет славная. Стадо потянулось из деревни к вам навстречу. Вы взобрались на гору. Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман. За ней –  водянисто-зеленые луга; за лугами – пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль, не то, что летом. Как вольно дышит грудь, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханием весны!» (Музыка умолкает). Что ревешь-то? Чистоту оплеванную жалко? Слушай, а ты не скажешь ли мне, почему это все? Почему в наше гребанное время никто не осмеливается ни то, что писать, а даже читать что-либо подобное? Почему высокое и низкое поменялись местами? Почему светлое и чистое стало предметом иронии, тупых насмешек и оскорблений; а площадное и одноклеточное сделалось, по меньшей мере, предметом всеобщего восхищения? Это что, так и должно быть?
Марк (смахивает слезу). Для нас с тобой, конечно же, нет, найк. А для сволочи, которая обогащается за счет этого и для балбесов, потребляющих все это, лучше и быть не может. И, слава Богу, дорогой мой человек, че живы еще в русских селениях, найк, такие мастодонты как ты да я, которые, несмотря ни на какую бедность, найк, не продадут свою душу.
Вадим. Как ты да я, два сына гармонии. Да, ты прав. Однако извини, дружище, заболтался я с тобой, а мне давно пора. У Вадима Шерстнева сегодня еще уйма дел по приготовлению пира. Кстати, не желаешь мне помочь?
 Марк. Нет, брат, ты уж не обессудь, найк, но я че-то подустал маленько. Годы, знаешь ли. А пир, найк, дело нешуточное, надо перед ним отдохнуть, выспаться. Не обижайся, Классик, найк.
Вадим. Ладно-ладно, отдохни и сразу – ко мне. А я сейчас прямо от тебя к Атроховым пойду, их пригласить надо. Ну, будь здоров. (Уходит).

                Сцена четвертая.
                (Комната в доме Атроховых. Владимир, Елена, двое маленьких детей. Входит Вадим Шерстнев с бутылкой водки и двумя мягкими игрушками в руках).
Вадим. Не помешаю ли святому семейству? Вы, конечно, можете сказать мне apage, Satanas. Но я все-таки останусь. Ведь не прогоните же вы меня, в самом деле? Вы уже закончили святую трапезу?
Елена. Отчего же святую? Обыкновенную.
Вадим. Ну как же, вы же адвентисты. А у адвентистов воскресение называется днем субботним, седьмым днем недели. А сегодня именно такой день. Так что извините, трапеза сегодня у вас должна была быть святой или, по крайней мере, священной. (Ставит на стол бутылку водки). Ну, закончили так закончили, тем лучше. Значит так, Елена прекрасная, два маринованных огурца и пустой стакан меня вполне устроят.
Елена. Балабол. (Уходит).
Вадим. А это – неваляшкам, каждому по розовому слонику, специально одинаковому, чтоб не дрались. (Раздает детям мягкие игрушки).
Владимир. Рад тебя видеть. Давненько не заходил.
Вадим. А уж как я рад ты и представить себе не можешь. Ну, ты сильно не радуйся: я не надолго. Вот бутылочку приговорю и пойду себе восвояси.
    (Входит Елена, ставит на стол тарелку с хлебом, тарелку с огурцами и один граненый стакан).
    Ах, вы мои вегетарианцы-постнички, огурчиками спасаетесь? А кабанчики в хлеву для кого хрюкают? Только не говорите, что для гостей, а то велю заколоть и зажарить. Знаю, знаю: мяском приторговываете? А ведь не хорошо это: самим спасаться, а другие заблудшие души в грех вводить. Да еще златицы за это брать. А? Как считаешь, Володька, хорошо это али нет?.. Ну, ладно-ладно, не смущайся, шучу я. Я ж понимаю: семью одеть-прокормить дело нелегкое.
 Елена. Пойду-ка я детей спать уложу, от греха подальше.
Вадим. Вот-вот, правильно. Как на Востоке: накрыла на стол мужикам и – брысь; где собрались мужчины, там женщине не место. (Елена с детьми уходят). Люблю Восток: мудрые там понятия. А похорошела твоя Ленка, м-м, персик! Скоро в городе прохода ей не будет, а?  Ладно, не хмурься, не буду. (Наливает водку в стакан и выпивает). Граненый стакан не зря выдумали, это – лучшая мерка. Вадим Шерстнев сейчас выпьет ровно четыре мерки и уберется туда, откуда пришел.
Владимир. Ты за прикуску-то не обижайся, сам понимаешь: июнь такая пора, что старого нет, а нового не наросло. Картошки даже нету.
Вадим. Да ты что, белены объелся, что-ли? Когда это я обижался на материальное? Вадиму Шерстневу важно только одно – душа, затем, собственно, и пришел к тебе как к старому другу: душу излить. Видишь ли, очень хочется узнать: имеет ли Вадим Шерстнев право на счастье, как некоторые, или нет? Или люди все поделены… кем-то на черненьких и беленьких? Что? Хочешь сказать, что Бог всем воздает по заслугам?  Что ж, может ты и прав. Хотя, если подумать, что во мне такого супер грешного? Давай разберемся. То, что баб больше жизни люблю? Так это за всеми мужиками водится, кроме импотентов, конечно. Каждый мужик, я уверен, в мечтах своих тайных бывал маньяком. Слушай, святоша, а хочешь, расскажу тебе как я баб начал любить и вообще, кто я такой есть на самом деле? Потому что может и правильно, что нету мне счастья, потому как каждому свое, потому как на самом деле я далеко не то, что ты обо мне знаешь. Вот ты думаешь, что видишь перед собой нормального человека? Ты ошибаешься. Перед тобой не нормальный, вернее, не обычный человек, а настоящий сексуальный монстр. И имя мое настоящее никакой не Вадим и не Классик, а Приап. Да, Приап. А теперь – о том, как я стал Приапом. Во-первых, - гены. О, гены – это такая сильная вещь, что мне даже кажется, что я и родился уже прямо Приапом, а не стал им впоследствии. Вообщем, это произошло на Масленицу. Мне было тогда всего лет десять. Обычные мальчишки в этом возрасте интересуются еще солдатиками, машинками и пистолетиками. А я уже вовсю интересовался бабами! Меня вовсю уже мучали ойгархе по ночам. Ну и доставалось мне от родителей за эти чертовы ой-гархе! Поди, объясни им, что я не рукоблудил, я и рукоблудить тогда не умел, просто присниться ночью голая баба – и все, лужа на простыне, а я причем? А у тебя такая хрень была? А-а? То-то же, откуда она у тебя может взяться? Хотя может и была разок-другой, в лет шестнадцать, а, признайся? Ну ладно, не конфузься, можешь не отвечать. Так вот, было это на Масленицу. Как сейчас помню: батя мой затесался куда-то в буфет по привычке в очередь за разливной водярой, ну а я, предоставленный самому себе, слонялся по площади, а там балаган, театр кукольный показывали, и любителей поглазеть перед театром тьма сгрудилось, и, представь себе, далеко не только дети. Вот протолкался я в самую гущу, руки от холода в карманах держал, а карманы в куртке высоко пришиты были. Вообщем, работал я локтями, чтоб поближе на зрелище посмотреть, да как уперся вдруг одной молодке локтем прямо в ее штучку под джинсами. Я нервами чуял, что локоть мой она прекрасно ощущала, но даже не думала от него отстраняться, мало того, - она улыбалась, и лицо ее краснело все больше и больше! Меня, обомлевшего с полным ртом слюны и тоже красного как рак, уже абсолютно не занимал, какой-то там театр и его действо, но я желал, чтоб оно продлилось как можно дольше. Так я и стал Приапом, если конечно им становятся, а не рождаются. Приапом и добровольным рабом женского зада. О, за иным женским задом я готов идти на край света! С той минуты я начал жадно искать толпу, каждый день бродя по городу. И наслаждался, прижимаясь к женским задницам в магазинах, на рынке, на вокзале. Так я сделался полным фроттеристом, но не капли об этом не жалею. Хотя в нашем городишке и толпы-то – раз-два и обчелся. А вот в Москве я, брат, отрывался по полной! Там это дело четко поставлено: садишься в метро и трешься сколько душе угодно. Бабы там без комплексов, никто никого не знает, смирные все, покладистые, стоят – хоть дой ты их здесь же, прямо в электричке. Красота! Боготворю я, брат, женские ягодицы, ибо нет ничего в мире слаще их, поверь мне! Вообще, мне давно хотелось сочинить что-нибудь в честь женских ягодиц, что-нибудь в роде поэмы, нет не поэмы… Песни… Нет и не песни… Оды! Точно: «Оды женской… » Гм, нет: «Ода женскому заду». Да. Кстати, я уже и накропал кое-что. Хочешь, прочту? Ну вот, слушай, значит, нечто в духе «Онегина».
                Я каждый, раз бродя вдоль улиц шумных,
                На дамские зады, любуяся, гляжу.
                Средь них нет дур и нету слишком умных,
                Все хороши, во всякой прелесть нахожу.
                Вот – зад-орешек, вот – подушка;
                Вот – кренделек; а вот – ватрушка;
                Вот – зад как булочка, как пышка;
                Вот – зад-доска, почти что крышка;
                Вот – зад-матрац; вот – персик наливной;
                Вот – задик-мячик, тоже не дурной…
   Ну и так далее, вообщем. А? Каково? Слушай, а вот эти все порнофильмы западные  - такое убожество, верно? Согласись, одни – 90-60-90, тьфу, смотреть не на что! Скучища, аж тошнит, ей Богу! Какой пошлый вкус! Вот я бы снял, так снял, будь у меня возможность! Что-нибудь, знаешь, этакое, в романском стиле, про оргии в замке рыцаря Круглого Стола с задницами всех возрастов и размеров, от ожирения до скелета, от малолеток до старух. Кстати, и розовых с голубыми туда же определил бы, в общий котел, пусть вместе покувыркались-поварились бы, а? Вот это зрелище было бы всех времен и народов, вот это были бы сцены  рыцарских веков!.. Эх… если б я был султан!.. Ты удивлен, я вижу?
Владимир. Да… но это, вообщем, не твоя вина, за всем этим кроется какая-то внешняя причина… Скажи, а ты не пробовал смотреть на женщин с какой-нибудь другой стороны, ну, например, с духовной?
Вадим.  Сейчас я вот горло промочу, водочки хряпну и расскажу тебе еще кое-что. (Выпивает и закусывает). С другой стороны, говоришь? Да я, брат, с какой только стороны на них не смотрел, а всего милей они мне все-таки ссади, ха-ха-ха. А если серьезно, то вот, когда я стану, не дай Бог, импотентом, вот тогда и начну, может быть, - с другой стороны. А пока извини: не могу, не получается… Вот ты сказал должна быть внешняя причина. Точно, была такая причина, это ты ловко подметил. А причина банальная, причина была та, что сидел я тридцать лет и три года за книгами и баб голых в глаза не видал. Ну а потом эту плотину и прорвало, со всеми вытекающими. Вот, дядя, благодаря какой внешней причине я и стал отпетым фроттеристом. Но, благодаря этому чертовому фроттеризму, Вадим Шерстнев смог досконально постичь женские нравы, даже не открывая рта, ибо для того, чтобы жаться к бабам, совсем не обязательно при этом с ними знакомиться. Таким образом, я совершенно молча выяснил и вывел для себя, что существует три типа женщин. То есть они, конечно, в принципе, все одинаковые, но есть кое-какие нюансы. Итак, первый тип – это недотроги. К таким только слегка прикоснешься – они тут же брыкаются, обмеривают вас с ног до головы убийственным взглядом, отскакивают в сторону и вообще готовы звать на помощь. При второй попытке их «приголубить», они могут грубо оскорбить и опозорить. При третьей попытке вообще есть большой риск получить в морду. Уверяю тебя, что в постели такие бабы самые страстные, они, может, и не даются потому только, что не ручаются за свою бесстрастность, понимаешь? Эх… хорошо бы, черт возьми, изнахалить такую недотрогу хоть разок да еще  прямо в метро, вот кайф был бы, а!? Недотроги – наиболее часто встречаемый тип. Идем дальше. Второй тип – это коровки. Эти – словно дремлют, с ними можно делать многое, но они не отвечают взаимностью. Они вообще как бы не ощущают, что кто-то там возится у них сзади. Но не дай Бог их разбудить, этих коровок, каким-нибудь слишком уж откровенно наглым движением, они становятся хуже недотрог! И, наконец, третий – мой, естественно, любимый тип – давалки. К сожалению, на них очень трудно напороться, а в провинции  - практически невозможно. Давалка, как ты понимаешь, откликается на мои ласки, и мы наслаждаемся вместе. (Выпивает и закусывает). Ну что, друг ситный, велики мои грехи? По вашим, христианским, меркам, может и велики, а по моим, эллинским – не очень. Ведь ты же знаешь: я по убеждениям эллин, древний грек.
Владимир. Не эллин ты, а атеист, да-да, самый обыкновенный атеист, эллины, видишь ли, давно вымерли и исторически больше не могут появиться, как и все прочие язычники, зато вот атеисты расплодились во всю на фоне технического прогресса.
Вадим.  Стоп! Вот здесь ты не прав: я – эллин. Я верую в некую высшую силу. Но я хочу естественности, понимаешь? Естественности бытия, которое царствовало на земле до появления вашего христианства. Ведь это именно христианство родило понятие греха, которого раньше и в помине не было. Христианство родило грех, и естественность испарилась, а, вернее, отошла в тень и стала предметом чего-то постыдного. То, что раньше приносило людям радость, стало приносить боль и разочарование. Христианство не принесло жизнь и свет, оно убило жизнь, отравило ее, оно убило цельность личности, заставило ее раздвоиться на белое и черное, на льзя и нельзя, на праздничную мораль и будничную, одну – для души, другую – для тела.  Оно принесло костры инквизиции, крестовые походы, наконец. Вот ты обозвал меня атеистом, а сам-то ты знаешь, что такое Бог?
Владимир. Бог – это все лучшее, что в нас есть, все доброе. Бог – то, что сотворило все, в том числе меня и тебя…
Вадим. Прекрасно! А не подскажешь ли, на кой черт он все сотворил, а особенно – меня? Меня и тебя, сознающих свое конечное существование? Просили мы его, что ли, об этом? Для чего мы терпим все земные муки, после которых, кстати, по-вашему, по-христиански, нас ждут еще большие муки в каком-то аду? Какой еще нужен ад!?
Владимир. По-моему, в жизни каждого человека хороших дней гораздо больше, чем плохих. Просто благо – естественно для нас, детей Божьих,  и мы его почти не замечаем, а принимаем как должное.  А горе мы принимаем как аномалию. Поэтому плохие дни воздействуют на нас гораздо сильнее, они выбивают нас из обычной накатанной колеи…
Вадим. Нет уж, друг мой! Во-первых, не хороших дней больше, а однообразных и скучных, как погода в ноябре. А во-вторых, плохие дни не просто, как ты, дядя, изволил выразиться, воздействуют на нас, они нас так бьют, что после иных побоев можно и не оправиться; и один такой день заменяет сотню, так называемых, хороших дней. Поэтому, брат, количество еще ничего не значит. Так для чего же понадобилось Богу сия славная юдоль печали?.. Не можешь ответить. Я тебе отвечу. Просто Бог – никто иной, как врач-экспериментатор, держащий Землю под стеклянный колпаком в своей небесной лаборатории. Сидит он перед этим колпаком в белом халате с засученными рукавами и сам с большим интересов ожидает, когда и что из его эксперимента получится. И не с бородой он вовсе, как про него придумали, а в очках с толстенными линзами… Знал я одну девочку в Москве, родители-баптисты ее с детства к Богу приобщали, к постам, к молитвам, к поступкам хорошим. А ее, десятилетнюю, возьми и изнасилуй дебил какой-то подворотный! А?! Каково?! Как думаешь: после этого ее хоть одна теория добру научит? Нет, брат, потому что та дрянь, которая с ней случилась, вечно у нее перед глазами стоять будет, сердечко ее ожесточая. А ты говоришь Бог.
Владимир. То, что ты описал сейчас, конечно ужасно, но на самом деле Бог сотворил мир на радость…
Вадим. Знаю и это. Бог сотворил мир на радость человеку, но сам человек сделал его плохим благодаря дьяволу. Надеюсь, это твой ultimo ratio. А почему же всесильный Бог допустил это, как он смел это допустить?
Владимир. Ты задаешь вопросы, выходящие за пределы нашего разума.
Вадим. Не-ет, не нашего, мил человек, а твоего. Мой разум беспределен как космос и свободен как птица! Он может развиваться в любом направлении, куда пожелает: в бездну глуби, в бесконечность дали… Он свободен как моя жизнь свободна от догматов вашего лживого христианства… Так для чего же все-таки Бог допустил сию юдоль печали?
Владимир. Послушай, я сейчас скажу тебе то, что в минуты отчаяния все время твержу самому себе. Не знаю, поможет ли тебе, но мне помогает. Только ты меня не перебивай. Итак: возьми на веру, что Земля наша, и тела наши, и души наши отданы на растерзание дьяволу. Как только ты это сделаешь, то сразу все станет на свои места и сразу отпадут все вопросы. И ты поймешь, что пока на Земле царствует дьявол, то ничего другого на ней, кроме юдоли печали и быть не может; что смерть, кровь, бедствия, болезни – это все естественные спутники нашего дьявольского мира. Но такого мира не должно было существовать изначально по Божьему замыслу, вот мир и катится к своему логическому концу, становясь с каждым днем все гаже и гаже. И когда он, наконец, станет таким гадким, что все люди взмолятся о скорейшей смерти, будут смотреть на смерть как на манну небесную, вот тогда и наступит конец. Понимаешь? А смысл нашей смертной жизни в этом сатанинском мире состоит только в одном: чтобы не мир спасать, который невозможно спасти, а единственно чтоб спасти от дьявольских когтей свою душу. Как прекрасно было бы, если б каждый был занят этим и только этим и ничем иным! Но об этом можно лишь мечтать. Спасти душу – задача немалая. А как спасти? А просто: поступками своими противоборствовать злой силе. Видишь, например, ребенок плачет, - не проходи мимо; видишь, старушка еле ходит, - помоги ей до дома дойти… Да если мы просто место старшим в транспорте уступим, и то дьявол от злости лопнет. Понимаешь, Вадим, идет война, и мы должны выбирать, на чьей мы стороне.
Вадим. Ха-ха-ха! Да, хорошо тебя подковали твои адвентисты: так и сыплешь готовыми рецептами, знаешь как надо и как не надо, хоть записывай за тобой. Истину в последней инстанции излагаешь. А ты никогда не задумывался о том, что всякая религия мнит себя истиной в последней инстанции, а все другие религии называет ложными?
Владимир. В том числе и атеистическую?
Вадим. Не язви. Я не атеист. Я просто свободный поэт и все тут. Свобода – мое знамя, мое кредо. (Допивает последнюю водку из бутылки). Значит, все так и должно быть, говоришь? Обидно.
Владимир. Что обидно?
Вадим. Обидно, что зло непобедимо.
Владимир. Но временно же непобедимо.
Вадим. Тебе от этого легче? Мне – нет, ведь это же мое время, ведь это же я живу, это же время моей жизни, а не просто какое-то отвлеченно-теоритическое время. Вот поэтому и обидно. Почему, собственно, я и миллиарды других, ни в чем не повинных людей, должны отдуваться за этого бездельника Адама?
Владимир. Зачем же сражаться с ветряными мельницами, со злом во вне? Наша задача – победить зло в самих себе. И это…
Вадим. А, по-моему, зло – оно и есть зло, и не важно, где оно находится, во вне, или во мне. Раз нельзя победить во вне, то нельзя и во мне.
Владимир. Пойми, Вадим – Земля, я тебе уже это говорил, – это арена войны и больше ничего, войны дьявола с Господом за людские души. Поэтому нужно ясно раз и навсегда определиться: на чьей ты стороне. И раз ты на стороне Бога, то и верить нужно только словам Библии, как словам самого Бога, нам завещанным, и ничьим более. Что в книге сей прописано – то и истина.
Вадим. Да, ты веришь Библии, Марк – разуму, Гнида верит в деньги… А я вот ни во что не верю, живу себе в свое удовольствие, небо копчу и рад-радешенек.
Владимир. Врешь ты: нельзя радоваться жизни, ни во что не веря. Ты, Вадим, большей, лучшей частью своей – на стороне Господа, но дьявол подкрался к тебе с уязвимого, незащищенного боку и затемняет твою жизнь водкой, не дает тебе ясно смотреть на вещи. Вообще, чтоб увести человечество всторону от Бога, дьявол выдумал не только водку, табак, наркотики, но также спорт, секс, производство… И, по-моему…
Вадим. Да-да-да, все это, конечно, правильно, ты всегда говоришь правильно, Володька, а потому - скучно. Но ты все-таки не понял меня. Я спрашивал тебя, мой друг, как мог всесильный Бог вообще, в принципе допустить саму возможность такого дьявольского мира? Но, впрочем, извини, я забыл, что это запредельные для твоего разума вопросы…  Ты мне Володька, лучше ответь на такой вопрос, давно хотел тебя спросить: ты немец или нет?
Владимир. Почему это я немец?
Вадим. Ну как же: ты же протестант, а протестанты все немцы или французы. Ведь, насколько мне известно, русский люд православием своим розниться. И я хоть не христианин, но Русь-матушку люблю. Мне тоже многое в ней не ндравится и в прошлом и в настоящем. Но предать ее – никогда! Как можно мать предать? Ну, вот скажи по совести: чем тебе родное православие не угодило? И вообще, знаешь ли ты, в чем пресловутая русская идея заключается? Как отличить русского от неруся? А впрочем, откуда тебе, немцу, знать это? Но я тебе, как немцу, по большому секрету скажу: отличительная черта русского есть справедливость. Да-да, именно справедливость. Жажда справедливости – вот высшее чувство нашего народа. Именно оно было главным двигателем всех наших революций, друг мой. А сказать, почему именно справедливость? Потому что каждый русский в глубине души – вор. И русский не виноват, что он вор, он вор генетически, он вор еще до рождения, понимаешь? Поэтому русский инстинктивно, печенкой чует, что честным путем на Руси-матушке богатыми не становятся. Вот почему у нас всегда было, есть и будет презрительное отношение к богатеям. А особенно к супербогатеям. И это мне, как русскому, кажется вполне правильным… Ну ладно, finis. Не смею вас более задерживать. Вадим Шерстнев верен своему слову: водка выпита, и мне пора восвояси. Не обессудь: тару заберу с собой. Привычка – не оставлять после себя мусора, тем более, если этот мусор кое-что да стоит. И вообще, кстати, на счет тары: знаешь ли ты, Володька, что такое эта самая тара? Ну, то есть, вот эта самая пустая стеклянная бутылка?
Владимир. Как что? Бутылка – она и есть бутылка.
Вадим. А-а, не знаешь. Стеклянная бутылка, дорогой мой друг, это наша человеческая жизнь, - вот это что такое. Вот стоит она себе и стоит, цела-целехонька, как видишь. А задень ее маленько – упала бутылочка и - вдребезги. Так и человек: тут есть он, а тут уж глядь, - и нет его, ищи-свищи. Так, может, не стоит она того?
Владимир. Кто чего не стоит?
Вадим. Да жизнь, говорю, жизнь наша человечья, может не стоит того, чтоб за нее цепляться как майский жук за листик, коль уж она такая хрупкая штука? Нет, не стоит. А если так, значит жизнь – не главное, то есть, я имею ввиду именно продолжительность ее, а главное что-то совсем другое: смерть, например. Точно, главное в жизни – это смерть. Жизнь прожить можно и по-свинячьи, это уж как сложилось, а помирать надо красиво, да, непременно красиво, как Жанна Дарк, например, как Джордано Бруно, как Грибоедов, как Пушкин, наконец. Худо и глупо, когда – от простуды или от зубной боли. А еще хуже, когда внезапно… Ну да ладно, будь здоров, пора мне… Ах да! С этой философией чуть не забыл самое главное, зачем собственно и приходил-то: зову сегодня вечером ко мне на пир. Да-да, сегодня Вадим Шерстнев задает большой пир, званный и незванный! Ленка твоя не пойдет, знаю, характер у нее сложный, но ты чтоб был – голова с плеч, не придешь – обидишь Вадима Шерстнева насмерть. Это я не шутя говорю. Да, встретишь нищих по пути – зови с собой и нищих. Все жду, всем рад буду! (Уходит).

                Сцена пятая.
         (Год спустя. Комната в доме Вадима Шерстнева. Вадим, полуголый, спит под столом. Фаустина и Мессалина, полуголые, спят на кровати. В комнате – беспорядок, на столе и под столом – окурки, пустые бутылки из-под водки).
Вадим (просыпается и осматривается кругом). Ишь, дрыхнут. Эй, Мессалина! Фаустина! Что вы вчера вытворяли, чертовки!.. Фу, девки, сколько раз я вам талдычил не бросать окурки на пол… (Поднимает пустую бутылку и заглядывает в нее).  Отлично! Как всегда, опохмелиться нечем. И денег, кажется, тоже нет… Девки, подъем!
     (Входит Марк Брезовский с сумкой в руках).
Марк. Тук-тук, кто в теремочке живет?
Вадим. Марк!
    (Марк выставляет на стол спиртное и еду).
    Маркуша! ты - мой подарок судьбы! Тебя послало ко мне само провидение! Дай же, дай я тебя расцелую!
Марк (отстраняясь от Вадима). Кой там, найк, провидение, у меня у самого после вчерашнего башка трещит, так че  - никаких благодарностей, а давайте все за стол, найк, и – наливай скорее, налитый стакан – лучшая благодарность, найк.
Вадим. Да-да, дружище, конечно, я сам знаю, что in vino veritas. Но все-таки, раз уж ты застал меня в подобном пассаже, позволь мне, для начала, угостить тебя Мессалиной. Посмотри, какие у нее вожделеющие глаза!.. Мессалина, открой глаза!.. А? Настоящая сука! Какие крутые клубни бедер, какая сладкая в них глубина! А, Маркуша? Не хочешь утонуть в этой патоке? А какой у нее виноград груди! Какие булочки! Это же целое вымя! А? Ты только взгляни на все это! Стоит лишь мне приказать ей, и она исполнит любой твой псих. О, они слушаются меня, как собачонки, особенно когда хотят опохмелиться… А? Что! Не хочешь Мессалину? Ну тогда могу предложить Фаустину. Она ничем не хуже… Правда, она пока еще, кажется, не дышит… Эй, Фаустина, ты живая, аль нет?.. А-а, живая, вишь, брыкается. Ну, когда брыкается, так еще и лучше, слаще, залезай и все…
Марк. Да ты че, допился до ручки, Классик, найк? Ты ж в курсе, че у меня уже лет пять как на полшестого. Я вот сейчас за стол залезу и все один вылакаю, найк, пока ты девок своих обнюхивать будешь.
Вадим. Не-ет! Нет-нет-нет. Девки, за стол! За стол.
    (Все садятся за стол, едят, пьют. Постепенно, во время разговора Мессалина и Фаустина перебираются обратно на кровать, засыпают. Вадим и Марк постепенно сильно хмелеют).
    М-м, зря ты не хочешь хотя бы Фаустину, Маркуша. Ты только посмотри, какой она лакомый кусочек, у нее ничего не выпячивает, как у Мессалины, кроме костей, конечно, груди почти нет, одни соски торчат. Это же настоящая Tabula Rasa. Прелесть! Да, прелесть именно в этом и есть, Марк, именно в этом – в противоположности. Тебе ли, как философу, этого не знать? Какое я испытываю неизъяснимое наслаждение, когда сначала держу в руках мясо, потом кости, кости, потом – мясо, и так – часами. Ха-ха-ха! Долго я их искал, своих прелестниц, и все же нашел именно таких, каких хотел…
Марк. Достал ты меня, Классик, своими прелестницами, найк! Ты бы лучше их одел, че ли, а то трясут сиськами прямо над колбасой.
Вадим. Не понял! А над чем сиськами еще трясти, ежели не над колбасой?  Чем тебе сиськи не нравятся? Ты же знаешь: по моим принципам это тебя стоит раздеть, а не их одеть. Вот велю сейчас своим одалискам содрать с тебя штаны – вмиг присмиреешь! Ты находишься на территории Эдема, так что помалкивай лучше. И вообще, сколько раз тебе повторять: не зови меня Классиком, а зови Приапом. Приап я, понял? При-ап!
Марк. Ха, Приап, найк, обвислый! Тоже мне Приап. Ты скажи мне, лучше, как твои дела? Домик-то Гнида оттяпал-таки?
Вадим. Да, оттяпал, завтра съезжаю. Вот поминки по домику своему уже дней десять творю. Ох, домик мой, домик.
Марк. Домик-домик! Раньше надо было башкой думать! Ну, а где жить-то собираешься?
Вадим. У тебя! Ха-ха-ха, испугался? А что, небось, не выгонишь?
Марк. Да ты сбрендил, Приап, найк! Выгнать-то не выгоню, конечно, в тесноте – не в обиде. Только в моем хлевушке в Эдем не разгуляешься, найк.
Вадим. Это ты не разгуляешься, а я разгуляюсь. На метре квадратном разгуляюсь, рубаху порву! Такая уж у меня натура. Пощечину судьбы, Маркуша, надо принимать стойко, и гордо идти к барьеру!.. Да ты не горюй, Маркуша. Я не горюю, и ты не горюй. Дотопчем свой никчемный век как-нибудь.
Марк. А вот тут я с тобой не согласен. Не никчемный, найк. Ведь если звезды зажигают, то это кому-то нужно, как сказал твой коллега. Если уж мы родились, Вадимка, то это не зря, не просто так, найк, а для чего-нибудь, обязательно для чего-нибудь.
Вадим. Да? И для чего же, например?
Мрак. Ну, это уже другой вопрос.
Вадим. Да, другой… Эх, Маркуша, а зря ты от жен моих отказался. Ведь как там у Достоевского? Красота спасет мир? Вот! Пожалуйста! Посмотри на них: разве это не красота? Бери любую, спасайся! А то постами да молитвами спасаются, тоже мне, нашли чем. Красотой спасаться надо. Красота освобождает и очищает. Смотри, они у меня какие? Чистый сахар, чистое спасение!
Марк. Гм, Достоевский, Достоевский. Любишь ты козырять своим Достоевским. А он, найк, между прочем, эпилептик был, и герои его все сплошь эпилептики, шизофреники, параноики, неврастеники, чахоточники, импотенты… Это из положительных. А из отрицательных – убийцы, самоубийцы, сексуальные растлители, вымогатели, грабители, жулики и проститутки. Нет, впрочем, проститутки у него тоже, кажется, - положительные, найк…
Вадим. Ой, скажите пожалуйста, какой знаток Достоевского выискался! Как ты смеешь судить его! Ты сам-то что-нибудь создал такое, что понадобиться людям через 200-300 лет? А? Что? Кишка тонка? А он – создал! Да ты знаешь, что сегодня кроме Достоевского читать некого? Потому что никто не может писать так глубоко и увлекательно одновременно, даром что эпилептик. А скорее благодаря тому, что эпилептик, но это не важно. Чего, например, один «Подросток» стоит. Вот помнишь ты, знаток Достоевского, помнишь то место, где Версилов отказался от наследства в пользу других уже, практически, после того как выиграл тяжбу, а сам остался ни с чем? И все кругом… - ты можешь себе это представить, ты можешь себе вообразить характер и состояние тогдашнего общества?!. – все кругом пришли в неописуемый восторг от его поступка! Я имею в виду его друзей и родственников. Сын его начал бесконечно гордиться им, жена с дочкой расцеловались от радости! А что ожидало бы Версилова, учуди он свой подвиг в наши дни? Правильно: Желтый дом до конца дней его; жена сбежала бы от него как от чумы, а детки примкнули бы к мнению общества, что таким место только на дурке. Вот именно поэтому в наши дни все эти Версиловы да Обломовы, думающие ни о том, за что прожить, а о том, зачем и для чего жить; все эти девственные, наивные, скромные и возвышенно-поэтические Тургеневско - Гончаровские барышни практически не возможны; все они безвозвратно вымерли и причислены к лику мамонтовых. Вот ты когда в последний раз девушку с книгой на улице видел?.. А, не видел. А с сигаретой и с пивом?.. Правильно, - на каждом углу… Нынче, Маркуша, одни только Штольцы, как кролики, плодятся, с их примитивно-меркантильными запросами. С уходом в небытие русского дворянства, друг мой, из русского общества ушло все лучшее, все горнее. Осталось лишь дольнее. Осталось быдло, думающее не о благородстве и чести, а токмо о прибытке, и, причем, о прибытке любой ценой. Ведь только одному дворянству нашему, лилейно и благоговейно взращиваемому тысячу лет, известна была польза от бесполезного вишневого сада! А она огромна, если вдуматься. Нет, «Вишневый сад» - это не комедия, как обозвал ее Чехов, это лирическая трагедия, мой друг… Эй, Маркуша, ты что, задрых? Я тут распинаюсь, а он дрыхнет.
Марк. Кто? Я?  Не-е, я в порядке, в порядке, в полном порядке.
Вадим. Ага, в порядке, я вижу… Слушай, Маркуша, а ты детство свое помнишь? Только не мозгой, а чувственной памятью помнишь?
Марк. Гм-гм, детство? Чувственной?  Гм, чудной ты, Классик, найк, как будто память и чувство не в мозгу находятся, найк. Ну да я тебя понял. Помню ли детство, найк? Местами, такими, знаешь, вехами, давно это было. Сейчас это все как за туманом, найк, будто не со мною было… Помню, найк, в спальне всегда пахло духами, в зале – еловой свежестью какой-то, на кухне – сладкой ванилью… Вообще, Вадимка, я тебе так скажу: зря люди в своих домах мебель обновляют,  ой зря. Вот ты мне тут что-то про «Вишневый сад», найк… Ты помнишь это знаменитое Гаевское обращение к шкафу? Так вот я тебе скажу, что это не ироничное, а самое поэтичное и трогательное место, найк. Ну, ты представь: как здорово созерцать в своей комнате вещи, которые помнят еще детство твоего деда! Да это уже и не вещи, это души. И не прав Гаев, называя шкаф вещью неодушевленной, ох как не прав, найк… Дорогой, многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование… ты воспитывал в нас идеалы добра…
Вадим (пока говорит, Марк засыпает. Слышится красивая мелодия). Да-а, души… А мне при слове детство сразу вспоминается черное-черное поле; босые женские ноги по ступицу утопают в этом черном; оголенные до плеч руки вырывают из черного зелень… Потом выплывают как из сна женщины с тяпками на плечах, много женщин, мама моя… молодая! красивая!.. Звонкие песни их далеко разносятся окрест, и ласковые розовые лучи… уходящего летнего солнца… провожают… (Мелодия умолкает). Эй, Марк! Опять спишь, чертяка? Ну ладно, спишь и спи, и хрен с тобой… и … давай поспим.
     (Засыпает. Через некоторое время вбегает Владимир Атрохов).
Владимир (кричит). Вадим! Вадим! Марк!.. У-у, спят черти! Вадим, просыпайся, Вадим! Эй!
Вадим. А? Что такое? Володька, ты? Дай я тебя поцелую!
Владимир. Какое там поцелую!.. Да трезвей же ты, черт! (Наливает в стакан холодной воды и выплескивает в лицо Вадиму, тот приходит в себя).
Вадим. А? Че?! Ты че, сдурел!
Владимир. А, очухался, беда Вадимка, беда! Шел я вдоль речки нашей, слышу, бац, бух, что такое? Гляжу, - моторка чья-то на камень наскочила и перевернулась, а там два человека точно было. Сам я плавать не умею, ты ж знаешь, а твой дом – ближе всех к речке. Ну я к тебе, а ты – вона в каком состоянии.
Вадим. Да в нормальном я, в нормальном состоянии. Побежали скорее. А чья моторка-то, не приметил?
Владимир. Да Гнуды, кажется, чья ж еще. Со всей дури в камень! Пьяные они, что ли там были?
Вадим. Ладно, бежим, пока не поздно.
   (Владимир и Вадим уходят. Через некоторое время Владимир возвращается один).
Владимир (кричит, плачет, пытается растормошить Марка). Марк! Марк! Маркуша! Вадимка погиб, Марк! Вадимка погиб! Нет больше Вадимки Шерстнева, нет!
   (Марк падает со стула на пол, Владимир подтаскивает его к кровати, берет со стола недопитую бутылку водки и присаживается на пол рядом с Марком, во время речи отглатывает из бутылки).
   Спишь, Маркуша? Ну ладно, спи-спи. Недобрую весть я тебе принес, недобрую, а сны тебе, дай Бог, хорошие снятся.
   (Марк мычит что-то невнятное).
   Что? Ты хочешь знать, как это было? Банально, Марк, банально, как обычно. Помнишь, он все мечтал красиво умереть? Ну вот, услышал Бог его молитвы… А все я, я виноват, будь я не ладен. Испугался! И за кого?! Пусть бы лучше Гнида на съедение рыбам достался, а не Вадимка. Но нет, Гниды живучие, Земля – это их территория, таких как они… Я ж плавать не умею, стою на берегу, волнуюсь, извелся весь. А Вадимка в воду бросился. Гляжу – вытаскивает одного – Гнида оказался, без сознания, но дышит, гаденыш, и перегарищем от него так и прет. А я возьми еще да ляпни, говорю: «Там их, Вадимка, кажется, двое было». А Вадим уже сам еле дышит, запыхался весь. Ну, тут он только успел спросить у Гниды полуживого: «Ну что, теперь и у тебя, небось, появились ценности покруче денег?» И опять в воду - бульк. Доплыл, вижу, до катера, нырнул. И все, больше из воды не появлялся Вадимка… Эх, горе-беда на кого не живет!.. Там сейчас милиция, скорая… Я все рассказал, как было и сюда, к тебе, а ты спишь. Эй! Марк! Проснись! Вадимка помер, говорю, Вадимка!..
Марк (сквозь сон). А, Вадимка, да, Вадимка, Вадимка… Небо… Скала… А внизу под скалою: лишь бездна… вода…
Владимир. А, Вадимкины стихи. Помнишь? Я тоже помню. (Встает и декламирует, звучит красивая мелодия).
                Лишь только Солнца луч последний доалеет-догорит,
                Закроется за мною грязнейшей бездны чистейшая вода.
                Вода, что все течет как жизнь и все меняет,
                Не изменяя ничего. Во след Дитя мне улыбнется,
                И с радостью укажет мне на острова Блаженных путь.
                Историк же, правдивый исказитель, напишет так,
                Что выйдет лишь известная насмешка
                Из тайной гибели поэта…

                Занавес.