«Ты навек владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою! Да, в тебе весь мир, ты – божество, ты - мой кумир!» Руки Инны Израилевны уже воспарили над роялем, чтобы «замесить» бравурный кальмановский проигрыш, но прозвучал знаменитый хлопок, и кисти концертмейстера, словно два толстеньких голубя опустились на внушительные колени.
- Нет, это все не то, дорогой мой! Эдвин – юный, пылкий, а ты стоишь, пень пнем, и вопишь изо всех сил. Кстати, мною в этом дуэте были поставлены довольно откровенные мизансцены, я почему-то ни одной из них не вижу. Галя, что это за ввод?
Грачевская, покрылась пятнами, но молчала, понимая, бесполезность любых оправданий.
Инна Израильевна осторожно – вдруг шеф заметит – посмотрела на часы и нервно заерзала на стуле: уже половина пятого, в шесть нужно забирать внука из детского сада, а репетиция, похоже, затянется надолго. Каляев, угадавший колебания большого тела, не поворачиваясь, сказал:
- Инночка, вы можете идти, только пришлите Наташу, ей все равно нужно будет принимать ваши спектакли, когда вы уйдете на заслуженный отдых…
- Нет, нет, Сан Саныч, я никуда не спешу, - прервала шефа Инна Израильевна, - а на пенсию я не собираюсь, мне до пенсии еще далеко…
- Тогда, Инночка, сидите и не дергайтесь, это меня отвлекает.
Каляев выдержал еще одну паузу, которая всем находившимся в репетиционном зале показалась вечностью, и продолжил разнос.
- Галя, я не понимаю тебя! У меня создается впечатление, что мы с тобой никогда не работали над этим спектаклем. Я-то надеялся, что именно ты сможешь ввести молодого артиста, объяснишь ему, что и к чему в этой версии.
- Саша, мы только начали репетицию, и ты вошел. Возможно, если бы ты сказал, что придешь, мы бы подготовились и что-нибудь тебе показали…
- Ну, знаешь, если бы ты правильно расставила акценты, был бы виден хотя бы намек, на то, что я ставил. Но ты даже этого не потрудилась сделать!
Грачевская побледнела и дрожащими руками достала из сумочки пачку сигарет и зажигалку. Арсений инстинктивно дернулся, чтобы помочь ей прикурить, но Галина Сергеевна бросила на него столь выразительный взгляд, что он понял – сейчас его галантность выглядит просто нелепо. Она подошла к окну, приоткрыла форточку и, глубоко затянувшись сигаретой, выдохнула дым в морозные сумерки.
- Александр Александрович, вы поручили мне этот ввод. А сами приходите на вторую репетицию и вмешиваетесь…
- А-а-а, так значит, Галина Сергеевна, я вам помешал. Ну что ж, как на Руси говорится, дуракам полработы не показывают…
- Саша, но это не полработы, это одна восьмая, которую даже гениям не показывают, не то что дуракам…
Грачевская хорошо знала, что, закамуфлированная лесть действует даже на умных мужчин. Каляев легко поднялся из кресла, и направился к двери.
- Хорошо. Творите дальше. Зайду через неделю.
Прежде, чем за Каляевым закрылась дверь репетиционного зала, Галина Сергеевна ловко положила недокуренную сигарету на край стола (пепельниц в театре не было, курить было строго запрещено, запрет нарушался только женой худрука), и выпорхнула вслед за ним.
- Саш, не сердись пожалуйста!
- А конфетку? Это я уже много раз слышал: «Ты на меня сердишься? Скушай конфетку!»
- Саш, я тебе обещаю, что точно введу его в рисунок…
- Да разве в рисунке дело? Он смотрит на тебя, как на завуча школы и обнимает скрюченными руками…
- Ну давай введем его с кем-нибудь из молодых актрис…
- А ты с кем будешь играть? В театре сейчас нет героя, и ты прекрасно это знаешь. Или ты вообще готова отказаться от роли? – Каляев внимательно посмотрел в глаза жены и лукаво усмехнулся. – Не бойся, как муж я бы еще мог тебя отпустить, но как худрук театра, никогда не принял бы твоей отставки. Проводи меня до кабинета.
Они шли по темному зрительскому фойе. До вечернего спектакля оставалось два с половиной часа, еще не пришли билетеры и гардеробщики. В стеклах портретов, висевших на стенах, отражались мерцающие в окнах огни уличных фонарей и проезжавших мимо машин, освещая то одно лицо, то другое. Как будто и нынешние и ушедшие актеры приветствовали своего предводителя и его королеву.
- Нужно, чтобы он чувствовал в тебе партнершу, а не жену главного режиссера. Поговори с ним по душам, ты же это умеешь. Познакомься с его девушкой, если она у него есть. Подружись с ним. Пока он видит в тебе только небожительницу. Спустись к нему. Кстати, пусть он проводит тебя сегодня, когда ты пойдешь домой. Я приду поздно, у меня теннис.
- А я думала этот вечер мы проведем вместе… С кем играешь?
- С Пичигиным, заместителем мэра по строительству. Мы же собираемся строить малую сцену? – хитро подмигнул жене Каляев и, поймав разочарованное выражение ее лица, добавил. – Галина Сергеевна, а вас ведь ждут! Встретимся вечером, – он приобнял ее, привычно поцеловал в шею, затем мягко отстранил и сказал. – Иди!
И она послушно пошла по темному коридору.
Сигарета, оставленная Грачевской, никак не хотела гаснуть, сладковатый дымок поднимался к потолку и улетал в форточку. Это была тоненькая коричневая сигаретка, не встречавшаяся в табачных киосках города Новокукуйска. Арсений смотрел на нее, как завороженный, и боролся с желанием взять ее и затянуться, ощутив губами мундштук, к которому только что прикасались ее губы…
- Да затушите вы ее! А то меня стошнит от этого дыма! – как будто бы издалека донеслось визгливое меццо Инны Израильевны. - Вот завела привычку… От голоса и так уже рожки да ножки остались, а она еще и курит…
Он хотел было возразить, сказать что-то в защиту Галины Сергеевны, но внезапно понял, что спорить с Инной Израильевной все равно что с ведущим телевизионного ток-шоу – никогда не докажешь свою правоту. Он, конечно, знал, что в театре все считают Грачевскую выскочкой, получающей главные роли, только благодаря мужу-худруку, знал, что все демонстративно морщатся, когда она поет, если конечно Каляев этого не видит. Но Арсению нравился мягкий несильный голос Грачевской. И когда окружающие говорили о ней: «Ну, какая же она Сильва с таким голосом?», Арсению хотелось возразить, что Сильва - кабаретная певица и «консерваторский» голос здесь даже не очень-то уместен. Но он молчал, восхищенно взирая на актрису Грачевскую, он вообще был не очень-то разговорчив. Да и с кем разговаривать? Друзья остались в Питере, где прошло его детство и студенчество в консерватории, и куда он так надеялся вернуться…
- Простите, я немного задержалась, - сквозняк от резко открытой двери сбросил половинку так и не потухшей сигареты со стола.
Арсений поднял ее, да так и застыл с окурком, не зная, что с ним делать – отдать Грачевской – глупо, она явно не из тех, кто докуривает уже побывавшую на полу сигарету…
- О, Боже мой, зачем вы ее держите в руках? Давно бы потушили!
- Да мы уж не знали, куда деваться от этого дыма, - проворчала Инна Израильевна.
- Простите, Инночка! Вам, наверное, за Ванечкой в детсад уже надо бежать? Так идите! Идите, мы с текстом поработаем, – как ни в чем ни бывало, прощебетала Грачевская и, увидев, что пианистка, нерешительно поерзав, так и осталась сидеть за роялем, добавила. - А Сан Санычу мы ничего не скажем.
Это стало решающим аргументом, и Инна Израильевна с проворством обычно несвойственным людям столь внушительных габаритов, выпорхнула из-за рояля и покинула репетиционный, зал на ходу восклицая:
- Спасибо Галочка! Спасибо, а то о Ванечке, кроме меня и позаботиться некому, растет, как сорная трава, у матери одни мужики на уме, а Сема мой все на своей кафедре пропадает, будь она неладна! Тоже мне, звездочет сраный… Спасибо Галочка! Я всегда говорила, что ты не только лучшая актриса, но и самый благородный человечек в нашем театре!
- Ну, что же, Арсений, давайте работать, а то не сносить нам с вами головы, - с усталой иронией сказала Грачевская, когда дверь за пианисткой наконец-то захлопнулась. – Сан Саныч придет через неделю смотреть на вас. Сценой займемся позже, а сейчас прочитайте мне текст дуэта.
- Как прочитать? Это же поется… - замялся Арсений.
- Как стихи. Вы в консерватории на занятиях по сценической речи читали стихи?
- Нет, только в школе…
- Ну, значит, как в школе. Читайте!
- Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя… - он запнулся и замолчал - было странно и трудно произносить эти слова. Без музыки они напоминали ему рыбу, выброшенную на берег, давящуюся воздухом в поисках воды.
- Почему вы остановились? Продолжайте, - поторопила его Грачевская.
- Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить…
- Ну же, вперед!
- Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть… Ничего, что я без выражения? – вдруг остановился Арсений, поняв, что текст он произносит чисто механически, как пономарь.
- И, слава Богу, что без выражения. А теперь усложним задачу: я ухожу, а вам нужно меня остановить, не дать мне уйти, но вместо обычных доводов и просьб, которые прозвучали бы в жизни, вы произносите этот вот текст. Начали! – Грачевская резко встала и направилась к двери. – Ну, же! – обернулась она, не услышав шагов за спиной. – Ели вы, Арсений, сейчас позволите мне выйти из репетиционного зала – можете забыть об Эдвине, - сказала она и, теперь уже не оглядываясь, пошла прочь.
Время для Арсения как будто остановилось. Он терпеть не мог то, что в театральных учебных заведениях называют «этюды». Когда на первом курсе консерватории на занятиях по актерскому мастерству отрабатывали этюды, он сначала благополучно заболел, а потом пытался по какому-либо поводу, да и без повода «слинять» с занятий. «Ну, не сыграю я Эдвина… - подумал Арсений, - вернусь в Питер, устроюсь куда-нибудь в хор….»
Стройный силуэт Грачевской удалялся от него все дальше и дальше, вместе с мечтой когда-нибудь оказаться на сцене рядом с ней. Неожиданно Арсений оторвал, словно чугуном налитые ноги от пола и побежал к двери, отрезав Грачевской путь к выходу:
- Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя! – задохнувшись от стремительной пробежки, почти прошептал он.
Грачевская попыталась обойти его, чтобы достичь двери, но он раскинул руки, не давая ей такой возможности:
- Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить. Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть, - он, словно уговаривал ее: «Не уходи, не уходи, не уходи…», слова, которые он повторял чисто механически, обрели иной, более понятный и близкий для него смысл. – Клятвы не давал тебе я ложной, счастье ожидает нас. В жизни увлекаться часто можно, но любить один только раз!
Грачевская, не отрывая от него своих удивительных фиалковых глаз, ответила:
- Красавиц много есть вокруг, чем я пленила вдруг…
Арсений отлично помнил, что в тексте пьесы в этом месте стоял знак вопроса, но никакого вопроса в интонации Грачевской он не услышал, в ее голосе, слышалось возражение, отпор, но слабый какой-то отпор, за которым обычно следует отступление и сдача армии на милость победителя. Этот самый отпор только придал ему силы, и Арсений продолжил, наступая на Галину Сергеевну и тесня ее в центр репзала, подальше от двери:
- Много женщин есть на свете, но к одной влечет нас в сети. Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной. Ты одна владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир. Ты – божество, ты мой кумир.
«Наступая» на Грачевскую он и не заметил, как загнал ее к противоположной, самой дальней от двери стенке. Когда он проговаривал последние слова, отступать ей уже было некуда, ее лицо было совсем близко, и Арсению больше всего на свете хотелось сейчас же поцеловать ее… Неожиданно она ловко выскользнула из его почти уже объятий и, уже никуда не убегая, тихо и просто сказала:
- Жаль, что знать не в нашей власти, чья любовь сильней была. От костра внезапной страсти остается лишь зола…
Слова звучали несколько обреченно и даже цинично, Арсению хотелось возразить Грачевской и он, повинуясь какому-то странному чувству, даже подошел для этого к ней, но она сама повернулась к нему и, словно перчатку противнику, бросила:
- Медленный огонь сильнее греет – это мир давно постиг. Ну, а тот, кто быстро пламенеет, тот охладевает вмиг!
- О, Сильва, ты поверить мне теперь должна вполне… - он оправдывался, словно просил прощения, словно чувствовал себя виноватым… За что? Ведь он ничего дурного не совершил. Может быть, оправдывался не за прошлое, а за будущее, видение которого пока доступно было лишь ей…
- Поверь, пройдет твоя любовь, и ты другой повторишь вновь, что женщин много есть на свете, но к одной влечет нас в сети, Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной… - Грачевская словно успокаивала его, как матери «заговаривают зубы» плачущему ребенку.
И, как ребенку, Арсению хотелось сказать, что «нет, не пройдет, это навсегда и т.д.», но вместо этого, как и полагалось в пьесе, он повторил то, что пелось в первом куплете, только более убежденно и даже непримиримо:
- Ты навек владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир! Ты – божество, ты – мой кумир!
Арсений, разумеется, видел спектакль и знал, что в этом месте на проигрыше по мизансцене должен быть поцелуй. Он притянул к себе хрупкую фигурку Галины Сергеевны и был уже в сантиметре от ее всегда чуть припухших, как будто она только что целовалась, губ… Но она ловко вывернулась и, совсем уже «не в образе» сказала, словно окатила холодной водой:
- А теперь все сначала. Пойдем по тексту сцены…
Арсений послушно подошел к стулу, на котором оставил свою сумку, достал тетрадку с переписанной ролью и открыл ее на нужной странице.
- Давайте просто прочитаем текст, - Предложила Грачевская и чуть улыбнувшись, добавила, - как вы говорите «без выражения».
Они несколько раз прочитали текст сцены, и Галина Сергеевна долго рассказывала ему о том, кто такой Эдвин и почему он не может жениться на Сильве, из-за чего, как говорится, «весь сыр-бор». Арсений сначала внимательно слушал, а потом его внимание переключалось то на изящные руки Грачевской унизанные какими-то необычными кольцами, то на ее по-девичьи высокую грудь, обтянутую черной «водолазкой»… Поймав очередной его взгляд, Галина Сергеевна прервала разговор:
- А, впрочем, на сегодня довольно. Приходите завтра также в три часа.
За окном было уже совсем темно. Арсений вспомнил, что с утра ничего не ел и с вожделением подумал о театральном буфете. Но мечтам не суждено было сбыться.
- Вы проводите меня до дома? А то Сан Саныч сегодня играет в теннис, а мне страшновато идти по нашим закоулкам.
- Конечно, провожу, - ответил Арсений, подумав при этом: «Вот те на! Уже полвосьмого, в восемь, после первого антракта закроют буфет, и о котлетах с гречневой кашей придется забыть».
Они вышли из репетиционного класса и прошли через зрительскую часть, где Грачевская уважительно раскланивалась с билетерами, отдыхавшими в ожидании антракта, и попали в актерский гардероб. Галина Сергеевна сняла с вешалки свой песцовый полушубок и протянула Арсению. Он не сразу понял, что должен помочь ей одеться, и покраснел, а она чуть улыбнулась, почувствовав его замешательство.
Выйдя на улицу, Арсений закашлялся - морозный воздух обжигал гортань. Да и в джинсах без кальсон было как-то неуютно. «Интересно, как далеко они с Каляевым живут? - с тревогой гадал Арсений, - еще два квартала и я – труп». Она же шла не спеша, кутаясь в меховой воротник, с каким-то вызывающе вкусным хрустом прокалывая корку притоптанного снега своими головокружительной высоты «шпильками». Через несколько минут они свернули с главного проспекта и пошли по заваленному строительным мусором переулку, где Грачевская, чтобы не упасть, то и дело хваталась за локоть Арсения – под ногами у них был голый, ничем не прикрытый, да еще к тому же неровный лед. К счастью для вконец продрогшего Арсения, вскоре они вышли к большому, со столичным размахом выстроенному дому, дойдя до угла которого, Грачевская отпустила, наконец, его локоть и сказала:
- Спасибо Арсений! Теперь вы понимаете, что спасли меня от множественных переломов и различных вывихов? Я не забуду ваш подвиг. До завтра.
- До завтра, - эхом ответил Арсений.
Как и полагалось, он терпеливо подождал, пока за Грачевской закроется дверь подъезда, и, безуспешно пытаясь согреться, трусцой побежал обратно к театру, рядом с которым находилось, так называемое общежитие работников искусств.
Решение приехать сюда, было принято в состоянии аффекта, когда он узнал, что Лариса выходит замуж. Тогда ему казалось невозможным жить с ней в одном городе, где каждый камень на мостовой напоминал о свиданиях с ней, о ночных прогулках и исступленных поцелуях на безлюдных набережных… Первое время его терзала какая-то отчаянная звериная тоска, хотелось выть на луну от желания видеть ее рядом, чувствовать ее тело, вкус ее губ на своих губах. Но прошло несколько месяцев, и приступы тоски набегали все реже и реже – оказалось, что он вполне мог обходиться и без Ларисы. А вот без Питера ему было тошно. С детства привыкнув к великолепию улиц и дворцов, он, казалось бы, не замечал этой сумасшедшей красоты, ненавязчиво декорировавшей его жизнь. И сейчас ему странно было идти по, словно топором вырубленным, улицам промышленного города, казалось, что этот унылый пейзаж все-таки кончится когда-нибудь, как страшный сон, и он окажется где-нибудь на Дворцовой площади или на Марсовом поле. Но вместо Зимнего дворца перед ним опять выросло унылое, похожее на уездный Дом культуры здание театра, обогнув которое он оказался у дверей общежития.
В общежитии было пусто – все остальные его обитатели играли спектакль. Не раздеваясь, он прошел на кухню и поставил на плиту чайник – после «променада» с Грачевской у него зуб на зуб не попадал. Чувствуя, что может не на шутку простудиться, прошел к себе в комнату и, достав из шкафчика бутылку коньяка, открыл ее и сделал внушительный глоток. Тепло разлилось по телу. Он с благодарностью подумал о толстой румяной тетке-поклоннице, которая всегда вместо цветов выносила ему на сцену пакет со стандартным набором: коньяк и сервелат. Это было довольно странно, так как играл он пока только в детском спектакле «Бременские музыканты». И вот, на поклонах, когда детишки выносили актерам на сцену чахлые гвоздички, продававшиеся в фойе, она, просачиваясь сквозь толпу мелкоты, подходила к нему, Трубадуру, и, не глядя в глаза, вручала пакет. Сервелат он, обычно оставлял себе, а коньяк отдавал соседу по гримерке комику Алексею Ивановичу Корнееву большому любителю выпить. Но на прошлых «Бременских» короля играл другой артист, и коньяк пришлось принести домой.
Арсений сделал еще глоток и закрыл бутылку. Он почти согрелся, но тепло, разлившееся по жилам, напомнило о том, что с утра он ничего не ел – времени не было. Он знал, что на его полочке в общем холодильнике пусто, но все-таки пошел на кухню – выключить чайник.
Погасив конфорку под уже вскипевшим чайником, он снял крышку со стоявшей рядом кастрюли и втянул в себя запах борща, принадлежавшего чете актеров Бескудниковых, будто надеясь, что сытный и, почти материальный запах утолит его голод. Разумеется, этого не произошло, и Арсений, мучимый угрызениями совести, взял большой половник, неосмотрительно оставленный Ленкой Бескудниковой прямо около кастрюли, зачерпнул наваристой гущи, и, рискуя заляпать практически единственные джинсы и свитер, стал нагло поглощать чужой борщ. Утолив сжимающий желудок голод, он уже привычным движением долил в кастрюлю кипятку из чайника и, от греха подальше – рядом с кастрюлей находилась огромная сковорода с котлетами – пошел к себе в комнату.
Комната была маленькая и узкая, девять квадратных метров. Все пространство занимали две кровати, большой письменный стол, неизвестно для каких нужд здесь прописавшийся, и полированный шифоньер, судя по всему отданный общежитию кем-то из актеров, поменявших мебель. Из-за по-сибирски заклеенного на зиму окна и огненных батарей в комнате было жарковато. Уже согревшийся Арсений стянул через голову свитер и бросил его на одну из кроватей. Кровать принадлежала тенору Пурчинскому, но поскольку тот несколько месяцев назад женился и переехал к жене, Арсений приспособил его кровать для склада одежды, не утруждая себя использованием шифоньера. Он задумчиво походил какое-то время вдоль своего «пенала», да так и не придумал, как скоротать вечерок. Телевизора у него не было, библиотекой он тоже не обзавелся. Из печатного текста – ну надо же куда-нибудь уткнуть глаза - имелась только пьеса «Сильвы». Он достал из кармана куртки свернутые в трубочку листки и, развернув их, почувствовал легкий аромат духов Грачевской, неизвестно как успевший впитаться за те несколько мгновений, что она держала их в руках. Духи ее были странными и непривычными, непохожими на те, которыми пользовались мама и Лариса. В отличие от тех, сладковато-цветочных и жизнерадостных к этим, словно грустное воспоминание в праздничный день, примешивалась капелька горечи…
***
- Ну как порепетировали? – вернувшись после удачной игры, Каляев словно принес с собой тот вихрь энергии, который всегда приводил его к победе, и Галине Сергеевне коротавшей вечер в сонной тишине квартиры, вдруг стало не по себе.
- Ну вот, не виделись полдня, а ты опять о театре… - она с ногами сидела в глубоком кресле и вышивала чехольчик на очередную маленькую подушечку, которых и без того в доме было видимо-невидимо – такое уж у нее было хобби.
- Хочешь закрыть эту тему? – Каляев, не раздевшись, прямо от входной двери подошел к ней и опустил лицо в пышный венчик ее пепельных волос.
- Как ты догадался? – Галина Сергеевна продолжала вышивать, как бы, не обращая внимания на прикосновения его губ к ее затылку. Но когда поцелуи стали подбираться к тому самому местечку на шее, она недовольно встряхнула головой, давая понять, что не настроена на ласки
- Не злись, радоваться надо!
- Чему? Тому, что ты наследил в гостиной и Нина завтра опять будет ворчать?
- Пичигин вставил нас в генплан развития города. Через два года откроем малую сцену!
- Здорово.
- Плохо радуешься, натянуто как-то, не позитивно. В общем, если по Станиславскому, то не верю!
- И что мне сделать, чтобы поверил?
- Ну, хотя бы отложить свое «рукоблудие» и обнять меня, - Каляев, хотя и ни в чем не провинился, принял ее игру «в обиженную жену и виноватого мужа» - слишком уж хорошее настроение было у него в этот вечер.
- Не могу, сейчас не тот момент, - Грачевская следка «заигралась» и «вредничала» не на шутку.
- В смысле?
- Если я сейчас перепутаю нитки, то дальше у меня ничего не получится…
- А если ты меня сейчас не обнимешь, я не пойду снимать ботинки, с них натечет лужа и испортит паркет. Нужно идти на компромисс. Кстати, что за рыцаря ты вышиваешь?
- Это Ланцелот.
- А-а-а, тот самый, который увел жену у короля Артура.
- Он никого не уводил, просто, когда понял, что так влюблен в королеву, что не может жить без нее, покинул Камелот и стал странствующим рыцарем.
- Да, я что-то читал об этом. Хорошая история… Чем не тема для мюзикла?
- У Лоу уже есть такой мюзикл, называется «Камелот».
- Правда? Сейчас поищу в интернете, - оставляя на паркете маленькие лужицы, Сан Саныч прочапал в кабинет.
Игра, которой по всем правилам следовало продолжиться романтическим ужином при свечах, так и осталась неоконченной. Грачевская вздохнула с облегчением, первый раз за двадцать лет их совместной жизни ее это совершенно не расстроило. Почему? Думать об этом ей тоже не хотелось, она методично с какой-то странной самоотдачей клала стежок за стежком, словно от этого зависела ее жизнь.
Он бежал по театральным коридорам, заставляя сторониться идущих ему навстречу людей, он даже не замечал, кто это и уж конечно не успевал поздороваться. Наконец, увидев такую нужную ему дверь, он, и не думая стучаться, распахнул ее и зашел вовнутрь, с тем же порывом затворив ее за собой, и выдохнул:
- Сильва!
Она сидела перед зеркалом, снимая грим после представления, и даже не повернулась к нему.
- А я сердита на вас, ваше сиятельство. Вы не пришли на мой прощальный концерт! – это было сказано просто, как ни в чем не бывало, но за этим «как ни в чем ни бывало», он почувствовал такую ледяную стену отчужденности, словно не было в их жизни нескольких месяцев любовного безумия.
Он сделал шаг вперед, словно пытаясь пройти сквозь ледяную преграду, проломить ее, протаранить уничтожить. Обнял ее за плечи, пытаясь «расколдовать», снять невидимые чары, вернуть ту прежнюю Сильву и сказал:
- Потому что, ты никуда не поедешь!
Уж лучше бы она высвободилась из его рук, сбросила бы их! Но она просто осталась неподвижной в его объятиях, словно его руки не имели больше власти над ее телом, словно были для него неосязаемыми. Она лишь подняла на него глаза и, по-прежнему, общаясь с ним через зеркало, словно через переводчика, спокойно произнесла:
- Не говори так, Эдвин, это решено! Ведь мы же простились вчера вечером…
- Мы много раз прощались и расставались, но теперь этому конец! Я послал телеграмму родителям: «Домой не вернусь. Люблю Сильву, и никто не может разлучить меня с ней».
- Что же теперь будет?
В глазах Сильвы промелькнул неподдельный страх.
- Свобода и счастье! Я буду любить ту, которую хочу любить!
- Знаешь, Эдвин, если вчера я еще раздумывала, ехать мне или оставаться, то сегодня твердо решила: еду!
- Слова… слова… холодные бездушные слова… Ты не любишь меня!
- Если бы это было так – осталась бы…
- Ну, так останься! Я не могу жить без тебя…
Арсений проснулся лишенный сил и опустошенный, будто то, что происходило во сне, случилось с ним на самом деле. Когда он, ошарашенный этим странным сном, попытался вспомнить какие-то подробности, все тело загудело, словно натянутая струна, и его охватило страстное желание повторить все снова. Он закрыл глаза, надеясь на продолжение сна, но только кровь стучала в висках, а спасительное забытье все не наступало. Промучившись минут пятнадцать, он набросил махровый халат, неосмотрительно оставленный тенором Пурчинским, и пошел в ванную. Ледяной водопад душа притупил желание, которое переместилось куда-то наверх, в область сердца, где ныло теперь потихоньку, как выброшенный на улицу щенок. «Неужели и вправду там находится душа?» - подумал Арсений. Из зеркала на него глядел «юноша бледный со взором горящим», каким Арсений никогда доселе не был. Черты лица заострились, глаза ввалились – ни дать, ни взять – узник концентрационного лагеря. И словно в настоящем узнике в нем вдруг проснулся зверский аппетит, ноги сами привели его на кухню, откуда доносились соблазнительные запахи – субретка Танька Граблина что-то жарила.
- Привет!- расцвела Граблина и потуже затянула поясок розового халата, за который все население «вороньей слободки» величало ее Пятачок. – Составишь компанию?
- Да нет, спасибо, я только чайник поставлю. – Арсений набрал полный чайник воды и поставил его на огонь.
Все остальные аборигены давно перешли на электрические чайники, которые держали в комнатах, он же за неимением оного, пользовался общим.
- А зря, - продолжила свое наступление соседка, - омлетик получился будь здоров! Присоединяйся, тебе сейчас нужно хорошо питаться, впереди премьера, - видя, что он колеблется, Танька буквально силой усадила его за стол и поставила перед ним тарелку с дымящимся омлетом.
Это было выше его сил. И, хотя он понимал, что Танька угощает его не просто так, а с матримониальными целями, и всегда под каким-либо предлогом отказывался, сегодня сил для сопротивления не было, голод взял свое.
На кухню стали потихоньку выползать другие жители театральной коммуналки.
- Доброго утречка! - словно барин со старинной гравюры в шелковом стеганом халате прошествовал к холодильнику Паша Бескудников, за ним семенила заспанная Ленка в полудетской пижамке – Ну, мать, чем будешь удивлять? – с пафосом провинциального трагика обратился к жене Паша.
- Да чем хочешь, Паш! Хочешь – блинчиков испеку, хочешь – сырничков сварганю…
- А вот порадуй ты меня яичницей по-бескудниковски, - почесав затылок, провозгласил Павел.
- Паш, у нас только четыре яйца в холодильнике…
- Займи у соседей, - посоветовал Павел и направился в сторону освободившегося сортира, откуда вышел комик Аркадий Скверный. Он тоже заглянул на кухню:
- Всем доброе утро!
Присутствовавшие ответили и предпочли отвернуться, чтобы не расхохотаться – очень уж нелеп был Скверный в турецких туфлях a ля Маленький Мук и в допотопных трениках с вытянутыми коленками. К сожалению, смех Аркадий вызывал только у коллег, зрительный зал чаще всего при его появлении на сцене хранил молчание. Разумеется это не могло не отразиться на и без того отвратительном характере комика. Дойдя до своего столика, он резко повернулся, надеясь ухватить чью-то запоздалую улыбку, но все были целиком и полностью заняты приготовлением или поглощением пищи – никто не хотел начинать день со скандала. Он включил клавишу электрочайника и, в ожидании начал прохаживаться по кухне: пять шагов вперед, разворот и пять шагов назад. Проходя в очередной раз мимо граблинского стола, он нервно бросил:
- А ведь вы, Танечка, мне вчера репризу сорвали!
- Да что вы такое говорите, Аркадий Сергеевич! – вспыхнула Танька.
- Сорвали, сорвали. Я же вас просил, после моей реплики про быка паузу сделать, дать зрителям досмеяться.
- Я сделала, все как вы просили. Лен, ну скажи же, ведь была пауза! – обратилась Граблина к подруге.
- Была, точно помню, что была, - механически поддержала товарку Лена, лихорадочно взбивающая яйца.
- Разве это пауза? – взвился Скверный. – Зритель и смеяться-то не успел начать!
- Да он и не собирался смеяться, ваш зритель, - резанула правду-матку Граблина.
- Я с этой хохмой всю Россию объездил, и везде смеялись!
- Когда это было? Во времена гражданской войны? Двадцать первый век на носу. Люди уже над другими вещами смеются.
- Вы слишком много на себя берете, Граблина! Вы не в праве лишать нашего зрителя простого жизнерадостного смеха!
- А я-то что – пошла на попятный Татьяна – мне Сан Саныч велел держать темпоритм…
- Ах, вот как! Все понятно! Заговор! Но учтите, что это заговор не против любимца публики Аркадия Скверного, это заговор против нашего зрителя, пришедшего на спектакль, чтобы отдохнуть от тягот трудовых будней, чтобы…
- Тань, дай взаймы три яйца! – прервала монолог Скверного Бескудникова, - а то Пашка скажет мало и велит еще блинчики испечь, тогда на репетицию точно опоздаем.
- И вы туда же! Со своим мужем председателем месткома! Жиреете! Аристократические завтраки устраиваете! Искусство – удел голодных!
- На голодный желудок много не напоешь! Это вы вышли, покривлялись и думаете, что уже Государственную премию заслужили! – взвилась Танька, гордо продефилировала к холодильнику и, достав три яйца, протянула их Бескудниковой. – Держи, Ленок.
- Да я пойду к министру культуры Новокукуйской области, к губернатору, наконец! Я напишу…
Эта сцена могла закончиться не очень красиво, если бы в кухню, зевая и почесываясь, не вышла красавица Томка Ползунова.
- Кто в ванную последний? – оглядев присутствующих спросила солнцеокая и, не получив ответа, шлепнулась на близлежащий стул – Тогда я буду.
Аркадий, замерев на полуслове, так и остался стоять в своей гневной и обличительной позе, не в силах оторвать от нее глаз. Он всегда впадал в ступор при виде Томки. Бескудникова с Граблиной переглянулись и подмигнули друг другу. Арсений тоже залюбовался Томкиными формами, подчеркнутыми тесным халатиком, обтягивающим ее, как вторая кожа. Молчание прервал вышедший из ступора Скверный.
- Не хотите ли кофе, царица Тамара? У меня эксклюзивный, бразильский – могу угостить.
- Да нет, спасибо, Аркадий Сергеевич. Я от кофе потом в туалет часто по-маленькому бегаю – на репетиции неудобно.
Татьяна с Ленкой прыснули от смеха. Томка всегда отличалась удивительной откровенностью. Наверное именно этим можно было объяснить столь долгое сидение в девках первой красавицы королевства.
- Тогда чай! – не унимался Скверный, - Томочка, заварить вам цейлонского?
- Не-а, - зевнула Томка. – От чая у меня запор.
В это время распахнулась дверь ванной комнаты и свежепомытый и чистовыбритый Бескудников огласил низкие своды коммунальной кухни зычным «Кто может сравниться с Матильдой моей?..»
- Тьфу ты! Выругался Скверный и покинул кухню.
Томка пошла в ванную, Бескудниковы сели завтракать, Арсений предложил Таньке в знак благодарности помыть посуду, и, получив отказ – видно Граблина боялась спугнуть потенциального жениха грязными тарелками - пошел собираться в театр.
Он уже завязывал шнурки на ботинках, когда в комнату, как всегда без стука – такая уж у нее была манера – вошла Танька:
- Я уже готова, пойдем, а то опоздаем.
Арсению совсем не хотелось идти в театр вместе с Граблиной, но съеденный омлет заворочался в желудке, не то чтобы обязывая, но как-то напоминая о том, что негоже обижать девушку, угостившую завтраком. Пришлось покорно ответить:
- Я сейчас.
В театр они вошли «под ручку» и, конечно же, первым делом встретили Грачевскую, которую Арсению меньше всего хотелось встретить в данную минуту. Она мило ответила на приветствие и прошла дальше в репетиционный зал, где режиссер, приехавший из Москвы, собирал их на читку нового спектакля. После вчерашней репетиции и сегодняшнего предутреннего сновидения Арсению показалось странным, что Грачевская так сдержанно поздоровалась с ним. Повинуясь завладевшему им чувству, он рванул за ней в репзал, совсем забыв, что на его руке до сих пор каким-то странным довеском болтается Танька.
- Ты куда? А раздеться?
- Да… - остановился Арсений. – Совсем забыл.
- Вот как артисты бросаются в новую работу, - послышался сзади насмешливый комментарий Павла Петровича Кассальского. – Как в омут.
- Когда-то и мы с тобой, Паша, рвали постромки, а сейчас… - заметил Алексей Иванович Корнеев.
- А что? Я и сейчас рву постромки. Разве не видно? – продолжая свой размеренный шаг ответил Кассальский. - Просто ноги уже так быстро не идут.
Арсений с Татьяной прошли в гардероб, надеясь, избежать долгих бесед с Клавдией Андреевной, бывшей примой-балериной, которая последние двадцать лет сидела в гардеробе и, разумеется скучала. Но сейчас Клавдия Андреевна слушала какую-то передачу по радио и, не желая упустить что-то важное, лишь кивнула в ответ на «здрастье» молодых актеров.
Арсений стащил с себя куртку, сунул в рукав шапку и шарф и подошел к зеркалу, чтобы причесаться.
- А помочь мне снять пальто? – раздался сзади недовольный граблинский голос.
Оказалось, что все это время Танька прела в пальто и ждала, когда он поможет ей раздеться. «Ну, я попал!» - пронеслось в голове Арсения. Он уже сделал шаг по направлению к Таньке, но вовремя остановился и пробормотав: «Ты уж как-нибудь сама, я побегу», - выбежал из гардероба.
Войдя в репетиционный зал, он предусмотрительно сел между Кассальским и Корнеевым, чтобы рядом с ним не влезла Граблина. «Вот хватка – как у акулы. Дорого мне обходится утренний омлет», - все еще никак не мог опомниться Арсений. Только тут он заметил, что прямо перед ним сидит Грачевская. Ее коротко стриженный затылок открывал шею и Арсению вдруг страшно захотелось дотронуться, прижаться к ней губами. Сердце опять заныло брошенным щенком.
Началась читка. Молодой небритый режиссер из Москвы сначала рассказал о новом мюзикле «Чайка» местного композитора Пирожкова, мировая премьера которого должна была состояться здесь в этом театре через два месяца, а потом читал пьесу и неприятным тенорком пел музыкальные номера.
Арсений когда-то видел «Чайку» в Александринке, куда его привела мать, озабоченная культурным развитием сына. Но от того спектакля в памяти не осталось ничего, кроме откровенной скуки и бутербродов с копченой колбасой в театральном буфете.
Да и сейчас он никак не мог сосредоточиться на сюжете: то вспоминал сегодняшний сон, воскрешая в памяти самые интересные подробности, то просто глядел на хрупкие плечи и обнаженную шею Грачевской и думал о том, как бы она отреагировала, если бы он вдруг поцеловал ее – приняла бы поцелуй, ответила, или оттолкнула?
Арсений даже не заметил, когда окончилась читка, и московский режиссер стал беседовать с актерами о пьесе и характере персонажей, так как они их себе представляют. Неожиданно очередь дошла и до Арсения:
- Вот вы, молодой человек, как будущий исполнитель роли Треплева, можете сказать, о чем эта пьеса?
Вопрос застал Арсения врасплох. Он чувствовал, что все на него смотрят и ждут, когда он, наконец-то, что-нибудь скажет, и от этого соображал еще хуже. Будучи совершенно «не в теме», он где-то слышал, что все пьесы в той или иной степени написаны о любви.
- О любви, - брякнул он и, поймав взгляд обернувшейся на него Грачевской, добавил, - О невозможной любви.
- Правильно, молодой человек! - просиял московский режиссер, - Вижу, мы с вами сработаемся.
Алексей Иванович легонько шлепнул его по плечу и шепнул: «Браво, Сеня! Браво! Так держать, набирай очки, пусть москвичи знают, что мы тоже не лыком шиты!», а Бескудников важно пожал руку, словно выразил благодарность от месткома. Арсению было непонятно, что же такого мудрого он сказал, что произвел такой фурор, и в то же время было интересно, как Грачевская оценила его «выступление».
Где-то в половине третьего их отпустили, и Арсений пошел в буфет, надеясь успеть перекусить до следующей репетиции. Отсутствием аппетита Арсений не отличался, набрав полный поднос: салат, первое, второе и компот, сел за свободный столик, несмотря на то, что Граблина, успевшая занять «почетное» место напротив телевизора, усердно зазывала его к себе. «Нет уж, - подумал Арсений. – Хватит с меня омлета». Он уже начал хлебать суп, когда в буфет вошла Грачевская. Взяв без очереди чашку кофе, она тщетно искала свободный столик. Увидев, что Арсений сидит один, подошла:
- Приятного аппетита, Арсений. У вас тут свободно?
В ответ, он с набитым ртом пробурчал что-то вроде «Да, конечно», и она села. Арсений стал судорожно вспоминать правила этикета: убрал локти со стола, и попытался есть борщ беззвучно, как того требовали правила. Казавшимся до этой минуты аппетитным борщ, сразу стал безвкусным. Грачевская же не обращала на него никакого внимания. Она достала блокнотик и что-то записывала, изредка прихлебывая кофе. Арсений с тоской подумал, что отбивную тоже придется есть «по правилам», и отправился за ножом. Когда он снова сел за стол, она подняла голову от блокнота и спросила:
- Ну, Арсений, как вам новый мюзикл?
- А вам? – машинально спросил Арсений, не знавший, что сказать.
- За такую роль, как Аркадина, можно простить и не очень выразительную музыку композитора Пирожкова. Правда, когда мы с Сан Санычем слушали ее в первый раз, она мне еще меньше понравилась. Кто знает, может быть, к премьере полюбится.
- А вы разве не Заречную играть будете?
- Не смешите меня, Арсений! Заречную я с удовольствием сыграла бы лет пятнадцать-двадцать назад, но тогда такого мюзикла не было. А сейчас… «Это невозможно!» - пропела она. – А вам повезло – роль пришла вовремя, – она посмотрела на часы. – Ну, теперь, вернемся к нашим баранам – через десять минут жду вас в репзале.
Она встала и между столиками пошла к выходу. Арсений заметил, что практически все трапезничавшие и стоящие в очереди проводили ее взглядом.
- А хороша наша королева, хороша! – громко сказал Кассальский.
- Да-а-а уж! Сзади пионерка, а спереди-то все равно пенсионерка. Возраст не скроешь. В такие годы нужно уже не за фигурой следить, а за лицом, чтобы не обвисло, - ревниво заметила комическая старуха Анчуткина, - а то не жрет ничего, качается как былинка на ветру, и голос качает. На прошлом спектакле…
Что было на прошлом спектакле, Арсений так и не услышал, потому что Анчуткина перешла на шепот и долго еще что-то в лицах рассказывала молодым актрисам, сидящим рядом с ней. Есть Арсению совсем расхотелось. Он сидел и разглядывал чашку, оставленную Грачевской, там оставалось еще немного кофе, взял ее, как свою и отхлебнул немного – рот обожгло непривычной горечью, кофе был крепкий и без сахара. «Как она пьет такую гадость? И зачем?» - пронеслось в голове.
Когда он вошел в репзал, Грачевская сидела в одиночестве.
- Я отпустила Инну Израильевну, - пояснила она, словно извинилась. – Нам все равно нужно работать над сценой второго акта, а ей опять внука из садика забирать. Для начала давайте прочитаем текст.
Арсений послушно достал довольно помятую уже пьесу и стал читать:
- Сильва!
- Графиня Канислау, - подала свою реплику Грачевская.
- Зачем вы приехали в мой дом?
- Стоп! Как вы думаете, почему он задает этот вопрос?
- Чтобы узнать, зачем она приехала…
- У вас есть любимая девушка?
- Нет… не знаю… - замялся Арсений.
- Да не смущайтесь вы так, ведь мы с вами товарищи, коллеги… Мне это нужно, чтобы объяснить вам. Ну вот сегодня вы так замечательно шли в театр под ручку с Танечкой Граблиной. Предположим у вас роман…
- Да нет у нас никакого романа! – испугался он.
- Я же сказала «предположим». Вы уехали на гастроли, пишите ей письма – не отвечает, звоните – не берет трубку. Вдруг, появляется в городе, где вы гастролируете, приходит к вам за кулисы с вашим лучшим другом. Вы радостно бросаетесь к ней, говорите: «Танечка!», а она отвечает: «Для вас Татьяна Петровна», - и добавляет ко всему этому в придачу фамилии вашего лучшего друга. И что бы вы при этом спросили?
- Какого черта она тогда приехала?
- Совершенно верно! Только в высшем обществе, к которому принадлежал Эдвин, так не выражались. Наоборот, он становится с ней предельно вежлив, словно с посторонним человеком. В общем «иду на вы», поняли?
- Давайте дальше. Чтобы поздравить ваше сиятельство и посмотреть на вашу очаровательную невесту, с которой вы были помолвлены еще до того, как почтили меня этим мнимым венчанием за кулисами.
Арсений смотрел на ее губы и вспоминал сегодняшний сон. Черт, если бы можно было поцеловать ее сейчас…
- Арсений, ваша реплика! О чем вы задумались?
- Почему вы пьете кофе без сахара? – вдруг спросил он, как будто действительно долго мучился этим вопросом.
- Мне так нравится… А разве это имеет какое-то отношение к этой сцене?
- Нет, не имеет… Но ведь невкусно?
- Мне – вкусно. А откуда вы знаете, что я пью кофе без сахара?
- Попробовал из вашей чашки, когда вы ушли.
- Понятно. Давайте дальше.
- Мнимым венчанием?
- Когда вы уехали, мы все очень долго смеялись…
- А тот брачный контракт, который мы подписали, тоже был шуткой?
- Разумеется, а чем же еще?
- И вы вышли замуж за Бони по доброй воле?
- Стоп! Какая у вас здесь задача?
- Понять, что же произошло… Узнать, любит она меня еще или нет.
- Правильно! А теперь я объясню вам мизансцену. Первый раз на балу вы увидели ее при большом скоплении народа – никакой возможности выяснить отношения. Вы уводите Бони и пытаетесь узнать все у него. Он – не мычит, не телится… Появляется Сильва, Бони убегает. Вы остаетесь один на один. Она тоже уходит от прямого ответа. Она ведь ни разу ничего не подтвердила, отвечая то вопросом на вопрос, то как-то по-другому «обходя острые углы». Она все время пытается уйти от ответа. Ваша задача «расставить все точки над и», и не дать ей уйти, не ответив на ваши вопросы. Понятно?
- Понятно.
- Давайте дальше.
Он никак не мог сосредоточиться, воспоминания о сегодняшнем сне рождали болезненно-острое желание. «Интересно, что будет, если я ее сейчас поцелую?» - вдруг подумал он. – Даст по морде? Пожалуется Каляеву? Выгонит из театра?»
- Вы спите, что ли? – вывел его из раздумий вопрос Грачевской. – Давайте встанем и пройдем сцену «ногами», а то вы совсем уснете. Вот та стена – зрительный зал. Бони уходит в левую кулису. Я пытаюсь, уйти за ним, вы меня останавливаете. Можете положить текст на стол. Сыграем, как этюд.
Он послушно встал, проводил взглядом «уходящего Бони» и, не дав Грачевской пройти мимо него, обнял и приник к ее губам. Она попыталась оттолкнуть его, но он только крепче сжал руки, и она, словно покорившись, перестала сопротивляться.
- Сильва… - прошептал он, не в силах дух перевести от бури эмоций, царившей в его душе.
- Графиня Канислау, - сказала она, посмотрев на него столь насмешливо, что руки Арсения сами разомкнулись, выпустив ее, как человек от сильного потрясения выпускает из рук чашку или какой-либо другой предмет, с которым до этого вовсе не собирался расстаться.
- Зачем же вы приехали сюда? – машинально спросил Арсений, хотя про себя думал: «Какого же черта ты не сопротивлялась, если для тебя это только «игра в театр»?
- Чтобы поздравить ваше сиятельство и посмотреть на вашу очаровательную невесту, с которой вы были помолвлены еще до того, как почтили меня этим мнимым венчанием за кулисами… Вы прекрасно смотрелись сегодня утром под ручку с Танечкой Граблиной.
Арсения прошиб холодный пот:
- Но это же не по тексту!
- Но мы же играем этюд. Продолжаем дальше.
- Но при чем здесь Граблина?
- А при чем здесь поцелуй? Импровизация – есть импровизация. Вас зацепило? Это хорошо, пойдемте дальше.
- Но у меня нет ничего с Граблиной!
- А разве я говорила что-нибудь о вас с Граблиной? Ну, пусть будет не Граблина, пусть Тамара Ползунова… Да кто угодно! У Эдвина ведь тоже нет романа со Стаси, они просто помолвлены. Поэтому в данной ситуации это не имеет никакого значения. Давайте дальше
- Мнимым венчанием? – послушно продолжил сцену ошарашенный Арсений.
- Вот! Вот! Вы поймали! Запомните это пожалуйста!
- Что запомнить?
- Это ощущение. Не знаю, что именно вы чувствуете в этот момент, но со стороны кажется, что вы в конец запутались и медленно сходите с ума. Продолжаем. Разумеется, когда вы уехали, мы все очень долго смеялись!
- А тот брачный контракт тоже шутка?
- Разумеется, а что же еще?
- И вы вышли замуж за Бони по доброй воле?
- О, Бони… Бони лучший муж в мире, Бони боготворит меня.
- И вы его любите?
Она резко повернулась к нему и, словно наотмашь ударила:
- Сильва Вареску никогда бы не вышла замуж за человека, которого не любит.
Арсений почувствовал себя так, словно его публично высекли на городской площади. Захотелось уйти, скрыться, чтобы не видеть больше этой женщины, не слышать ее насмешливый голос никогда, никогда.
- В таком случае, мне больше нечего вам сказать, - произнес он свой текст и стремительно пошел к двери.
- Эдвин! – ее крик прорезал пространство, словно пуля или стрела пронзили ее тело.
Он резко повернулся. Он ждал, что она скажет теперь о том, что любит только его, что все, что говорила до этого, было неправдой… Но она совершенно спокойно и дерзко смотрела ему в глаза:
- Простите. Ваше сиятельство, а когда же вы последуете моему примеру? Когда же, наконец, состоится ваше настоящее бракосочетание?
Он никогда не бил женщин, ни разу в жизни… Но сейчас ему вдруг до боли захотелось ударить ее.
- Как можно скорее. Ведь когда любишь и любим с нетерпением ждешь той минуты, когда сможешь назвать ее своею.
- О, мне понятно нетерпение вашего сиятельства! – так же резко отпарировала она его «удар».
- Сегодня же будет объявлено о нашей помолвке!
- Поздравляю! – сказала она и пошла прочь.
Он бросил ей в след, словно «контрольный выстрел»:
- Надеюсь, что мы, как и прежде, останемся друзьями?
- Друзьями?!
Она повернулась к нему и сделала шаг навстречу, словно кошка, готовая прыгнуть и вцепиться прямо в лицо. Но что-то дрогнуло в ней, будто она передумала:
- А почему бы и нет… - она и стремительно пошла к выходу из класса, он снова преградил ей путь, ибо понимал, что если она теперь уйдет, то навсегда.
- А тот вечер в варьете, только сон?
- Только сон, - эхом ответила она.
- Но самый дивный сон в моей жизни… Ты, когда-нибудь вспоминаешь его?
- Очень часто… - прошептала она.
Он стал целовать ее затылок, шею, поначалу она сопротивлялась, но тут он добрался до губ…
- Так нельзя, Арсений… - сказала она, когда ей, наконец, удалось выскользнуть из его объятий. – Сцена не терпит натурализма. Разве вам не объясняли это на уроках сценического движения?
- У нас в консерватории не было этого предмета.
Она поправила прическу и сказала:
- Ну, что же… Со сценой мы разобрались. Пора перейти к музыкальному номеру.
- Но ведь вы отпустили Инну Израильевну… - с надеждой напомнил Арсений.
- Ничего. Я сейчас зайду в режиссерское управление и попрошу дать нам кого-нибудь из дежурных концертмейстеров, - сказала она и вышла из класса.
Арсений отошел к окну, открыл форточку и с наслаждением стал вдыхать морозный воздух, слегка приправленный дымом многочисленных заводов Новокукуйска. Про себя он молил небеса о том, чтобы свободных концертмейстеров сейчас в театре не оказалось. Но небеса, то ли его не услышали, то ли посчитали это излишним. Поэтому, через несколько минут Грачевская вернулась вместе с Верочкой, концертмейстером балета.
- Что вы делаете, Арсений? – сказала она, увидев, что он стоит у открытой форточки. – Простудитесь!
- Арсений послушно закрыл форточку и встал у рояля.
***
Репетиции продолжались. Теперь ему уже не удавалось остаться наедине с Грачевской: на каждой репетиции сидела Инна Израильевна, к тому же он репетировал сцены и с другими персонажами: Танькой Граблиной, которая играла Стаси, Толей Морденко – Бони, Кассальским – Фэрри, иногда захаживал и Алексей Иванович, несмотря на то, что у них почти не было совместных сцен – он играл Воляпюка. Иногда, во время перерывов, он отзывал Арсения в сторонку и давал довольно дельные советы, которые вроде бы противоречили тому, что говорила Грачевская. Но она бывала довольна результатом, когда Арсений использовал подсказки старого актера.
После репетиции, как правило, были спевки с дирижером Владимиром Михайловичем Зильберштейном, а потом Арсений спешил в балетный зал на урок к ассистенту балетмейстера Ниночке Удальцовой, которая показывала ему па танцевальных номеров. К тому же приходилось разучивать музыкальные номера «Чайки», репетиции которой вскоре должны были начаться. Арсений приходил в общежитие поздно вечером, в изнеможении падал на кровать и тут же засыпал. Пару раз Танька Граблина звала его на кухню поужинать вместе, но он, помня о том омлете, всегда отказывался.
Грачевская теперь ему почти не снилась. Ему вообще почти ничего не снилось, так он уставал.
***
- А что? Мне понравилось! – сказал Каляев, как-то зайдя к ним в класс. - Ты, Галя, просто молодец! Сразу видно – артисту четко были объяснены задачи. Ну, что же… Нужно определиться с днем премьеры и оркестровой репетиции.
Наконец, была пройдена и оркестровая репетиция. Арсений испугался, когда после того как он спел напряженный и драматичный финал второго акта, оркестранты застучали смычками по своим пультам, но Танька Граблина объяснила ему, что это на языке музыкантов значит «браво, молодец». Артисты, репетировавшие с ним, тоже выразили свое одобрение. После вполне доброжелательного «разбора полетов», сделанного Каляевым и Зильберштейном, к нему подошла Грачевская:
- Ну что же… Вы - молодец. Спасибо за то, что вынесли на сцену большую часть того, что мы с вами сделали на репетициях. А теперь отправляйтесь домой и проведите остаток дня спокойно. Никуда не ходите, много не разговаривайте, сосредоточьтесь. Завтра премьера, – сказала она и пошла прочь, словно боясь продолжения разговора.
Арсений хотел побежать ей вслед, но остался стоять на месте – сказалась многодневная усталость.
Он пришел домой с твердым желанием лечь в кровать и проспать до завтрашнего дня. Но его планам не дано было осуществиться. Дверь в его комнату была открыта, оттуда доносилась громкая музыка в стиле радио-шансон. В комнате за письменным столом сидел тенор Витя Пурчинский. Стол был накрыт, словно в ресторане. Белоснежная скатерть, две тарелки, приборы, посередине, между всякой снеди из дорогого супермаркета, торчали бутылка шампанского и бутылка коньяка. Судя по количеству коньяка и шампанского в бутылках, Витя только-только начал свой праздник.
- А-а-а, герой-любовник? Заходи, присоединяйся! – весело сказал Витя и протянул Арсению бокал с коньяком.
- Спасибо, не могу – завтра премьера, - вежливо отказался Арсений.
- Не хочешь уважить товарища? У меня можно сказать крах всей жизни, а у тебя – премьера!
- А что случилось-то?
- Дочь у меня родилась.
- Поздравляю… А почему же крах?
- Да мы с приятелями поехали отмечать это дело на дачу, а теще приехала и меня застукала…
- С приятелями?
- Ну, понятное дело, бабы там тоже были – мы же не святые. Теперь они с тестем готовят документы на развод.
- Ну, ты бы объяснился как-нибудь с женой…
- Да при чем тут жена! Жена тут ничего не решает. Ты что, не знаешь, кто у меня тесть?
- Нет. А кто?
- Ты что, с луны свалился? Глава Администрации Новокукуйска. Я ведь кто был? Принц! Сам Каляев меня выгнать не мог, как бы ему ни хотелось. Ролей, правда, не давал, ну и черт с ними, с ролями. Мне и так хорошо. Я два корпоратива отработал – и уже полугодовая зарплата в кармане. А теперь… Давай выпьем!
- Да не могу я! Сказал же…
- Или ты не друг мне? Не хочешь поддержать друга! Ты не хочешь выпить – так я с улицы кого-нибудь приведу, бродягу какого-нибудь – Витька встал и направился к двери. Арсений представил себе, как в его девятиметровой комнате появляется бомж…
- Ладно, давай лучше я выпью…
- Вот это дело! Сеня! Золотой ты мой человек! – обрадовался Пурчинский и снова протянул ему бокал.
Арсений уже был готов опрокинуть в себя пахнущую дорогими клопами жидкость, когда дверь открылась и, как всегда без стука, ворвалась Танька Граблина.
- Это еще что такое? – забирая у Арсения бокал, сказала она. – Как тебе не стыдно, Пурчинский! У человека завтра премьера, а ты!
- А что я? У меня жизнь под откос идет!
- Знаем мы все! Сам виноват! Нечего было по бабам ходить, пока жена в роддоме! А ну-ка вон отсюда!
- Ну, ты, подруга, перебираешь… Это моя комната, и я имею полное право здесь быть.
- Не твоя это комната, Витя. Ты отсюда уже полгода как выписался! Так что собирай свои разносолы и вали отсюда, а то я коменданта вызову.
Коменданта, Анну Георгиевну, Витя боялся – она не раз вызывала милицию, когда он пускался в загул.
- Ладно, Татьяна Петровна… пойду к Бескудникову. Уж он-то меня поймет, – трагическим шепотом произнес Пурчинский, завязал узлом скатерть, в которой уныло звякнули тарелки с бутылками, и ушел.
- Спасибо, Тань, - виновато улыбнулся Арсений.
- Ты поосторожней с ним. У него вся эта история произошла еще неделю назад. Просто манера у него такая конкурентов перед премьерой спаивать. Тут знаешь, какие случаи бывали! – Танька многозначительно посмотрела на него. – А сейчас пойдем я тебя обедом покормлю. Ты ведь в театре ничего не ел.
- Спасибо, Таня, я не хочу, - твердо сказал Арсений и, предвосхитив уговоры, добавил. – Правда, не хочу.
- Ну, ладно. Отдыхай, - не в силах скрыть огорчения пробубнила Танька. – Только дверь закрой на ключ. Сейчас его Ленка Бескудникова выгонит – так он опять к тебе придет.
На следующий день Арсений спал до двенадцати. В половине первого встал, выпил чаю и поехал на вокзал – в четырнадцать десять должен был прибыть поезд из Санкт-Петербурга, который привезет в Новокукуйск его мать. Он даже не предполагал, что мама захочет приехать на премьеру. Она не одобряла прежде ни его выбора профессии, ни того, что после консерватории он поехал сюда, в Новокукуйск, даже не попытавшись найти работу в Питере. Поэтому он слегка волновался, и даже купил три гвоздички, чтобы придать встрече определенную торжественность.
Поезд пришел вовремя. Из вагонов на новокукуйский перрон высыпали питерцы. Конечно, наверное большая часть была новокукуйцами, приехавшими из командировок, но Арсению хотелось думать, что это питерцы. Ему казалось, что даже запах они привезли с собой особый, питерский… Он подбежал к нужному вагону и лицом к лицу столкнулся с матерью – видимо, она только что вышла. Они обнялись, и вдруг он увидел, что за спиной матери стоит Лариса.
- Привет… - только и смог он сказать. Потом почему-то добавил. – Какими судьбами?
- Да вот приехала со мной на твою премьеру, - ответила за нее мать.
- Понятно…
Лариса молчала. Видимо, рассчитывала на более теплый прием.
- Ну, что ж, пойдемте, - Арсений взял чемоданчик матери, сумку Ларисы и зашагал по перрону. Мать еле поспевала за ним. Лариса плелась сзади. «Как же мне их разместить, - думал Арсений. – И что мне теперь делать с Ларисой? Зачем она приехала?». Все чувства к Ларисе, прежде, словно тяжелые увечья, не дававшие ему покоя, куда-то испарились. Ему даже жалко вдруг стало тех чувств, как жалко бывает потерянную вещь, к которой уже привык. Если бы она вот так вот приехала еще месяца два назад, он был бы вне себя от счастья, а сейчас не знал, что делать.
Мать пыталась задавать ему какие-то вопросы. Он отвечал на них односложно, словно не хотел продолжать разговор. Мать тоже замолчала, словно была в чем-то виновата, словно она, а не Лариса тогда предала его, выйдя замуж за другого. Лариса тоже шла молча.
Когда они садились в маршрутку, идущую в центр города, Лариса вдруг сказала:
- А мне в другую сторону. У меня здесь тетка живет, у нее и остановлюсь. Поезжайте, я возьму такси.
- Как же так, Ларочка? – удивилась мать. – А премьера?
- На премьеру, Надежда Николаевна, я обязательно приду, там и встретимся, - сказала она и, забрав у Арсения свою сумку, пошла обратно к вокзалу.
- Я оставлю место у администратора, на твою фамилию, - только и успел он крикнуть ей вслед, как маршрутка тронулась.
- Арсюша, разве ты не рад, что Лариса приехала? – спросила его мать.
- Что ж ты мне не сказала, что она тоже приедет?
- Хотела сделать тебе сюрприз…
- А муж ее знает, что она здесь? –
- Да в том-то и дело, что разошлись они. Неделю назад мы с ней на улице случайно встретились, она мне все и рассказала. Я пригласила ее к себе. Мы чай пили с вареньем, смотрели твои детские фотографии… Вдруг она как расплачется! Что такое, спрашиваю? А она говорит: «Надежда Николаевна, какая я дура! Я ведь только его люблю…».
Арсений ничего не ответил и дальше они снова ехали молча. Когда уже подходили к общежитию, мать вдруг всполошилась:
- Знаешь, Арсюша, а ведь Ларочка мне говорила, что у нее никаких родственников нет, кроме мамы и бабушки… А тут вдруг какая-то тетка взялась. Уж не на вокзале ли она сейчас сидит?
Арсений снова никак не отреагировал на слова матери, но когда пришли в общежитие, он открыл свою комнату, сказал: «Располагайся, я сейчас», и поехал обратно на вокзал.
«Вот и отдохнул перед премьерой», - подумал Арсений снова садясь в автобус. Через полчаса он уже был на вокзале. Ни в зале ожидания, ни около билетных касс Ларисы не было. Он снова вышел на улицу и обошел здание вокзала. «Наверное, действительно, поехала к тетке», - с надеждой подумал он и снова встал на автобусную остановку. Автобуса долго не было. Он порядком замерз и решил зайти в кафе-стекляшку, где можно было взять горячего чая и успеть добежать до автобуса, когда он подойдет. Там за грязным столиком над чашкой чая плакала Лариса. Он подошел и спросил:
- Что, тетки дома не оказалось?
- Ага, - радуясь, что он сам соврал за нее, ответила она.
- Поехали.
- Да нет, я подожду… Она наверное на работе.
Арсений взял ее сумку и пошел к выходу. Ей ничего не осталось, как проследовать за ним.
Вскоре подошел автобус, который пришлось брать штурмом - слишком много было желающих после сорокаминутного ожидания на морозе забраться в теплое, пахнущее соляркой нутро.
Разумеется, первым, кто встретил их в общежитии, была Танька Граблина – ее комната находилась близко к входной двери и ничье появление в их «вороньей слободке» не могло пройти без ее участия.
- А вот и наш дебютант с питерской невестой! А мы тут с Надеждой Николаевной уже познакомились. Она на кухне, пироги печет.
- Какие еще пироги? – удивился Арсений.
- К вечеру. Или ты проставляться не собираешься?
- В смысле?
- Ты что и спиртного на вечер не купил?
- Нет.
- Ну так беги скорее в магазин, возьми четыре бутылки водки и шесть шампанского. Понял?
- Понял…
- Тогда беги. А невесту твою мы сейчас устроим, с Аннушкой я договорюсь.
Выйдя за дверь, Арсений снова должен был констатировать факт, что отдохнуть в день премьеры ему не удастся.
Когда он третий раз за сегодняшний день открыл дверь общежития, до спектакля оставалось два часа. Он зашел на кухню, выгрузил бутылки и, не поддавшись на мамины уговоры «съесть, хоть что-нибудь», пошел в театр.
В гримуборных было тихо - так рано на спектакль никто из актеров не приходил. В коридоре костюмерша Лина уныло гладила рубашки. Увидев Арсения, она встрепенулась:
- Здравствуйте, Арсений! Я вам там рубашки подкрахмалила, вы уж выберите, какая больше нравится.
Он поблагодарил и прошел к себе. На его гримировальном столике лежал маленький медвежонок, наподобие тех, кого англичане называют Teddy bear, и открытка с одним словом: УДАЧИ! Он подержал в руках медвежонка и открытку. На сердце стало тепло и в носу сентиментально защипало – от медвежонка исходил знакомый горьковатый запах ее духов. Он выглянул в коридор и спросил у Лины:
- Лин, ко мне кто-нибудь заходил?
- При мне – никто, - ответила костюмерша.
- А ты давно здесь?
- Уже с полчаса.
«Значит, она уже в театре», - сердце его забилось. Он положил медвежонка на место, а открытку, поцеловав, убрал в карман и пошел в сторону женских гримуборных. Уже подойдя к двери с табличкой «Грачевская», понял, что не осмелится зайти, и направился к сцене. Он постоял немного, глядя, как рабочие выставляют декорации, от нечего делать прошел по периметру сцены, подобрал пару гнутых гвоздей, которыми прежде был приколочен половик, где-то он слышал, что это хорошая примета и снова пошел в грмерную. В коридоре он лицом к лицу столкнулся с Грачевской.
- Здравствуйте, Галина Сергеевна.
- Здравствуйте, Арсений. Как вы? Отдохнули?
- Отдохнул – соврал Арсений. Спасибо вам за мишку.
- Нашли? А почему вы решили, что это я?
- По духам. Только у вас в театре такие духи.
- Понятно. А что это вы гвозди в руках держите?
- Так примета же… На сцене нашел.
- А вы знаете, что их обязательно надо забить?
- Нет.
- Пойдемте, я вам молоток дам, и вы обязательно их забейте.
Они дошли до ее гримуборной, она вошла туда и вынесла небольшой молоточек.
- Вот, держите. Только потом обязательно отдайте.
- Спасибо. Конечно, отдам. Верну в целости и сохранности. А вы молоток в гримуборной держите специально для того, чтобы гвозди на сцене забивать?
- Ага, - как-то по-детски сказала она.
Он снова дошел до сцены и заколотил два гвоздя. Потом нашел третий и тоже заколотил.
Придя к двери Грачевской, он постучался и, услышав «войдите», вошел. Она сидела у зеркала в каком-то легком воздушном халатике. На мгновение ему показалось, что это фрагмент его ночных видений. Он стоял, не в силах тронуться с места, боясь неосторожным словом или жестом спугнуть это ощущение.
- Хотите кофе? – спросила его Грачевская.
Арсению даже обидно стало, что она так вот разрушила его иллюзию.
- Вашего? Без сахара?
- Ну, почему же, найдется и сахар.
- Тогда хочу.
Она подошла к какому-то мудреному аппарату, стоявшему на соседнем никем не занятом столике, поколдовала над ним, и в воздухе разлился благородный кофейный аромат.
Она протянула Арсению маленькую чашку, другую взяла себе.
- Ну, что же вы? Берите стул и садитесь, - сказала она.
Он взял стул и сел рядом с ней за ее гримировальный столик, на котором лежали разные кисточки и прочие принадлежности для грима. Там же стоял небольшой хрустальный флакончик неправильной формы. Арсений не смог прочитать французское название, но понял, что это те самые духи, которые сводят его с ума. Он молчал, боясь испортить хрупкое блаженство тишины невпопад сказанным словом. Она тоже молчала.
- Ну, вот мы с вами и добрались до премьеры… - первой нарушила молчание Грачевская.
- Мне будет очень не хватать наших репетиций… - сказал Арсений, глядя ей в глаза.
- Ну, в репетициях у вас недостатка не будет - сейчас «Чайка» начнется. Вы еще будете мечтать об отдыхе.
Арсений хотел возразить, что ему будет не хватать именно репетиций с ней, но Грачевская почувствовав это, спросила:
- Как кофе?
- Замечательный. После такого кофе не то что Эдвина – Гамлета можно сыграть.
- Нет уж, сыграйте Эдвина – так будет лучше. По крайней мере, сегодня. Идите, готовьтесь.
Уже выйдя от Грачевской, Арсений вспомнил, вдруг, что еще не распевался. Он посмотрел на часы – оставался ровно час – и побежал на вахту брать ключи от вокального класса, потом вспомнил, что не заказал места для мамы и Ларисы и побежал к администратору. Уже начали запускать публику и он, перед тем, как зайти в администраторскую, постоял и посмотрел на своих сегодняшних зрителей.
Время летело с ужасающей быстротой. Когда он сделал все необходимые приготовления к спектаклю - распелся, загримировался и оделся – на него навалилась такая усталость, что у него было желание бросить все к черту и уйти домой. Но прозвучал третий звонок, и началась увертюра. И когда, во время выходной арии Сильвы, по трансляции раздался голос помрежа: «Арсений Гайданский, срочно на сцену, ваш выход!», он побежал на встречу к Сильве, твердо зная, что сделает все, чтобы она не уехала в Париж…
В антракте к нему зашли Бескудниковы, похвалили за первый акт и пожелали удачи во втором. Подошел Кассальский и пожурил за то, что Арсений слишком вольно ведет себя во фраке:
- Ну, как же так! Во фраке и бегом! – сокрушался Павел Петрович.
- Разве нельзя? – удивился Арсений.
- Упаси Боже! А потом, где ваши перчатки?
- Забыл взять… - виновато промямлил Арсений. Он действительно перед выходом положил перчатки на столик помрежа, а потом совсем о них забыл.
- О, времена! О, нравы! – горестно воздел руки к небу Павел Петрович и рассказал о своем профессоре князе Мумушеве, который на полчаса задержал государственный экзамен, когда выпускник, исполняющий роль Бони, забыл дома перчатки. – И побежал домой за перчатками в сорокаградусный мороз! Как миленький побежал! Так что уж не забывайте перчатки, молодой человек, и во фраке не бегайте. А так молодец!
Зашел дирижер Владимир Михайлович, попросил быть повнимательнее во втором акте, так как в первом Арсений пару раз пытался вступить раньше времени. Арсений еле-еле дождался, когда схлынет толпа визитеров, и побежал к Грачевской. Дверь в гримуборную была приоткрыта, но он все же постучал перед тем, как заглянуть.
- Все нормально? – спросил он.
- Пока все нормально, - сказала она. – А что будет дальше – вскрытие покажет.
Он хотел еще что-нибудь спросить, но прозвенел второй звонок.
- С Богом! – сказала ему Грачевская. – Пусть второй акт будет еще лучше. А теперь идите, я должна одеться, чтобы успеть вас посмотреть. Да и вам пора, вы же раньше меня выходите.
У себя в гримуборной Арсений застал Витьку Пурчинского. Он был уже «под газом».
- Ну, что же! Поздравляю!
- Да рано еще…
- Да что там рано. Уже все видно - выходишь в фавор. С самой королевой играешь! Ну что, похрюкивает?
- В смысле…
- Ну, привычка у нее такая, постанывать, когда ее обнимаешь. Я ведь, брат, тоже с ней Эдвина играл, пока тебя не взяли. Мне все известно. Я честно говоря, сначала, как услышал - думал - показалось, потом думал – она ко мне не ровно дышит, а оказалось, она со всеми партнерами так. Актриса – что с нее возьмешь!
На душе у Арсения стало так гадко, как будто ему в глотку залили ведро помоев. Ему страшно захотелось залепить оплеуху по лоснящейся Витькиной физиономии, но прозвучал третий звонок. В гримуборную вбежала вездесущая Граблина в костюме Стасси:
- Пойдем скорее, тебя все ищут, боятся спектакль начинать! – Она по-хозяйски схватила его за руку и поволокла на сцену.
Сцену и дуэт со Стасси, он играл, словно под наркозом. В ушах все еще звучал наглый жирный голос Пурчинского: «Актриса – что с нее возьмешь!». Ему даже показалось, что пару раз он невпопад ответил на Танькины реплики, но сейчас ему было все равно. Словно раненому зверю, хотелось уйти, уехать, скрыться. Выйдя за кулисы после дуэта, он сделал шаг к двери ведущей в коридор, но крепкие руки Леночки Петренко остановили его:
- Куда пошел, дебютант? Не пущу, через две минуты следующий выход. Отдыхай здесь, - распорядилась она.
Он стоял в кулисе и смотрел на Грачевскую. «Неужели, она со всеми так?» - с горечью думал он. Ему-то казалось, что только с ним она чуть слышно постанывает, словно сама сходит с ума от желания, а это оказывается, всего лишь ловкий трюк…
Он опешил от неожиданности, когда Леночка с силой вытолкнула его на сцену:
- Ну, что стоишь? Пошел!
Реплики он не услышал, растерялся и совершенно не знал что делать.
- Сильва! – как можно громче шептала за кулисами Леночка.
- Сильва! – почти кричали все актеры стоящие за кулисами.
Наконец, он собрался с силами и сам произнес:
- Сильва!
Дальше текст «приходил» сам, словно действительно рождался в его душе. Он вдруг понял, что это его история, история о нем и о ней. В каждую фразу он вкладывал горечь и боль, занозой сидевшие у него в душе после разговора с Витькой. Он заново переживал со своим героем ревность, любовь, боль утраты и радость обретения. Когда отзвучали финальные аккорды спектакля, он уже не знал: кто он – Эдвин или Арсений. Он был очень удивлен аплодисментами и количеством цветов. Как учил его Алексей Иванович, самый большой букет он вручил Грачевской, а другой – дирижеру. Еще на поклонах, Грачевская повернулась к нему и тихо сказала: «Спасибо вам большое за спектакль. Вы – молодец!». Когда окончательно закрылся занавес, начались поздравления. К нему подходили все: артисты, игравшие с ним спектакль и просто пришедшие посмотреть на него из любопытства, балерины, хористки, оркестранты. В какой-то момент толпа, окружавшая его расступилась, предоставив дорогу худруку. Каляев пожал ему руку и тоже сказал, что он молодец и что он, Каляев, не зря настоял на том, чтобы режиссер из Москвы занял его в роли Треплева. Рядом с ним оказалась Танька Граблина, которая настойчиво зашептала: «Приглашай Сан Саныча на банкет!». «Какой банкет?», - хотел спросить Арсений, но не успел, потому что Танька, видя его нерасторопность, сама пригласила Каляева от его, Арсения, имени.
Постепенно, поздравляющие разошлись и он увидел, стоящих в сторонке Ларису и маму, вытиравшую заплаканные глаза. Только сейчас, вспомнив, что мать целый день в Новокукуйске, а они даже не поговорили по-человечески, он подошел к ней, обнял и потерся щекой об ее щеку, как любил делать в детстве.
- Какой же ты здорово играл! Вот уж не думала, что ты станешь таким хорошим артистом…
Тут опять прибежала вездесущая Граблина:
- Ну где ты там! Тебя все ждут! Пойдемте! Пойдемте! – схватила она за руки маму и Ларису и повела их в сторону мужских гримерных.
Арсений пошел за ними. Оказалось, что в коридорчике около гримерных уже накрыт стол с мамиными пирогами и водкой, купленной сегодня Арсением. Актеры уже стояли вокруг стола с пластиковыми стаканчиками в руках. Здесь были и Грачевская с Каляевым. Начались тосты. Пили за него, за Грачевскую, за партнеров, за дирижера, за актеров, за его маму. Потом Танька, которой, как всегда было больше всех надо, предложила выпить за Ларису, назвав ее невестой Арсения. Арсению стало неприятно, что Грачевская может подумать, что Лариса, действительно, его невеста, но не мог же он остановить Таньку и сказать, что с Ларисой у него давно все кончено. Он потихоньку зашел в свою гримуборную, взял сигарету из спрятанной за зеркалом пачки, вышел на лестницу и закурил. Он курил довольно редко – боялся за голос. Но сейчас, честно отработав этот день, не мог не доставить себе такого удовольствия.
- Красивая у тебя невеста!
Он обернулся и увидел Алексея Ивановича, который тоже прикурил сигаретку.
- Актриса?
- Нет, искусствовед. Она экскурсоводом работает в Русском музее.
- Тогда понятно, - Алексей Иванович с удовольствием затянулся и выпустил аккуратную струйку дыма. – Не переедет она сюда. У нас тут на весь город один краеведческий музей. Работы нет. Ты, вроде тоже пока от нас уезжать не собираешься.
- Не собираюсь, - подтвердил Арсений.
- Ну, ничего. Мы тебе другую невесту найдем.
Снова прибежала Граблина:
- Ну, где ты там? – наехала она на Арсения. – Все его поздравляют, а он пропал! А вы, Алесей Иванович, что здесь делаете? Вас Нина Филипповна обыскалась.
Арсению пришлось вернуться за стол. Впрочем, через какое-то время все начали расходиться. Арсений с мамой, Ларисой и остальными обитателями общежития, убрали со стола, и пошли домой.
Они еще долго пили чай на кухне, обсуждая сегодняшний спектакль, потом всем «колхозом» искали ключи от пустующей комнаты, чтобы устроить маму и Ларису.
Когда Арсений, наконец, добрался до своей кровати, ему казалось, что никакой премьеры и не было, просто был глупый суматошный день.
***
На следующий день Арсений повел маму с Ларисой на прогулку по городу. Он и сам как следует города не знал, курсируя, в основном, по маршруту Общежитие – Театр и обратно. Было довольно морозно, колючий новокукуйский ветер дул в лицо, но перспектива весь день просидеть с мамой и Ларисой в общежитии пугала его еще больше. Мама, чтобы сгладить напряженную ситуацию, все время как-то неудачно шутила и рассказывала всем давно известные факты из детства Арсения. А он думал о том, как было бы хорошо, если бы мама приехала одна. Они могли бы просто тихо посидеть, поговорить, как в детстве. Может быть, он даже рассказал ей про Грачевскую… Нет, конечно, этого бы Арсений никому не рассказал, даже маме. Но все равно, даже если бы мама просто сидела рядом и гладила его по голове, было бы лучше. Он никогда, даже в детстве не любил, когда мать брала на себя роль «души компании», это у нее не получалось. Но исправить сложившуюся ситуацию было невозможно, поэтому приходилось что-то выдумывать. Он даже пожалел, что репетиции «Чайки» еще не начались.
Обойдя весь центр, и даже побывав в краеведческом музее, где главным экспонатом был револьвер, из которого во время революции кто-то кого-то убил, они зашли в ресторан «Огни Новокукуйска», где долго и невкусно обедали, обсуждая никому ненужные подробности жизни каких-то дальних родственников и знакомых. Вечером все втроем пошли в театр на «Прекрасную Елену». Арсений еще не видел этого спектакля. Елену пела Тамара. Томная, фигуристая и слегка заторможенная, она словно была создана для этой роли. Арсений даже подумал о том, что ее Елена Прекрасная, но уж точно никак не Премудрая. Они от души смеялись над Кассальским-Менелаем и Парисом-Пурчинским.
На следующий день Арсений провожал маму с Ларисой. Питерский поезд уходил рано утром. Выходя из дома в морозную темноту, Арсений тешил себя мыслью, что скоро вернется домой и доспит часок-другой. На спевку по «Чайке» он был вызван к двенадцати.
Поезд подали вовремя. Арсений занес в купе чемоданы и, попрощавшись, вышел из вагона.
- Арсений!
Он обернулся и увидел Ларису, выбежавшую за ним.
- Хочешь, приеду к тебе насовсем?
- Нет, - честно ответил он. Он совсем этого не хотел.
- Прости меня, если сможешь. Может быть, попробуем начать все сначала? – с надеждой спросила она.
- Не получится.
- Тогда все равно, прости.
- Я уже простил. Ну, пока?
- Пока, - ответила Лариса.
Арсений понял, что сейчас Лариса заплачет. У нее всегда чуть подрагивали губы, когда она собиралась плакать. Поэтому, чтобы избежать дальнейших разговоров и уговоров, он просто повернулся и пошел прочь, помахав матери, которая стояла у окна. Если бы мама была одна, он бы до самого отправления поезда стоял на перроне, и они по губам угадывали бы, что один другому хотел сказать и не сказал, а потом Арсений бы немножко пробежался за тронувшимся поездом, пока состав не набрал ход – такая у них с мамой была игра. Но ему совсем не хотелось раскрывать перед Ларисой их с мамой секреты.
Он шел по перрону и думал о том, что, если бы Лариса приехала месяца три назад, он бы обрадовался, и все закончилось бы иначе. Но сейчас он не испытывал к ней ни любви, ни ненависти, и ему это было странно и непривычно. Когда-то он удивлялся вычитанным где-то словам Ремарка: «Никто не может стать более чужим, чем человек, которого ты когда-то любил». Когда-то ему казалось, что Лариса настолько вошла в его плоть и кровь, что он будет любить ее всегда, а сейчас он понял, что месяца два даже не вспоминал о ней, словно и не было в его жизни любви-болезни по имени Лариса. Словно в детстве корью переболел и забыл.
В общежитии было тихо – все еще спали. Арсений прошел в свою комнату, разделся и с наслаждением залез под одеяло – до спевки было еще три с половиной часа.
***
Начались репетиции «Чайки». Сначала все учили свои партии и сдавали их дирижеру, потом наступило время «застольных репетиций», «читок»: все собирались в репетиционном зале и читали вслух свои роли, а режиссер объяснял, задачи и сверхзадачи, поставленные перед героями. Арсению все было в новинку. И Трубадур в «Бременских музыкантах», и Эдвин были вводами, его просто ввели в давно идущий в театре спектакль, поэтому он даже не знал, как обычно проходят репетиции. В консерватории они не ставили спектакли, их вводили в уже готовые спектакли оперной студии. Арсений готовил Онегина, да так и не спел. Перед самым экзаменом, узнав о предстоящей свадьбы Ларисы, он на нервной почве напрочь потерял голос.
Репетиции проходили довольно бурно: Максим – молодой режиссер из Москвы – разрешал спорить и вносить свои предложения. Разумеется, не все спорили «по делу», некоторые просто развлекались или тянули время. Иногда на репетициях появлялся Каляев: «Чайка» была дипломной работой Максима, а Сан Саныч – художественным руководителем постановки. Разумеется, в присутствии Каляева актеры вели себя более сдержанно, но и не было так интересно.
Конечно, главным магнитом этих репетиций для Арсения была возможность видеть Грачевскую. При ней ему хотелось быть лучше, эрудированней, поэтому он заранее придумывал, какие вопросы он задаст Максиму, как выскажется о том или другом поступке своего героя. Когда по каким-то причинам Грачевская на репетициях отсутствовала, ему становилось скучно, он «сдувался» словно выброшенный воздушный шарик.
В «вороньей слободке» произошли перемены: чете Бескудниковых дали квартиру в новом доме, и Арсений переехал в их комнату, так как в его каморке прочно обосновался изгнанный из номенклатурного рая Пурчинский.
Комик Скверный окончательно сбрендил, ему везде мерещились шпионы и предатели родины, которые не дают донести его искрометный юмор до широкой публики, срывая его репризы.
У Тамары появился новый воздыхатель, который заезжал к ней с корзинами цветов и двумя охранниками, дежурившими в коридоре, пока он находился в комнате у Ползуновой.
Утром, когда «общежитцы» шли на репетицию, за Тамаркой подкатывал бронированный мерс, который вез ее в театр, хотя весь путь составлял несколько десятков метров. Зато посмотреть с каким шиком Тамарка в новой собольей шубе выходит из мерседеса у театра собиралась целая толпа.
В «Чайке» Ползунова репетировала Заречную. Арсению, казалось странным, как такую романтическую героиню может играть напрочь «заземленная» Томка. В один из перерывов он даже спросил режиссера, почему он сделал такое странное распределение ролей. Максим хмыкнул и ответил вопросом на вопрос:
- А почему ты считаешь, что Заречная должна быть полна романтизма? Если бы ей нужен был романтизм, она бы осталась с Треплевым. А ей просто нужен был мужик: богатый, известный, а не бедный интеллигент, взирающий на нее только, как на Прекрасную Даму.
- Но ведь Томка полная дура!
- Заречная тоже дура, разве ты не понял?
- За что же ее тогда любит Треплев?
- Понимаешь, старик, Треплев любит придуманный им же образ Прекрасной Дамы, Вечной Женственности - почитай на досуге Блока. А потом кого ему еще любить? Живет он в деревне, из всех девушек рядом только Нина да Маша, которая сама влюблена в него, а мужчин, как правило, это отталкивает. Понял?
Арсений согласно кивнул.
- К тому же, - продолжал Максим. – У него сложные взаимоотношения с матерью, почти Эдипов комплекс. Читал про царя Эдипа?
- Нет, - честно признался Арсений.
- Что, не заставляли читать по истории театра?
- У нас не было…
- Ах, я забыл, ведь ты консерваторец! Найди, почитай – многое поймешь. И вообще, больше читай – сможешь во всем разобраться.
Арсений безуспешно пытался найти что-нибудь о царе Эдипе в книжных магазинах, но продавщицы только хмыкали и отвечали, что такой книги у них нет. Кто-то из артистов посоветовал ему обратиться в библиотеку областного драмтеатра, и нужная пьеса там нашлась.
- Книга раритетная, так что читать здесь будете, молодой человек, - сказала ему старенькая библиотекарша.
Он послушно сел и открыл маленькую книжечку в потертом кожаном переплете. Текст Софокла, тем более в дореволюционном издании, с «ятями», давался ему с трудом. Арсений отчаянно зевал над древним фолиантом. В конце концов, одолев его, он понял только, что по странному стечению обстоятельств Эдип убил своего отца, не зная, что это его отец и женился на собственной матери, не зная, что она его мать. А вот при чем здесь Треплев и Аркадина, он, честно говоря, не понял. Поэтому, на следующей репетиции, едва дождавшись перерыва, он подошел к Максиму.
- Я прочитал про Эдипа.
- Ну и?
- Ну и ничего не понял. При чем здесь «Чайка»?
- При том, что твой герой влюблен в свою мать.
- Как это?
- Вот так. Не хватало ему ее в детстве. Она все время в театре, вокруг мужики-поклонники. До сына ли ей было? Так изредка заглянет в детскую, одеяльце поправить. А для него она – свет в окошке. Красавица, богиня… И Тригорин его раздражает, как соперник – ему мать больше внимания уделяет. Он и из Нины хочет сделать подобие своей матери и иметь при себе. Понимаешь?
- Нет.
- А может быть, тебе и не нужно понимать, у тебя все и так в порядке…
- В смысле?
- Ты правильно на Грачевскую смотришь – так на нее и смотри, и все будет о кей.
Максим как-то странно ухмыльнулся, похлопал его по плечу и пошел в буфет. Арсению вдруг стало зверски обидно, как в детстве, когда тебя не поняли.
На следующий день вечером репетировали сцену Аркадиной и Треплева. Другие исполнители были заняты в спектакле, поэтому в репетиционном зале они были втроем: Грачевская, Арсений и Максим – Инна Израильевна опять отпросилась забирать Ванечку из детского сада. Посреди зала стояла «выгородка» из беушных декораций и реквизита.
- Ну, что же, займите свои места, - предложил Максим. – Вспомним, что было «до»: только что вышли Сорин и Медведенко. Сразу скажу, что бы вы ни делали в этой сцене, вы, Галина Сергеевна, то есть Аркадина, думаете только о том, что сейчас происходит с Тригориным и Ниной.
- А я? – спросил Арсений.
- Ты? Ты пытаешься не отпустить мать. Надеешься, может быть, что она возьмет тебя с собой. Помнишь, как в фильме «Сережа»? «Коростелев, миленький, возьми меня в Холмогоры!». Вот тут, примерно, то же самое. Давайте, начнем, а там сообразим, что делать дальше.
- Как он меня напугал! – сказала свою первую реплику Грачевская.
Максим отреагировал тут же, словно спортивный комментатор:
- Вот Сорин вышел в левую кулису, а вы, Галина Сергеевна, смотрите в зал - там у нас окно. Пытаетесь разглядеть, гуляющих в парке, Нину с Тригориным. И реплика ваша относится не к брату, а к Тригорину. Напугал он вас связью с этой девочкой, слишком уж все романтично. Идем дальше. Арсений, подойди к Галине Сергеевне сзади и обними ее.
- Обнять? – удивился Арсений.
- Ну да, обнять. Она через несколько часов уедет, и ты ее еще целый год не увидишь – до следующего лета. Представь, что ты не взрослый обалдуй, а пятилетний пацан.
- А текст?
- А на текст внимания не обращай. Проговаривай слова, а про себя говори: «Мамочка, милая, не уезжай, я буду хорошо себя вести, я буду хорошо учиться, помогать тебе по дому…» В общем, как Ванька Жуков «Дедушка, миленький, забери меня отсюда! Я тебе буду табак тереть…» Понял? Действуй.
Арсений подошел к Галине Сергеевне и с удовольствием обнял ее, зарылся носом в волосы, вдыхая аромат ее волшебных духов…
- Ему нездорово жить в деревне. Тоскует. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи полторы-две, то он мог бы прожить в городе целый год.
- У меня нет денег, - жестко ответила Грачевская-Аркадина, сделав шаг вперед, словно выйдя из его объятий. - Я актриса, а не банкирша.
- И уходите, Галина Сергеевна, уходите, вам нужно идти к Тригорину с Ниной, а то там все слишком далеко зайдет. А ты останавливай ее, сначала останови, а потом придумай, как объяснить, зачем остановил.
- Мама! – закричал Арсений ей вслед.
Грачевская остановилась, удивленно глядя на него. Арсений молчал, словно не зная о чем говорить дальше. Она фыркнула и снова направилась к выходу.
- Перемени мне повязку, - словно «нашелся» Арсений. - Ты это хорошо делаешь.
- Молодец! Дальше! – скомандовал Максим.
Грачевская послушно подошла к репетиционному кубику и как из шкафчика достала приготовленные реквизиторами бинты и склянку.
- А доктор опоздал, - сказала она недовольно.
- Обещал быть к десяти, а уже полдень, - подхватил Арсений-Треплев, как будто совместная критика доктора могла хоть как-то их сблизить.
- Садись, - Грачевская усадила его и стала энергично разматывать повязку, видимо надеясь, успеть к Тригорину и Нине, пока у них что-нибудь не произошло. - Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на кухне, какой ты национальности.
Она так резко сорвала остатки бинта, что Арсений вскрикнул, как будто бинт и в самом деле немного присох к кровоточащей еще ране.
- А у тебя почти совсем зажило, - преувеличенно весело промурлыкала Грачевская-Аркадина, дуя на воображаемую рану. - Остались самые пустяки, - она вдруг с нежностью прижалась к нему и стала целовать в затылок, как целуют маленьких детей. Потом присела перед ним на корточки. - А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?
- Максим, а можно мы уберем или заменим этот «чик-чик»? – неожиданно спросила режиссера Грачевская.
- Нет, Галина Сергеевна, нельзя.
- Но меня коробит от этой фразы!
- Так и должно быть. Меня тоже коробит. Нужно, чтобы и зрителя покоробило, тогда получится, что не зря трудились. Вы прекрасно сели передним на корточки. Повторите, пожалуйста, эту фразу.
- А ты без меня опять не сделаешь чик-чик? – снова спросила Грачевская, глядя на него снизу вверх.
- Арсений, садись на корточки, рядом с ней и говори свой текст.
Арсений сполз со стула, как и просил режиссер, и зашептал:
- Нет, мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится.
- Вставайте и уходите, Галина Сергеевна! – скомандовал Максим.
Грачевская поднялась и пошла к воображаемой двери.
- Ну, что сидишь? Останавливай!
Арсений послушно вскочил и побежал за ней, на ходу бормоча:
- У тебя золотые руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене, - я тогда был маленьким, - у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств... ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?
- Нет, - безучастно ответила Грачевская и, словно опомнившись, стала заматывать его голову бинтом.
- Две балерины жили тогда в том же доме, где мы... Ходили к тебе кофе пить... – пытаясь снова завладеть вниманием матери, продолжал Треплев.
- Это помню, - обреченно сказала Аркадина, словно смирившись с тем, что сейчас должно быть уже произошло между Ниной и Тригориным.
- Богомольные они такие были.
Повязка кое-как была намотана. Они оба замолчали. Аркадина, как бы прислушиваясь к тому, что происходило вдали от нее, и на что она уже не в силах была повлиять. А Треплев, наслаждаясь моментом близости матери, запахом ее духов, прикосновением ее рук, которые он своими руками удерживал, словно опасаясь, что без этого она снова отнимет их от его головы и уйдет туда, в свою другую жизнь, где ему, Косте Треплеву, нет места.
В дверь репетиционного зала просунулась кудрявая головка секретаря директора Риты:
- Максим Алексеевич, вам звонок из Москвы. Я сказала, что вы на репетиции, а там говорят, что срочно.
Максим извинился и вышел из зала.
Арсений продолжал удерживать руки Грачевской. Оба молчали. Так прошло еще какое-то время. Затем она попыталась забрать руки. Тогда Арсений начал целовать их. Она вновь предприняла попытку освободиться, но он, поднявшись со стула, на котором сидел, обнял ее и начал целовать лицо, губы, шею… Она не отвечала, но и не сопротивлялась, словно застыв от удивления... А он все целовал и целовал ее, не в силах оторваться. Желание раздирало его изнутри, он с трудом сдерживался, чтобы не перейти в наступление…
Прозвенел звонок - зрителей созывали в зал после антракта. Грачевская отпрянула, словно опомнившись, отвернулась и пошла к подоконнику, где лежала ее сумка.
«Сейчас уйдет, и я больше никогда ее не увижу…», - подумал Арсений. Он готов был расплакаться от досады на свою несдержанность…
Галина Сергеевна стояла у окна и перетряхивала содержимое сумки. Он сделал несколько шагов к ней и остановился, не решаясь подойти ближе.
- Простите меня…
- За что? – спросила Грачевская, не поворачиваясь.
Ее вопрос обескуражил Арсения. Что он мог ответить? «За то, что я вас целовал». Это прозвучало бы в высшей степени глупо. Он, как дурак, стоял и смотрел на ее стриженый затылок, узкую спину и все, то, что ниже спины… Злился на себя, на нее, на глупейшую ситуации, в которую оба попали. Желание бушевало в нем еще сильнее, и больших усилий стоило побороть подсознательное намерение подойти к ней, задрать длинную репетиционную юбку и… Он прекрасно понимал, что не сделает этого, но кровь стучала в висках и чертенок, сидящий внутри, шептал о том, как сладко будет, если он не побоится…
Она, наконец, нашла сигареты, чиркнула зажигалкой и закурила…
- Вы сердитесь на меня? – зачем-то снова спросил Арсений.
- Да нет… Я сержусь на себя… - пуская дым в форточку ответила Грачевская. – Глупая ситуация…
В этот момент дверь открылась, и вошел Максим.
- Ничего особенного, объяснил он. - Просто забыл мобильник в гостинице, а жена разволновалась. Она у меня в интересном положении, вот и лезут всякие страхи в голову. Ну, что же, давайте продолжим? На чем мы остановились?
- Подождите, я выброшу сигарету, - сказала Грачевская и пошла к двери.
- А вы ее, Галина Сергеевна, не выбрасывайте, так и играйте с ней. Аркадина тоже могла закурить, - предложил Максим. – Вот так и стойте спиной к Треплеву. А ты, Арсений сиди, как сидел. Ну, продолжайте!
- В последнее время, вот в эти дни, я люблю тебя так же нежно и беззаветно, как в детстве. Кроме тебя, теперь у меня никого не осталось. Только зачем, зачем ты поддаешься влиянию этого человека?
- Стоп! – остановил репетицию Максим. Понимаешь, Арсений, здесь не надо ничего играть, здесь текст за тебя играет. Ты эти слова говоришь ей каждый день по нескольку раз, как заклинание повторяешь. Понял? Что у нас там дальше?
- Дальше дуэт.
- А концертмейстера у нас, как всегда, нет, - в рифму скаламбурил Максим. – Галина Сергеевна, вы ведь хорошо граете на фортепиано, может быть, воспользуемся вашим талантом?
- Вы хотите, чтобы я сейчас сыграла?
- Может быть, сейчас, а, может и в спектакле. Вам надоели каждодневное нытье сына. Оборвать его вы не можете – чувствуете себя виноватой. А подойти к роялю и заиграть можете - хоть ненадолго, но прервете этот неприятный разговор, а там уже и уезжать пора. Давайте, попробуем?
Грачевская затушила догорающую сигарету, подошла к роялю и раскрыла клавир:
- Честно, говоря, не уверена, что смогу это сыграть с листа… - растерянно сказала она.
- А вы сыграйте нам что-нибудь другое, то, что вам сейчас хочется.
Галина Сергеевна села за рояль и заиграла шопеновский вальс.
- Замечательно! – прервал ее Максим. – А романс какой-нибудь можете?
- Какой же?
- Ну, к примеру, «Не искушай меня без нужды».
- Пожалуйста, - сказала Грачевская и, сыграв несколько тактов вступления, тихонько запела: «Не искушай меня без нужды, возвратом нежности своей…».
- А ты подхватывай! – приказал Арсению Максим. – Подойди к ней и обними!
Арсений послушно подошел и, присев на свободный краешек стула, обнял Галину Сергеевну. Он тихонько вторил ей, наслаждаясь желанной и безнаказанной близостью.
- Вот так и оставим! – радостно сказал Максим, когда отзвучали последние аккорды.
- А как же дуэт?
- А черт с ним, с дуэтом! – отмахнулся Максим. - Так ведь лучше, правда? А вот теперь сыграем эту сцену еще раз.
***
Изнуряющие предпремьерные репетиции подходили к концу. В конце тоннеля, состоящего из сплошных будней, путеводной звездой маячил выпуск спектакля и последующий за ним отпуск. Сдача спектакля городскому начальству должна была состояться через неделю. Честно говоря, Арсений не понимал, как он выдержит эту неделю: связки взбунтовались и категорически отказывались «отвечать». Пару репетиций пришлось провести в полголоса. Назначенный на его роль Игорь Мазуркин стоял в кулисах и злорадно потирал руки, в ожидании, когда Арсений окончательно обезголосит и «отдаст» ему премьеру.
- Вам бы, молодой человек, помолчать недельки две… - сказал ему врач-фониатр из театральной поликлиники.
- А что? Что-нибудь серьезное? – просипел Арсений.
- Да, в общем-то, ничего серьезного, обыкновенная усталость, потому и связки не в тонусе. Но, если не последуете моему совету, рискуете «напеть» узлы.
- А что же мне делать?
- Вам самому для себя нужно решить. Я вам не подсказчик. Я могу только больничный лист вам выписать, но вы же им не воспользуетесь – у вас ведь премьера на носу. Эх, вам бы хоть три денька помолчать! Да кто же вам их даст?
Голос звучал все глуше и глуше, Арсений уже был готов последовать совету врача и взять больничный, когда после очередного прогона режиссер объявил, что на три дня улетает в Москву на похороны своего учителя.
- Сроки сдачи спектакля мы переносить не будем. Надеюсь, что за три дня вы не растеряете найденное в течении двух месяцев. Желаю вам отдохнуть и набраться сил.
Разумеется, актеры не смогли сдержать радости. Арсений тоже обрадовался, хотя и не знал, чем ему занять эти три, подаренные судьбой дня.
- Слушай, Арсюша, поехали-ка ко мне в деревню! – предложил Алексей Иванович. – Отдохнешь, восстановишься на чистом воздухе, заодно поможешь мне траву скосить, а то из-за этих репетиций у меня весь участок зарос. Нина моя меня все пилит-пилит… А как я уеду, если премьера на носу? Она-то за свой счет взяла – рассаду высаживать, а меня режиссер этот, засранец, не отпустил, будь он неладен. А тут мы с тобой на три дня приедем и все скосим. Соглашайся, не пожалеешь!
Арсений с радостью согласился – он боялся, что оставшись один в городе, он опять не сможет противостоять своим мыслям о Грачевской.
На следующее утро Алексей Иванович подъехал за ним на старом, видавшем виды «Москвиче», и они поехали прочь из города, который даже в эти жаркие июньские дни продолжал извергать из своих труб жирный противно пахнущий дым, превращая воздух в адское месиво. За окном мелькали таежные леса, которыми славился этот край, Алексей Иванович, не умолкая, рассказывал какие-то театральные истории, которые Арсений не раз уже слышал от него и других театральных старожилов…
- Ты что, заснул что ли? – голос Алексей Ивановича вывел Арсения из нирваны фантазий. – Ты смотри, не спи! Рядом с водителем спать нельзя, это дело заразительное, в кювете вместе окажемся.
- Да нет, я просто задумался, - спохватился Арсений.
- О бабах что ли?
- Ну, почему же о бабах? – смутился, он, словно пойманный с поличным воришка.
- А о чем еще в твоем возрасте задумываются? Не о мужиках же – ты вроде на этих не похож…
- Да нет, конечно, не о мужиках! – еще больше смутился Арсений.
- Вот я и говорю, парень ты хороший, только жениться тебе надо. Есть у тебя кто-нибудь?
- Есть, – почему-то сказал Арсений, хотя, честно говоря, сам не понимал, есть у него Грачевская или нет.
- Из наших?
- Нет, из Питера… - спешно соврал молодой артист.
- Ну, та из Питера не считается! Мы тебя здесь женим, - Алексей Иванович как-то странно повеселел, приободрился и весь остаток пути рассказывал, как сам когда-то женился на своей Нине Филипповне и как до сих пор счастлив в браке. Нина Филипповна была заведующей гримерно-постижерным цехом, Арсений знал ее, в основном, по банкетам, где она зорко оберегала мужа от лишней рюмки.
Вскоре они подъехали к воротам с вырезанными из жести театральными масками и вывеской «Садовое товарищество АКТЕР». Арсений хотел было уже вылезти из машины, чтобы открыть ворота, но Алексей Иванович, вдруг тронул машину с места:
-Ты думал, я тебя сюда везу? Нет, брат! Здесь шестисоточники живут. Когда участки в театре распределяли, я даже брать не стал. Кому они нужны, шесть соток-то? Я поехал и купил тут дом в деревне на бережку. Вроде и рядом, а вроде и совсем отдельно. Вот они ходят мимо и мне завидуют все, включая Каляева. У него тоже тут дача. Конечно, со всеми удобствами, с городским телефоном, но на тех же шести сотках. А у меня, сейчас увидишь, один вид чего стоит!
«Вот так штука, - подумал Арсений. – Может быть и Грачевская сейчас здесь, совсем рядом…».
Кровь против его воли прилила к лицу, от одной мысли, что он может здесь невзначай увидеться с ней. Впрочем, подумать об этом, как следует, он не успел, так как «Москвич» Алексея Ивановича затормозил перед добротной деревенской избой с резными ставенками.
- Эй, девчата, встречайте! Хозяин приехал, жениха привез!
При слове «жених» Арсений привычно покраснел. Слишком часто в последнее время его так называли.
Справа на грядках зашевелились два розовых куста, которые на проверку оказались двумя попами обтянутыми ситцевыми в розах халатиками. Владелицы поп разогнулись и, переглянувшись, дружно зашагали к машине. Издали их можно было принять за двух сестер-близняшек, но при близком рассмотрении одна из «сестер» оказалась чуть стройнее, в остальном, они были, словно «двое из ларца одинаковых с лица» из мультфильма «Вовка в тридесятом царстве».
- Иваныч, ты никак опять без меня напился и тебя с роли сняли! – всплеснула руками Нина Филипповна.
- Тьфу на тебя, Нинка! Отпустили нас на три дня – режиссер на похороны уехал! Знакомься, Арсений, это моя дочка, Настена, - сказал Алексей Иванович указав на более миниатюрную копию своей супруги. – Закончила художественное училище с красным дипломом, с нового сезона будет работать у нас в театре под Нининым началом. Чем тебе не невеста?
Арсений не знал, как реагировать на эту сентенцию, поэтому воцарилось неловкое молчание.
- Иваныч, ты семена мне привез? – прервала паузу Нина Филипповна.
- Привез, привез! – засуетился Алексей Иванович. – И семена, и рассаду, которая в прошлый раз в машину не вошла – все привез. Разгружайте.
Все начали суетиться, разгружая машину, багажник и заднее сиденье которой было доверху загружено ящиками с рассадой и всякой другой всячиной необходимой огородникам.
Потом в прохладном полумраке избы завтракали картофельными шанежками, испеченными Ниной Филипповной, запивая их деревенским молоком. Алексей Иванович рассказывал жене с дочкой о последних днях репетиций. Арсений то и дело ловил на себе любопытные взгляды Настены и Нины Филипповны, которым его персона была явно более интересна, чем выпуск мюзикла «Чайка». Иногда, когда Алексею Ивановичу все-таки удавалось завладеть «вниманием зала», Арсений не упускал возможности, как следует разглядеть свою «потенциальную невесту». При внимательном рассмотрении она была гораздо меньше похожа на мать: сходство заканчивалось халатом с розами и прической – низким пучком – которая прибавляла лет. Черты лица Насти были тоньше и строже, а фигурой она напоминала красавиц семидесятых, когда еще не была в моде анорексическая худоба нынешних фотомоделей. Он мысленно попытался себе представить ее «в роли Грачевской», но у него ничего не получилось, Настя не вписывалась в его представление о женском идеале.
После завтрака Алексей Иванович безуспешно пытался научить Арсения косить, но непривычный к сельским работам Арсений никак не мог овладеть этим хитрым ремеслом. Поэтому ему было поручено вместе с Настеной идти вслед за Алексеем Ивановичем и сгребать скошенное им сено в кучки. Впрочем, и на этой несложной работе Арсений наломался так, что все тело ныло, как после зачета по физкультуре.
Затем, Нина Филипповна позвала их обедать. Следуя примеру хозяина, Арсений вылил на себя ведро ледяной воды из колодца и подумал: «Ну, теперь точно, прощай премьера…», но вопреки ожиданиям, простуда, хватавшая его обычно мертвой хваткой и после менее рискованных мероприятий, на этот раз не спешила.
Для истосковавшегося по домашней еде Арсения, обед показался поистине пиршеством Лукулла: ароматный борщ с куском мяса, котлеты с картофельным пюре и в довершении всего яблочный пирог, испеченный Настеной, о чем Алексей Иванович не преминул лишний раз напомнить. Перед борщом Алексей Иванович вытащил из холодильника запотевшую «чекушку» и, перехватив коршуном бросившуюся Нину Филипповну, миролюбиво сказал:
- Нинок! Ну что уж я с будущим зятем и выпить не могу? – при этом, он так хитро подмигнул Арсению, что у того не хватило духу опровергнуть свое «жениховство».
Нина Филипповна покорно выставила на стол крошечные рюмки.
- Ты бы еще пипетки принесла в глаза закапывать! – взмолился хозяин. – Это же ликерные, Нин!
- У меня других нет, - сердито поджала губы хозяйка.
- Эх, Нина, Нина! Хоть бы постороннего человека постеснялась!
- А чего ж мне его стесняться, если он, по твоим словам, будущий зять? Вот пусть и привыкает.
- Мам! – укоризненно посмотрела на мать, в конец залившаяся краской, Настя.
- Да мне-то что, в конце-концов! Мне что ли Каляев последнее предупреждение сделал? – проворчала Нина Филипповна и достала из старенького, видимо с городской квартиры перекочевавшего серванта, пузатые рюмки в виде хрустальных бочонков.
Алексей Иванович быстро, пока супруга не передумала, разлил содержимое «чекушки» в два бочонка и, чокнувшись с Арсением, скорехонько опустошил свою емкость. Арсений сделал хороший глоток и только – на большее он не потянул – и с жадностью принялся за борщ. После третьей ложки он понял, что его сотрапезники не едят, а внимательно смотрят на то, как есть он, причем Нина Филипповна глядела на него с явным умилением, чуть ли не со слезами на глазах, Настена - с восторгом, а хозяин дома, видя какое впечатление его гость производит на жену и дочку – с нескрываемым торжеством.
- Да, Арсений, жрать ты горазд! Берем над тобой шефство. Будешь теперь к нам обедать ходить, тем более живем мы рядом с театром, - разглагольствовал Алексей Иванович.
- Иваныч, дай человеку спокойно поесть! – прервала монолог мужа хозяйка. – А ну бери ложку и хлебай, а то развезет!
Алексей Иванович послушно взял ложку и стал есть.
После обеда хозяина дома сморил сон, так как он, по недосмотру супруги, «добавил», опустошив и содержимое рюмки Арсения.
- А вы ребята, пойдите прогуляйтесь! – предложила Нина Филипповна. - Настена, ты бы показала Арсению наши места, на речку бы сводила. Я посуду сама помою.
- Пойдемте? – подошла к нему и, как маленькому, протянула руку Настена.
- Пойдемте, - эхом ответил Арсений.
Послеполуденная жара казалась бы невыносимой, если бы не спасительный ветер, дувший с реки. Речка была маленькая и неглубокая, с коричневой водой.
- Будете купаться? – спросила Настена.
Арсений отрицательно помотал головой. Купаться не хотелось, к тому же он не взял с собой плавки, и ему не улыбалась перспектива натягивать потом джинсы на мокрые трусы.
- А я искупаюсь, - сказала девушка, подколола повыше волосы и сбросила халатик, под которым оказались трусики и бюстгальтер сшитые из того же материала с розами. Она еще больше напомнила ему журнальные картинки семидесятых, которые он видел у соседки, с которой оставался в детстве, когда болел, и мать не водила его в детский сад.
Настена не спеша зашла в речку, постояла немного и саженками поплыла против течения. Она плавала долго и с удовольствием, как плавают дети, оказавшиеся на речке без присмотра взрослых.
- Зря отказались купаться, вода – чудо! – сказала она, выйдя на берег. – Знаете что? Пойдемте к Бескудниковым на маленького посмотрим, он такой потешный! – она натянула халатик прямо на мокрый купальник и опять, словно ребенка за руку повела Арсения за собой.
- А у них тоже здесь дача? – спросил Арсений, который не видел Ленку Бескудникову уже полгода – с тех пор, как им дали квартиру, и она ушла в декрет
- Они снимают. В «Актере», у Феофилы Семеновны, вдовы бывшего директора.
Когда они пришли к Бескудниковым, Ленка как раз, сидя на крылечке, кормила Пашку-маленького грудью. Бескудников-старший сидел рядом и с удовлетворением наблюдал за процессом. Ленка ничуть не изменилась, посолиднел и поправился наоборот Пашка, как будто это он девять месяцев носил ребенка.
- Арсений, какими судьбами! – обрадовался счастливый отец. Ему явно недоставало публики для общения.
- Да вот, Алексей Иванович в гости пригласил…
- Ленок, накрывай стол! Будем пяточки обмывать, – засуетился Бескудников.
- Сейчас все брошу и пойду накрывать, - беззлобно огрызнулась Ленка. – Проходите, ребята, не стесняйтесь. – Паш, сам накрой, ты же видишь, я занята.
- Да не нужно ничего, мы только что из-за стола, - остановил Бескудникова Арсений. – Правда, Настя? Мы просто посидим, можно?
- Конечно можно, - ответила Ленка. - Вы не смотрите, на меня, я очень рада вас видеть, просто устала немножко – Павлик день с ночью перепутал, теперь он ночью мне спать не дает, а днем я ему.
Какое-то время они все вчетвером сидели в тишине, созерцая процесс кормления. На узеньком крылечке было тесновато, и Арсений оказался прижат к теплому, прогретому солнцем плечу Настены. Неожиданно ему стало так тепло и хорошо, со дна души всколыхнулись какие-то, казалось бы, уже совсем забытые ощущения сытости и защищенности, словно это не Павлушка Бескудников, а он, Арсений, сосал полную молока грудь. Он даже представил себе на мгновение, что это не Пашка с Ленкой сейчас кружатся сейчас вокруг своего первенца, а они с Настеной…
- Паш, он опять засыпает! – жалобно промурлыкала Ленка. – Пой! А то он нам опять ночью спать не даст!
- Мой час настал, и выход недалек… - своим бархатным баритоном завел Пашка.
Младенец, вопреки ожиданиям зашелся в басовитом крике.
- Ну вот, - обиделся Пашка. – Люди деньги платят, чтобы меня послушать, а собственный сын…
- Просто нужно сменить репертуар, он же ребенок, а не дама бальзаковского возраста! – успокоила мужа Лена. - Ребята, пойте какие-нибудь детские песенки!
Как это всегда бывает никому ничего в голову не приходило. Младенец тем временем уже посинел от крика
- Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка - это флаг корабля, - смущенно начал Арсений.
- Капитан, капитан, подтянитесь! – подхватили остальные.
Младенец замолчал и с интересом прислушался.
- Только смелым покоряются моря!
Они спели два куплета, потом повторили их еще раза три, младенец с интересом слушал. Попробовали перейти на «Вместе весело шагать по просторам…», но этот номер не прошел, юный Бескудников сразу же потребовал вернуть «капитана». Бессмертный хит Дунаевского был спет еще раза три, пока в калитке не появилась Грачевская. Арсений даже не сразу понял, что это она. В узких джинсах и клетчатой рубашке, без каблуков и косметики она напоминала мальчишку.
- Ребята, пойте, пожалуйста, чуть-чуть потише и, если можно, смените репертуар, Сан Саныч не может сосредоточиться.
- Простите нас, Галина Сергеевна! У нас Павлик раскапризничался. Мы его сейчас на прогулку повезем.
Грачевская скрылась за калиткой. Бескудниковы срочно положили сына в коляску, и вся компания потопала на прогулку. Впереди процессии гордо шагала Ленка с коляской, в сопровождении Настены, отгоняющей от коляски комаров и слепней. Арсений и Павел, словно два пажа шли чуть-чуть поодаль.
- Да, проблема… - почесал затылок Пашка.
- В смысле?
- Да, понимаешь, сняли дачку у Феофилы и не подумали, что соседями-то у нее Каляев с Грачевской. Павлик вон орет денно и нощно, кому же это понравится. Чувствую, за это лето мои отношения с начальством окончательно испортятся.
- Может быть, тебе снять другую дачу?
- Да я, понимаешь, деньги Феофиле вперед за три месяца отдал, она на них ремонт в городской квартире делает. В общем, влип.
- Ну, может быть, все обойдется…
- Вряд ли. Видишь ли, у них своих-то детей нет – разве им понять?
- А почему?
- Потому что своих нет.
- Да нет, я спрашиваю, почему нет.
- Откуда же я знаю. Может – не получалось, может – не хотели. Вот нам и приходится, чуть Павлик расплачется, в коляску его и от дома подальше…
Дальше шли молча, думая каждый о своем: Пашка о том как он влип, Арсений – заметила ли его Грачевская или нет.
К вечеру Арсений с Настеной возвратились в избу, где уже был накрыт стол для ужина, а на плите весело шипела сковорода с жареной картошкой.
- Ну-у-у, вы загуляли! – встретил их Алексей Иванович. – Обо всем сговорились? Когда свадьбу играем?
- Папа! – оборвала отца покрасневшая от смущения Настена. – Мы у Бескудниковых были. Арсений еще Павлика не видел.
- Да, Павлушка у них парень, что надо получился. Давайте-ка и вы мне через годик такого внучка подарите? А?
- Папа! – побагровела Настена.
- А что я такого сказал? Дело-то, как говорится, житейское… Ну и как они там?
- Да Павлик день с ночью перепутал, а рядом-то у них Каляев…
- Да, сглупил Пашка, ничего не скажешь. Это додуматься надо, нашему Сан Санычу на отдыхе грудничка под нос подсунуть. Он ребятишек не очень-то жалует.
- Да-а, когда своих нет… - вздохнула Нина Филипповна.
- У него-то есть дочка от первого брака, взрослая уже… А вот Галку он этого удовольствия лишил.
- Почему? – спросила Настена.
- Она ему в театре нужна была. Вся его хваленая режиссура на ней построена. Как другая актриса играет – смотреть невозможно! А она все его штучки-дрючки через себя пропускает, присваивает… Глядишь – снова шедевр для «Золотой маски». В общем, нашли они друг друга. Какой уж тут ребенок!
- Да кому нужен этот театр, если в старости стакан воды подать некому будет? – возмутилась Нина Филипповна.
- Да не в этом дело, Нинок, - вздохнул Алексей Иванович. – Стакан воды и ученики подать могут – вон их у них сколько – каждые пять лет курс в театральном институте набирают. Смысл жизни пропадает – вот в чем штука. Вот я бы, если честно, давно скапустился, если бы не ждал, когда Настена мне внуков подарит. Так что вы, ребята, не тяните, порадуйте старика!
- Папа! – в очередной раз пробасила Настена.
- А что папа? Что папа! Я дело говорю, - обиделся Алексей Иванович.
- Да ладно вам, хватит трепаться – картошка стынет, - пригласила всех за стол раскрасневшаяся у плиты хозяйка.
Ужин, как и обед прошел под аккомпанемент хозяина, умело травившего театральные байки. Некоторые были знакомы Арсению еще по консерватории, некоторые он слышал впервые и старался запомнить, чтобы потом тоже где-нибудь рассказать.
После чая Алексей Иванович повел его в баню, где ему было постелено. Баня стояла чуть поодаль от избушки на самом берегу реки.
- Завтра баньку затопим, увидишь, как здорово - попарился и сразу в реку! Ты баню-то любишь?
- Да как-то не знаю…
- Ничего, приучим. А рыбалку?
- Честно говоря, никогда не пробовал…
- Ну, значит у тебя все удовольствия еще впереди. Ничего, я тебя и к охоте приучу, и к рыбалке, будешь мне заместо сына. Понравилась тебе моя Настена?
Припертый «к стене», Арсений не знал, что сказать. Сказать «нет» - обидеть Алексея Ивановича, сказать «да» - считай, сделать предложение… Пока Арсений судорожно пытался подобрать слова, Алексей Иванович истолковал его молчание по своему:
- Да ладно, ладно, не смущайся, вижу, что понравилась. Она девка что надо! Опять же не артистка. А все-таки под присмотром будешь. Вот я бы без Нинкиного присмотра давно бы спился, а так – держусь. Ладно, спи! Как проснешься – милости просим в избу завтракать. Да, ты ночью, если выйдешь по малой нужде – не пугайся, тут у меня иногда в речке русалка плавает.
- Какая еще русалка?
- Да однажды гуляли мы у соседа, перебрал я крепко, и Нинка меня в избу не пустила. Ну, заночевал здесь, в баньке. Вышел ночью по нужде – смотрю женский силуэт в лунном свете. Ну, думаю, все – белая горячка, русалки мерещатся! Забежал обратно в баньку и из окошечка наблюдаю. Поплавала моя русалка, поплавала, вышла из воды, в чем мать родила, халатик накинула и пошла вверх по косогору прямо мимо моей баньки. Гляжу – а это Грачевская, оказывается, ночные купания практикует. У них дача, если напрямки идти, как раз напротив моей избы. Я потом посмотрел: у них даже в заборе там лаз проделан. Такой вот стриптиз местного значения, значит. Ладно, заболтал я тебя. Да и меня, наверное, Нинка с Настеной ищут. Думают, что я к кому-нибудь на огонек завалился. А я просто с тобой треплюсь. Вот приду домой трезвый, как стеклышко – будет девкам моим сюрприз-подарок. Ну, спокойной тебе ночи…
- Спокойной ночи, - сказал Арсений вслед Алексею Ивановичу и задумался. Старый актер словно выложил ему на блюдечке всю его дальнейшую жизнь: симпатичная жена-гримерша, дети, выращенные под присмотром заботливых бабушек-дедушек, рыбалка с тестем… С другой стороны Грачевская, от любого напоминания о которой Арсения бросало в жар… Да еще эта невзначай брошенная фраза о ночных купаниях…
Разумеется, Арсений не мог заснуть. Разумеется, он так и сидел, не раздеваясь, и все пялился и пялился в маленькое оконце бани, боясь пропустить появление Грачевской. Ночь была почти безлунная, и ему приходилось изо всей силы напрягать глаза, чтобы хоть что-то увидеть. Казалось, что прошла целая вечность, пока вдруг где-то рядом с баней не зашуршала трава, и в неясном свете луны, пробивающейся из-за облаков, он увидел знакомый силуэт… Она вошла в воду и поплыла против течения, также, как Настя сегодня днем, словно на беговой дорожке, почти не двигалась с места. Повинуясь какому-то внутреннему приказу, неизвестно кем отданному, Арсений пошел к реке и, как был, не раздеваясь, вошел в воду. Он подумал, вдруг, что Грачевская может испугаться и закричать, поэтому сказал тихо:
- Не пугайтесь, это я…
Она повернулась к нему и действительно готова была закричать, но он поцелуем остановил, так и не сорвавшийся с губ, крик. Ее тело в воде было гладким и скользким, как будто она действительно была русалкой. Он схватил ее на руки и понес к бане. Она не сопротивлялась. Там в бане все произошло точно так же, как всегда происходило в его самых смелых снах, словно они в какой-то другой жизни уже были когда-то вместе и только расстались на время…
Она приподняла голову с его плеча:
- Мне пора. Принеси, пожалуйста, мой халат. Он остался там, у речки… - словно дуновение ветра прозвучали первые, сказанные ею в ту ночь слова.
Арсений послушно пошел на берег. Халат лежал там, где она его оставила, почти у воды. Когда он пришел, она сидела на кровати, прикрывшись простыней.
- Отвернись, пожалуйста, - попросила она.
Он послушно отвернулся и не поворачивался, пока она сама не подошла к нему и не положила руку на плечо. Он обнял ее, склонился, уткнувшись к ней в шею, и шепотом попросил:
- Не уходи!
- Не могу, - также шепотом ответила она и, освободившись из его объятий, тихонько выскользнула из бани.
Он даже не мог проводить ее – одежда, в которой он вошел в реку, была мокрой, а другой у него не было.
Солнце уже было достаточно высоко, когда он проснулся. Все случившееся ночью казалось сном – слишком уж невероятным было приключение. Только едва уловимый запах ее горьковатых духов, оставшийся на подушке, да его так и непросохшая одежда свидетельствовали о том, что все произошло наяву.
Он натянул на себя влажную рубашку с джинсами и пошел в избу.
- А вот и Арсений пришел! Доброе утро! А я уж хотела тебя будить, - Нина Филипповна так искренне радовалась его приходу, что ему стало стыдно за ночное происшествие.
- Доброе утро, Нина Филипповна, - виновато, точно у него на лбу было написано «согрешил», поздоровался Арсений. – А Алексей Иванович дома?
- В лес они с Настеной пошли, землянику собирают. Садись за стол. Мы-то все уже позавтракали…
- Спасибо, я не могу. Мне ехать нужно. Очень важная встреча в городе. А я чуть было не забыл… Вы уж передайте Алексею Ивановичу. И Насте… Спасибо вам за все.
Не дожидаясь ответа Нины Филипповны, он схватил свою спортивную сумку, которая со вчерашнего дня так и стояла у двери, вышел из избушки и пошел по направлению к шоссе.
***
***
- Знаешь, Галя… Даже не знаю, что тебе сказать. Разумеется, победителей не судят… Трудно делать замечания актеру, пережившему столь могучий успех, но… Мы всегда были честны друг с другом и я скажу тебе правду: мне не понравилось.
- Этого следовало ожидать – тебе всегда не нравится то, что ставят другие, и я с тобой совершенно согласна – ты на три головы выше их всех!
- Да нет, Галя, спектакль мне как раз понравился. Я даже подумал, что мне уже так не поставить… Мне ты не понравилась, Галя. Впрочем, наверное, в этом есть моя вина. Мы так и не завели детей. Мне казалось, что дети будут нам здорово мешать… А теперь я понял, что наверное нужно было…
- При чем здесь дети?
- А при том, что ты ведешь себя с Треплевым не как мать с сыном, а как героиня с героем-любовником. Ты любишь его, как Теодора мистера Икс. Сразу начинает попахивать инцестом.
- Хочешь, откажусь от роли?
- Хочу. И не потому, что ты плохая актриса, наоборот, наверное, слишком хорошая. Ты смещаешь центр тяжести спектакля. Линия Нина-Треплев вообще становится бледной и ненужной. Ты даже мальчика этого заставляешь любить себя больше, чем Нину… А мальчик хороший. Я посмотрел на него сегодня, и он мне понравился. Я думаю, что он сыграет у нас Ланцелота. Он так восторженно смотрел на тебя, когда ты бинтовала ему голову, что я подумал: «Вот они – Ланцелот и Джиневра».
- Гиневра.
- А у нас будет Джиневра, есть такой вариант транскрипции, он мне больше нравится. Гиневра – слишком похожа на гиену… Да, кстати, ты бинтуешь ему голову как профессиональная медсестра, а Аркадина – актриса, она скорее всего делает это первый раз в своей жизни. Как мать, которой принесли новорожденного, а она не знает, как его пеленать.
- Зачем ты мне это говоришь? Мы же с тобой решили, что мне нужно отказаться от Аркадиной?
- Ты знаешь, я уже в этом не уверен… Может быть, лучше заведем ребенка? Я готов.
- А я – нет. Я устала Саш, пойду спать.
- Может быть, пригласишь и меня?
- Нет, Саша, я устала.
***
Арсений уже заканчивал вокальный урок с Инной Израильевной, когда в класс заглянул Каляев и попросил его, когда допоет, зайти к нему в кабинет. У Арсения мурашки побежали по спине: «Неужели узнал? Что дальше? Выгонит из театра с волчьим билетом?». Только сейчас он понял, что ухитрился влюбиться в чужую жену. До этого он воспринимал Грачевскую, просто как Грачевскую, никак не связывая ее ни с кем, словно она была, так же как и он, свободна, и никому, кроме него не принадлежала. Он кое-как закончил урок и, хотя с утра ничего не ел, даже не заглянул в буфет – аппетит отсутствовал, как класс.
Он шел в кабинет Каляева, как на казнь, даже не предполагая, что скажет в ответ на возможные обвинения. Будет оправдываться? Отпираться?
Постучался, услышав «войдите», зашел. Каляев сидел за роялем и проигрывал какой-то клавир. Арсений пожалел, что в консерватории отлынивал от уроков по общему фортепиано, но тогда он не думал о том, как это здорово самому иметь возможность разобраться в хитросплетениях музыкальных характеров, задуманных композитором.
Каляев продолжал играть. Неожиданно, он обернулся к Арсению и спросил:
- Нравится?
Арсений кивнул. Музыка действительно ему нравилась.
- А что это, знаете?
Арсений молчал.
- А, впрочем, что это я к вам пристаю с вопросами? Вы в консерватории этого не проходили. Это Легар, «Граф Люксембург». Слыхали что-нибудь о таком персонаже? Интересная, знаете ли, история: Богатый старый князь, чтобы иметь возможность жениться на молоденькой актрисе, покупает ей титул. Находит растранжирившего свое состояние графа-художника и предлагает ему за деньги жениться на своей любовнице. При этом, тот не должен видеть лица своей невесты, впрочем, она его тоже. Вот такая история, Арсений. Интересно?
- Интересно…
А хотели бы вы сыграть этого самого графа?
Арсений внутренне был настроен совсем на другой разговор. Ему было страшно стыдно обманывать человека, который вот так хорошо и по-дружески с ним разговаривал. Но не мог же он сказать ему: «Простите, меня, ради Бога, но я был близок с вашей женой»? Поэтому он опять промолчал.
- Вы неплохо сыграли Эдвина, отлично – Треплева. В новом сезоне у меня намечено две премьеры, одна из них – «Граф Люксембург», о другой поговорим потом, когда справитесь с этой ролью. Ну что, по рукам?
- По рукам, - тихо сказал Арсений.
Ну, что же, тогда все. Когда у вас последний спектакль?
- «Сильва» через два дня…
- Вот и замечательно. В отпуск куда собираетесь? В Питер?
- В Питер.
- Ну, что ж, желаю хорошо отдохнуть и набраться сил для новых работ! – Каляев пожал ему руку, давая понять, что аудиенция окончена.
Арсений направился к двери.
- Да, совсем забыл сказать… Хочу со следующего сезона ввести вас в художественный совет театра, в рыцари так сказать, нашего Круглого стола. Надеюсь, вы не против?
- Не против.
- Надеюсь, что на наших заседаниях вы будете более многословны! – рассмеялся Каляев.
Арсений вышел из кабинета в еще более подавленном состоянии, чем заходил туда. Он просто не представлял себе, как ему жить дальше, как смотреть в глаза Каляеву, как встречаться на репетициях с Грачевской…
***
Последняя «Сильва» прошла, как в тумане. Он смотрел на Грачевскую и с ужасом думал, что не увидит ее все полтора месяца отпуска. После того ночного приключения, он желал ее до ломоты в теле, и просто не понимал, как ему жить дальше. Всю свою неутоленную страсть он подарил своему герою. В антракте Алексей Иванович сказал:
- Ну, ты даешь, Арсений! Ты поаккуратней, уж не разводи такую трагедию. Это все-таки оперетка, здесь все несерьезно.
Арсений согласно кивнул. Не мог же он объяснить Корнееву, что для него это единственный способ выплеснуть наружу накопившиеся эмоции.
- Куда в отпуск?
- В Питер, к маме.
- Ну, это святое! А потом, если надумаешь, приезжай к нам в деревню. Мы с Ниной да Настеной там весь отпуск просидим. Если хочешь, маму привози. Ей после Питера тоже полезно свежим воздухом подышать. У вас в Питере дача-то есть?
- Нет.
- Ну, так приезжайте.
- Спасибо, Алексей Иванович. Если успею с о всеми делами разобраться - то приеду.
Конечно, Арсений точно знал, что не приедет – не может же он морочить голову Настене – но был рад, что Корнеев на него не обиделся, он очень ценил дружбу со старым актером. Ему даже жалко было, что он не может выкинуть из сердца свою любовь и жить тихой спокойной жизнью, которую предлагал ему Алексей Иванович.
Сцену с Сильвой во втором акте он провел на грани нервного срыва. Но когда в финале дуэта увидел слезы в обычно сухих глазах Грачевской, то понял, что она тоже переживает вынужденную разлуку. Сердце его запело: «Значит он ей не безразличен!».
Стоя за кулисами в ожидании выхода, он не удержался и шепнул ей: «Я вас люблю…». Она повернулась и быстро зашептала:
- Арсений, за отпуск вы должны обязательно прослушаться в Питере, или даже в Москве. Вы обязательно должны сделать это. Обещайте!
- Зачем? – удивился Арсений.
- Вам не нужно здесь оставаться. Поверьте мне. Я сама, когда-то уехала из Москвы…
Они не успели договорить, так как прозвучала реплика Бони, и они выскочили на квартет.
На душе у Арсения стало полегче. Разумеется, никуда он не пойдет прослушиваться. Он просто будет ждать, пока кончится отпуск и вернется сюда, чтобы видеть ее, слышать ее голос, играть с ней, а может… При одной мысли об этом у Арсения захватило дух, но он прогнал ее, ведь еще нужно было доиграть спектакль.
***
Отпуск тянулся невыносимо долго. Сначала Арсений считал дни, потом впал в какой-то анабиоз, примирявший его с вынужденным бездельем. Мать, как всегда рано утром уходила на работу, оставив ему, как это бывало в детстве, еду на целый день. Он весь день валялся на диване перед телевизором, ел, спал. Вечером, от нечего делать, приезжал к ней на работу, чтобы встретить ее на проходной и вместе доехать домой. В выходные они пару раз съездили на дачу к тете Тане, маминой сестре, но поскольку оба не любили комаров и были равнодушны к природе, перестали ездить и туда. В общем, если бы ему, как в школе нужно было бы писать сочинение «О том, как я провел лето», то и писать было бы нечего. Он собирался походить по театрам, но большинство питерских театров было в отпуске, в том числе и музкомедия, куда Грачевская приказала ему прослушаться. Иногда он просто бесцельно бродил по центру, чувствуя себя уже чужим в городе, где родился и вырос, словно приехавший в северную столицу уроженец Новокукуйска. Нет, он не скучал по Новокукуйску, он скучал по театру и по ней, своей Прекрасной Даме, как он мысленно ее называл. Но чем ближе было возвращение в театр, тем меньше ему хотелось, чтобы отпуск заканчивался. За месяц он уже привык наблюдать произошедшее с ним, как бы со стороны, и боялся снова выходить на игровое поле жизни. Он даже с покупкой обратного билета не торопился, откладывая на последний момент. И, если бы в один из выходных мать не отвела его в железнодорожные кассы, он, возможно, никуда бы и не поехал, оставшись в Питере. Мать, видя его безволье, старалась расшевелить, расспрашивая его о театре и новокукуйской жизни, но на ее вопросы он отвечал вяло и односложно, послушно ходил с матерью по магазинам, покупая какую-то одежду и обувь – это напоминало ему прежние ежегодные сборы в школу. Еще пару недель и он окончательно впал бы в инфантилизм, но отпуск подошел к концу, и вот уже пришла пора садиться в поезд.
***
На сборе труппы Арсений отличался бледностью, по сравнению с большинством загоревших коллег. Все целовались, обнимались, расспрашивали друг друга об отпуске. Даже злейшие враги «прикладывались» друг к другу, словно к иконе. Арсений подумал, что недаром сбор труппы во всех театрах именуется «иудиным днем». Грачевская тоже сновала где-то в толпе – ей, как «королеве» оказывалось особое внимание со стороны «вассалов». Он прекрасно понимал, что большинство этих мило улыбающихся людей завидуют ей и не желают в глубине души ничего хорошего, ему хотелось защитить ее, оградить от этих назойливых приветствий… Но что он мог? На память пришел эпизод бала из «Мастера и Маргариты» и Арсений подумал, что щеки Грачевской будут после пылать также, как колено Маргариты болело после поцелуев гостей, приглашенных на бал.
Весь театр обсуждал новость: главный дирижер Зильберштейн ушел из семьи и женился на Томке Ползуновой.
- С ума он что ли сбрендил на старости лет? – удивлялся Алексей Иванович.
- Ну, Каляев ведь тоже старше Грачевской, - возразил Арсений.
- Ну-у-у! У Каляева с Грачевской совсем другая история, - с удовольствием начал рассказ Корнеев. - Это я тебе, как очевидец могу сказать, на моих глазах у них все начиналось. Она тогда из Москвы после ГИТИса приехала. Да не одна, а с однокурсником… Баритон, высокий такой, красивый. Но только Каляев как ее увидел, так и пропал. Отправил баритона обратно в Москву и стал Галку всеми правдами-неправдами завоевывать. Чего он только не делал! А Галке, конечно, сразу рассказали, какой он «ходок», и все такое… Поэтому, она сдаваться не спешила. К тому же он жил с мамой, которая всех его пассий на дух не переносила. На маме многие обожглись. А тут его так припекло, что он ради Грачевской даже с мамой разъехался, чтоб она Галке жизнь не отравляла. Весь театр ждал, когда этот роман, наконец, подойдет к завершению, а Каляев бац и женился! Так, что у Грачевской врагов в театре – вся женская половина труппы, по крайней мере, все те, с кем он до нее переспал. А она – столичная штучка – так и кукует в нашем Новокукуйске.
Тут прозвенел звонок и все пошли в зал, на собрание по поводу открытия сезона. Там, на собрании Каляев рассказал о спектаклях, которые они должны выпустить в этом году и тут же зачитал распределение ролей на спектакль «Граф Люксембург», репетиции которого должны были начаться с завтрашнего дня. Арсению, как и обещал Каляев досталась заглавная роль, а Грачевская должна была играть Анжель. Еще на эти роли были назначены Пурчинский и Ползунова. Арсений еле дождался конца собрания и побежал в класс посмотреть клавир.
Партия оказалась теноровой. Первым побуждением было пойти и отказаться – в такой тесситуре ему, баритону петь было страшновато, но Инна Израильевна успокоила, сказав, что для баритонов обычно делаются пунктиры, а ария транспонируется на тон ниже. Арсений хотел сразу же начать учить партию, но концертмейстер, как всегда спешила к внуку. Он остался в классе и, проклиная свою нерадивость при обучении фортепьяно, вглядывался в черные закорючки нот, пытаясь хотя бы одним пальцем наиграть мелодии, принадлежавшие его персонажу.
Внезапно дверь открылась, и в класс заглянула Грачевская. От сквозняка резко открылась плохо прикрытая оконная рама и сбила стоявшую на подоконнике вазу синего стекла. Грачевская ахнула, затворила за собой дверь и кинулась собирать осколки. Арсений бросился ей помогать. Так некоторое время они в молчании собирали в расстеленную газету ультрамариновые стекляшки. Не выдержав паузы, Грачевская спросила:
- А где Инна Израилевна?
- Побежала в садик за Ванечкой, - ответил Арсений. Как бы в подтверждение его слов осколки звякнули в свернутой уже газете.
- Вы прослушались в Питере? – вдруг спросила Грачевская.
- Нет.
- Почему?
- В театре никого не было – отпуск.
- Нужно было узнать, когда приедет руководство, задержаться там, в конце концов… Неужели вам хочется до скончания дней сидеть в этой дыре?
- Но ведь вы же сидите…
- Да что вы сравниваете? Что вы понимаете? У меня жизнь так сложилась… Уже сложилась. А у вас все впереди. Там ведь совсем другие возможности… Мне первые десять лет Москва каждую ночь снилась… И теперь иногда снится.
- А мне снитесь только вы… - не в силах больше владеть собой, Арсений привлек ее к себе и начал целовать. Газетный сверток выпал из его рук, и осколки снова рассыпались по полу. Грачевская не сопротивлялась.
Потом они долго сидели, обнявшись, в полутемном уже классе и молчали, словно боясь разрушить свое хрупкое единение.
- Мне пора, - словно извиняясь, прошептала Грачевская, освобождаясь от его объятий. Потом встала и подошла к подоконнику, на котором лежала ее сумочка. Открыв молнию, достала зеркальце и помаду, и, почти наугад стала красить губы.
- Может быть, включить свет? – предложил Арсений.
- Нет, нет, - словно испугавшись звука его голоса, ответила она. - Не стоит, я справлюсь. Не смотри на меня, пожалуйста.
Он отвернулся. Через какое-то время она подошла к нему и, не дав ему повернуться к ней, обняв за плечи, крепко прижалась всем телом к его спине. Желание вспыхнуло в нем с новой сокрушительной силой.
- Не уходи… - взмолился он.
- Не могу… - прошептала она и, чмокнув его куда-то в затылок, пошла к двери.
Даже не оглянувшись, она тихо вышла, словно растаяла в ранних осенних сумерках.
Только тут Арсений понял, что дверь все это время была не заперта… Он вдруг дико пожалел, что за все это время никто не зашел. Может быть, было бы лучше, если бы произошла огласка, скандал, после которого он бы увез Грачевскую куда-нибудь на край света… А потом… Что было бы потом Арсений, как ни старался, не мог себе представить – слишком уж нереальной была его мечта.
***
Через неделю начались репетиции «Люксембурга». Каляев торопился сдать спектакль, так как в ноябре должен был уехать на постановку в другой театр, поэтому репетировали дважды в день – утром и вечером. Между репетициями, как правило, была спевка или постановка танцев. Поэтому к середине октября дни слились для Арсения в одну нескончаемую репетицию, прерывающуюся только для очередного спектакля. Репетировал он чаще всего с Томкой. После одной неудачной репетиции с Грачевской, Каляев больше не ставил их вместе. Арсению так было даже легче. Он с удовольствием наблюдал за ней на репетициях, восхищенно ловил каждый ее жест, каждую интонацию… Но репетировать с ней под взглядом Каляева не мог, слишком уж циничным казалось ему обнимать свою возлюбленную на глазах законного мужа. Он не боялся Каляева, он с радостью объяснился бы с ним и порвал этот порочный круг. Но не знал, как к этому отнесется Грачевская, а спросит ее об этом, не смел. Он только молил судьбу дать ему возможность спросить ее об этом.
Каляев, как и обещал, ввел Арсения в художественный совет театра. Теперь, ко всему прочему, Арсений должен был раз в месяц посещать заседания, где обсуждались разные театральные вопросы. Стол в зале заседаний действительно был круглым, и у каждого члена худсовета имелось свое мест. Когда Арсений пришел в первый раз, он долго не решался сесть куда-нибудь, и Каляев усадил его рядом с собой. Алексей Иванович теперь подшучивал над ним, называя «особой приближенной к императору». Обычно, при обсуждении какого-либо вопроса, Каляев просил высказаться всех по очереди, а потом подводил итог. Арсению все время приходилось говорить первым и это его страшно смущало. Он мечтал пересесть куда-нибудь в середину, но ему неудобно было сказать об этом худруку. Вдобавок ко всему, прямо напротив него сидела Грачевская, и ему приходилось контролировать себя, чтобы не смотреть на нее все время. Но взгляд против его воли все равно возвращался к ней. «Ты бы не пялился так на Галку, - как-то попенял ему Алексей Иванович. – А то навлечешь на себя праведный гнев Каляева – худо будет». «Да я не специально, само как-то получается…»- попытался оправдаться Арсений. «Ну-ну, - хитро подмигнул ему Алексей Иванович, - мое дело предупредить».
В конце октября репетиции из репзала перекочевали на сцену. Первое время Каляев злился и орал на всех, потому что, выйдя на сцену, актеры продолжали играть «под себя», как в маленьком помещении. Репетировал, в основном, первый состав: Грачевская и Пурчинский. Арсений наблюдал за репетициями из зрительного зала. Ему казалось, что Витька все делает не так, не так поет своим сладким тенором, не так обнимает Грачевскую-Анжель, не так разговаривает со своими друзьями художниками… Он сидел и мучился от бездействия, ему казалось, что он сделал бы все не так, лучше, правильнее. Но Каляев все не вызывал их с Томкой на сцену.
- Почему он нам с Томкой не дает репетировать? - как-то в сердцах спросил Арсений Корнеева.
- А чего ему давать вам репетировать, если вы идете вторым эшелоном? - сказал Алексей Иванович.
- В смысле?
- В смысле: играть будете позже. Времени у Каляева мало, он успевает собрать спектакль только с одним составом – видишь, вторые исполнители других ролей тоже не репетируют.
- Но ведь это не честно! – возмутился Арсений. – Дал бы хоть попробовать.
- А театр вообще дело не честное. Привыкай.
- Что же я зря все это время репетировал?
- Почему же зря? Выйдет премьера, а через месяц Каляев вернется и выпустит второй состав.
Этот разговор со старым актером не успокоил, а привел в глубокое уныние. Арсению казалось несправедливым, что ему даже не дан был шанс войти в премьерный состав. Ведь с тех пор, как «Люксембург» вышел на сцену, он не получил ни одной репетиции. Костюм ему тоже пока не шили.
Каждый прогон превращался в пытку, ему все время хотелось выбежать на сцену, отпихнуть Пурчинского и показать всем как он, Арсений, может сыграть Рене. После репетиций Каляев делал «разбор полетов» и Арсения возмущало то, что раздавая не всегда корректные замечания всем, не исключая Грачевскую, шеф ни разу ничего не сказал исполнителю главной роли. «Неужели Каляеву нравится этот сытый, зажравшийся кот? - все время спрашивал себя Арсений. - Ну, какой же из Пурчинского художник, творец, если все мысли его только о том, как бы пожрать и выпить?».
Сначала Арсений надеялся на то, что Каляев все-таки даст ему хотя бы один прогон, и он докажет всем, что только он настоящий Рене. Но худрук, как ни в чем не бывало, снова и снова вызывал на сцену Пурчинского. Томке повезло больше: она раза три репетировала, когда у Грачевской вечером были сложные спектакли.
В конце концов, осознав, что премьера ему «не светит», Арсений просто безучастно сидел в зале, стараясь даже не смотреть на сцену, чтобы не бередить душевные раны. Ему было бы легче, если бы он мог вообще не приходить в театр. Он попытался взять больничный в районной поликлинике, но пожилая врачиха, не найдя у него симптомов даже простейшего ОРЗ, больничный не дала, а когда он заикнулся о депрессивном состоянии, с укоризной сказала, что депрессию лечат не здесь, а в психушке.
- Поговори с Грачевской, она ведь к тебе хорошо относится! – периодически нашептывала ему Танька.
Но разве мог он говорить об этом с Грачевской? Если бы у него была возможность с ней поговорить, он говорил бы совсем не об этом, но он даже подойти к ней не мог: они все время были на людях. Она приветливо с ним здоровалась и проходила мимо, как будто и не было ни ночи в корнеевской бане, ни сумерек в незапертом классе Инны Израилевны… Иногда ему даже начинало казаться что все эти эпизоды - плод его больного воображения. Иначе, как она, отдававшаяся ему столь искренно и страстно, могла сейчас быть так безразлична к нему?
Придя в общежитие, он отсиживался в своем «пенале», как раненый зверь в берлоге. Из кухни доносились голоса актеров, обсуждавших прошедшую репетицию. Танька периодически стучалась к нему, приглашая то поужинать, то попить чаю. Но разве место ему было среди них, счастливчиков?
Как-то, когда стало уж совсем тошно, он достал забытую «трубадурскую» бутылку коньяка, так и не отданную Алексею Ивановичу, и сделал пару глотков. По телу разлилось приятное тепло, голова закружилась – на нервной почве он несколько дней почти ничего не ел – зато на душе стало легче. Он сделал еще несколько глотков, потом еще и еще и, с трудом дойдя до кровати, рухнул на нее, в чем был, даже не сняв ботинок. Он провалился в сон, ушел в него, как в топкую трясину, без сновидений, словно в никуда…
Проснулся он оттого, что кто-то изо всей силы дубасил в дверь. Открыл глаза и тут же вновь их закрыл – голова раскалывалась, а во рту было так противно, как будто там переночевала рота солдат вместе с боевой техникой.
- Арсений, открывай!!! Тебя Каляев на репетицию вызывает!!! – орала под дверью Граблина.
Он вскочил и тут же снова упал на кровать, его качнуло, как на корабле во время шторма. Граблина не сдавалась, продолжая колотить в дверь, причем каждый удар молотом отдавался в бедной голове Арсения. Наконец, он нашел в себе силы дойти до двери и открыть замок. Танька коршуном кинулась на него.
- Ты что же делаешь? Тебя Каляев вызывает на сцену, а тебя нет нигде! Весь театр тебя ищет, репетицию не начинают, а ты…
- Я все равно бы не смог, я вчера… - он показал на пустую бутылку, валявшуюся возле кровати.
- А ты еще и алкаш! – заорала Танька. – А ну-ка, быстро в душ!
Арсений послушно пошел в душ, сил на сопротивление у него просто не было. Он медленно – быстро не мог – разделся и встал под холодные струи. Голова начала проясняться. Только сейчас он понял, какой шанс почти упустил. Мгновенно протрезвев, вылез из-под душа, побрился и стал натягивать на себя рубашку и джинсы, которые совсем не хотели натягиваться на мокрое тело, а полотенце, чтобы вытереться после душа, он, разумеется, не взял. Танька терпеливо ждала под дверью. Как только он вышел, она набросила на него куртку, натянула на мокрую голову капюшон и, как маленького за ручку повела в театр, не забыв, со словами «ну и амбре от тебя», сунуть ему в рот мятную конфету. Морозный воздух окончательно привел его в чувство.
На вахте их уже ждала помреж Варвара Степановна.
- Быстрее, быстрее! – Каляев рвет и мечет.
Арсений, как был в куртке побежал на сцену, Танька не отставала, с трудом перепрыгивая ступеньки. Запыхавшись, он выбежал на сцену и тут же услышал голос Каляева:
- Ну, что, Гайданский, жду объяснений.
- Мы его случайно закрыли на второй замок, он в это время в душе был, - жалобно пропищала Танька. – Честное слово, это я виновата, Сан Саныч…
- Ладно. Готовьтесь. Через десять минут начинаем прогон.
- Спасибо! – шепнул Арсений Таньке. – А что с Пурчинским?
- Ничего. В зале сидит. Просто шеф потребовал тебя. А тебя и след простыл. Беги, переодевайся, - сказала Танька и убежала.
Арсений только сейчас увидел, что на сцене, вместо привычной «выгородки», новые декорации, точь в точь повторяющие макет, который им два месяца назад демонстрировали на худсовете: узкая улочка и открывающаяся за ней панорама Парижа. Фурки-дома передвигались, меняя место действия. Монтировщики сейчас как раз репетировали перемены, и улица в мгновение ока стала театром, превратившись затем в мастерскую художника.
- Арсений, ты бы хоть куртку снял, на сцене ведь стоишь! – гаркнула на него Варвара Степановна
Он, словно очнувшись, побежал в гримуборную. Около его столика висел костюм Рене – блуза, как бы заляпанная красками, и брюки. Арсений снял блузу с вешалки и, вывернув наизнанку, увидел инвентарный номер и свою фамилию. Он и не знал, что для него тоже шьется костюм.
***
После прогона все актеры подходили и поздравляли Арсения, словно он уже сыграл премьеру. Подошла и Грачевская:
- Вы молодец, Арсений! – сказала она и уступила дорогу следующему «поздравляльщику».
Арсений, не переодевался, ожидая, что Каляев вызовет всех в зал для «разбора полетов», но вызова не последовало, а когда Арсений все-таки спустился в зал, шефа там уже не было.
В гримуборной заканчивал переодеваться Алесей Иванович, который играл старого князя.
- Куда бегал?
- Да я ждал, что Каляев что-нибудь скажет…
- Не скажет. Все было о кей. А он говорит только тогда, когда что-то не так.
- Но ведь Пурчинскому он тоже ничего не говорил…
- Что ты сравниваешь, Витя – клинический случай. Ему хоть говори, хоть не говори – результат будет один и тот же. А ты молодец, «высидел» роль. Это не каждому дано. Обычно актер запоминает «ногами».
- В смысле?
- Ну, пока сам не прорепетирует – не запомнит ни текст, ни мизансцены. Я вот, например, пока ногами по сцене не пройду – ничего не помню. А у тебя получилось, хоть ты месяц «в приглядку» репетировал.
- А все-таки, как вы думаете, почему он мне репетировать не давал?
- А кто же их худруков поймет? Они все интриганы и самодуры, и Каляев наш – не исключение. Должность такая…. Может, на вшивость проверял, может, воспитывал… Спроси у него, если хочешь. Но я бы не советовал. Кстати, можешь посмотреть на доску: там расписание всех прогонов – везде ты стоишь.
Арсений побежал вниз к расписанию. Действительно, на всех пяти листочках, где были расписаны последние прогоны, рядом с именем героя стояла его фамилия. Получалось смешно: Рене Гайданский.
***
Предпремьерная неделя пролетела, как один день, да и сама премьера прошла для Арсения незаметно, как еще один прогон. Казалось, что не было мучительного сидения в зале, обиды на худрука, и других терзаний. Он был решительно и всеобъемлюще счастлив, «купаясь» в волшебной музыке Легара, и так неистово обнимая Грачевскую-Анжель, что ему хотелось лишь одного – чтобы этот спектакль не заканчивался. Поэтому в финале ему стало так грустно, что он с трудом дотянул последний куплет. А на поклонах на него навалилась такая усталость, что он даже не нашел в себе силы на улыбку. Так и стоял серьезный, думая только о том, чтобы не упасть.
Возвратившись в гримуборную, долго сидел перед зеркалом. В голове и сердце было пусто, как будто кто-то ластиком стер все чувства и мысли. Алексей Иванович, переодеваясь, по привычке балагурил, но Арсений, казалось, не слышал его шуток.
Прибежала секретарша директора:
- Арсений, вас ждут в кабинете Александра Александровича!
Он даже не успел ничего ответить. Риты и след простыл.
- Хороший знак, - заметил Алексей Иванович. – Зовут на банкет с городским начальством и спонсорами.
- А вы пойдете?
- Я уже отходился, - безо всякого сожаления сказал Корнеев. – Меры не знаю, поэтому и не зовут. Да мне так спокойнее. Большего, чем добился, уже не добьюсь, поэтому от начальства предпочитаю держаться подальше. А ты иди, тебе нужно.
Когда Арсений появился в кабинете Каляева, веселье было в самом разгаре. Женщины в декольтированных вечерних платьях и мужчины в дорогих костюмах окружили рояль, на котором музицировал Каляев. Увидев Арсения, он оборвал мелодию:
- А вот и наш герой-любовник! Встречайте!
Все повернулись в сторону Арсения, и ему моментально стало неловко за свои потертые джинсы и свитер «со стажем». Кто-то тут же услужливо протянул ему бокал шампанского.
- За прекрасного Рене фон Люксембурга! – громко крикнула дама в меховой горжетке.
Все дружно присоединились к тосту и тут же, к радости Арсения, забыли о его существовании. Он так и остался стоять около двери, по привычке пытаясь отыскать глазами Грачевскую. Она, в стороне от общего веселья, о чем-то беседовала с высоким седовласым мужчиной. Платье цвета пьяной вишни, которого Арсений еще не видел, делало ее похожей на героиню старого голливудского фильма, который когда-то давно показывали по телевизору. До Арсения никому не было дела, поэтому он мог спокойно созерцать обнаженную спину своей Дамы, как он иногда мысленно ее называл.
- А вы прекрасно играли!
Арсений обернулся и увидел невысокую девушку с волосами, выкрашенными по моде в цвет воронова крыла.
- Спасибо, – ответил он, продолжая созерцать Грачевскую.
- И все? – удивилась собеседница.
- В смысле? – Арсений не мог понять, что он сделал не так.
- Это ведь был всего лишь повод для того, чтобы затеять разговор. Неужели вы не поняли?
- Н-н-нет, - испугался Арсений. Он и так чувствовал себя не в своей тарелке, а тут еще эта непонятная девица.
Его спас неизвестно откуда возникший Морденко, игравший сегодня Бриссара:
- Ах, Надежда Петровна! Вижу, вы мне изменяете с нашим молодым артистом. Понимаю, понимаю – стар я стал для вас!
- Ну что вы, Анатолий! Кто же может вытеснить вас из моего сердца? Тем более, герои-любовники нынче весьма туповаты, - презрительно покосилась в сторону Арсения девушка. – Пойдемте-ка, Анатолий! Напьемся, пожалуй! – и она удалилась, увлекая за собой подобострастно хохочущего Морденко.
- Что, выдержал осаду? – подошла к нему Граблина.
- А кто эта сумасшедшая? – спросил Арсений.
- Дочка заместителя мэра по строительству. Завидная, между прочим, невеста. Эх, Арсений, упустил ты свой шанс! – Граблина, судя по всему, успела выпить не один бокал шампанского. – Может быть, потанцуем?
- Да нет, Тань, ты уж извини, как-нибудь в другой раз. Устал я сегодня.
- Ну, смотри! – раскраснелась от обиды Танька. – Папины дочки тебе не по вкусу, нами артистками ты тоже брезгуешь… Уж не голубой ли ты? А ведь действительно: уже второй сезон у нас работаешь, а с бабами замечен не был. И невеста, когда приезжала спали вы в разных комнатах… А я-то дура… - Танька махнула на него рукой и, покачиваясь, пошла прочь.
Арсений стоял, как оплеванный. Зачем он сюда пришел? Радости от сыгранной премьеры он не ощущал, да это мероприятие и не могло помочь ощутить ее. Арсений уже сделал несколько шагов к двери, как на плечо его легла чья-то рука. Он обернулся и увидел Грачевскую. Брошенный щенок, который основательно поселился в том месте, где раньше было сердце, вскочил и завилял хвостом.
- Арсений, пойдемте, я представлю вас нашему мэру. Вы ему очень понравились, и он хочет познакомиться.
Мэром Новокукуйска оказался тот седовласый джентльмен, с которым Грачевская весь вечер разговаривала.
- Вот, Михаил Петрович, перед вами Арсений Гайданский, который вам так понравился.
- А вы здорово сыграли свою роль! – сказал мэр, приветствуя Арсения крепким рукопожатием. – Как вам у нас после Питера?
- Нормально, - промямлил Арсений. А что он еще мог сказать? Что так и не может привыкнуть к убогим домам и вечно дымящим трубам?
- Ну, конечно, Растрелли у нас здесь не творил, такой красоты, как в Питере нет, но город растет, строится. Дай Бог сдадим к лету десять многоквартирных домов и вашему театру выделим несколько квартир. Вы-то сейчас, где живете?
- В общежитии…
- Вот, а к лету переедете в собственную квартиру. Я лично прослежу. Такими кадрами не бросаются. А то уедете обратно в свой Питер, а нам снова героя искать. Правда, Галина Сергееввна?
К ним подошла дама в горжетке:
- Мы тут все решили попросить Галину Сергеевну спеть с Арсением.
- А это моя супруга, Мария Константиновна, - представил мэр женщину в горжетке.
Мария Константиновна протянула Арсению руку, которую он машинально поцеловал.
- Ну, так что, споете? – залилась краской первая леди Новокукуйска. Видимо здесь, в Новокукуйске, было не принято целовать дамам руки.
- Конечно же, споем! – сказала Грачевская и потащила Арсения к роялю.
Каляев заиграл вступление к первому дуэту.
- Итак, можно поздравить вас, дорогая графиня!
- Не «вас», мой друг, а «нас» – ведь вы супруг отныне!
Арсений еще никогда не пел на банкетах, тем более, не играл сцены из спектаклей. Люди с бокалами стояли в двух шагах от него, кто-то даже продолжал жевать…
- Удачным будет наш союз, так надо полагать.
- Мы оба будем свободны – чего еще желать.
На сцене их разделяла картина, здесь они стояли рядом и видели друг друга. Арсений спохватился, а как они будут петь медленную часть дуэта, где, через полотно картины они почти приникали друг к другу? Он машинально продолжал петь, соображая, как поступить дальше. Пока Грачевская не меняла мизансцены, повторяя рисунок спектакля. Вот они уже почти дошли до этого места:
- Кто он? Кто же он?
- Рене, ты почти влюблен!
Грачевская и дальше «шла по спектаклю», проводя руками по воображаемому полотну картины. Он повторял ее движения, пока их ладони не встретились.
- О, как мало дано
Счастья таким, как мы!
Лишь усмехнется тихо оно,
К нам заглянув на миг.
Скажешь счастью: «Постой!
Добрым будь!»
Тает сон золотой,
Его уже не вернуть.
То, что было судьбой
Забудь навек, забудь…
Уже отзвучали последние аккорды, а их ладони все не разъединялись, словно приклеенные друг к другу. Зрители зааплодировали.
- Вот только у вас в музкомедии могут так красиво любовь играть, - громко сказал мэр, и все снова зааплодировали. - Да так натурально, как в кино. Если бы я, Сан Саныч, не знал какие у вас нежные отношения с Галиной Сергеевной, то подумал бы, что ваше семейное счастье под угрозой! – мэр засмеялся и все, словно по команде подхватили.
Каляев заиграл вступление к «Жиголетт», и Арсений отошел от рояля, понимая, что сейчас Грачевская будет петь одна. Он бы с радостью вообще ушел бы домой, но не знал, как будет истолкован его уход, и остановился в нерешительности.
Полночь темна,
Еле видна
Над городком моим дозор ведет луна…
Несильный, чуть с трещинкой, голос Грачевской завораживал Арсения, как дудочка заклинателя змей. Ему даже странно было, что такой властью может обладать человеческий голос. Он огляделся вокруг и увидел, что и остальные слушают, не в силах оторваться и продолжить свои прерванные разговоры. «Нужно бежать, - вдруг подумал он, - бежать, пока окончательно не сломался, живя в ожидании чуда, которое никогда не свершится». Дождавшись, когда закончится музыкальный номер, он уверенно пошел к выходу. У самой двери дорогу ему преградила дочка заместителя мэра:
- Я надеюсь, вам уже объяснили, то я такая?
- Да, объяснили, - не желая нарываться на конфликт, спокойно ответил Арсений.
- Ну, так, может быть, все-таки потанцуем?
- Честное слово, я очень устал.
- А если я папе пожалуюсь? – не сдавалась настырная «дочка».
- Пожалуетесь на то, что я устал?
- Зачем же, - захихикала девица, – совсем наоборот, скажу, что вы ко мне приставали. Папе это может не понравиться.
Арсений огляделся вокруг в поисках Толи Морденко, но того нигде не было.
- Вы вольны поступать, как вам вздумается, а я все-таки пойду домой, - сказал он и попытался пройти к двери, но наглая девица встала у него на дороге.
-Папа! – неожиданно громко завопила она.
Арсений застыл, в ожидании скандала.
Через секунду рядом с ним оказался дюжий мужик с красным лицом и бритым затылком, похожий скорее на бандита, чем на заместителя мэра:
- Что случилось, Надюша? Тебя кто-нибудь обидел?
Надюша выдержала паузу и прощебетала:
- Нет, папочка, просто Арсений пригласил меня завтра в ресторан, и я хотела попросить у тебя разрешения.
Арсений молчал, словно проглотил язык. Такого развития событий он даже не мог предположить.
Зам мэра смерил его неприязненным взглядом:
- Ну и вкус у тебя, дочка! – сказал он с презрительной гримасой, ничуть не стесняясь Арсения, словно он был предметом мебели. – А, впрочем, тебе жить, тебе и решать. Делай, как знаешь. Но чтобы в одиннадцать была дома. А ты, артист, - повернулся он к Арсению, - держи себя в рамках дозволенного, а то будешь иметь дело со мной.
Папаша повернулся и тяжелой поступью пошел прочь. А Надюша, победно улыбаясь, прошептала:
- Значит так, завтра в семь жду у театра. Не придете – скажу папе, что вы не держали себя в рамках дозволенного. А папе это вряд ли понравится.
Она, наконец, отошла от двери, и Арсений смог беспрепятственно выйти. Он уже не думал о том, как будет истолкован его уход, он просто не мог здесь больше находиться.
На следующее утро он с трудом открыл глаза, посмотрел на часы, которые показывали половину двенадцатого, с облегчением вспомнил, что премьера уже сыграна, репетиций сегодня нет, и снова рухнул в сон. В следующий раз он проснулся около двух. Вставать не хотелось. Он лежал с открытыми глазами и думал о том, как странно устроен мир. Еще позавчера казалось, что после премьеры все будет по-другому: начнется какая-то другая, прекрасная жизнь, откроются новые горизонты, была даже какая-то скрытая надежда, что ему, наконец, удастся уединиться где-нибудь с Грачевской… В общем, в награду за потраченные усилия, душа требовала праздника, а праздника не произошло. Как, впрочем, не происходило и после его предыдущих премьер… Он ощущал себя цирковым медведем, не получившим сахарок за выполненный трюк. Чувство безысходности заполняло без остатка, мешая встать и продолжать жить дальше. «А, собственно, зачем вставать?» - подумал Арсений и снова закрыл глаза.
Его разбудил стук в дверь. «Открыто», - сказал он, приподняв голову, и снова уронил ее на подушку. Было уже темно. «Интересно, еще вечер или уже ночь?» - подумал Арсений и тут же зажмурился от яркого света, включенного вошедшим в комнату. Перед ним стояла вчерашняя дочка заместителя мэра.
- Я его уже полчаса жду, а он дрыхнет! Вы что, забыли, что пригласили меня в ресторан?
- Я не могу. Правда, не могу, - взмолился Арсений.
- Да вам просто необходимо проветриться! Одевайтесь, я подожду в коридоре.
- Да поймите вы, я действительно не могу встать. Мне плохо, я заболел!
- Значит так, - безапелляционно заявила «дочка», - я жду в машине. Если не придете через десять минут – пеняйте на себя. Я скажу папе, что вы пригласили меня к себе и здесь нагло приставали. Охранники и водитель видели, что я зашла к вам.
Она вышла из комнаты, оставив Арсения на перепутье, словно былинного богатыря: направо пойдешь – коня потеряешь и т.д. Но, помня облик Надюшиного папы, можно было понять, что здесь речь идет не о коне, а о его Арсения жизни в прямом и переносном смысле. Он стал одеваться, на ходу соображая, как убедить Надюшу, что он отнюдь не лучший вариант для дочки заместителя мэра. Дело осложнялось тем, что до получки у него оставалось всего две тысячи, и он очень сомневался, что этих денег хватит, чтобы расплатиться за ужин в ресторане.
У подъезда общежития поблескивал черный мерседес. Из стоявшего позади лэндкрузера вышел охранник, и открыл перед Арсением дверцу «мерина». Арсений обреченно, словно арестованный полез в машину.
- А вы молодец, быстро собрались, - захихикала Надюша и бросила водителю, - едем.
- Есть одна загвоздка… - замялся Арсений.
- Обещали маме быть дома в девять часов?
- Да нет… У меня только две тысячи, поэтому лучше выбрать заведение поскромней.
- Ничего. Посидим в долг, потом вернете.
Они долго петляли по центру. Арсений даже не старался запомнить дорогу, города он все равно не знал. Всю дорогу Надюша беззастенчиво пялилась на него, ему казалось, что еще немного, и на нем появятся дырки от ее колючих глаз. Наконец, они подъехали к зданию с неоновой вывеской «Надюша». Из лэндкрузера на сей раз выпрыгнули два охранника и открыли обе задние дверцы мерседеса. Когда они вышли, Надюша цепко схватила его «под ручку» и повела по красной ковровой дорожке, ведущей к входу. Усатый швейцар предупредительно открыл перед ними дверь. Внутри к ним сразу же поспешил человек в униформе, привычно подхвативший сброшенную Надюшей соболью шубку, а потом и видавший виды пуховик Арсения.
Когда они вошли в ярко освещенный зал, ансамбль, размещенный на возвышении в центре, заиграл «Девчоночка Надя, чего тебе надо», а посетители зааплодировали.
- Я вижу, вы тут не первый раз, - заметил Арсений, топавший за Надюшей под перекрестными взглядами посетителей ресторана.
- Это мой ресторан – папа подарил на прошлый день рождения, - пояснила Надюша. – Так что присаживайтесь, чувствуйте себя, как дома.
Тут же подбежал официант и вручил им меню в обложках из искусно состаренной тисненой кожи. Но Надюша со словами «Да брось ты, Вася, мы так закажем», вернула меню назад.
- Для начала, принеси-ка нам, Вася устриц и шабли. Ну, в общем, как всегда.
- Понял, Надежда Петровна! – сказал официант и убежал.
Надюша вынула из сумочки пачку сигарет, к ней тут же подбежал официант, услужливо чиркнув зажигалкой. Она прикурила и спросила Арсения:
- Хотите?
Он кивнул, и она подвинула к нему пачку.
Сигареты были длинные и коричневые – как у Грачевской. Арсений достал одну и тоже закурил. Надюша без всякого стеснения разглядывала его. Впрочем, любое стеснение, по-видимому, было ей чуждо.
Два официанта поставили рядом с их столиком серебряное ведерко на длинной ноге. В нем торчало горлышко бутылки. Прибежал Вася с блюдом раковин, лежащих на мелко поколотом льду. Он поставил блюдо на стол, затем достал из ведерка бутылку, ловко открыл ее, положил пробку на маленькое блюдечко, которое поставил рядом с прибором Арсения и, плеснув ему в бокал чуть-чуть вина, склонился в почтительном поклоне. Арсений вопросительно посмотрел на хозяйку.
- Пробуйте, - пояснила она.
- Зачем?
- Если не понравится – принесут другую бутылку.
Арсений отхлебнул из бокала прохладную кислую жидкость и непроизвольно поморщился.
- Поменять? – спросил официант.
- Да нет, что вы! – смутился Арсений. – Сойдет. Я все равно в этом ничего не понимаю.
Официант наполнил бокал Надюши, затем его бокал, каким-то мимолетным искусным движением заменил пепельницу и удалился на некоторое расстояние, продолжая зорко наблюдать за их столиком.
- Ну, что ж, предлагаю выпить за меня, девушку прекрасную во всех отношениях.
Арсений послушно поднял бокал и отхлебнул кисловатую жидкость.
- Налетайте на устрицы, - скомандовала Надюша. – Рекомендую. Утром прислали из Марселя.
Она взяла с блюда раковину, выдавила на нее лимонный сок из присутствовавшей на том же блюде половинки лимона, и, предварительно поковыряв крошечной вилочкой, опрокинула содержимое в рот.
- Действуйте! А то аристократов на сцене изображаете, а устриц небось ни разу не пробовали!
Арсений и хотел бы попробовать то, что обычно ели его герои, но очень уж неаппетитно выглядели эти серые раковины. Поборов отвращение, он взял одну из них и поднес ко рту. Содержимое раковины пахло морем.
- Дайте сюда, - отобрала у него раковину Надюша, – сначала нужно отделить устрицу от ножки, полить лимоном, а потом уже наслаждаться.
Она поковыряла вилкой и вернула ему раковину. Арсений зажмурился и вылил в себя содержимое. Он закашлялся, ему показалось, что он съел слизняка или кусок медузы. Во всяком случае, проглоченная субстанция со страшной силой просилась наружу. Видя, его выпученные глаза, Надюша протянула ему бокал:
- Запейте.
Он отхлебнул кисловатой жидкости и почувствовал, что устрица кое-как устроилась в желудке.
- Нет, это не для меня, - сказал он.
- Давайте, закажем что-нибудь другое. Может быть королевские креветки?
- А можно что-нибудь попроще?
Надюша подала знак официанту, и ему снова принесли меню.
- Если честно, то я все равно ничего здесь не понимаю, - произнес Арсений, переворачивая картонные страницы.
- Вася, принесите отбивную с картошкой, - сделала заказ Надюша и посмотрела на часы. – Скоро вас ждет небольшой сюрприз.
- Честно говоря, я так устал, что мог бы обойтись без сюрпризов.
- Вы всегда такой скучный?
- Всегда.
- Хотите совет? Расслабьтесь и наслаждайтесь жизнью. Пойдемте со мной, я вам помогу.
Она встала и потянула его за собой. Они прошли через зал, вышли в вестибюль и поднялись по лестнице. Там, за бархатной портьерой была дверь, которую Надюша открыла своим ключом.
- Это мой кабинет, - сказала она, включая освещение.
Обстановка представляла собой нечто среднее между кабинетом и будуаром. Рабочий стол с компьютером, соседствовал с фривольными статуэтками и китайскими ширмами. Надюша подошла к сейфу и, открыв его, вынула пакетик с белым порошком.
- Пробовали когда-нибудь?
- Нет, а что это?
- Прекрасный способ взлететь над суетой.
Она достала из ящика стола прямоугольное зеркальце, высыпала на него немного белого порошка. Получились две белые дорожки.
- Ну, идите сюда! Будет здорово, обещаю.
Арсений силился вспомнить, где он это уже видел.
- Нужно сделать вот так, - сказала Надюша и, зажав ноздрю, втянула в себя одну дорожку, совсем как Ума Турман в «Криминальном чтиве». Арсений вспомнил, наконец, где он видел подобное.
- А теперь попробуйте вы.
- Спасибо, как-нибудь в другой раз, на сегодня с меня хватит устриц.
- Зря отказываетесь, - она втянула в себя вторую дорожку. – Не пропадать же добру. А вы смешной. «На сегодня с меня хватит устриц» - это прикольно.
Арсений непроизвольно поморщился, в голосе Надюши появились вчерашние скандальные интонации. Видно вчера тоже не обошлось без кокаина.
Она убрала пакетик в сейф и подошла к нему почти вплотную.
- А я вам совсем не нравлюсь?
Арсений молчал. А что он мог сказать?
- Значит совсем… Но это пустяки. Главное, что мне нравитесь вы.
Зрачки ее стали непомерно большими, от этого глаза казались по-цыгански черными. Арсению стало как-то не по себе.
- Ну что же, - вдруг расхохоталась она, - поскольку, как я поняла, домогаться меня вы не собираетесь, вернемся в зал!
Когда они вошли в зал, оркестр опять грянул «девчоночку Надю», видимо здесь было так принято. Они снова сели за стол, где Арсения уже ждала огромная тарелка с бифштексом и жареной картошкой. Только сейчас он вспомнил о том, что со вчерашнего утра ничего не ел. Он с удовольствием принялся за еду, не обращая внимания на то, что Надюша пялилась на него расширенными от кокаина зрачками.
Вдруг заиграла знакомая музыка, и в центр зала выскочил Морденко во фраке. К нему подбежали четыре девчонки из кордебалета, и он запел куплеты Бони. Арсений с грустью взирал на недоеденную отбивную. Есть, когда кто-то поет, казалось ему неприличным, хотя многие находящиеся в зале отнюдь не разделяли его мнение, продолжая жевать и позвякивать столовыми приборами.
- Ну и как вам мой сюрприз? Прикольно? – расхохоталась Надюша. – Вы здесь, а они – там!
Честно говоря, ничего прикольного, кроме ощущения неловкости Арсений не испытывал. Вслед за Морденко выступали еще несколько актеров из музкомедии. Выйдя на площадку, они все находили глазами Надюшу и кланялись ей. Поскольку Арсений сидел рядом, то получалось, что они кланяются и ему. Больше всего сейчас Арсению хотелось провалиться сквозь землю. Он злился на себя за то, что из страха пришел сюда и принял правила игры, продиктованные этой взбалмошной девицей.
Наконец, программа закончилась. Арсений вздохнул с облегчением.
- Почему вы не едите? Не нравится? – поинтересовалась Надюша.
- Просто не могу есть, когда передо мной работают.
- Это предрассудки, если бы люди не ели, когда перед ними поют, в ресторанах бы не было музыки.
- Все равно не могу.
- Хотите, позовем их за наш столик?
- Н-нет, - испугался Арсений.
- Почему? Ведь это ваши друзья? Или кто-то из них сделал вам что-нибудь плохое? Говорите, разберемся.
- Нет, зачем же? Просто мне неудобно перед ними.
- За что неудобно? За то, что вы здесь, а они там?
- Да…
- Привыкайте.
- Зачем же мне к этому привыкать?
- Вы мне нравитесь. Мы будем часто здесь бывать. А если сможем доказать папе, что вы приличный человек, то он разрешит вам на мне жениться. Как вам эта идея?
У Арсения было ощущение, что ему со всего маха дали под дых. Он понял, что необходимо как-то сломать ситуацию, иначе он, словно в трясине завязнет в этих странных отношениях с Надюшей.
- Ну, так как вам эта идея? – повторила Надюша.
- Понимаете, я не могу…
- Вы что, предпочитаете мужчин? – в голосе Надюши послышались нотки разочарования.
- Н-н-нет, - от злости и волнения Арсений начал задыхаться.
- А остальные проблемы мы легко уладим, - с облегчением выдохнула Надюша. – Папа уладит.
- Знаете, Надюша, эту проблему не уладит даже ваш папа, - вдруг неожиданно твердо сказал Арсений.
- Интересно, какую же эту проблему папа не может решить?
- Вы мне не нравитесь.
В ответ он ожидал чего угодно: скандала, мордобития, стрельбы… Но только не того, что произошло дальше.
Лицо Надюши исказила гримаска, которая обычно предшествует рыданию ребенка, и слезы фонтаном брызнули из глаз. Арсению вдруг стало безумно жалко эту глупую самоуверенную деваху, которую он ненавидел еще несколько секунд тому назад. Но он прекрасно понимал, что если даст волю этой жалости, то на ближайшее время обречет себя на жизнь альфонса и прихлебателя. По крайней мере, до той поры, пока Надюша не встретит еще кого-нибудь.
Надя продолжала рыдать, размазывая косметику по лицу. Неожиданно она прекратила всхлипывать и, как-то наивно, по-детски спросила:
- А почему не нравлюсь?
- Потому что я люблю другую, - честно ответил Арсений, который, вообще, с этой минуты решил для себя, что честным быть проще. – Простите, Надя, но мне нужно идти, - добавил он и встал из-за стола.
- Вас отвезут.
- Не стоит.
- Стоит. Вы не знаете города. И райончик здесь тот еще.
- Простите меня, но я дойду сам. До свидания.
Арсений, конечно, меньше всего желал повторения этого свидания, но «прощайте» показалось ему слишком театральным и неуместным в подобной ситуации. Он спокойно и уверенно пошел к выходу. В гардеробе протянул швейцару номерок, получил свою куртку, оделся и вышел на морозный воздух. Из джипа, на котором они с Надюшей сюда приехали, выскочил охранник и открыл перед ним дверь:
- Хозяйка велела вас отвезти.
- Спасибо, я прогуляюсь, - сказал Арсений и пошел по тротуару.
Машина тихо покатилась за ним. Он шел, как ни в чем ни бывало, словно и не слышал сытое урчание мотора за спиной. Через два квартала остановился и посмотрел назад. Джип по-прежнему сопровождал его. Он снова пошел. Еще через пятнадцать минут автомобиль поравнялся с ним, открылось окно, в которое высунулся охранник:
- Послушайте, мы все равно не имеем права вас оставить. Здесь хулиганов, как собак, а если с вами что-нибудь случиться, хозяйка с нас головы снимет. Идти вам не меньше часа. Следовательно, нам ехать столько же. Может быть, сядете в машину, и мы вас быстренько отвезем? А то спать очень хочется.
Арсений не без удовольствия залез в машину, на улице было минус двадцать, и он порядком замерз.
Через десять минут за ним уже закрылась дверь «вороньей слободки». Судя по звукам, доносившимся из комнат, население еще бодрствовало. Осторожно, на цыпочках, чтобы не привлечь чье-нибудь внимание и избежать лишних расспросов, он прошел в свою комнату, разделся и лег спать.
На следующий день, на спевке по «Чайке», все перешептывались, глядя в его сторону, и замолкали, при его приближении. Было понятно, что труппа обсуждает его вчерашнее посещение ресторана с Надюшей. Меньше всего ему хотелось, чтобы об этом узнала Грачевская, но «на чужой роток не накинешь платок»…
- Высоко летаешь! – подколол его Алексей Иванович, когда он присел на скамейку рядом с ним. – Ну и как она, царская жизнь?
- Это вы о чем? – Арсений сделал вид, что ничего не понимает.
- О твоих шурах-мурах с дочкой зам мэра. Вон весь театр, как улей гудит – видели тебя вчера наши ребята в ресторане.
- Да никакие шуры-муры я не кручу!
- А в ресторан просто так зашел? С получки?
- Да пристала она ко мне на банкете, как банный лист! Пригрозила, что если откажусь с ней встретится, пожалуется отцу, что я к ней приставал… Я, честно говоря, испугался…
- Да уж, у Пичигина разговор короткий, особенно, когда дело касается Надюши. Когда свадьба?
- Какая свадьба?
- Ну, твоя с Надюшей.
- Да что вы, Алексей Иванович! Эта жар-птица не для меня. Я ее и один-то вечер с трудом выдержал…
- Надюша тебя так просто не отпустит, не надейся.
- Да уже отпустила. Я ей все объяснил.
- Значит, будет гадить. Жди беды. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь…». Сейчас, правда, все не так страшно, а вот году в тридцать седьмом, уже сидел бы в камере.
- В смысле?
- Тут, рассказывают, в тридцатых годах начальником НКВД был некто Федотов. Он в театрах бывал редко, честно говоря, вообще малокультурный был человек. А вот супруга его музкомедию прямо обожала, бывала здесь чуть ли не каждый день. И вот, как только в театре появлялся новый герой, дамочка эта, придя домой после спектакля, рассказывала мужу: «Ах, Вася! В музкомедии такой актер-красавец появился! Как же он пел сегодня! Как играл! Как же он эту свою Сильву-Марицу любил, с какой страстью! Я аж ей обзавидовалась!»
Федотов, скрипя зубами, все это выслушивал. Какому же мужу понравится, когда его баба при нем другим мужиком восхищается? Через несколько дней за героем-любовником «воронок» приезжал и увозил в известном всем направлении. Так что были времена и похуже…
В это время начали проходить финал первого акта, и Арсений с Алексеем Ивановичем, прервав разговор, встали на свои места.
Арсений стоял рядом с Грачевской, гадая, знает она о его свидании с Надюшей или нет?
***
Она стояла рядом с ним, и под мерзкую музыку композитора Пирожкова, по дурацкой актерской привычке, пыталась разобраться, что же она чувствует в данный момент. Но сейчас Грачевская препарировала свои чувства не с надеждой использовать их где-нибудь в роли, как она всегда это делала, а просто чтобы не сойти с ума. Она предполагала, что это когда-нибудь случится, по-другому и быть не могло, но, все же, известие о романе Арсения застало ее врасплох.
- А Гайданский-то наш с дочкой самого Пичигина роман закрутил! Наши его вчера с ней в ресторане видели, - радостно сообщила секретарша на обычный вопрос Каляева «Ну, что нового в театре?».
Как всегда, придя в театр, они сразу прошли в его приемную, чтобы раздеться, и в этот момент Сан Саныч как раз помогал ей снять пальто. Боль дошла до нее не сразу, как от ожога, когда на тебя вылили кипяток, и ты уже понимаешь, что это значит, но еще не чувствуешь адской муки, не дающей потом ни секунды покоя. Ее как будто заморозили или ввели в состояние анабиоза, когда «что воля, что неволя все равно».
А вот Сан Саныч отреагировал на это известие весьма бурно:
- Ах, подлец, что наделал! – выругался он, и чуть не наступил на ее светлое кашемировое пальто, которое держал в руках.
Перепуганная Верочка, перехватила у него пальто и сама стала устраивать его в шкафу.
- Почему ты так на это реагируешь, Саша? – спросила Грачевская, слыша свой голос словно со стороны, записанный на диктофон. – Дело молодое…
- Да потому что это испортит наши отношения с Пичигиным в то время, как он нам малую сцену строит, а через два года капитальный ремонт должен начать!
- Может быть, наоборот, это улучшит отношения?
- Черта с два! Они через месяц расстанутся, и из-за этого придурка ее папа перекроет кислород всему театру, не разбираясь в том, по чьей вине это произошло. Ладно, иди на спевку, я разберусь.
Она вышла из кабинета и, словно зомби зашагала по направлению к репзалу, про себя повторяя, пришедшие вдруг в голову цветаевские строчки «Ну, а ушел, как не был. И я, как не была…». Именно это «как не была» лучше всего характеризовало ее нынешнее состояние. Откуда-то сверху видела она сейчас себя, идущую по коридору к двери, за которой сейчас встретится с ним. Как ей быть? Поздравить, чтобы не подумал, что новость ее задела? Или сделать вид, что ничего не случилось?
Вечером играли «Сильву», которую Арсений всегда ждал с нетерпением. Вот и сегодня он, считая минуты, предвкушал радость вечернего спектакля. Как всегда, пришел в театр загодя, что, в общем-то, учитывая близость его обиталища (так он в шутку называл общежитие), было весьма просто. Почти все время до начала он просидел в своей гримуборной, боясь столкнуться с Грачевской в коридоре. Ему казалось, что даже если до нее и дошли слухи о его вчерашнем рандеву, то во время спектакля, за кулисами ему будет легче с ней объясниться. Наконец, отзвучала увертюра, «Хейя», которую он всегда слушал по трансляции, и половина номера «Красотки кабаре». Чтобы попасть на сцену, нужно было преодолеть два лестничных пролета, и Арсений, как всегда, побежал в последний момент, чтобы за время этой короткой пробежки нажить нужное внутреннее состояние, необходимое для его персонажа.
- Сильва! – выдохнул он, появившись на сцене.
Сердце его билось в два раза быстрей, чем всегда, норовя выпрыгнуть из груди, стянутой офицерским мундиром.
- А я сердита на вас, ваше сиятельство, вы не пришли на мой прощальный вечер, - ответила Грачевская-Сильва с какой-то новой интонацией, от которой Арсения охватила паника: он понял вдруг, что ей уже все донесли, и створки раковины, где лежала жемчужина их такой невозможной, но все же манящей любви, захлопнулась для него, быть может навсегда.
Все, что происходило дальше, казалось Арсению страшным сном: его Сильва не любила его. Нет, внешне все было, как и раньше, на других спектаклях. Но глаза ее, обращенные к нему, казались потухшими, словно не видели его вообще, словно ей все равно было с кем играть: с ним, с Пурчинским или еще с кем-либо. Он с трудом доиграл сцену, терзаясь с каждой фразой все больше и больше. Его охватила паника, казалось, земля рушится под ногами. Но публика, видимо действительно будучи «дурой», ничего не поняла, и аплодисменты после дуэта были даже более восторженными, чем всегда. В следующих сценах страшный сон продолжался: он никак не мог пробиться через «стену», выстроенную партнершей. Каждый новый порыв, не удостоенный ответа, причинял ему почти физическую боль, словно он действительно бился о толстое стекло, как птица, случайно залетевшая в комнату.
В конце концов, не выдержав, он поймал момент, когда, в ожидании выхода Грачевская одна стояла в кулисе, подошел и спросил:
- Что с вами?
- В смысле? – даже не обернувшись, ответила она вопросом на вопрос
Арсений уже вдохнул воздух, чтобы объяснить, но понял, что объяснить ничего не может, так как то, что происходило между ними на сцене, не поддается никакой формулировке… Он стоял, как теленок, и смотрел на нее, пока она обернулась, и ее колкий насмешливый взгляд вывел его из оцепенения.
- Вы играете не так как всегда…
- Ну, это можно понять – мы же не в кино, театр явление сиюминутное. Сегодня так, завтра эдак. Главное, чтобы мизансцены не менялись.
- Я не об этом.
- А о чем?
- Я чем-то обидел вас?
- Боже упаси! Чем же вы могли меня обидеть?
- Что бы вы ни услышали обо мне – это неправда!
- Бог с вами, Арсений! Еще не хватало, чтобы я собирала сплетни по театру…
В это время на сцене воцарилась пауза, а за кулисами наоборот суматоха – стало понятно, что они пропустили свой выход. Они стояли у самого края кулисы и помреж их не видела.
Арсений схватил Грачевскую за запястье и потащил на сцену.
- Сильва, ты никуда не поедешь, я запрещаю тебе ехать!
- По какому праву?
- По праву законного мужа. Мы поженимся здесь, сейчас. Эй, позовите нотариуса!..
- Ну, ты и наиграл, друг Арсений, такой натурализм развел, что дальше некуда, - то ли в шутку, то ли всерьез журил его в антракте Алексей Иванович. - Я во время финала в гримерку шел и даже остановился посмотреть, когда ты Грачевскую целовал. На месте Каляева я бы с тобой разобрался.
Видимо Арсений переменился в лице, потому что Алексей Иванович вдруг расхохотался:
- Да ладно, не бойся, он в отъезде! Володька, шофер его как раз перед спектаклем в аэропорт повез, – но добавил. – И все-таки будь поосторожней со своим темпераментом, не я один это заметил… О тебе вообще в театре разговоров много.
Арсений хотел спросить, каких разговоров, но прозвенел третий звонок, и Алексей Иванович засобирался на сцену.
Голова у Арсения шла кругом. Отъезд Каляева был для него сейчас подарком судьбы: значит, он сможет сегодня проводить Грачевскую после спектакля и объясниться с ней. Он понимал, что если известие о его якобы романе с Надюшей так подействовало на нее, значит, он ей не безразличен. Он старался не мечтать о том, что Грачевская, дойдя до дома пригласит его подняться… Но разве можно запретить себе думать об этом?
Он так и сидел бы у гримировального столика, глупо улыбаясь своим мыслям, если бы в гримерку не влетела помреж Варвара Степановна. Она схватила его за руку и поволокла за собой, приговаривая:
- Да что ж это такое делается! Я его зову по трансляции, зову, а он сидит и в ус не дует! Думаешь, худрук в отъезде, так можно спектакль срывать?
На сцене, как и в зале, царило веселье. Пытаясь заполнить паузу, Корнеев и Кассальский, игравший Фэри, выдавали все новые и новые хохмы, собранные за долгие годы работы в различных театрах необъятной страны. Когда Арсений все-таки вышел на сцену, ему показалось, что все даже разочарованы, так как комики только вошли во вкус. Он отметил про себя и то, что Грачевская при его появлении облегченно вздохнула.
Оставшиеся сцены, доигрывал победителем, словно паря над землей. Он понял главное - Грачевская разделяет его чувства, он не одинок в своей любви. Уже перед поклонами, шепнул ей:
- Можно я провожу вас после спектакля?
- Нет, спасибо, меня будут ждать друзья.
Настроение сразу испортилось, воздушные замки, выстроенные им с такой тщательностью, были разрушены. Вдобавок, на поклонах билетеры вынесли ему огромный букет роз, в котором торчала золотистая визитка, подписанная с обратной стороны «Арсению от Надюши». Арсений вынул визитку и, демонстративно встав на колено, протянул букет Грачевской. Та посмотрела на него с усмешкой, выдержала небольшую паузу, но все-таки букет взяла.
Когда занавес закрылся, Грачевская, даже не посмотрев в его сторону, поспешила в гримуборную.
Арсений разгримировывался в спешке: ему хотелось опередить Грачевскую, чтобы узнать правду ли он сказала насчет друзей. Если нет, то он будет издали сопровождать ее, чтобы, в конце концов, получить возможность поговорить. Для этого нужно было как можно незаметнее проскользнуть мимо стайки поклонниц, дежуривших у театра, и, отойдя в сторонку, найти место для «наблюдательного пункта».
Но «проскользнуть» Арсению не удалось. На проходной стояла целая компания во главе с Надюшей и ее папой.
- А вот и герой! – сказал Пичигин, и все зааплодировали.
Арсений покраснел, поздоровался и попытался пройти.
- Нет уж, нет уж! – остановил его Пичигин. - Мы требуем продолжения банкета! Вы остаетесь с нами. Сейчас дождемся Галину Сергеевну и поедем кутить!
- Простите, но я не могу… - засопротивлялся Арсений, но его слабое мычание потонуло в аплодисментах, которыми компания встретила Грачевскую.
- Галина Сергеевна!- обратилась к ней Надюша. – Повлияйте на вашего партнера! Мы его приглашаем ехать с нами, а он отказывается.
- Что ж вы так, Арсений? – спросила Грачевская формально, глядя как бы сквозь него.
- Я бы с удовольствием, но очень плохо себя чувствую.
- Ну, так мы вас вылечим! – бросил кто-то из компании.
- Боюсь, не получится, похоже у меня температура, - твердо ответил Арсений. - Должно быть грипп. Так что прошу меня извинить. Желаю приятно повеселиться!
Он повернулся и пошел прочь, на разные лады, повторяя про себя последнюю фразу, которую сказал, глядя прямо в глаза Грачевской. Ну, почему она тоже не отказалась ехать? Неужели общение с этими людьми ей дороже возможности провести несколько минут с ним?
Арсений дошел до общежития, взялся за ручку двери и… повернул назад. Понимая, что все равно не уснет, решил прогуляться «куда глаза глядят». Глаза его глядели на дорогу, которая вела к дому Грачевской и Каляева. Он вспоминал, как вел когда-то Грачевскую по обледенелым кочкам и мечтал о котлетах в театральном буфете. Теперь стройка закончилась, и тротуар был широким и ровным. Тогда дорога казалась нескончаемой, а сейчас он достиг цели за пятнадцать минут. Было около одиннадцати, во многих окнах горел свет. Дом был «коммерческий» из желтого кирпича, люстры в окнах хрустальные. Арсения никогда не манила «шикарная» жизнь, но сейчас он вдруг подумал, как было бы хорошо вернуться после спектакля не в общежитский «пенал», а в нормальную квартиру, где кто-нибудь для тебя приготовил ужин, пусть даже самый незатейливый… Легко сказать «кто-нибудь»… Настена? Лариса? Надюша? Две последние кандидатуры Арсений отмел как совершенно не подходящие, а вот Настена… Но разве может он ручаться, что не сорвется из теплого уютного дома ради минутного свидания с Грачевской, стоит той лишь поманить его или дать какой-либо знак? Жениться на Настене казалось ему нечестным. Ведь как ни нравилась ему эта девушка, все его существо принадлежало другой… Арсений поймал себя на том, что «нарезал» уже не один круг - несколько цепочек следов на припорошенном снегом асфальте образовали вокруг дома целое ожерелье. Только сейчас пришла запоздалая усталость после спектакля, ноги словно налились свинцом. Он решил посидеть на скамеечке около дома, а затем двинуться в обратный путь. На улице было минус десять, но усталость была сильнее мороза. К тому же в тайне он надеялся дождаться Грачевскую.
***
- Галина Сергеевна! Что ж вы курите одну за другой? Думаете, Сан Саныч уехал, так можно и во все тяжкие пуститься? – подсел к ней Пичигин. – Давайте, лучше выпьем. Это во всех отношениях полезнее, - он сделал знак официанту и тот освежил вино в их бокалах. – Ваше любимое, а вы не пьете!
- Да как-то не хочется… Настроение не то.
- А мы ведь для того и пьем, чтобы настроение улучшить!
Грачевская поняла, что он все равно не отстанет и с вымученной улыбкой подняла бокал и, как полагается, прикоснувшись им к бокалу vis a vis, затем чуть пригубила его.
- Я вот, Галина Сергеевна, хотел с вами поговорить, посоветоваться…
- О чем же, Владимир Николаевич?
- Да, как всегда о Надюше моей. Втюрилась она в этого вашего героя-любовника, чтоб он был неладен… Встречались они тут, в ресторане… Она говорит, что у них все нормально, все взаимно то есть. А я чувствую, что-то здесь не то. И сегодня он с нами не захотел поехать… Как он вообще? Не голубец какой-нибудь?
- Откуда же мне знать, Владимир Николаевич?
- А как бы все-таки узнать, Галина Сергеевна? Надюшка-то ведь у меня одна. Не пара он ей, конечно. Но девчонка-то сохнет, больно на нее смотреть. Есть совсем перестала, фитнесс свой забросила, лежит целый день да смотрит в одну точку. У меня по дому камеры везде расставлены, так я в офисе, как выйдет свободная минутка, монитор включаю посмотреть, что там Надюша. А Надюша все лежит и смотрит… Не могу я видеть, как она мучается, впору ребят послать да Арсения этого вашего в ЗАГС доставить. Но для этого мне нужна хоть какая-нибудь информация о нем.
- Вы же знаете, Владимир Николаевич, я сплетни не собираю.
- Да знаю я, что вы выше этого. Может быть, назовете того у кого моральная планка не так высоко подвешена? А дальше я уж сам договорюсь.
- Обратитесь в наш отдел кадров.
- Да я вижу, Галина Сергеевна, вы надо мной смеетесь. У нас в семье горе, а вы…
- Ну, какое же это горе, Владимир Николаевич? Горе это когда заболел кто-нибудь или, не дай Бог, умер. А у вас дочка влюбилась. Разве это горе?
- Вы так говорите, Галина Сергеевна, потому что у вас своих детей нет. Впрочем, простите, - осекся Пичигин, - это я перебрал…
- Да нет, что вы, Владимир Николаевич. Это ведь мой сознательный выбор. Так что не извиняйтесь, я не в обиде.
- Не жалеете, что лишили себя такой радости?
- В моей жизни есть свои радости. А проблем, как я понимаю, меньше. Не расстраивайтесь вы так, Владимир Николаевич, пустите все на самотек, молодые сами разберутся.
- Вы так думаете?
- Конечно.
- А если он ее все-таки не любит?
- Неразделенная любовь – это тоже опыт, который надо пережить.
- Вы так говорите, Галина Сергеевна, потому что это не ваша дочь.
- Ну зачем вы так? Я очень нежно к Надюше отношусь, помню ее еще совсем маленькой…
- Вот я к вам ее сейчас пришлю, вы ей сами все и объясните про опыт, который нужно пережить.
Пичигин выбрался из-за стола и пошел звать Надюшу, которая довольно неплохо веселилась в компании «золотой молодежи» новокукуйской области. «Влипла», – подумала Грачевская. Она и так с трудом отбывала подобные суаре и ее совсем не радовала перспектива воспитательной беседы с Надюшей. Но, помня, что Саша рассчитывает на малую сцену, которую построит им Пичигин, приготовилась «испить сию чашу до дна».
- А вот и Надюша, - проворковал Пичигин, - садись, дочка, поговори с Галиной Сергеевной, а я пойду, чтобы вам не мешать.
- Что курите, - поинтересовалась Надюша.
- «More». Как всегда – «more».
- Хотите попробовать мои? – Надя достала точно такую же зеленую пачку «more».
- Но ведь и у вас такие же.
- Такие, да не такие, - усмехнулась Надюша.
- В смысле?
-Знаете, что такое «косячок»?
- Слышала.
- Хотите попробовать?
- Нет.
- А я закурю. Нервы очень хорошо успокаивает.
- Вы, Надюша, ждете, что я стану вас отговаривать, или наоборот, одобрю?
- Ни то, ни другое, просто ставлю в известность. Вот сейчас покурю, наберусь смелости и спрошу у вас кое о чем.
- Можете и без смелости спрашивать, я ведь не кусаюсь.
- Скажите, а какой он, этот ваш Арсений?
- Ну почему же мой?
- Ну ведь он у вас в театре работает.
- Ах, если в этом смысле… Подающий надежды молодой актер…
- И все?
- А что вы еще хотели от меня услышать?
- У него роман с кем-нибудь в театре?
- Откуда мне знать?
- А не в театре?
- Ах, Надюша, если вас интересуют сплетни, то вам следует обратиться к кому-нибудь другому, - Грачевская встала из-за стола. – Простите, Надюша, но я что-то неважно себя чувствую, мне нужно ехать домой.
- Подождите! – Надюша вскочила, преградив ей дорогу. – Простите меня, что я вам такие вопросы задаю, но поймите, я, действительно, не на шутку влюблена… А он…
- Что он? – невольно вырвалось у Грачевской.
- Он сказал мне, что я ему не нравлюсь, - при этих словах из глаз Надюши брызнули слезы.
Грачевская подумала вдруг, что это очень похоже на фонтаны слез у клоунов в цирке, и если сделать так на сцене – никто не поверит. А, между тем, в жизни - случается… Она вспомнила, что, по идее, должна утешать Надюшу, хотя, на самом деле, известие несказанно обрадовало ее:
- Ну, что вы, Надюша, не переживайте. Бывает. Любовь не всегда делится пополам… Это тоже нужно пережить.
- Он сказал, что любит другую! – всхлипывала Надюша на ее плече.
- И такое тоже случается…
- Мне бы только узнать кого! – Надюша уже вошла «в пике», словно маленький ребенок, который никак не может остановиться в своих рыданиях.
- Ну, и что тогда?
- Да все что угодно! Денег дам, чтоб отказалась от него!
- А если не поможет?
- Как это?
- Если дело не в ней, а в нем?
- Так что, он все-таки голубой?
- Я не это хотела сказать… Я имела в виду, его любовь к той женщине…
- Ну, какая же это любовь без взаимности? – оторопела Надюша.
- А как же Петрарка, который писал полные страсти сонеты Лауре, даже не будучи знаком с нею?
- А кто это? – удивленно спросила дочка заммэра, в верхнем ящике комода которой вместе с нижним бельем лежал университетский диплом об окончании филологического факультета.
Грачевская с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться:
- Это итальянский поэт эпохи Проторенессанса… Дома в «поисковике» найдете. А мне все-таки пора.
- Я вас провожу, - встрепенулась Надюша. – А можно, я иногда буду вам звонить?
- Конечно, Надя, я всегда буду рада с вами поговорить. Извинитесь, пожалуйста, за меня перед Владимиром Николаевичем за то, что не попрощалась. Я вижу, что он сейчас занят беседой, а мне, действительно, пора.
Они прошли в вестибюль, где услужливый швейцар подал гостье песцовый полушубок, а молчаливый шофер Надюши покорно встал и пошел заводить машину.
- Простите, меня, Галина Сергеевна, что я к вам со своими глупостями лезу, но для меня это действительно важно, - доверительно зашептала Надюша, остановив ее почти в дверях. – Первый раз в жизни…
- Да что вы, Надюша! Любовь – это прекрасно!
- Да больно то как!
- Наденька, милая, не стойте на сквозняке! Будьте умной девочкой, и все будет хорошо! Грачевская чмокнула Надюшу в распухшую от слез щечку и побежала вниз по ступенькам, чтобы скорее юркнуть в открытую услужливым шофером Пичугиных дверь «мерседеса». Просто сбежала, хоть и жалко было Надюшу. А чем она могла помочь? Что сказать? Что у самой голова кружится, когда стоит на сцене рядом с этим Арсением? Что несколько раз изменила с ним любимому мужу, которому до сих пор никогда не изменяла? Что только огромным усилием воли не разрешает себе окончательно потерять голову? Нет, в этом она может признаться только самой себе. Также, как признаться в радости от его ответа Надюше. Значит он не предал ее. Как рыцарь не предает даму своего сердца, бескорыстно служа ей, не рассчитывая на награду.
В сумочке звякнул мобильник – пришла smsка: «Все в порядке. Долетел. Везут в гостиницу. Не засиживайся в ресторане». Она тут же отбила: «Уже еду домой и уже скучаю по тебе». Грачевская с грустью подумала, что вернется сейчас в пустую квартиру. За двадцать лет совместной жизни они расставались всего два или три раза, как правило, когда Каляев уезжал на постановки в другие театры. Вот и сейчас он на несколько недель улетел в Красносибирск, ставить «Прекрасную Елену».
Автомобиль притормозил на углу дома – дальше было не проехать, после двенадцати дворники закрывали шлагбаум, чтобы никто не воспользовался автомобильной стоянкой.
- Я провожу вас, - вызвался водитель.
- Нет, что вы, не стоит, я сама.
- Тогда я подожду, пока вы войдете в подъезд, а потом поеду.
- О, кей. До свидания, всего доброго.
Уже пройдя третий подъезд, она заметила у своего, седьмого, мужчину, сидящего на скамейке. Хотела вернуться к машине, сказать, что была не права и попросить шофера все-таки проводить ее, но что-то ее остановило. Пройдя еще два подъезда, она поняла, что это Арсений. Судя по отсутствию реакции на ее появление, он спал. Решив не привлекать внимание шофера, она сначала зашла в подъезд, подождала, пока машина отъедет, и снова вышла на улицу.
***
Держась за деревянный обломок, разбитой штормом лодки, он тщетно пытался не захлебнуться в волнах, которые с неотвратимой периодичностью били ему в лицо. Он уже не надеялся на спасение, понимая, что очередная волна лишит его последних сил и он, устав от бесплодной борьбы, смирившись со своей участью, «топором» пойдет на дно. Вдруг, где-то вдалеке показалась яхта. Было странно, что яхту эту шторм не касался, там, где она плыла, напротив, солнце сияло, отражаясь в спокойной глади вод. На капитанском мостике у штурвала стоял Каляев. Недалеко от рубки, на палубе в шезлонге сидела Грачевская, разглядывая в бинокль морские дали. Видимо, она увидала его, потому что вскочила и стала что-то, отчаянно жестикулируя, говорить Каляеву, который по-прежнему невозмутимо крутанул штурвал, и яхта поменяла направление.
Арсений собрал остатки сил и активнее забарахтался, стараясь не утонуть до прихода яхты, но яхта все не приближалась, несмотря на раздутые ветром паруса, как будто была где-то привязана за веревочку. Зато ему стал слышен голос Грачевской:
- Арсений! Арсений! Да просыпайтесь же вы! Арсений!
Он открыл глаза, увидел перед собой ее лицо, и понял, что так и заснул, сидя у подъезда.
- Вы замерзли?
- Да, по-моему, нет…
- Давно сидите?
- Я пришел после спектакля…
- Значит, часа три. Что же вы творите? На улице минус десять. А если бы я не пришла? Вы же могли замерзнуть! Пойдемте со мной. Только тихо. Консъержка уже спит.
Арсению казалось, что сон продолжается. Стараясь не шуметь, они прошли мимо спящей консьержки и поднялись на третий этаж. Грачевская открыла дверь под номером 24, и они вошли в квартиру.
- Ну, что вы стоите, раздевайтесь! Вам срочно нужно согреться, а то заболеете! Пойдемте на кухню! – и, увидев, что он собирается расшнуровать ботинки, бросила. – Обувь не снимайте, у нас не принято.
Он послушно разогнулся и пошел за ней. Он не обращал никакого внимания на квартиру и ее убранство, наверное именно поэтому, когда он потом тщетно пытался вспомнить подробности этой встречи, антураж ускользал от него, словно фильм, в котором оператор сознательно не брал общих планов, только крупный план героини…
Что было дальше? Полстакана коньяку из какой-то замысловатой бутылки, который она заставила его выпить, чтобы согреться, горячий крепкий сладкий чай и все, что обычно случалось между ними, когда ничто и никто не мог этому помешать…
Он ушел от нее в шестом часу утра, успев также осторожно проскользнуть мимо спящей консьержки. В полудреме, добрел до общежития, где рухнул в постель и поплыл в ознобе и бреду – трехчасовое сидение у подъезда не прошло для него даром. Время остановилось, словно стрелки часов были заляпаны, какой-то вязкой жидкостью, мешающей им двигаться вперед. Он даже не знал, как долго провалялся, путая бред с явью. Пару раз ему, словно сквозь пелену, привиделось озабоченное лицо Грачевской. Остальные сны были обыкновенными кошмарами, где его пытали, топили, гнались за ним, в общем, бред, да и только.
Но однажды его разбудил солнечный свет, пробивающийся через незамысловатые «портьеры», сочиненные им из старого покрывала. На душе было чисто и ясно, как у новорожденного. Он попытался подняться, но это ему удалось не сразу, голова закружилась, как с перепоя. Потихоньку преодолевая подкатывающую к горлу тошноту, сел, сунул ноги в тапочки и встал, предусмотрительно держась за спинку кровати. Каждый шаг давался с трудом, словно он заново учился ходить. На то, чтобы преодолеть трехметровый путь от кровати до двери, у него ушло двенадцать коротких шагов. Когда он уже взялся за дверную ручку, вспомнил, что не одет. Пришлось снова проделать обратный путь, чтобы взять халат Пурчинского, который как всегда валялся на соседней кровати. Еще двенадцать раз переставил он плохо повиновавшиеся ему ноги и, наконец, распахнул дверь в коридор. Передвигаясь переставными шагами, держась за стенку, дошел до туалета. После, также по стенке добрался до кухни, откуда были слышны голоса. Там за столом чинно восседали за завтраком Танька с Тамаркой, которая поругавшись с мужем по поводу несыгранной премьеры, снова переехала в общежитие. Увидев его, они не на шутку переполошились:
- Вот тебе и явление Христа народу! – с набитым ртом почти промычала Томка.
- Ты зачем встал? Кто тебе разрешил? – «наехала» Граблина.
- А что, нельзя?
- Он еще спрашивает! – девушки вскочили и, схватив его под руки, повели обратно.
- Да что вы ко мне привязались? Я сам, если нужно дойду, но вообще-то я есть хочу!
- Ложись в постель, сейчас все принесем! – в унисон ответили дамы и, бросив его, побежали на кухню.
Арсений все также, «по стеночке» добрался до своей комнаты и, обессиленный, лег в кровать. После «променада» силы совсем покинули его, как будто он всю ночь разгружал вагоны. Вскоре Томка с Танькой принесли ему завтрак. По запаху он узнал Танькин знаменитый омлет с сыром, от которого он обычно отказывался. Но сейчас голод скрутил так, что он уже не думал о последствиях. Пока ел, девушки рассказали ему, что он три дня валялся в бреду с температурой под сорок, что его хотели увозить по скорой, но прибежала перепуганная Грачевская с каким-то медицинским светилом и швейцарскими уколами, от которых Арсению, в результате, и полегчало.
Наевшись, сам не заметил, как снова «вырубился». Состояние, в котором он пребывал, напоминало описание летаргии, когда сквозь пелену сна человек видит и слышит, что происходит вокруг, но не имеет сил ни сказать что-нибудь, ни просто пошевелиться. Он даже не сопротивлялся, когда девушки делали ему укол. Вернее, делала Тамарка, она по первой профессии была медсестрой, а Танька «ассистировала», доставая из коробочки ампулы и подавая ватку со спиртом.
Снов уже не было, в голове колокольчиком звенела пустота, словно вместе с болезнью ушли мысли и чувства. Он так и лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь пустотой и покоем.
Когда открыл глаза в следующий раз – перед ним стоял мужчина в очках, из-за плеча которого выглядывали озабоченные лица Грачевской, Таньки и Томки. Арсений понял, что это и есть то самое светило.
- Здравствуйте, - просипел он несмазанной телегой.
- Здравствуйте, здравствуйте! – весело ответило светило. – Ну, что я вам говорил, Галина Сергеевна? Лекарство помогло.
- Спасибо, доктор! - снова подал голос больной.
- Не меня - Галину Сергеевну благодарите! Если бы она вовремя не зазвонила, так сказать, «во все колокола», лежали бы вы сейчас со своим двусторонним воспалением легких в коридоре городской больницы, на сквозняках.
- Спасибо.
- Ну что же, - обратился доктор к Тамарке с Танькой. Продолжайте колоть три раза в день, следите, чтобы без особой надобности с постели не вставал, кормите понемножку, а впрочем, я сейчас все распишу.
Доктор сел за стол и стал что-то писать на листочках. Танька и Тамарка смотрели через его плечо, стараясь осмыслить и запомнить, а Грачевская так и осталась стоять, глядя на Арсения. Он тоже смотрел на нее во все глаза, и думал, что за все время их знакомства, пожалуй, ни разу не имел возможности так долго и безнаказанно глазеть на нее. Потом, когда все ушли, он закрыл глаза и попытался восстановить в своей памяти ее лицо, но изображение получалось «нерезким», словно плохая фотография, и он снова рухнул в сон.
На следующий день вечером у Томки с Танькой был спектакль, на который они собирались загодя, цокая каблучками по коридору. Периодически кто-то из них «пробовал голос», и тишина «вороньей слободки» взрывалась, то грудным арпеджио Томки, то легкой колоратурой Таньки. Впрочем, возразить по этому поводу никто не мог: Пурчинский снова сошелся с женой, Бескудниковы давно уже жили в новой квартире, а комик Скверный уехал искать любовь публики в какой-то очередной северный театр.
Арсений уже чувствовал себя гораздо лучше, но Томка с Танькой не разрешали ему вставать. Он ждал их ухода, чтобы просто походить по квартире, лежать ему уже надоело. Так в ожидании, сам не заметил, как заснул.
Открыл глаза – и сердце зашлось от восторга, словно бездомный щенок его души в радости завилял необрубленным хвостом – у кровати сидела Грачевская. Увидев, что он проснулся, она рукой прикоснулась к его заросшей щетиной щеке. Он поймал ее руку и стал целовать, она руки не отняла, и он, осмелев, перешел в наступление, одержимый внезапно проснувшимся желанием.
Потом они долго лежали, не размыкая объятий, словно сросшись телами. Время опять остановилось, давая отсрочку серым будням повседневности. Разговаривать не хотелось, слова лишь разъединяли их. Да и о чем им было говорить? Ни прошлого, ни будущего, только минутное, мгновенное настоящее. Он избегал обращений к ней: сказать «Галя» не поворачивался язык, а называть по имени-отчеству женщину, которую целуешь – глупо.
Она поднесла к глазам левую руку и посмотрела на часы:
- Мне пора. Скоро кончится спектакль.
Он промолчал. А что он мог сказать? Конечно, ей нужно было уходить, пока не вернулись Томка с Танькой…
Она встала с кровати и стала одеваться.
- Включить свет? – спросил он.
- Нет, не надо, - ответила она резко, словно испугавшись.
- Давай, уедем куда-нибудь? – совершенно неожиданно вырвалась у него фраза, которую он позволял себе сказать только в мечтах.
Она ответила не сразу. Ее светлый силуэт замер в вечерних сумерках.
- Если бы все было так просто… - словно стон прозвучало в ответ, словно она сама долго мучилась этим вопросом.
- Ты придешь завтра?
- Постараюсь… Ой, совсем забыла, я же тебе еду принесла. Поешь, пожалуйста, а я побегу, а то вернутся твои соседки, а я здесь… - она закончила одеваться, подошла к кровати, наклонилась над ним и поцеловала. Лицо ее было влажным от слез.
На следующее утро, он проснулся довольно рано. Его разбудило ощущение счастья. Полного и бесповоротного счастья, о котором он даже мечтать не мог. Подумать только, она любит его! Грачевская его любит! Он неожиданно легко вскочил с кровати и понял, что совершенно здоров - то ли швейцарские уколы помогли, то ли вчерашнее свидание так на него подействовало.
В «вороньей слободке» пока еще царствовал Морфей. Арсений, стараясь не шуметь, прошел в ванную, пустил воду и залез под душ, потом растерся полотенцем, достал из шкафчика бритвенные принадлежности и с удовольствием побрился. Затем, вышел на простор пустой кухни, походил туда-сюда, включил газ, набрал в чайник воды из-под крана и поставил его на плиту. После нескольких дней, проведенных в постели, обыкновенные, простые действия доставляли ему несказанное удовольствие. Он остановился, прислушавшись к себе: что бы еще такого совершить? Понял, что зверски голоден, хотел, было, уже заглянуть в соседские кастрюли, но вспомнил о свертке с едой, оставленном вчера Грачевской, и на всех парах полетел обратно в комнату, где на столе лежал белый пакет. Он разворачивал его с замиранием сердца, словно рождественский подарок. Внутри были маленькие пирожки. Он сразу же надкусил один, сдобное тесто таяло во рту. С наслаждением жуя, он снова побежал на кухню, выключил кипевший уже чайник, налил кружку кипятка, опустил туда пакетик с заваркой, взятый из граблинского шкафчика и три ложки сахара, позаимствованного из Томкиных запасов, и с дымящейся кружкой вернулся к себе. Конечно, следовало бы поделиться пирожками с заботливыми соседками, но как бы он объяснил загадочное появления свертка? Поэтому Арсений наслаждался завтраком в полном одиночестве, пытаясь представить себе, как Грачевская делала эти пирожки. Но «картинка» не получалось, Грачевская с пирожками как-то не «состыковывалась». Ну, не мог он представить ее у плиты! Потом он вспомнил, как Корнеев рассказывал, что «Галка по дому ничего не делает, на хозяйстве у них домработница». Но даже то, что к пирожкам просто прикасались ее руки, делало их необычайно вкусными.
Днем в «воронью слободку» заглянуло светило, радостно встреченное и обласканное Танькой и Томкой. Осмотрев больного, доктор несколько раз причмокнул языком, в очередной раз удивившись эффективности заморских уколов, и сказал, что случай, конечно, небывалый, но с понедельника Арсений может выходить на работу.
Арсений ждал не дождался вечера, когда «слободка» опустеет и придет Грачевская. Он несколько раз принимался наводить порядок в комнате, зачем-то выгладил рубашку, в общем, пытался как-то скоротать время. Но наступил вечер, соседки убежали на спектакль, а его Прекрасная Дама все не шла… Когда стрелки часов подобрались к девяти, он понял, что ждет напрасно. В коридоре рядом с телефоном валялся потрепанный блокнотик Таньки Граблиной. Танька, как самая «деловая» среди них, чаще всего пользовалась городским телефоном, и поэтому блокнотик, как правило, «жил» в коридоре. Арсений открыл книжечку на букве К и сразу нашел домашний телефон Каляева, у Таньки просто не могло его не быть. Не раздумывая, он набрал номер и через несколько секунд, показавшихся ему вечностью, услышал знакомый, чуть с хрипотцой голос Грачевской. Он помолчал, не зная, что сказать, и положил трубку обратно на рычаг. Значит, она дома. Значит, она даже не собиралась к нему! Ни секунды не раздумывая, Арсений оделся и выбежал на улицу. Снег валил хлопьями. В другое время он непременно остановился бы и любовался этой красотой – в белом наряде даже Новокукуйск выглядел неплохо, но сейчас он бежал, на ходу заглатывая попадающие в рот снежинки, как будто они могли затушить бушующее в сердце пламя.
Она уже с бьющимся от волнения сердцем открывала входную дверь и гнала от себя мысли, которые сама же называла «голосом разума», когда раздался телефонный звонок. Первым побуждением было не подходить - она уже вышла за порог, а возвращаться, как известно, плохая примета, но «голос разума» нашептал, что это могли звонить из театра по поводу какого-нибудь ЧП или Саша из Красносибирска… И хотя было уже семь пятнадцать и спектакль в театре шел полным ходом, а у Каляева в Красносибирске стопроцентно была вечерняя репетиция, она сняла трубку.
- Здравствуйте, Галина Сергеевна, как хорошо, что вы дома, я как раз возле вас, у подъезда, можно поднимусь? – проворковала Надюша Пичигина.
- Надюша, если это не очень срочно, давайте перенесем на другой раз – мне нужно бежать в театр на вокальный урок.
- Нет, Галина Сергеевна, это как раз очень срочно. Мы поговорим, а потом я вас подвезу к театру, если захотите, конечно.
В трубке зазвучали гудки, и Галина Сергеевна услышала, как снизу вверх поехал лифт, в котором, верно, ехала Надюша. Она хотела набрать телефон общежития, но подумала, что уже не успеет. И действительно тут же дверь лифта открылась, выплюнув улыбающуюся во весь рот Надюшу.
- Ах, Галина Сергеевна! Как же я рада вас видеть! - сказала она, входя в квартиру.
- Я тоже, Наденька рада, вот только спешу очень…
- Какая вы красивая! На работу идете, словно на свидание.
- Работа у меня такая… - смутилась Грачевская, в реплике Надюши ей послышалась скрытая издевка.
- Да уж, работа у вас завидная. Ну что же, так и будем в прихожей стоять или в гостиную пригласите?
- Я бы рада, Надюша, да боюсь опоздать…
- Не волнуйтесь, я вас надолго не задержу. А потом уж вы сами решите, торопитесь вы или нет, - сняв улыбку, словно маску, мрачно сказала Надюша и, не дожидаясь приглашения, по-хозяйски повесила на вешалку шубу и прошла в гостиную.
Грачевская тоже скинула шубку и прошла следом.
- Да-а-а, квартирка у вас со вкусом обставлена!
- Наденька, если вы хотите получить дизайнерский совет, то сейчас не очень удачное время…
- Да нет, дизайнеров у нас с папой хоть отбавляй. Я в другом смысле.
- В каком?
- Не жаль вам будет всего этого?
- Что вы, Надюша имеете в виду?
- Сейчас узнаете, недолго уже осталось.
Грачевская боролась с желанием вытолкать эту наглую девку из квартиры и бежать к Арсению. Но как она могла так поступить с дочкой самого Пичигина? Саша ей в жизни этого не простит. Хотелось курить, но если она достанет из сумочки сигареты – закурит и Надюша, следовательно, беседа затянется, а у нее в душе еще теплилась надежда на то, что сегодняшнее свидание все-таки состоится.
- Не знаю, как вам это сказать, чтобы не очень обидеть, но Арсения вам лучше оставить в покое, - Надюша смотрела в упор, не мигая, словно «народный мститель» из старого фильм, и в ее расширенных зрачках Грачевская ясно видела свое отражение.
- Что вы имеете в виду? – спросила Грачевская, пытаясь выиграть время, понимая уже, что попала в ловушку, что неприятности неминуемы и вечер, который дарил столько надежд, окончится весьма печально.
- То, что у вас с ним роман, то, что вы и есть та самая женщина… А я-то расквасилась перед вами, всю душу наизнанку вывернула!
- Вы что-то путаете…
- Мой шофер видел, как вы вели его к себе. Он сначала отъехал, а потом вернулся, побеспокоился, как вы там… Не напал ли на вас человек, сидящий у подъезда. А вы уже вели его к себе…
- Почему вы думаете, что это был именно Арсений?
- За вами уже неделю наблюдает нанятый мной детектив. Когда на следующее утро я обратилась к нему, он сразу же, по горячим следам, снял данные с камеры видеонаблюдения в подъезде. У меня есть и другие доказательства вашей неверности, которые могут лечь на стол вашего мужа, когда он вернется. А можно и не дожидаясь его приезда отправить все в Красносибирск.
Словно на реплику, как в театре, раздался телефонный звонок. «Не хватало только, чтобы это был Саша», - подумала Грачевская и сняла трубку. Но на ее «алло» никто не ответил - может быть ошиблись номером, а может быть, кто-то просто баловался.
Грачевская положида трубку обратно на рычаг достала сигареты из сумочки и закурила. Надюша смотрела на нее в упор, ожидая решения. «Направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – убит будешь, прямо пойдешь… - подумала Грачевская, - И ни на одном дорожном знаке нет стрелочки, указывающей путь к счастью». Ей противно было ощущать зависимость от этой девчонки, которая, словно воришка копалась в ее грязном белье. Кажется, она слышала от потерпевших ограбление, как трудно потом жить в квартире, где похозяйничали чужие люди. Но квартиру можно поменять, а жизнь? Только прекратить, прервать. Как? Она обдумает это, когда Надюша уйдет. А сейчас нужно выпроводить ее, как можно скорее. Присутствие Надюши стало физически неприятно, тошнота подкатывала к горлу и ноги подкашивались.
- Вы вольны поступить так, как сочтете нужным, - стараясь не терять самообладание, тихо сказала Грачевская. – А сейчас прошу вас покинуть мой дом.
Видимо, такой результат не входил в планы Надюши, потому что она вдруг засуетилась, превращаясь из «народной мстительницы» в школьницу, которую застукали в туалете с первой сигаретой.
- Неужели вы не боитесь, что все станет известно вашему мужу?
- Я ведь не должна отчитываться перед вами в своих эмоциях и чувствах, не правда ли? – не без сарказма спросила Грачевская.
Надюша машинально кивнула головой.
- Ну, вот видите – вы тоже так считаете, – она неспешно прошла в прихожую и нараспашку открыла входную дверь. – А сейчас вам пора. До свидания, Надюша, передайте поклон Владимиру Николаевичу.
Надюша пулей вылетела из гостиной, схватила шубку, висевшую на вешалке в прихожей, выбежала за дверь и, не вызывая лифта, поскакала вниз по лестнице.
Грачевская закрыла дверь за незваной гостьей и опустилась на банкетку, стоявшую тут же у вешалки – идти в комнату не было сил, словно этот поединок обескровил ее.
Она сидела и думала о том, что сейчас пойдет в спальню и проглотит новую пачку феназепама, которую как раз вчера купила в аптеке взамен той, которая закончилась. Ей хотелось просто выключить жизнь, как надоевший сериал, который каждый день показывают по телевизору. Репетиций завтра в театре нет, хватятся ее только к вечеру, когда она не придет на спектакль. Она уже поднялась с банкетки, когда в дверь позвонили. Судя по всему, это опять была Надюша. Конечно, можно было и не открывать, но сейчас, приняв решение, Грачевской хотелось поскорее покончить со всем тем, что могло хоть как-то помешать исполнению ее замысла. Если она не откроет сейчас, Надюша может пожаловать позже и, разбудив ее, помешать действию таблеток. Она открыла – на пороге стоял Арсений. Он сделал шаг вперед и захлопнул за собой дверь.
- Почему ты не пришла? – в волнении он даже не заметил, что первый раз перешел границу «вы».
Она молчала. Рассказывать о визите Надюши не хотелось. Ей вообще не хотелось «засорять» их отношения какими-то ненужными подробностями. Ей хотелось смотреть на него, тонуть в его глазах, словно в омуте и ни о чем не говорить: ни спрашивать, ни отвечать. Да и о чем можно говорить, когда есть только настоящее – о будущем не может быть и речи…
***
Их тайные встречи продолжились и после приезда Каляева. Арсений снял по объявлению квартиру недалеко от театра, куда она изредка прибегала к нему на часок. Он не мог находится там без нее, слишком одиноко ему становилось после мимолетной иллюзии счастья, поэтому продолжал жить в общежитии. Разумеется, ему безумно стыдно было смотреть в глаза Каляеву, который так тепло к нему относился, но разорвать этот порочный круг сил не было. Он несколько раз предлагал Грачевской уехать вместе с ним куда глаза глядят, но она не отвечала на его предложения, словно пропуская их мимо ушей, невзначай меняя тему разговора. В общем-то, и разговаривали они крайне мало – времени не было, иногда Арсению казалось, что и слов им никаких не надо, достаточно глаз, губ и рук. Он жил от встречи до встречи, в остальное время «выключаясь», существуя как бы по инерции.
Незаметно подошел Новый год, его второй Новый год в Новокукуйске. Прошлый раз он встречал его в общежитии. Тогда здесь еще жили Бескудниковы, поэтому гуляли на широкую ногу. Они «сбросились» и Пашка обеспечил какой-то сумасшедший продуктовый набор, куда входили крабы, ананасы и прочая праздничная белиберда – директриса сети городских супермаркетов была горячей поклонницей Пашкиного баритона. В общагу пожаловали и другие молодые артисты, которым было «не развернуться» в тесных родительских квартирах. В общем, было шумно и весело. Не обошлось и без эксцессов: в разгар веселья комик Скверный, обидевшись на не обращавшую на него внимания Томку, вырубил электричество и лег спать. Все подумали, что произошла какая-то авария, и даже не пытаясь что-то предпринять, высыпали на улицу, где куролесили до утра.
В этом году Каляев решил организовать встречу Нового года в театре, то ли мечтал «сплотить» труппу, то ли делал реверанс городскому начальству и спонсорам, которые, разумеется, тоже были приглашены. Молодые артисты во главе с Толей Морденко готовили капустник. Арсения тоже позвали, но потом отпустили на все четыре стороны, объяснив, что с таким чувством юмора, как у него, в капустниках участвовать противопоказано. Арсений и сам знал, что чувство юмора у него полностью отсутствует, и его это нисколько не тяготило, за исключением того, что, сидя в зале во время комической сцены, он просто не понимал над чем смеется зритель.
- Вот придумал тоже фюрер дорогой, удружил! – возмущался Алексей Иванович. – Теперь вместо того, чтобы дома посмотреть телевизор и спокойно заснуть мордой в «оливье», изволь надеть костюм и переться в театр.
- Так весело же будет, - возразил Арсений.
- Кому весело, а у кого жена будет рядом сидеть и считать каждую рюмку. Какое же это веселье. А потом ночью тащись пешком через весь город домой! Ну, его к черту! Не пойду!
Но, тридцать первого декабря на «елку», как между собой называли это мероприятие актеры, после вечернего спектакля остались все, даже Алексей Иванович с почетным эскортом в виде Нины Филипповны и Настены, которая с начала сезона трудилась в гримерном цехе театра. Она работала с женским персонажем и на мужской половине появлялась редко, поэтому в театре Арсений с ней почти не пересекался. И сейчас он с радостью кинулся к ней, словно к сестренке, которую долго не видел.
- Привет! Как хорошо, что ты пришла!
- Здравствуйте, - покраснела Настена, никак не ожидавшая такого внимания к своей особе.
Она заметно похудела с лета и стала почти совсем не похожа на мать, колобком крутившуюся возле мужа. Длинные волосы ее были распущены, лишь заколка на макушке не позволяла рыжевато-золотистому водопаду вести себя как вздумается. Синее платье с широкой юбкой и лифом, подчеркивающим талию, изящные туфельки на каблучках преобразили знакомую ему Настену, словно Золушку на балу.
Когда все стали рассаживаться за столики, расставленные в зрительском фойе, Арсений, недолго думая, сел с Корнеевыми, словно не замечая, что Надюша, сидевшая в «VIP-зоне», призывно махала ему рукой. Ему был хорошо виден и столик, за которым сидели Каляев с Грачевской. На ней было платье цвета морской волны, пуритански закрытое спереди, но открывавшее по-девичьи гибкую спину. Она как раз сидела затылком к их столику и Арсений с трудом сдерживал себя, чтобы не пялиться с вожделением на тронутую легким, видимо с лета оставшимся загаром спину возлюбленной.
Торжество вел популярный в городе тамада и массовик-затейник, не выговаривавший примерно двадцать букв алфавита, но почему-то пользующийся успехом у начальства и городской элиты. Арсения всегда коробило от его плоских шуток, но сильных мира сего они устраивали – видимо приятно сознавать, что кто-то говорит еще хуже тебя. Сначала слово было предоставлено Каляеву, потом мэру города. Затем включили трансляцию приветственного слова президента, а затем, под бой курантов загремели пробки от шампанского, зазвенели бокалы, в общем началось общее веселье.
После бокала шампанского Арсению тоже стало весело, он с удовольствием налегал на закуску, которую дружно подкладывали в его тарелку Настена с Ниной Филипповной. С Корнеевыми было тепло и уютно, как в детстве, когда с ними еще жил отец, и у них была настоящая семья. Неизвестно, что в результате произошло – мать не любила и не хотела говорить с ним об этом – но однажды, вернувшись из пионерлагеря, он узнал, что отец с ними больше не живет. Он не почувствовал боли разрыва, но ощущение потери чего-то очень важного, сопровождало его всю последующую жизнь, словно проснувшись утром узнал, что у него больше нет руки или ноги. До сих пор иногда накатывала тоска по молчаливым прогулкам, воскресным вылазкам «на природу» и прочим вещам, которые стали невозможными без отца. Тот несколько раз попытался найти контакт с сыном, но Арсений не шел на сближение – ему казалось, что это станет предательством по отношению к матери, так и жил, словно волчонок без лапы… А сейчас сердце будто оттаяло и в носу предательски щипало, и хотелось плакать от ощущения «потерянного рая» полноценной семьи. Если бы не начался капустник, Арсений бы окончательно «расквасился».
Судя по несмолкаемому смеху зрителей, капустник удался на славу. Арсений тоже немного посмеялся за компанию, вторя сдержанным смешкам Настены, похрюкиванию Алексея Ивановича и неожиданно звонкому, словно колокольчик, жизнерадостному хохоту Нины Филипповны.
Потом начались танцы и Арсений пригласил Настену, и они кружились в медленном вальсе, и он на несколько минут забыл о своей любви к Грачевской и снова подумал о том, как хорошо было бы войти в эту милую семью… Но потом, где-то, среди танцующих мелькнула обнаженная спина Грачевской , и его опять накрыла волна желания, которое, к сожалению, никак не распространялось на преданно глядевшую ему в глаза Настену.
Когда они вернулись, Нины Филипповны не было, она пересела за соседний столик к девочкам из своего цеха, которые рассказывали что-то смешное, то и дело вызывая серебряный колокольчик ее смеха. Алексей Иванович сидел, погрузившись в свои мысли, словно и не заметив их возвращения. Арсений долил в бокалы шампанского и они с Настеной с удовольствием отпили по нескольку глотков шипучего напитка, напоминавшего детскую газировку «Буратино». Тут начался следующий танец и к Настене с приглашением подкатил артист хора Гриша Столетов:
- Вы позволите, - обратился он к Арсению.
- Да, да, конечно, - машинально ответил тот, тут же пожалев об этом, потому что без Настены за столом сразу стало пусто. Да и Алексей Иванович смотрел на него как-то недобро, видимо успел за время краткого отсутствия супруги контрабандой «пропустить» лишнего, а в театре все знали, что обычно добрый и жизнерадостный Корнеев, выпив, становится мизантропом.
- Не морочил бы ты голову моей девке, Сеня.
Арсений посмотрел на Алексея Ивановича и понял, что лучшим ответом будет молчание. А что тут возразишь?
- Она ведь все лето ждала, что ты к нам приедешь...
Арсений снова промолчал.
- Я не знаю, что там у тебя с дочкой мэра, что с Грачевской, как ты вообще мыслишь свою дальнейшую жизнь и карьерный рост… Но Настю мою ты оставь в покое. Как друга тебя прошу.
Арсению стало зверски обидно, как в детстве, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал. Его любовь к Грачевской была мукой, испытанием, но никак ни карьерной ступенькой. Но он не мог возразить Алексею Ивановичу, понимая, что это повлечет за собой никому не нужные откровения.
Объявили белый танец. Арсений в общем-то не очень любил танцевать, но сейчас был бы не против, чтобы кто-нибудь из девушек пригласил его, избавив от неприятного разговора с Алексеем Ивановичем. Он огляделся и с ужасом увидел, что через весь зал нетвердой походкой к нему шествует Надюша. Он уже встал для того, чтобы просто сбежать, но тут к столику вернулась Настена, которую он, даже не спросив разрешения, подхватил и закружил в вальсе, стараясь затеряться среди танцующих пар. Судя по всему, экспромт пришелся Насте по вкусу, она весело хохотала и была несколько разочарована, когда вальс закончился, и Арсений привел ее за столик.
- К сожалению, мне пора, - сказал он и пошел к выходу. В душе бурлили раздражение назойливостью Надюши и досада на Алексея Ивановича. Он вышел из фойе и пошел по узкому темному коридору, соединяющему зрительскую часть с закулисьем. На другом конце коридора послышался знакомый стук каблучков, он глазам не поверил – навстречу шла Грачевская. Словно два поезда на узкоколейке они поспешили к весьма опасному, но такому желанному столкновению.
Где-то через полчаса она, поправив прическу перед зеркалом в его гримерке, подошла к нему, и, на мгновение прижавшись губами к его губам, прошептала:
- Мне пора…
- Не уходи, - как всегда взмолился он, как будто бы и вправду надеялся на то, что она останется.
- Не могу, - как всегда ответила она и, как всегда, исчезла в темноте театральных коридоров, словно и не было ее вовсе ни секунду назад в этой комнате, ни вообще в его Арсения жизни.
Опять защипало в носу, и брошенный щенок его души в очередной раз протяжно завыл, жалуясь на судьбу, которая опять отобрала с таким трудом выпрошенный у деда Мороза подарок. Не хотелось возвращаться за стол, но и домой идти было лень. Каждое свидание с Грачевской до основания выматывало, словно, доказывая свою любовь, он пытался отдать больше, чем имел. Арсений закрыл глаза и прямо здесь, на диванчике в гримерке упал в спасительный сон и проспал бы до утра, если бы его не разбудил Алексей Иванович, пришедший за дубленкой и теплыми ботинками, которые оставил в гримерке. Он удивился, увидев Арсения, и решил, видно, что тот ушел, обидевшись на его слова.
- Ты на меня, Сеня, зла не держи, я ведь ничего плохого в виду не имел… Прости, если что не так…
- Да что вы, Алексей Иванович, я вовсе не обиделся, просто устал, решил вот подремать. Я сейчас тоже иду домой.
Он оделся и вышел вместе с Корнеевым на улицу, где уже ждали Нина Филипповна с Настеной. Они вместе дошли до почтамта, где светились несколько зеленых огоньков такси, он посадил Алексея Ивановича с семьей в машину и пошлепал к себе в общежитие. Теперь ему вообще казалось, что их краткое свидание с Грачевской всего лишь сон.
В общежитие было тихо. Танька видно догуливала там, в театре, а Томка, судя по всему, решила в честь праздника вернуться к мужу, простив ему несыгранную ею премьеру.
Арсений открыл дверь в свою комнату, прямо в темноте скинул куртку с ботинками, и, не раздеваясь, нырнул под одеяло. Чьи-то незнакомые руки обвили его шею, и губы стали подбираться к его губам… Он отстранился и включил торшер, стоявший возле кровати. Рядом с ним лежала совершенно голая Надюша. «Сюрпризы продолжаются! Только этого мне еще не хватало!», - обреченно подумал он, вылез из кровати и, не поворачиваясь к ней, сказал:
- Надя, я вас умоляю, оденьтесь и езжайте к себе домой! Можете говорить своему папе все, что угодно, только оставьте меня в покое.
- Я не могу уехать, - неожиданно тоненьким голоском пропищала Надюша, - я шофера отпустила.
- Тогда уйду я, - ответил Арсений и стал надевать ботинки.
- Нет! Мне страшно здесь одной!
- А залезть в мою постель, и лежать в темноте не страшно было?
- Страшно, но я мечтала о том, что вы придете и…
- А если бы я вообще не пришел?
- Не знаю…
- Вот что. Я выйду из комнаты, вы оденетесь, а потом решим, что делать дальше.
Он прошел по коридору, вышел на кухню и пожалел, что не взял куртку, в кармане которой была пачка сигарет. Он решительно не знал, что делать. В любую минуту может вернуться Танька и тогда уж точно Надюшин визит получит широкую огласку в театре. Наверное, следует вызвать такси и отправить Надюшу домой. Его невеселые размышления были прерваны появлением на кухне полностью одетой Надюши:
- До свидания, я пошла.
- Куда же вы пойдете в ночь в своих мехах? Давайте я вам, по крайней мере, такси вызову.
- Вызывайте.
Арсений безуспешно попытался найти телефон такси в Граблинском блокноте, потом безрезультатно попытался дозвониться в справочную службу. Надюша не снимая шубы терпеливо ждала в коридоре. Когда стало понятно, что вызов такси в Новогоднюю ночь – пустая мечта, Арсений предложил проводить Надюшу до телеграфа, где была стоянка.
- Хорошо, - безропотно согласилась она.
Арсений надел куртку, и они вышли на улицу. Шли молча – говорить было не о чем, да и мороз обжигал ноздри при каждом вздохе. Дойдя до Центральной улицы, Арсений увидел, что зеленые огоньки покинули свое пристанище, около почтамта было пусто. Надеясь, что какая-нибудь машина все-таки подъедет, они дошли до почтамта, но такси так и не появилось.
- Возвращайтесь к себе, я дойду сама, тут недалеко, - сказала Надюша с интонацией «хорошей девочки».
- Да нет, я провожу.
Они повернули назад и пошли по направлению к Каляевскому дому. Видимо, молчание для Надюши стало тягостным, потому что она вдруг стала «щебетать» что-то о школе, в которой училась, о Дворце пионеров, мимо которого они проходили, и в котором Надюша занималась во всех, каких только можно, кружках, включая моделирование. «Прямо экскурсия по местам боевой славы», - заметил Арсений. Надюша пристыжено замолчала. Они дошли до знакомой Арсению улицы, уже виднелся дом желтого кирпича. «Для полного счастья не хватало еще встретить Грачевскую», - подумал он.
Встреча не заставила себя долго ждать. Каляев с Грачевской вынырнули из какого-то переулка, видно возвращались из театра каким-то особым, только им известным путем.
- Смотри-ка, Галя! Вот и не верь после этого театральным сплетням! – воскликнул Каляев, - ну что ж, совет да любовь!
Надюша молчала, Арсений тоже не решался возразить. Грачевская отвела глаза, не желая встречаться с ним взглядом.
- Не смущайтесь, дело молодое! – продолжал Каляев. – А знаете что? Пойдемте-ка к нам, у меня есть бутылка потрясающего кальвадоса. Ремарка ведь все читали?
Арсений кивнул, а Надюша, как видно не очень жаловавшая литературу, что-то промычала в ответ.
- Тогда предлагаю хотя бы ненадолго почувствовать себя героями Ремарка! За мной! – он подхватил под руку Грачевскую и они, ускорив шаг, пошли по направлению к дому.
Арсению с Надюшей ничего не оставалось, как проследовать за ними.
Как в дурном сне, он под руку с Надюшей вошел в подъезд того дома, где так недавно и, увы, так недолго был счастлив. Грачевская, как ни в чем ни бывало, обсуждала что-то с Каляевым, казалось, она воспринимает альянс Арсения с Надюшей, как нечто само собой разумеющееся, как будто не она всего лишь час назад стонала его объятиях и не ее глаза блестели в темноте гримерки, светясь от любви… Арсению хотелось «перемотать» все назад, как фильм в видеоплеере и совсем по-другому прожить этот час. Он прекрасно понимал, что никогда не сможет объяснить Грачевской, каким образом он оказался с Надюшей на улице, хотя бы потому, что та никогда не спросит его об этом. Если бы не ее «бдения» у его постели, когда он свалился с воспалением легких, он вообще до сих пор думал бы, что Грачевская к нему глубоко равнодушна.
Когда они вошли в квартиру, Арсений думал только о том, как бы «не проколоться» и не дать Каляеву и Надюше повода подумать, что он здесь не в первый раз.
Грачевская с Каляевым как-то сразу прошли в комнаты, а они с Надюшей остались в прихожей. Надюша смотрела на него, не отрываясь, как будто ждала ответа на давно волнующий ее вопрос. Он молча снял куртку и повесил на вешалку, не забыв при этом для вида поискать ее глазами, словно он не снимал здесь куртку всего несколько недель назад. Надюша тоже скинула шубку и протянула ему. Хозяева, словно пропали куда-то. Наконец, когда Арсений нагнулся и стал расшнуровывать ботинки, появился Каляев:
- Что же вы не проходите? – деловито осведомился он. – Арсений, обувь не снимайте, у нас не принято.
- Но ведь натопчу…
- Ничего, завтра все равно домработница придет убираться. Галя! Где ты?
- Я на кухне, - отозвалась Грачевская, - никак не могу достать бокалы.
- Ах, я и забыл, что коньячные бокалы у нас высоко стоят, - спохватился Каляев, - Арсений, вы не поможете Галине Сергеевне достать бокалы?
- Конечно, - ответил Арсений и пошел на кухню, откуда был слышен голос Галины Сергеевны.
Она стояла на цыпочках на стуле и пыталась достать бокалы, стоящие в верхнем шкафчике старинного буфета, каким-то чудом оказавшимся рядом с современной итальянской мебелью.
- Давайте, я помогу, сказал Арсений.
То ли от неожиданности, то ли потеряв равновесие, Грачевская неловко дернулась и наверняка бы упала со стула, если бы Арсений не подхватил ее. На несколько секунд она замерла в его объятиях, потом, попыталась освободиться, но Арсений продолжал крепко сжимать ее тело, словно добычу с которой не хотел расставаться.
- Отпустите меня, пожалуйста, - шепотом не то попросила, не то приказала Грачевская.
Арсений послушно отпустил. Она выскользнула из его рук и опять залезла на стул. Арсений, взяв ее за талию, аккуратно снял со стула.
- Я помогу, - сказал он и встал на стул. – Какие достать? – поинтересовался он, увидев целую шеренгу разномастных бокалов.
- Большие и пузатые, - снизу подсказала Грачевская, - достаньте только два, еще два найдутся в гостиной.
Арсений достал два широких снизу и узких сверху бокала, напоминавшие огромные рюмки и передал их Галине Сергеевне:
- А почему они такие?
- Чтобы ощущать аромат напитка.
У Арсения бешено колотилось сердце, и он едва сдерживал себя, чтобы не начать целовать ее, как совсем недавно в гримерке. Ему странно было, что она держится с ним так спокойно и ровно, словно между ними никогда ничего не было. «А может быть, уже ничего нет? После того, как она увидела его с Надюшей?» - подумал вдруг Арсений. Он смотрел, как она протирает бокалы, и судорожно соображал, что же ему делать. Оправдываться? Как? Сказать: «Галина Сергеевна, вы не подумайте ничего плохого, Надюша просто залезла ко мне в кровать, но я ее пальцем не тронул»? Глупо, недостойно и совершенно неправдоподобно. Его размышления прервал голос Каляева:
- Ну, где вы там? Надеюсь, ничего не разбили?
- Уже идем! - спокойно ответила Грачевская и, вручив Арсению бокалы, взяла большую тарелку, разделенную на секции, в каждой из которых были разные орешки, галеты и оливки, и пошла в гостиную. Арсений поплелся за ней, злясь на себя, что так и не объяснился.
- А вот и наша Джиневра в сопровождении Ланцелота, - прокомментировал их приход Каляев, - а мы с Надюшей уже хотели начать без вас.
Надюша сидела в низком кресле и ее коленки глупо торчали почти на уровне лица. В руках она держала бокал с прозрачной янтарной жидкостью. После фразы, брошенной Каляевым, она как-то нелепо не то хихикнула, не то прихрюкнула.
- Не смейтесь, Надюша, - продолжил Каляев, - по театру уже давно ползут слухи об их романе, и, признаюсь, честно, если бы не наша встреча на улице в столь поздний час, я бы серьёзно поговорил с вашим Арсением…
Здесь Каляев сделал выразительную паузу, во время которой Арсений залился краской, Надюша наоборот побледнела и начала кусать губы. Только Грачевская спокойно, как ни в чем не бывало, забралась с ногами в противоположное от Надюши кресло и, достав из корзиночки, стоявшей тут же, пяльцы с натянутым куском ткани, принялась вышивать. Каляев, же, насладившись произведенным эффектом, несколько театрально расхохотался:
- Напугал я вас, молодые люди? – и, не дожидаясь ответа, плеснул в пустые еще бокалы Грачевской и Арсения янтарную жидкость из бутылки темного стекла. – Присаживайтесь, Арсений, вот тут на диване, рядом с Надюшиным креслом. Предлагаю отдать дань любимому напитку Ремарка. Это очень хороший кальвадос, мне его из Франции привезли. Ну, что ж, как говорят там: «чин-чин»! – Каляев сделал небольшой глоток и выразительно посмотрел на Арсения с Надюшей.
Арсений поднес бокал ко рту и ощутил какой-то сумасшедший аромат яблочного сада. Он отхлебнул немного, жидкость оказалась довольно крепкой, но не обожгла горло, а просто окатила приятным теплом все внутренности, оставив во рту привкус только что откушенного яблока. Надюша, брезгливо поморщившись, опрокинула в себя все содержимое бокала, а Грачевская так и замерла, словно пытаясь разглядеть что-то через янтарь кальвадоса.
- Ну как? – осведомился Каляев.
- По-моему, обычный яблочный самогон, - сказала Надюша с видом обиженного ребенка, которому вместо конфетки дали соленый огурец.
- Позвольте с вами не согласиться, - возразил Каляев. – Рекомендую попробовать еще.
- Нет уж, Александр Александрович, я уж лучше что-нибудь попроще - мартини там или кампари.
- Ну что ж, кампари, так кампари, - согласился Каляев и, открыв дверцу маленького, закамуфлированного под глобус бара, ловко бросил в высокий стакан несколько кубиков льда и, легко найдя нужную бутылку, плеснул из нее красноватой жидкости.
- Вот это совсем другое дело, - сказала Надюша, отхлебнув из стакана, поданного Каляевым. – А ваш кальвадос, честно говоря, ничего особенного из себя не представляет!
- Не скажите! – возразил Каляев. – Ремарк был не дурак. Разумеется, по сути дела именно он, говоря современным языком, раскрутил этот бренд, но напиток действительно великолепный.
- Напиток встреч и расставаний… - произнесла вдруг Грачевская, по прежнему не отрывая глаз от бокала. - Напиток грез…
- Галя, откуда это? – удивился Каляев. – Чьи это стихи?
- Какие стихи? – встрепенулась Грачевская, словно выйдя из забытья. – Просто так, болтаю… слегка цитирую Ремарка.
- Ничего себе, болтает! Слыхали? Да это же готовые стихи для музыкального номера. Знаете, Арсений, я ведь давным-давно подбираюсь к Ремарку, все пытаюсь приспособить под музыкальный спектакль то «Трех товарищей», то «Триумфальную арку»… А тут! Галя, это же просто новогодний подарок! Нет, теперь, определенно, придется заняться Ремарком – это перст судьбы. Но сначала закончу «Короля Артура».
- В смысле? – поинтересовалась Надюша.
- Сан Саныч пишет либретто мюзикла о короле Артуре, - пояснила Грачевская.
- А музыку опять Пирожков будет писать? – поинтересовался Арсений.
- Что вы, Арсений! Как вы могли подумать? Здесь нужен совсем другая музыка, другой композитор…
- Кто же?
- Не знаю, Арсений. Если честно – не знаю… - видимо вопрос Арсения задел Каляева «за живое», потому что он вдруг как-то помрачнел и посерьёзнел, словно вновь окунувшись в проблемы, о которых на какое-то время просто забыл. – Не будем о грустном! Давайте лучше выпьем! Тем более для нового спектакля все есть: отважный Ланцелот, прекрасная Джиневра, Артура я, быть может, и сам сыграю… Только взять и поставить.
- Да, дело за малым – музыки нет, - «подколола» мужа Грачевская.
- Ничего, ничего! Я вот допишу либретто и обращусь к кому-нибудь из великих. Не все же им на Москву работать. Пусть и у нас в Новокукуйске будет мировая премьера. Сделаем из Новоккуйска столицу мюзикла! А? Каково! Правда, Надюша?
- Пока все это напоминает строительство Нью-Васюков, - словно невзначай вставила Грачевская и сделала глоток.
Воцарилась пауза, через некоторое время прерванная Каляевым.
- Ах, Арсений, - с легкой усмешкой сказал он. – Не женитесь на умной женщине.
- Почему?
- Взлететь не сможете. Она все время будет подрезать вам крылья. А человеку творческому, время от времени, взлетать просто необходимо, хотя бы в мечтах. А впрочем, Арсений, давайте выпьем! Хороший алкоголь тоже может помочь взлететь!
Он сделал хороший глоток и посмотрел на Арсения, тот тоже послушно отхлебнул из бокала.
- А? Каково! Чувствуете, как у души крылья вырастают? – торжествовал Каляев. – Нет, Ремарк не зря воспел этот напиток!
Каляев стремительно убежал куда-то и вернулся с коричневым томиком в руках:
- Вот, «Триумфальная арка» - безнадежная страсть, буквально залитая кальвадосом. На каждой странице, чуть ли не в каждой строчке… Сначала рюмка, потом двойная…
- Да, если бы Жоан Маду не погибла, она бы просто спилась…
- Вот, Арсений! О чем я вам только что говорил! В этом вся Галя! Ей лишь бы все опошлить! Галочка, милая, откуда столько цинизма? Арсений, голубчик! Скажите ей, что она не права! Вы ведь читали «Триумфальную арку»?
- Честно, говоря нет, - покраснел Арсений. – «Трех товарищей» читал, а вот «Триумфальную арку»…
- Немедленно прочтите! Вот вам книжка – прочитаете – вернете. Сейчас книги давать не опасно, если не вернут, всегда можно купить. А вот в советские времена, когда хорошие книги можно было получить только за макулатуру или по большому блату, один мой знакомый библиофил Птицын подписывал все книги из своей библиотеки следующим образом: «Украдено из библиотеки товарища Птицына» и все книги ему возвращали. Правда смешно?
Почему-то никто не засмеялся. В прихожей раздался звонок мобильного.
- Это мой, - сказала Надюша и вышла из комнаты.
- Галя, разве я что-нибудь не так сказал? Почему ты молчишь? – спросил Каляев.
- Нет, Саша, все нормально. Просто у Надюши своеобразное чувство юмора, а Арсений принял твою шутку на свой счет, - ответила Грачевская, как будто Арсения в комнате не было.
- Простите меня, Арсений, я вовсе не хотел вас обидеть…
- Да что вы, Сан Саныч, я и не думал обижаться.
- А мне пора, - сказала Надюша, войдя в комнату. – Папа требует моего срочного прибытия домой.
- А мы ему сейчас позвоним и отпросим вас еще ненадолго, - предложил Каляев.
- Да нет, мне действительно пора, да и вы от нас, гостей, устали. Время-то уже шестой час. Так что, как говориться, спасибо за прекрасный вечер…
- Мне тоже пора – встал с дивана Арсений.
- Предлагаю продолжить нашу традицию совместных посиделок, - улыбнулся Каляев. – Чертовски приятно общаться с молодежью. Так что, давайте дружить семьями.
- В смысле? – спросила Надюша.
- Ну, вы же собираетесь, так сказать, создавать ячейку общества… - скаламбурил Каляев, понимая, что ляпнул что-то не то.
- Кто как, - вздохнула Надюша, ныряя в поданную Каляевым шубку. – Я да, а Арсений, судя по всему – нет.
- Ничего, мы с ним проведем работу! Правда, Галя?
Арсений машинально посмотрел на Грачевскую и, поймав ее изучающий взгляд, в который уж раз за сегодняшний вечер залился краской.
Они молча вышли из подъезда. Надюша повернула направо, и Арсений хвостом поплелся за ней.
- Можете меня не провожать, - сказала она, не оборачиваясь. – Я сама дойду, тут близко.
- Ничего, я провожу.
Она прибавила шаг, и ему ничего не оставалось, как тоже увеличить темп. Когда они поравнялись, он увидел, что Надюша плачет, по-детски размазывая кулаком слезы. Он достал из кармана чистый платок, остановил ее и вытер заплаканное лицо.
- Боитесь, что папа увидит и подумает, что из-за вас?
- Нет, не боюсь, - ответил Арсений. Он и в правду даже не подумал об этом.
- Тогда зачем?
- Просто.
- Просто пожалели?
Арсений молчал.
- Не смейте меня жалеть! Себя жалейте! Влюбился в старуху! Вы хоть знаете, сколько ей лет?
Арсений повернулся и пошел прочь. Он не хотел услышать цифру. Он давно мог бы узнать, сколько лет Грачевской, просто элементарно высчитать, но не делал этого, словно боясь, одним неосторожным движением причинить урон своей любви, которую нес по жизни, как тонкий и хрупкий хрустальный сосуд. Надюша что-то кричала ему вслед, а он, шел, подняв воротник, опустив уши своего треуха и прижимая к груди коричневый томик.
Придя домой, он завалился на кровать и открыл книгу:
«Женщина шла наискосок через мост прямо на Равика. Она шла быстро, но
каким-то нетвердым шагом. Равик заметил ее лишь тогда, когда она оказалась
почти рядом. Он увидел бледное лицо с высокими скулами и широко
поставленными глазами. Это лицо оцепенело и походило на маску, в тусклом
свете фонаря оно казалось безжизненным, а в глазах застыло выражение такой
стеклянной пустоты, что Равик невольно насторожился…»
Он очнулся, только дочитав до конца. Была уже середина следующего дня, солнце из всех сил лепило в окно, словно стараясь хоть как-то скрасить холодную новокукуйскую зиму. Спать совсем не хотелось. Он был болен этой историей о неприкаянном враче и его такой же неприкаянной возлюбленной, историей о любви, не имевшей ни малейшего шанса на будущее… Провалялся в постели до вечера, потом провалился в сон, где его уже ждали герои Ремарка. Он бы с удовольствием провел так еще несколько дней, но на следующее утро, его разбудила Танька Граблина, напомнившая об утреннем спектакле.
Отыграв «Бременских», на выходе из театра он столкнулся с Каляевым.
- Привет, привет! – ответил на его «здравствуйте» худрук. – Ну, как «Триумфальная арка»?
- Уже прочитал, ответил Арсений, - но можно я еще денька два подержу книгу? Хочу перечитать еще раз.
- Конечно можно. Когда вернете, я вам еще что-нибудь интересное подкину. Кстати, Арсений, мы с Галиной Сергеевной хотим пригласить вас и Надюшу к нам на Рождество.
- Видите ли… - замялся Арсений.
- У вас другие планы?
- Да нет… просто…
- Поссорились с Надюшей?
- Да! – словно хватаясь за спасительную соломинку выпалил Арсений.
- Ну, до седьмого еще пять дней - есть время помириться. Хотите, замолвлю за вас словечко?
- Честно говоря, мне бы не хотелось…
- Не хотелось бы моего вмешательства?
- Нет, не хотелось бы мириться.
- А вот это Арсений, уже не тема для разговора «на ходу». Пойдемте-ка ко мне в кабинет.
Арсений уныло поплелся за Каляевым. Когда они пришли, Каляев предложил ему сесть в кресло за журнальный столик, затем не спеша снял дубленку, шапку, включил чайник, достал откуда-то вазочку с конфетами и печеньем, чашки и, сев напротив, участливо поинтересовался:
- Какой-нибудь принципиальный вопрос?
– В смысле?
- В смысле причины вашей ссоры.
- Да нет.
- Так в чем же дело?
- Просто я ее не люблю.
- Так. А о чем же вы думали, когда заводили роман?
- Я никакого романа с ней не заводил. Она все решила за меня.
- Понимаете, Арсений, я не хочу выведывать у вас подробности этой истории, но положение ваше действительно сложное. Вы прекрасно знаете, кем является отец Надюши, Владимир Николаевич. К тому же он, один из немногих меценатов нашего театра, без помощи которого мы просто не сможем существовать. По-хорошему, во избежание «перекрытия финансового кислорода» со стороны господина Пичигина, я должен был бы попросить вас написать заявление об уходе из театра. Но положение мое осложняется тем, что вы мне нужны, у меня на вас колоссальные планы. Ах, Арсений, Арсений! Ума не приложу, что мне с вами делать. Вы были с ней близки?
- Нет.
- Ладно, идите. Постараемся как-то выплыть из этой дурацкой ситуации.
Арсений вышел из кабинета главного. Ноги сами привели его на сцену, которой, как оказалось, он запросто мог бы лишиться. Он постоял немного, глядя, как монтировщики «собирают» вечерний спектакль, прошелся по авансцене…
- Эй, Арсений! Потерял чего-нибудь? – крикнул ему главный машинист Глеб Глебыч.
- Да нет… Просто зашел… - растерялся он, и почему-то добавил. – Жизнь продолжается.
- Конечно, продолжается, - откликнулся Глеб Глебыч. – Вечером ведь спектакль, «Веселая вдова».
Арсений и сам не понял по какому поводу выпалил эту фразу по поводу ли своей жизни в театре или монтировки вечернего спектакля, но получилось к месту…
Он побродил еще немного за кулисами, вспомнил вдруг, как первое время хотел скорее уехать отсюда, как раздражал его запах свежих газет, доносившийся из соседствующей с театром общей стеной типографии «Сибирский рабочий»… Теперь же, вся его жизнь была здесь, как будто и не было той, другой, питерской жизни. И страшно дороги ему вдруг стали и эти пыльные кулисы, и запах типографской краски, и бесконечные коридоры и лестницы, наполнявшие театр. Попытался представить себе, что бы делал, если бы пришлось оставить театр, и не смог. Ничего не приходило на ум. Дождавшись открытия актерского буфета, зашел туда и, взяв котлеты с гречкой, сел напротив большого телевизора.
- Ты, Арсений, как я погляжу, не только семьей не обзавелся, но и телевизор до сих пор не купил, - подколол его, сидевший за соседним столиком Кассальский. – Видно, не собираешься ты у нас тут задерживаться – обратно в северную Пальмиру метишь.
- Да нет, - ответил Арсений. – Мне и здесь хорошо.
- Чего ж тогда на столовских харчах?
- Некогда хозяйством обзаводиться, работы много.
- Нет, Арсений, не жилец ты у нас. Поверь мне, у меня глаз наметанный. Уедешь ты и правильно сделаешь. Я и сам когда-то мечтал уехать. Я ведь коренной москвич, после ГИТИСа по распределению приехал, думал, поработаю немного, опыта наберусь и обратно в Москву… Но человек, как говориться предполагает, а Господь Бог располагает. Женился, дети пошли, квартиру получил, звание … Какая уж тут Москва! Так что вместо того, чтобы обрастать хозяйством, рви когти в столицу, а то потом хватишься – да поздно будет.
Арсений хотел было ответить Кассальскому, что он никуда не собирается уезжать, но тут в буфет вошла Грачевская.
- Приятного аппетита, господа артисты, - сказала она, взяла чашку кофе и села за столик к Кассальскому.
- Что, Галка, как всегда крепкий и без сахара? Не бережешь ты себя.
- Надо же взбодриться перед спектаклем. У меня в гримуборной кофемашина сломалась, приходится довольствоваться буфетом.
- Давайте я посмотрю вашу кофемашину, - неожиданно для самого себя выпалил Арсений.
- А вы разбираетесь в бытовой технике? – удивленно вскинула брови Грачевская.
- Разбираюсь.
- Ну… посмотрите, может быть действительно почините.
Грачевская встала из-за стола, отнесла чашку на мойку и вышла из буфета. Арсений, тоже отнес свой поднос с недоеденными котлетами и поспешил за ней. Она не оглядывалась, зная, что он идет следом, подойдя к гримуборной, достала ключ и открыла дверь. Он вошел за ней и, не дав даже зажечь свет, стал целовать ее…
- Что же ты делаешь? Дверь была не заперта… Сюда могли войти.
- Тогда бы тебе пришлось уйти от мужа и выйти замуж за меня.
- Неудачная шутка. Тебе пора. Сейчас придут гримеры.
- А я буду чинить кофемашину.
- Ты действительно умеешь чинить кофемашины?
- Не знаю, сейчас попробую.
- Может быть, лучше не рисковать?
- Если доломаю до конца – подарю новую. Кстати, ты не думай… у меня с дочкой Пичигина ничего не было…
- Даже если бы и было… Ты свободный человек.
- Тебе все равно?
- Ты знаешь, я даже рада была бы, если бы ты женился. Или уехал.
- Это правда?
- К сожалению, нет… Но все равно так для всех было бы лучше.
***
Дни сменяли друг друга с завидным постоянством. Все было, как и прежде: репетиции, спектакли, короткие, урывками, встречи с Грачевской, словно в фильме «День сурка», где герой никак не мог сдвинуться с мертвой точки, каждый раз возвращаясь во вчерашний день.
Как и в прошлом году незаметно подкралось лето, а с ним и отпуск. Новокукуйское отделение СТД премировало его путевкой в Сочи. Ехать одному было как-то глупо, поэтому он купил вторую путевку, для мамы.
- На курорт собрался? – подшучивал над ним Алексей Иванович. – Поехал бы ко мне в деревню, я бы тебе там такой курорт устроил!
- Да я что… Если бы не премия, я бы и не поехал.
- Ничего, отдыхай. Сезон у тебя был сложный… Ты на море-то бывал когда-нибудь?
- В детстве. В Анапе, в пионерлагере.
- Вот и там будет что-то похожее на пионерлагерь. Только для актеров. Мы с Ниной как-то раз поехали – не понравилось. Ничего, ничего, на следующий год сам ко мне в деревню попросишься, а я еще подумаю, пускать тебя или нет.
***
Санаторий действительно был похож на пионерлагерь для взрослых. Все дружно ходили на завтрак, обед и ужин, а кто-то даже делал зарядку на пляже. Оказалось, что тут еще можно было лечиться и делать всякие процедуры, от которых Арсений отказался, а вот мать каждое утро ездила на Мацесту вместе с другими отдыхающими. Известных актеров, которых Арсений ожидал здесь увидеть, было мало, зато было много инвалидов, приехавших, как выражались сотрудники санатория «по социалке». Сначала встречи в лифтах и коридорах с людьми на костылях и в колясках повергали Арсения в глубокую депрессию, но потом стали восприниматься привычным напоминанием о том, что «все под Богом ходим» и «с каждым может случиться».
Радость от встречи с морем через несколько дней улетучилась, и хождение на пляж стало чем-то вроде работы. По вечерам они с матерью, как пенсионеры, гуляли по дорожке соединяющей все санатории. Один раз съездили в Сочи, походили по городу, мать немного «расквасилась», вспоминая, как когда-то в молодости отдыхала здесь с отцом. Арсений и не догадывался, что отец был так дорог ей, раньше она почти никогда о нем не вспоминала. Отдых оказался совсем не таким радужным, как представлялся – мать все время донимала его вопросами, почему он не женится и есть ли у него кто-нибудь «там, в Новокукуйске» или расписывала достоинства Ларисы, с которой как видно в последнее время подружилась. Арсений отвечал односложно, рассказы о Ларисе оставлял без комментариев. Не мог же он рассказать матери о Грачевской… Мать то и дело обращала его внимание на хорошеньких, по ее мнению, девушек, словно хотела, чтобы он женился прямо здесь и немедленно. Иногда он отшучивался, иногда его раздражало ее неуемное желание устроить его личную жизнь, и он огрызался, потом просил прощения и с нетерпением ждал, когда же закончится эта каторга, именуемая отпуском.
От нечего делать, наблюдал за людьми на пляже, благо за солнцезащитными очками его пристальный взгляд не был заметен. Особенно его внимание привлекала молодая пара, так же как он, словно на работу, ходившая на пляж. Он - здоровый, хорошо сложенный парень, она – инвалид. Тело ее было перекроено шрамами, поэтому было непонятно, то ли инвалидность врожденная, то ли полученная в результате аварии или несчастного случая. Впрочем, она передвигалась сама, правда здорово хромала и раскачивалась при ходьбе. В их отношениях сквозила глубокая нежность, не выставляемая напоказ, а прочно вошедшая в плоть и кровь. Она была во всем: в том, как он смотрел на нее, когда она с трудом шла к воде (видимо по негласному соглашению он не должен был ей помогать), в том, как она втирала солнцезащитный крем в его плечи, в том как он с утра занимал место и ждал, пока она приедет с Мацесты. Без нее он дымил как паровоз, как будто в ее отсутствии жизнь теряла для него всякий смысл и была совсем не дорога, при ней почти не курил, разве что иногда, составляя ей компанию. Лицо ее было совсем малоинтересно, увидев ее где-нибудь, Арсений даже не обратил бы внимания, одета она тоже была без особого изящества, просто для того, чтобы одеться. Ее пляжная сумка из того же материала- с какими-то зелеными не то цветочками, не то листочками –, что и кепка, прикрывавшая голову от солнца, выдавала то пренебрежение к нарядам, которое свойственно только женщинам «на все сто» уверенным в любви своего партнера.
Каждый раз, наблюдая за ними, Арсений пытался разгадать их историю, понять рецепт того простого тихого счастья, которым, казалось, был наполнен даже окружавший их воздух.
Не увидев их однажды на «рабочем месте», он даже пожалел, что так и не познакомился с ними.
Впрочем, многие из «подопытных» Арсения за это время исчезали, а их места занимали новые отдыхающие. Он и сам с нетерпением ждал момента, когда закончится отпуск. Но когда подошел последний день, почему-то стало грустно. Рано утром они с матерью еще раз искупались и, пройдя по пирсу, бросили в море монетки, чтобы когда-нибудь сюда вернуться. Впереди было еще десять дней в Питере.
***
Самолет заурчал и, словно бы нехотя, выпустил шасси. Сердце, предвкушая скорую встречу, билось так, словно Грачевская должна была ждать его в аэропорту. Он с грустью подумал о том, что придется промучиться еще полдня и целую ночь, прежде чем он сможет хотя бы бросить на нее мимолетный взгляд.
Когда самолет приземлился, Арсений с завистью смотрел на суетившихся перед выходом пассажиров – ему торопиться было некуда, его никто не ждал. Он не спеша получил свой чемодан и сел в рейсовый автобус, который, как оказалось, останавливался почти у самого театра. Выйдя из автобуса и вдохнув ставший за два года родным загазованный новокукуйский воздух, не спеша покатил чемоданчик в сторону общежития. Проходя мимо главного входа, увидел афиши, возвещающие о послезавтрашнем открытии сезона «Графом Люксембургом», не удержался и повернул назад, к служебному входу. Конечно, лучше было бы сначала зайти домой, но вдруг Грачевская сейчас в театре?
Он с замиранием сердца толкнул знакомую дверь и вошел в полумрак актерского холла – начальство как всегда экономило электроэнергию. Поздоровавшись с вахтершей, прошел к расписанию. Завтра, после сбора труппы он вызывался на оркестровую по «Люксембургу», а послезавтра был выписан на спектакль. Постояв еще минут пять, Арсений решил на всякий случай зайти в буфет, но его планы нарушило появление секретарши Каляева.
- Здравствуйте, Арсений! А я как раз пытаюсь по поручению Сан Саныча вам дозвониться. Зайдите к нему, он вас искал.
Прислонив чемодан к застекленной будке вахтера, Арсений направился к лестницам. Преодолев три пролета и миновав приемную, постучался в знакомую дверь и, услышав «войдите», вошел.
Каляев сидел за письменным столом, перебирая какие-то бумаги и фотографии.
- Здравствуйте, Александр Александрович!
- Здравствуйте, Арсений, - поднял на него глаза худрук. – Это весьма удачно, что вы появились на день раньше. Присаживайтесь и читайте.
Арсений присел в полукресло у стола и взял в руки газетный листок, который подвинул к нему Каляев. В глаза бросились строчки, отмеченные оранжевым маркером:
«Вчера, при невыясненных обстоятельствах было найдено тело дочери заместителя губернатора Пичигина. Предположительно девушка покончила с собой. Ведется следствие».
Арсений молчал, не зная, как реагировать, Каляев по-прежнему был погружен в бумаги. Наконец, он оторвался от своих листочков и спросил
- Ну как прочитали?
- Прочитал. Как это случилось?
- Обыкновенный передоз. Разумеется, я искал вас не для этого… В бумагах Надюши были найдены некоторые документы, имеющие непосредственное отношение к вам. Вы знали, что она за вами следила?
- Нет.
- Детективное агентство, нанятое ею, отслеживало каждый ваш шаг. Вот целая папка ваших фото и отчетов о ваших передвижениях. Разумеется, туда же вошли фотографии ваших свиданий с Галиной Сергеевной.
Каляев замолчал. Молчал и Арсений, не зная, что вообще можно сказать в данной ситуации.
- Ну, что скажете? – первым не выдержал Каляев.
- Да, я люблю Галину Сергеевну…
- Какое право вы имеете любить чужую жену? Мою жену?! У меня за спиной! – взорвался худрук.
- Если бы она только согласилась, я бы уехал с ней куда угодно.
- Еще чего не хватало! Если вы думаете, что ваша пошлая интрижка может хоть как-то повлиять на наши с Галей отношения – вы глубоко ошибаетесь. Тоже мне, Дон Жуан районного масштаба! Пишите заявление и уезжайте. Сегодня же, сейчас же.
- Что писать?
- Идите в отдел кадров, вам скажут.
- Я бы хотел поговорить с Галиной Сергеевной…
- Обойдетесь. Ступайте.
Арсений вышел из кабинета и на ватных ногах пошел по коридору в сторону отдела кадров. От стены отделился знакомый силуэт.
- Уедем! Пожалуйста, уедем! – словно заклинание повторял он. – Милая, родная, уедем! Нам будет так хорошо вдвоем!
- Нельзя…
Он взял ее за руку и потащил по коридору в сторону класса Инны Израильевны. Грачевская не сопротивлялась. Арсений открыл класс своим ключом, который давно уже был у него на связке вместе с ключами от квартиры…
Он обнимал ее и думал только о том, что это последний раз, что он больше никогда ее не увидит, проникал в нее и никак не мог насытиться, словно созерцая все со стороны. Она отдавалась ему так же самозабвенно, как всегда, как будто бы в ее жизни не было ничего и никого, кроме Арсения…
***
Деньги кончились, как всегда внезапно. После покупки хот-дога последняя пятисотка превратилась в четыре бумажки по сто и несколько монеток. Это означало, что койка в общежитии ему сегодня не светит, и ночевать придется на вокзале. Возможность купить самый дешевый билет до Питера он тоже уже прошляпил. Раньше бы просто перехватил у кого-нибудь до зарплаты, но сейчас не было ни зарплаты, ни коллег, у которых можно было «перехватить». На всякий случай еще раз позвонил в агентство, где ему в очередной раз ответили, что пока никакой работы не предвидится, даже в массовке. Он привычно слонялся по московским улицам, благо погода еще позволяла. Деньги на мобильнике тоже подходили к концу. Арсений в очередной раз достал из бумажника листочек с телефоном Безлошадного, но заставить себя позвонить так и не смог. Что он скажет? «Здравствуйте, я бывший артист Новокукуйского театра музыкальной комедии, очень хочу сняться в каком-нибудь вашем фильме. Привет вам от Галины Сергеевны Грачевской?» Глупо. Скомкал бумажку с телефоном, и хотел было выбросить, но не увидев поблизости урны, сунул бумажный шарик в карман. В запасе был еще телефон мамы Грачевской… Но он даже не рассматривал для себя возможность этого звонка. Арсений еще раз позвонил в театр оперетты, Ленком, Сатиры… Везде его вежливо просили перезвонить через месяц.
Над Москвой сгущались сумерки. Он пешком брел от Чистых прудов, где почти весь день просидел на скамейке, к площади трех вокзалов. Конечно, правильнее было бы позвонить матери и попросить, чтобы она выслала денег на плацкарт до Питера, но тогда придется все объяснять, ведь она еще даже не знает, что он уехал из Новокукуйска… Он решил, что позвонит матери завтра, после очередного звонка в агентство. Вдруг завтра ему предложат роль? Окрыленный этой мыслью, купил хот-дог и бутылку кока-колы – муки голода ненадолго отступили.
Для ночевки он выбрал свой родной Ленинградский вокзал, рассчитав, что, не выходя из здания, утром сделает все звонки и, дождавшись перевода от матери, тут же купит билет до Питера. Он прошел в зал ожидания, и занял одно из пластиковых кресел. Ему ни разу не приходилось ночевать на вокзале, хотя он, конечно, слышал много историй, как на вокзале неделями жили абитуриенты, не сумевшие устроиться в общежитие или сбежавшие из дому подростки. Поерзав в неудобном кресле, подумал, что неделю здесь не протянет. Как всегда в последнее время, когда нечем было занять мысли, он закрыл глаза и, словно магнитофонную пленку, стал уже в который раз «прокручивать» последний разговор с Грачевской.
- Иди вперед и не оглядывайся на прошлое. Не звони, не пиши – так нам обоим будет легче.
- А может быть, ты все-таки поедешь со мной?
- Кому я там нужна?
- Мне.
- Это тебе сейчас так кажется… Поверь мне на слово.
- Я не смогу без тебя…
- А со мной тем более. Тебе нужна совсем другая женщина. Тебе нужны дом и дети. А я не смогу дать тебе ни того, ни другого.
- Но ты меня любишь?
- Да…
- Уедем?
- Не могу… Я, правда, не могу…
Он вспоминал ее силуэт удаляющийся в тускло освещенном театральном коридоре, стук ее каблуков. Как ему хотелось крикнуть ей вслед, что ему не нужны ни дом, ни дети, ни другая женщина, а нужна только она… Но он так и не крикнул этого, не догнал ее, не схватил на руки, не унес, не спас… Отчего ее нужно было спасать? Он и сам не мог ответить на этот вопрос, но почему-то ему казалось, что он должен был спасти ее от чего-то, и не спас…
- Ваши документы.
Арсений с трудом разлепил глаза, тут же заболевшие от резкого света, и увидел нависшего над ним милиционера.
- Сейчас, сейчас… - он полез в карман сумки, но документов там не было, полез в другой – та же история… Проверил в карманах куртки, перевернул все содержимое сумки…
Милиционер терпеливо ждал.
- У меня их нет…
- Тогда я вынужден задержать вас. Пройдемте.
- Зачем?
- Для установления личности.
Арсений обреченно поплелся в отделение. Он точно помнил, что документы лежали в бумажнике в одном из торцевых карманов его спортивной сумки. Теперь не было ни бумажника, ни документов…
Он долго отвечал на вопросы дежурного отделения, рассказывал как и при каких обстоятельствах были украдены документы. Рассказал практически всю свою историю, разумеется, не упомянув Грачевскую…
- Я все понимаю, - сочувственно сказал дежурный, - но и ты, молодой человек меня пойми. По закону я вынужден тебя задержать до выяснения личности.
- Но я ведь все вам рассказал…
- Ты-то рассказал, но по закону это не считается. Мало ли, что ты мог придумать. Вот если бы кто-нибудь подтвердил твои слова – я бы тебя отпустил. Есть у тебя знакомые в Москве?
- Нет.
- Может быть, какие-нибудь телефоны дальних родственников, друзей знакомых? Давай, вспоминай.
Арсений нащупал в кармане куртки бумажный шарик с номером телефона Безлошадного.
- У меня вот только… - извиняющимся тоном промямлил он, разворачивая мятую бумажку.
- Ну, давай звони! – приказал дежурный и пододвинул Арсению телефон.
Арсений послушно набрал телефон, в глубине души надеясь, что трубку никто не снимет. Он даже не предполагал, что в этой ситуации можно сказать совершенно постороннему человеку. Но, вопреки его ожиданиям, несмотря на поздний час, ответил довольно бодрый мужской голос. Первым побуждением было положить трубку, но наткнувшись на пристальный взгляд дежурного, Арсений отказался от этой мысли и обреченно произнес:
- Здравствуйте.
- Я вас слушаю, - раздалось на том конце провода.
И Арсений, поборов смущение, словно в холодную воду бросился в диалог:
- Ваш телефон мне дала Галина Сергеевна Грачевская…
- Галка? – прервал его Безлошадный. – Где она?
- Она в Новокукуйске. А я вот в Москве, в милиции, у меня документы украли…
- Где?
- На Ленинградском вокзале…
- Сейчас приеду, - сказал Безлошадный и положил трубку.
Арсений несколько секунд обалдело слушал телефонные гудки.
- Ну, что там? – спросил дежурный.
- Сейчас приедет, - силясь поверить в чудо, ответил Арсений.
Примерно через полчаса дверь отделения милиции открылась, и вошел хорошо знакомый Арсению по различным телепередачам человек с усталым лицом. Дежурный обалдело поднялся и взял под козырек – видимо не каждый день в отделении появлялся кумир поколения актер и режиссер Герман Безлошадный.
Через несколько минут, когда все формальности были соблюдены, а автографы розданы, они вышли на ночную улицу.
- Ну, и куда ты сейчас? – спросил Арсения Безлошадный.
- Позвоню матери, чтобы выслала денег на билет до Питера…
- Это понятно, а пока?
- На соседний вокзал…
- Нет, там тебя без документов тоже заберут. Мне снова ехать выручать. Поехали ко мне домой. Ты мне о Галке расскажешь.
Безлошадный нажал на брелок автомобильных ключей и рядом призывно «вскрикнула» темно-синяя бээмвушка. Арсений аккуратно влез в кожаное нутро автомобиля, Безлошадный сел за руль и они поехали по ночной Москве.
- Я ведь тоже мог стать новокукуйцем, - неожиданно начал разговор Безлошадный. – Мы с Галкой тогда вместе на прослушивание приехали, парой. Тогда модно было после института несколько лет на периферии поработать.
- А вы тоже музкомедию заканчивали?
- Да, музкомедию.
- А потом?
- А потом, когда мы прослушались, тамошний главреж меня вызвал в кабинет и сказал, что взять меня в театр не может, актеры моего амплуа в труппе уже есть. А Галку взял. Мы с ней договорились, что она годик поработает и вернется в Москву. Мы ведь пожениться собирались, у нас даже заявление в ЗАГС подано было… Да только увел у меня Галку новокукуйский главреж. Как она там, Галка Грачевская?
- Нормально…
- А я, когда ты позвонил, сидел как раз и о Галке думал… Я всегда после очередного развода ее вспоминаю. Смешно. Как же я ее любил! Я и на режиссуру во ВГИК через год поступил, чтобы только Галке доказать, что я лучше ее новокукуйского Немировича-Данченко. Так что, если бы не Галка – не было бы режиссера Безлошадного.
Автомобиль плавно затормозил возле дома старинной постройки. Они вышли из машины, вошли в пахнущий кошками подъезд, поднялись на третий этаж и оказались перед дверью с медной табличкой, где было витиевато выгравировано «кинорежиссер Г.Г.Безлошадный».
- Эту табличку я повесил из баловства, на зависть соседям, когда во ВГИК поступил, я ведь здесь с рождения живу. Тогда эта квартира была коммунальной, это сейчас я всех расселил.
Безлошадный открыл ключом дверь, и они попали в огромное пространство старомосковской квартиры. В холле на центральной стене висел большой портрет Грачевской. Такой Арсений ее не знал… В ее улыбке, вместо привычной Арсению иронии, светилось ничем не замаскированное ожидание счастья. Ясно было, что фотография была сделана в студенческие годы, лет двадцать назад.
- Я тут в очередной раз развелся, поэтому убираться некому, так что не обращай внимания на бардак. Ты, наверное, голоден? Сейчас чего-нибудь найдем в холодильнике…
Он прошел на кухню, а Арсений подошел к портрету. Лицо Грачевской оказалось на уровне лица Арсения. Только сейчас он понял, как коварно обошлось с ними время, разведя их на разные дистанции и обременив обязательствами, от которых так просто не откажешься. Ах, если бы он оказался на месте Безлошадного, то не оставил бы свою Галку в Новокукуйске, увез бы ее с собой обратно и не уступил бы ни Каляеву, ни кому другому…
- Ну, где ты там? Иди сюда, артист провинциальных театров. Кушать подано! – донесся с кухни голос Безлошадного.
Арсений послушно потопал на голос.
На столе скворчала сковородка с гигантской яичницей, рядом стояла запотевшая, видно только что вынутая из холодильника бутылка водки и две кофейных чашки.
- Ты уж прости меня, друг – чем богаты, тем и рады.
- Это вы меня простите…
- Да брось! Я даже рад. Я, признаюсь, до того, как ты позвонил, сидел и думал: «Куда пойти, с кем выпить?» Так что ты очень кстати подвернулся, - Безлошадный подвинул сковородку поближе к Арсению. – Ты ешь, не стесняйся! Прямо из сковородки. У меня машина посудомоечная сломалась, а домработница придет только послезавтра, поэтому чистых тарелок в доме нет, впрочем, рюмок тоже.
- Давайте, я помою, - с готовностью предложил Арсений, надеясь, хоть в чем-то быть полезным своему благодетелю.
- Брось! Не царское это дело. Давай лучше выпьем, а потом расскажешь мне о Галке…
Арсений послушно выпил, налитую Безлошадным в кофейную чашку прозрачную огненную жидкость и спросил:
- А почему вы ее не приглашаете сниматься?
Воцарилась неловкая пауза. Арсений, почувствовав, что ляпнул что-то не то, пробормотал:
- Извините…
- Да нет, старик, вопрос в точку… Ты ешь, закусывай, а я тебе, а заодно и себе объясню.
Понимаешь… Сначала все думал – рано, не время, еще не оперился… А потом – просто боялся.
- Чего боялись? – спросил осмелевший от выпитого Арсений.
- Как тебе сказать… Боялся что я уже не тот. А еще больше боялся, что она уже не та. Времени много прошло, упустил я время… Знаешь, стихи есть такие у поэта Вознесенского: «Не возвращайтесь к былым возлюбленным – былых возлюбленных на свете нет…». Да что там говорить, давай выпьем!
Они много пили в ту ночь, и все говорили и говорили «о Галке», вернее говорил Безлошадный, а Арсений слушал, пока не зазвонил телефон. Выслушав сообщение,
Безлошадный налил себе полчашки водки и залпом выпил.
- Что-нибудь случилось? – осторожно спросил Арсений.
- Колька Пентюхов насмерть разбился… Только что…
- Вы дружили?
- С Колькой-то? Да нет… Он у меня сниматься должен был в новом фильме… Послезавтра – первый съемочный день. Сколько раз просил его не садиться пьяным за руль! Пользовался, засранец, тем что гаишники ему честь отдавали и отпускали… Эх! Какое кино могло бы получиться!.. Ладно, иди ложись спать, а я буду думать, как быть дальше. Там, в кабинете диван. В общем, сам разберешься…
Арсений послушно встал из-за стола и вышел из кухни. В тускло освещенном коридоре было еще пять дверей. Какая из них дверь в кабинет, Арсений, разумеется, не знал. Поэтому ткнулся в первую попавшуюся, зашел и, не зажигая света, бухнулся на какое-то подобие лежака и, словно в яму, провалился в сон – сказались голодные скитания по городу и, «взятое на грудь», количество водки.
Ему снилось, что он опаздывает на выход, Лина принесла мундир с чужого плеча, который ему тесен, и он, понимая, что переодеваться уже поздно, пытается застегнуть пуговицы, а мундир никак не хочет сходиться на груди. Он бежит на сцену, спотыкаясь о какие-то препятствия, падая и снова поднимаясь… С трудом открывает железную дверь с надписью «Тише! Идет спектакль!» и, сквозь полумрак закулисья выбирается, наконец, на ярко освещенное пространство и подбегает к сидящей перед зеркалом Грачевской:
- Сильва!
Она оборачивается и оказывается, что это не Грачевская, а комическая старуха Анчуткина.
Арсений, понимая, что все равно должен играть дальше, пытается что-то сказать, но голос не повинуется ему, из горла вырывается лишь жалкий сип…
- Эй, артист, просыпайся!
Арсений открыл глаза и увидел склонившегося над ним Безлошадного.
- Поднимайся, друг. Кофе готов. Жду на кухне, - убедившись, что он проснулся, хозяин вежливо вышел из комнаты.
Было уже светло. Часы на стене показывали восемь тридцать пять. Арсений вспомнил, что вчера так и не позвонил матери, значит опять остался без денег и без билета до Питера. Он с трудом встал и потащился на кухню, по дороге соображая, как быть дальше. Его слегка подташнивало, голова раскалывалась, как выпавший из рук арбуз… Яркий свет, заливавший пространство кухни, заставил зажмуриться. За столом сидел свежий как огурец Безлошадный. Прихлебывая кофе из огромной чашки, он листал отпечатанный на принтере текст. «Как будто и не пил вчера», - с завистью подумал Арсений.
- Ты уж извини, друг. Я, честно говоря, не помню, как тебя зовут… - начал разговор Безлошадный.
- Арсений…
- Так вот, Арсений. Я тут долго думал и решил… В общем, я сейчас еду на студию - ты едешь со мной.
- Да нет, спасибо… Я, наверное, на вокзал, мне мама к вечеру деньги пришлет…
- Ты не понял. Я хочу показать тебя продюсерам картины. Пока ничего не обещаю, но есть у меня одна мысль…
***
-
Он поднял глаза и увидел «растяжку» «Гастроли Новокукуйского музыкального театра. Имре Кальман «Сильва» Единственный спектакль в Москве 3 июня». Словно от удара под дых у него потемнело в глазах. Вот уж некстати. Уехать из Москвы? Чтобы случайно не встретиться… Нельзя – съемки. Просто не пойти? Наверное. «Лечь на дно», не отвечать на телефонные звонки, - вдруг кто-нибудь из добреньких ассистентов режиссера даст его телефон…
Он даже не предполагал, что может так испугаться прошлого. Ему-то давно казалось, что все прошло, как тяжелая болезнь, когда-то казавшаяся неизлечимой. Хорошо, что Марина с детьми сейчас в Испании. Он ведь и ей сдуру когда-то все рассказал… Зачем? Потому, что думал, что все прошло. Нет, разумеется, он никуда не пойдет. Как сказал поэт: «Не возвращайтесь к былым возлюбленным. Былых возлюбленных на свете нет…». Даже смешно. Прошло семь лет. Какая она сейчас? Растолстела? Постарела? Тогда ей было за сорок, сейчас около пятидесяти… Господи, за что мне все это? А, может быть, все-таки пойти, посмотреть… Развенчать окончательно… Интересно, она все еще Сильва или уже мама Эдвина?
Он не стал подходить к окошечку администратора, слишком уж много народу там толкалось. Конечно, вся «новокукуйская диаспора» рвется бесплатно посмотреть на земляков! Желающих купить билеты почти не было, поэтому он беспрепятственно подошел к кассе и попросил один билет подальше. Кассирша его узнала:
- Вам, наверное, лучше обратиться к администратору, - сказала она, зардевшись.
-Да нет, спасибо, мне лучше билет. Сколько я вам должен?
- Пятьсот рублей… И автограф… если можно.
Он отдал пятьсот рублей и привычно расписался на журнале «Театральные кассы» со своим портретом на обложке. С тех пор, как он начал сниматься в сериалах, его стали активно узнавать.
До начала спектакля оставалось двадцать минут. Ему не хотелось толкаться в фойе, а за кулисы идти он боялся, рассчитывая посмотреть первый акт и смыться восвояси. Зашел в ближайшее кафе и заказал сто граммов коньяка, чтобы успокоить нервы. Усмехнулся, вспомнив, как, еще в Новокукуйске, заказывая однажды сто грамм коньяка в театральном буфете, услышал за спиной шепот Алексея Ивановича: «Заказывай сто пятьдесят». Он подумал, что ослышался и оглянулся. Алексей Иванович, подмигнул ему: «Давай, давай, потом объясню». Он послушно заказал, расплатился и, взяв стакан и тарелку с бутербродами, сел за столик, куда через пять минут к нему подсел старший товарищ с ватрушкой и бутылкой минералки. Арсений знал, что Алексей Иванович находится в глубокой завязке, да и Нина Филипповна могла в любу минуту зайти в буфет…
- Ну, давай, пей!
Арсений отпил половину и протянул стакан своему визави.
- Да мне не надо, ты все пей!
Арсений послушно опустошил стакан. Алексей Иванович сглотнул слюну и спросил:
- Ну как? Хорошо?
- Хорошо, - не понимая в чем тут дело, ответил Арсений.
- Да ты закусывай, закусывай…
Арсений послушно откусил бутерброд.
- Ну как? Хорошо?
- Хорошо.
- Вот видишь, самый раз! - сказал через некоторое время старый комик. – Заказал бы ты сто – тебе бы захотелось добавить, и ты бы взял еще сто, а это было бы уже много.
Но сейчас ему нужно было только сто. Добавит он, скорее всего уже придя домой, и не сто, а намного больше. Впрочем, это зависит от впечатлений сегодняшнего вечера. Интересно, жив ли еще Алексей Иванович?
Он посмотрел на часы - до начала оставалось три минуты - расплатился и направился к главному входу в театр. В фойе особого ажиотажа не было, видимо все уже сидели в зале. Он хотел купить программку, но услужливая билетерша сообщила, что программки кончились, так как их раздавали бесплатно всем желающим. Народу в зале, не взирая на очередь к администратору, было немного. «Проплешины» в центре партера свидетельствовали о том, что VIP-персоны, приглашенные новокукуйским начальством, предпочли провести выходные на дачах. Арсений нашел себе в ложе подходящее место, с которого в любое время легко можно было уйти.
Вскоре в зале погас свет, раздались первые аккорды увертюры. За пультом, как и раньше стоял Зильберштейн. Арсений замер. Неужели занавес сейчас откроется, и на сцене будет Грачевская? Но занавес открылся и на сцене, в окружении балета стояла Тамара, слегка раздобревшая, но не растерявшая, впрочем, своей «манкости», которая когда-то с ног сбивала Аркадия Скверного и Администрацию новокукуйской области. Постановка явно была новой – совсем другие костюмы и декорации. Но, судя по всему, этот спектакль тоже ставил Каляев, причем явно в угоду зрительской аудитории было добавлено несколько чересчур откровенных сцен, напоминавших дешевую мыльную оперу. Бони играл все тот же Морденко, Ферри – уже заматеревший Пашка Бескудников. Эдвин был ему незнаком, видно парня взяли в театр после его, Арсения, отъезда. «Неужели Грачевская играет княгиню? – гадал Арсений. – Ну не мог же Каляев не занять ее в спектакле, привезенном в Москву?» Он с нетерпением ждал второго действия. Но в новой редакции княгиня появлялась в середине первого, и это тоже была незнакомая актриса, не Грачевская… Дождавшись антракта, он все же пошел за кулисы, где его сразу же с просьбами об автографе окружили знакомые и незнакомые балерины, хористки, костюмерши… Он безумно обрадовался, когда увидел Алексея Ивановича – судя по костюму и гриму он играл Воляпюка, которого играл и в прежнем спектакле. Они обнялись, как будто бы все семь лет поддерживали отношения и готовились к этой встрече.
- Сеня! Молодец, что пришел! Как же, как же! Мы все твои фильмы смотрим! И Настена, и Нина все свои дела бросают - и к телевизору.
- Они здесь?
- Да где там! Настена-то нам уже трех внуков подарила! Ну уж Нина моя по такому случаю на пенсию вышла… А зятя моего ты сегодня видел – он Эдвина играет. Хороший парень. Его на твое место взяли, сразу после того, как ты уехал. Ну, как тебе спектакль?
- Понравился, - с готовностью соврал Арсений. – А Галина Сергеевна приехала? – задал он вопрос, который вот уже пятнадцать минут рвался с языка.
- Как, разве ты не знаешь? – отшатнулся от него Алексей Иванович. – Да ее, почитай, уже лет шесть как с нами нет…
- Как это? – только и успел спросить Арсений. Прозвенел третий звонок, и Алексей Иванович поспешил на сцену. Арсений на ватных ногах потащился в зал. Оставшееся до финала время Арсений пытался понять, что же произошло, куда могла уехать Грачевская? Он еле-еле дождался финальных поклонов и снова поспешил за кулисы, где буквально коршуном набросился на Алексея Ивановича:
- Дядя Леша, поехали ко мне, посидим!
- Не могу, Сеня – поезд через два часа.
- С какого вокзала?
- С Казанского.
- Тогда поужинаем тут рядом в ресторанчике, и я вас отвезу.
- А успеем? – недоверчиво покосился на него Корнеев.
- Успеем, успеем, вы только переодевайтесь побыстрее да номер поезда и номер вагона узнайте, а я подожду у служебного.
Арсений повел Алексея Ивановича в хороший ресторан напротив МХАТа, заказал ужин и, разумеется, запотевший графинчик. Они выпили по первой, за встречу, и Арсений не откладывая, потому что откладывать уже сил не было, спросил:
- Где она?
- Кто?
- Грачевская.
- На Быстрой речке, в нашем местном «пантеоне»… А тебе, что никто не сказал?
- Когда?
- Да месяца через три после того, как ты уехал.
- Отчего? Она же вроде не болела ничем…
- Да разные слухи были… Кто-то говорил «рак», кто-то – «неудачный аборт»… Мало ли что бабы треплют… Я-то думал, что ты знаешь… Ну что ж, давай, помянем…
Арсений налил по полной, и они молча выпили.
- Э-э, да ты совсем не знаешь, что творится в нашем королевстве?
Арсений отрицательно помотал головой. Его душили слезы, а плакать перед Алексеем Ивановичем ему не хотелось.
- Мы тут губернаторскую премию получили, грант от Министерства культуры, зарплаты теперь приличные… А знаешь, кто сейчас королева?
- В смысле?
- Жена Каляева.
- Кто?
- Тамарка.
- Давно?
- Да полугода не прошло после Галкиной смерти.
- Как он мог? После Грачевской… Ведь она же полная дура…
- Дура не дура, а родила ему двоих пацанов. Он счастлив до безумия.
- Да, дела…
- А ты-то как жил все это время?
- Да по-разному… Сначала тяжело - сами знаете, как в Москве трудно пробиться. Теперь полегче – снимаюсь, в антрепризе играю. Жена у меня, двое детей, мальчик и девочка.
- Девочку Галей зовут?
- Галей…
Они посидели молча еще минут пятнадцать, так и не прикоснувшись к еде – у Арсения кусок в горло не лез, а Алексей Иванович, видно стеснялся – прикончили содержимое графина и поехали на вокзал.
Арсений остановил машину у главного входа в Казанский.
- Попрощаемся здесь, дядя Леша. Я дальше не пойду…
- Конечно, конечно…
- Вы уж там своим приветы передайте: и Нине Филипповне, и Настене… Пусть не поминают лихом. И вот еще… - краснея, он полез во внутренний карман куртки и вытащил пачку денег. Он даже не помнил, сколько там. Просто в последнее, относительно сытое для него, время привык носить с собой определенное количество купюр. – Вот, - протянул он пачку Алексею Ивановичу. – Купите от меня, пожалуйста, подарки внукам… И цветы на могилу… ирисы… она их очень любила…
- Может, как-нибудь приедешь? – не найдя других слов, спросил Корнеев.
- Может, как-нибудь приеду, - зная, что никогда не приедет, ответил Арсений.
- Ну, бывай! А за подарки спасибо. - Алексей Иванович взял с заднего сидения сумку и пошел по направлению к вокзалу.
Арсений сел в машину, нашел в бардачке сигареты и закурил. Рядом припарковался автобус, на котором из театра привезли новокукуйскую труппу. На всякий случай Арсений надел темные очки, хотя его бы и так не узнали в неосвещенной машине.
Мимо прошли Бескудниковы, пробежал нагруженный сумками Морденко, процокала каблучками Танька Граблина, за ней понуро брел Игорь Мазуркин…
Подъехало такси, из которого вышли Каляев с Тамаркой. Она шла гордым уверенным шагом - этакая Софи Лорен местного значения. Он обреченно семенил рядом.
Арсений вдруг подумал: «Интересно, а если бы рядом с Каляевым сейчас шагала Грачевская, подошел бы он?». И тут же вспомнил, что нет больше Грачевской… Волна отчаяния захлестнула его. Если бы он знал! То что бы сделал? Что он вообще мог сделать?
- Только не оглядывайся! Ради Бога, не оглядывайся! – словно заклинала она его при расставании. – Не пиши, не звони, не пытайся ничего узнать!
- А ты?
- Забудь обо мне. Я не пропаду. Если вдруг понадобится моя помощь – позвони моей маме. Она мне передаст. Но только, если понадобится помощь… Так просто – не надо…
Честно говоря, он всей душой надеялся, что когда станет невмоготу – позвонит, и получит возможность связаться со своей Галкой, но… Он слишком долго выдерживал характер. Когда действительно стало невмоготу, и он все-таки позвонил – телефон молчал, выдавая лишь длинные гудки. Это случилось как раз через три месяца после его отъезда – видимо ее мать как раз была в Новокукуйске на похоронах.
Ох, как же он тогда разозлился и обиделся! Ну как же – ему дали несуществующий телефон, решили просто от него отделаться, сохранив мужа-худрука и положение примадонны.
Потом были женщины, много женщин: женщины- поклонницы, женщины-коллеги-актрисы, женщины-режиссеры, женщины-редакторы, женщины продюсеры, просто женщины и еще раз женщины. Он тщетно пытался забыть ее стриженый затылок и припухшие, как после долгих поцелуев губы, словно нарочно выбирая длинноволосых и тонкогубых… Он и жену выбрал по этому принципу, только, чтобы не напоминала о ней… Все эти годы она присутствовала в его жизни незримо, но прочно, как что-то глобальное и нерушимое. Даже Марина в конце концов смирилась с ее портретом, стоявшим на видном месте в каждой из десятка квартир, которые они снимали за время их брака. И вот теперь оказывается, что ее нет, и не было все эти семь лет.
Арсений завел мотор и рванул. Он еще точно не знал зачем, но ехал. Ему было понятно одно: нужно, во что бы ты ни стало, найти телефон, записанный тогда Грачевской на какой-то бумаге. Кажется, это была программка, или листок с репертуаром, который раздают в каждом театре в начале месяца. Когда-то он помнил этот телефон наизусть, повторяя его в трудных ситуациях, как молитву. Но после серии неудачных звонков постарался навсегда вычеркнуть из памяти.
Он вошел в пустую квартиру и, словно преступник, не зажигая света, кинулся в кладовку. Под ногами жалобно пискнула брошенная близнецами игрушка. В другое время он бы поднял ее и бережно поставил на место – все, чего касались руки его детей, было для него свято. Дверь в кладовку была, как всегда забаррикадирована какими-то ненужными ему в данный момент вещами, которые в кладовку не вмещались: типа стремянки и гладильной доски. Резко отодвинув их в сторону, он распахнул дверь кладовки и стал выкидывать коробки с разным хламом, который жаль было выбросить. Когда-то они с Мариной хотели сделать здесь гардеробную, но заботы и траты, связанные с рождением близнецов, заставили отложить дальнейшее обустройство квартиры. Он уже совсем было отчаялся найти в этом бедламе пластмассовый чемоданчик с фотографиями и программками – все, что осталось у него от двух театральных сезонов, проведенных в Новокукуйске – но, откинув очередную коробку, увидел, наконец-то, серый пластмассовый бок.
Он вытащил чемоданчик, не заботясь о беспорядочно рухнувших коробках, прошел в гостиную, зажег свет и вывалил содержимое прямо на лежащий возле дивана ковер. Почти со всех фотографий на него смотрела Она…
В его планы не входило раскваситься перед чемоданом со старыми фотографиями, поэтому, сначала он подошел к бару, взял бутылку «Блэк лейбл» и сделал хороший глоток – перед встречей с прошлым иногда необходима анестезия. Вернувшись к разбросанному по ковру содержимому чемоданчика, он торопливо откладывал в сторону фотографии, боясь даже взглянуть на них, чтобы снова не встретиться с чуть печальным, словно ее горьковатые духи, взглядом Грачевской. Он дотошно разглядывал старые программки - почему-то память запечатлела тот телефон, карандашом записанным именно на программке ее четким, словно у учительницы почерком. Больше всего он боялся, что сорвется сейчас в истошном младенческом плаче, безысходность которого не посещала его лет двадцать пять. «Хорошо, что Марины нет дома», - подумал он и взял в руки очередную программку. Перевернув ее, на обратной стороне увидел семь цифр и имя «Наталья Викторовна». Ни секунды не раздумывая, набрал номер и только потом посмотрел на часы. Часы показывали половину первого. Он уже хотел дать отбой, но на другом конце ответил явно не сонный женский голос.
- Я слушаю.
- Наталья Викторовна? – с надеждой спросил он.
- Да, это я.
- Меня зовут Арсений. Арсений Гайданский. Когда-то работал вместе с вашей дочерью… Простите меня за столь поздний звонок…
- Для меня это совсем не поздно.
- Мне очень нужно поговорить с вами. Если вы позволите, я приеду завтра утром.
- Можете приехать сейчас. Сейчас у меня все равно бессонница, а завтра утром я буду сидеть на вступительных экзаменах.
- Спасибо, еду, диктуйте адрес.
Она продиктовала адрес и он, бросив, все как есть, помчался туда. Ночью дорога от Войковской до Филей не заняла много времени. Через двадцать минут он уже набирал код домофона, а еще через несколько мгновений с замирающим от страха сердцем стоял около двери, которую еще через несколько секунд открыла статная моложавая женщина в мужской рубашке и джинсах, и которую никто никогда не осмелился бы назвать старухой, хотя по подсчетам Арсения ей было, как минимум семьдесят.
- Так вот вы какой, Арсений, - сказала Наталья Викторовна, пропуская его вглубь квартиры. – Ну, что же вы стоите, проходите в комнату, я уже приготовила чай.
Он послушно вошел в открытую дверь комнаты, все стены которой занимали книжные шкафы и машинально присел на стул, стоявший около небольшого столика на одной ноге, где был сервирован чай.
- Простите, что принимаю вас в кабинете. Просто в гостиной спит внук, - извинилась она и, поймав вопросительный взгляд Арсения, добавила. – Невестка подкинула на выходные. Они с сыном в разводе. Так я уж иду на все, лишь бы она не перекрыла мне возможность общения с Колюней.
Арсений даже не знал, что у Грачевской есть брат.
- Ну, вот мы и познакомились, - приветливо сказала хозяйка дома, присаживаясь напротив.
- Она рассказывала вам обо мне? – с надеждой спросил он.
- Моя дочь? Что вы! Конечно, нет. У нас в семье это было не принято. Просто когда-то она предупреждала меня, что, если вы позвоните, я должна немедленно сообщить ей об этом. А потом… Так что тут и говорить ничего не надо было, все и так ясно. Значит, вы и есть последнее увлечение моей дочери. Что ж, нужно признать, что у нее был неплохой вкус… Не обращайте на меня внимания. Болтаю, Бог весть что… Как же это у вас случилось? Она ведь была так намертво влюблена в своего бездарного Каляева.
- Ну, почему же…
- Потому что бездарного. Мне он никогда не нравился. Всегда считал себя пупом земли, а Галя его в этом поощряла и всячески подыгрывала. Странно! Умная женщина, а…
- Скажите, от чего она умерла?
- Неудачный аборт. Ее в городе все знали, она постеснялась идти с этим в поликлинику Администрации, где они были прикреплены. Уже довольно поздно обратилась к какому-то шарлатану, который все делал дома. Ну и… Когда я прилетела, она была уже совсем никакая… Осталось только попрощаться…
Наталья Викторовна замолчала, то ли сдерживая слезы, то ли вспоминая последние минуты дочери. Взгляд Арсения упал на ее руки, почти как две капли воды похожие на руки Галины Сергеевны, только усыпанные пигментными пятнами. И кольца были те же… Наталья Викторовна невольно перехватила его взгляд:
- Да, это ее кольца. Вот ношу теперь в память о ней…
Она снова замолчала, и Арсений понял, что говорить-то, собственно, не о чем.
- Уже поздно. Я, пожалуй, пойду…
- Да, да, - встрепенулась хозяйка. – Я провожу вас.
Когда Арсений уже стоял в дверях, лицо Натальи Викторовны внезапно просветлело:
- Да… Как же я могла забыть? – Она легко побежала по коридору и, нырнув в темное пространство комнат, через несколько мгновений вернулась, протянув Арсению подушку с вышитым рыцарем и надписью Ланцелот. – Она просила передать это вам.
Ланцелот
© Copyright: Жанна Жердер, 2014
Свидетельство о публикации №214010601289
Свидетельство о публикации №214010601289
Рецензии