Пуповинная кровь. Роман о человеке

Пуповинная кровь
(Роман о человеке)

Я не помню, как я родился. Человек так устроен, что он не помнит, как пришел в этот мир и как из него ушел. Вход и выход с двумя неизвестными. Косые кресты в форме буквы «Х» предваряют его появление и затворяют дверь, после того, как он покидает «пространство живых».
Зато картину моего рождения я увидел во сне. Как сейчас помню, это был удивительно яркий, полноцветный сон. Я наблюдал, как я рождаюсь со стороны.
Это таинство произошло в самой захудалой провинциальной больничке. На выцветшей красной доске под стеклом значились большие буквы ЦРБ. Когда я был маленький, я все пытался расшифровать эту простую аббревиатуру. Я никогда бы не подумал, что так называется Центральная Районная Больница. Дело в том, что моя тетушка, у которой я подолгу жил, когда моя мама уезжала в свои странные командировки, была очень набожной старушкой. Она с особым фанатизмом прививала мне страх перед Боженькой. Я истово молился, носил на теле оловянный крест и очень боялся Бога.
Когда я  немного подрос, то проходя мимо больницы первый раз попытался перевести это странное ЦРБ.  У меня получалось что-то в роде Центра Рабов Божьих. Про рабов божьих мне рассказывала моя тетушка. Она говорила, что все мы божьи рабы и обязаны служить Господу не за страх, а за совесть. В своих молитвах она поминала всех наших родственников – близких и дальних. И всех называла рабами. Правда, мужчина назывался «раб Божий», а женщина – раба. На мой недоуменный вопрос: «Неужели и я раб?» тетушка успокаивала меня, говоря, что я еще отрок, а рабом стану, когда буду взрослым. Это несколько успокаивало меня. Не хотелось быть рабом, даже Божьим.
В моем представлении отрок был в более привилегированном положении. Это мнение разделяла со мной и тетушка. Она часто говорила, что отроки ближе к богу, ибо на них меньше грехов. В какой-то момент мне даже не захотелось взрослеть. Ведь взрослые находятся дальше от Бога и грехов у них больше, чем у отроков. Еще больше я удивился, когда узнал, что у отрока есть конкурент, т.е.  лицо совсем безгрешное и, стало быть, совсем близкое к Богу. Таким лицом, по словам тетушки, был любой младенец. Только что родившийся ребенок находился под особой опекой Господа. Я очень сильно жалел, что перестал быть младенцем. Гораздо позже я все хотел спросить у тетушки, почему же безгрешные младенцы иногда умирают? Но к тому времени моя набожная тетя уже умерла...



Как рождаются люди
У Нейла Невила не было детей. У него была жена, красавица Мария.  По всем медицинским показателям он и его супруга были совершенно здоровыми людьми и могли иметь потомство. Нейл жил в таком мире, где детей можно было заказать. Родители могли выбрать не только пол будущего ребенка, его рост, но и цвет глаз, волос, кожи. Они были также вправе выбрать и расу. Если родители очень хотели, они могли подобрать и характер будущего дитяти. Еще до рождения ребенка, родители могли видеть его анимированную копию на экране компьютера. Если им что-то не нравилось, они могли тут же на месте исправить какой-либо изъян. Например, изменить форму носа, заострить подбородок, поправить уши, уменьшить или увеличить глаза.
Это было нетрудно. В мире Нейла все уже давно привыкли заказывать детей. Правда, существовали и ограничения. Мать будущего ребенка могла забеременеть только путем искусственного оплодотворения.  Соотечественники Нейла очень трепетно относились к своим детям, и давно уже отказались от зачатия «по старинке». Это было не то, что не в моде, или как-то запрещалось. Родители отказались от риска, потому, что уже было доказано, что дети, зачатые естественным путем, приходят в мир, в котором жил Нейл и его красавица жена Мария, черт знает из каких вселенных.
Такие «случайные дети» могли испортить совершенную культуру, великую цивилизацию, к которой принадлежал не только Нейл и его жена, но и миллионы таких же, как и они избранных для лучшей жизни.
Если в старые, как иногда любили говорить, добрые времена, «случайное рождение» не всегда получалось по любви, то в новые времена люди совершили революцию. Они разделили любовь и сам акт продолжения рода.
Поверьте, это была действительно настоящая революция! Теперь можно было любить,  не опасаясь нежеланных плодов этой любви. В том прошлом, далеком мире часто приходилось прибегать к разным ухищрениям, чтобы не оставить после себя незапланированного потомства.
Огромный набор противозачаточных средств, как для мужчин, так и для женщин, не облегчал, но лишь усложнял их безмятежные отношения. Настоящее чувство, желание отдать себя всего без остатка любимому человеку, всегда сдерживалось этим опасением.  Понадобилось немало времени, чтобы люди смогли понять, что любовь и зачатие два совершенно разных явления. Если ты любишь, то ты должен думать только о любви. Если твои мысли прерываются опасениями о возможных последствиях такой любви, то это не любовь, а мучение…
Особенно очевидным это стало после того, когда ученые поняли, что по-настоящему влюбленные часто бывают хуже сумасшедших. Разве можно потерявшим разум, доверять право иметь потомство?  Когда любовное помешательство проходит, а оно обязательно проходит, вчера еще любовно помешанные вдруг сознают, что, находясь в  безумном состоянии, они зачали будущую жизнь.  Конечно, в еще более давние времена, когда безраздельно господствовал инстинкт продолжения рода,  дети рождались механически, от простого соития самца и самки. Но тогда детей принимали, как принимают приплод скота, учитывая не разум, а поголовье.
Это была другая крайность.  Люди,  далекие от цивилизации, не знали средств, регулирующих рождаемость. Регулировщиком была сама природа. Смертность превосходила все мыслимые пределы. Женщина должна была рожать, если забеременела. И не важно, в каком мире окажется ее ребенок. Хватит ли ему тепла, места, еды…
Нейл Невил был специалистом в этой области антропологии. Он хорошо знал историю, которая во всех подробностях описывала страдания человечества, связанные с инстинктом продолжения рода. Он был хорошо знаком с теориями, объясняющими такой феномен, как любовь. Ему посчастливилось слушать лекции профессора Темплтона, который на глазах у изумленной публики не только выводил химическую формулу любви, но и доказывал, сколь пагубной она оказалась для разумной цивилизации. Именно профессор Темплтон ввел понятие разделения между любовью, как биохимической реакцией в особых зонах человеческого мозга  и половым актом, направленным на продолжение рода. Люди сделались счастливыми, когда поняли, что любить можно исключительно ради любви, дожидаясь, когда временные изменения в некоторых участках головного мозга преодолеют сложную химическую реакцию. Когда любовное чувство войдет в привычные берега, не надо будет нести ответственность за ее последствия. Чтобы родить ребенка, вовсе не обязательно сходить с ума. Для этого стоило лишь обратиться в Центр Планирования Семьи (ЦПС),  пройти все необходимые предродовые процедуры, сдать дюжину анализов, и ждать, когда специалисты центра вызовут родителей на собеседование.
Когда мама, под строгим наблюдением медиков вынашивала ребенка, оба родителя проходили элементарный курс подготовки. Это в прошлые времена родителями становились лица, не имеющие никакого опыта воспитания и обучения детей. В мире Нейла Невила давно поняли, что родители должны быть также обучены умению обращаться с детьми, как пилоты умению управлять воздушным кораблем, а водители – автомобилем.
Но главной ценностью была эта ничем неограниченная любовь. Люди наслаждались ею, как боги. Когда биохимические реакции в головном мозге прекращались, вчерашние влюбленные расставались ничем не обязанные друг другу. Это было удобно. Это было просто и понятно. Когда на свет появлялись желанные дети, родители уже были готовы к их воспитанию.
Их дети были на редкость умны, послушны, разумны, рациональны. Они никогда не огорчали родителей. У таких детей все получалось. Они хорошо учились, отличались талантами и способностями, заложенными в них еще до рождения.
Нейл имел возможность наблюдать таких детей и их родителей. У них с Марией были общие друзья, которые уже имели по двое детей. Как правило – мальчика и девочку. Правда, мало кто обращал внимание на некоторые странности в поведении таких детей, а позже и их родителей, ведь они тоже когда-то были детьми. Эти дети чуть ли не соревновались между собой за то, чтобы хоть как-то не огорчить своих родителей. А сами родители были настолько уверены в своих детях, что совсем не переживали за них. Не страдали по поводу их неудач или трудностей. Времена, когда родители учили вместе с детьми уроки или занимались музыкой, живописью, скульптурой, давно ушли в прошлое. Правда, такие успешные дети очень быстро покидали своих родителей. Они могли подолгу не видеться. Они не скучали по своим детям, также как и дети по ним.
Но благодаря современным коммуникациям, у них не было проблем с общением. Никто не обращал внимания на то, что такое общение, с виду очень теплое и радушное, в сущности, было формальным.
Нейл Невил, хотя и не такой маститый, но уже довольно хорошо известный  доктор антропологии, был одним из немногих ученых, который обратил внимание на то, что дети на заказ были очень похожи один на другого. Нет, внешне они отличались, но их характеры были почти одинаковыми. Они были послушны, почтительны к родителям, вежливы, талантливы и, все же, одинаковыми.
Это противоречило всему тому, что доктор Невил успел изучить с тех пор, как защитил докторскую диссертацию. Он даже прочитал на эту тему научный доклад на всемирном конгрессе антропологов. Доклад так и назывался: «О стандартизации подрастающего поколения и о тех угрозах, которая она в себе содержит». Доклад был тепло встречен в научном сообществе. Но коллеги Нейла восприняли его тревогу, как мнимую, ведь подрастающее поколение не создавало угроз существующим устоям, а родители давно забыли о тех расстройствах по поводу поведения своих чад, которые имели место в прошлом.
Доктор Невил пытался доказать, что за такой стандартизацией неизбежно последует тотальное охлаждение и вымывание глубинных человеческих чувств и привязанностей. Он даже вывел весьма странную теорию, которая получила название «Теория утраты души», но коллеги лишь посмеивались над ним.
Однако он нашел понимание в лице своей супруги – Марии. Она очень серьезно отнеслась к изысканиям Невила. Поэтому, когда Марии исполнилось пятьдесят лет, то есть тот самый возраст, когда в мире Невила женщины обычно рожали, она отказалась зачать ребенка, хотя муж неоднократно намекал ей на то, что им уже давно пора иметь детей.
Вместе они прожили более тридцати лет. Мария часто любила повторять слова старой сказки о том, что прожили они вдвоем у моря тридцать лет и три года.
Если верить доктору Темплтону, то  их биохимическая реакция, то разгораясь, то затихая, закончилась лет двадцать назад. Но они всегда гордились той внутренней привязанностью друг к другу, которая объединяла их, несмотря на то, что любовное безумство давно ушло в прошлое, осталось ярким воспоминанием, запечатленным на множестве фотоснимков и видеокадрах. Сам Нейл был рожден по заказу своих родителей, а вот Мария была зачата «волею случая». Только этим Нейл и объяснял их привязанность.
Родители Марии еще были живы, но находились очень далеко от того места, где жили Мария и Нейл. Нейл очень хотел встретиться с ними и поговорить о том, как они решились нарушить существующие в его мире каноны, но времени было так мало, а расстояние было таким огромным, что он видел родителей жены только один раз – во время и после свадьбы.
Он не раз предлагал Марии пойти старым путем и рискнуть. В мире Нейла зачать будущего ребенка «случайно» считалось большим риском. Но Мария отказывала ему, ссылаясь на то, что такому ребенку будет очень сложно ужиться в обществе, где все дети одинаковы. К тому же, подобного рода эксперимент был бы неоднозначно воспринят Центром Планирования Семьи. Да и Мария, как-то сказала ему, что может родить только через искусственное оплодотворение. К тому же она была очень увлечена своей генной инженерией и в последнее время они виделись весьма редко.
Как-то однажды Мария сказала, что боится их будущего ребенка.  Нейл очень удивился. Если верить нашим ученым, пояснила Мария, то «незапланированные дети» приходят из других вселенных. Из вселенных, о которых мы ничего не знаем. Оттуда пришла и я. Наш ребенок если и придет, то только из того места, откуда приходят все дети, и я не уверена, что он поймет меня. Поэтому давай еще немного подождем.
Нейл не возражал. Он любил Марию той старой любовью, которую в прошлые времена называли привязанностью.
Но внутри у него давно зрел протест против тех правил, которые были установлены волею большинства.
Как-то раз он читал свою лекцию о том, как рожали и воспитывали детей  в XIX веке. Аудитория была заполнена до предела. Он излагал давно забытые факты и учения, полагая, что в среде молодых студентов они бут вызывать иронический смех. Однако молодые люди с особым усердием корпели над своими конспектами,  и  никто из них даже не усомнился в том, что варварские обычаи XIX века были, на самом деле, чудовищными.
Нейл с трудом довел лекцию до конца, отпустил студентов и крепко задумался.
Несколько дней тому назад Мария отправилась в дальнюю командировку и обещала вернуться только через три недели. Нейл пришел к себе домой и уже здесь в нем окончательно окрепла уверенность в том, что он должен доказать свою теорию экспериментальным путем. Это было непросто. Очень даже непросто. Мало того, что ему предстояло пройти дюжину инстанций, прежде, чем получить согласие, надо было добиться главного – разрешения магистра его факультета. А здесь все зависело от случая, от настроения, в котором находился старик-профессор Генри Коллинз. Все знали его, как своенравного старикана, для которого не существовало авторитетов. Временами казалось, что Коллинз только и появился на свет, чтобы подвергать уничижительным насмешкам любые авторитеты.
Коллинз принадлежал к старой профессорской школе скептиков, выпускники которой готовы были оспаривать любые теории. Они словно были созданы для того, чтобы подавлять самых неутомимых романтиков от науки. Сам Коллинз был доктором философии, когда-то бывшей в большой моде, но ныне, ставшей уделом представителей старой школы, которые еще верили, что философские категории – это последние опоры, на которых еще держится цивилизация. Коллинз был в научном мире общепризнанным авторитетом. Не зря ему доверили магистерский пост на факультете антропологии.
В кругу ученых Генри Коллинза называли «великим спорщиком». Нейл знал немало ученых, которые попытались согласиться участвовать в дебатах со стариком. Самые отважные из них уже через пять минут становились объектами его иронии, а те, что были менее отважными, покидали кафедру под шум насмешек и издевательств.
Нейл предстояла нелегкая задача. Он должен был получить не только согласие старика Коллинза на проведение эксперимента, но и выдержать его расспросы. Испытать на себе, что значит логика старой школы. А она, как большой дорожный каток могла закатать в асфальт любого эрудита. Нейл больше всего боялся такого катка. Единственное, что успокаивало его, так это непубличность дискуссии, которую неизбежно пришлось бы выдержать, общаясь с магистром. Нейл верил, что он убедит старика в необходимости эксперимента, но вот в том, что он сможет его переспорить, Нейл Невил сильно сомневался. 
Эксперимент, который задумал Нейл, был прост, но для его проведения требовалось так много усилий и времени, что справиться с ним мало было кому под силу. Нейл уверял себя, что у него получится, но он не представлял себе до конца, во что выльется его стремление.
Нейл хотел вернуться на Землю, причем в самое заурядное место, чтобы встретить и полюбить там обычную земную женщину. Полюбить ее так, как любили люди когда-то. Чтобы и он, и она испытывали обоюдное желание друг к другу, чтобы их любовь была самая искренняя, и чтобы плодом этой любви стал их общий ребенок. Он должен был быть зачат в результате их любовной горячки. Нейл полагал, что таким образом  он сумеет наблюдать за рождением ребенка не запланированного, не заказанного в Центре Планирования Семьи. Он докажет, что именно так должны рождаться дети, если цивилизация желает сохранить себя.
Ему потребовалось несколько ночей, чтобы подготовить все необходимые документы. Он направил их в Высший научный совет  (ВНУС) и приготовился ждать, полагая, что бюрократы из ВНУСа будут рассматривать его заявку как можно дольше.
Он ни мало удивился, когда из ВНУСа  ответ пришел через два дня. Небывалый рекорд для такой организации. Напугала его резолюция на файле с документами. Она гласила, что окончательное заключение (согласие) на проведение антропологического эксперимента должен дать магистр кафедры антропологии доктор философии Генри Коллинз.
Когда Нейл рассказал об этом решении Высшего научного совета своему коллеге Говарду Тома, то просто махнул рукой. Коллинз зарубит твой эксперимент на корню – подвел итог Говард, -- злой старикан. Конечно, у тебя есть шанс, но он настолько мал, что не стоит и пытаться. Тебе надо будет убедить Коллинза, а это дело безнадежное.
Нейл  пытался было узнать, а нельзя ли обойти зануду профессора, чтобы Высший Научный совет дал прямое разрешение, но сведущие люди ему объяснили, что даже сам председатель совета, великий Дональд Оккама никогда не даст согласие на проведение эксперимента вне мира, где жили Нейл, его красавица жена Мария, коллега Говард Тома, и сам Генри Коллинз.
Бюрократия бессмертна, потому что всесильна. Она немыслима без системы согласования, которая специально и создана для того, чтобы в момент принятия решения никто ни за что не отвечал. Решение принимается само собой, если, конечно, принимается вообще.
Перенеся в планшет все необходимые файлы, Нейл отправился к великому магистру, доктору философии, профессору Генри Коллинзу. 
Даже если этот  злой Тролль, как успел его окрестить Нейл, вывернет меня на изнанку своими силлогизмами, я все равно не остановлюсь. Мария что-то скрывает от меня. Она очень смущалась, когда говорила, что не может зачать естественным путем. Он не стал обвинять ее в том, что она говорит неправду. В мире Нейла так говорить было не принято. Быть может, он убедит ее пойти на задуманный им эксперимент. Правда, тогда чистота эксперимента будет нарушена и ему придется потратить немало сил, чтобы убедить научное сообщество в том, что он до конца был беспристрастен. 
Изначально этот вариант был плох, но Нейл все же оставил его на самый крайний случай.
Магистр факультета доктор Коллинз встретил Нейла недобрым взглядом  своих седеющих глаз. Нейл выдержал эту свинцовую проницательность, полагая, что рано или поздно профессор перестанет его сканировать глазами. Он ошибся. Магистр смотрел на него, не отрываясь пока Нейл не почувствовал, что глаза его закрываются сами собой, как под гипнозом.
Чертов старик! – подумал Нейл, -- Настоящий сканер. Уже, наверное, все знает, хотя не видел ни одного файла.
-- Вы знаете, что ответил Сократ на слова Пифии, когда покинул портик Дельфийского оракула? – неожиданно спросил Коллинз.
-- Теперь я знаю, что ничего не знаю, -- стараясь не  отводить своего взгляда  от взгляда магистра, ответил Нейл.
-- А что же услышал Сократ, прежде чем так сказать?
Магистр восседал в высоком кресле, в котором, если верить старым сказкам, обычно, восседали самые кровожадные вампиры. Да Коллинз и был вампиром! Он любил померяться силой души, заранее зная, что сильнее его могут быть лишь люди не от этого мира.
Нейл не знал, или забыл слова, которые сказала Сократу Пифия. Коллинз плут, философский плут. Он начинает не с начала, а с конца, полагая, что собеседник пришел к нему не для того, чтобы продемонстрировать эрудицию, а для того, чтобы мыслить.
-- Кажется, --  начал Нейл, -- он… он…
-- Вы не знаете! – заключил Коллинз, и это было правдой. Нейл не знал слова оракула, обращенные к Сократу. – Садитесь! – магистр указал Нейлу на кресло, что стояло напротив.  – На свете есть немало мудрецов, -- сказал оракул, -- но самый мудрый среди них Сократ!
-- Простите, профессор, это не моя епархия, -- опускаясь в кресло, ответил Нейл.
-- Вы мудрец?
Вопрос снова застал Нейла врасплох.
-- Мудрецом был Сократ, профессор.
-- Ха-ха, ха-ха, -- Коллинз смеялся широко, как будто исполнял арию из оперы «Фауст». Казалось, еще мгновение и он станет петь – «Люди гибнут за металл…»
-- Вы не помните, резюме, оракула, который он вынес этому старому пьянице, вы или забыли или никогда не знали, что Сократ никогда и нигде не признавал самого себя мудрецом.
-- Один ноль в вашу пользу, -- попытался пошутить Нейл.
-- Спасибо, господин Нейл, насмешили старика!
Коллинз даже заерзал в своем вампирском кресле, словно предчувствовал, что сейчас он начнет пить кровь своей жертвы.
-- Так вы мудрец? – не унимался Коллинз.
-- Во многой мудрости много и печали, -- нашелся Нейл, вспомнив слова из одной древней книги.
-- О-о! Вы и эти тексты успели пробежать, дорогой Нейл!
В детстве Нейл читал, что самой ядовитой из змей считается эфа. У нее такой колоссальный избыток яда, что, даже убив жертву, она готова убивать еще и еще. Сейчас Коллинз был похож на ядовитую эфу. В нем накопилось столько саркастического яду, что он не мог бы остановить даже самого себя, продолжая жалить и жалить.
-- Когда я спрашиваю, мудрец ли вы, господин Нейл, я не ожидаю, что вы станете мудрствовать или искать сравнения между собой и твердолобым Платоном, в котором умер непревзойденный кулачный боец, но так и не родился настоящий философ…
Нейл хотел заступиться за Платона, которого считал большим умом, так до конца и не понятым, даже спустя тысячи лет, но лишь прикусил язык, вспомнив, что Коллинз – выдающийся знаток философии, и с ним в этой сфере лучше не спорить.
-- Вы задумали эксперимент, -- продолжал магистр факультета, -- который можно сравнить, разве что с замыслом древнеиндийского царя Ашоки, который до конца жизни считал себя мудрейшим из мудрейших, хотя и проиграл спор с его придворными философами. Помните?
-- Да, это ужасный эпизод в человеческой истории…
-- Почему же ужасный? – нахмурился профессор. – Чем же он отличается от задуманного вами?
-- Но я не собираюсь держать младенцев в клетке для того, чтобы доказать, что они вскоре заговорят, даже  никогда не слыша человеческой речи!
-- Вы так думаете?
-- Убежден! – Нейл гордо поднял голову, словно он только что разрушил самый стойкий силлогизм Коллинза.
Но профессор не оценил победоносного жеста Нейла. Было видно, что он лишь прощупывает собеседника, чтобы, чуть погодя, нанести ему смертельный удар, от которого тот уже никогда не оправится.
-- Гм, гм, я прочитал ваше обоснование, -- продолжал профессор Коллинз, -- дорогой Нейл, это авантюра! Вы даже не представляете себе, что вас ждет, если я, прямо сейчас, одобрю ваш эксперимент!
-- Меня ждут совершенно уникальные научные данные, которые помогут нам понять, что мы идем не тем путем, которым следует!
-- Я знаком с вашей теорией «Утраты души», -- пропустив слова Нейла об уникальности эксперимента, сказал профессор Коллинз, -- с самого начала она показалась мне любопытной. Но это лишь теория…
Пока магистр, что-то обдумывал, Нейл решил контратаковать.
-- Скажите, профессор, вы согласны с тем, что у нас не принято иметь детей «просто так», их нужно заказывать?
-- А что в этом плохого? – Коллинз иронично усмехнулся. Казалось, он заранее знает не только, как ответить на этот вопрос, но и то, как он сумеет осадить этого выскочку Невила.
-- Согласно доктрине профессора Темлтона и доктора Оккама, начал наступление Нейл, -- при случайном зачатии, дети приходят из неизвестных вселенных, а стало быть, они непредсказуемы, так?
-- Допустим, -- Коллинз снова заерзал в своем кресле, -- ведь вы не будете возражать, что согласно древним традициям, дети – дар Бога?
-- Не буду! – сказал, как выстрелил Нейл, и тут же получил ранение рикошетом!
-- А Бог – это вселенная, -- в глазах магистра мелькнули искорки азарта, -- к тому же не одна, ведь сказано, что «в доме Отца Моего обителей много!» А что в этих вселенных, какие там миры, какие там разумные существа, на каком уровне развития там цивилизации, что в головах этих младенцев, чему научили их там?
-- Мы их учим здесь! – ответил Нейл.
-- А душа? Согласно вашей же теории – она неразрушима, космична, вселенская! Опять таки, если верить вашей теории, она несет знания космического масштаба, она посредник между мирами… простите, обителями… Не мы ее учим, дорогой Нейл, даже Платон знал это и неустанно доказывал свою точку зрения в диалогах Сократа. И вот эта душа, став реальным воплощением, а это становится возможным после того, как ребенку дадут имя, то есть не позже, чем, на 13-й день, как это было принято, например, у древних евреев, должна спонтанно развиваться до 50-ти лет! И только на этом сроке жизни Платон допускает человека к высшей должности, объявляя его правителем.  Но таковым он становится отнюдь не автоматически, а лишь в силу предложенной Платоном же системе воспитания. Миллионы душ воплощаются или, по версии Платона, возвращаются на Землю, но лишь единицы достойны быть правителями. И то эти единицы надо правильно воспитать, обуздать гнев, гордыню, страсти, подавить их низменные чувства, ведь правитель должен быть философом, а кто такой философ, господин Невил?
-- Мудрец, постигший суть вещей или категорий!
-- Ответ неверный. Философ это тот, кто избавился от страха перед двумя началами – началом жизни, то есть рождением и концом этой жизни, то есть смертью, кстати, началом нового воплощения. Настоящий философ не боится умереть, ибо твердо знает, что он родиться снова, и не боится родиться потому, что не боится смерти. Но истинное постижение начал, доктор Невил, удел избранных. У старика Пифагора было много учеников, причем, очень талантливых учеников, но ни один из них не мог слышать, чувствовать, переживать то, что переживал их учитель. Старая цивилизация – это цивилизация игры случайных сил. Это непредсказуемость, а всякая непредсказуемость есть угроза для цивилизации. Ваш эксперимент – непредсказуем и только поэтому уже опасен…
Все! – подумал Нейл, -- он теперь никогда не поставит своей подписи. Это приговор. Но невесть откуда в нем вдруг вспыхнула еретическая мысль. Она озарила его сознание, став крепнуть в нем, как крепнет уверенность в своей правоте. И Нейл заговорил.
-- Философ, как вы утверждаете, не боится начал, даже случайных, то есть непредсказуемых. Поэтому наша трусливая цивилизация живет по плану, где все разложено по полочкам. Если что-то не спланировано, непредсказуемо, случайно мы бежим от него, как черт от ладана. И своих детей мы берем не из вселенных, а из соседней комнаты. Только в этой комнате, осталось слишком мало исключительных, непредсказуемых экземпляров. Зато с каждым днем в ней все больше одинаковых созданий. И поэтому мы очень скоро будем менять  внешние параметры, но будем получать одинаковые души.
Профессор Коллинз выглядел непоколебимым. Тирада Нейла не вызвала у него никаких эмоций. Он лишь слегка шевельнул своими густыми бровями, пряча под их навесом искорки овладевшего им азарта.
-- Вы назвали нашу цивилизацию трусливой только за то, что она предпочитает иметь дело с предсказуемыми явлениями. Я бы назвал ее не трусливой, а осторожной. Но суть не в этом. Вам следует хорошо подумать о последствиях, которые вызовет ваш эксперимент. Я уже говорил, что его результаты непредсказуемы, теперь добавлю, что отважиться на такое может лишь безответственный исследователь.
-- Вы не справедливы, профессор! – Нейл даже привстал с кресла. – Я не намерен снимать с себя всякую ответственность за результаты эксперимента!
-- Допустим, -- магистр, как  показалось Нейлу, едва скрыл ироничную улыбку, мелькнувшую на его губах, -- у вас все получится и на свет родится совершенно здоровый ребенок, что дальше?
-- Я буду вести за ним наблюдение!
-- То есть вы  будете его воспитывать, как  отец?
-- Нет, только наблюдать.
-- А если этот ребенок попадет под влияние своих сверстников и окажется во враждебной среде, если он вступит на скользкий путь преступления и совершит его, вы что же, будете отводить его руку с занесенным над жертвой кинжалом или непонятно каким образом остановите его намерение кого ни будь ограбить?
-- Он не будет совершать преступления, -- поняв, что проиграл и этот раунд, ответил Нейл.
-- Ваша уверенность похвальна, но ни на чем не основана, -- заключил магистр. – Вам просто вздумалось поэкспериментировать над чужой жизнью. Вы хотите превратить человека в подопытного кролика. Но с таким же успехом вы можете в свое удовольствие экспериментировать на крысах в наших лабораториях. Только там вы будете иметь дело с животными, сознательно принесенными в жертву науке, а здесь с живым человеком. К сожалению, дорогой господин Невил, я не в силах дать согласие на задуманное вами.
Профессор Коллинз слегка прикрыл глаза, как это часто делают старики, а затем стал медленно потирать виски большим и указательным пальцем. Всем своим видом он давал понять Нейлу, что их разговор затянулся и не имеет больше смысла.
Но Нейл не собирался уступать!
-- Профессор, разве вы не понимаете, что все мы, которые очень гордятся своей цивилизацией, приблизились к тупику? Разве вы не понимаете, что наше отношение к будущему потомству все больше напоминает отношение инженеров, которые конструируют роботов-андроидов? На что была дана человеку любовь изначально? Она была дана ему, прежде всего, для продолжения рода. И те, кто любил, очень сильно любил – рождал великие жизни. Мы пытаемся уподобить себя богам, полагая, что вправе конструировать душу, но знаем ли мы, что есть душа? Ни один наш ученый так и не ответил на этот вопрос. Между тем, уже тысячу лет тому назад люди знали, что там, где любовь, там и душа. Мы же все вычистили. Мы сделали своей цивилизации аборт, только простой аборт – это умерщвление плода, мы же умертвили наши души. И если вы не согласны поставить свою подпись под моими выкладками о необходимости проведения этого антропологического эксперимента, то вы ставите другую подпись, под другим документом. Вы обрекаете нашу цивилизацию на вымирание!
-- Вот как! Вы считаете, что я способен на такое? – в глазах магистра снова вспыхнули искры азарта. – Но я не судья, чтобы выносить приговоры!
-- Да, вы не судья, но чем вы отличаетесь от тех ученых, которые научно доказывали, что никогда, ни при каких обстоятельствах, в небо не поднимется аппарат тяжелее воздуха, или перед теми, кто изобрел замечательную формулу --  этого не может быть, потому, что не может быть никогда?
-- Знаете, господин Невил, ничем! – профессор Коллинз даже развел руками. -- Я такой же ретроград, как и те парижские академики, которые отвергли саму мысль о воздухоплавании. Только я не отвергаю возможность воздушных полетов. Однако я не могу согласиться на проведение эксперимента, который антигуманен по своей сути, в каком бы углу вселенной вы не вознамеривались его провести. Вы, господин Невил, так до конца и не поняли, на что вы собираетесь идти. И мне непонятно, как вы будете отвечать за судьбу человека, которому вы дадите жизнь, если вы намерены только наблюдать. Вы отдаете себе отчет в том, что вы не сможете вмешаться в чужую жизнь потому, что это запрещено нашим кодексом. А если этот ваш ребенок будет умирать, если он заболеет, вы что же не будете испытывать отцовские муки, вы что же, будете смотреть на муки его, как на муки подопытного животного? Вы задумывались над этим?
-- Я найду способы, как защитить его! – чуть ли не закричал Невил.
-- Не нарушая кодекса?
-- Да!
-- Вы сказали – да, а я говорю – нет! И на этом считаю наш разговор закрытым.
-- Это ваше окончательное решение, профессор?
-- Разумеется.
Нейл с трудом сглотнул в пересохшем горле слюну, встал с кресла и принялся собирать свой планшет. На тонких губах Коллинза играла едва заметная улыбка победителя. Судя по его самодовольному виду, он наслаждался данной ему властью, как наслаждается тиран, росчерком пера отправляющий на казнь сотни подданных, которых он никогда в глаза не видел.
Магистр не знал, что Нейл Невил оставил у себя самый главный козырь, который решил показать в самый ответственный момент.
-- Профессор, вам известно, что моя жена Мария Невил одна из немногих, если не единственная женщина, которую родили по-старинке?
-- Неужели? Признаться, я не знал об этом факте, и что вы хотите этим сказать?
-- Просто я проведу свой эксперимент вместе с женой, здесь, никуда не уезжая…
Нейл не ожидал, что его слова произведут на профессора Коллинза такое впечатление! Внешне невозмутимый, магистр, вдруг переменился в лице.
-- Что, что вы сказали?
-- Ничего особенного, мы родим ребенка, так, как это делали люди тысячи лет тому назад!
-- И ваша жена согласна?
-- Да, она дала согласие! – не моргнув глазом, соврал Нейл.
-- Постойте, господин Невил, -- это чревато, этого не стоит делать!
-- Почему же? Разве у нас подобный способ зачатия уже запрещен?
-- Нет, но…  постойте, это может повлиять на наши традиции. И потом… Мы не можем допустить непредсказуемости, ведь вы же не знаете, каким будет ваш ребенок, как он будет жить в нашем мире.
-- Извините, профессор, но это наш ребенок, и нам решать, как он будет жить. Уверяю вас, он не будет преступником и не пойдет на большую дорогу с целью грабежа.
-- Нет, постойте, она, в самом деле, согласилась?
-- Я уже ответил на ваш вопрос…
-- М-да, это, конечно, ваше право, но вы с супругой можете столкнуться с рядом проблем, которые могут отразиться на вашем положении…
-- Я не понимаю вас, магистр, мы живем в свободной системе…
-- Я не об этом, я о том, что ваш ребенок, полученный… простите, зачатый таким путем – это потрясение устоев, это нарушение сложившегося равновесия. Ему будет тяжело в нашем обществе, он ведь будет в нем чужим, не таким как все. Это может ранить его психику, неужели ради задуманного вами эксперимента, вы готовы пожертвовать собственным ребенком?
-- Мы с женой не боимся никаких последствий, просто потому, что мы будем его любить…
-- Ну что ж, -- профессор на мгновение замолчал, видимо раздумывая над тем, что сообщил ему Невил, -- я не могу вам препятствовать, поступайте, как считаете нужным. И все же, я хотел бы предостеречь вас от этого шага.
-- Каким образом, профессор?
-- Если я поставлю подпись под вашей заявкой, вы откажетесь от эксперимента здесь?
Сработало! Невил не поверил своим ушам. Вот он – главный козырь, и он сработал! Сама мысль о том, что Невил может нарушить сложившиеся устои заставила этого сноба пойти на попятную. Ведь если все так и будет, Коллинзу придется оправдываться перед высшим научным советом, перед центром планирования семьи, а еще хуже, если его пригласят держать ответ в самые высокие инстанции. Ведь это – ЧП, о котором будут долго говорить, спорить. Мало того, если эксперимент окажется удачным, это может изменить существующие традиции, нарушить все наши планы, поставить нас перед угрозой непредсказуемости. И все это из-за того, что великий профессор Коллинз отказался дать согласие  на проведение эксперимента вне нашей системы!
Нейл торжествовал! Он не мог поверить в то, что ситуация, которая еще минуту тому назад казалась абсолютно безнадежной, вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов.
Доктор Невил протянул профессору свой планшет.  Коллинз еще раз пробежал глазами по последним строчкам записки, вынул из закладки стилос и поставил свою размашистую подпись, которая мгновенно отразилась сквозь тонкую пленку жидкокристаллического экрана  планшета.
-- Напрасно вы радуетесь, -- грустно заключил профессор, возвращая планшет Невилу, -- вы еще пожалеете о своем намерении провести ваши чудовищные опыты.

ПК 3
Юго-восточная Украина. 1961 год

Автобус не заезжал в рабочий поселок Николаевку.  Этот замечательный во всех отношениях населенный пункт был основан немцами-колонистами еще в 1911 году. Добропорядочные бюргеры выбрали это место с таким расчетом, чтобы оно находилось вдали от соседних сел, где испокон веков жили большими семейными кланами и украинцы, и русские, и молдоване, и болгары, и гагаузы.  Рассказывали, что в некоторых селах можно было найти потомков швейцарцев, итальянцев и греков. Но они уже давно обрусели и забыли свой родной язык.
Основные транспортные магистрали опоясывали Николаевку полукольцом. Но с какой стороны не зайди, все равно выходило около трех километров. Немцы не хотели родниться, стремясь сохранить свой язык, веру, обычаи и хозяйственный уклад. Как долго они смогли бы прожить своей замкнутой общиной – Бог знает, но в 1940 году, согласно советско-германскому договору, им открыли коридор через Румынию и они все ушли в пределы фатерлянда. Им повезло. В отличие от несчастных немцев Поволжья, которых чуть ли не поголовно сослали в Сибирь и Северный Казахстан, колонистам из Николаевки позволили уйти на историческую родину.
Те, кто пришел в село, после того, как его покинули основатели, были сильно удивлены. Удивляться было чему. Селом Николаевка только называлась. На самом деле это был настоящий городок с асфальтированной дорогой, мощенными тротуарами, каменными заборами, белоснежными домами, построенными из саманного кирпича с черепичной крышей. Дома утопали в зелени садов и палисадников. Крепкие, теплые, надежные они резко отличались от домов в соседних деревнях, большая часть которых еще была крыта камышом.
Немцы оставили после себя все. Им позволили увезти с собой только то, что могло уместиться на телеге. В какой-то момент Николаевка стала похожа на корабль, затерянный в Бермудском треугольнике. Здесь все было на месте, даже чайник еще был теплым, но не было людей.
Поскольку в соседних селах жили кланами, в немецкое поселение, после того, как оно опустело,  идти никто не собирался. Раньше сюда ходили только на заработки. Немцы неплохо платили, да еще и кормили крестьян с соседних населенных пунктов, требуя от них только хорошей работы. Поэтому Николавека долгое время пустовала, пока сюда не хлынул поток совершенно разных людей со всех концов великой страны.
Здесь не было только цыган, ибо первый директор совхоза – Иван Петрович Кожевников строго настрого запретил им не только селиться в Николаевке, но даже и проезжать через нее своим табором.
Хлынувшие в поселок переселенцы очень быстро превратили отдельные немецкие дома в коммунальные квартиры и зажили своей особенной, не сравнимой с традиционным укладом соседних сел жизнью.
Это был тот коммунальный период, который объединил две культуры – сельскую и городскую, не сделав ни одну из них основной. Общность быта и переплетение различных укладов нашли свое выражение в коммуналке. Здесь все было общим, но против этого общего постоянно восставала еще не до конца убитый жестокой властью индивидуализм.
Николаевка стала чем-то похожей на Запорожскую сечь. Сюда, помимо переселенцев из глубины страны, бежали все те, кого  изгоняли из клана.  И хотя таких было немного, большая часть из них была личностями колоритными, со своей особенной, неповторимой историей.
Холостяки или вдовцы пьяницы, проигравшие или пропившие наследство отцов, и проклятые за это кланом. Девицы, принесшие в подоле новорожденного – вы****ка, и тоже проклятые кланом. Старые девы, уже отчаявшиеся когда-либо найти себе мужа в консервативной среде большого селя, просто пьяницы, конокрады, растратчики, моты, мошенники, урoдцы и карлики – все стекались в Николаевку. И не случайно! Как в давние времена на Дону и в Сечи здесь господствовал принцип  «С Николаевки выдачи нет!»
Для этого достаточно было иметь при себе хотя бы какой-нибудь документ, написать заявление на имя директора совхоза и быть зачисленным в штат простым работягой. Проработав чуть меньше года можно было рассчитывать на получение паспорта, а там уже и вовсе забыть про проклятие, наложенное кланом.
Кадры здесь ценились на вес золота, поскольку взять их было неоткуда. Рабочих рук постоянно не хватало, поэтому директор совхоза готов был принять на работу хоть черта, хоть дьявола, лишь бы он давал норму!
Жизнь в этом рабочем поселке проходила в границах треугольника – контора, чайная, клуб. За пределами треугольника были бескрайние поля виноградника, винзавод, сады и поля соседних колхозов. Если на виноградниках, винзаводе и в садах рабочие совхоза честно трудились, то соседние колхозные поля считались «диким полем» и подвергались постоянным набегам.
Если на месте тяжелых голов подсолнечника торчали обезглавленные его стебли, если вместо кукурузных початков болталась поруганная шелуха, то значит, здесь побывали «колонисты», или, как их стали называть позже, «совхозские». С этими пиратскими рейдами в соседних колхозах боролись, как могли. Создавали отряды объездчиков, которые, кто на конях, кто на легких бричках двуколках, отлавливали расхитителей социалистической собственности. Но эти расхитители были наделены таким хитрым умом, что умудрялись организовать не только разведку и слежку, но и обладали немалой физической подготовкой, чтобы запутать следы и уйти от преследователя.
В треугольнике жизнь текла размеренно и предсказуемо. Она резко менялась два раза в месяц. Первый раз 23 числа любого месяца, а во второй раз 8-го числа тоже любого месяца. В первом случае выдавали аванс, а во втором – зарплату. В соседних колхозах такому счастью только могли завидовать, ведь у них загулы случались по великим праздникам, а у совхозских – два раза в месяц.
Дни 23 и 8-го считались «расстрельными». Первоначально мужики, получив аванс или зарплату, собирались у чайной, где пили быстро, пока к ним не поспевали жены, чтобы отобрать еще уцелевшие кровные.
Начинали с пива, плавно переходя на «ерш». Мужики шутили по поводу того, что «советские химики впервые в мире, опытным путем, получили искусственную рыбу. Берешь бокал пива, добавляешь в него 100 грамм водки и получается «ерш».
Когда жены все же успевали к чайной, то заставали там, преимущественно, бездыханные тела мужей. Напивались до такого состояния, что уже не могли идти и падали, кто где. Самые сильные, на автопилоте, брели домой, но редко, кто доходил, падая, то у обочины дороги, то под лавкой, то под деревом, а то и в лужу, если накануне прошел дождь или растаял снег.
Редкие жены вели своих благоверных домой. Они успевали лишь обшарить их карманы, на предмет оставшейся наличности, и, не жалея проклятий в адрес падших, сами возвращались домой, молча готовить орудия наказания.
Арсенал был невелик: скалки, грабли, метлы, сковородки, а то и просто – тяжелая рука.
Если мужики не учиняли между собой драку (а драки бывали нередко!) то пока они пили, их никто не замечал. Ближе к вечеру по обочинам, под лавками, в лужах, под деревьями – можно было обнаружить немало «расстрелянных», то есть тех, кого поразил неугомонный зеленый змий.
Кто ночью, кто уже под утро, возвращались они домой, твердо зная, что расплата неминуема. Им обязательно припоминали пропитый аванс или значительную часть зарплаты и демонстративно наказывали. Наказывать мужиков, когда они были пьяны, жены не рисковали. Совхозский мужик во хмелю был страшен. Зато протрезвев и поняв, что они нанесли семейному бюджету, порой, непоправимую растрату, они становились покорны, немногословны и терпеливо сносили побои.
Среди мужиков было немало фронтовиков, прошедших, кто всю войну, кто полвойны, в зависимости от призыва. Ошеломленные то ли Победой, то ли тем, что они до сих пор  так и не поняли, как им удалось выжить в той чудовищной войне, они крепко пили. Пили, как перед боем. Пили, как будто попали в штрафбат, ведь пьяному, что море, что окоп – все по колено!
Особенно отличался знаменитый дядя Боря. Фронтовик-инвалид он потерял обе ноги, которые ему отняли как раз по колено. За это родина выдала дяде Боре новенькую инвалидку, то есть крошечную машину с мотоциклетным двигателем. Поскольку дядя Боря работать в поле не мог, а работу он любил, несмотря на то, что он ходил на коленях, подвернув штаны, набитые войлоком под себя, он был заядлым рыбаком.
На своей героической инвалидке он отправлялся в плавни, где самым непостижимым образом рыбачил, расставляя сети. Весь улов он грузил в свою «ласточку» и вез, разумеется, к чайной, где и продавал «по рублю» за килограмм. На вырученные деньги дядя Боря напивался в дым. Если улов был большой он  валился наповал прямо возле своей инвалидки. Если не очень большой, он садился за руль и отправлялся в соседнее село, особенно лихо визжа  тормозами на поворотах.
Когда он приезжал к себе домой, его на пороге встречала жена. У дяди Бори была очень терпеливая и красивая жена! Он открывал дверь мотоциклетки и колобком выкатывался прямо к воротам. Жена подкатывала небольшую коляску, усаживала дядю Борю в нее и по особому настилу и досок, который смастерил сам хозяин, завозила его в дом.
Природа одарила этот край южно-немецкой весной, итальянским летом, французской осенью и испанской зимой.
Весна была ранней и бурной. Такого цветения трав, деревьев, кустарников не найдешь нигде. В воздухе парят, пряные ароматы, зелень тяжелая, сочная, густая. Цветение садов раннее, пышное, ароматное. Воздух прозрачный и тягучий от гула пчел и шмелей. А земля здесь такая, что ткни в нее обыкновенную палку, так за пару дней она зацветет.
Лето стойкое, жаркое, сухое. Иногда дождливое. А после дождя, кажется, что сюда прилетели ароматы всех трав и цветов мира!
Осень же, просто чудо! Она долгая, жаркая, чаще сухая. Там, где созревает айва стоят такие ароматы, что можно сойти с ума, Огромные орешники, легонько ржавеют листвой и в этой первозданной тишине слышны легкие шлепки. Так падают созревшие орехи. Некоторые из них еще в скорлупе, которая трескается на четыре части, но не выпускает из себя плод. Другие падают уже очищенными, с легким волосяным покровом, чистые, свежие, почти янтарные.
Но главное чудо совершается на виноградных плантациях. Здесь под лучами жгучего осеннего солнца наливается соком виноградная ягода. Осенние дни такие, что утром можно увидеть на земле легкий иней, а уже к полудню солнце печет так, что, кажется, вернулось лето. Такой перепад температур словно закаляет виноградные грозди. В них отражается солнце. Они то ярко желтые с оттенком зеленого, то перламутровые, то иссиня-черные, то розовые. Глядя на эти ягоды, можно увидеть, как уже внутри них играет вино, налитое в бокал.
Зима здесь самое нелюбимое время года. Она короткая, непредсказуемая, злая. Проснувшись утром, можно увидеть, как белый пух снега толстым слоем укрыл землю, распушил ветви деревьев, подарил людям зимнюю сказку. Но уже к полудню вся эта зимняя прелесть превращается в сплошное грязное месиво. Снег, шедший всю ночь, тает за несколько обеденных часов.  Частые оттепели иногда сменяются заморозками и сильным ветром. Пятиградусный мороз с ветром становится нестерпимым. Ветры дуют часто, долго, холодно. Но и оттепель порой может длиться весь январь или февраль. Настоящие зимы здесь большая редкость. Огромные сугробы, лед на реках – настоящее чудо. Зима здесь запоминается сопливыми капелями, длительными оттепелями и грязью, непролазной, повсеместной, вселенской.
 Если смотреть с высоты орбитальной станции, то это место выглядело бы крошечным зеленым пятном, на большой планете. Здесь в этом, так до конца и невозделанном раю, и жила она. В этих, пронзаемых морскими муссонами причерноморских степях была ее родина.

Катя

Девушка сидела под тенью старой акации. Изъеденная глубокими трещинами кора, нежно касалась ее спины.  Она сидела, вытянув ноги, слабо ощущая, как от дерева исходит легкая прохлада.
Это было самое высокое и самое тенистое дерево напротив дороги. У акации листья, как плоды миндаля. Они дают мало тени. Девушка изнывала от зноя. Ветер словно исчез, и жара катилась огневым валом, перед которым замерло все вокруг. Над асфальтом трассы струилось марево. Еще какое-то мгновение и он расплывется, как расплывается белый жир на сковородке.
На голове у девушки была белая косынка. Из-под нее выбивались русые волосы. Она прикрыла глаза, и ее ресницы чуть вздрагивали, словно она спала и видела необычный сон.
Она была хороша собой. Загорелые ноги, ладно скроенные, словно их выточили на сложном станке, невысокая, красивая шея и тонкий овал лица так сочетались в ней, что, глядя со стороны, можно было подумать, что под древней акацией вздремнула усталая нимфа.
Летние тапочки-вьетнамки она сняла, и теперь  розовые ступни ее ног безжалостно опаляло летнее солнце. Чуть припухлая и пересохшая верхняя губа ее слегка подрагивала, а узкие ноздри неслышно втягивали в себя знойный воздух. 
В полудреме ей виделся бескрайний океан, над которым она летела большой птицей. В этих необъятных водных просторах он высматривала единственную точку. Но как не старалась она, этой точки не было видно. Взмах, взмах, еще взмах и парение. Высоко над океаном, зорко  вглядываясь в его воды.
Когда океан ровный, кажется, что в нем можно найти даже иголку.  На самом деле, если лететь птицей и смотреть на водную гладь человеческими глазами, трудно  увидеть даже мелкую рыбешку. Она смотрела на поверхность океана, как смотрят люди, и не могла ничего в нем найти.
Легкий шелест пожелтевшей травы заставил ее слегка вздрогнуть. Она открыла глаза и обернулась. Со  стороны  подсолнечного поля, что располагалось в метрах пятидесяти от дороги, к ней приближалась девушка, которая в обеих руках держала два огромных подсолнечных каравая. Это была подруга девушки. Ее звали Арина.
-- Катька! Ты не представляешь, какие там в глубине поля подсолнухи! Здоровенные! Вот, посмотри, -- она положила перед подругой два подсолнечных диска, -- а семечки  такие крупные, налитые!
-- Аринка, ты опять по колхозным полям шастала! Гляди, поймают.
-- Ну и что, подумаешь, два подсолнуха сорвала. От них не убудет.
Арина стройная, смуглая брюнетка, в облике которой самым причудливым образом смешалась греческая и славянская кровь, была самой близкой подругой Кати  Кручининой.
Сегодня они встали рано, когда солнце еще  палило не так сильно и отправились на виноградники. Ближе к полудню они, с песнями, шуткам и прибаутками, сделали свою норму и пешком пошли на остановку автобуса, поскольку сегодня к Екатерине должна был приехать ее старшая сестра.
Арина и Катя были две противоположности, которых неумолимо тянуло друг к другу. Катя – хрупкая, нежная, милая, была застенчивая и незаметная, хотя именно ради таких девушек мужчины бросают все, что у них было только бы стать обладателем этой фарфоровой статуэтки!  Катя – начитанная, умная, тонкая. Мужики-фронтовики называли ее «послевоенной». Почему так? Потому, что только такие женщины должны были достаться победителям. Только  такие женщины могли вдохновлять и рожать. А что еще надо победителям?
Зато Арина – южная красавица, настоящая принцесса Причерноморья, была девушкой-оторвой. Ее малахитовые глаза,  смоляные волосы, тонкая талия, высокая грудь, колдовской голос, часто переходящий в чарующий своим тембром смех, могли свести с ума любого. Говорили, что у Арины мама была из русских староверов, а отец – настоящий грек. От отца она взяла южный темперамент, помножив его на природную красоту матери-славянки. 
Вместе они представляли собой удивительную смесь – смесь тихой и шелковистой реки и бурного водопада.
Женщины дружат до тех пор, пока не встретят мужчину. Как говорят, хочешь потерять друга – дай ему взаймы, хочешь потерять подругу, полюби того, в кого уже влюбилась она!
Это случилось в клубе на танцах. Девушки, которых было так много после Большой войны, томились в ожидании женихов. Тех женихов, что были на танцах, либо уже расхватали другие, либо они уже не представляли интереса. Те, что не представляли интереса, были хорошо знакомыми местными забулдыгами, которых больше интересовало вино, а не женщины.
И вдруг случилось чудо. Прямо к клубу подъехал крытый грузовик, из которого один за другим стали выпрыгивать настоящие моряки!
И хотя Николаевка находилась в километрах двадцати от моря, моряки здесь были досадной редкостью. И вот сегодня в этот вечер, они появились словно призраки. В белых фланельках и белых брюках, в белых бескозырках с черными лентами и голубыми воротниками, по-моряцки прозванные гюйсами.
Тот, кто придумал такую форму, меньше всего думал о море. Этот неизвестный дизайнер больше всего хотел произвести впечатление. Моряки должны были ослеплять своим нарядом всех и особенно молодых девиц.  В любое время года, в черной, белой, синей форме, в фланельке, бушлате, шинели – моряк был неотразим. Эта форма стирала рост. Даже невысокий морячок, в ладно скроенной форме, выглядел настоящим кавалером.
Увидев моряков, девчонки так и ахнули. Среди парней послышался легкий свист. Моряки сначала толпились гурьбой, но тут грянул вальс «Дунайские волны» и они рассыпались, словно пошли на абордаж.
Катя выделила его из группы товарищей сразу. Каким-то шестым чувством она поняла, что этот худощавый, смуглый парень теперь навсегда станет ее судьбой. Он шел уверенной морской походкой через всю танцплощадку, словно разрезал ее острым форштевнем. Первый раз она вздрогнула и почувствовала, как ноги моментально налились свинцом, когда поняла, что он идет не к ней, а к,  стоявшей рядом, Арине!  Еще несколько шагов и она поймет, что он выбрал не ее. Но буквально с расстояния вытянутой руки, моряк сделал неожиданный галс и вместо Арины обратился к Кате.
-- Девушка, разрешите вас пригласить?
Она вздрогнула во второй раз, и, казалось навсегда, потеряла дар речи.
-- Вы танцуете? – моряк улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
-- Иди, Катька, что застыла, как вкопанная! – подталкивая ее локтем, сказала Арина и засмеялась своим колдовским смехом. – Вот дура!
Катя в ответ лишь кивнула головой и сама не заметила, как ее рука оказалась в горячей руке моряка.
Она несколько раз сбивалась с такта, пока не поняла, что судьба в этот раз не обошла ее стороной. Она на самом деле танцует с этим красивым парнем. Он рассказывает ей о чем-то. Но она не слышит его. Все, что Катя успела запомнить до того, как прозвучали последние звуки вальса – его имя. Моряка звали Николай.
Потом он уже не отходил от нее ни на шаг. Арину пригласил какой-то рыжий, весь в веснушках морячок, с которым она кружилась в танце и заразительно смеялась ему в лицо.
Сколько бы еще продолжалось Катино счастье – мгновение, перерастающее в вечность или в вечность, ставшей ярким мгновением? Если бы из темноты сада, что располагался рядом с танцплощадкой, не раздался чей-то душераздирающий крик.
-- Полундра! Мореманов бьют!
И все, кто кружился в танце, кто разговаривал с девушками, кто нервно курил в кругу друзей, в одно мгновение сорвались со своих мест, бросив подруг и забыв о танцах.
Драки на танцплощадках были обычным явлением. Дрались то местные между собой, то приезжие из соседних сел с местными. Но особенно жестокими были драки  между моряками и солдатами. Ни местные, ни приезжие с военными никогда не дрались. Людей в форме здесь уважали. Но во время уборочных работ на поля посылали служивых без разбору – целые роты солдат и целые экипажи моряков. Их старались держать подальше друг от друга, но такое редко удавалось.
Дрались до тех пор, пока к месту побоища не приезжал наряд милиции и военный патруль. В драке участвовали и старшие, которые приехали с моряками или солдатами. Без участия военного патруля милиция не могла остановить драку. Доходило до того, что иногда приходилось палить в воздух из табельного оружия!
Дрались честно. Единственным оружием, допустимым в драке был кожаный ремень с солдатской или морской бляхой. Некоторые владели этим оружием настолько виртуозно, что оставляли на теле своих соперников или звезды или якоря.
Вот и на этот раз схватка обещала быть смертельной. Солдат было заметно больше, чем моряков. Но мореманы, сомкнув ряды, умело парировали атаку за атакой. Даже оказавшись в плотном кольце, они держали строй, размахивая ремнями и орудуя кулаками.
Катя не сразу различила в толпе своего Колю.  Он был где-то там на острие атаки. Дрался он ловко, без ремня, работая кулаками. Он то терялся у нее из виду, то появлялся вновь. Она почувствовала, как у нее встрепенулась сердце, когда один верзила-солдат оказался за спиной у Николая и со всей своей силы ударил его ремнем между лопаток. Николай развернулся, чтобы нанести ответный удар верзиле, но на этот раз железная солдатская бляха попала ему в лицо. Николай успел отвести удар ладонью. Он мастерски намотал на руку ремень и подтянул к себе верзилу, чтобы нанести ему сокрушительный удар в челюсть Солдат стал падать, увлекая за собой и Николая, но тот вовремя отпустил ремень. Увалень в разодранной гимнастерке рухнул в заросли колючего торна.
Все шло к тому, что виктория начинала улыбаться морякам. Но  вдалеке уже были слышны милицейские свистки и грозная поступь патруля.
-- Катя! Я вернусь к тебе! – крикнул Николай, уже покидая поле битвы. – Я обязательно тебя найду! Дождись меня!
С тех пор он все время стоял у нее перед глазами. Она засыпала, думая о нем, и просыпалась с теми же мыслями.

Закончилась уборка винограда. Пошли долгие, сначала прохладные, а затем холодные дожди. Из поселка уехали студенты, потом солдаты. Про моряков говорили, что они уехали еще раньше.
Она все ждала. Он ей снился.
Сезон дождей превратил все дороги в непролазную грязь. Весь поселок тонул в ней, как в трясине. Стало холодно. Кате дали небольшую комнату, окна которой выходили в старый сад. Поздние осенние яблоки всю ночь падали на пропитанную влагой землю. Это падение сопровождалось чуть слышным эхом. Утром еще грязные, к вечеру они сияли, омытые дождевыми струями, а ночью источали такой аромат, что кружилась голова.
По утрам, надев огромные кирзовые сапоги, толстая хозяйка сада собирала яблоки в высокую корзину и затем относила ее в погреб. При этом она что-то мурлыкала себе под нос, смешно кряхтя, прижимая к животу корзину.
Катя наблюдала за ней из окна и улыбалась. Когда наступают холода – приходит одиночество. Ей было смертельно одиноко.
Однажды ночью, когда дождь был особенно сильным, тугим, непроходимым, в окно раздался стук. Катя сначала подумала, что это бьется ветка яблони в стекло, но в тусклом свете мелькнуло знакомое лицо. Это был Николай!
Он ворвался к ней весь мокрый. Он был пропитан дождем так, что с него струйками стекала вода.
-- Ты сбежал из части? -- глядя на него своими большими глазами, спросила Катя.
-- Нет-нет, я приехал за новобранцами в военкомат! Вот выдалась минута, заскочил к тебе.
Николай расстегнул мокрый бушлат и вытащил из-за пазухи помятый букет гвоздик.
-- Это тебе! Я ненадолго!
Катя прижала горячие гвоздики к себе, не понимая, неужели он вот так просто исчезнет, как призрак, возникший из дождя?
--Катя, родная, -- прошептал Николай, неловко прижимая ее к себе, -- мы скоро уходим в поход… Надолго уходим, в океан. Скажи… ты дождешься меня?
Она не слышала его. Она чувствовала, как пахнут гвоздики, вода, стертые тона незнакомого одеколона, которым пользовался Николай. Ее глаза читали его лицо, как книгу: слева на право, слева направо.
-- Дождешься? Я вернусь… Вот, -- Николай достал из внутреннего кармана смятый и мокрый клочок бумаги, -- здесь адрес моей части. Он сунул бумагу куда-то в букет и уже не сдерживая себя, стал целовать ее лицо.
-- Ты не знаешь, какая ты красивая! – шептал он горячо. – Ты не знаешь, как я буду тебя любить! Всегда буду любить!
-- Любимый мой! Я буду ждать тебя! Ты вернешься, -- шептала Катя, чувствуя, как ее лицо обжигает его колючая щетина…
Она не помнила больше ничего. Только дождь, что стал лить еще сильнее, заглушая все посторонние звуки. Она видела его лицо, чувствовала прикосновение его нежных и в то же время сильных мужских рук, которые в тот момент подчинили всю ее ему…
Это запах воды, увядающих гвоздик, чужого одеколона, терпкого табака и невероятной мужской силы – так и останется с ней навсегда ...


Женщина

Я обнимал ее и прижимал к себе. Она льнула ко мне так,  что ее крупные, возбужденные соски словно вонзались в меня. Она умела так связывать свои тонкие руки вокруг моей шеи, что я невольно испытывал страх. Казалось, они как петля уже никогда не отпустят. Ее пересохшие губы тянулись к моим губам. В какие-то доли секунд она успевала облизывать их и от этого становилась будто кровожаднее...
Я курил с детства. У курящих сильно снижается обоняние. Но я чувствовал! Я чувствовал, как от нее пахнет другим мужчиной! Это запах ни с чем не спутаешь. Он напоминает собой еще неспелый каштан, который раздавили ногой. Улетучиваются все запахи, остается только этот -- неспелый каштан.
И мне пришла в голову совершенно дурацкая мысль, что если сейчас оттолкнуть ее, бросить на кровать, схватить в флуоресцентную лампу и осветить ее тело!
На нем, наверное, останутся следы рук мужчины, с которым она была совсем недавно, быть может, даже вчера, или даже сегодня утром!
Сколько же следов пальцев, ладоней осталось на ее теле! Она вся была бы в этих следах! Она вся бы светилась! Сейчас я этого не видел, но я лишь представил, только на одно мгновение представил, как я буду целовать ее тело и невольно прикасаться своими губами к следам чужих рук. Как мои ладони будут покрывать чужие ладони, как мои губы будут прикасаться к отпечаткам чужих губ!
Я закрыл глаза, но не стал отталкивать ее! Я проглотил запах каштана и задохнулся от аромата ее тела. Она пахла молоком и еще чем-то, трудно уловимым. Этот запах щекотал ноздри. Так пахнет женщина, готовая к сексу.

Есть женщины, которых всегда хочется. Даже, когда ты, чуть вздрагивая, затих, на ее влажном теле, и тебе кажется, что в следующий раз это произойдет еще очень нескоро, тебе снова ее хочется! Ты не можешь, физически не можешь! Но тебе хочется.
Она была из таких. Меня всегда поражало то, как может женщина после такого напряжения, после того, как только что ее всасывало в воронку страсти, вдруг встать и делая вид, что ничего не произошло, куда-то идти, что-то говорить...
Но она была не из таких. Когда я замирал, прислушиваясь, как бьется мое сердце, она еще клокотала невидимой страстью. В ней еще длились и длились какие-то процессы. Ее кожа становилась совершенно особенной. Она переставала быть упругой. Казалось, что каждая ее пора впитывает звуки стонов, что еще несколько минут тому назад раздавались здесь. Она то закрывала, то открывала глаза. Но что это были за глаза! Боже, это невозможно передать! В них плескалось море. Они были и влажными и глубокими. Такими глаза женщины бывают в тех случаях, когда внутри нее поселяется только ей доступная и ей понятная радость. Я не думаю, что эта была радость от слияния с мужчиной. Это нечто трудно объяснимое. Так, наверное, радуется только Вселенная, когда ее озаряет космический свет.
Женщина, сближаясь с мужчиной до самых интимных глубин, пропускает его через себя. Когда все кончено, он всегда оказывается у нее за спиной. Мысленно она смотрит ему в след потому, что всякий мужчина, познавший женщину, уходит. Нет-нет, он уходит не сразу, и не в прямом смысле. Он отдаляется от той женщины, с которой был только что. Она – достигнута. Она стала из желаемой обладаемой, и после этого она ему уже не нужна.
Сколько длится этот миг отчуждения? У каждого по-разному. Но в одном мы все, примерно, одинаковы. Мы – уходим. Вот почему женщины всегда смотрят нам вслед. Смотрят своим мысленным взором.
И должно произойти что-то такое, после чего не хочется уходить. Что это? Запахи, ощущения, слова, жесты, звуки, память? Что заставляет нас вернутся не к женщине вообще – это неизбежно – а к той женщине, овладев которой, мы собрались уходить.
Что остается в памяти? Тот краткий миг неземного блаженства? Или, может быть, тот сладкий момент, который предшествует близости, и который, на самом деле, самый лучший момент из всех последующих, не считая высшей точки. Но пик – не запоминается. Запоминается восхождение на него. И, о чудо! Ты никогда не возвращаешься к чувствам, ты всегда возвращаешься к женщине!
Возвращаешься к тому образу, который складывается из мириада атомов. Он формируется незаметно. И в нем трудно выделить какой-то один элемент. Здесь такое глубокое и такое многообразное сочетание множества, что трудно понять, какое из этих множеств стало решающим. Может быть, это ее шелковистая кожа. Может быть, это ее голос, смех, дыхание. Может быть, это то единственное слово, которого ты ждал, но уже не надеялся, что его кто-то произнесет, а произнесла его она, и в самый неожиданный, но такой желанный момент.
Может быть, это ее походка. Ее одежды, аромат ее духов, запах волос, покатое плечо, таинственная родинка на  самом интересном месте. Или это вода, когда вы вместе в реке. Или это солнце, когда вы под ним, или это тень, когда вы прячетесь в ней. Или это ветер, неожиданно спутавший ее волосы, или это то, что она выпустила из рук, уронила...
И вдруг начинаешь понимать, почему ты возвращаешься! И, когда подумаешь об этом, сразу становится не по себе.  Из этого мириада атомов тебя, взрослого мужчину, женщина формирует, как плод, как младенца. Ты растешь в ее окружении, развиваешься в ее ауре и становишься ее ребенком. И ты будешь возвращаться к ней до тех пор, пока не появишься на свет. То есть  не перестанешь быть заключенным в ней.

Дальний свет фонаря дрожал в окне. Его слабый луч проникал сквозь оконное стекло и падал на кровать, где лежали мы. Свет подползал, струясь и колеблясь. Он приближался к ее телу и освещал часть ее живота и то, что было ниже.  В свете сияли мягкие волоски на ее лобке. Я смотрел на  них и видел как там светились несколько перламутровых капель. Я подумал, что это я, когда выходил из нее оставил эти капли, капли моего семени. Ее лобок чуть вздымался и вместе с ним трепетали эти капельки. Мне вдруг показалось, что в них сейчас таится множество вселенных, целые миры.
Я не знаю, что вдруг овладело мною, но мне так сильно захотелось прикоснуться к ее мягким волосам ниже живота, чтобы вдыхать запах этих капель, чтобы постигать заключенные в них вселенные.
Она повернулась ко мне лицом и положила голову мне на плечо. Ее влажные губы оказались рядом с моим левым соском. И я почувствовал, как исходящая от них влага незаметно орошает его. Она ничего не говорила. Свет теперь падал на ее плечи. И я уже не видел тех божественных капель, которые только что манили меня, как неизведанные миры.
Сколько у нее было мужчин до меня? – подумал я. – Последний, вероятно, был за несколько часов (может быть, за час) до меня. Неужели она со всеми также как и со мной? Вот так – до изнеможения, до пены в уголках губ, до стона, переходящего в хрип! Неужели  и с ними (с ним!) она вот так же поддается своими бедрами вперед, ищет наслаждения и дает его? Тогда, что есть я для нее – один из них, такой же, или немного другой. Но чем мы отличаемся, кроме незначительных физиологических особенностей, что-то в роде размера, веса, роста? Что должно быть в мужчине, что могло бы удерживать женщину рядом с ним, что затягивало бы процесс, неумолимо ведущий от измены к измене.
Я мог бы построить множество версий, чтобы доказать, что женщина это непрерывный процесс от измены к измене, что женщина вряд ли поймет мужчину, если он у нее будет единственный...