Глава 6 В логове

Глава 3
В логове

1

(ОТРЫВОК)

Ранним утром девятого ноября император Наполеон вернулся с войны. Не заезжая в Париж, он отправился в Сен-Клу.
Положение его внешне очень напоминало прошлогоднее, внутренне же было намного, намного хуже. Если первая погибшая армия на две третьих состояла из иностранцев, то вторая загубленная армия на три четверти состояла из французов. Сыновья, братья, мужья погибли на этой войне, и это не могло не вызвать недовольство, возмущение, негодование простых французов, к настроению которых чутко прислушивалась никогда не дремлющая революционная оппозиция.
16-го ноября парижане читали листовки, за одну ночь расклеенные на стенах домов: «Долой Сенат и всех сенаторов! Они еще большие преступники, чем сам император, Все исходит от них. Ужель французский народ так труслив, что не уничтожит этих кровососов!? Долой их! Долой этих чудовищ, тысячу раз – ДОЛОЙ!». Парижане читали, сжимали кулаки, вспоминая славные деньки Бастилии, штурма королевского дворца, ликование народа и страха аристократов. Читали и спрашивали себя и друг друга: чем же отличаются те, королевские графы и герцоги, от этих, нынешних? Ничем – был ответ.
К счастью для империи потенциальные революционеры не имели возможности обратиться к народу напрямую, ибо газеты контролировало государство, то есть император. К счастью для империи государственный аппарат и карательные органы действовали четко, как часы. По крайней мере, действовали, пока был жив часовщик. Чтобы революционное творчество масс снова поднялось со всей своей пугающей силой, не доставало вождя, свободы прессы и слабости государственного аппарата.
Как и в прошлом году перед императором стояла триединая задача: солдаты, деньги и дипломатия.

Еще перед Лейпцигской битвой Наполеон дал указание Сенату принять решение о призыве не меньше 325 тысяч новобранцев. Сенат принял решение в день приезда императора. Из призванных Сенатом: 165 тысяч класса 1814 года и 160 тысяч класса 1815 года. Дальше интересно. Поскольку призывники 1815 года почти дети, и еще слишком слабы для воинской службы – такую базу подвел император, – требуется дополнительно призвать 300 тысяч человек классов от 1814 года до XI года республики. Сенат принял и это решение. Это произошло 15-го ноября, а утром 16-го Париж из листовок узнал правду.
И все же в январе 1814 года империя была уже не та, что год, а лучше два тому назад. Чиновники работали спустя рукава, многие стали сомневаться в существовании счастливой звезды императора. Призывники отлынивали всеми возможными и невозможными способами. К невозможным способам император относил поразившую Францию той зимой эпидемию гриппа. От гриппа по официальным данным умерло 80 тысяч человек во всей Франции, и не меньше половины из этого числа пришлось армию. Зимой в полевых лагерях плохо одетые молодые люди становились первыми клиентами гриппа, а скудное питание и скверное медицинское обслуживание часто оборачивались трагедией.
Заготовка свежего пушечного мяса шла так плохо, что император решился на меру чрезвычайную – созыв Законодательного Собрания. Законодательное Собрание, конституционный орган, играло значительную роль в годы консульства, незначительную в первые два года империи, а когда империя заматерела победами в Австрии и Пруссии, роль эта свелась к проформе. Все эти демократические глупости, эти родимые пятна республики, – решил император, – от лукавого. Для эффективного управления страной достаточно его, как законодательного органа, и Сената – согласующего. Эта схема функционировала вполне достойно в годы побед, в годы триумфа, а в трудные годы империи... Словом, император дал законодателям счастливую возможность послужить Франции, призвав под его знамена французов, которые, несмотря на бьющую во все колокола прессу, упорно не хотели призываться.
Сначала созыв Собрания планировался на 2-е декабря, но по ряду причин был перенесен на 19-е декабря. В день открытия Собрания перед законодателями выступил сам император. Подготовленную секретарями, откорректированную герцогом Бассано речь, император произнес великолепно. Он призывал к стойкости, манил зарей светлого будущего, обещал молочные реки, обличал коварство врагов. В общем, говорил все то, что должен говорить заботливый Отец Нации. Не было ни одной газеты, какая не напечатала программную речь императора, да еще с обширными комментариями. Французы, – писали газеты, – все как один сплотились вокруг любимого императора. Разве что какие-нибудь ослепленные ненавистью отщепенцы не видят, не хотят видеть, позитивного влияния императора на судьбы Родины. Представьте себе, через десять дней в отщепенцы попали сами законодатели. Созданная в день открытия Собрания комиссия, которая, как послушный Сенат, должна была одобрить, утвердить, призвать, на заседании 29-го декабря вдруг позволила себе критиковать императора, притом довольно жестко.
«Неблагодарные, – негодовал император, сбрасывая на пол все, что попадало под руку, – я дал им все, а они, они...», – задыхался от возмущения Отец Нации.
На другой день верные гвардейцы – ох, не зря, не зря держал император гвардию в столице – никого не пустили в зал заседаний. Сгоряча император наговорил законодателям, явившимся к нему на аудиенцию, много гадостей, упрекая их... До прямого обвинения в измене оставалось полшага. Было бы положение чуть поспокойней, он легко бы ступил эти полшага. Впрочем, будь положение поспокойней, не возникло бы нужды в законодателях.
Что же делать? Как же убедить французов воевать за интересы Франции? С Законодательным Собранием альянс не вышел, и император обратил свой взор на Сенат. Полно им протирать штаны в Париже, пора послужить Родине на местах. «Отправляйтесь в свои департаменты, – напутствовал Наполеон сенаторов, – сообщите гражданам, что я не нуждаюсь в них для осуществления моих планов, но я рассчитываю на них для Франции, для защиты ее границ, и что я требую от них средств, только чтобы выбросить врага из страны, и что я призываю французов спасти самих себя. Я буду с ними, я буду их вождем и товарищем».
В середине января в депо находилась пятая часть из несметных полчищ, существующих на бумаге. Это показалось Наполеону так мало, что он уже не через Сенат, а своим указом, призвал 87183 французов класса 1815 года. Этот хвостик в 183 человека как нельзя лучше показывает, что у императора все учтено и рассчитано до последнего солдата.
С начала января в войска начали поступать новобранцы, те первые, какие имели неосторожность попасться императору в ноябре. Кто не успел или не смог убежать, поступали в корпуса, выстроенные вдоль пограничного Рейна. Все эти войска были распределены на семь корпусов. Не будем брать южные пределы империи, где маршал Сульт вел свою войну с генералом Веллингтоном, посмотрим, как император организовал защиту восточных рубежей.
На юге, возле Лиона, стоял корпус маршала Ожеро. От швейцарской границы до Ландау Рейн закрывал корпус маршала Виктора. У него в тылу, в городах Вогезы, был расквартирован корпус маршала Нея. От Ландау до Кобленца на Рейне стояли части корпуса Мормона. В середине линии обороны Мормона, в Майнце, напротив сосредоточения главных сил противника, располагался корпус генерала Морана, который сменил не оправдавшего доверия императора генерала Ренье (Ренье в последней кампании командовал саксонцами, которые почти все или дезертировали или перешли на сторону врага). Дальше оборона Рейна опиралась только на гарнизоны крепостей Кельна, Бона и Дюссельдорфа. Уже в Голландии Нижний Рейн закрывал корпус маршала Макдональда. И наконец в Антверпене расквартировался корпус генерала Мезона (вместо Лористона), защищая побережье от возможного английского десанта.
Маршал Мортье с обеими гвардиями располагался в Париже, чтобы никакой горячей голове не вздумалось усомниться в величии императора.

Два аспекта жизни Наполеона интересуют досужую публику более всего – женщины Наполеона и золото Наполеона. По части женщин Наполеон, как объект исследования, весьма среднего качества. А вот же – женская ветвь биографии крепкая, по сей день родящая обильные плоды. И напротив, как финансист император был неподражаем, бесподобен, великолепен. Он мог любому финансисту дать пару очков форы, а потом легко забрать у него победу. Даже лучший друг Талейрана, банкир, биржевик, спекулянт Уврар, умница и вор каких мало, был бессилен против финансового гения императора. Тем не менее, денежная ветвь сухая, с обломанными сучьями и облетевшими листьями. Так, висят на ней пару полусгнивших прошлогодних то ли маленьких яблок, то ли крупных вишен. Странно!
По большей части публику интересует – куда же подевалась эта прорва золота? Может, зарыл где-то, как зарыл свое богатство курфюрст Гессена-Касселя? На мой взгляд, гораздо интересней – откуда это золото взялось.
На свою первую войну в Италии генерал Бонапарт уезжал скромным молодым человеком, бедным, как церковная мышь, а вернулся весьма, и весьма состоятельным господином. Предприимчивому человеку война предоставляет множество возможностей поправить свое материальное положение. Это и военные поставки, и спекуляция произведениями искусства, – и то и другое молодой Бонапарт проделывал через своего дядю, – и банальный грабеж. «Война должна себя кормить», – скажет генерал Бонапарт на своей первой большой войне, а позже эта формула отольется в карающий меч империи, в жизненный принцип, в политику государства. Война кормила не только себя, но и его и не только его. Солдаты набивали ранцы, офицеры грузили повозку-две, генералы отправляли на родину обозы с награбленным добром. Слово даже специальное придумали – трофеи.
В подвалах Тюильри натасканных со всей Европы трофеев, в виде золотых монет и слитков, скопилось несметное количество. «Перед русским походом я был богат, – признавался император маршалу Макдональду, – армия ни в чем не нуждалась, жалование выплачивалось вовремя, а в подвалах Тюильри лежали 400 миллионов, из них 300 происходили от прусской контрибуции. Я взял оттуда 340 миллионов, чтобы помочь Франции поставить на ноги войско 1813 года, так что мне осталось только 60 миллионов». Маленькое уточнение. В 1813 году император помог Франции в сумме 71-го миллиона, и то взамен на остаток национального достояния, так что, кабы все закончилось хорошо, император стал бы богаче, чем до войны. А вот для становления армии 14-го года императору действительно пришлось раскошелиться. Если верить в 60-ти миллионный остаток и учитывать 70-ти миллионную проплату войны 13-го года, получается, что император на предпоследнюю свою войну грохнул 270 миллионов франков личных сбережений.
Впрочем, Коленкур в мемуарах писал, что когда все кончилось, в этих самых золотых подвалах оставалось все еще около 100 миллионов.

И последний вопрос, нерешенный императором той зимой – эта дипломатия. С этим в империи всегда было туго. Точнее, стало туго, как только Талейрана потерял портфель министра иностранных дел.
Первый год консульства, пусть взяточник в особо крупных размерах, пусть картежник, просаживающий за ночь намедни полученную стотысячную взятку, пусть галантный распутник, но умнейший, но талантливейший Талейран по тонкой проволоке провел Бонапарта над пропастью небытия, балансируя на одном конце шеста противоречиями англо-австрийского союза, а на другом – обещаниями реставрации Бурбонов. Три года продолжалось сотрудничество Талейрана с его креатурой – первым консулом Бонапартом. На эти роды пришлось и замирение с Англией, и начало создания буферной Рейнской конфедерации, и присоединения Италии, и, и, и... когда Талейрану стало ясно, что Бонапарт, надев себе на голову итальянскую корону, обманул его, он начал действовать против Наполеона, к тому времени императора. В этих действиях ощущался размах, чувствовался масштаб таланта Талейрана. Третья антифранцузская коалиция, война против союзной Пруссии, испанская авантюра и даже война против Австрии летом 1809 года – все это деяния рук, точнее головы Талейрана.
С уходом Талейрана ушел размах, пусть деструктивный, ушел масштаб, пусть приведший к нескольким войнам, остался герцог Бассано с его идеей фикс континентальной блокады.
Нет историка, кто бы не отмечал дурное влияние Маре на императора. Но разве сам император не заявлял не раз и не два, что, в конечном счете, за все отвечает первое лицо; ведь в его власти принять добрый совет и отвергнуть дурной. Стало быть, советы герцога Бассано, его политика, отвечали внутреннему устройству тогдашнего Наполеона, и, стало быть, политика герцога Бассано есть политика самого императора.
Провалы следовали за провалами. Французская дипломатия потеряла Турцию, потеряла Швецию. Это до войны 12-го года, в зените величия империи, что же говорить о трудном 13-ом годе. Дания да Саксония – вот и все достижения Маре. Да и то, первая осталась верной Франции благодаря Бернадотту, а саксонского короля напугал Кутузов. Таким образом, и к этим дипломатическим победам Маре был непричастен.
Положение Наполеона на рубеже 1813-14 годов очень напоминало положение первого консула на рубеже 1799-1800. Та же слабость Франции, те же противники, на противоречиях которых можно было сыграть, но у штурвала находились не Талейран-Бонапарт, а Наполеон-Маре и это определило провал.
В конце 1813 – начале 1814 года о союзниках вообще не имело смысла говорить. Северную Италию вице-король Евгений еще с трудом удерживал на орбите Франции, но Швейцария отошла в нейтралитет, но Голландия, которую император уже забыл как Голландию и давно считал неотъемлемой частью Франции, восстала, но Неаполь стоял на пороге войны с Францией. Если Мюрат пошел против своего благодетеля, куда уж дальше.
Внешней политики, не основанной на грубой, примитивной силе штыка, во Франции просто не существовало. В январе 1814 года это стало ясно даже Наполеону.

2

Монархи шестой коалиции прочно застряли во Франкфурте. Разборки со странами бывшего Рейнского союза стали делом второстепенным и даже где-то приятным, на фоне Главного Нерешенного Вопроса – кто будет занимать французский трон.
Отбросив случайные кандидатуры и варианты, претендентов осталось два – проживающие в Британии Бурбоны или императрица Мария Луиза с малолетним сыном. За первый вариант выступал Александр.
Историки рассказывают нам: отношения графа Прованского и императора Александра как-то не заладились. Они познакомились в 1805 году, когда Александр по дороге на войну заехал в Митаву. Познакомились, пообщались и остались недовольны друг другом. Я в это верю. Человек существо сложное и очень противоречивое.
Поставьте себя на минутку на место графа, совсем недавно брата Первого Короля Европы, ныне же он сам король, но вынужден влачить скромное существования на подачки русского императорского дома. Поставьте себя на его место, и вы поймете, что в заносчивости Людовика XVIII сокрыты смущение, уязвленная гордость и просто обида на существующее положение вещей. Как правило человек ненавидит своего благодетеля; мало дает – первая причина, сволочь такая – причина вторая. Для молодого Александра это стало открытием. Поставьте себя на минуту на место Александра, и вы поймете, что он не мог не быть уязвленным заносчивостью графа Прованского – в его ли положении быть гордым! Они остались недовольны друг другом.
Однако личные симпатии и антипатии в политике дело последнее. Если начать ими руководствоваться очень скоро можно оказаться в том положении, в каком оказался Наполеон. Россия, как государство, хотела во Франции правительство: во-первых – легитимное, во-вторых – слабое. То правительство, какое с трудом бы удерживало Францию в своих руках, а на большее у него не хватало бы ни сил, ни средств. Обоим условиям отвечали Бурбоны. Фридрих Вильгельм, как нитка за иголкой, следовал за Александром. Что было хорошо для России, то было приемлемо для Пруссии.
Второй вариант, естественно, был лелеем австрийской монархией.
Оставался четвертый основной партнер коалиции – Англия. Позиция лондонского кабинета очень любопытна. Объективно Лондону, правительству в его монолитности, оппозиции, королю Георгу, эксплуатирующим колонии корпорациям – словом, Лондону было все равно Кто. Лишь бы не Наполеон. Лишь бы этот Кто не препятствовал торговым интересам Британии. Рассматривая политику линейно, Лондон должен бы склониться к Бурбонам. Оба брата последнего короля жили на Острове, и с обоими имелись определенные, весьма соблазнительные договоренности. Но если Англия присоединится к России и Пруссии, Австрия потеряет всякую надежду решения вопроса престола в свою пользу и выйдет из коалиции. По крайней мере, такой сценарий был вполне вероятен. Австрия – это четверть всех войск. Австрия – это Бавария, Вюртемберг и Баден, а это еще 50 тысяч солдат. С выходом Австрии коалиция уменьшиться на треть, и Наполеон получит возможность все начать сначала. Потому Англия, колеблясь между полюсами, все-таки склонялась на сторону Австрии.
Если вы думаете, что Главный Вопрос во Франкфурте денно и нощно обсуждался, голосовался, опять обсуждался, снова голосовался, то вы ошибаетесь. Он не обсуждался вовсе. Все ждали его разрешение каким-то естественным образом. Например, добровольным отречением Наполеона в пользу...
Во Франкфурте шла Большая Игра. Как только чаша весов склонялась в сторону австрийского варианта, Александр проявлял миролюбивые настроения. Он и его окружение начинали говорить о мире, об усталости от войны, о том, что Франция, если на то пошло, в состоянии сама выбрать себе государственное устройство, о том, что Наполеон не так уж плох, и с ним можно жить и дружить. Как только английские дипломаты делали пару шагов в сторону русско-прусского союза, начинала капризничать Австрия. Франц и его окружение говорили о мире, об усталости от войны... в общем австрийцы пели все то, что пели русские несколько дней назад. И те и другие пугали Англию Наполеоном, а лорд Абердин замучился мирить союзников.

Девятого ноября союзники послали к Наполеону взятого в плен барона Сен-Еньяна, первого министра Веймарского двора, шурина Коленкура. Меттерних от Австрии, Нессельроде от России, Гумбольдт от Пруссии и Абердин от Англии определили на каких условиях они, якобы, пойдут на мир с Наполеоном. Условия эти определяли Францию в границах 1792 года. Сен-Еньян уехал, а союзники, приняв решение не переходить Рейн в этом году, взяли себе двухмесячную паузу для решения Главного Вопроса.
В исторической литературе как-то устоялось мнение, что Маре толкал императора на войну, а Коленкур тянул его к миру. Посмотрите, что получается. 16-го ноября министр иностранных дел Франции, герцог Бассано, пишет графу Меттерниху письмо, в котором соглашается на мирные переговоры, назначает место переговоров – Мангейм, и определяет чрезвычайного полномочного посла – Коленкура. 20-го ноября в Париже происходит большое перемещение чиновничьего люда. Среди прочих перестановок Маре отдает портфель министра иностранных дел Коленкуру. В день назначения или на следующий день новый министр отправляет в стан врага послание, отвергающее предложения его предшественника.
Коленкур писал весьма заносчиво: хотя мирные переговоры, в принципе, он не отвергал, но Мангейм, как место переговоров, не упоминается, как и ни слова не говорится о том, кто же будет вести переговоры с французской стороны. И самое главное. В выражениях неадекватных положению Франции и императора, Коленкур писал: французский император не намерен отказываться от господства в Европе. «Какое господство, милый, – хочется крикнуть французскому императору, – очнись! спасай свою корону в пределах ленных владений!».
Никто императора никуда не толкал, никто его никуда не тянул. Множество раз в разговорах с дипломатами, ставшими нам известными из их мемуаров, Наполеон говорил, что он никому не позволит управлять собой. Это был отголосок отношений Талейрана-Бонапарта в годы консульства и первые годы империи. От влияния Талейрана император освободился, но без него повел дело к катастрофе. Может быть, Наполеон и с Кутузовым в 1812 году не стал связываться из-за синдрома марионетки. Наполеон единственный определял политику Франции, определял ее в меру своих скромных аналитических способностей. И неважно кто был его рупором на посту министра иностранных дел – Маре или Коленкур. Более того, когда герцог Бассано проявил несогласованную с императором инициативу, то тут же слетел с поста министра. И ещё. В середине ноября император узнал о существовании Главного Вопроса и о возможных способах его разрешения – отсюда и заносчивый тон Коленкура.
Наполеон всегда остается Наполеоном, – решили государя, получив 24-го ноября «ответ» Коленкура, – он просто не дорос до тонкостей Большой Игры. Ровно через неделю, 1-го декабря, военный совет (читай Александр, Франц, Фридрих Вильгельм и Абердин) принял решение начать военные действия на левом берегу Рейна, как только будет готова армия и согласована концепция. Тем самым союзники отменили собственное решение – до первого января ни шагу.

Параллельно и почти независимо от решения Главного Вопроса во Франкфурте шла разработка концепции новой кампании. Тактика войны несколькими войсковыми группами так хорошо себя зарекомендовала, что вопрос объединения армий в единый кулак даже не обсуждался. А обсуждалось – сколько войсковых групп должно быть, насколько они должны быть сильны и какими правами следует их наделить.
Имелись главные силы, расквартированные от Мангейма до Кобленца, имелись четыре корпуса армии фельдмаршала Блюхера, корпус Бюлова вполне успешно освобождал правостороннюю Голландию – это те войска, которыми могла располагать коалиция для войны во Франции. Имелись еще: Северная армия, но она воевала датчан, Польская армии, но она завязла у Гамбурга, отдельные корпуса, но они были заняты осадами крепостей. Половина австрийских войск была связана в Италии войсками вице-короля Евгения, а англичан, испанцев и португальцев маршал Сульт с трудом сдерживал на юге Франции.
Вопрос в главном штабе стоял так: остановиться на тактике трех армий, придав корпусу Бюлова статус армии, или ограничиться двумя армиями, придав корпус Бюлова Блюхеру. Штаб решил – начать двумя армиями, а там, в зависимости от ситуации, или сливать Блюхере с Бюловым или разливать их.
Вторая забота генерального штаба – где воевать. С корпусом Бюлова и Силезской армией была относительная ясность. Первый форсирует реку в Голландии и проникает во Францию через Бельгию; корпуса Блюхера пересекают реку в районе Кельн-Бонн и движутся на Париж так медленно, чтобы быть в контакте с главными силами. Но как быть с главными силами?
В середине ноября фельдмаршал Радецкий высказал гениальную в своей простоте идею: форсировать Рейн следует в том месте, где нет врага – в Швейцарии. Не успела эта идея окрепнуть, как Швейцария, – вся Европа, затаив дыхание, следила за Франкфуртом, – объявила о своем нейтралитете. Восемнадцатого ноября швейцарский Айдгеносеншафт послал своих представителей во Франкфурт и в Париж, рассказать всему миру, что Швейцария отныне сама по себе.
Царь поддержал нейтралитет швейцарцев, но только потому, что идея нарушить тогда еще не существовавший нейтралитет исходила от австрийцев. Пришлось главному штабу верстать план кампании, с учетом нейтральности Швейцарии. 20-го ноября неутомимый Радецкий представил государям докладную записку. Основная ее идея – Богемская армия пересекает Рейн между Келем и Базелем, не заходя в Швейцарию, и движется на запад через Эльзас и Лангрскую возвышенность. Царь одобрил этот план, но Франц через Шварценберга отказался от того, что сам через Радецкого предложил.
26-го ноября в «Вюрцбургской газете» появилось коммюнике: австрийское правительство не признает нейтралитет Швейцарии. Причина тому – некоторые швейцарские части все еще находятся в стане врага.
Как я уже упоминал, 1-го декабря военный совет решил начать военные действия еще до нового года. И второе решение совета: если дело дойдет до мирных переговоров, то во время их проведения военные операции не останавливать.

Девятого декабря князь Шварценберг, не сказав ни слова царю и королю, уехал из Франкфурта. «Где Шварценберг, где Шварценберг? – в недоумении спрашивали друг друга Александр и Фридрих: – где Шварценберг?», – спрашивали они хором Франца. «Не волнуйтесь, – отвечал коллегам император Франц, – фельдмаршал знает, что он делает».
Фельдмаршал знал. Он вывел на швейцарскую границу австрийские корпуса, и это заставило швейцарцев вылезти из их уютного нейтралитета. 20-го декабря в Лёррахе фельдмаршал Бубна и швейцарский полковник Гереншвенд подписали соглашение, по которому Айдгеносеншафт не препятствовал маршу союзников через Швейцарию.
В день подписания конвенции три австрийских корпуса по мостам в Базеле, Лауфенбурге (Баден) и Шаффхаузене перешли Рейн. Хочешь, не хочешь русским и прусским корпусам пришлось следовать за австрийцами. Свинство, конечно, со стороны Франца так поступать с союзниками, но... обстоятельства в лице Франца порой сильнее нас. Австрийский император подсластил пилюлю, во всеуслышание заявив, что он приказал Шварценбергу вести войну без оглядки на политику. Это он погорячился. Ни одна война не была так политизирована, как война 14-го года. Все проволочки, задержки, непонятные отступления, за какие несчастному Шварценбергу досталось столько шишек и тумаков от историков, исходили от императора Франца и диктовались исключительно политическими интересами Габсбургского дома.
Со 2-го по 13-е января у Мэркта и Сельца Рейн перешли русские и прусские корпуса Богемской армии. Корпус Витгенштейна несколько задержался. Он последовал за главными силами только в конце января. Всего главные силы насчитывали 220 тысяч солдат.
Одновременно, 1-го и 2-го января, 82-х тысячная Силезская армия у Кобленца, Кауб и Мангейма почти без потерь форсировала Рейн. Корпус Ланжерона осадил Майнц, в котором находился 15-ти тысячный корпус генерала Морана. Оставшиеся 50 тысяч Блюхер повел в юго-западном направлении – на Нанси.
Итак, союзники возобновили военные действия, так и не решив Главный Вопрос, и не имея достаточно продуманной концепции. Может это и к лучшему.

3

Император Наполеон был поражен и возмущен фактом нарушения швейцарского нейтралитета. Словно он сам никогда не нападал неожиданно, исключительно чтобы усилить эффект, ни то что на нейтралов, а на союзников. Вот уж воистину увидеть в чужом глазу соринку.
23-го января Наполеон назначил короля Жозефа исполняющим обязанности императора. «Король Жозеф, – гласила инструкция императора своему брату, – в качестве моего заместителя по своему усмотрению командует национальной гвардией, как если бы ее командовал я. Он отдает приказы маршалу герцогу Конельяно, который в дальнейшем выступает в качестве его начальника штаба». На другой день Наполеон подписал указ о регентстве императрицы на время его отсутствия. Ночь с 23-го на 24-е января император не сомкнул глаз, сжигая в камине важнейшие бумаги. Любой ученый многое отдал бы за возможность взглянуть одним глазом, что же император предал огню в эту ночь. Утром, в три часа, попрощавшись с женой и сыном, которых он больше никогда не увидит, император уехал  из Парижа.
Основная проблема Наполеона состояла в том, что не хватало пушечного мяса. Две загубленные армии не шутка. Французы, ради кого император положил столько сил, загубил здоровье, ради кого он бился со всей Европой, не хотели воевать. А те, кто попадался в сети рекрутских комиссаров, получив одежду и оружие, вволю наголодавшись в учебных лагерях, убегали, унося на себе казенное обмундирование и с собой – казенное ружье. Император всего себя посвятил решению задачи увеличения армии. Он требовал от чиновников исполнения своих указов, некоторых сажал, иных бил в сердцах, но что могли сделать служащие, коль французский народ боялся своего воинственного императора как огня.
К концу января император невероятными усилиями наскреб 150 тысяч новобранцев. Две трети из них сбежали. Осталось 50 тысяч. Вот с этими 50-ю тысячами Наполеон пошел воевать против всей Европы. Безумство? Не совсем. Он надеялся, что Нерешенный Главный Вопрос взорвет коалицию, и, может быть, даст ему в союзники Австрию. Надеялся? Скорей уповал, как уповают на хорошую погоду осенью.

4

Если бы Александр согласился на австрийский вариант, союзные войска были бы через три недели в Париже. Если бы Франц согласился на Бурбонов, союзные войска были бы в Париже через двадцать один день. А так: Силезская армия остановилась в Нанси, в ста километрах южнее остановились главные силы.
Между тем, в решении Главного Вопроса наметился прогресс. Австрийцам удалось разбить русско-прусский монолит. Чем, какими посулами, император Франц увел прусского короля от царя – есть большая тайна. Может быть обещанием Саксонии, может быть сманил Вестфалией, в большей части своей осиротевшей после Франкфурта, а может быть, Александр неосторожно открыл свои планы относительно Польши. Как бы там ни было, король попросил Кнесебека подготовить аналитическую записку о продолжении военных операций. Все-таки Фридрих Вильгельм был склонен к шатаниям. Александр едва удержал его в Тильзите от любви к Наполеону, а сейчас в Лангре не смог удержать от дружбы с австрийским императором.
27-го января черный день календаря для русского императора. В этот день собрался большой военный совет. Тема дня – продолжение военных операций. Тема, в общем-то, была не важна. Участники могли избрать любую тему: хоть преимущества парижского театра перед венским, хоть достоинства иноходи перед галопом. Какая бы тема не обсуждалась – это было решение Главного Вопроса.
Совещание вышло весьма представительным. Кроме государей на нем присутствовали: граф Меттерних, князь Шварценберг и фельдмаршал Радецкий – от Австрии; граф Волконский, барон Штейн, граф Нессельроде и генерал Поццо ди Борге – от России; граф Гарденберг и генерал Кнесебек от Пруссии; виконт Каслри (Роберт Стюарт до недавнего времени), государственный секретарь лондонского кабинета по внешним сношениям и Джордж Гамильтон-Гордон, 4-й граф Абердин – от Англии.
Совет открылся докладом Кнесебека. Генерал своим анализом обнаружил так много смертельных опасностей, рисовал наступление на Париж в таких черных красках, что вызвал аплодисменты австрийцев, англичан и пруссаков. Русские, разумеется, не аплодировали.
После Кнесебека выступил князь Шварценберг. Он зачитал аналитическую записку генерал-квартирмейстера барона фон Лангенау. Работа Лангенау перекликались с запиской Кнесебека словно кукушки в лесу не только в основных пунктах, но и в деталях. Общий вывод – двигаться на Париж смерти подобно. Если не воевать, то что же делать – этот вопрос остался за кадром. Еще раз повторяю, на самом деле решался Главный Вопрос – кто будет во французском замке король. Если бы Александр встал и сказал: «Я согласен с господином Кнесебеком, – или, – я согласен с господином Шварценбергом», – тотчас бы выяснилось, что опасности преувеличены, войну не только можно, но и должно вести до победного конца в Париже. Александр и русская партия, покинутая пруссаками-изменниками, крепились.
После генералов внимание совета привлек Меттерних. Оказывается, с удивлением узнали многие участники совета, французы давно просятся на переговоры. Оказывается, очнувшийся от гордого сна нынешний министр иностранных дел Франции, герцог Виченцы, еще седьмого января в главную австрийскую квартиру, тогда находившуюся в швейцарском городе Фрибуре, прислал письмо, в каком он сетовал, что от союзников до сих пор не поступило предложений по созыву мирного конгресса. Оказывается, наш Меттерних неделю спустя, 14-го января, утешил Коленкура, предложив тому созвать конгресс в Шатийон-сюр-Сене. Меттерних просил совет одобрить его действия и пойти навстречу мирным устремлениям французов. Совет охотно одобрил и с радостью пошел. Русская партия не так охотно одобрила и с малой радостью пошла.
В конце, уже далеко за полночь, взял слово царь. Словно не было доклада Кнесебека, выступления Шварценберга и великолепного выхода на сцену Меттерниха царь потребовал от совета немедленного наступления на Париж. Сказав это, Александр долго, с укором смотрел на Фридриха. Зал затаил дыхание. Если бы дело происходило летом, можно было бы написать о тонком звоне комара или низком гудении мухи, единственном звуки, подчеркивающим напряженную тишину. Но стояла зима, и было совсем, совсем тихо. Во взгляде царя читалось многое. И нежная привязанность Александра к королеве Луизе, когда-то едва не поссорившая государей, но после ее смерти сплотившая их. И трудное время Тильзита. И недавняя дружба, закаленная в горниле Лютцена и Баутцена. Фридрих Вильгельм встал смущенный, тихо и твердо сказал: он никогда не бросит друга в беде.
Приехали – досадовали Франц и Меттерних. Облегченно вздохнул Гарденберг. Хором чертыхнулись про себя англичане. Повеселели русские.
Таким образом, прямо на совете Александру удалось несколько выправить положение. Совет принял решение наступать на Париж и одновременно проводить мирный конгресс.
В последующие два дня Меттерних легко добился единства позиции союзников на предстоящих переговорах – мир в границах Франции 1792 года. В общем-то, это было неважно предложить Франции границы 1792 года или года 1790, Франция с Бельгией или без Бельгии, с Савойей или без нее. Важно то, что оставалось за кадром – кто будет после Наполеона. Ирга продолжалась. И в середине этой интересной игры Наполеон напал на Блюхера.