По лабиринту памяти гл. 7, 8, 9 и 10

                ГЛАВА 7               

 Обратный путь Маши оказался продолжительнее. Почти на шесть часов задержали рейс на Москву, потом пришлось долго ждать следующего рейса на Гомель, потому что предыдущий  (или предлетящий)  самолет вылетел  как раз тогда, когда Маша выходила из автобуса "Домодедово — Быково". В Гомеле в ожидании автобуса пришлось почти полдня просидеть на автовокзале. Правда, в райцентре ей повезло-приехавший на коне встречать свою внучку дед Кузьма подвез Машу к самому бабкиному дому. Маша его не знала, но он знал её. Правда, узнал не сразу.   
 
   Дед Кузьма долго присматривался к диковинному её одеянию. Шубки у них девки носили, но белых он не видел.  Баловство одно, подумал дед Кузьма, мАркая. А стирать как её?

  Шапка ему понравилась, он тоже носил кроличью шапку. Только мех какой-то странный, таких кроликов дед Кузьма не видел. Сибирской породы, должнО. А что кролик седой, так старый был. Он, дед Кузьма, тоже уже седой.

  — Но! Пошла!  —  понужнул задумавшуюся кобылу дед. Он для себя все выяснил относительно сибирского одеяния, и оно его больше не интересовало.

  Бабка выносила корове пойло и увидела  завернувшую к её хате подводу.
  —  Примай постоялицу, Атроховна,  —  пробасил дед Кузьма, достал из кармана носовой платок, размером с платок обычный, и громко  высмокался. Отца бабки звали Трофим, но Трофим и Атрох здесь  —  то же самое, что в России Кеша и Гоша,  и все называли бабку Атроховна. Наверное, так больше нравилось.

  Бабка выскочила, всплеснула руками, бросилась к Маше, одновременно успев и всплакнуть на ходу, и поблагодарить извозчика:
  —  Спасибо тебе, Кузьма, дай Бог здоровья.
  —  Да чего там, не на руках нес. Хотя и на руках нести такую кралю не отказался бы.
  Дед приосанился, лихо заломил свой видавший виды треух, подмигнул и захохотал, показав свои три оставшиеся зуба.

  — Тьфу на тебя, старый охальник,  —  в сердцах плюнула бабка.  —   Как был по молоду греховодником, так и остался. 
  Флиртанувший дед Кузьма, довольно посмеиваясь, поехал дальше.
 
             Когда я на почте служил ямщиком
             Был молод, имел я силенку...

  Разнесся на всю округу  все ещё красивый сочный баритон   вспомнившего молодость деда Кузьмы.
 
            

  Маша вошла в хату, разделась, бросила на лавку свою белую шубку и шапку. Шапка упала, но Маша не стала её поднимать и  прошла на свою "чистую" половину.
   Как странно, ничего не изменилось. Так же по динамику передают новости, так же суетится бабка, на стол собирает. Вечером придет Егор, будет о чем-то рассказывать. Завтра она, Маша, пойдет в школу. Жизнь продолжается. Все, как было. Только вот нет у неё больше мамы.

  Бабка подняла шапку и вместе с шубкой пристроила на специальной вешалке. Свою одежду бабка считала недостойной находиться рядом с Машиной и  пристраивала  её на два гвоздя по другую сторону. Их "гардеробы" разделяла входная дверь. С расспросами бабка не приставала, знала: отойдет человек, душой обмякнет  —  сам расскажет, потому что нельзя ему одному боль в себе носить, надо, чтоб её кто-нибудь разделил с ним. Нельзя один  на  один   с ней  надолго оставаться  —   задавит, окаянная.
 Но попыталась отвлечь.

  —  Тут Костя приходил до тебя, переживал сильно.

  — Я знаю,  —   ответила Маша. Ответила как-то равнодушно, будто речь шла не о нем, без которого она несколько дней назад и дышать-то не могла, а о соседе Федоте или о куме Фаине.

  До Кости ли ей сейчас, подумала бабка, легко сказать: мати  схоронить! Родней-то  матери  никого  нет.  Вот  и  кручинится,  бедная.  С  лица  спала,  похудела  за  эти  дни.  Одни  глаза  только  и  остались.  Да  ещё  в  такую  даль  ехала,  дорога  утомила  в  довесок  к  горю.  Есть  не  хочет.  Ох,  беда,  беда.  И  рада  бы  бабка  помочь  ей,  да  чем  тут  поможешь.


                ...
   
  Что  приходил  Костя,  знать  она,  конечно,  не могла.  Просто  он  должен  был  прийти,  вот  и  приходил.  И  в  эту  субботу  придет.  Странно,  почему  она  ни  разу  не  вспомнила  о  нем  за  эти  пять  дней.  Разлюбила?  Нет.  Но  думать  о  Косте   почему-то  не  могла.  Любовь  как-то  отошла  в  сторону. Все отошло в сторону. Она вообще ни о ком и ни о чем сейчас не могла думать. Только о маме и об отце. Ей надо понять что-то очень важное, ей надо понять себя и свою вину перед ними.    

   Отцова заначка  заставила её увидеть то, что от неё скрывали родители. Хотя, нет, ничего они от неё не скрывали. Это она  сама ничего не видела. Не видела или не хотела видеть? Если не хотела видеть, то почему?  Вот  этот вопрос самый главный. И не будет покоя ей, пока она не найдет на него ответа.

  Шапка из баргузинского соболя стоит намного дороже пухового платка и сапог, вместе взятых. Сколько же пришлось  родителям колымить, отрывать от своей заплаты, которой и так хватало только на еду,  чтобы купить Маше эту шапку ? Шапка лежала в коробке и неизвестно, когда бы в ней возникла потребность. В Белоруссии она ни к чему.
 
  А мама ходила в ветхом, уже не греющем её платке и в стареньких сапогах, и папа метался между основной работой и случайными заработками, чтобы порадовать маму жизненно необходимыми обновками.
  Маша вспомнила, как покупали они эти самые, теперь уже старенькие сапоги. 
 
  В августе родители получили отпускные и  ещё заколымили: папа   —   на рагрузке, мама   —   на ремонте рентгенкабинета в райбольнице. В общем, деньги были, но в самой Зиме тогда купить что-то из одежды  было практически невозможно. И они всей семьей поехали в Иркутск, на "барахолку":  Машу нужно было к школе одеть, да и себе прикупить чего-нибудь, если деньги останутся.

  На "барахолке"  приобрели  Маше форму,  черные туфли с красивыми застежками,  осенние сапоги, толстый шерстяной свитер и много еще чего. Для Маши купили всё. Деньги остались. Тогда  теплый свитер купили и маме, хотя она очень не хотела его покупать, когда узнала, сколько он стоит. Но папа забрал у неё кошелек, расплатился за свитер, сам стал, как он сказал, командовать парадом и купил маме ещё байковый халат и нарядную кофточку с васильками.
  Потом стали искать то, что нужно было купить папе  —  нужны были кирзовые сапоги и брюки "на выход."

    И тут папа  увидел женские сапоги. Красивые, теплые, легкие. Не сапоги - мечта! Он заставил маму их примерить. Сапоги были великоваты.

  —  Ничего, — решил папа, — с теплым носком пойдет

  —  Да  ты  совсем  спятил! Посмотри, сколько они  стоят!  —  ругала его мама.   —  Да у меня еще те не старые и выглядят, как новые!

 —  В старых будешь на работу ходить. Хватит резиной ноги гробить!  —  отрезал папа.
Мама только рукой махнула   — спорить с ним бесполезно. Папа купил сапоги, добавив к оставшимся деньгам ещё рубль  из тех, что были отдельно отложены на билеты до Зимы.

   На вокзале, вручив им два билета, папа пересчитал оставшуюся мелочь и купил себе кружку пива.
 В электричке ехали только Маша и мама. Электричка была из Зиминского депо, машинист  —  свой человек,  безбилетный папа ехал в его кабине. Дома примеряли обновы, и папа больше всех радовался удачной поездке.
 
    Маша тогда перешла в шестой класс. 

               
  Многое припомнила она в тот вечер, но ответа на свой главный вопрос так и не нашла. Камень продолжал лежать у неё на  душе.   
               
 


                ГЛАВА 8

  Суббота в селе, как и в Машином городке, была банной, но в отличие от Сибири,  где бани были неотъемлемой, даже наиглавнейшей частью хозяйственных построек при частных домах, в белорусских селах бани  были общие и топились в определенные дни недели.
 
 Бабка любила банные субботы. Вот сейчас она доделает последнюю на сегодня работу, зайдет за кумой Фаиной, и они пойдут в баню. Бабка готовила печь к завтрашнему утру. Она брала из большого коша, плетенной из лозы корзины,  торфяные кирпичики и укладывала их в печи в виде некоего замка. Для неё подобное зодчество - дело простое, привычное, но растопить русскую печь торфом, не владея искусством укладки этих кирпичиков, не удастся никому - это вам не дрова.

  Бабка искусством владела в совершенстве, хотя и не подозревала об этом. Строила все по одному проекту, как хрущевские пятиэтажки, но, в отличие от последних, у неё получались не безобразные коробки, а настоящие дворцы. По крайней мере, так считала Маша, любившая наблюдать за рождением очередного шедевра из торфа и всегда жалевшая, что ему суждено назавтра сгореть ярким пламенем.

  Завершив последним кирпичиком конструкцию, бабка велела Егору вынести пустой кош в сенцы, закрыла заслонкой зев печи и  смела с пола на совок торфяные крошки. На сегодня все. Она ополоснула руки и стала собирать бельё. Маша в баню уже сходила и теперь сидела на лавке с  полотенцем на еще мокрой голове, наблюдала за возведением архитектурного сооружения и пила взвар. Сейчас бабка с Егором уйдут, а она пойдет на свою половину искать ответ на тот же вопрос и ждать Костю. Сегодня суббота, он приедет.

   В сенцах послышались шаги. Кто это? Для Кости рано, даже  автобус еще не пришел в райцентр. Но вошел именно Костя. Поздоровались. Это была первая их встреча после тех невероятно прекрасных зимних каникул. Прошло всего десять дней. Нет, неправильно.  Прошло целых десять дней! Прошла целая вечность! 
Ведь она  прожила за такое короткое время еще раз всю свою жизнь от раннего детства до этого часа!

   У Маши вдруг задрожали губы, из глаз хлынули слезы. Их было много, очень много. Она оплакивает маму в первый раз. Она не плакала, получив телеграмму, она не плакала ни у её гроба, ни у её могилы, она не заплакала, когда увидела своего отца из окна тронувшегося поезда. Такого одинокого на пустом перроне! Одинокого в их городе. Одинокого в целом мире. Одинокого среди людей. Только сердце её сжималось от боли.

  Все это время она словно сдерживала слёзы, копила их, и теперь они, как река в половодье, прорвали плотину. Маша плакала и не вытирала слез. И еще она говорила. Сбивчиво и торопливо, перескакивая с одного на другое и возвращаясь к уже сказанному. Она спешила рассказать всё и сразу, будто, боялась, что Егор, бабка и Костя уйдут, не захотят её слушать, и она опять останется одна. Нет, оставаться одной  со всем этим Маша уже не могла. Это было  свыше её сил.

    Она рассказала им обо всем. О разбитом фужере. О том, с каким  презрением Юлия Павловна смотрела на мамино пальто, когда мама пришла однажды за Машей в школу, а то пальто ведь было "на выход"! О том, как мама краснела и не знала, куда спрятать свои   руки с потрескавшейся от работы кожей, когда к ним приходила соседка, продавщица сельпо, кожа рук которой была ухоженной.

   Маша боялась, что они не поймут, и от этого говорила еще путанее и торопливее. Она рассказала о шапке из баргузинского соболя, о старых маминых сапогах и назвала себя черствой эгоисткой, потому что папа и мама отдавали всё только ей, а она этого даже не замечала. Она не только черствая эгоистка, она ещё и предатель, потому что была счастливой именно в то время, когда умирала её мама!

  Маша говорила и говорила, а висках стучало: "Только бы не ушли, только бы поняли!"
 
  Никто никуда не ушел, и все всё поняли.  Правда, каждый  —   по-своему.

  Костя сидел  у порога на краю той же лавки, на которой сидела Маша, и все  время смотрел на кош —  Егор его так и не вынес в сенцы. Но не кош видел Костя. Он  видел   маленькую девочку, разбившую фужер и холеную продавщицу,  Иркутскую "барахолку" и Анину маму, похожую на Машу, скромную и работящую. Он видел и перрон, на котором остался стоять Машин отец, похожий почему-то на него, на Костю, враз осиротевший и одинокий.
 Он видел и  Машу, которая сидит далеко от него, у стола, на другом конце этой длинной и широкой лавки, хотя и не смотрел на неё. Он чувствовал её боль, как свою, и этого было достаточно, чтобы сказать: он её понял.

   Егор тоже смотрел на кош. Он понимал, что  Маше очень плохо. Смерть матери придавила её своей внезапностью. Маша переживает, что не была с матерью в тот момент, когда та умирала. Но не остановила бы Маша смерть, смерть все равно забрала бы её мать. Егор очень жалел Машу, ему тоже было больно. 

   Но чем помочь, ни Костя, ни Егор не знали. Они видели только её горе, но не поняли главного.

   Главное поняли бабка и кума Фаина: торопливо и сбивчиво рассказанное Машей  —   это её исповедь, её покаяние. А греха-то и нет! Она сама его придумала, на себя взяла и будет нести  всю свою жизнь.
 Они, две старые женщины, должны помочь Маше понять, что нет на ней никакого греха, нет и не было!
  Но сначала пусть она выплачется и выговорится.


      Выговорившаяся Маша замолчала и обвела всех мокрыми от слез глазами. К Егору, бабке и Косте прибавилась еще и невесть откуда взявшаяся кума Фаина.
   (Не дождавшись подруги, кума Фаина сама зашла за ней. Но когда она появилась здесь, Маша не заметила.)

 Бабка встала с полатей, села рядом с Машей, обняла её и погладила по голове.

 —  Тяжко тебе, доню моя, тяжко. Ох, знаю. Мати, царствие ей небесное, лишиться —  не куль с соломой потерять. Все под Богом ходим, все в его руках. Вот поплакала ты, теперь тебе полегчает.
   Пройдет время, и покой обретешь. Горе-то, конечно, горе, кто ж спорит, но и оно не бывает вечным.  Господь не дает испытаний тяжелее, чем может человек вынести.
 А корить себя за то, что твои мати и батька об тебе вперед себя заботились, не надо, на то они и родители. Моя мати тоже для нас  ничего не жалела. С себя последнее готова была снять да на нас  надеть. А нас-то шестеро было. Батька к святкам вперед нам всем новые лапти сплетет, чтоб было в чем колядовать ходить, а потом уж сплетет лапти и для мати. Себе  —  последним порядком.

  У тебя будут детки, ты тоже так делать будешь. Для деток своих будешь жить, как жили для тебя мати твоя с батькой.

  Бабка покосилась на Костю. Сказать прямо или в обход? Скажи прямо - подумает, что бабка сама его Маше сватает, если на совместных детей намекает. Пойдет она лучше в обход:
  —  Вот и Костя будет так же своих деток кормить, одевать да холить, как тебя твой батька,  —  помолчала немного и, на всякий случай, добавила, чтоб про Костю нейтральнее выглядело, —  и Егор тоже. 

  Потом бабка передала эстафету куме Фаине:
  —  Слышь, кума, расскажи-ка про Ворона.

    Кума Фаина эстафету перехватила в мгновение ока. Она знала множество легенд, сказаний, поверий, былей, небылиц и являлась золотой жилой для студентов филфака, собирающих фольклор. Кстати, Валентина своей дипломной работой обязана именно ей, куме Фаине. Бабке, разумеется, тоже знакомо всё, чем  богата  её кума.  Трудно представить, что могло быть иначе, ведь они знают друг друга с раннего детства, но рассказывать так, как она, бабка не умела.
    Кума Фаина поправила платок, вошла в образ рассказчицы (без этого нельзя, говорил о позапрощлом годе студент Эдик) и начала нараспев (это Эдик сам ей показывал, когда на магнитофон писал):

  —  Было у Ворона три воронёнка. Он их растил, поил, заботился об их. И вот надо было перебираться им на новое место. А чтоб туды попасти, надо через пропасть перелетети. У воронят-то силов маловато, решил батька Ворон их на своих крылах перенести. Несе Ворон старейшего и пытае его:
  —  Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене поити, кормити и через пропасти переносити?
  —  Буду, батька,  —  кажа ему старейший вороненок.
  —  Брешешь, сукин сын!  —  кажа батька и сбросил его с своих крыл у пропасть.
  Несе сяреднего ворненка и тоже его пытае:
  —  Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене кормити, поити и через пропасти переносити?
  —  Буду, батька, - кажа ему сяредни вороненок.
  —  Брешешь, сукин сын!
  И ну его с своих крыл туды жа, куды и старейшего.
  Несе молодчего и той жа вопрос задае:
  —  Коли мене, батьку твово, немочь одолее, ты будешь мене кормити, поити и через пропасти переносити?
  —  Не,  —  адказвае молодчий,  —  не буду.
  —  Чому так?  —  здивився батька Ворон.
  —  А тому, батька, што у мене свои воронята будуть.
   И перанес Ворон свого молодчего на други край пропасти, бо той  батьке не сбрехал, а правду сказал.
 
  Перед последней репликой, где младший сын Ворона объясняет,  почему он не будет заботится об отце, когда того "немочь одолее", кума Фаина всегда делает паузу.  Эдик говорил, что так надо для  Интриги. Про паузу Эдик объяснил, а про Интригу нет, и кто такая Интрига, кума Фаина не знает, у Эдика спросить постеснялась.  Но если этой Интриге надо, чтоб она, кума Фаина, вот здесь немного помолчала, она помолчит. Что ей, трудно что ли?

  Закончив свое повествование, кума Фаина кинула взгляд на бабку. Теперь эстафета опять у бабки.
 
   Не про этого Ворона ожидала услышать бабка, этот не вписывался в её тему. Да вот у кумы Фаины в её запаснике столько всякого  Воронья развелось, что кума и сама запуталась. Какой под руку подвернулся, того и спела. Не поняла она, какого ей бабка заказывала. Ладно, бабка и этого пристроит.

  —  Почему Ворон перенес молодчего? Потому что тот род их продолжать будет и заботиться о своих воронятах. Не надо было Ворону ничего от воронят, только бы они хорошими батьками были. А старший да сяредни об семье своей не замышляли, а коли так, они никчемными воронами были бы.
    Вот видишь, доню моя, это всегда в жизни так было, что у зверей, что у птиц, что у людей. Если бы по-другому, так земля пустой бы стала. Каждый после себя потомство оставить должен. Вскормить и взрастить.
 
   А то, что ты счастливой была, когда твоя мати помирала, тоже не грех. Счастье и смерть приходят тогда, когда сами захотят. У нас не спросят. Ты думаешь, твоей мати легчей было б помирать, коли бы  ты была несчастной? Не. Ты и была счастливой потому, что это мати перед смертью тебе пожелала быть счастливой  и благословила тебя на дальнейшую жизнь без неё, без мати. 
 
     Маша повернулась к бабке и, всё еще всхлипывая, но уже почти спокойно спросила:
  —  Почему же я раньше не видела всего этого, почему только сейчас?   
  —  Всему свой  час,  так наш батюшка говорит. Знать, только сейчас Господь тебе очи открыл на это. Дал тебе он, Господь, душу добрую да жалостливую и очи зрячие. Иной вон век проживет, как слепец, и половину того не увидит, что ты, молодая, увидела. А иной-то и увидит, да не задумается.
 
    Кума Фаина кивала в знак согласия и всё время поддакивала.

  Бабка ещё раз провела рукой по Машиным волосам. Ну, вот, подумала она, теперь на поправку пойдет, моя голубка. Теперь уж и сама справится. Костя поможет. А нам с кумой Фаиной в баню пора.

  Костя не знал, что ему делать. Уходить со всеми он, конечно, не собирался. Но он не кума Фаина, сказок не знает, кроме тех, что в школе проходили. Так их и Маша  знает. Говорить о жизни так складно, как бабка, не умеет. Чтобы так говорить, надо и прожить столько же, сколько прожила она. Вот останется он сейчас с Машей и что дальше? Не с объятиями же лезть к ней да с поцелуями?
 
   Будто прочитав его мысли и поняв его смятение, бабка, надевая свою старую жакетку, нарочито грубовато обратилась к нему:
  —  А ты чего расселся, як купец на ярмонке? Все, кума Фаина боле концерта давать не будет. Сымай куртку, да повечерайте тут  с Машей. Сам-то не емши, поди, с обеду аль с утра даже. К матери-то заходил аль сразу сюды?

  Костя кивнул, и было непонятно, заходил он к матери или нет. Но это неважно.  Бабка подсказала, что Косте делать дальше - для начала снять куртку. Вот это главное.
               
 


                ГЛАВА 9
 
  "Психологов в России как нерезаных собак, — подумала Мария. — Открыто превеликое множество кабинетов их помощи, где тебя за энную сумму, вроде, и выслушают, и как бы, помогут. Выслушают ровно на ту сумму, которую ты им выложишь, но помогут ли?
  Нет, никогда бы не пошла Мария к ним. Даже бесплатно.
   Чтобы камень с души человека снять, его понять нужно, болью его проникнуться. Для этого необязательно быть дипломированным специалистом, здесь нужно быть простой, но искренне сопереживающей, пусть и совершенно безграмотной Машиной бабкой или  кумой Фаиной.
  Только вот такой психологической помощи сегодня не купишь ни за какие евро  —  видать, перевелись такие бабки на земле нашей грешной."
 
    Мария включила бра, висевшее в изголовье, посмотрела на часы. Третий час. Глубокая ночь. Женщина погасила свет ночника и опять погрузилась в своё прошлое. Такое  близкое, такое далёкое. Мария уже давно живёт только там, здесь она просто временно существует.

                ***
 
  Маше, действительно, стало легче —  перестал давить её тот камень, сняли его с её души эти умудренные жизнью старушки. Боль все еще сжимала  Машино сердце, но это пройдет. Вечного горя не бывает, так бабка сказала. А быть счастливой ей мама завещала.

    Костя вынес в сенцы забытый всеми кош, аккуратно повесил на веревку возле печки банное Машино полотенце, сел рядом с ней, обнял за плечи  и зарылся в её спутанные, так и не расчесанные после бани волосы. Они опять пахли земляникой.

   Он достал из кармана свою расческу и, осторожно перебирая пряди, привел их в порядок. Опять обнял. Маша прижалась к его плечу и снова заплакала. Костя не успокаивал, он только молча гладил её по голове, как бабка. А потом, встав перед ней на одно колено, стал вытирать её мокрое лицо своим носовым платком. Как тогда, на дне её рождения. Они оба подумали о нем, о том вечере, и Маша впервые за эти десять таких невероятно тяжелых дней улыбнулась. Улыбнулась сквозь слезы, неуверенно, робко, будто заново училась это делать. Это не грех, что она улыбнулась Косте, и не предательство по отношению к маме  —  мама сама хотела, чтобы Маша была счастливой. Так бабка сказала.

                ...

   Намывшись в своё удовольствие, бабка и кума Фаина возвращались назад. Умудрённые жизнью, они воспринимали смерть как ниспосланное Богом, который и отмеряет каждому свой срок на земле нашей грешной. Но слова Маши о руках её матери и той продавщицы не давали им покоя - было там два ну совершенно непонятных  момента, а  подруги не любили, когда что-то непонятно.

  Вот почему Машина мать стеснялась своих рук? Кожа не гладкая да не белая? Гладкие да белые руки у гулящих, а у работящих они всегда шершавые да потресканные. Вот ни бабка, ни кума Фаина никогда не стесняются своих рук, хоть руки их  давно уже черные от въевшейся в них земли. Даже в бане не отмоешь. Когда девками  были, в травах всяких запаривали, чтоб кожа мягкой да бархатной была, а замуж повыходили, не до того стало. Мужик  не на руки твои бархатные глядеть будет, а на стол, на то, что и как  ты ему приготовишь, да на твою работу.

  —  Может, у них в Сибири не так, может, как-то по-другому? Может, там мужикам надо, чтобы у их женок были гладкие руки?  —  предположила бабка.

  — Не, —  твердо и бесповоротно отмела её предположение  кума  Фаина.  —  В Сибири тоже мужики не святым духом питаются. Чего Машиному батьке на руки-то женки таращиться? Заместо обеду что ль? Да и некогда ему такими глупостями заниматься. Ты сама слышала, что он одну работу кончает, тут уж другая рядом стоит, его дожидается. Глядь, и третья на походе. Да и жёнка его в вечной работе. Когда ж ей руки в травах-то парить?
Бабка  согласилась. Тут не поспоришь.
 
   Но был и второй момент. И уж очень интересен был он куме Фаине.

  — Слышь,  —  обратилась она к бабке, —  а что за молодица к им всё шастала, ну, с гладкими руками которая?

   —  Да продавщица какая-то.

   —  А чего она шастала-то?  —  продавщица чрезвычайно заинтересовала куму Фаину. Во-первых, почему у неё гладкие руки? У их продавщицы Зинаиды руки, как и у всех в селе. Кроме магазинской "чистой" работы она и по хозяйству управу делает, и на огороде.  Семья потому как, мужик и детки, опять же. И вдруг куму Фаину осенило - мужик! Нет, чувствовала она, что без мужика здесь не обошлось, да бабка её всё с толку сбивала.

  —  Ну, может, они подругами были. Ты вот тоже ко мне шастаешь,  —  бабку продавщица пока не интересовала.
 
  Это она-то шастает? Да ноги Фаининой больше в бабкином дворе не будет! 
 
   Кума хотела обидеться, однако  желание докопаться до истины оказалось сильнее обиды.
 
 —  Но ты-то от меня рук не прячешь?  —  она  продолжала развивать втемяшившуюся ей в голову мысль о причастности к этому делу мужика.

  —  А чего мне их прятать? Да и тебе чего на них глядеть? Руки-то  у нас одинаково черные,  —   бабка уже начинала сердится.

  Следующий вопрос кумы Фаины окончательно взбесил бабку:
  —  Слышь, а у тебя мужик есть?

  — Совсем рехнулась на старости лет! Какой мужик? На мово Луку бумага казенная приходила! Память тебе, что ль совсем отшибло! Аль ты мне полюбовника какого приплесть захотела?  —  забесновалась бабка.

   Но кума Фаина, предвкушая полную и безоговорочную  капитуляцию бабки перед своей железной логикой, совершенно проигнорировала  её эмоциональный взрыв.
  —  Вот!  —  она рубанула воздух рукой.  —   Потому что у тебя нет мужика, к тебе и ходят с такими же руками, как у тебя самой. Тем, которые с белыми да гладкими, у тебя делать нечего. А  сибирская продавщица к матери-то  Машиной ходила, чтоб мужика у её увесть!
 
  Бабка как-то не любила думать плохо о людях, даже о тех, у которых руки неработящие.
  —  Может, у её свой есть, зачем ей два-то? - неуверенно возразила она.

  —  А вот у Маши сейчас и спросим, хоть и так ясно, что свово мужика у ей нет! 
 Кума Фаина решительно открыла калитку в бабкин двор. Они не заметили, как и когда прошли мимо дома самой кумы.

  Маша подтвердила, что продавщица была одинокой, и, бросив на бабку торжествующий взгляд, кума Фаина пошла домой.
 Бабка  признала своё поражение, улеглась на полати и подумала с гордостью: ни у кого нет такой умной кумы и верной подруги, как у неё, бабки!
 
         


                ГЛАВА 10
 
   После ухода кумы Фаины, Маша и Костя перешли на "чистую" половину. Они уже выполнили бабкин приказ "повечерать"и теперь пили за Машиным рабочим столом чай. Настоящий цейлонский, сибирский, купеческий. В отличие от гурмана Алика, всеядному Косте было все равно, какой чай пить, но вот купеческий Косте почему-то совсем не нравился, однако он, чтобы сделать приятное Маше, расхваливал его и называл напитком богов.
 
  —  Послушай Маша, а я ведь совсем ничего о тебе не знаю,  —  вдруг произнес Костя и поставил пустую кружку на стол. Надо же, как бывает! Вот ничего не знает, а любит.  Самому себе удивительно. —  Расскажи о себе.
 
  Маша зябко повела плечами. Она сидела в легком халатике и в тапках на босу ногу. В "чистой" половине хоть и было тепло, но прохладнее, чем в кухне.
  Костя встал, взял со спинки кровати Машину теплую кофту, набросил ей на плечи и снова сел на прежнее место.

  —  О чем рассказывать-то? Биография, как у всех: школа, университет, теперь вот по направлению отработка.
  —  Лукавишь ты, Маша, лукавишь, —  Костя улыбнулся и погрозил ей пальцем. -  Отработка    с  университетским дипломом  в  сельской  школе? Ты же сама выбрала нашу глухомань.
 
   Маша не поддержала шутливого тона и ответила очень серьезно:
  —  А ведь ты, Костя, настоящей глухомани и в глаза не видал. Поезжай-ка на наш сибирский север, где на тысячи километров одна тайга, тайга. От селения  до селения за двое суток не доберешься. А у вас вон три села в одно соединились. Мостик через канаву  —  вот и вся между селами граница. До райцентра пешком ходите.

  —  Но ты же не на севере жила, —  не сдавался Костя. —  И в Иркутске могла бы устроиться. Почему ты Белоруссию выбрала?

   Долго объяснять, подумала Маша, потом как-нибудь. И метнула из-под ресниц лукавый взгляд:
  —  А я вишен никогда не ела, захотелось попробовать.
  Костя улыбнулся и вступил в игру:
  —  Откуда ягодки-то берете, Мария Петровна? Снег на дворе, зима.
  —  Из бутыли, Константин Ильич, из той вон,  —  ткнула пальцем в сторону кухни.
  —  Ну, и как они Вам?
  —  Вкуснятина, —  она зажмурилась и опять улыбнулась. Второй раз за вечер и первый раз  без слез.

   Горе не может быть вечным. А молодость, она и есть молодость.
   Вот так, то разговаривая о серьезных вещах, то разрешая себе немного пошутить, а то и просто молча, просидели они до третьих петухов. Пора расставаться.

  Сейчас перед Костей была совсем другая Маша. Перед ним была маленькая девочка, на худенькие плечи которой свалилось большое горе. В простеньком халатике, в тапочках, с припухшими от слез глазами и чуточку покрасневшим носом, она не имела ничего общего с той, всегда модно одетой и очень красивой. Разве что только глаза. Но эта Маша была ему ещё дороже, потому что стала понятной, близкой и родной.
 
  Костя взял её за плечи, прижал к себе и произнес:
  —  Я очень тебя люблю!
  —  Я тебя тоже,- ответила она.
  Это было их первое признание в любви. Первое признание друг другу. Первое признание вообще. Ни он, ни она ещё никому не говорили этих слов.
               

  Закрыв за Костей на задвижку дверь в сенцах, что делалось скорее по привычке, нежели по необходимости, Маша взяла с кухонного стола пачку цейлонского чая и положила её на полицу, деревянную полку с ширмочкой. Когда отец подселил эту пачку в её сумку, Маша не видела, иначе бы не взяла. В Сибири такой чай был дефицитом, впрочем, как и многое другое. Точнее, в Сибири дефицитом было всё. Белоруссия  по сравнению с ней купалась в изобилии  промтоваров и продуктов гастрономии. Чая было навалом. Разного. В том числе, и цейлонского.
   
  Но если все другое было просто дефицитом, то цейлонский чай для сибиряков был дефицитом номер один.  Где умудрился отец его достать, так и осталось бы загадкой для Маши, но сейчас она поняла, что его принесла тетя Галя, та самая продавщица, чьи коварные замыслы, несмотря на срок их давности, были раскрыты   "детективом"  кумой Фаиной. Кума Фаина навела и Машу на верный след  —  чай, действительно, был от тети Гали.
 
  Маша знала только про её ухоженные руки. Всю историю, главными героями которой были Татарникова Галина и Петр Гордеев, узнает уже Мария. Через много  лет.
               
 
      (Продолжение  следует)
                http://www.proza.ru/2013/05/27/710