Воин Мертвого Народа

Часть первая. Ученик.
Иногда я задавался вопросом — а стоит ли моя жизнь того, чтобы ее жить? Ведь все, ради чего я жил, все ради чего боролся погибло, сгорело в том пепелище, что осталось на месте нашей деревни. Выжившие, в числе которых был и я, были оставлены в качестве рабов для победителей. Любые восстания подавлялись жестоко и...подло. За наши проступки расплачивались не мы, расплачивались другие. Расплачивались наши соседи и друзья, наши близкие и родные. Думаю, если бы мы собрались все вместе и приняли решение, то мы бы предпочли погибнуть в последнем бою. Погибнуть все — мужчины и женщины, дети и старики. А как же иначе? Ведь наша деревня была деревней воинов.
Удар кнута пришелся на еще не зажившие рубцы, но я даже не вздрогнул. Человек привыкает ко всему. В том числе и к боли.
Наша деревня была названа Сеенташи — в честь основателя. Старейшины говорили, что он спас жизнь самого императора, за что и удостоверился чести получить землю и основать деревню. Его потомки не посрамили славного основателя. В Сеенташи не пахали землю и не растили рис. Сеенташи жил за счет добычи, которую приносили домой воины. Император традиционно предлагал каждому воину Сеенташи тройной воинский оклад, но ни один не соглашался. Все в деревне сходились в одном — брать нужно у врага, а не у своего Императора.
Второй удар кнута заставил меня стиснуть зубы и тащить свою ношу дальше, несмотря на то, что руки были стерты уже до крови.
В Сеенташи росли не обычные солдаты. Сеенташи не шагали в строю и не имели подчиненных. Каждый Сеенташи стоил двух десятков обычных солдат. Чаще всего нас отправляли впереди войска, чтобы разбить вражеский строй. Впрочем, не исключалась и возможность ударить во вражеский отряд сзади. Или сбоку. Или перебить его снабжение. Или обеспечить охрану нашего. В общем, Сеенташи на службе не скучали.
Десяток рабов тащил повозку, но почему-то больше всего надсмотрщик невзлюбил меня. Видимо, это из-за того, что я был единственным Сеенташи среди них. А может это было потому, что во время одного из рейдов я лично освободил две сотни рабов, перебив их надзирателей.
В деревне все было устроено для наилучшего обучения воинов. Дети начинали обучаться искусству сражения с раннего детства, а в шесть получали свое первое оружие. Нам не читали ученых трактатов о тактике и не учили особым школам боя. Каждый Сеенташи должен был сам выработать стиль сражения и выбрать оружие, которые больше всего подходили для него, позволяя ему забраться выше на вершину боевого мастерства и стать непредсказуемым богом войны, несущим смерть врагам Империи.
Следующий удар пришелся мне под колено. Я не знаю намеренно это было, или просто так получилось, но я не удержался на ногах и повалился на землю, опрокидывая повозку. Ведь с моей стороны, кроме меня, ее никто не держал.
Учителями были ребята лишь на несколько лет старше нас самих — ведь обучая других, ты и сам учишься. В двенадцать, Сеенташи должен был впервые убить. Не человека — подобного старейшины бы не допустили. Зверя. Хитрого, сильного и смертельно опасного. Ученик сам выбирал на кого охотиться — ведь способность трезво оценить свои возможности и выбрать противника себе по силам является одной из самых важных для настоящего воина.
Груз из повозки вывалился и разметался в грязи. Надсмотрщик пришел в ярость. Я уже не считал удары, которые на меня сыпались — осталась только острая, жгущая боль во всем теле. Я решил, что я умираю. Я был счастлив.
С двенадцати лет начиналось основное обучение. В Сеенташи не было взрослых мужчин — те либо умирали, либо становились воинами и служили императору, пока не умрут или станут неспособны и дальше нести службу. Учили нас женщины и калеки, устраивая поединки между детьми. Поединки были только до первой крови — Старейшины не позволяли бессмысленных смертей. Теперь я понимаю, как это было мудро.
Я очнулся в подвале — сюда кидали провинившихся рабов. Я вспомнил, что было вчера и испугался. Я испугался не наказания, не смерти, и, уж тем более, не боли. Я испугался своей реакции. Ведь только трус желает оставить свою жизнь позади. Предки такого не прощают.
Одновременно с поединками, каждый ученик Сеенташи ходил в лес на охоту. Сеенташи должен был чувствовать себя в лесу легко и свободно, считая его своим домом. Ни один воин Сеенташи никогда не спал в казармах. Да и зачем, если недалеко есть лес? Любой Сеенташи умел передвигаться по лесу тише совы, быстрее гепарда и незаметнее пантеры. Даже самый трусливый Сеенташи не возьмет на охоту оружия. Если он не способен охотиться, то никакое оружие не поможет.
Пока я сидел в подвале, у меня было время подумать о своей ситуации. Я не мог ничего сделать из опасения навредить своим. Все, что мне оставалось — это под ударами плети работать на завоевателей и молча скрипеть зубами от ненависти. Я еще раз вернулся к столь испугавшей меня мысли. А стоит ли вообще жить?
Воинское посвящение происходило в семнадцать лет. К этому времени, юный ученик воина должен был знать, как будет выглядеть его идеальное оружие вплоть до малейшей царапины. Эту ночь он проводил в кузне, вместе с кузнецом, наблюдая за процессом создания своего идеала, своего вернейшего друга и непобедимого защитника.
Ведь наше существование в рабстве нельзя даже было назвать жизнью. Мы спали в грязи, под открытым небом и продуваемые всеми ветрами. У нас не было ничего своего, кроме выданной надсмотрщиками одежды и многие заболевали. Будучи неспособными дальше работать, они умирали под ударами кнута надсмотрщика. Еда, объедки, оставшиеся после ужина надсмотрщиков и солдат завоевателя, подавалась только по вечерам и только тем, кто хорошо работал и ни в чем не провинился. Сеенташи могли увидеть друг друга лишь издалека, среди толпы остальных рабов, и не могли перемолвится даже словом. За этим надсмотрщики следили особо строго.
День осеннего равноденствия. Это был величайший праздник среди Сеенташи. Ведь именно в это время ученики, ставшие воинами в этом году, отправлялись на службу Императору. Еще задолго до знаменательной даты, женщины начинали ездить в город и обменивать прошлогоднюю добычу наших воинов на хмельные напитки и экзотические фрукты. Торговцы, разумеется, резко завышали по цены по мере приближения праздника, зато в городе всегда были самые лучшие товары из самых далеких мест. Товары всегда были качественными — обманывать Сеенташи дураков не было. Веселье шло с раннего утра, когда женщины расставляли столы и накрывали кушанья. День осеннего равноденствия был единственным днем, когда мужчинам разрешалось спать допоздна. Впрочем, среди уходящих обычно таких не было — ведь со своими близкими они увидятся в следующий раз только через год. Самый разгар праздника начинался в полдень — тогда в деревню приходили со службы воины Сеенташи. Единственный день, когда у всех Сеенташи отпуск. Тогда начиналось настоящее веселье. Ученики выходили, как только стемнеет. Им предстояла семидневная дорога и, на закате седьмого дня, они должны были быть в назначенном им гарнизоне. Воины, как правило, выходили с рассветом. Чем они занимались всю ночь, когда после долгого отсутствия встретились с любимыми, я предоставлю вам судить самим.
Подвал был страшен вовсе не своим холодом и не сыростью. Подвал был страшен тем, что оттуда неслышно звуков остального мира. Человек остается наедине со своими мыслями. Для меня это было самое страшное наказание, так как я вынужден был столкнуться со своим собственным малодушием. Я не хотел дальше жить. В попытке отвлечься от этих мыслей, я решил обратиться к прошлому.
Моя мать умерла родами и меня достали из чрева уже мертвой женщины. Отец к тому времени погиб на войне и у меня не оставалось родных. Меня взял к себе Хасс. На войне ему отрубили правую руку и он был больше не способен сражаться так, как сражаются Сеенташи. Он вовсе не был беспомощным, нет, но сражаться наравне с остальными уже не мог. В деревне для него не нашлось иной работы, кроме как ездить в город за покупками. Я думаю, что меня он взял к себе, чтобы найти смысл своей новой жизни. Назвали меня Элев, что в переводе значит «ученик».
Меня вытащили, когда уже начало темнеть. Теперь начиналось самое сложное. Связали мне не только руки, но и ноги — на всякий случай. На шее была веревка, поводок от которой тянулся к руке старшего надзирателя. Видимо, намечалось что-то особое, раз меня так надежно сковали. Я даже заинтересовался, кого выведут в круг — вроде у меня не было никого особо близкого в деревне. Всех, кем я дорожил уже убили. Сквозь пелену грязных волос было разглядеть лица. Но тут я заметил яркую лесную зелень глаз, выглянувшую из под волос и отшатнулся в ужасе. Я думал он мертв! В кругу на коленях стоял Хасс.
Надо сказать, свое имя я не оправдывал. Я не был ленивым и не избегал учебы, вовсе нет. Наоборот, меня завораживали воины и я изо всех сил старался освоить воинское искусство. В том, что у меня ничего не получалось, моей вины не было. Может в этом были виноваты обстоятельства моего рождения — от мертвой матери здорового ребенка не родится. Я просто был недостаточно крепким, чтобы стать воином. Даже в легких тренировочных поединках я мог сломать себе кости или порвать мышцу. Я не мог блокировать мечом удары вражеского клинка — мои суставы не выдерживали напряжения. Я не мог кулаками отстоять свою правду — у меня ломались пальцы. Дошло до того, что не проходило и дня, чтобы я что-нибудь себе не сломал. Я плакал, я думал бросить все и уйти из деревни, я даже однажды постарался свести счеты с жизнью. Но я продолжал упорствовать и тренироваться, учился никогда не сдаваться и прокладывать свой путь в жизни. Я не раз был на грани, но всегда справлялся со своими сложностями. Потому, что рядом был Хасс.
Думаю, что первый удар кнута по спине моего наставника и опекуна причинил больше боли мне, чем ему. От второго я дернулся. От третьего закачался и чуть не упал. На четвертом у меня из глаза выкатилась слеза. А на пятом Хасс издал глухой стон. У меня перед глазами поплыли круги — я еще никогда не слышал, чтобы этот гордый и сильный человек проявил слабость. На шестом я услышал крик. Только после седьмого я осознал, что это мой собственный. На восьмом ко мне присоединился и сам Хасс. На его спине кнут уже содрал кожу и бил прямо по мышцам. На девятом я почувствовал боль в шее. С чего бы это, отстраненно подумал я. На десятом осознал, что боль происходит от веревки. Я так сильно рвался, что она перекрыла мне дыхательное горло, а может и доступ крови в мозг. На одиннадцатом мне отказал слух. А на двенадцатом меня накрыла благословенная тьма.
В отличие от остальных ребят, меня не обучал никто, кроме Хасса. Тот был жестким человеком и вполне мог вытащить меня зимой на улицу тренироваться, если я отказывался. Хасс не признавал слова нет и я почти ненавидел его тогда. Глядя на сильных, здоровых ребят, я еще в детстве понимал, что мне никогда с ними не сравниться. Я дважды убегал из дома, планируя добраться до города, устроиться там на работу и забыть за Сеенташи. Оба раза меня нагонял Хасс и за шкирку относил домой. Событие, изменившее мою жизнь произошло, когда мне было двенадцать. В один день со мной двенадцать исполнялось мальчишке из соседнего дома, помниться, мы тогда с ним дружили. Двенадцать лет — знаменательная дата для любого Сеенташи, ведь тогда он получает свое первое, пусть и не личное, оружие. Я был исключением. Хасс не собирался ничего менять в моем графике тренировок. Я не думаю, что тот соседский мальчишка намеренно пытался меня обидеть. Просто он хвастался своим новым оружием и рассказывал, каким великим воином он станет. Кто-то из его друзей в шутку сказал, что на большее, чем носить воду тот не способен. Сосед обиделся и ответил: «я же не Элев, чтобы ныть и сдаваться при первых же сложностях. Пусть воду для женщин таскает он.» Эта фраза ударила меня по голове не легче кулака. Я почувствовал, как мои глаза предательски защипало, но упрямо потряс головой. Я не хотел заплакать и доказать, что тот мальчишка был прав. Я продержался до самого дома. Хасс не был мягким человеком и не признавал всяких нежностей, но я пошел прямо к нему. Именно там я и расплакался. Хасс просто молча меня обнял и выслушал мои сбивчивые объяснения. Он не утешал и не успокаивал меня. Он ответил просто и емко: «Докажи ему, что он не прав. Стань воином. Я в тебя верю.»
Смерть Хасса  не увидел. Его тело скинули в яму к трупам остальных рабов. Когда я очнулся и узнал об этом, то впервые за долгие годы у меня защипало в глазах. Но я упрямо тряхнул головой и понял, что лучший способ почтить память Хасса — это выполнить его просьбу. К черту мысли о смерти. Я мог почти слышать Хасса: «Докажи захватчику, что он не прав. Стань свободным. Я в тебя верю.»
На следующий день я впервые проснулся раньше учителя. Он нашел меня уже на тренировочной площадке и молча присоединился к разминке. Я думаю, он ожидал, что мой запал вскоре пройдет. И он прошел. И превратился в холодную решимость показать всем, чего я по настоящему стою. Силу я заменил скоростью. Звериную ярость — холодным расчетом. Ведь не обязательно отрубать голову врагу, чтобы его убить. Можно было просто провести лезвием по его горлу. Не нужно было пробивать грудную клетку. Ведь лезвие кинжала вполне может проскользнуть меж ребер и ударить в легкие или в сердце. Удар в ушную раковину требует ювелирной точности, зато вызывает мгновенную смерть. Вместо того, чтобы отрубить руку, можно прорезать мышцу, и тогда бесполезная конечность врагу будет только мешать. Хасс сходил в лес и приволок оттуда тело бурого медведя, после чего на примере показывал мне, где находятся мышцы, основные артерии и остальные части тела, жизненно необходимые для любого живого существа. Через три месяца я в драке победил того соседского мальчишку.
Теперь, когда меня отправляли работать, я не забывал осматривать свое окружение — местность, людей, потенциальное оружие и места, где враг может укрепиться. Вскоре я приметил и осознал значимость еще одной особенности, которую я замечал и раньше. Надсмотрщики действительно больше всего наблюдали за тем, чтобы никто из рабов не общался друг с другом, а уж тем более Сеенташи. Понять, что это значит было не сложно. Проведя простейший подсчет, я осознал, что надсмотрщиков слишком мало — даже с учетом запасных, на каждого надсмотрщика приходилось по меньшей мере пять рабов. Если все Сеенташи поднимут восстание, то у них есть шанс, даже при отсутствии оружия. Если бунт начнется среди всех рабов, то шансов не будет уже у надсмотрщиков.
Обычно мальчишка из Сеенташи отправлялся на свою первую охоту в ночь после достижения двенадцати лет. Меня Хасс тогда не отпустил и правильно сделал — я бы выбрал добычу себе не по зубам и погиб. На охоту я отправился, когда мне стукнуло тринадцать. Первая охота Сеенташи — это знаменательное событие. Лес, окружающий нашу деревню дремуч и опасен. Там легко можно встретить ядовитых змей и хищных кошек разных видов, стаи волков и шакалов, дикого кабана или медведя. Если зайти подальше на юг, там где вздымаются к небесам горы, то можно найти горного льва. Чаще всего, самонадеянные юнцы пытаются напасть именно на него, ведь первая твоя добыча показывает всей деревне, каким воином ты станешь. В наших краях горный лев был самым опасным даже не из-за своей силы, бесшумной поступи или молниеносного скачка, а потому, что и среди наших предков находилось множество желавших охотится на этого зверя. Увы, совершая свои подвиги, они создавали заметную проблему своим потомкам — льва, который уже знает человеческие повадки и привык сражаться с двуногим зверем. Однако, я выбрал другую цель своей охоты не из-за страха, а именно из-за значимости первой охоты. Первая добыча становиться своеобразным знаком охотника, а я не хотел быть горным львом. Пусть львами будут мои соседи. Я же выбрал себе зверя более подходящего мне по характеру.
Увы, но о бунте не могло быть и речи. Если какой-то раб пытался заговорить с другим рабом, то тут же получал кнутом, а то и хуже, а пытаться бунтовать в одиночку бессмысленно. Смерти Хасса мне хватило. Был вариант атаковать надсмотрщика, когда это видит другой Сеенташи. Тот не стал бы просто наблюдать, как убивают своего и тоже бы помог. Но двоим тоже не победить. Нужно больше людей, больше рабов. Но как собраться вместе?
Ночь. Идеальное время для охоты. Особенно, если охотится пантера. Раз уж пантере суждено стать моим знаком, то и для меня ночь наилучшее время. Охота на пантеру сложна тем, что глаза и уши для нее бессмысленны. Шкура пантеры темнее ночи, а шаг тише падающего пера. Да и сама пантера тоже не бродит по лесам. Нередко ее замечаешь только когда она уже выпрыгнула из засады, но обычно, к этому времени, ее зубы уже смыкаются на твоем горле. При охоте приходится полагаться исключительно на интуицию. Нелегкая задача для тринадцатилетнего мальчишки. Даже для взрослого и здорового Сеенташи прыжок пантеры мог стать последним. Что уж говорить про меня? Один взмах лапы этого представителя семейства кошачьих мог проломить мне ребра, сломать руки или даже свернуть шею. Однако пантера чаще всего охотится на более крупного зверя, чем сама. Негоже мне трусить. Я вышел, когда солнце было еще высоко в небе. Мой путь вел глубоко в лес и мне нужно было опередить свою добычу.
Ночь. Идеальное время для сговора. Как оказалось — нет. Далеко раб не уйдет — если надсмотрщик во время обхода не увидит раба на месте, то этому рабу жить недолго осталось. Нужно было успеть незаметно добраться до места, а потом вернуться. Увы, но среди моих нынешних соседей я ни разу не заметил того, кто имел хотя бы искру неповиновения. Надсмотрщики очень изобретательны в попытках выбить ее из человека. А довериться не тому человеку смертельно опасно — если тот донесет на тебя надсмотрщикам, то умирать ты будешь не один. Особенно, если ты — Сеенташи.
Замазать мою кожу и одежду речным илом оказалось несложно. Найти место для засады — еще легче. До достижения семнадцатилетия разрешалось брать на охоту оружие. Я взял нож и держал его в руке, замазав лезвие тем-же илом. Один единственный отблеск мог меня выдать. Гораздо сложнее было сидеть в засаде. Терпение у меня было — я мог часами неподвижно стоять в одной и той же позе. Увы, лежать в засаде — это далеко не то же, что стоять во дворе. Кожа, заляпанная грязью, ужасно чесалась. Руку, держащую нож, свело от напряжения. Ноги, которые по пояс находились в воде, онемели от воды, которая днем казалась теплой, а при наступлении вечера поражала холодом. Я уже перестал вести счет всем комарам и червям, которые на мне завелись. Чтобы точно рассчитывать удар, требуется молниеносно принимать решения и корректировать движение руки, для чего требуется очень развитый мозг, точное зрение и чувствительный слух. Теперь все три меня подводили. При каждом новом звуке или движении, я едва сдерживался от того, чтобы вздрогнуть — а ведь резкое движение демаскирует лучше всего. При наступлении ночи я уже желал только чтобы все это кончилось. Легкий толчок сбоку я сначала принял за ветер, или небольшую волну. Потом он повторился, переворачивая меня на спину. Мои глаза столкнулись с любопытным взглядом желтых глаз. Те моргнули. Я тоже. И только потом осознал, что место для засады я выбрал слишком хорошо. Видимо, пантера тоже решила использовать именно его.
Пытаясь найти решение ночью, я совершенно не выспался. В результате, днем я был более вялым, чем обычно и получил даже большую порцию плетей, чем обычно. Как результат — я стал работать еще хуже и получил еще плетей. Потом опять был подвал.
Видимо, я был столь неподвижным, что пантера приняла меня за труп, несмотря на отсутствие запаха разложения. Я не уверен, кто из нас первый осознал свою ошибку, но ударили мы одновременно. Мой нож и ее лапа. Цели не достиг ни один. Раздался отчетливый треск костей в моей руке и рев пантеры, чью лапу насквозь пронзил кинжал. В этот раз я оправился первым — помогла привычка к постоянной боли от сломанных костей. Я не использовал ни холодный расчет, которым так гордился, ни разум человека, ни кинжал, который взял с собой на охоту. Я поступил так, как поступали мои древние предки тогда, когда даже каменного оружия еще не было. Я вцепился ей в горло зубами.
Подвал. Как же я ненавидел это место. Сначала из-за своего бунтарства, потом из-за своей хрупкости, но я бывал здесь чаще, чем кто-либо еще из моих знакомых рабов. Больше всего я ненавидел подвал потому, что он мне напоминал — ты в очередной раз провалился. У тебя ничего не получится. И расплачиваться за твои ошибки будут другие.
С той ночи в деревне меня стали узнавать. Да и не удивительно — ведь первая охота, это не только первое убийство, но еще и первая добыча. Мясо пантеры было не слишком вкусным, зато ее кости сошли на создание костяной рамки вокруг входа в дом. Но главное — это ее шкура. Из-за множества первых охот, у нас в деревне была своя вдова, которая занималась исключительно шкурами. Я не стал делать из нее плащ, как поступали большинство в этом случае. Да, это было бы красиво, но не слишком удобно. Шкуры хватило на куртку с капюшоном и на штаны. В качестве благодарности, я принес Хассу перчатки из шкуры пантеры. Меня было сложно не узнать — больше никто черных шкур не имел. К своему удивлению, я обнаружил не меньше десятка мальчишек младше двенадцати, которые со своей первой охоты хотели такие же трофеи. Бедные пантеры. На следующую охоту я нашел несколько черных змей специально для комплекта. Вскоре у меня были черные перчатки и сапоги.
Подвал навевал на грустные мысли. Хоть обычно захватчики не убивают рабов, как они сделали с Хассом, но человек, получивший столько ударов уже не мог полноценно работать. В пример Сеенташи они ставили Сеенташи. Искалеченный Сеенташи не мог нормально работать и ему в пример ставили другого Сеенташи. И так продолжалось. Интересно, сколько Сеенташи уже потеряли здоровье или даже жизнь из-за меня? В этот момент я не был уверен, что смог бы посмотреть в глаза Хассу. Ведь меня одолевали мысли, что захватчики все же правы, а вот его вера в меня неоправданна. Жить хотелось все меньше.
Личное оружие. Сердце каждого настоящего Сеенташи замирает при этих словах. Секрет стали, из которого делается личное оружие Сеенташи хранится нашими кузнецами. Больше никто в Империи или за ее пределами не может делать такого оружия, одновременно гибкого и крепкого. Личное оружие ценнее, чем вся добыча, полученная в бою, надежнее, чем лучший друг и желаннее, чем красивейшая женщина. До семнадцати лет Сеенташи используют оружие, которое принадлежало их роду или было взято родителями с поля боя в виде добычи. Личное оружие куется в ночь семнадцатилетия и это одно из четырех знаменательных событий в жизни Сеенташи, наряду с весенним равноденствием того же года, первой в его жизни охотой и первым настоящим сражением. Я ждал этого момента с того самого времени, как понял, что действительно смогу стать воином. Свое идеальное оружие я не только представлял в голове, но и чертил мелом на полу, дорабатывал детали, замерял на руке размеры, слушал рассказы и объяснения Хасса о преимуществах и недостатках того или иного вида оружия. Под конец я остановился на сочетании, которое Хасс называл модифицированной шпагой и дагой. В правую руку шел длинный узкий клинок с режущими кромками по обеим сторонам лезвия и острым окончанием. Левая рука предназначалась для неожиданных выпадов и отражения ударов. По сути это был плоский, прямой, однолезвийный кинжал с широким основанием. Сначала я хотел сделать еще и небольшие боковые клинки, чтобы ловить вражеское клинки, но потом решил, что это будет излишним. Так получилось, что кузнец был старым боевым товарищем Хасса и был покалечен в том же сражении, где Хасс потерял руку. Хасс считал, что я уже готов получить настоящее оружие и сумел договориться с кузнецом. Мое время настало в день моего шестнадцатилетия. Та беззвездная осенняя ночь была особенной, а может мне просто так казалось. Кузнец, мощный мужчина, которому в бою отрубило ноги ниже колена, молча поприветствовал меня в кузню. Когда я начал сбивчиво объяснять, чего я хочу, он жестом остановил меня и достал чертежи шпаги и даги имперских образцов. Видя, что он понимает, о чем я говорю, я чудесным образом обрел уверенность и через несколько минут пояснял размеры и модификации, которые я хочу к оружию. В глазах кузнеца, осознавшего, что я знаю, о чем говорю, появилось некоторое уважение. А потом я стоял и наблюдал сотворение настоящего чуда. Та ночь была особенной.
Всегда, когда я был в отчаянии, я вспоминал одно из двух событий. Однако, ночь, когда Хасс, сказал мне, что он в меня верит меня больше не вдохновляла. Ведь сам я в себя больше не верил, а тот, кто верил лежал и смотрел невидящими глазами в небо в зловонной яме с трупами. Вторым воспоминанием была та ночь, когда я видел сотворение чуда. Я на секунду окунулся в атмосферу той ночи...а потом вспомнил, какая их постигла судьба. Дага, моя чудесная дага, не раз спасавшая мне жизнь и испившая кровь сотен врагов, оплавилась и превратилась в мятый кусок стали. А шпага? Моя невероятная шпага, метр изящности и смертоносности, затерялась среди трупов. Где она теперь? У меня не осталось ни одной причины, почему стоило бы жить.
Часть вторая. Воин.
Так получилось, что с воинами Сеенташи хороших отношений у меня не сложилось. Они были в деревне всего один день в году и дети традиционно дрались за места поближе к прославленным воинам. Я был слишком хрупок и не мог нормально драться в подобной тесной, дружеской потасовке. В результате, воины обычно мной пренебрегали, а я восхищался ими издалека, так и не узнав ни одного имени. Когда мне было десять, последний выживший из старых боевых товарищей Хасса сделал ему одолжение и пришел на меня посмотреть. Ему хватило одного взгляда, чтобы выдать диагноз: «воином быть недостоин.» Хасс сломал ему челюсть и больше не пускал в дом. По настоящему сражаться я научился к тринадцати годам и, думаю, мог бы за себя постоять в потасовке, но тогда это желание уже пропало. Пантеры охотятся в одиночку и я не собирался знакомиться с воинами, которые пренебрежительно на меня глянут и, возможно, уже через год умрут в пограничном сражении. Когда мне было четырнадцать и пятнадцать, осеннее равноденствие я специально пропускал. Я просыпался тогда, когда не спали только женщины, готовившие деревню к празднику и, молча кивая им, уходил из деревни. Спал я в лесу на дереве и возвращался в деревню уже на следующий день, когда ушли и старые и новые воины. Хасс это терпел. Но не в тот день. Он четко выразился, что уже в следующем году мне вместе с этими воинами идти воевать, а значит я должен с ними познакомится. Я бы, наверное, проигнорировал его команды и ушел, но он попросил женщин не пускать меня из деревни. Я даже встал раньше, чем обычно, но женщины уже везде были и уйти я не смог. Не поднимать же руку на женщину. К счастью, сам Хасс ушел довольно рано и никто не мешал мне тихо сидеть внутри дома. Вернулся Хасс когда стемнело и уже изрядно навеселе. Обнаружив меня в доме он, не слушая моих возражений, выкинул меня за шкирку из дома. Сидеть на пороге я не хотел и, будучи в отвратительнейшем расположении духа, отправился искать приключений среди охмелевших воинов и расхрабрившихся юнцов, желающих доказать воинам, что и они тоже могут подраться. Впервые за свою жизнь подраться хотел и я. А, как известно, если двое в одном месте хотят одного и того же, то рано или поздно они встретятся.
Для драки требовалась искра. В нашем случае ей стала кружка с медовухой. И я и воин потянулись за одной кружкой. Я оказался быстрее. Он ударил. Я не стал блокировать удар. Я не стал бить в ответ. Я просто слегка подкорректировал направление удара и придал ускорения. Воин со всего размаху влетел в стол. Не знаю получилось бы у меня такое, будь воин трезв, но сейчас он был заметно пьян. И хотел подраться.
Стол с громким треском разлетелся, привлекая всеобщее внимание. Когда воин поднялся, то стало видно, что он побагровел — то ли от ярости, то ли от унижения. Он был еще совсем юн, на пару лет старше меня. Я его знал — он только в прошлом году отправился служить Императору.
Люди вокруг замолкли. Деревенские хорошо знали меня. Еще с тринадцати лет не было никого среди парней, кого я не мог бы победить в тренировочном сражении. С пятнадцати никто больше и не пытался. Будь воин трезв, он возможно узнал бы меня и остановился. А может и нет — ведь он теперь был воином и участвовал в настоящих сражениях, где он убедился насколько воин Сеенташи превосходит нормального бойца, а я был еще учеником. В любом случае, он ударил снова, в этот раз осторожнее, правой, и резко — левой. Я поднырнул ему под удар. Я не стал его бить — хоть мои кости и укрепились немного с детства, но от хорошего удара мои костяшки могли треснуть по старым швам. Я просто дернул завязку на штанах и отошел на пару шагов.
С проклятиями, воин повернулся ко мне, сделал шаг...и у него упали штаны. Покраснев еще сильнее, парень схватился за них, но драться в таком состоянии было невозможно. Если бы я ударил, ему бы пришлось отпустить штаны, чтобы защитится, но я не стал окончательно его унижать. Впрочем, меня просто лишили шанса. Едва я отошел, чтобы полюбоваться на свое творение, как мою шею обхватила здоровенная ручища стоявшего за спиной мужика. Опрометчиво было поворачиваться спиной к друзьям того парня. Когда я потянулся правой рукой к висящему на поясе оружию, то вторая ручища обхватила мою ладонь и сжала. Рука заныла в преддверии сломанных костей и я перестал дергаться. Я отдавал себе отчет в том, что если мне сломают кости ладони, то сражаться так же, как прежде, я уже никогда не смогу.
-Подержать его для тебя? - Спросили у меня за спиной.
-Вот еще. - Буркнул парень, завязывая свои штаны. - Чтобы потом говорили, что я справился с учеником только когда его для меня держали.
-И что тогда с ним делать?
Этот вопрос настолько меня разозлил, что я решил плюнуть на последствия. Пусть мне с этими людьми позже сражаться бок о бок, пусть они затаят на меня злобу, но я не позволю кому либо решать за меня, что со мной делать.
Пяткой я ударил под колено тому, кто держал меня сзади, по росту определив, где это место находится. Чуть выше — и тут скорее пострадает моя пятка, чем колено этого бугая (а он был выше меня почти на голову), чуть ниже — лучше, но все равно почти бесполезно. Видимо я правильно рассчитал его рост, так как тот взвыл и отпустил мою руку. А я только этого и ждал. Шпага была бесполезна в условиях близкого боя, зато дага, полоснув по руке державшего меня воина, заставила того с воем отшатнутся. Надо сказать, я только в последний момент слегка отвернул ее, чтобы не порезать мышцы его кисти — так ведь можно и на всю жизнь ограничить подвижность его руки, а для воина это смерти подобно. Причинять же такой вред Сеенташи я не хотел.
Поставив ступню за ногу бугаю, я второй ногой оттолкнулся от земли, заставляя его шагнуть назад и запнуться за мою ногу. Упал он тяжело, аж земля задрожала. К этому времени его друг, завязав штаны, уже несся на меня. Дело помахивало возможностью серьезного членовредительства и я решил, что пора заканчивать. Мгновение спустя, я стоял коленом на груди бугая, приставив кинжал к его горлу:
-Хватит.
Парень отшатнулся и уныло посмотрел на землю. Я удивленно посмотрел на него и тут почувствовал у собственного горла холодную сталь.
-Воистину хватит. - Согласился со мной Старейшина.
***
Надо сказать пару слов о Старейшинах. Поступая на службу Императору в семнадцать лет, редкий воин Сеенташи доживал до тридцати. Сеенташи были элитными воинами, воевали отдельно от остальных подразделений армии и могли легко изменить ход битвы, но расплачивались за это повышенной смертностью. Враги Империи уже давно научились узнавать Сеенташи и бояться их. Если была возможность, то вражеские лучники в первую очередь концентрировались именно на воинах Сеенташи.
Обратно жить в деревню возвращались два вида воинов. Первые были калеками и не могли больше сражаться так, как ожидают от Сеенташи. Вторые были Старейшинами.
Император, в великой мудрости своей, установил в армии возрастную границу. Служить не могли люди, уже переступившие порог пятидесяти лет. Никто, даже Сеенташи, не мог оспаривать приказ Императора. И они возвращались. Ворча, проклиная правила (хоть и восхваляя Императора, разумеется), но они возвращались. Редкий Сеенташи выживал до тридцати. На каждого Сеенташи, достигшего сорока лет приходилось два десятка погибших или искалеченных. Старейшины доживали до пятидесяти, не получив серьезных ранений. И за это их уважали. Жить, каждый день стоя на грани, каждый день сталкиваясь со смертью и каждый день выбираясь из ее лап стоит многого. Опыт таких воинов бесценен. Их невозможно заменить. Если и были у деревни правители (кроме благословенного Императора, разумеется), то ими были именно старейшины. Их слушали, им подчинялись, их боготворили. Каждый мечтал стать старейшиной или умереть за Императора. Но молодым умирать как-то не хочется. Вот и мечтал каждый о том, чтобы стать старейшиной.
***
-Старейшина... - Смущенно произнес я. По идее, ученикам при встрече со старейшиной надлежало встать на одно колено и поставить кулак на землю. Так получилось, что я уже стоял на...ну пусть и не земле, но воине. А мой кулак действительно находился в надлежащем положении. А если его опускать до земли. То подо мной будет труп. Растерянно взглянув на свою дагу у горла воина, потом на старейшину, я задался сложной дилеммой о том, что надлежит делать в такой ситуации. К счастью, мне помог сам старейшина, высокий седой мужчина, произнеся:
-Можете встать.
Я поспешно поднялся, убирая дагу на пояс. Воин подо мной, наверное, встал бы, но так получилось, что удар о землю его вырубил и сейчас над затихшей площадью разносился его богатырский храп.
-Давайте пройдем ко мне. - Несколько иронично  произнес старейшина. - Своего товарища можете оставить здесь.
Мы с парнем переглянулись и последовали за ним. Сам старейшина провел нас к себе в избу на окраине деревни. Следующие полчаса можно описать одним словом — разнос. Как он нас только не называл. Когда старейшина наконец-то вышел, то мы оба вздохнули посвободнее.
-Руст. - представился парень. - Извини, что так вышло. Я выпил лишнего, да и Валд повел себя не лучшим образом.
-Понимаю. - Наклонил я голову и представился, - Элев. Я тоже недостойно ответил на ситуацию.
Парень неожиданно широко улыбнулся и протянул руку. Так появился мой первый друг.
***
Тем вечером я еще выпил с Рустом (после чего, избавляясь от содержимого своего желудка, пообещал себе никогда больше не пить), получил еще один разнос, теперь уже от Хасса (то, что он сам любил подраться, приняв на себя десяток кружек не считалось), и устроился спать уже ближе к утру.
Проснулся я через полтора часа, усталый и злой, как вышедший из спячки медведь, потому что меня хотел видеть старейшина. А в доме того меня ожидала очередная неожиданность.
-Знакомься, Элев. Теперь эти парни будут с тобой в команде. Воины, знакомьтесь, это новый член вашей команды, Элев. Традиции вы знаете — выход через полчаса.
Вот так я стал воином.
***
Повествование не будет полным, если не объяснить про команды воинов Сеенташи. По сути, никаких команд нет. Это обычные солдаты ходят в строю и прикрывают друг другу спины. Сеенташи всегда работают по одиночке. Да, иногда задание может быть поручено нескольким Сеенташи, но дальше «ты бей их справа, а я долбану слева» такое сотрудничество не идет. Сеенташи слишком разные и слишком независимые, чтобы работать вместе. Команда Сеенташи — это просто группа воинов, которые работают в одном гарнизоне. Ведь, по сути, Сеенташи слишком много, чтобы все они работали прямо на Императора. Поэтому, большинство находится в разных пограничных гарнизонах, где нередко нападают враги Империи.
Как правило, команда — это те воины, которые стали воинами в одно осенне равноденствие. Такие на закате подходят к цели назначения, где их команду распределяют в подходящий гарнизон. Но в старых, или особо опасных, гарнизонах нередко не хватает Сеенташи. В связи с этим туда направляют еще одну команду. Потом и от той команды остаются одни огрызки и присылают еще одну команду. Вот и получается, что команды Сеенташи могут быть самыми разнообразными по количеству и возрасту.
***
Меня в команде приняли нормально. Да, были недовольные, что я стал воином за год до нормального срока, а в гарнизоне открыто смеялись над отсутствием «настоящего» Сеенташи, но первая же работа расставила все по местам.
На самом деле, работа была совершенно обычная для Сеенташи. Враги Империи выслали отряд, чтобы прощупать оборону. Сидеть в осаде из-за столь малого воинства не хотели, вот и вышли навстречу. Солдаты собрались строем, а нам поручили «пойти и тр**нуть их в зад». Я вообще заметил, что солдаты гарнизона не отличались особой вежливостью. Как правило в гарнизонах служили или те, кого сослали, или потомственные военные. Будучи Сеенташи, чей род насчитывал шестнадцать поколений службы Императору, я мог ценить потомственность, но искренне считал, что тут закралась какая-то ошибка. На одного опытного, талантливого человека приходилось не менее десятка бездарей. Причем нередко этим талантливым был именно ссыльный, а не потомственный солдат.
Мне, как наименее опытному, поручили самое легкое — ударить с тыла. Вместе со мной были уже знакомые Руст и Валд, а остальные трое членов команды были справа или слева. Бить только в тыл смысла было мало — вражеский командир быстро сориентируется. А вот если ударить с нескольких сторон, внося панику в ряды врага, то строй быстро сомнется и наши солдаты спокойно добьют врагов.
В этот раз все пошло не так. Мы не заметно окружили вражеский строй, после чего вскочили и бросились на врагов. Надо признать, тут я обнаружил один пробел в своем образовании. Каждый воин издавал свой боевой клич, а у меня его не было. Я ненадолго замешкался, размышляя о том, что должен кричать я. И это спасло мне жизнь.
Враги замешкались лишь на секунду. Как я позже узнал, они не ожидали нас, но командир проинструктировал их, что делать в этой ситуации. Последний ряд развернулся и упал на колени, роняя свои щиты. Я удивился — они что, поклоняются нам? А потом увидел у них в руках взведенные арбалеты. Как и в руках тех, кто стоял за ними. Это была ловушка. Ловушка для Сеенташи.
Меня спасло то, что я замешкался, придумывая подходящий боевой клич, и успел упасть на землю. Валд, который, словно горный камнепад, бежал справа от меня, получил шесть арбалетных болтов. Один прошел навылет через правый бок, два попали в руку, два в плечо, а последний пронзил сердце.
Руст действовал умнее. Увидев арбалеты, он не стал останавливаться, а ушел в кувырок. Выйдя из кувырка уже перед самым вражеским строем, он с силой оттолкнулся от земли и ворвался сразу во второй ряд вражеской армии.
Видя его успех, подскочил и я. Арбалеты были разряжены, а щиты валялись на земле. Пора было действовать.
Мой первый удар вскрыл горло солдату, который все еще стоял на коленях. Легкое движение кисти заставило шпагу вскрыть живот второму. Дага отводит неудачный удар меча и солдат сам срубает голову своего соседа. Подобная власть над жизнью и смертью опьяняла. Не могу сказать, что у меня было много опыта с опьянением, но я никогда не чувствовал себя более живым, чем на поле боя. Я был божеством среди смертных. Я плел ткань смерти и танцевал танец, древний, как сам мир. Каждый мой удар, выверенный до сантиметра, оканчивал жизнь одного из врагов. Каждое мое касание кончалось чужой смертью. Меня же их удары не волновали — интуиция и острый глаз, не раз выручавшие меня в потасовках дома, здесь были незаменимы. Я знал куда придется вражеский удар еще до того, как солдат полностью поднял оружие.
Невозможно описать мое недоумение, когда я осознал, что мне больше некого убивать. Солдаты были только за спиной. Я рассмеялся. Я прорубил весь вражеский строй и вышел с другой стороны. Я уже собирался повернуться и пройтись еще раз, когда над полем раздался высокий звук рога. Этот сигнал знал и, как я теперь понимаю, ненавидел каждый Сеенташи. Это был сигнал, означавший, что наше дело выполнено и нам пора отступать. И действительно — лишь в двух десятках шагов уже приближались наши солдаты, а разгромленные и деморализованные солдаты неприятеля были неспособны оказать значительного сопротивления.
***
В том бою выжило трое Сеенташи, если считать меня. Теперь я понял причину такой высокой смертности Сеенташи. Понял я также и причину отсутствия опыта у наших солдат. Говорят, в древние времена Сеенташи держались в резерве и, по одиночке, выпускались в определенных местах, чтобы изменить ход боя. Да, был шанс, что вошедший в раж Сеенташи может порубить своих же солдат, но таким образом достигался наилучший результат. В нашем же случае, Сеенташи выпустили резвиться еще до подхода основной группы солдат. Как наши стражи границ могли набраться опыта, если они всегда били врагов только после того, как те уже начали разбегаться от Сеенташи, врубившимся в них? Это скорее была резня, чем бой и солдат мог погибнуть исключительно из-за своей невнимательности или невезения.
За тот год много чего произошло. Мы по настоящему подружились с Рустом — видимо сказалось то, что он был единственным выжившем из своей изначальной команды и во всем гарнизоне не было никого, кто не был бы на десяток лет старше нас. Я обнаружил, что одежда из шкуры пантеры служит для гораздо более важной цели, чем впечатлять малолетних детей — ночью меня не могли заметить даже свои Сеенташи. Во время одного из рейдов на вражескую территорию, я зашел слишком далеко и границу перекрыли враги — пришлось идти во обход по вражеской территории, будучи отрезанным от своих и вырезая целые заставы врагов. Но больше всего мне запомнилось возвращение. Первое осеннее равноденствие в качестве воина.
Надо сказать, я не слишком спешил обратно. Кроме Хасса, меня дома ничто не держало и больше хороших воспоминаний было связано с окружающим деревню лесом, чем с ей самой. В крепости у меня появилось несколько хороших знакомых, некоторые из которых даже могли считаться друзьями. Например, Вестиллион Южногорский. Один из аристократов, попавших в ссылку за то, что посмели не согласиться с каким-то влиятельным вельможей. Именно от него я узнал, что все в Империи не так ладно, как кажется нам в изолированной горной деревеньке. Слишком много власти получили некоторые, слишком много влияния на Императора. Мы с ним могли часами сидеть вечером за обсуждением проблем в Империи и бокальчиком легкого белого вина. Или Тант. Он был обычным солдатом, но при помощи своих кривых ножей, которые он называл кукри, он мог сражаться не хуже настоящего Сеенташи. Тренироваться я предпочитал именно с ним. Деревня же была напоминанием о моем прошлом, о моей слабости и соседских насмешках.
  Я вошел в Сеенташи на полчаса раньше остальных и воспользовался не парадными воротами, а задней тропкой через лес, которая шла почти к самому порогу моего с Хассом дома. Тот был не рад, что я ускользнул от остальных и избегаю полагающихся мне почестей, но растроган, что я пошел прямо к нему. За рассказами о наших жизнях мы просидели до глубокого вечера, после чего открыли по бутылке медовухи, но не успели мы допить еще и первую кружку, как к нам ворвался Руст.
-Война... - Тяжело произнес он. - Мы нужны Императору.
***
В моей жизни было два события, которые предопределили мою судьбу. Два события, результатом которых было мое нынешнее пребывание в подвале. И если первое еще зависело от меня, то второе — нет.
Первым событием были слова «я в тебя верю.» Вторым, пусть я этого тогда и не знал, было начало войны.
***
Надо сказать, нынешняя ситуация нарушала не одну традицию. Во первых, никто из чужаков (кроме Императора, разумеется), не имел права ступать в деревню. Думаю, будь имперский глашатай кем-то другим, кроме распределителя, то рассвета он бы уже не увидел, а так он был известен слишком многим. Из всех воинов, я был единственным, кто его не знал по причине своего необычного посвящения в воины. Все остальные выходили ночью и, через неделю, прибывали в крепость, где имперский распределитель определял их дальнейшее место назначения. Впрочем, теперь это было неважно.
Второй традицией был всеобщий отпуск Сеенташи на осеннее равноденствие. С самого основания деревни Император ни разу не беспокоил Сеенташи в день осеннего равноденствия. Осеннее равноденствие было общеизвестным праздником Сеенташи. Как оказалось именно эта известность и сыграла дурную службу Империи. Я уже говорил о неопытности Имперских гарнизонов. Вторжение началось сегодня утром — после того, как последние отряды воинов Сеенташи отбыли к себе в деревню, а большинство воинов гарнизона еще спало. Крепости были захвачены и разрушены до основания еще до наступления полудня. Сейчас был уже вечер и вражеские солдаты уже подчинили себе всю западную провинцию Империи и переводили через границу новые войска. Сама провинция стала их аванпостом для вторжения в сердце страны.
Ворча, ругая гарнизонных вояк, захватчика и глашатая (но не Императора, разумеется), наши воины отрывались от жен и хмельных напитков, прощались с отцами и младшими братьями. Уже через полчаса последние воины покинули Сеенташи, оставив после себя смятение и страх перед будущим.
***
Я стер пот со лба и вновь уставился на дорогу. Мы с Рустом сидели в засаде, готовясь напасть на очередной вражеский караван с провизией. В последнее время это все чаще и чаще становилось нашей задачей.
Никто не ожидал подобного размаха вражеской армии. Когда воины покидали деревню, то среди нас царило праздничное настроение. А как же иначе — уже много поколений столько Сеенташи не собиралось в одном месте. Как какой-либо враг может устоять перед такой силой?
А потом мы увидели вражескую армию. Ей не было конца. Она тянулась в обе стороны и исчезала за горизонтом. Как враг мог собрать такую армию? Почему Империя ничего об этом не знала? Наше настроение заметно упало. А потом обнаружилось, что ближайшие наши войска еще в двух сутках ходьбы и командиру здешних разрозненных отрядов приказали задержать врага любой ценой. Наша деревня было близко и, теоретически, подчинялась его командам. Он решил поступить по старой стратегии и отправить Сеенташи разбить врагов, после чего добить их своими войсками.
Идиот!!! Без разведки, без подсчета соотношения Сеенташи и врага, даже не знаю вражеского вооружения...Это был рецепт для поражения.
Впрочем, это сейчас я так думаю. Тогда я просто хотел еще раз почувствовать себя божеством на поле боя. Думаю, настроения остальных воинов не сильно отличались от моего.
Сидя в подвале, я провел подсчеты, складывая воспоминания того далекого сражения и свои нынешние знания. Нас было сто восемнадцать человек. Та часть армии, на которую мы напали, насчитывала чуть больше восьмидесяти тысяч солдат. На одного Сеенташи приходилось лишь немногим меньше семи сотен вражеских солдат. Почти треть армии вторжения была конной. У нас не было ни одной лошади. Все солдаты имели хоть какую-то защиту — если не кольчугу, то хотя бы кожаную куртку. И, что гораздо хуже, каждый конник и половина пеших имели и умели обращаться с луком. Наша атака казалась смешной, если бы не была такой глупой. Теперь я задумываюсь о том, почему погибли только каждые восемь из десяти, а не все десять. Думаю, тут виновата неожиданность — какой дурак столь малыми силами нападет на хорошо вооруженную и многочисленную армию? А может дело в том, что солдаты тренировались вдали от границ и ни разу не видели настоящего Сеенташи, в связи с чем не представляли наших настоящих возможностей.
Так или иначе, но мы напали. Сигнала отступления мы не услышали. Как мы позже узнаем — в это время авангард армии ударил по подготовившимся к неспешной походке по вражеским трупам солдатам нашей армии. От армии остались только воспоминания. Воспоминания о том. Как бегущих солдат поливали стрелами, а потом догоняли на конях и убивали. Жестоко и практично. Выжил только командир отряда, притворившийся мертвым. Выжил на свою беду — Император узнав, что разом лишился почти всех Сеенташи и армии северной провинции подвесил его за кишки на крюк и оставил висеть над главной площадью.
Выжили те Сеенташи, которые отступили сами. Может особые храбрецы и сказали бы, что мы бежали, поджав хвосты, но те храбрецы остались на поле боя глядеть в равнодушнее небо невидящими глазами.
Униженные, побежденные, двадцать два воина Сеенташи рано или поздно прибывали в крепость Стежар, что означало «дуб», хоть ее стены и были сделаны из лучшего камня. Эта крепость стояла в единственном оставшемся проходе из северной и западной провинций к сердцу Империи— горном перевале Ингуст. Остальные перевалы Империя завалила, когда осознала, что эти провинции уже потеряны.
Это была горькая пилюля для гордых воинов Сеенташи. Осознать, что всемогущая Империя, по сути, отдала половину своей территории каким-то варварам, и прячется от них за стенкой. У меня рана собственного унижения была посыпана солью в виде гибели Танта. Вестиллион говорит, что тот, со своими кукри, порубил больше двух десятков врагов. Может это правда, а может он просто меня утешает. Кроме Хасса у меня с самого детства не было близких друзей и я не знал, что делать с потерей одного из них. Мелькнула мысль последовать примеру нескольких других Сеенташи, которые отказались принимать поражение и, в одиночку, отправлялись сражаться с захватчиком. Я не сомневаюсь, что они убили многих. Но это была песчинка в море, а столь бесполезная, пусть и красивая, смерть меня не привлекала.
Захватчики несколько раз накатывались на стены крепости и несколько раз отходили обратно. Наши сражения теперь были другими. Сеенташи пробирались в лагеря и захватывали высокопоставленных пленных, жгли караваны с продовольствием, убивали командиров. Все это замедляло и ослабляло захватчика. Но этого было недостаточно.
Караван мы увидели еще издалека. Только шел он не со стороны родины захватчиков, а со стороны захваченной имперской территории. Более того, он был излишне большим и в нем было слишком много пеших. Я тогда не сразу понял, что именно происходит. Думаю, я просто отказался поверить своим глазам. Караван вез рабов.
***
Боже, каким ужасным казалась тогда сама идея рабства. Бить, подчинять и убивать твоих же людей. А сейчас. Когда я сам являюсь рабом, я осознаю, что это довольно просто. Надо просто не воспринимать их, как своих. Ведь я тоже не терзался угрызениями совести, убивая вражеских солдат.
***
Охранников мы перебили быстро. Праведная ярость, вкупе с неожиданностью дали нам преимущество и мы не отпускали его до самого окончания боя. Рабов освободить было несложно — их связывали только веревки и они легко поддались секретной стали Сеенташи.
Это случилось, когда я переворачивал труп надсмотрщика, чтобы достать глубоко засевшую в его теле дагу. Даже не знаю, что меня предупредило. Может неосторожный вдох? Тем не менее, я успел перехватить руку за мгновенье до того, как удар был нанесен. Моя вторая рука вонзила полученную из тела дагу в живот нападавшего без участия головы. И только тут я увидел Руста. А вернее его тело, уже мертвое. У него в спине был кинжал. Но он бы не повернулся спиной к врагу!
Я в ярости повернулся к поверженному противнику:
-Почему?! Мы вас освободили!
-Империя нас бросила. - Хрипло произнес умирающий раб. - А за голову любого из демонов, вроде тебя и твоего товарища, Вождь обещал его вес в золоте и свободу.
Я его убил. Тело Руста я похоронил недалеко от поля битвы, под роскошным древним дубом. После чего вернулся и доложил командованию об изменившихся обстоятельствах. Теперь я всегда охотился в одиночку.
Моим самым большим успехом было нападение на одну из шахт, где рабы доставали какой-то желтый порошок. Я пришел один и пришел ночью. Караульные вели себя тихо — сложно быть громким с перерезанным горлом. Бараки солдат я поджег шальным факелом, убивая любого, кто выбегал. Надсмотрщиков перебили сами рабы, когда узнали, что их больше никто не охраняет. Убегая, один из рабов сообщил мне, что при помощи этого желтого порошка захватчики делают еще более страшный черный порошок, который взрывается и уничтожает все вокруг. Я не поверил ему и бросил факел в склад. Мои ожоги и поломанные кости лечил все тот же раб. Когда я выздоровел, он пожелал мне удачи и ушел. Я так и не узнал его имени.
В командовании мне не поверили. Пришлось рискнуть и похитить живым начальника другой шахты. Под пытками тот сошел с ума, но подтвердил мои слова. На вопрос, как нам самим делать этот порошок, враг ответил:
-Вам никогда не овладеть секретом. Только один изобретатель умел делать такой порошок. Вождь выпытал его секрет и убил изобретателя. Теперь никто, кроме вождя не знает, как делать взрывной порошок. Вождь сам смешивает порошки и отдает уже готовый продукт, который может дробить даже скалы. Вам нас не победить.
Эти слова повергли в отчаяние наших командиров. Никто не знал, что делать — ведь с таким порошком враги могли пробить другие проходы. Время играло не нас, а на них — а нам было нечего им противопоставить.
***
Захватчики никогда не нашли Сеенташи, нашу деревню. Да и не удивительно — та стояла высоко в горах, глубоко в лесах. Если заранее не знать ее расположения, то ее невозможно найти. А ее расположение было тщательно охраняемым секретом — кроме Сеенташи, расположение деревни знали только распределитель, Император и его наследник.
Кстати о Сеенташи. Наши числа каждый год пополнялись, когда к нам приходили новые воины с очередного осеннего равноденствия, но еще быстрее пополнялись ряды тех, кого с молитвами клали под землю и калек, которых отправляли обратно в деревню.
Последние два равноденствия я в деревню не попадал. Ведь теперь, чтобы туда пробраться, требовалось обходными путями, путая следы и запутывая вражескую погоню, неделями передвигаться. А я не мог позволить себе такой роскоши — кроме Хасса меня там никто не ждал и в гарнизоне я был нужнее.
Среди врага я уже заработал репутацию и получил свое прозвище — черная пантера. Я приходил ночью и каждый мой удар отбирал чью-то жизнь. Я не издавал боевых кличей — смерть приходила тихо и незаметно. За три года я убил не меньше полутора тысяч врагов, сжег сотни караванов обеспечения и освободил десятки рабских лагерей. Всего этого было недостаточно и я и это равноденствие собирался провести, совершив рейд на врага. Те уже давно перестали расслабятся на равноденствие — уж я об этом позаботился. Однако, сегодня Вестиллион взял меня за шкирку и в приказном порядке сказал отправляться отдохнуть. Кроме него, единственным моим другом был Хасс, которого я уже давно не видел, и я решил, что действительно стоит с ним повидаться.
Забавно, мне не пришлось бегать от вражеских поисковых отрядов — те, едва заметив мое черное одеяние, бежали от меня. В деревню я прибыл как раз утром равноденствия.
Друзей среди остальных Сеенташи у меня не появилось, но я узнавал множество воинов, которых видел в Стежаре. Мы с ними кивали друг другу и проходили мимо. Находясь дома, никто не хотел вспоминать про войну, которая забрала стольких наших.
Хасс был там же, где и в тот вечер, когда ныне покойный Руст объявил, что война началась. Он встретил меня так, словно не было этих трех лет. Мы молча обнялись и принялись рассказывать истории, прихлебывая медовуху. Не буду скрывать — я должен был догадаться раньше, но я догадался спросить, откуда они ее взяли только когда мы уже допили бутылку. А узнав, схватился за голову.
Захватчики действительно не нашли деревню. Поэтому деревня нашла их сама. Старейшины. Именно они осознали, что нахождение в тылу врага дает невероятные преимущества. Первую охоту на зверя заменили первой охотой на человека. Уже с двенадцати, дети каждый второй день ходили охотиться на захватчиков. Калеки, пусть и не могли сражаться так, как настоящий Сеенташи, но были невероятно опасными и опытными воинами. Хасс своей рукой (левой) отправил более сотни врагов на встречу с предками. Перед осенним равноденствием всегда собирались несколько охотничьих групп из детей и женщин и отправлялись на охоту. Они охотились не на человека, а на целые обозы. Они захватывали караваны с едой, караваны со спиртным, караваны с тканью, после чего перегружали товар на спину и окольными путями доставляли его в деревню. Захватчики считали, что этот лес проклят.
Я считал это невероятной глупостью — ведь они могут пойти по следу и набрести на тропинки, ведущие прямо в деревню, но считал себя не вправе критиковать героизм наших людей. Мы не сидим в тылу и не прячемся за стенами. Мы — Сеенташи.
***
Я любовался звездами, когда она подошла.
Я ее знал, хоть и не знал ее имени. Под ее платьем ничего не было. Я в этом смог лично убедиться. Она была красива — той красотой, которая заставляет мужчин делать глупости, чтобы добиться одной благосклонной улыбки. Мою одежду снять было сложнее. Наши тела и души сплелись в одну той сказочной ночью. Она уснула у меня в объятиях.
Я любовался звездами и вспоминал слова того пленного.
У Империи была надежда.
Часть третья. Раб.
В этот раз в кругу был незнакомый мне Сеенташи. Я видел его несколько раз, но не знал даже его имени. Судя по стати и наличию всех конечностей, это был воин. Неудивительно, что надсмотрщик так расстарался. Воин смотрел прямо перед собой и старался сдержать бесстрастное лицо. Увы, это ему не помогло. На третьем ударе через стиснутые зубы раздался стон. На пятом вырвался крик. Я сжимал кулаки, но ничего поделать не мог. С ненавистью оглядывая окружающих воина захватчиков, я остановил свой взгляд на одном. Этот седовласый, но еще крепкий солдат не смотрел на воина, которого били. Он смотрел на меня. И в этом его взгляде можно было прочитать, что наказывают тут не воина. Наказывают тут меня.
Следующие несколько дней меня почти сломили. Я был не уверен, в том, что бунт удастся, а цену за неудачу тот седой воин показал мне отчетливо. Я придумывал тысячи планов и все их отбрасывал. Я плохо спал и получал больше плетей, но теперь я работу не бросал, чего бы мне это не стоило. Я стал работать хорошо. Я стал получать меньше плетей. Мне позволяли лучше спать и больше есть. Я был почти благодарен захватчикам.
Эта мысль обожгла меня. Неужели это — именно то, что чувствовал тот раб, что вонзил нож в спину Русту? Империя нас бросила. Все, что нам оставалось — это положиться на милость захватчика. Я почувствовал неожиданное желание рассмеяться. Мне, человеку убившему их Вождя, следовало положиться на милость его людей?
***
Ведь пленник ясно сказал — только Вождь знает способ создания взрывного порошка. Не знаю, намеренно он нам помогал, или так получилось случайно, но он сам сказал нам секрет своего поражения. Стоит убить Вождя и некому будет создавать новый порошок, а взорвать склады с имеющимся может один человек с факелом, как показал собственный опыт.
Когда я проснулся, она уже ушла. Я попрощался с Хассом и попросил его найти ее. Я обязательно вернусь на следующее равноденствие и вернусь с победой. Ведь теперь мне есть за кого сражаться.
Я не стал оповещать командование, зачем? Если не удастся мне, то не удастся никому, а я не собирался вызвать гибель семнадцатилетних парней, которые только стали воинами и желали подвигами. Моя уверенность не была самонадеянностью — ведь даже среди Сеенташи мои деяния стали легендой. Я стал легендой в легенде для простых воинов. Эталоном Сеенташи. И я должен был справиться.
Я собирался пойти один, но Хасс мне не позволил. Он сказал, что найдет ее когда вернется, а мне нужен кто-то прикрывать мою спину. Я знал, что он хороший воин, а главное — теперь есть кто-то, чтобы поправить мои ошибки. Ведь у него это тоже далеко не первый рейд.
Узнать, где находится Вождь мы смогли легко — увидев мою черную одежду, захваченный солдат сразу же рассказал, что Вождь сейчас в городе, который, когда он еще принадлежал Империи, назывался Друмуи. Это был крупный город на границе западной и северной провинций. Там сходились основные торговые пути и город процветал.
План состоял из двух частей. Хасс собирался пробраться внутрь вместе с крестьянами. В одноруком калеке никто не признал бы воина. Его личный топор хранился под стогом сена. Я же собирался воспользоваться ночью и наличием у меня обоих рук. Стражники ходят по стене с факелами. Да, факелы хорошо освещают, но все, что находится за пределами света факела почти не видно. Впервые за свою жизнь, мне надлежало оставить их живыми. Городские стены были слишком большими и если бы я убивал каждого стражника, которого встречу, то зашедшие с другой стороны стражники успели бы завершить круг и наткнуться на трупы своих товарищей.
Мне надлежало быстро и незаметно перебраться на другую сторону и так же, по стене спуститься. Хасс должен был встретить меня у западной стены. А дальше мы полагались на волю предков.
Сначала мы думали, что предки на нашей стороне. Схватив одного из внутренней стражи, мы узнали, что Вождь остановился в доме наместника. В благодарность, мы подарили ему легкую смерть. Сторож самого здания оказался менее сговорчивым. К счастью, я хорошо знал человеческое тело и уже скоро он пел соловьем. Вождь действительно сейчас находился внутри. От него же мы узнали и как выглядит наша цель.
Мы Хассом решили зайти с противоположных входов, чтобы быть уверенными, что Вождь не уйдет. И тут оказалось, что предки нас все же не поддерживают.
Пробрался я внутрь через окно. Находившийся внутри захватчик погиб прежде, чем успел понять, что в комнате есть еще кто то. Коридоры внутри здания были широкими, а факелы редкими, благодаря чему стражники могли пройти в двух шагах и не заметить меня. Я услышал какой-то переполох с другой стороны здания, но постарался не обращать на него внимания. У меня была цель.
Что это был за шум, я понял, когда мимо меня проходила очередная пара стражников. Волей-неволей, охотясь на захватчиков и узнавая от них информацию, я выучил их язык и мог понять, что они говорят. А эти говорили о том, что кто-то проник в здание, но его успокоили. Навсегда. Я успокаивал себя тем, что Хасс бы не попался столь глупо. А потом увидел топор.
Сталь, секрет которой знают только кузнецы Сеенташи, узнать несложно. Под правильным освещением, она отливает фиолетовым. И, если ты видишь такую сталь, то знаешь, что она принадлежит Сеенташи. Ведь никакой Сеенташи, будь он жив, не выпустит из рук своего оружия.
Лезвие топора на поясе солдата отсвечивали фиолетом.
Они погибли быстро. Как и следующая пара стражников. А следующая пара успела поднять шум. Мне было уже все равно. Хасс был моим самым старым другом и верил в меня даже тогда, когда в себя не верил я сам. «Докажи им, что они неправы,» - слышался его голос у меня в ушах. Я превратился в воплощение смерти. Стал богом среди смертных. Мой танец приносил небытие даже самым храбрым солдатам. И я не собирался останавливаться.
Остановился я, увидев Вождя. Страж хорошо его описал и я легко мог узнать своего врага среди сотни других. Прикрытый щитом из трех десятков отборных воинов, он отходил к выходу, а меня атаковали воины, выскакивающие из ответвлений. Они не нанесли мне и царапины, но я уставал, замедлялся и мог совершить ошибку. И Вождь уйдет. А я не мог этого позволить.
Вместе с Вождем отходило трое носильщиков, которые несли огромные тюки на спине. Я их сразу заметил, но понял их значимость только сейчас. Что может желать унести Вождь? Не золото и не драгоценности. А покрытый фресками потолок освещали факелы.
Дага не предназначена для метания, но я учился. Ведь не всегда дело можно решить в ближнем бою, да и сбежать враг может. Солдаты не стали мешать моему кинжалу — ведь видно, что в Вождя тот не попадет. А может они просто удивились, когда я бросил одно из своих смертоносных лезвий и побежал прочь.
Вождя не зря хвалили. Он успел сообразить, что происходит. И даже постарался оттолкнуть носильщика. Ему просто не хватило времени.
Одна искра. Вот все, что требовалось. Факел предоставил гораздо больше. Я успел выскочить в окно и уже падал со второго этажа, когда дом потряс взрыв. Взрывная волна подхватила меня и понесла прочь, прочь ото места, где нашел свое упокоение мой опекун и учитель, где погиб жестокий и хитроумный Вождь.
***
Нет, полагаться на милость захватчика я не мог. Но что мне было делать? Ведь за мои ошибки будут расплачиваться другие. Захватчики с радостью расправятся хоть со всеми Сеенташи.
Следующая неделя слилась для меня в одно мгновение. Я работал, я спал, я ел. Я получал мало плетей и качественно работал. Я не хотел предоставить захватчикам повод убивать моих сородичей. Они и так убили слишком много.
***
Из города я выбрался прямо через ворота — все стражники убежали к месту взрыва. После чего отправился доложить о своем успехе. Нужно было воспользоваться им и выслать команды Сеенташи взорвать склады, пока захватчики их не перепрятали.
Я похищал коней, я не спал обе ночи...Я прибыл на руины. Сообщать о моем успехе мне было некому. Захватчик использовал взрывной порошок не для того, чтобы пробить новый проход. Он взорвал стены Стежара и убил всех, кто там находился. Когда я прибыл, войска уже начали наступление на Империю.
Тело Вестиллиона я нашел под руинами его любимого места — восточной башни, откуда можно было столь удобно любоваться звездами и обсуждать, как оно там — на небесах, за пеленой звезд. Теперь он это знал на своем опыте.
Я не знаю, сколько я просидел на руинах. В моей жизни у меня было четыре друга. Тант во время первой настоящей битвы этой войны. Руста ударил в спину раб, которого он освободил. Хасс отвлек на себя солдат и своей смертью дал мне шанс исполнить задание. Теперь погиб и последний. Вестиллион был самым образованным и самым высокородным из всех четырех. Он мог рассуждать об астрономии и знал больше, чем кто либо о строении человека. Он часами рассказывал мне историю Империи и на бумаге показывал тактику и стратегию, применяемую древними Императорами и современными полководцами.
Когда у него больше ничего не остается, человек идет домой. В моем случае, в деревню. Со смертью Хасса у них будет нехватка рук для рейдов. А меня ждал мой единственный шанс на счастье. Меня ждала Она.
Я думал, что не могу еще глубже упасть в пучину отчаяния. Я ошибался.
На месте деревни было пепелище. Дом, где я жил вместе с Хассом, с дверной рамой из костей пантеры, кузница, где я впервые увидел настоящее чудо, площадь, где я познакомился с Рустом — все было разрушено и сожжено. Кажется, я тогда потерял голову. Я выл в небо и голыми руками разгребал угли. Я бил землю кулаками и сыпал проклятиями. А потом я нашел платье. Ее платье. Его невозможно было не узнать.
Если я правильно помню, то среди Сеенташи это называлось принять смерть. Так после поражения делали Сеенташи в Стежаре. Они уходили в ночь и в одиночку нападали на вражеские войска. Им не было дела до собственной жизни. Они хотели только убить как можно больше врагов. Захватчики научились их боятся.
Полторы тысячи человек не могут спрятать дорогу, оставленную их сапогами. Да они и не пытались — ведь деревня сожжена, кого бояться? Я доказал им их ошибку.
Я бил ночью и каждый раз в разные места. Я убивал и исчезал прежде, чем туда доберутся еще войска. Меня не останавливали ни зоркие караульные, ни опытные стражи, ни меткий арбалет, ни крепкие стены. Я убивал и не оставлял после себя живых. Я убивал командиров и простых воинов, я подсыпал ядовитые травы в похлебку и перерезал глотки. Мне очень не хватало моей даги, но я справлялся.
Путь от деревни до границы леса занимает неделю. За эту неделю я убил многих. Я даже сбился со счета сколько человек я убил. Я знал, что когда они выйдут из леса, то я больше не смогу их преследовать — в полях меня можно было увидеть издалека.
Я вышел прямо к свету командирских костров. После чего вскрыл сонную артерию их главному, забрал его кинжал и метнул в дыхательное горло второго. Я колол, рубил и резал. Шпагу я потерял в теле одного из третьего десятка врагов. После этого я продолжал драться двумя кинжалами, которые я забрал с трупов. Это были хорошие кинжалы — у командиров и должно было быть хорошее оружие — но они не предназначались для такого использования. Первым сломался тот, что был в левой руке. Видимо, привычная к широкому лезвию даги, она слишком активно его использовала. Времени, чтобы забрать оружие с другого трупа у меня не было. А отступать не было желания.
Под конец меня буквально завалили трупами — кто-то кинул в меня тело своего соседа. Его примеру последовали другие. Я не помню, что было дальше. Меня сбили с ног, кажется. А может я и сам упал — все же неделя без сна, это очень долго, даже для тренированного человека. Очнулся я уже в оковах. Сначала я бунтовал, пытался драться...несколько забитых до смерти Сеенташи образумили меня. С тех пор прошло два года.
***
Подвела меня ошибка. Не намеренный саботаж, не нежелание работать, не плеть надсмотрщика. Я просто споткнулся. Споткнулся и рассыпал ценный груз. После кнута меня ждал уже знакомый подвал. Я думаю, что я бы сломался. Если бы я смотрел на избиение еще одного Сеенташи, то сломался бы и уже больше никогда не помышлял о неповиновении. В том, что этого не случилось, нет моей заслуги. Есть только заслуга того, кого вывели в круг.
Я узнал его сразу же. Его ничто не изменило. Ни прошедшие годы, ни смерть его деревни, ни унизительный плен. Это был Старейшина. Тот самый, который сделал меня воином. Который решил, что я стою того, чтобы сделать меня воином на год раньше. Чем то он напоминал мне мою потерянную шпагу — такой же прямой и смертоносный. Даже, когда находился на коленях, в грязном рванье и со связанными руками. Его голова была поднята высоко, а глаза смотрели прямо в мои. Они словно говорили: «ты сможешь. Ты справишься. Судьба Сеенташи в твоих руках.»
Я даже не заметил его экзекуции. Я осознал ее конец только тогда, когда прервался контакт наших глаз. Старейшина не допустил и тени боли в свои серые грозовые очи.
На следующий день я проснулся с четким осознанием, что моя жизнь изменилась. И изменилась к лучшему. Пора было работать. Судьба Сеенташи и всей Империи в моих руках.
Я применил свои старые навыки и сумел просчитать графики дежурства охранников. Рассматривая своих врагов, я заметил кое-что, что раньше не замечал. Что не замечал ни один раб. Что не мог заметить ни один раб.
Страх. Надсмотрщики боялись нас. Боялись даже больше, чем мы боялись их.
Вторым делом я наконец задумался, а чем же мы тут занимаемся. А мы перевозили грузы богатых купцов. Те платили рабовладельцам, а рабовладельцы заставляли своих рабов тащить груз. Это было дешевле, чем использовать лошадей или ослов. Сейчас мы находились около какого-то трактира. Из тюка, который я вчера уронил, рассыпалось цветное стекло. Хорошо. Мешки с таким грузом являются увесистым оружием. А, что нужнее лично мне, обмотанный с одной стороны холщовой тканью мешка кусок стекла, пусть и хрупок, зато невероятно остер. Вскрыть сонную артерию или дыхательное горло несложно.
Завтра мы выходим в путь и будем идти по равнине, а значит у надсмотрщиков никакого прикрытия не будет. Это плюс. У нас прикрытия также не будет. Плохо — стрелы, попавшие в неподходящие места, имеют свойство убивать человека.
Наши сопровождающие делятся на два вида. Первый — надсмотрщики. Из доспехов у них ничего нет — только холщовые штаны и грубые ботинки. Даже рубаха отсутствует. Видимо неприбыльное это занятие — быть надсмотрщиком. Они вооружены длинными кнутами и кинжалами. Кнут, при отсутствии нужных навыков, оружие болезненное, но не смертельное, а у наших сопровождающих навыков нет — для избиения рабов они не требуются. Это только Сеенташи учатся убивать любым подручным оружием еще до двенадцати лет. Кинжалы, это плохо, но висят они у надсмотрщиков сзади. Думаю, разжиться одним или парочкой я сумею — они даже не заметят. Рванье, оставшееся от моего одеяния из шкуры пантеры, хорошо скроет клинки, а я смогу при необходимости передать их другому Сеенташи. Вдвоем мы гораздо опаснее десятка надсмотрщиков.
Вторым типом сопровождающих являются солдаты. Здесь гораздо хуже. Каждый солдат имеет кольчугу, короткое копье для метания, кривой меч для рубки головы пешим, лук для конной стрельбы и конь....нейтрализующий все эти преимущества. Вестиллион уже давно показал мне несколько мест на теле коня, удар в которые может причинить сильную боль, или даже убить бедное животное. Главное — подобраться поближе. А уж я найду применение и мечу и копью.
С подобраться поближе проблем не предвиделось — солдаты тут были скорее для охраны груза от разбойников и на рабов не смотрели, позволяя тем подобраться совсем близко.
Я притворился сломленным. Не сразу, не в первый день, но надсмотрщик поверил. Уже через пару недель он смотрел на меня не чаще, чем на любого другого из подчиненных ему рабов. Надсмотрщики рассеяннее всего именно по вечерам — темно, они устали и мечтают об удобной кровати.
Кинжал я украл не у своего надсмотрщика — он бы сразу подумал на меня. Я просто, словно невзначай, проходил мимо другого. Если двигать рукой достаточно быстро, то груз даже не шелохнется, а вот ее в темноте не видно. Так мое первое оружие оказалось у меня. Второе и третье раздобыть было не сложнее. А четвертое я действительно просто подобрал. Похоже, один из надсмотрщиков его выронил.
Передавал его я тоже не столь явно, да и не позволил бы никто мне столь близко подойти к другому Сеенташи. Все произошло опять же вечером. Нас после работы отправляли спать. Я, не останавливаясь, поймал взгляд высокой тридцатилетней женщины, которую я помнил еще из деревни. Та слегка вздрогнула — ведь за такое и кнутом можно было получить. Я указал глазами себе под ноги. Та недоуменно посмотрела туда. Секунду спустя у нее расширились глаза. Сквозь дорожную пыль и грязь можно было разглядеть лезвие кинжала. Я развернулся и ушел. Я не знал, подобрала ли она кинжал, сказала ли она надсмотрщику, просто ушла ли. Я решил впервые в жизни положиться на других. Я сделаю все, что в моих силах, а остальное в руках предков.
Второй кинжал я таким же образом передал еще совсем юнцу, который даже не достиг возраста воина. Третий — калеке, который потерял руку. Может он напомнил мне Хасса. Предки рассудят был ли я прав в таком выборе.
***
Я не знаю была ли это случайность, недовольство предков или работа многоголового бога захватчиков. Это даже было смешно. Мой надсмотрщик ковырялся кинжалом в зубах и остановился около меня. Кинжал вывернулся из его пальцев и я поймал его прежде, чем понял, что делаю.
Нужно было либо с поклоном отдать его надсмотрщику, либо ударить ему по горлу, чтобы он не смог поднять тревогу раньше времени. Но, ни в коем случае, нельзя было делать того, что сделал я. Я замешкался.
Первый же удар кнута был для меня очень неудачным — он рассек мне лоб и кровь попала в глаза. Я не знаю, почему я не ударил в ответ. Может я действительно стал к тому времени рабом и не мог даже помышлять о том, чтобы причинить вред своему хозяину. Может я хотел сморгнуть кровь из глаз. А может мою руку просто сдержали предки. Потом было уже поздно. Он начал остервенело меня избивать и, разумеется, наткнулся на оставшийся у меня в одежде кинжал. После этого меня избивали двое, но я упрямо хватался за свое сознание, не позволяя ему покидать меня даже тогда, когда я уже не мог двигаться.
После этого меня понесли, но не в тот подвал, где я был до этого. Тот подвал я выучил до малейшего пятнышка крови на стене. Это был другой.
Не знаю почему, но именно это меня испугало. Я знал, что попытка поднятия бунта — это не простое неповиновение. Скорее всего, меня сегодня убьют.
Почему то эта мысль меня испугала. Месяц назад я бы отдал многое, чтобы меня убили, а теперь подумалось, что у меня же наконец появилась цель. Мне же всего двадцать два, предки вас побери! Почему я должен умирать? Я не хотел умирать.
А через полчаса на место паническому страху пришло спокойствие. Возможно это было связано с тем, что у меня все тело онемело от побоев. Я уже не чувствовал его. Раз пришла моя пора умирать, то я сделаю это с честью. Только одного жалко — никто из живых не помянет меня и не пожалеет о моей смерти.
Вывели, а скорее даже вытащили, меня с наступлением ночи. Я глянул в безучастное небо и мне стало немного грустно. Ведь именно оно было свидетелем самых больших потрясений моей жизни — моих величайших побед и самых горьких потерь. Почему-то все значимые события моей жизни происходят ночью. Я родился ночью и моя мать умерла ночью. Двенадцать лет спустя ночью Хасс сказал мне слова, которые изменили всю мою жизнь, а еще год спустя я ночью совершил свою первую охоту. Ночью я познакомился с Рустом и меня отчитал Старейшина, который в последствии сделал меня воином. Даже забавно — я в шестнадцать лет отделал двух взрослых воинов. Ночью все тот же Руст сообщил мне и Хассу о начале войны. Ночью я впервые увидел действие взрывного порошка. Ночью ко мне пришла Она. Та, о которой я вспоминаю больше двух лет спустя после ее смерти. Ночью, как я думал, погиб Хасс и я убил его же оружием Вождя. Ночью я достиг деревни и обнаружил руины всего того, ради чего сражался, нашел ее платье. Ночью я принял свой последний бой и выжил. Хасс все же погиб ночью, пусть эта ночь и была на два года после той, которую я помнил. Ночью я встретился взглядом со старейшиной и понял, что мое будущее зависит только от меня. И ночью меня убьют. Но как же все таки хочется перед смертью увидеть кого-то...кого-то, кто что то для меня значит.
Мне даже не стали связывать руки. Просто бросили на землю и я уперся ими в землю, чтобы не упасть. Вокруг раздался смех. Первый удар я почти не почувствовал, отчаянно вглядываясь в окружающие меня лица. Где та женщина, которой я передал кинжал? Где подросток и калека? Их здесь не было.
Второй удар разбередил старые раны, обжигая огнем боли всю спину и я едва сдержал стон. Я зачем его сдерживать? Есть здесь кто-то, ради кого стоит стараться?
Я еще раз обвел взглядом лица вокруг меня и...случилось чудо. Я увидел Ее. Она повзрослела и стала еще красивее, если это возможно. Она не смотрела на меня с жалостью — боюсь этого я бы не выдержал. Она с ненавистью смотрела на захватчиков и я почувствовал прилив гордости. Мои плечи сами собой расправились и следующий удар не вызвал у меня даже гримасы. Ее лицо было для меня лучшим вдохновением. Я поднялся с рук и гордо встал на колени, высоко подняв голову.
Третий удар я уже ждал. Кнут взвился и ударил быстро, но я был еще быстрее. Моя ладонь перехватила кнут и резкий рывок вырвал его из рук растерявшегося надзирателя. В нынешнем состоянии я был бы не способен на тонкую и точную работу кисти, которую требовало виртуозное владение кнутом. Но этого и не требовалось. Легкий взмах и рукоять кнута размозжила череп надзирателя. Солдат, наблюдавший за казнью схватился за меч. Я зубами порвал его дыхательное горло, как когда то с пантерой.
Она была уже рядом. Мы ни разу не разговаривали и не сражались вместе — все, что нас связывало, это одна ночь. На не требовалось слов. Она взяла копье и кинула лук кому-то знакомому в толпе. Я взял клинок.
Жизнь стоит того, чтобы за нее бороться.