ФУУ...

          Зима... Снова зима... Люська скривившись поглядела в окно. По стеклу лениво тащили мокрые хвосты размякшие снежинки, а сквозь их бледный строй проглядывало сумрачное небо и черная земля, сильно уже испачканная худосочным слоем первого снега.

- Фу... - сказала Люська, задернув штору.

В прихожей увидела не вымытые со вчера сапоги. Еще раз сказав - "фу!", она двумя пальцами ухватила их за голенища и понесла к раковине, но на полпути передумала.

- Фу... - оглядев их еще раз, снова процедила она сквозь зубы. - Все-равно без толку, станут такими же грязными через минуту, - лениво подумала она,  отметив про себя, как крепко ее сегодня зациклило на этом "фу".

- А куда это я собственно, - снова вслух проговорила она швырнув так и не вымытые сапоги в угол. Затем пропела ту же фразу на мотив "Хабанеры" из "Кармен". Зычный голос свой, в отличие от окружающих, которых она обожала "баловать" своим пением, Люська страстно любила. Но получилось на этот раз плохо, потому что ударение попало из-за мелодии не на тот слог - "собствЕнно". Да и текстик, прямо скажем, подкачал. Люська расстроилась.

- Куда-куда! За кудыкину гору хлебушка добыть! - Тут же сама себе и ответила она.

Настроеньице было так, ничего себе, и она снова запела, любуясь переливами своего голоса с дивным баритональным оттенком. Теперь она пела про любовь, у которой, почему-то, как у пташки отросли крылья.

- Чушь какая, - в который раз подумала она, - у любви - крылья... Надо же...

Выйдя из подъезда, она обнаружила, что  тонкий слой снежинок на асфальте успел схватиться гладеньким таким ледком, и, несмотря на то, что сложения Люська была довольно хрупкого, она немедленно почувствовала себя той самой пресловутой "коровой на льду".

- Ойй-ё... - произнесла она, едва не брякнувшись какому-то джентльмену с синей испитой физиономией в аккурат под ноги. Слава богу удержалась.

 - Ничё, коровы тоже бывают маленькие, - успела подумать она, - телушки, к примеру.

Про телушек она додумывала уже на лету.

Джентльмен, услыхав за спиной тупой удар обвалившегося тела, а затем такой знакомый его устам и ушам рассказ про чью-то там мать, с интересом обернулся. Широко раззявив в беззубой ухмылке рот, он радостно уставился на Люську бессильно сучившую каблуками по ледяной корке.

- Ну и рожа, - в ушибленной голове Люськи как-то совсем уж некстати проскочила шальная мыслишка, - гляди-ко... ни одного зуба... И кто это интересно ему их покрошил?.. - Она невольно пошарила взглядом вокруг в поисках этого самого крошителя.

Все еще не в силах подняться, ощупав  здоровенную шишку, как-то неправдоподобно быстро вздувшуюся на затылке, и сосчитав звездочки продолжавшие мельтешить перед глазами, Люська злобно пробормотала:

- Ну чё уставился? Хоть помог бы! - и тут же пожалела о сказанном, представив какие у этого джентльмена руки, и какой запашок. Фу...

- Кто помог бы, я? - неожиданно тонким голосом вопросил тот, вытянув шею и с любопытством наблюдая за Люськиными разъезжающимися ногами.

- Не-а! Пушкин! - соригинальничала жертва гололеда.

- А-а-а... Да? - Джентльмен оглянулся вокруг. Никого не увидев, он пожал плечами и громко высморкался в кулак.

- Фу... - у Люськи от отвращения свело зубы.

- Ну лады, раз Пушкин, - вытерев нос рукавом, он аккуратно обошел Люську и двинулся почему-то в сторону противоположную той в которую направлялся изначально.

- Во дурак... - Люська наконец поднялась на дрожащие ноги, - забыл что-ли куда шел? - И сама пошла, того не замечая, обратно к подъезду.

- Фу ты... заразилась от дурака! - заметив что возвратилась к исходной точке, родному подъезду, - злобно сказала она, несколько усовершенствовав выражение, на котором её с какого-то перепугу сегодня так зациклило. - Называется, сходила за хлебцем!

"В грязных сапогах выйдешь - в грязи изваляешься, забудешь куда направляешься", - вспомнила она мамину присказку, и покорно поковыляла к лифту.
- А... Ну его... Обойдусь, от хлеба же, говорят, толстеют, - потерла она ушибленный бок.

За фигурой Люська очень следила. Как, впрочем, и за впечатлением которое она производила на людей, без капли сомнения считая себя и умницей, и совершенно неотразимой красавицей.