По закоулкам воспоминаний - часть 6

Станьково



Уезжали мы из Сретенска в последние дни декабря 1952 года. Так что Новый Год предстояло встречать в пути. Наш многодневный переезд из Забайкалья в Белоруссию-чуть ли не через всю страну- проходил в относительно  нехлопотных условиях пассажиров купейного вагона. Даже от холода не приходилось страдать, несмотря на стужу за окном. Мы и Новый Год (еще не доезжая до Москвы) в приятном обществе семьи Петровых - хотя скромно-встретили, отметили. Для Петровых Москва была конечным пунктом, а нам предстояло еще, перебравшись с Казанского вокзала на Белорусский, продолжить путь.

Время в пути от Сретенска и до пункта назначения Станьково со всеми пересадками и ожиданием их заняло примерно недели полторы. Так что наши школьники Саша и Володя-успевали в школу к началу второго полугодия учебного года.

Проезжая Минск нельзя было не заметить как чудовищно разрушен был город-печальное зрелище. Казалось, что уцелевшие здания были относительной редкостью среди представившихся жадному взору руин. И это было начало 1953 года. Минск только начал отстраиваться.

Военный городок Станьково, что примерно в 50-ти километрах от Минска, от железнодорожной станции Дзержинск-примерно в двенадцати километрах. Из-за такой подкупающей относительной близости эта маленькая станция, а не Минск была выбрана конечным пунктом .

Доехали благополучно, и встретили нас, как положено, и в Станьково привезли, но.... Говорили же нам-не спешите с отъездом!, негоже, мол, Новый год стречать в пути, Новый Год нужно встречать дома – примета такая! Посмеялись мы и поехали. Кто всерьёз принимает приметы. Если ехать нужно?

А примета взяла да и сбылась! Квартира, предназначенная для нас, ещё не освободилась, а других пока нет. Обещают освободить скоро, да вот – жильцы пока не выехали (тоже с детьми – не выселишь). И кроме как в «Красный уголок» солдатской бани нас на тот момент – с дороги – и разместить негде...

Пустая большая комната с цементным полом, днём с паром. Влажно и холодно, особенно ночью. Никаких условий для проживания.

У самого входа  в этот «Красный уголок» (он отдельно от входа в баню) неподступный бугристый гололёд – местами снегом запорошенный , местами обнажённый...Непользованное помещение...

Каждый день в штабе одни и те же отговорки: Всё понимаем! Как только – так сразу!» - в таком вот тоне.

Разболелись дети. Старшим в школу нужно – условий для занятий тоже нет. И когда освободилась одна комната в трёхкомнатной квартире, мы были рады и ей. Саша и Юра к этому времени тяжело заболели: у Юры пневмония, у Саши – суставы.

Месяца два мы прожили в этой квартире, пока не освободились две комнаты в соседней трёхкомнатной квартире. И только к середине года – третье переселение – мы получили отдельную трехкомнатную квартиру. Сколько раз мы вспоминали ту проигнорированную примету! Верь – не верь, а уж так совпало...

В этот 1953 год я не работала. Болели дети, бытовые трудности. К тому же это было время особенной вспышки антисемитизма, кульминация безумной борьбы с космополитизмом – дело врачей! Как приступать к работе на новом месте, если о тебе, кроме национальной принадлежности, и знать ничего не нужно, а пациенты, заранее настроены на недоверие, а то и на опасение: врачи-то - отравители! Наверное, только прочувствовавшие это на себе могут понять ту чудовищную смесь безысходности и беспомощности, обусловленную злобной и властвующей несправедливостью.

И, между прочим, именно в это время мы неожиданно получили письмо поддержки, понимания и ободрения от фронтового командира Семёна – фронтового «Бати», генерала танковых войск Константина Николаевича Банникова. Он высказывал своё категорическое неприятие этой несправедливости, утверждая, что он далеко не одинок в таком мнении, и что правда восторжествует – а значит и духом падать не нужно. А ведь до этого никакой регулярной и нерегулярной  переписки у Семёна с генералом Банниковым не было. После войны, проживая еще в Монголии, а потом в Сретенске, изредка проезжая Москву, Семён, а то и я с ним, навещали Банниковых – они тогда жили на Хорошевском шоссе. Это уже в последующем, живя не так далеко от Москвы (Белоруссия, Ставрополь) мы с Банниковыми виделись чаще. Я не раз останавливалась у них – очень хороших людей. И Саша – уже в студенческие годы – был знаком и «вхож в дом», как говорится.

А тогда – просто честный в своих взглядах человек счёл важным поддержать своего сослуживца по фронту. И, нужно сказать, это письмо было тогда нам очень кстати.

В Станьково мы пережили и крах этой разнузданной антисемитской кампании, и смерть Сталина, и разную реакцию на эту смерть – её тоже нельзя было не заметить. Были такие, что плача вопрошали – «Что теперь будет?! Осиротела страна! Кто сможет заменить такого отца родного?» А были и такие как, например, одна из соседок моих – Полина Ивановна – которая совершенно равнодушно сказала: « А мне – всё равно – что ни поп, тот и батька». Были и такие, что легко вздохнули. Всякие были...

Но по поводу «Мне всё равно: что ни поп...» кто-то, видимо, донес в Особый отдел, так что на следующий же день представитель этого отдела опрашивал всех (в том числе и меня), кто мог слышать и подтвердить факт такого высказывания. Наверное, подтвердивших (слышавших), кроме доносчика, не нашлось, так как Полина Ивановна продолжала спокойно существовать. Завистников у неё было много – муж её служил в Австрии и обеспечивал семье безбедное существование, а не всех это восхищает.



* * *

Приехав в Станьково в 1953 г., я поступила на работу в медсанчасть только в начале 1954 года – обстоятельства не позволяли. Но и здесь уволилась только «в связи с переводом мужа к новому месту службы». Работа – как всякая: амбулаторный приём.

Между прочим, из моей врачебной практики этих лет особенно запомнился такой – довольно редкий – случай.

В летний воскресный день, не застав дома никого из врачей-офицеров, фельдшер медсанбата вызвал меня по неотложному случаю: за помощью обратился солдат, которого змея укусила в верхнюю губу. Локализация укуса не только редкая, но и особо опасная ввиду близости к мозговым сосудам.

На бегу по пути в медсанчасть с тревогой думаю, как смогу помочь. Мало того, что опыта в оказании помощи при укусах змей у меня не было, но и то, что я теоретически знала, при такой локализации не применимо. И жгут здесь над губой не наложить, и кровососная банка не присосётся, и выжечь это место не годится. И противоядия в медсанчасти нет. А если не задержать распространение яда, то до госпиталя – более 50 километров – можно больного и не довезти. Чуть ли не в панике думаю, как пережать сосуды над укусом. Тут подумалось об адреналине. Будто и логично, но... уверенности нет. На бегу взвешиваю «за» и «против».

В медсанчасти вижу высокого светловолосого молодого – лет 19-20 – солдата. В пределах красной черты верхней губы (слева) два близко расположенных прокола от укуса и небольшой отёк тканей вокруг. Самочувствие парня пока удовлетворительное, но он знает об опасности, взволнован.

Несколькими уколами над местом укуса ввела содержимое ампулы адреналина – небольшим треугольником побледнела кожа вокруг укуса – сосуды сузились. Пока ждали машину, спрашиваю, как же его, такого высокого, змея  в губу укусила. Оказалось, хотел порыбачить, наклонился к кусту, чтобы сорвать длинную ветвь для удочки – тут змея его и укусила. Я и сейчас помню его эстонскую фамилию Хардма – он из Таллина.

В сопровождении фельдшера отправила его в госпиталь и подумав, что противоядия там тоже может не оказаться, предупредила телефонным звонком приемное отделение госпиталя в надежде, что до приезда пострадавшего они сумеют обзавестись необходимым.

Солдат был благополучно – как я узнала от фельдшера – доставлен. Противоядие в аптеке госпиталя нашлось, но в стационаре паренёк находился почти месяц – очень трудный случай.

Я уже было позабыла об этом случае. Но Хардма  сам напомнил о бебе: после выписки из госпиталя пришёл поблагодарить – ему в госпитале сказали, что это я его спасла, догадавшись применить адреналин. А перед уходом, смущаясь, сказал: «Знаете, доктор, меня еще девушка никогда не целовала, а вот змея – поцеловала».

                ***

Что касается семейных событий  этого Станьковского периода, то самое горестное и больше всех, конечно, задевшее мою маму и меня , была смерть маминого старшего (и единственного) брата – дяди Матвея, проживавшего в Крюкове на Днепре. О его тяжёлом заболевании (онкология) мама узнала из полученного письма. Сразу же собралась в дорогу и поехала. Помогала там в уходе, может быть хоть сколько-нибудь утешила своим присутствием, но спасти, конечно, не могла. Вернулась, безутешная в своём горе, и на какое-то время даже слегла: обострились многие притерпевшиеся и притихшие было болезни.

И что поразительно – больше всяких медикаментозных воздействий, оздоровлению её помогло отношение к ней внуков. Просиживали возле неё, неуклюже но старательно пытались для неё что-то приятное сделать. И постоянные вопросы (в разных вариантах: Бабушка, тебе уже лучше? Тебе уже хоть немножечко лучше? Бабусита, тебе лучше? – спрашивали они с надеждой на положительный ответ. И бабушкино сердце отогревалось – и силушки возвращались.

После нашего проживания в Днепропетровске, когда дядя Матвей гостил у нас (а это было ещё до войны) они с мамой – до того сообщения в письме – не виделись. События и расстояния, хочешь-не хочешь, разлучали, отдаляли. О встрече нет-нет да и подумывалось, да из-за чего-то откладывалось. А тут – вот и встреча, да только совсем последняя. Мама тогда очень тяжело пережила эту потерю. Буквально – выбилась из колеи, и трогательное отношение детей – им непривычно было видеть её такой унылой и беспомощной – оказалось для неё эффективной психотерапией...

Станьковский период для Семёна ознаменовался  повышением в звании – подполковник медицинской службы. И, как положено в таких случаях в воинском братстве, новую звёздочку «обмывали». На дно рюмки виновника торжества бросали очередную звёздочку, наполняли рюмку облюбованным напитком – обычно водка или коньяк – и, под соответствующий тост, в дружеском застолье рюмка должна быть выпита до дна. Такую же рюмку – только без звёздочки – выпивали все участники застолья. Повод для веселья.

Своей личной служебной удачей за Станьковский период моей работы в медсанчасти я считала с трудом добытое рабочее прикомандирование  к одной из институтских клиник Минска. Это рада - 4

было моё первое после получения диплома усовершенствование, и я была ему очень рада.

Дети в первый год пребывания в этом военном городке перманентно болели (чему способствовала чудовищная квартирная неустроенность) – и это было основной причиной моего – в этом году – нетрудоустройства. Правда, не стимулировала жажду профессиональной работы и антисемитская газетная и радиошумиха того времени – «дело врачей».

Со временем мои мальчишки подокрепли и в школе прижились спокойно. К учёбе относились добросовестно – ни Сашу, ни Володю не приходилось усаживать за уроки и учеба их проходила успешно. Саша и за 7-й класс, и за  8-й получил грамоты. Первую грамоту – за 4 класс - он получил еще в Сретенской школе.

Володя тоже хорошо учился, но всё же не с таким любознательством и энтузиазмом, как Саша. Так что с учёбой детей у нас никогда напряжений не возникало.

Школа, где учились Володя и Саша, располагалась недалеко от ДОС-в  - через небольшую заросшую травой и полевыми цветами пустующую площадь – на территории старинного парка усадьбы последнего Минского губернатора. Этот парк с многолетними толстоствольными высокими и пышными деревьями избранных взыскательным хозяином пород, несмотря на заметную запущенность, был сказочно красив, особенно летом. Между прочим, среди оригинальных деревьев этого парка было и то дуплистое дерево, что вошло в один из эпизодов кинофильма «Дубровский» В парке сохранились полуразрушенный двухэтажный с остатками архитектурных (цветных) элементов – дом с балконом. Сохранились следы беседки и неподалёку от неё – давным-давно запущенный и местами заросший пруд. На территории этого большого и никем не опекаемого парка, невдалеке от дома и со стороны входа в него каким-то чудом сохранились и  летом так дивно выглядели зелёные полянки, густо усеянные незабудками, маргаритками и другими малорослыми цветами  глаз не оторвать.

А у самого входа в дом росло не очень большое, но очень необычное дерево. Многолетнее, толстоствольное – его когда-то «в малолетстве» невысоко от земли спилили, и на спил ствола привили корневую часть такого же деревца корнями вверх. Вырастая, крона этого дерева – густозелёная и пышная – была похожа на шляпу огромного гриба или на широкий зонтик. Корни, оказавшись в положении ветвей, не хотели расти вверх и вросли в землю, только на расстоянии от ствола – получилась очень красивая беседка. Сейчас это дерево засохло - говорят, это случилось в сотую годовщину отъезда владельца имения из Станьково...

Школа, расположенная на другом конце парка, одноэтажная, невысокого строения, длинноватая, побеленная с темнокоричневыми рамами окон, с почти плоской и такой же темнокоричневой крышей выглядела здесь такой случайной, такой несоответствующей красоте этого парка. Но была в порядке снаружи и внутри. И претензии к самой школе никто не высказывал.

Ещё в Сретенске Саша стал интересоваться трофейным аккордеоном отца, пытаясь играть на нём. А в Станьково, уже играя на аккордеоне, заинтересовался и баяном, на котором учили играть одного из его друзей. Интересовался и гитарой (и ему её купили). И он гитару освоил – настолько, что привлёк и поучал игре на ней своего друга Сашу Алфимова (был такой «сын полка» - воспитанник в одном из полков гарнизона). Когда мы уезжали из Станьково, друзья обменялись подарками: Саша Галембо подарил Саше Алфимову гитару, а Саша Алфимов Саше Галембо – «графа Монтекристо»  Дюма.

Ещё в Станьково по каким-то праздникам Саша выступал в школе, играя на аккордеоне, а так как он был самым младшим в классе и роста не намного выше самого аккордеона, то в школу и из школы аккордеон носил его высокорослый одноклассник постарше.

Оркестранты гарнизонного оркестра (Саша познакомился и сдружился с ними на танцплощадке, где музыканты играли по выходным и праздникам. Музыканты доверяли ему играть на ударных инструментах  вместе с ними.

Летом  - в каникулярное время - помещения школы использовалось как оздоровительный лагерь для детей нашего военного городка. И питание детей, и досуг были здесь хорошо организованы. Саша и Володя тоже там с удовольствием бывали, а Юра любил их навещать. После  первого посещения, побывав в столовой, Юра, которому не довелось бывать ни в яслях ни в детском садике, придя домой, поделился поразившим его впечатлением: « Знаешь, бабушка, там никто не готовит, а все едят!» - Кухню он не заметил.

Не так уж далеко от военного городка протекала неширокая извилистая, местами с илистым дном, речушка. И сочная зелень густых трав, покрывающих её пологие берега, призывала отдохнуть. И рыба, что – представьте себе – тогда ещё в таких речушках водилась, не давала покоя рыболовам-любителям. Так что в летнее время это было местом семейного отдыха на природе, а для рыбаков – (такие в военном городке были) – еще и приятной возможностью не без пользы походить со спиннингом.

Саша и Володя пробовали воспользоваться своим Сретенским способом ловли (на банку с приманкой), да как-то ни разу этот метод не сработал. Недоумевали и сокрушались, Но факт есть факт.

По пути на речку встречались большие зелёные поляны, где росли васильки, колокольчики, ромашки. И, возвращаясь с реки, наши мальчики приносили мне приятные во всех смыслах (и за красоту самих цветов, и за внимание моих сыновей) букетики. Мне и теперь вспоминать об этом приятно.

 В Станьково в 7 классе Володя стал комсомольцем. Комсомольский билет нужно было получать в Дзержинском райкоме комсомола. Вместе с другими принятыми в комсомол одноклассниками и учителем на попутной машине легко добрались до Дзержинска. Обратно – поскольку транспорта не оказалось – все 8 километров шли пешком и, не падая духом, назвали это своим комсомольским крещением.

В 1955 году и Юра стал школьником – поступил в первый класс, но в  Станьковской школе проучился только половину учебного года. В начале 1956 семья переехала в военный городок Уручье, и второе полугодие Юра, Саша и Володя проходили в новой школе.

Однажды летом (кажется, 1955 года) с Урала в Станьково на пару недель погостить приезжала  самая младшая из сестёр Семёна Дора с мужем и племянницей (дочерью  Фани -самой старшей сестры) Людочкой, очаровательной девочкой с косичками. Им тоже очень понравился отдых на природе – то у речушки, то в красивом старом парке. Климат в Белоруссии куда мягче, чем на Урале. И природа хороша. Правда, и Урал очень красив и хорош по-своему...

В общем, наши гости были довольны отдыхом. И мы были рады им. Не часто в нашей кочевой жизни принимать гостей издалека.

 Уже в начале 1956 глава нашего семейства получил назначение на новое место службы – место, имевшее, по нашим представлениям, явное преимущество перед в/г Станьково – в/г Уручье. От центра Минска, красивого столичного города примерно в семи километрах / Минск к тому времени уже хорошо обустроился...

***

Ещё немного об антисемитизме. На каких-то страницах воспоминаний о Станьково я употребила выражение «крах разнузданной антисемитской кампании». Конечно, слово «крах» здесь – явное преувеличение: Пятилетний сынишка капитана медицинской службы Крикштейна – Изя – прибежал со двора, где он играл с другими офицерскими детьми, попить воды. И, запыхавшись от бега (скорей попить и вернуться!) торопливо и решительно сообщил маме (Неле Крикштейн): «Мама1 Мы уже с евреями не играем!»

Ещё один пример из того же Станьково. Один из молодых офицеров гарнизона, прекрасно характеризовавшийся по службе, был принят на заочный курс  юридического факультета. Он уже сдал экзамены за третий курс, когда вдруг стало известно в деканате, что он, еврей, в анкете при поступлении (воспользовавшись своей нетипичной для еврея фамилией) в графе о национальности написал «русский». Он был немедленно и с большими неприятностями отчислен. А зачем было ему так поступать, если бы не опасение быть непринятым из-за этого злополучного пятого пункта в анкете.

Как явствует из этих двух примеров, антисемитизму «все возрасты покорны», особенно если его так властно насаждать .

***

Совсем немного, хотя, как говорится, и не совсем в строку – о белорусском языке.

 В школах каждой из республик, входящих в Советский  Союз, требовалось изучение (с последующим экзаменом) не только общесоюзного – русского – языка, но и языка республики проживания. И только дети военнослужащих («кочующее» сословие) были освобождены от экзаменов по «республиканскому» языку. Так что среди всех «негативов», связанных с частой переменой места жительства, была этакая, можно сказать, маленькая льгота.

Вот и Саше с Володей знание белорусского языка не вменялось в обязанность.

Проживание в военном городке в основном русскоязычных семейств и редкая необходимость общения с местным населением не способствовали освоению языка даже на бытовом уровне. Нельзя сказать, чтоб уж совсем ничего не запомнилось – но похвастаться нечем.

Белорусский язык по звучанию во многом схож с украинским и русским, которые я знала, и поэтому больших затруднений не предвиделось. Изучением языка специально не занималась. Прислушивалась, старалась понять и чаще понимала, чем нет. Но иногда бывали и конфузы.

Впервые услышала белорусскую речь в магазине, где предстояло занять очередь за продуктами. Когда вошла в магазин, очередь взбудораженно и шумно обсуждала ссору. От близстоящих женщин я услышала: «Гэты гэтаго пхнув – гэты повалий». Совсем нетрудно понять – успокоилась я насчёт своего неведения.

Но не всегда удавалось понять, что к чему. Как то, в первые месяцы нашего проживания в Станьково я поехала в Минск за покупками для семьи – в числе которых игры, игрушки, книги для моих разновозрастных детей.

Для самого младшего раскрашенных,  с яркими рисунками книг на русском языке не было, и я купила красочно оформленную «Муху Цокотуху» на белорусском. Крупный шрифт, абсолютно знакомые буквы, стихотворная форма, да и содержание знакомое – смогу прочесть ребенку и перевести. А позднее, может быть, и русские книжки попадутся.

Но затруднения не заставили себя ждать – и буквально с первых же страниц:

«Як почув тыя жаласци камарык

Паскрябау и носачэк ён и тварык»



Всё было понятно...  «Услышал жалости и почесал или поцарапал носик» - Но твари то никакой поблизости не было и в помине! И как он  её «поскрябау»?

Обратилась за помощью к местной девочке, что работала няней у соседей. Оказалось, что «тварык» значит «личико», «твар» – «лицо». Даже обидно стало за такое слово: личико – не тварык!

Много позднее – первое знакомство с белорусской оперой – я услышала по ходу действия: «Яке у цябе  цудоуныя твар!» - Какое у тебя прелестное лицо!» Даже воспринять такое восхищение прелестным лицом не получалось. Проходя мимо кинотеатра, увидела афишу – название фильма «Школьныя гады» - что-то невероятное по отношению к фильму для детей. Совсем не педагогично – как же это возможно! Оказалось. Что я представила это название по-русски, а написано-то по-белорусски. И разница – в ударении. Читать надо «гадЫ, а не «гАды», тогда получается «Школьные годы» - и ничего более.

Примеров можно привести много, хотя немало  и позабыто. Но вот один позабавивший меня стишок о балете как я его слышала. Хочется, чтобы и вы прочли чисто по-белорусски: и забавно, и немного познаетсяс звучание того языка, Извините, что пример не из классики .



Балет

Першы раз, як жыў  на свеце,
Быў я ўчора на балеце,
Дык няхай яго з балетам!
Нежывога разбярэ там:
.
От сяджу я - жду балету:
Тут як выскачыць кабета !
А на ёй, братки, фасоны -
Не спадніца — парасоны,


А дяўчына не скупица:

Як падыме яшче спадницу

Як падыме яшче нагу

Дык часзать вам не магу!



Што тут робіцца з дзядзькамі:
Плешчуць, ляпяюць руками,
Лямантуюць — «брава»! «біс»! —
Буд цым іх кусае бис.


Першы раз, як жыў на свеце,
Быў я ўчора на балеце,
Дык няхай яго з балетам!
Нежывога разбярэ там!


На этой негрустной ноте мы и оставим Станьково.





Уручье



В 1956 году, опять через Минск переезжая в Уручье, я не могла не заметить, как за эти короткие годы изменился Минск. Можно было видеть много новостроек – Минск в темпе отстраивался после военной разрухи – он становился очень красивым городом.

Чем же мне запомнилось Уручье – предел мечтаний военногородцев-станьковчан?

О том, что  этот военный городок гораздо ближе к Минску - не просто городу, но как-никак столице совсем не маленькой республики, я уже упоминала. А о том, что рядом с Уручьем проходит трасса, ведущая в Минска по ней ходят междугородные автобусы, один из которых регулярно с интервалами в каких-то пару часов, останавливается у этого военного городка – упомянуть обязательно нужно. Ведь это в корне меняло и удачнейшим образом расширяло пределы житейских возможностей по сравнению со Станьково.

Чтобы из Станьково попасть в Минск, нужно было либо попутку найти, а потом, умильно заглядывая в глаза, упросить довезти до Минска (всё же более 40 км), либо (тоже на попутке – не пешком же топать 8 км) добраться до станции Дзержинск., а оттуда поедом – до Минска. Так что преимущества в/г Уручье сомнений не вызывали. Мы с Семёном и на «смотрины» с оказией поехали – что же это за городок такой?

А он даже немного больше, чем в/г Станьково. Окружён массивной полосой многолетних уже деревьев. Из них мне больше всего запомнились каштаны, особенно когда они в цвету. В самом городке, ближе к трассе расположены большой продуктовый магазин, ДОСы, Дом офицеров, госпиталь, стадион, аптека и почта (помнится, в одном здании), школа-десятилетка, штаб. Всяческие положенные военные подразделения и соответствующие службы –в глубине городка.

Квартирный вопрос, как всегда, непрост, но всё же на этот раз далеко не так драматичен, как был первое время в Станьково. Только первые 3-4 месяца мы жили всей семьёй в двух комнатах трёхкомнатной квартиры (одноэтажного двухподъездного дома). Третью комнату занимала семья из трёх человек. Предоставленная нам затем квартира была вместительной: трёхкомнатная, с большой кухней, балконом, небольшой хозяйственной комнатой и прочими удобствами, второй этаж. По тем временам совсем недурно!

Наш переезд в январе 1956 года совпал с началом второго полугодия в школе. Так что учёба детей не пострадала.

Ввиду отсутствия вакансий в госпитале (а других лечебных учреждений поблизости не было) я поначалу работала преподавателем на Краснокрестенских курсах медсестёр при Доме офицеров гарнизона. Но уже с первых дней нового 1957 года я была принята на должность врача-терапевта в 859 военный госпиталь, где и проработала до следующего перемещения мужа по службе, связанного с переездом.

За время работы в госпитале мне удалось окончить четырехмесячный цикл усовершенствования по терапии при Минском институте усовершенствования врачей.

В 1958 году в Минске несколько дней проходила выездная сессия Академии Медицинских наук по вопросам эндокринологии, кардиологии и проч. (- терапия). И я имела возможность и удовольствие слушать таких знаменитостей советской  медицинской науки как профессора Вовси, Тареев, Шеришевский и др. Это было и очень полезно, и интересно.

Кстати сказать профессор Вовси  как раз из числа тех, кто был невинно репрессирован, подвергнут унижениям и истязаниям в процессе «дела врачей». После реабилитации ему пришлось протезировать всю верхнюю челюсть. Её золотосвечение при разговоре наводило на очень мрачные мысли – что пришлось пережить этому человеку! Представить, наверное, неыслимо.

А лектором он был прекрасным. Он обладал редкой, необыкновенной способностью формулировать мысль, строить речь так что каждая фраза мобилизовала внимание слушателя – содержательно, интересно и доходчиво. Я даже второй раз пошла слушать одну и ту же тему (на заседании разных, разумеется, секций) в его изложении. Ни слова пропустить не хотелось. Его книги тоже воспринимались очень хорошо, изложение – превосходное.

Меня поразил, однако, профессор Тареев. Автор такого хорошего учебника по терапии, лектором он был невыносимо труднослушаемым. Не позавидовала его студентам.

Эндокринологи Шерешевский (Москва) – тот самый, что консультировал меня в военном госпитале им. Бурденко в 1950, и Хавкин (Харьков) в своих выступлениях с кафедр сессии, изо всех сил пытаясь сохранить интеллигентность, довольно иронично (и даже не без доли ядовитости) пикировались по поводу несовпадения некоторых суждений в вопросах эндокринологии. В перерывах между заседаниями – чуть ли не демонстративно обменивались любезностями. А перед отъездом потребовали от администратора, чтобы билеты на поезд (а им нужно было ехать в одном поезде) были заказаны  не только в разных купе, но в разных вагонах! Это даже стало притчей во языцех.

Вот так - бывает – строятся взаимоотношения между учёными, интеллигентными людьми.

***

А что уж говорить о детях! Одно воспоминание влечёт за собою в чём-то аналогичное  второе.

Юра был тогда уже во втором классе. Как-то после школы прибежал взволнованный, раздражённый, бросил свой портфель и с ходу, обращаясь ко мне, запыхавшимся голосом сказал:

- Всё! Сейчас к тебе придут жаловаться!

- Боже! Юрочка! Почему вдруг? – от неожиданности заволновалась я.

-  Придут! Придут! –взволнованно вышагивая по комнате, повторял он. – Я девчонок побил!

- Ты побил девчонок!? Я от тебя такого не ожидала!

- Да? А пусть не дразнятся!

- Да как же так – дразнятся, что ты, мальчик, побил девчонок!? Ты когда-нибудь видел, чтобы Саша или Вова так поступал?

-Значит, их так не дразнили!

- Да как же они тебя дразнили, что ты их побил?

- Не буду повторять! Придут – скажут! Пусть сами скажут! Они знают, за что!

- Но я-то не знаю. Ко мне придут с жалобой, а что я смогу сказать в твою защиту? Ты уж, пожалуйста, всё сне расскажи!

Долго я с ним мучалась – не хотел говорить. Жду жалобщиков. Думаю, сейчас придут мамы или папы – радости мало. Что мне скажут – не знаю. Некоторые «госпожи», которые «офицерши» владеют таким лексиконом, что не поздоровится. Да и  ссориться с кем-либо не хочется. А слушать ругань – тем более. И я опять прошу: Ну, пожалуйста, что они тебе такого сказали?

И очень нехотя, интонацией передавая весь «ужасный смысл ими сказанного, сообщил:

- «Галембай –бай-бай!

    Сиди дома, не гуляй!

    К тебе девочки придут,

    Поцелуют и уйдут.»



Я, как услышала, от неожиданной миролюбивости такой дразнилки, не успев сдержаться, првснула от смеха. И надо было видеть, как мой смех, на миг озадачив, обидел Юру! И надолго – обиделся чуть не до слёз:

- Надо было не говорить! Я тебе поверил, рассказал – а ты смеёшься! Если бы тебе так сказали, тебе хорошо было бы?!

Долго пришлось мне с ним мириться, но перемирие, в конце концов, было достигнуто. А вот жалобщики, которых я всё-таки ждала, слава Богу, так и не пришли.. Но вспомнился случай когда жалобщик приходил. И было непросто. А Юра и на этот раз был недоволен моей реакцией...

Это было летом, в предвечернее время, во дворе, возле развешанного для просушки стиранного белья бегали, догоняя друг друга, разыгравшиеся мальчишки Юриного возраста, и Юра с ними.

Хозяйка белья, увидев это, не просто прогнала их, а хорошенько отхлестала мокрым полотенцем, громким голосом обматерила, на кого-то даже плюнула.

Детвора, похоже, такую кару сочли обидной и беспомощно стали придумывать ответное наказание. А наутро  на дверях всех трёх подъездов нашего дома и на двери дровяного сарая, возле которого обычно развешивали стиранное бельё, были приклеены тетрадные листочки с – я бы сказала – впечатляющим текстом (часть событий я узнала от самого жалобщика, а часть уже позже – от Юры):

«В нашем доме в первом подъезде в квартире номер один живёт тётя Шамко. Она ругается, плюётся и возможно кусается. Люди, будьте бдительны!»

Как только по дороге на службу прочёл этот текст дядя Шамко – супруг тёти Шамко, офицер, то, сразу же выяснив у жены обстоятельства дела и имена мальчишек (соседские мальчишки), выведал у них автора текста и (не знаю, жаловался ли расстроенный человек другим родителям)  пришёл ко мне с настоятельной просьбой все эти листы снял. Призванный мной к ответу Юра рассказал, как было (что и бельё не пострадало!), и срывать листы категорически не соглашался. «Я написал правду» - упрямо ( а я сказала бы -   резонно) возражал он. «Поймите! Ведь Шамко – это же и моя фамилия! Не мне же, в погонах, искать, где и сколько листов наклеено?!» - «Ну и как Вы думаете – кто больше виноват – Юра или Ваша жена?» - спрашиваю я. «Думай-не думай! Что-то делать надо. Говорил я с ней – вон дома, в истерике...»

...Я пообещала, что листы будут сняты – не снимет Юра - сниму я. Не доводить же дело до глобального конфликта. «Только боюсь, что многие  уже прочли...».

А Юра корил меня потом, что я, согласившись снять листы, чуть не предала его.

                ***

 В Уручской школе Володя оказался единственным комсомольцем в своём классе. Ходил в спортзал, занимался гимнастикой, пытался осилить штангу. Посещал столярный кружок, и с тех пор, говорит он, полюбил работу с «деревяшками».

В 1956 году (кажется) комсомольцам зачитывали письмо КПСС о культе личности Сталина. Володя, похоже, тогда (молодо-зелено) больше взволновало «доверие родной Партии к молодёжи», чем всё прочее...

В 1957 году Саша окончил десятилетку с Золотой медалью. Самый младший в классе, с самого начала обучения в школе он с первого класса отмечался подарками за хорошую учёбу. За 4-й, 7-й, 8-й класс – грамотами. Учился с увлечением, нередко интересуясь и дополнительной, помимо учебников, литературой.

Случилось так, что в октябре 1956 (уже в 10 классе) он серьезно заболел  (ревматический артрит) и до самого Нового года пролежал в клинической больнице Минска. По выписке из больницы, поскольку так много пропущено в школе, мы уже было рекомендовали ему хорошо отдохнуть, а десятый класс легко закончить на следующий год. Ему ведь на время выписки ещё не исполнилось 16 лет. Саша не согласился и сказал, что если он за время каникул не осилит пропущенного, то он с нами согласится, а если осилит – продолжит учёбу и окончит школу в этом же учебном году.

Как он усердствовал тогда – не передать. Будто сам с собой соревновался. И всё-таки осилил всё пропущенное и закончил школу с Золотой медалью К нему – десятикласснику – не раз за помощью в решении сложных математических задач приходили не только молодые офицеры, обучавшиеся в вечерней школе, но и слушатели первых курсов Минского Высшего Инженерно-Радиотехнического училища (МВИРТУ), находящегося неподалеку от Уручья. И забавно  мне было видеть их – таких взрослых с малорослым выручающим их подростком.

А однажды – помню случай – когда одна из принесённых из МВИРТУ трудных задач затруднила и Сашу – он сидел над ней до позднего вечера – не получалось! В полном расстройстве и только по моему настоянию – лёг спать. А ночью, проснувшись от чего-то, я увидела его за столом, освещённым настольной лампой. Стоя коленями на табурете, он что-то сосредоточенно писал. «Что ты, Сашенька?», а он, отмахнувшись, шепотом: «Тихо, тихо! Мне решение приснилось». И решил. И на следующий день отдал готовое решение  будущим военным радиоинженерам – в МВИРТУ им никто не помог.

В МВИРТУ Сашу уже хорошо знали.

Но с Сашей в нашей Уручской жизни связано у меня и одно очень печальное воспоминание. Относилось оно к последнему месяцу школьных занятий, когда выпускники уже подумывали о своём будущем. Один из Сашиных одноклассников, Коля Анисимов, сын учительницы химии Дарьи Кирилловны, решил поступать в военное училище. Особых экзаменов там не требовалось, но предварительно  нужно было пройти военно-медицинскую комиссию. Паренёк высокий, широкоплечий, ладный, он не предвидел препятствий с этой стороны. Но вот оказалось, что по медицинским показателям ему в приёме отказано. И препятствие-то по его разумению пустячное – ерунда какая-то, анализ мочи не в норме. И обратился он к Саше с просьбой, чтобы я ему  в этом пустяке помогла. Мол, пусть твоя мама – она же врач, попросит лаборанта написать нормальные показатели. Вот Саша – не менее наивный, чем Коля, и обратился ко мне с такой маленькой просьбой.

Зная, что если это не случайность и не ошибка, то это совсем не пустяки, я потребовала, чтобы Коля пришёл ко мне на приём, повторив анализ, и показал прежний.

Колю – он пришёл ко мне – я видела впервые. Обращала на себя внимание некоторая флегматичность в поведении и выраженная, какого-то даже желтоватого оттенка бледность лица (у такого крепенького скроенного паренька. Измерила давление, а оно 180/110 – такой подозрительно почечный тип давления!!! И он мне говорит, что с самочувствием у него всё в порядке?!

- Коля! У тебя что – и голова не болит при таком-то давлении?

- А у кого она не болит! Я это не считаю.

Я, направила его на анализы, попросила придти ещё раз – уже с результатами. И с Дарьей Кирилловной  - ей я после ухода Коли позвонила.

На следующий день они были у меня. С результатами анализов, буквально демонстрировавшими катастрофическое положение почек – тяжелейшая почечная недостаточность, картина нарастающей уремии. Я всё объяснила Дарье Кирилловне узнала у неё очень много из анамнеза, указывавшего на давнее (с девятилетнего возраста Коли) хронически протекавшее и нелеченное заболевание почек. Убедила  Дарью Кирилловну прямо от меня с направлением на лечение, не медля, отправиться в Минскую клинику для госпитализации. Коля поначалу протестовал, но удалось убедить и его. И они вдвоём поспешили на автобус, идущий в Минск. Колю госпитализировали, посетовали на тяжесть почечной недостаточности и позднее обращение за лечением, а Дарью Кирилловну уведомили об очень малонадёжном прогнозе, о чём, конечно, не говорили Коле. Горю Дарьи Кирилловны не было предела!

Коля находился в палате, где были и другие почечные больные. Дарья Кирилловна, у которой Коля – единственный ребёнок, навещала его неустанно, помогала ему придерживаться установленной строгой диеты. Часто приходила ко мне, рассказывала об исследованиях, проводившихся там, об окружении, отношении. Говорила, что Коля чувствует себя плохо, на что раньше не жаловался, нервничает и просится домой. Особенно после того как один из почечных больных – взрослый человек – сказал ему: «Чего ты мучаешься с диетой? Ешь, что хочешь, делай, что хочешь – всё равно умрёшь! На твоей койке до тебя лежал такой-же. Где он – не знаешь?»

Бывают же такие люди! А врачи клиники тоже ничего хорошего пообещать не могли. И Дарья Кирилловна решила Колю забрать с тем, чтобы увезти его в Москву, попытать счастья там, да ещё и гомеопатам показать его. Коля как-то пал духом и не хотел никуда ехать и ни к кому обращаться. От экзаменов в школе его освободили, Аттестат выдали, но Колю это не радовало. Дарья Кирилловна была очень недовольна клиникой, так как забирала сына  в худшем состоянии, чем он был при поступлении. Говорила, что когда с направлением в клинику они спешили к автобусу, она не поспевала за широко шагавшим Колей, а когда выписала, то чуть не на себе его тащила. Коля еле передвигал ноги, был угнетён, всем недоволен, раздражался появившимся зудом, тошнотой, бесперспективностью лечения.

Домашняя обстановка, уход, режим и поддерживающая иерапия позволили добиться некоторого улучшения, разуверить в обреченности и добиться согласия Коли на поездку в Москву. В школах уже начались каникулы, когда они с Дарьей Кирилловной уехали в столицу.

Какое-то время я о них ничего не знала. И вдруг – в начале августа с изумлением и радостью увидела Колю, выходившего из библиотеки с книгами. Мы очень обрадовались встрече. Коля по-прежнему отличался бледностью лица, и в позе чувствовалась  некоторая усталость, но совсем другое – с надеждой, а не обречённостью – выражение глаз. И эти книги подмышкой!

- Мария Борисовна, мне получше, и я решил не терять год – хочу подать в сельхозинститут. Ещё принимают документы.

Меня порадовала и сама инициатива. Но в отношении контрольных анализов мы с ним условились на завтра же. Коля рассказал и о лечении в течение какого-то времени в клинике Москвы и о назначенном продолжении лечении уже дома. Каждые 3 часа он принимает по 1 пилюле из очередной упаковки. А их пять. Показал мне и пилюли из коробочки №3, что взял с собой, чтоб не пропустить приём.

Когда на следующий день я увидела результаты анализов, непостижимым было, откуда берутся компенсаторные резервы в таком больном теле! Кроветворение угнетено до предела. Анемия, по сравнению с первым визитом возросла до предельных показателей. Анализ мочи – почти та же картина, что и прежде!

Но – почувствовал себя лучше! Обнадёжился, поверил! Не отговаривать же его – «Не перегружайся, будь осторожней» - что ещё скажешь!

Но Коля осмелел: в компании друзей позволил себе искупаться в бассейне. Обострение, резкое ухудшение не заставило себя ждать... Ещё до вступительных экзаменов, госпитализированный в Минской клинике, Коля умер от уремического перикардита – это адские боли... переохладился в бассейне.

Уже после похорон Коли, при встрече с Дарьей Кирилловной – из её рассказов, воспоминаний – я узнала, что в процессе обследований ему была сделана проба с сухоядением. Не говоря уже о том, что в ней – при столь демонстративных показателях простых анализов (постоянно предельно низкого удельного веса мочи и пр.),  указывающих на сниженную концентрационную функцию почек не только крайней надобности не было. Проведённая проба с продолжительным сухоядением – безводный режим! Конечно же резко уменьшила и без того плохое выведение шлаков, а значит ухудшила уремическую картину. Ведь компенсация снижения концентрационной способности почек происходит именно за счёт увеличения объёма выделяемой мочи. Обильной питьё, а не сухоядение!

Безусловно навредил Коле глупый или просто злой «сопалатник» со своим поучением. Как минимум лишил надежды юную душу. Но ещё вреднее была эта проба с сухоядением! Борьба с последствиями её была нелёгкой, малопродуктивной, малоэффективной. Ссылка на  - и без того - пессимистический прогноз (ведь в те годы диализ, пересадка почек оставались еще несбыточной мечтой) никак не оправдывает безмозглость, пагубность и ... безнаказанность проведённой пробы сухоядением в этом случае. Но это уже рассуждения постфактум.

*** 

Аттестат с Золотой медалью давал правообладателю его поступать в любой ВУЗ страны без экзаменов: подай заявление, документы – и ты принят. Только один –  Физико-технический институт в Долгопрудном под Москвой и от медалистов требовал испытаний по математике. Еще одна особенность поступления сюда было то, что приём производился на целый месяц раньше, чем в другие ВУЗы и, таким образом, непринятые могли успеть поступить в какой-либо другой ВУЗ.

Именно в Долгопрудненский Физтех Саша решил поступать. Да и потребовал от нас, чтобы мы не вздумали сопровождать его в Москву-Долгопрудный, где он никогда не бывал.

 Я и сейчас вижу эту картину, как он в свои 16 лет, далеко не богатырского  сложения, в ещё открытом тамбуре вагона  уже потихоньку отъезжающего поезда, стоит один со своей скромненькой клетчатой рубашечке медленно отдаляется от нас, А мы – на опустевшем перроне...

Помню (и не без волнения), как тревожно и осуждающе билось моё сердце: Боже, что я натворила! Отпустила одного в совсем неведомое!

Отец вёл себя по-мужски, не выдавал эмоций, но и ему, похоже, было непросто.

В Долгопрудном Сашины документы  - аттестат, заявление и анкета – были приняты. И к экзамену «математика-письменно» он был допущен.

На экзамене он довольно быстро (самым первым) подал свою готовую работу. Настолько быстро, что наблюдавший за экзаменом преподаватель спросил: «не получается?» - «Всё решено» - ответил Саша и вышел.

В списке сдавших экзамен он нашел свою фамилию, среди  поступивших – не нашёл – Мандатная комиссия не пропустила. Выяснить, чем руководствовалась мандатная комиссия, не удалось – «она работает с документами и с абитуриентами не общается». Просмотрел весь список поступивших – не нашел еврейских фамилий. Нет, нашёл одну: Каганович.

Домой Саша приехал крайне расстроенный и даже, я бы сказала, обозлённый.

Ещё можно было подать в любой институт – было это ещё до августа – и беспрепятственно был бы принят. Но Саша никуда категорически не хотел поступать. Нас, родителей, это не только удивляло – огорчало. Это даже возмущало. «Ты что, хочешь быть просто пушечным мясом?» - кричал на него вконец разгневанный отец. «Кому-то нужно быть и пушечным мясом» - - невозмутимо, но упрямо парировал Саша. Наши разговоры, наши уговоры были безуспешны.

Поначалу Саша с какой-то остервенелостью стал заниматься своей физической подготовкой. И начал сразу с тяжеленной гири, неведомо откуда принесённой домой. Может это было инстинктивно подсказанной разрядкой после пережитой несправедливости – не знаю. Но на эти истязания больно было смотреть. Мои попытки умерить их вызывали только раздражение. Мышцы потихоньку накачивались, но я уже заметила асимметрию. И только тогда, когда я обратила его внимание на то, что мышцы правой руки и даже правой половины груди намного выраженнее таковых слева, и это создаёт видимую асимметрию, он стал относиться к упражнениям продуманнее.

Но и дома ему не сиделось, И однажды он сообщил нам, что принят на работу субассистентом в Уручскую аптеку. И это был не последний сюрприз. Вероятно, сказались МВИРТУвские связи – Саша был принят на работу чертёжником-конструктором учебно-производственных мастерских МВИРТУ, а уж там очень скоро оказался в военном духовом оркестре (руководитель – полковник Танклевский), где в качестве воспитанника и в положенной ему военной форме играл на альте и был, похоже, тем счастлив. А полковник Танклевский очень хвалил его способности.

Сашины перипетии с поступлением в ВУЗ озадачили и Володю – обладателя таких же мандатных данных, как у старшего брата. И после девятого класса, с родительского согласия (представьте!), Володя перевёлся в 10 класс вечерней школы рабочей молодёжи, предварительно поступив на работу в Минское автохозяйство. Как вспоминает об этом времени Володя – «мы с родителями зарабатывали рабочий стаж».

Работа в автохозяйстве была связана с большим расстоянием от дома, и при первой возможности Володя перешёл на работу радиомонтёра в Уручский Дом офицеров. Благополучно закончил школу и так же благополучно поступил на Физфак Белорусского университета.

Тем  временем отцу семейства представилась возможность (в кои-то веки) годичного усовершенствования в Военно-медицинской Академии в Ленинграде Квартирное обеспечение семьи - не положено, а частное устройство на квартиру                (особенно в нашем случае) – практически невозможно. Так что поначалу Семён уехал один – ему было предоставлено место в офицерском общежитии при академии, а чуть позже  забрал нашего бунтовщика – Сашу, охотно согласившегося на Ленинград. Не по душе нам было Сашино увлечённое военное музицирование – он способен на большее...

Уже вдвоём они сняли комнату на Кировском проспекте, в коммуналке, где проживало ещё пять семейств.

В Питере Саша не бездействовал – поступил токарем 4 разряда на завод «Арсенал» и, наверное уже перебунтовав, помышляя в следующем учебном году (этот уже начался) поступить в ВУЗ, посещал даже какие-то подготовительные курсы, чтобы не забыть прерванное.

Своим любительским музицированием, участием в заводской самодеятельности Саша был замечен редакторами местного радиовещания и переведён в Отдел Технического Контроля, что, как вспоминал Саша, позволило ему спасти пальцы от острой металлической стружки, а редакции  - привлекать его к творческой работе на радио без особого ущерба производству.

Этот период своей жизни как и товарищей по редакции, Саша вспоминает с благодарностью, считая, что он научился здесь очень многому, в том числе приобщился к джазу – благо, в радиостудии была обширная фонотека.

В 1959 году Саша поступил на физфак ЛенГосУниверситета. Поначалу – на вечернее отделение, чтобы не расставаться  с полюбившейся радиоредакцией «Арсенала». Но через полгода перевёлся на дневное.

Как раз в тот период, когда ему нужно было совмещать работу и учебу, приехала в Ленинград я. Уже втроём мы сняли комнату в другом районе – Автово. Там же я сразу нашла работу – в 20-й поликлинике.

Таким образом на этот многомесячный, однако, период опеку над двумя мужчинами нашей семьи (Юрой и Володей) в Уручье осуществляла мама, а над двумя (Сашей и мужем в Питере) – я.

К лету 1960 года закончился академический курс у мужа. Он назначен преподавателем военной кафедры Ставропольского Мединститута, и семье предстоит оставить Белоруссию и переехать в Ставрополь на Кавказе – краевой город.

Саша остаётся в Ленинграде один. Уже учась на дневном отделении, он получил место в студенческом общежитии на ул. Добролюбова, Володя – студент Белорусского университета – остаётся в Минске один. Он тоже получил место в общежитии университета. Будто всё ладно... Но!

Впервые за столько перемещений с одного места  жительства на другое семья переезжает не в полном сборе! Как-то грустно, тревожно. В Ставрополе я – очень непривычно – должна буду оказаться только при одном сыне: Юра ещё школьник. Мне случалось отъезжать из дому без них, но я к ним возвращалась. А тут: в Минске оставляю одного, в Питере – другого.

И до сих пор помню: в Ставрополе долгое время не покидало ощущение, что я растеряла в пути своих детей. Растеряла в дороге... Очень тосковала по ним...

Зато мы впервые будем жить не в каком-то там военном городке, а в городе. Да ещё такого высокого административного значения – краевой центр! Это уже и само по себе не плохо. Дети при университетах и общежитиях.



СТАВРОПОЛЬ

Центр одного из самых благополучных в Союзе сельскохозяйственных районов страны. Не внедряясь в подробности, замечу, что край Ставропольский славился не только относительной успешностью его совхозов и колхозов, но и такими курортами как Кисловодск, Пятигорск, Железноводск, входящих в группу Кавказских – весьма целебных – минеральных вод (не говоря уже о климатических достоинствах этих мест и особом микроклимате каждого) и мировой известности таких туристических баз как Тиберда, Домбай, Архыз.

Да и сам город Ставрополь не лыком шит. Хотя и вспоминают его «окраинность», но в нём есть несколько высших учебных заведений, в том числе – Научно-исследовательский Противочумный институт, университет, Педагогический институт. Есть – хотя и относительно маленький, но вполне «удаленький» драматический театр, много кинотеатров, очень хорошая Центральная библиотека. Уже в нашу бытность совсем близко от нашего дома (А проживали мы на улице Ломоносова) был построен великолепный Дворец Культуры. Недалеко были расположены также Медицинский институт, Сельхозинститут, Высшее Военное Авиационное училище.

Поскольку я не добиваюсь в этом рассказе энциклопедической полноты, самое время остановиться.

Прежде всего - на том, что Ставрополь оказался городом самого продолжительного – 18 лет – проживания на одном месте. Попытаюсь сопоставить, начиная с эвакуации.

1. Из Днепропетровска до Пышмы – с остановкой в Свердловском изоляторе эвакопункта – 1.5 месяца.

2. В Пышме - с сентября 1941 до марта-апреля 1942 года – 7-8 месяца.

3. В Каменск-Уральске – апрель 1942 – 1946 годы – около 5 лет.

4. Чойбалсан (Монголия) (ЗабВО) – около 5 лет.

5. Сретенск (ЗабВО) – 2 года.

6. Станьково (Белоруссия) (БВо) -  3 года.

7. Уручье (Белоруссия) (БВо) – 5 лет.

8. Ставрополь (Северный Кавказ) (ЗакВо) – 18 лет.



Именно в ставропольский период получили высшее образование все мои сыновья: Саша в 1966 окончил физфак ЛГУ. В силу музыкальных пристрастий дипломная работа его была посвящена физике в музыке.

Володя – в 1966, а Юра в 1972 году – окончили Ставропольский мединститут. Профессиональная их деятельность началась в этот же ставропольский период. Володя был направлен в Калужскую область, Юра – в Железноводск. Оба продолжили работу в г. Мончегорске – за Полярным Кругом.

Саша по окончании физфака работал в Ленинграде в исследовательской музыкально-акустической лаборатории. Кандидатская диссертация, защищённая впоследствии, также была связана с музыкальной акустикой.

Много разного произошло в нашей жизни за эти 18 лет. И очень важного, и не очень, а то и вовсе маловажного. И много значимого, и малозначимого. И предвиденного, и непредвиденного. И ожидаемого, и неожиданного. И того, что радовало, и того, что не очень, и того, что уж точно не хорошо, а то и совсем печально. Бывали моменты, которые умиляли или забавляли. А были и совсем наоборот. Всяко бывало. И всё прошло – обошлось…

И только смерть моей мамы – она умерла 18 октября 1976 года, на 91-м году жизни - потеря невосполнимая и печальнейшая: от инсульта умерла моя мама – обожаемая бабушка моих сыновей. Светлая память о ней – любимой, незабываемой и очень достойной…

После её смерти я покинула Ставрополь при первой же возможности.

А начиналось в Ставрополе, как обычно. При переезде семьи в связи со служебным назначением главы семейства заблаговременно, как правило, известны только должность его, место службы и «географическая точка». Остальное познавалось, определялось и устраивалось уже по прибытии. Одинаковым  для всех наших перемещений, самым первым делом было обретение жилья для семьи. Почти одновременно с этим – моё трудоустройство и определение школы для детей. Дальнейшее – от обстоятельств, на месте.

Не сразу был решён квартирный вопрос, и месяца два до получения служебной квартиры пришлось пожить в тесной съёмной. А поскольку в нашей кочевой жизни бывало и намного хуже, то этот период мы пережили с уже хорошо натренированным терпением, тем более что уже готовился к сдаче трёхэтажный многоквартирный дом для офицерского состава, где была запрограммирована квартира и для нас.

Такая заблаговременная осведомлённость  об адресе постоянного жилья позволила сразу же сориентироваться в выборе школы для Юры.

Старших сыновей – и Володю, и Сашу – теперь можно было ожидать только в гости и не раньше первых студенческих каникул. И с непривычки очень пусто было без их присутствия.

Преподавательская работа Семёна на военной кафедре института, к которой он приступил с самого начала учебного года, стартовала, как было принято в те годы, с поездки со студентами на сельхозработы - уборку урожая – в ближайшие, а то и не очень, совхозы и колхозы. И занимало это не менее месяца, а то и больше.

 Моим трудоустройством затруднений не было. Не теряя времени, я поступила на работу в 1-ю городскую клиническую больницу, где, проработав около полугода (и оказавшись «достойной»), была переведена на работу в так называемую 2-ю краевую больницу. Фактически это была специальная поликлиника и стационар для высокопоставленного краевого начальства краевого начальства и их семейств, для секретарей горкомов и райкомов, для краевой элиты. Слушатели краевой партийной школы туже были сюда прикреплены – с самых первых шагов привыкали к привилегиям.

Эта больница обслуживала только прикреплённый контингент – строго по списку. В городе была ещё одна краевая больница, только не помню чтобы её называли Первой (хотя возникла она раньше). Это была больница для всех трудящихся и нетрудящихся («годящихся» и «негодящихся») людей. На базе её многих клиник (да и городских клинических больниц) существовали все кафедры Ставропольского мединститута, обучались и практиковали все студенты его. Во 2-й краевой студенты, конечно, не практиковали. Покой пациентов и бдительнейшее внимание обеспечивал хорошо отобранный медперсонал. И питание в этой больнице – по типу санаторного – с заказом меню на завтрашний день. Как ни говори – больницей пользуются не кто-нибудь, а «слуги народа».

Здесь, помнится, и зарплата персонала была несколько выше, а нагрузка – несколько меньше, чем в обычных больницах и поликлиниках города. Во 2-й краевой я спокойно проработала несколько лет, хотя назвать эту работу интересной не могу.

Говоря о сравнительно долгом проживания в Ставрополе, я зря пропустила  ежегодные студенческие каникулы  моих старших сыновей. А они на каникулы приезжали, конечно.

И было в семье опять многолюдно и весело, и мама моя – бабушка – не могла налюбоваться на повзрослевших внуков. И готовила, и потчевала их яствами любимыми, и всё расспрашивала, расспрашивала: ну, как вы там? И ребята охотно рассказывали ей и, как в детстве, ласково и любя, называли её «бабусита-кукусита»…

А Саша обыкновенно привозил с собою (представляю, как это было трудно в дороге) разные музыкальные инструменты. И труба была с ним, и  гитара, и банджо. И какие-то

ударные, в числе коих маракасы (если я не путаю название). И устраивались у нас тогда «великие концерты»: отец за аккордеоном, Саша – труба или струнные, Юра – пианино, а Володя – ударные. А то и меня петь заставят.

В таких случаях наша обычно тихая квартира вдруг становилась многозвучной и для соседей привлекательной – мы жили на первом этаже и под окнами, да ещё по-летнему открытыми, собирались слушатели. А радость встречи и веселье в каникулы повторялись каждый раз. Соседи не только на этот шум не сетовали, но даже с некоторым умилением комментировали.

Бывало весело в нашей семье. Бывало…



***

Почему-то уже только в процессе учёбы на первом курсе физфака Белорусского Университета стало известно, что весь выпуск этого курса планируется для распределения на преподавательскую работу в школах. Явная категоричность в постановке вопроса (возможно, обусловленная государственной необходимостью) и неизбежность такого трудоустройства по окончании учёбы совсем не импонировали Володиным представлениям о его будущем. В его письмах уже обнаруживалось сожаление о том, что при поступлении в институт, выбирая между физфаком и мединститутом, он не отдал предпочтение второму. Нисколько не манила преподавательская работа в школе.

Бросить всё и поступать в медицинский? Вновь переживать волнения вступительных экзаменов? Да и потерянный год настроение портит… Настроение плохое у него… Настроение плохое у нас… И в таких терзаниях было решено было, что начатый курс

нужно закончить, как положено, а до начала следующего учебного года решить вопрос либо о переводе (если это возможно), либо о новом поступлении  в медицинский институт (то ли в Ставрополе, то ли в Минске).

Оказалось, что перевод возможен только в тот институт, в котором предметы вступительных экзаменов были аналогичными. В этом плане мединститут как раз соответствовал требованиям. Поскольку Но, поскольку учебные программы первого курса мединститута и физфака не совпадают, перевод возможен только на первый курс мединститута, что вполне логично. Только что вступительных экзаменов сдавать не нужно. При ошибочном начальном выборе ничего не потерять – практически невозможно. В нашем случае – потерян год. Но была и некоторая компенсация этого огорчения: на семейном совете о месте учёбы предпочтение Ставропольскому институту было отдано единогласно. Всё-таки дома! И семья полнее – и веселее.



***

На каком-то этапе моей работы во 2-й краевой больнице (где-то к концу третьего года работы) я согласилась на временное совместительство в краевой ВТЭК (врачебно-трудовая экспертная комиссия), а потом, заинтересовавшись и самой работой, и относительно частой возможностью бывать на циклах усовершенствования (в Москве – ЦИЭТИН, в Ленинграде – ЛИЭТИН), что было почти недосягаемо  при моей – до Ставрополя – кочевой жизни. И я выбрала эту профессию. Тем более, что малоинтересной была работа во 2-й краевой, где, как говорили в Украине, «нэ так тi паны, як тi пiдпанки», и ещё подходило грибоедовское «Служить бы рад- прислуживаться тошно».

После первого же посещения ЛИЭТИНа мне дали довольно интересные задания по разработке экспертных вопросов охраны труда, разработке на Невинномысском химкомбинате критерия стадийности заболеваний, что существенно при экспертизе трудоспособности. Не раз с докладами по этим и другим темам я участвовала в конференциях по вопросам экспертизы в Москве, Махачкале (они публиковались в сборниках этих конференций). Со временем, в ближайшую аттестацию (она проводилась на базе ЦИАТИНа и Министерства Соцобеспечения) я была аттестована как терапевт-эксперт высшей категории.



***

Как-то, уже в почти предельном для поступления в аспирантуру возрасте, я прочла в газете объявление о приёме в трехгодичную заочную аспирантуру при Ставропольском мединституте. Срок подачи заявления был уже на исходе. И поскольку это был единственный за всю мою кочевую жизнь и, к сожалению, последний по возрасту шанс испытать себя, раздумывать было некогда. Поспешила собрать необходимые бумаги, отважилась, подала заявление. Поступила. Продолжая, конечно, работать.

Вступительные не то экзамены, не то собеседования особенно не волновали: да - так да. Ну а нет – так нет, стало быть не по Ваньке шапка, не нужно было лезть.

Этот этап прошёл благополучно. А вслед за ним пришла необходимость сдачи кандидатского минимума, не только по специальности, но, что особенно напрягало –

по иностранному языку и, мало того – диалектическому материализму.

Очень скоро я почувствовала, что заочная аспирантура в оставшееся от работы, да и каких-то немалых при нашей семье домашних дел время – нелёгкая ноша. Но это был действительно единственный и последний шанс испытать себя, и я попыталась.

В школе мы учили немецкий язык. Что-то продолжали в этом направлении (наряду с латынью) и на первом курсе института. Но когда это было! И кто мог мало-мальски прилично при тех методиках и скудных часах знать язык? Разве только те, кто имел возможность пользоваться частными уроками. Но это не про меня. Так что «не хуже других» не знала (даже не по большому счёту) немецкий язык и я. Ну может быть со словарём, большим стараньем и не меньшим напряжением перевод статьи и осилю. Что-то по грамматике подучу, вспомню, постараюсь.

Но диалектический материализм!

В каждом ВУЗе непременной была кафедра марксизма-ленинизма. И в каждом на каком-то этапе непременно и напряженно преподавался (но не ахти как слушался) диалектический материализм.

Не каждый ВУЗ располагал достойными преподавателями этого предмета. Но входил он и в выпускной государственный экзамен. И, бывало, ещё задолго до этого экзамена

некоторые преподаватели грозились отыграться на нём за недолжное внимание студентов. А среди студентов по поводу этого предмета бытовало выражение «Не так важно знать, как  важно сдать».

На кафедре марксизма-ленинизма мне было предложено написать реферат о значении четвёртого закона диалектики в развитии медицинской науки. Тема обширная. Изложить кратко, содержательно (желательно – исчерпывающе) и обязательно на примерах. В общем, задача для меня головоломная, а теперь – и подавно. Но все справляются. Справилась и я. Даже похвалы удостоилась.

Мне бы, наверное, и не запомнился бы этот эпизод, но в поисках хоть какого-то образца, чтоб войти в тему, пришлось порыскать по библиотекам – и центральной краевой, и институтским. И только в библиотеке всесоюзного значения Ставропольского сельхозинститута я нашла реферат диссертации на тему: «Значение второго закона диалектики в экологии блох». Чуть было заикой не стала. Было чем вдохновиться, ничего не скажешь!

Готовилась и к сдаче немецкого. Готовилась изо всех сил, потому что экзаменатором мог оказаться сам заведующий кафедрой иностранных языков Мединститута – мой бывший пациент по 2-й краевой больнице Иван Васильевич Котляров. Стыдно было бы уж совсем потерять лицо – когда-то он ко мне относился с доверием и уважением.

Между прочим, каждый раз, когда я возвращалась с очередного экзамена «на минимум» (хотя ни разу осечки не было), Володя, уже студент со стажем, встречал меня неизменно наигранно-грозным вопросом: «Ну что, двоечница? Засыпалась? – болел за меня. Все в семье, хотя нередко и подтрунивали (особенно обыгрывались блохи), но сочувствовали и болели за меня.

Моим экзаменатором по немецкому языку действительно оказался Иван Васильевич Котляров, человек весьма почтенного возраста, в своё время получивший очень хорошее образование (и в России, и за рубежом, в т.ч. и Лейпцигском университете), владевший многими иностранными языками (немецкий, французский, английский, японский, турецкий), не говоря уже о безупречном русском. Чуть не до скрежета зубовного страдал и негодовал он, когда слышал далеко не совершенные речи преподавателей института. В прошлом, в дореволюционной России он успел поработать дипломатическим атташе в Турции. Очень обходительный и, чувствовалось, высокого светского воспитания человек. Остроумия большого, отличавшегося ещё изяществом, что в наших широтах не так часто встречается.

Его зятем был директор научно-исследовательского Противочумного института, и как член семьи такого высокопоставленного лица, да и как завкафедрой СГМИ, Иван Васильевич был пациентом 2-й краевой больницы. В годы моей работы там я курировала эту семью, по работе бывала у них дома. И не запечатлеть такую вызывающую симпатию личность как Иван Васильевич, было невозможно.

Были в его поведении и некоторые странности, но они, по моим наблюдениям, имели какое-то, я бы сказала, молчаливое и упорное специально-протестное значение. Видно, некоторые сопоставления с прошлым ему не импонировали. Каким-то вызовом его положению в институте, достатку его всё же в какой-то степени  привилегированной семьи, были его старомодное и достаточно поношенное пальто, кирзовые сапоги, которым он отдавал предпочтение (хотя ноги его уже сильно отекали) и потрёпанный, перетянутый резинкой переполненный портфель. Удовольствия семье это не доставляло, но с ним считались, и размеренности жизни в семье, спокойствию, тишине это не мешало.

При первом нашем знакомстве и разговоре на вопрос о возрасте он как-то и ухмыльнулся, и замялся и сказал: «О-о, Мария Борисовна, у меня  уже такой возраст, что о нём неприлично говорить не только женщинам, но и мужчинам. Вам я вынужден сказать, но только по большому секрету: мне уже и после восьмидесяти немало набежало» - всё-таки не уточнил.

Когда он болел воспалением лёгких (а проходило оно, как это часто бывает у стариков, при невысокой субфебрильной температуре), я попросила его проследить и записать показатели температуры, измеряя её через три часа. К моему следующему визиту в регистрационном листе были указаны не только десятые, но  в некоторых моментах и сотые доли градуса (например, «37 и 15 сотых»).

На рентгеновском обследовании присутствовала и я. Помогла ему стать за экран – он был очень слаб. По окончании исследования хотела помочь ему выбраться из этого узкого пространства, но услышала панический протест: «Нет-нет!» Прошу Вас! Я не совсем одет! То есть, простите, я совсем раздет!» - с него свалились и брюки. Помог рентгенолог.

Уже когда он был благополучен, он рассказывал, в каком виде на экзамен приходят некоторые студентки. «И не думайте, что это редкий случай,  приходит на экзамен – знаний нет, как и не бывало. Вся в косметике! Колени ниже юбки на двадцать сантиметров! Декольте – ниже всяких моих возможностей! На что она надеется?!»

Не могу без симпатии вспоминать этого человека. В институте он был самым «многолетним» среди заведующих кафедрами. Работой своей дорожил - наверное ещё и как олицетворением достоинства. Скрывал, как мог, свои недуги. И когда (я к тому времени уже работала в институте) его уволили «по возрасту» именно эта формулировка возмущала его до предела – он не прожил и трёх недель после увольнения.

Но это случилось уже год спустя. А в тот день экзамена он дал мне для перевода в его (и других членов комиссии) присутствии отрывок из какой-то немецкой статьи и словарь. Дал время для перевода. Совсем не так уж много  «погонял» по грамматике, и я, хоть и не бойко, но справилась. Это был заключительный из трех предметов кандидатского минимума, и Володя в последний раз произнес его неизменное «Ну что, двоечница – завалила?»



***

И началась ежедневная, напряженная – в не очень-то свободное (как бы не так!) от «государственной службы» время – работа над предложенной ЛИЭТИНом темой.

И подбор литературы по интересующим строго тематическим и нестрого тематическим вопросам. И проработка её. И накопление клинического материала, клинических наблюдений и исследований. Систематизация их, сопоставление, аналитическое осмысление. Работа с иностранными источниками…

Очень муторное – освоение и использование обязательной статистической обработки наблюдений.

Хотелось бы, чтобы моё рвение не оказалось напрасным. И – не дай Бог! – не опозориться бы перед своими уже взрослыми детьми.

Так что изо всех сил старалась всё успеть. Времени же катастрофически не хватало. И это – надолго…

На этом фоне не единожды вспоминала рассказ одного из бывших преподавателей Ленинградской медицинской академии. Ему, давно уже кандидату наук, администрация не раз напоминала, что пора бы и за докторскую диссертацию взяться. А однажды даже предупредили, что без научного роста сама его работа в Академии окажется под вопросом. Бедолага ответил, что обязательно подумает: сегодня же посоветуется с женой и завтра уже сообщит их общее решение.

Мудрая женщина категорично решила, что лучше быть женой кандидата наук, чем вдовой доктора.

Я же задумала всего лишь кандидатскую, надеясь, что при этом никто не овдовеет.



***

Основным и фактическим научным руководителем в моей заочной аспирантуре была заслуженный деятель наук, доктор медицинских наук, заведующая одного из крупных отделений ЛИЭТИН, профессор Мария Иосифовна Хвиливицкая. Формальным – поскольку работа проводится на базе Ставропольского мединститута – доктор медицинских наук, профессор Сергиенко И. Н. Он на деле только ждал окончания работы, не интересуясь ею  и не вмешиваясь (а при его пристрастии к алкоголю это и не было бы полезным).

Мои же встречи с Марией Иосифовной в Ленинграде, хотя и были очень редкими и, как правило, очень короткими (она была крайне занятым человеком, очень всеми сотрудниками, очниками и заочниками востребованной), но эти встречи, благодаря незаурядным педагогическим способностям её и знанию дела, были удивительно продуктивными. Она обладала необыкновенным даром пробуждать мысль у собеседника. И получалось так, что с её, как  говорится, полуслова я уже обнаруживала должное направление и последовательность дальнейшей работы на много времени вперёд, будто я это сама, только случайно, не предусмотрела раньше, до встречи. А визит-то длился не более пятнадцати- двадцати минут. В это трудно поверить. Это изумляло меня. Но это было именно так.

Мы изредка переписывались с нею. И какие же это были хорошие, добрые письма! А однажды она сказала, что у неё на периферии много подопечных, но по наблюдениям «в динамике», она очень надеется только на меня. И как же мне было не стараться после таких слов моего, фактически, кумира.

Забегая намного вперёд, не могу не вспомнить последнее её письмо, полученное незадолго до защиты, которая должна была состояться (и состоялась) в Москве (а ЛИЭТИН и ЦИЭТИН – ходили слухи -  как-то ревниво конкурировали) Её рекомендации – до мелочей (вплоть до внешнего вида в день защиты) были просто трогательны. Такой предусмотрительности и предупредительности в свой адрес я в жизни не встречала.

Эта пожилая женщина (за восемьдесят!) – видели бы вы её – статная, видная и в своём возрасте – красивая! Как мне рассказывали потом, в прошлом  была очень хороша собой – красивая, умная. Её называли королевой. Всю жизнь отдала науке. Её муж – на пятнадцать лет младше её (говорили, что она его и в люди вывела) – член-корреспондент Академии Наук (Кедров)…

Со всеми советами и рекомендациями , ещё за какой-то месяц до моей защиты получила я её письмо. А вот на моей защите в Москве её не было. Её к этому времени и на свете не было – умерла в дороге на работу, в машине, за каких-то две недели до моей защиты. Я и в посвящении на моей диссертации назвала её кумиром…



***

Моё аспирантство, фактически непредвиденно  и внезапно вторгшееся в жизнь нашей семьи, не могло не сказаться на привычном распорядке её. Этот вид прибавившейся к моему служебному времени нагрузки существенно отличается от, например, нередко практиковавшегося в нашем «врачебном братстве» совместительства, где время дополнительной занятости четко ограничено. Здесь же – ежедневная затрата времени не регламентирована, а дела, работы – непочатый край!

А потому – особенно первое время, пока не отшлифовался и не отрепетировался какой-то более или менее рабочий ритм – было совсем не просто. Во многом приходилось себе отказывать. Но не помню, чтобы это портило настроение, потому что очень заманчивой была цель!

Конечно, по дому – особенно вначале, пока могла, очень старалась уменьшить мою нагрузку моя, уже старенькая, мама. Как же старалась она выручать, нам всем помогать! И даже когда из-за появившейся у неё двусторонней катаракты (на период предоперационного созревания, а затем и операции) наступившей слепоты (в те времена оперировали только «созревшую» катаракту) она горевала не столько о своих невзгодах, сколько о том, что не может помочь. Она тогда и сама нуждалась в помощи, но думала о помощи нам. Вот такою была ваша бабушка, дети мои!!!

И по избавлении от катаракты она всё-таки, как могла, помогала нам. Да так почти  до последних дней своих…

Кстати (а точнее и не кстати вовсе) вспомнился такой эпизод:

Мама приготовила и поставила выпечку в хорошо подогревшуюся духовку. И, притомившись, решила на короткое время прилечь отдохнуть в своей комнате.

Что в духовке стало подгорать, учуял Володя и, стараясь не вспугнуть спящую бабушку, говорил с ней осторожно: « «Бабушка, - медленно начал он, - я не знаю, может быть так полагается, но у тебя из духовки дым идёт». Можете себе представить реакцию бабушки?! Откуда только прыть берётся? Это со смехом мне рассказала сама мама…



***

На фоне моих ещё начальных аспирантских усилий Юра окончил школу и стал студентом мединститута, а Володя – уже учился на последних курсах его.

Подготовку к экзаменам уже на предпоследнем курсе почему-то под свой строгий контроль взял отец. И настоятельно порекомендовал готовиться к экзаменам не в одиночку – отвлекается, мол, много! – а в обществе Володиной же сокурсницы – хорошей, по словам отца, студентки по имени (до сих пор помню её благословенное имя!) Эля. Вот эта Эля и зачастила к нам в дом. Жила она в общежитии, и потому получалось, что их с Володей подготовка, конечно, удобнее у нас, чем в общаге. Невысокого росточка, с белым свежим личиком, редковатыми кудрявыми – не белокурыми, а какого-то цвета пересохшей соломки – волосами (возможно, перманент) и с такого же белесого цвета коротенькими ресницами, из под которых виднеются маленькие неопределенного цвета глазки. Маленький аккуратненький носик и тонкие-тонкие губы (наверное злюка – подумалось мне) – её можно было назвать и миловидной (хотя и далеко не из ряда вон выходящей), но чем-то несимпатичной. На каких-то (может быть даже неполных) три года старше Володи, она обратила на себя внимание несколько, как мне показалось, циничными, порой колкими, а то и какими-то плосковатыми шутками. И, пожалуй, излишней навязчивостью.

Володя первое время безропотно переносил её несколько навязчивое общество (а я их заботливо подкармливала во время занятий), а потом стал тяготиться, приговаривая, что лучше бы ему заниматься одному, трудно отвязаться. Да и отец настаивает, считая, что Эля – гарант его усидчивости. «Но чем же она тебе досаждает?» - спрашивала я.

«Не знаю! Её и на потоке не любят!» - отвечал он.

Уезжая на каникулы домой, пришла с просьбой оставить на хранение на всё лето пластинки. Мне некуда было девать такую массу хрупкого груза. Но я, может быть, нашла бы им какое-то место, да, пожалев Володю (вот комедия!), деликатно отказала.

Уже на последнем курсе она у нас появлялась реже, но то за какой-то книжкой, то чтоб её отдать, то ещё по каким-то причинам время от времени появлялась. И однажды пожаловалась на Володю: «Я не знаю, почему, но Володя не хочет со мной заниматься. Я к нему – всей душой, а он – вот так!» А я и от Володи знала, что он «вот так»…

По окончании института из предлагавшегося небольшого выбора, отец посоветовал Володе предпочесть Калужскую область («близко Москва…» - было там место в какой-то Дудинке. В этой же области (насколько помню, в Обнинске или совсем рядом с ним) оказалась и Эля. Я её больше никогда не видела. А мне бы ей, как полагаю, и при жизни следовало бы памятник поставить).

Мне не случалось навещать Володю на его первом месте работы (да и проработал он там всего ничего – уехал на Север) – время не позволяло. А отец – он к тому времени уже был в отставке – навещал его в Дудинке – было такое.



***

Вторая половина нашего проживания в Ставрополе была насыщена довольно значительными для нашей семьи событиями.
Защитив диплом по теме «Физика в музыке», окончил физфак ЛГУ и поступил на работу в научно-исследовательской лаборатории музыкальной акустики Саша.

Закончил учёбу в СГМИ и уехал на работу (вначале в Калужскую область, а вскоре после того на Север - в Мончегорск – (аж за Полярным Кругом!), Володя.

И Юра, окончив десятилетку, поступил в СГМИ и, благополучно продвигаясь с курса на курс, организовал при институте музыкальную группу «Дружба», популярную среди студенчества города, участвовал в институтском КВН (однажды их КВН и в московских телевизионных выступлениях участвовал и в связи с этим по телевидению транслировался).

Благополучно прошло мамино хирургическое лечение по поводу двухсторонней катаракты. Теперь (пусть  и толстоваты линзы в очках), могла читать, а иногда и смотрит с нами телевизор. Очень умилялся Юра, да и все мы, когда она приобщилась к болельщикам при передаче хоккейных матчей.  Хотя мама сидела с нами у телевизора не так уж и часто. С отъездом Володи  было заметно, что нас у телевизора стало меньше. Да и Юра всё чаще проводит вечера с друзьями. В Юрино отсутствие мама телевизор не очень-то жаловала – Юра был и самым большим ценителем её хоккейных «болезней», и спокойным толкователем, если она чего-то недослышит. Да и само общение с Юрой, само присутствие его для неё радость.

Немногим за пятьдесят было главе семейства, когда в чине подполковника медицинской службы он демобилизовался – «ушёл на заслуженный отдых», как он говорил. Теперь уже нигде не работал и о работе не помышлял. Занимался чтением (по пачке книг приносил из библиотеки Дома офицеров), сидел у телевизора (особенно при спортивных передачах), посещал футбольные матчи.

Ещё до демобилизации у него заметно, как нам казалось, портился характер. По мелочам придирался ко всем. А больше всех доставалось Юре (или он чувствительнее это переносил). Однажды Юра в сердцах даже сказал мне, что если и дальше так будет, он из дома уйдёт. Пришлось убеждать, что ближе к старости у человека нередко портится характер – так кому же теперь терпеть, если не нам? Тем более что ничего из ряда вон выходящего не случилось. Мало ли как в семье бывает…



***

В моём послужном списке за упомянутый период тоже произошли заметные перемены. И не только в послужном списке. Ещё за два года до конкурса на должность ассистента кафедры госпитальной терапии (а он проводится раз в пять лет) я была принята на  олжность и.о. ассистента кафедры госпитальной терапии, курировавшей пятый и шестой курсы СГМИ. За это время защитила диссертацию. А уже по ближайшему конкурсу – как избранная Учёным советом – на должность ассистента ещё на пять лет – до следующего конкурса.

Совершеннейшим и очень трогательным для меня сюрпризом было внезапное появление Саши в день защиты моей диссертации в Москве, где проходила защита и где, в абсолютно незнакомой обстановке, среди совершенно незнакомых людей я была так одинока. Моего научного руководителя М.И. Хвиливицкой уже не было в живых, а она была бы самым искренним, а здесь и единственным моим болельщиком.

Сашин совершенно непредвиденный мною приезд оказался не только практически очень полезным: Саша помог мне и в развешивании, и в передвижении таблиц во время выступления – он присутствовал в зале при защите и обсуждении, а после тайного голосования первым сообщил мне о единогласном результате (я, чтобы скрыть волнение, вышла из зала).

Ещё больше он помог добротой самого поступка (он специально отпросился с работы в Ленинграде), вниманием, предупредительностью. Помог моему душевному равновесию, в коем я очень нуждалась.

  Продолжение на  http://www.proza.ru/2014/01/05/1975