Сон поэта-дервиша

    Тимуру Зульфикарову - современному поэту,
    прозаику и драматургу, посвящается.

    Бескрайний свод небес, плеяды дальних звезд, ласточка под крышей дома, даже древняя саманная кибитка-мазанка, мутная, вперемешку с глиной, после обильных весенних дождей и селей вода в быстро текущей горной реке Кандаре-дарье, глыбы скал в узком ущелье Фан-Ягноб и пыльная дорога странника-дервиша, вековые обильные снега Руси, весь мир под неутомимым пером и неистощимой выдумкой поэта стал лазоревым, подобно слитку персидской бирюзы из Нишапура и яркому лазуриту, или сапфиру, Древнего Египта.
    А была дарована поэту одна большая Родина, наш общий дом, Земля, и две малых Родины, от которых произошло двойное имя его - русское Тимофей и восточное Тимур.
    Одна, восточная, малая Родина его, лежит на изумрудно-лазоревых весенних и золотисто-осенних холмах-горах, где на гибких виноградных лозах зреют-наливаются янтарным соком обильные тяжелые гроздья и сыплет на землю ало-огненные перезрелые зерна гранат, с бедными жилищами, кибитками-мазанками. Там прошло детство его. И звала мать, светлоокая голубоглазая Людмила, своего черноглазого мальчугана ласково Тимой.
    Живут в той стране заоблачных снежных вершин и жарких цветущих долин гостеприимные потомки древних согдийцев и Бактрии, готовые разломить пополам и разделить даже последнюю скудную сухую черствую лепешку люди.
    Носят они пестротканые атласные одежды из репса, сатина или шелка, а жены и невесты - восточные, слегка зауженные и прямые книзу, отороченные искусной вышивкой шальвары-изоры и белые платки-накидки на голове. Стелят они на широкую суфу или тахту в летнем саду гостеприимный дастархан - вышитую скатерть-сюзане, наливают терпкий, еще дымящийся зеленый чай в чаши-пиалы, подают к нему лепешки-нон, испеченные в глиняной печи-тандыре, и припасенные дары от солнечной земли своей - сладкий изюм, золотистую курагу и соленые сушеные косточки миндаля. А затем подают из крупнозернистого риса рассыпчатый плов, уложенный горкой на широком плоском блюде.
    Плов едят руками, а если есть его ложкой, то он теряет свой аромат и вкус. Перед едой все ритуально моют руки, поливая воду из узкогорлого кувшина-кумгана.
    После плова снова пьют терпкий дымящийся зеленый чай в пиалах и ведут н еспешную беседу, справляясь о здоровье матери, отца и всех близких людей.
    Другая Родина, опадная, лазорево-золотая, избяная, крестьянская, дремная, монастырская - «Русь-плакучая сирота без отца-царя», нашептавшая ему сказку о талдомских журавлях. По словам поэта, земля райская, обитель несметных цветов и заливных лугов-угодий, а также вьюжных обильных наносных снегов, падучих звезд и текучих дождей. Здесь прошли молодые годы, и настала мудрая зрелость и старость его.
    Даже в такие лета наезжавшего из далекой российской столицы сына в город детства голубоглазая лазоревая матушка Людмила-Кампир, почтенная женщина-старушка, ученый, профессор, автор учебников, книг и двуязычных словарей, отдавшая жизнь и сердце свое на просвещение угнетенного веками народа, по-прежнему называла его ласково Тимой. Ибо до самой старости для матери сын остается ребенком.
    Возлюбил поэт Русь и Азью свою одинаково сильно, самозабвенно, до боли сердечной, как мать. И с сыновней нежностью одинаково воспел их в своих творениях-гимнах.
    «В старости у человека врата дома широко распахнуты для болезней и несчастий и только узкое окошечко, только форточка открыта для добрых вестей. Человек - это вечный жаждущий странник, ходит, мечется, бродит по земле в поисках любви. И ее всегда не хватает, как воды в пустыне. Всю жизнь ты мечтал о чутком читателе, и в дни одинокой печали Господь посылал редких, внимающих твоему слову гостей, но вот становились они все реже и реже, а нынче не стало их», - печально и горестно размышлял, укладывая со вздохом свое утратившее былую упругость и силу, ноющее всеми костями тело на мягкие подушки, перины, под теплое пушистое одеяло, уставший, с беловласыми висками, смежая отяжелевшие веки, стареющий поэт-мудрец.
    Дремный сон окутал его. И увидел поэт-дервиш себя в дивном райском саду, над кустом, в капельках сияющей жемчужной росы, утренних роз сильным, здоровым. Огромные глаза его светились от восторга и восхищения. Бутон, к которому он только что прикоснулся перстами руки своей, неожиданно стал раскрывать нежно-алые лепестки. А теплый курчавый ветер слегка трепал густую чубатую гриву его смоляных волос, фривольно наброшенный на широкие плечи яркий балдахин и необычного покроя свободные штаны. Боясь походить на обычную толпу, поэт старался выделиться из нее своими причудливыми, подчеркнуто-оригинальными одеждами.
    Но тут из куста душистых шафранных роз вспорхнул на ветку цветущей яблони лазоревый соловей и залился переливчато, звонко, на весь розовый тамариксовый сад.
    От удовольствия сонный поэт радостно сглотнул слюну, сладко чмокнул губами, повернулся на другой бок и увидел родимую кибитку возле светлой форельной реки детства Коко, отца своего в ней, молодого, кудрявого восточного красавца Касыма и занесенную снегом, скособочившуюся от времени избу бабушки Анастасии и матери своей Людмилы с бело-кружевной вологодской занавеской на разрисованном морозом заиндевелом окне.
    Поэт улыбнулся, что-то невнятно пробормотал во сне и повернулся еще раз на другой бок.
    И видится-мнится поэту, что пал на его златокупольный белокаменный город-столицу невиданный ливень-потоп, который длился несколько дней и ночей. Вот уж целая река плещется у дома, где провел он многие годы, сочиняя за столом толстые книги - труды свои, с помощницей и спутницей женой своей Надеждой-беловлаской, с лебедиными, заботливыми руками-крылами и нежной кожей щек.
    Приплыли по реке к самому дому его две золоченые ладьи с такими же золочеными веслами. В одной из них стояла женщина. Она звала-манила его к себе в золотую ладью.
    Узнал поэт в ней матушку свою усопшую с чистыми лазорево-незабудковыми глазами, высокую, русовласую, помолодевшую Людмилу.
    В другой золотой ладье стоял темноголовый мужчина, с виднеющейся сквозь расстегнутую вышитую маргиланскую рубаху сильной курчавой власатой грудью и невинной радостной улыбкой на смуглом лице. Он тоже звал его к себе в ладью.    
    Но не узнал поэт в сильном молодом мужчине отца своего Касым-джана, ибо был Тимур-Тимофей еще младенцем, когда забрали в тридцать седьмом отца его безвинного и угнали в Сибирь, где сгинул он вместе с могилой своей бесследно, как и многие другие. И некому было застегнуть ему рубаху на груди, не было рядом с ним близких его.
    В третьей простой деревянной ладье управлял веслами приехавший за поэтом Харон из подземного мира великих владык Аида и Персефоны.
    Его ладья колебалась-раскачивалась в сторонке от отца и матери на лазоревых, зыбких волнах вспухшей от невиданного ливня реки. Так как златые ладьи были уже разобраны, поэту осталась деревянная.
    -Пришел твой час, дервиш-поэт! - крикнул Харон. - Меня послал за тобой всемогущий Аид. Но он подарил тебе милость. Помнишь, тот дождь - ливень обильный, невиданный в городе детства твоего и мазанку глиняную кривую, в которой спал ты с матушкой Людмилой-Кампир? Я тогда приезжал в ночной золотой ладье по велению великой Персефоны и Аида навсегда забрать старенькую матушку твою. И она была уже готова сесть в золотую ладью, «заупокойную галеру» свою. Под подушкой у нее лежало давно тайком от тебя приготовленное саванное белье - старенькая белоснежная долгая рубаха. Мать сняла с шеи свой золотой нательный крестик и сказала:
    «Возьми, сынок, себе золотой крестик, а я простой оловянный взамен надену. Там, в тех краях, золото не ходит и не ценится».
    А потом хотела она поспешить из кибитки в золотую ладью. Но ты не пустил ее и взмолился:
    «Господь, я так люблю мать свою, святую, безгрешную. Без нее светлый мир станет темнее вечного подземного царства. Ты же знаешь, что рос я без отца, так не оставляй теперь меня совсем сиротой. Возьми лучше взамен мою жизнь поэта-грешника».
    И даровал тогда Всевышний матери твоей долгую жизнь, и прожила Людмила-Кампир сто лет и один день. А великий Аид дарит тебе за это теперь свою милость: исполнить твое последнее желание. Если ты не хочешь покинуть дом свой в деревянной ладье, то можешь просить остаться, пока не приплывет золотая.
    -А когда она будет готова? И от кого это зависит?
    -О, это не зависит от тех, кто служит и правит подземным миром. Ибо предопределено им Верховным Судией все умерщвлять. Твоя деревянная галера уже здесь. Лишь в редких случаях Аиду по воле Всевышнего дается сила остановить смерть, забрать у Таната и вернуть наверх мертвого.
    Твоя же золотая ладья прибудет к тебе, когда снова зашумит, задвижется Великий Шелковый Путь, а вместо колючки и верблюжьей травы, оживут, зазвенят на Великом Пути светлые родники и фонтаны, зацветут сады белопенные и запоют в них небесные лазоревые птицы, когда на земле прекратятся кровавые «Бури в пустыне» и воцарится мир.
    Ты же сам сказал, дервиш, однажды древнюю мудрость, что "люди ходят по тропинкам, часто забывая о Великом Пути. О Пути Добра. О Пути извечной борьбы со Злом. Нельзя дать Великому Пути зарасти колючкой и верблюжьей травой, как зарос, увял, истаял Великий Шелковый Путь...
    Нельзя!..»
    А теперь ты решил, старый поэт, что Великий Шелковый Путь погиб навсегда. Всемогущий Господь засыпал его бездонным песком, превратил в тлен и колючку, ибо, по-твоему, это всего лишь путь хитроумных обманных торговых караванов и стремящихся к наживе купцов, а твой никчемный труд-глагол на Родине невнятной твоей не принес тебе «ни славы, ни денег, ни друзей, ни даже сапог для зимы русской...»
    -Да! Только смерть приносит славу, - ответствовал поэт.
    -Если ты хочешь лишь этого, тогда садись скорей в свою деревянную ладью. Аид заждался тебя.
    -Нет, ты не понял меня, Харон. Я хотел сказать, что рано или поздно все великие творцы, поэты и писатели мира встают на Великий Шелковый Путь Добра, не думая о славе, о богатстве, о деньгах. Если бы человек все время говорил и думал только об этом, Всевидящий Господь в одно мгновенье засыпал его песком забвения. И тогда бы на земле остался один песок. А истинный мудрец иль поэт должен быть безвестным. Слава убивает даже мудреца.
   -Это уже веселей! И ты счастлив, босой, одинокий поэт?
   -Да! Сочиняя долгими днями и ночами поэмы и притчи мудрости свои, избавился я от самой тяжкой ноши.
    -Какая, по-твоему, ноша самая тяжкая?
    -Самая тяжкая ноша - это невысказанная мысль. Были времена, когда мудрецы и поэты молчали, а мысль умирала вместе с ними. Теперь же настали другие времена. Все говорят, но ничего не делают. И это печалит меня.
    Но дервиш перевернулся в третий раз на другой бок и увидел, как Машенька, внучка его, и друг ее Вова-шестиклассник сидят за школьной партой и читают вслух сказку дедушки Тимофея «Талдомские журавли» о сердобольной девочке Фене, отпускающей на свободу в небеса, где «вечная лазурь и нет туч, снега, дождя», любимых журавушек. А ребята-старшеклассники на уроке литературы вместе с учителем читают и разбирают притчи, а также поэму, лебединую песнь его, об алом цыгане и малиновом чудо-коне, в которой воспел он угнетенную, нищую, святую, давнюю гоголевскую, истоптанную, обманутую, нынешнюю тимофеевскую, полуживую, золотую Русь свою, увиденную им из летучей Золотой Колесницы, несомой над землей малиновым конем гордого раздольного цыгана Варфоломея.
    Молоденькая учительница в лазоревом платье и с такой же лентой в светлых волосах громко читала ученикам своим цитаты из поэмы:
    «Я был на сытом розовом кровопийце-пауке всесветном Западе и в Америке сонной, ослепленной, ужаленной плотью. Там от скучных домов-клеток и сатанинских суетных градов душа моя стала мертвой... там забыл я о слезах состраданья, а что человек без слезы-струи страданья? А душа русская привыкла к бедности, ветхости, тленности земной и к множеству несчастных человеков, и возлюбила их, и тем жива, и тем трепещет, как крыло жаворонка в небесах солнечных...
    И вот прилетел я с богатого Запада и уже из самолетного окна видел какую-нибудь соломенную деревенскую турлучную крышу... И я рыдал радостно, и душа живая возвращалась ко мне...»
    -Чего же ты хочешь еще, поэт?
    -Я хочу, чтоб народ мой русский, заблудший, смиренный, пригнетенный царями и вождями самозваными, поверил в Великий Шелковый Путь - Путь Добра. И встал на него, а не ходил по малым узким тропинкам своим. И я хочу еще постранствовать в сладких грезах по миру бытия, а не умереть в твоей ночной деревянной ладье, Харон.
    Скажи Аиду, великий слуга подземного царства, пусть исполнит он свою милость - обещанную мне мою последнюю волю-желание.
    Тут проснулся лазоревый поэт Тимур-Тимофей, встал с постели своей пуховой, теплой и сел на жесткий стул, за стол свой, покрытый льняной старенькой тканой русской скатертью с лазоревыми цветами и птицами, где стояла старенькая пишущая машинка, почти ровесница ему самому.
    Да пусть продолжатся дни и труды его, и не увянет, не усохнет та алая роза, распустившая бутон свой в святых перстах поэта!
    Да будет благословен тот кувшин, из которого Поэт впервые напился светлой водицы, исчерпал силы и вдохновение свое!