Восхождение

Извилистая дорогая поднималась, обвивая невысокую лесистую гору, к статуе Биг Будды, возвышающейся над островом. Подобно многим представителям «космополитической элиты бедноты» в Тайланде, Артур работал гидом у крупного русского туроператора, поэтому проделывал путешествие до вершины уже десятки раз – в основном, на туристическом автобусе. Назвать трудовое времяпрепровождение приятным было трудно. Хотя иногда случались веселые моменты. При мыслях об этом в его сознании всплыла картина утренней поездки недельной давности: восходящее солнце, изливающееся сквозь задернутые авто-занавески под монотонный речитатив «посмотрите налево, перед вами уникальный храмовый комплекс, настоящая сокровищница современного буддизма тхеравады, посмотрите направо…», поддерживающий здоровый мирный сон большей части группы.

Степенную утреннюю экскурсионную проповедь разорвало громкое причмокивание проснувшегося алкотуриста, вяло покачивающего после обильного вечернего возлияния сизоватым мурлом в попытке сфокусироваться и обрести потерянное душевное равновесие. Неожиданно рассеянный взор его остановился на чем-то по-настоящему интересном, мутные глаза округлились – и из глотки вырвался вопль, разбудивший всю группу концентрированной дозой эмоций: «Йопта, слоны! Братух, ты посмотри, какие у него яйца. Или что это? Как висит-то. Да это же баба. Мля…»

Да, в работе «групповода», как это называлось среди своих, определенно были плюсы. Но сейчас Артур шел один. Пешком. Не потому, что по-другому было нельзя – свой байк он оставил внизу, у подножия, – а потому, что решил придать особый смысл и наполненность редкому для его профессии выходному. Мысль об этом восхождении созревала медленно и пришла к нему далеко не случайно:

Несколько дней назад, в процессе распития кратомного чая с друзьями, с ним произошло нечто достаточно неожиданное.

Как обычно, в конце рабочей недели гиды расслаблялись в заведении «Freedom» к северу от Патонга. Кто-то курил травку, кто-то пил чай. Текла неспешная беседа. На секунду отведя глаза от однообразно волнующегося ночного моря и посмотрев на коллегу Юрика, Артур вдруг заметил, что тот как-то чересчур определенно набухает эмоцией, очевидным образом желая транслировать свою нежность сидящей рядом Аделе, напарнице по выездам на Симилановы острова. Но почему-то все никак не решается этого сделать, пряча за стеной намеренно придурковатой шутливости. Переведя взгляд на девушку, Артур понял, почему: прямо на его глазах Аделя выстраивала целую превентивную противотанковую линию обороны от любой возможной нежности, настороженно-улыбчиво выжидая возможности поймать Юрика на случайно проскользнувшей нотке проявления чувства – с тем, чтобы дальше балансировать на тонкой грани, не давая ему возможности понять, принимает она эту нежность или нет. В то же самое время внутри самой Адели нежность буквально пенилась и бурлила, закисая и сворачиваясь в рамках старательно выстроенной хозяйкой дамбы. Местами уже начиная зацветать. Именно это подспудное внутреннее чутье, достигаемое на каких-то глубинных уровнях перцепции, прорастало в Юрике желанием помочь – и новыми приступами нежности, разбивавшимися, как об скалы, о заградительные дамбы Адели.

Все это воспринималось как-то удивительно легко и четко в том состоянии, в котором Артур находился после 2 выпитых чашек кратомного чая. Ни тени сомнения в характере полученных откровений не было. Казалось даже странным, что несколько минут назад он мог не замечать таких самоочевидных вещей.

Повернув голову, Артур обратил внимание, что и Владик с Тасей, составляющие давнюю пару, находятся в похожей ситуации: Тася не дает Владику проявить нежность потому, что обижается на него из-за вчерашнего («вчерашнее» казалось чем-то наподобие размытого сгустка эмоций, которые, подобно клубку ядовитых змей, предназначенных для извлечения яда, сам владелец предпочитает на всякий случай не трогать). Владик же обижается на Тасю из-за того, что она такая дура – и не хочет понять его искренних порывов загладить вину, которую – вообще-то – он мог бы и не признавать. Постепенно внутри Владика также начинало прорастать заграждение, сдерживающее поток нежности.

Вдруг до Артура стало доходить, что и он испытывает в этот момент рассеянную нежность ко всем этим людям, так же не решаясь ее проявить. Ибо опасность наткнуться на жесткий и холодный барьер неиллюзорно маячила на горизонте всех подобных проявлений: если прицельная межполовая нежность все-таки негласно подразумевалась окружающими, а значит, вызывала понимание, то будучи рассеянной и направленной на всех и каждого, эта эмоция попахивала чем-то совсем уж не тем…

«Выходит – думал он – что любой человек для обеспечения собственной эмоциональной безопасности должен ждать некоторого условного сигнала от окружающих, который бы позволил ему эту нежность легитимно проявить или получить – и неважно в чем: в заботе, прикосновении или ободряющих словах. А если дождаться не получается? Тогда, поскольку желание нежности очень сильно, вынужден всеми силами создавать контекст, в котором такие проявления были бы уместными, формируя для этого обстоятельства. И получается так… – тут мысль дрогнула, промотав несколько оборотов на холостом ходу, но затем зацепилась за что-то глубокое и плотное – что для формирования этих удачных обстоятельств проявления нежности человек в целом и делает все в своей жизни».

Почему-то именно таким образом до этого на вещи он не смотрел.

Мозг, изрядно расслабленный кратомом, поднапрягся и выдал еще одну структурированную, отчетливо-вопросительную мысль: «Что же получается, возможность испытывать и получать нежность является разменной монетой? Своеобразными деньгами в отношениях? И тот, кто управляет нежностью, управляет другими, выстраивая их поведение?»

Артур начал непроизвольно вспоминать прошлое: детский сад, когда в порыве нежности он полез обниматься к девочке из соседней группы, а его за это больно пнули в лицо ногой и пожаловались воспитательнице; юношество, когда возможность найти человека, которому можно было открыться, ничего не опасаясь, воспринималось как божий дар и величайшее благо; молодость, в которой большая часть решающих жизненных поступков была обусловлена подспудным поиском ответной любви… Каждый раз выходило, что ощущение значимости, принятия себя и окружающего мира возрастало от пребывания в ситуации, когда открывалась возможность невозбранно проявить нежность другому. И почувствовать ответ. Определенный ответ.

Но, к сожалению, по жизни этот ответ слишком часто бывал неопределенным – или отрицательным. Причем, происходило это по неясным причинам, и изнутри воспринималось как бессмысленное и глупое предательство. Что-то большое и мягкое в нем стало медленно шевелиться от этого потока мыслей, разворачиваясь, колебля возведенные на поверхности жесткие, маленькие защитные построения.

Артур попробовал задуматься над тем, что же мешает людям принимать нежность. Однако после первого смутного движения размышление как-то не шло. То, чем он обычно осмыслял, сместилось и уплыло куда-то вслед за ускользающей основой, оставив его в приятном кратомном замешательстве, выходить из которого определенно не хотелось.

Покачав головой, Артур повернулся к Вике, начиная разговор на какую-то несущественную тему, твердо решив дать себе время, чтобы разобраться во всем этом позже. Взгляд его зацепился за огоньки на вершине горы, отмечающие статую Будды. «Почему бы и нет, пускай будет Будда» – решил он.

Так зародилось решение превратить путешествие на самую высокую точку Пхукета в личное восхождение, своеобразную проверку на искренность и серьезность маленького вечернего осознания.

Оказалось, что решение это в корне меняет восприятие будущей прогулки (да и ближайшего куска жизни в целом), добавляя ко всему происходящему трудноописуемый привкус, дополнительное, отдающее чем-то родным и одновременно сакральным, измерение внутреннего путешествия. При такой настроенности на самосозерцание каждый взгляд на деревья, море, облака и даже воздух как будто позволял отследить привнесение себя во все эти объекты – не для того, чтобы отказаться от себя в угоду какой-то абстрактной сути вещей (это даже не ощущалось возможным), а для того чтобы лучше понять природу того, что привносится.

И вот, через несколько дней решение это начало претворяться в жизнь.

Как только мотоцикл был надежно привязан и первые шаги сделаны, стало ясно, что идти до вершины в таком темпе придется не 20 минут, а несколько часов. Артур глубоко вдохнул и улыбнулся. Его это полностью устраивало.

Мартышка, привязанная за ошейник к столбику возле одного из кафе для туристов, завидя его, принялась протягивать маленькие цепкие лапки и звучно, во весь голос кричать и подпрыгивать, привлекая внимание. Понятно было, что делается это несчастным невротизированным животным из-за смещения и избытка невыраженных чувств, но распознать родную душу в маленьком блохастом создании было настолько сложно, что Артур, едва не морщась, старательно обогнул обезьяну по периметру невидимого круга, образованного радиусом поводка, и отправился дальше.

Собственный позорный цинизм, проявленный к страдающему живому существу, вернул его к воспоминаниям того кратомного вечера. И, начиная восхождение, Артур продолжил цепочку размышлений самоанализом на тему того, что же мешало лично ему откликаться на нежность других людей. И даже животных.

Шаги по обочине дороги постепенно привели его к нетленной памяти о хомячихе со странным именем Джильда, которую ему подарили на день рождения в восемь лет. Джильда была вытаращенным гиперактивным созданием, настоящим комочком бессмысленного пучеглазого энтузиазма, и успела провести у них в доме всего пару дней до того, как упала с занавески, на которую ей зачем-то жизненно необходимо было вскарабкаться. Просто сломала себе позвоночник и умерла. Артур неожиданно четко вспомнил, какое чудовищно неприятное ощущение возникало при взгляде на отчаянно дергающееся перекрученное пополам тельце, пытающееся встать на лапки. Вспомнил, как оцепенело, замерев, смотрел на эту сюрреалистичную картину, предпринимая инстинктивное внутреннее усилие, перекрывая, отрезая сопереживание умирающему на глазах пушистому созданию. Просто потому, что сопереживать было очень больно.

«Одна из причин эмоциональной закрытости – обычная душевная боль» – думал он, вписывая это рассуждение в размеренный ритм шагов по обочине – «это понятно. Но кажется, есть что-то еще».

И Артур зашел на второй круг обдумывания ситуации с умершим хомяком, вспоминая реакцию матери. Отреагировала она подчеркнуто безэмоционально, деловито и сдержанно, быстро завернув трупик в тряпочку и выбросив в мусоропровод. Для родителей это был просто очередной грызун, которого «без потери качества» легко можно было еще раз купить на рынке, а для него – ребенка – целая маленькая жизнь, прожитая за два дня: он вмысливал, вливал, вчуствовал целое новое эмоциональное измерение во все, что было связано с этой маленькой зверушкой. Большой пласт реальности сформировался под эгидой заботы о хомяке.

«Дети еще способны из каждого нового события создавать… – здесь мысль немного пробуксовала, но затем зацепилась за слово «гештальт» и за неимением лучшего отождествила то, что хотелось передать, с ним – «новое ощущение, новый способ смотреть на вещи, новый оттенок, гештальт, остающийся на всю жизнь. И во взрослом состоянии мы в основном занимаемся тем, что проигрываем старые записи детских гештальтов, пытаясь натянуть их на новые жизненные события. Гештальты – это ключ к детской пластичности, яркости и новизне восприятия. Ключ к постоянному обновлению и радости в жизни. К пребыванию в состоянии потока, позволяющему лететь высоко над поверхностью, по которой в ином случае приходится ползти. Но что задает саму эту способность создания новых гештальтов и затем забирает у нас?»

Проезжавший по серпантину туристический автобус внезапно просигналил ему сзади, Артур резко повернул голову и споткнулся о малозаметный камушек у дороги. Восстановив равновесие, он продолжил свое путешествие, пообещав себе быть внимательнее к своим внутренним процессам и игнорировать раздражающие внешние события, насколько это возможно. Немного задержавшись на том, как это сделать, мысль сделала неожиданный пируэт, завершившийся пониманием: для вытеснения всех раздражителей надо сначала их опознать. А это уже предполагает внедрение в себя, инкорпорацию именно тех ощущений и впечатлений, от которых хочется избавиться.

«Но ведь так и действует травма. Она оседает внутри отягощением, постоянным внутренним усилием по отслеживанию и опознанию тех ситуаций, в которые ни в коем случае нельзя попадать. Как раз это и не позволяет быть таким же беззаботным, как в детстве, так же радостно смотреть как в зеркало в окружающий мир, свободно играть и экспериментировать со своим восприятием. Сохранять тот же веселый, бесшабашный разгон, зная, как больно бывает врезаться на такой скорости. В результате движение осуществляется ползком, а большая часть времени занята отслеживанием и предвосхищением потенциальной опасности, подстерегающей на каждом углу. Получается, что первоначальному наивному порыву к свободному скольжению по гребню волны реальности, берущему разбег со младенчества, препятствует опыт множества ушибов, переломов и ран, приобретенных за время пребывания на нашей бренной земле. Накопленный негативный осадок боли, унижений и предательств, которые исходили от других, накапливается и оседает в самом способе ощущать и воспринимать – в гештальте. Закрытость и черствость оказываются всего лишь формой превентивной защиты от потенциальных невзгод, обусловленных детской наивностью. Но при этом с водой выплескивается на асфальт и сам ребенок».

Неожиданно Артур вспомнил одного знакомого мальчика – Мишу, от которого в пятом классе услышал поразившее тогда до глубины души выражение: «говенный мирок…» Произнося эту пропитанную скрытым эсхатологизмом сентенцию, Миша обычно подчеркнуто сокрушенно покачивал головой из стороны в сторону, очевидно, иллюстрируя этим телодвижением постигнутую им накануне тщету всего сущего.

Этот эпизод вызвал еще одну – давно забытую – цепь воспоминаний, касающуюся совсем другого Миши, на четыре года старше его, в деревню к которому Артур как-то раз ездил на лето. Деревня была классической: покосившиеся, наполовину рассохшиеся домики, разруха и запустение. Доживающие свой век бабки и немногочисленные, находящиеся в вечном подпитии мужички лет 45. Будучи городским ребенком, Артур несколько ошалело и растерянно взирал на все эти признаки деградации и упадка некогда великой нации.

Гостили они в домике бабушки Миши – 75-летней старухи Татьяны Михайловны, жилистой, жесткой и черствой, как сама русская жизнь. С самого начала, косо покосившись на прибывших, она как-то по-особому невзлюбила «городских», очевидно, поставив себе классическую для таких случаев цель «научить их жизни». Апофеозом этого противостояния явился разразившийся через неделю скандал, устроенный по случаю упорного нежелания Миши идти пропалывать сорняки в огороде бабки второй раз за день. Вдоволь накричавшись, Татьяна Михайловна, видя, что за неделю все к такому стилю попривыкли, перешла к другой тактике.

"Ааа", – укоризненно-раскатисто произнесла бабка, искоса поглядывая на провинившегося внука. "Ты себя любишь…". И столько проникновенного, вплетенного в саму жизненную ткань разоблачительного презрения было в этом ударении на слове «себя», что Артур поежился. Получалось, что сам факт любви к себе уже был чем-то зазорным и глубоко неправомерным, эгоистическим. Миша, конечно же, отчаянно пытался запоздало оправдываться: «что же, я себя ненавидеть должен? Я ведь, в конце концов сегодня сделал…», но все это соцветие в высшей степени логичных аргументов увядало под железной пятой наступательной «житейской» агрессии бабки. Ощущалось, что со всей своей «заумью» на каком-то глубоком эмоциональном плане старухе он безнадежно проигрывает… Первый раз в жизни Артур видел со стороны воспроизведение своей обычной жизненной ситуации с такой безоглядной отчетливостью и запредельной простотой. Становилось ясно, насколько часто он бывал на месте Миши. Отыгрывал сценарий последнего рыцаря никому не нужной безнадежно-эгоистичной нежности, умирающей под лавиной беспощадных орд воображаемых эмоциональных варваров.

Он так и не сказал ни одного слова в защиту Миши в тот раз. По какому-то странному ощущенческому наитию вместо этого он предпочел молчаливо сдаться и по факту присоединиться к укоризненно покачивающему головой победителю…

По какому? Почему социальное неодобрение в этой борьбе казалось более важным, чем эмоциональная и стратегическая победа? Что за внутренний наблюдатель незримо присутствовал в нем, заставляя принимать ничем, по большому счету, не обоснованные экзистенциальные гештальты противника? Очевидным образом вредные и разрушительные?

Направление его мыслей несколько изменилось: «не скрывается ли этот наблюдатель прямо сейчас в недрах моей системы оценки? Не свидетельствую ли я сам постоянно против себя, систематически отказывая себе в поддержке, нежности и заботе, как хомяку?» Чужой наблюдатель коренился так глубоко, гнездясь в самом взгляде, в эмоции, которыми оценивался каждый поступок и событие в жизни. Получается, что в действительности и Миша, и сам Артур были чем-то отличным от того, чем привыкли себя считать. Но не решались это признать, систематически вытесняя «бабкину часть» из сферы осознания, что и порождало глубочайшую внутреннюю неискренность, мешавшую признавать и испытывать нежность – как свою, так и окружающих. Это была слишком глубокая мысль для размышления на ходу…

Остановившись, Артур присел на удивительно-беличий по очертаниям пенек, оставшийся от баньяна, росшего на самом краю обрыва, и принялся созерцать великолепный вид на море. Он уже поднялся достаточно высоко, и с такой высоты были прекрасно видны красноватые крыши домиков северной оконечности острова, пролив, отделявший Пхукет от континента и даже южный берег материка. Статуя Биг Будды высилась совсем близко, буквально нависая над плечом.

Мысль его текла удивительно легко и свободно, вплетаясь в ткань дыхания и размеренность волн, накатывающих на далекий берег:

«Неискренность – вот что мешает транслировать и принимать нежность, обеспечивая наилучший – самый приятный и действенный способ восприятия. В первую очередь, применительно к самому себе. Если насчет окружающих действительно могут возникать вопросы – всем ли это нужно – то уж насчет себя самого, наверное, вопросов быть не должно? Так почему же не быть нежным к себе? Во всех возможных проявлениях?» Подул ветер, первоначально почти магическое, действие созерцания моря, стало проходить, а ответ все не находился.

Артур встал, с благодарностью взглянув на уютный пенек, и продолжил свое восхождение.

«Итак, свой собственный способ выстраивать восприятие есть у человека изначально, с рождения. Некоторое время он удерживается в нем, но рано или поздно внешние события выбивают его из оптимального состояния, заставляя впускать в себя жестокую логику ограничений и самоограничений. Для сохранения и поддержания этой логики требуется изменить саму "качественную текстуру" восприятия. В итоге человеческое восприятие в зрелом возрасте подобно лоскутному одеялу, сотканному из обрывков детских впечатлений с вкраплениями разного рода прорех и тщательно поддерживаемых узоров чужих, сильных и враждебных, убеждений и ограничений. Что же делать со всей этой чересполосицей? Можно ли достичь целостности, ведь покрывало в некотором смысле и есть я?»

Посмотрев на оставшийся небольшой участок пути, в конце которого возвышалась статуя Биг Будды, Артур вспомнил о своих собственных откровениях, транслированных однажды девушке после безумно красивой ночи, проведенной на пляже под светом звезд и марихуаной.

«Знаешь», – говорил он, проводя рукой по ее пышным волосам – «Иногда возникает впечатление, что мы – просто маленькие машинки по сохранению удивительных мгновений в какой-то вселенской копилке памяти». Изнутри ощущалось окрыляющее воздействие расширяющих и теплых эманаций травки, и поток речи будто сам по себе струился дальше. «Мы копим эти мгновения всю жизнь, запоминаем их, придаем им важность и значимость. Но в действительности – какое значение они имеют? Каждый этап жизни запечатлен в этой маленькой милой свинюшке с очаровательной деталистичностью, свойственной кукольным домикам, – каждая мелочь и каждый маленький нюанс учтены и тщательно прописаны. Каждое мгновение имеет свой собственный привкус и аромат.

Но однажды копилка будет разбита…

И кому нужны тогда будут эти маленькие, заботливо сохраняемые всю жизнь, впечатления, разлетевшиеся в разные стороны?

Может быть, именно поэтому копилки так отчаянно стремятся к объединению, надеясь благодаря этому иллюзорному слиянию каким-то образом избегнуть страшного момента потери самого ценного?»

Что характерно, девушка в этом воспоминании отреагировала на подобные откровения достаточно странно, начав рассказывать про свои затяжные проблемы на работе. Артур подумал о том, что попытки достичь счастья в результате объединения фрагментов несчастных иллюзорных восприятий подобны усилиям создать правовое государство демагогией нескольких вороватых чиновников.

«Получается, что человек стремится достичь проявлениями нежности впечатления устойчивости, поддержки своей жизненной копилки другим, хотя бы иллюзорного понимания своих чувств для того, чтобы перестать хотя бы на короткий срок ощущать бессмысленность и краткость жизни – что равносильно глотку счастья. Ощущение осмысленности приходит под впечатлением от возвращения внутренней детской целостности, порожденной переживанием потока, чистого источника эмоциональной близости и заботы. Но открыться страшно, воспоминания о неоднократно и безжалостно порванном лоскутном одеяле сильны, и для того чтобы получить шанс на шанс пережить шанс, человек продумывает, как добиться нужного, безопасного и разделенного другим, контекста от окружения. Причем, безопасность и разделенность с течением времени становятся приоритетом, превращаясь в самоцель. Для достижения этого положения человек и выстраивает в итоге все свои действия.

Разумеется, это путь в никуда. Выходит, что задача заключается в том, чтобы развернуть эту логику, тратящую время жизни на достижение иллюзорных целей. Так, чтобы пребывание в своем собственном потоке целостности было фундаментом и источником всех действий».

Под впечатлением этих размышлений Артур окинул мысленным взглядом свое детство – и оно показалось ему удивительно типовым, невзрачным и заскорузлым, как советские контейнеры для мусора. То, что он считал жемчужным опытом фундамента своего личностного своеобразия, на поверку оказалось ворохом всякой всячины – как он теперь отчетливо понимал, вторичной свежести – отнюдь не изготовленное в некой небесной канцелярии специально для него, а просто доставшееся в качестве отходов жизнедеятельности от других людей, впаренных его доверчивому сознанию в детском саду и в школе, в одном блоке с природоведением и ОБЖ. Все это, абсолютно случайное, могло быть совершенно другим, породив совершенно другой – столь же мало осмысленный – набор эмоциональных прорех и реакций на его одеяле.

Впереди уже показалась статуя Смолл Будды, красиво подсвеченная начавшим заходить в море солнцем. И тут, как органическое завершение всей цепочки размышлений, Артуру пришло воспоминание о мускусном олене, подслушанное им у коллеги-экскурсовода во время посещения парка «Олень поворачивает голову» на Хайнане.

«Во время весны мускусный олень испускает особый запах из пупка – это его возбуждает и он бегает по лесу в поисках того, что же является причиной такого состояния. Он находит олениху, срабатывает инстинкт узнавания, и олень думает: вот, теперь понятно, кто меня возбуждает. Самое интересное, что олениха думает примерно то же самое. (Артур еще вспомнил, как удивился прозорливости рассказчика – тот доподлинно знает, о чем думают олени, очевидно, одинаково легко проникая как в логику самца, так и самки).

Через некоторое время мускус перестает выделяться так резко – и «любовная лихорадка» оленя спадает. Охладев к своей избраннице, через некоторое время он окончательно отходит и устремляет благородную поступь копыт в лес…»

Артуру подумалось, что это хорошая метафора не только любви, но и жизни в целом. Он бросил взгляд на статую Биг Будды, помпезную, плохо обработанную, стоящую в строительных лесах. По-настоящему хорошо она смотрелась только издали. Затем развернулся и подошел к располагающейся совсем рядом с ним изящной, миниатюрной, исполненной внутреннего смысла и благости статуе Смолл Будды – и прикоснулся рукой к тонкой гравировке ее поверхности. Вдруг что-то странное и совсем уж трудноописуемое с легким щелчком произошло в его душе. Он понял, что его восхождение успешно закончилось.

Догорал фиолетовый закат, обмакивая позолоту статуи Смолл Будды в красновато-оранжевый цвет, у подножия храма привычно суетились монахи, о чем-то разговаривая со строителями, и над всем этим разваренным маревом жизни витал вечерний стрекот цикад, гармонично вплетая нотки человеческого муравейника в симфонию упоительной полноты вечерних грез тропического побережья.

Артур стоял, глядя на шар солнца, неспешно погружающийся в океан. А внутри росло и ширилось, удивительное и неуничтожимое, как улыбка Чеширского Кота, внутреннее переживание своего личного счастья...

А. С. Безмолитвенный © 2013