Шашлык и ткемали Рассказ

                Рассказ из книги «Искры жизни»               

               

                ШАШЛЫК И ТКЕМАЛИ
               
                (или как был закрыт один проклятый вопрос)

Много лет назад был у меня друг Вадим Гаранин. Было это в незабвенные шестиде сятые годы. Он был старше меня года на три. Закончил, как и я, Менделеевский институт. Но когда, спустя четыре года после окончания МХТИ, я был зачислен в аспирантуру Инсти тута органической химии АН СССР, разница в три года, огромная в стенах ВУЗа, теперь не казалась столь существенной. Мы  подружились, да и работали в одной лабораторной комна те третьего этажа. Если посмотреть на ампирный фасад института, то это будет четвёртое окно справа. Живу я теперь у метро «Университет» и, проезжая мимо на машине или трол лейбусе, со вздохом посматриваю на высокие окна моего  альма матр. То были незабвенные годы аспирантуры, едва ли не самые счастливые в моей жизни, наполненные  дружбой, спо рами, научной работой, совершенно свободной от узких рамок, когда методики и установки создавались едва ли не на уровне импровизации.
Это было время сумасшедших романтических историй и ощущения полноты жизни, кото рое дают только любовь, дружба и свободное творчество. Были эти мои годы едва ли  не самыми голодными, если не считать военного детства. Но это как-то быстро ушло. А вот очарование тех лет - это тот самый праздник, который носишь с собой... Вадим Гаранин - одно из самых ярких и сильных воспоминаний тех лет. Странно, что его уже нет в живых. Я это как-то не ощущаю, он вроде и не уходил никуда. Возможно потому, что некоторые уроки жизни, полученные от Вадима, стали частью меня самого. Характер у него был не из прос тых. Склонный  к внутренней созерцательной жизни, он в жизни внешней часто был, что называется, «без царя в голове». Но это была маска. Он всегда знал, где остановиться. И потом он обладал очень серьёзной, внушительной и располагающей к доверию внутренней силой. Он был крупным, рослым человеком с хорошим русским лицом, с тяжеловатой нижего родской челюстью, светлыми, упрямого выражения глазами, и вьющимися с рыжеватым отли
вом волосами. Рисунок рта выдавал и склонность к рефлексии, и некоторую ершистость характера, и врождённую артистичность.
         Был ли он всегда до конца искренним со мной? Не знаю. Но я слишком много получил от него, чтобы копаться и в этом. Линия отчуждения чаще всего определялась не его расположением, а  моей непредсказуемостью. Мои новые увлечения его удивляли,  но не обижали. Я был в какой-то мере объектом изучения и критики. Хотя вместе мы проводили очень много времени.
В делах интимных он со мной был всегда откровенен, рассказывая о своих похож дениях совершенно без позы и не для самоутверждения. Анализ себя, жизни, взгляд со стороны как бы, вот внутренний стержень его  эго. Только  по лености он не стал писате лем. Но взгляды на литературу у него были очень глубокие, я бы сказал, выстраданные им самим. Ему я обязан Монтенем, Гольбахом, Достоевским. Хотя романы последнего я перечи тал почти все ещё в отрочестве. Мама моя, незабвенная, была библиотекарем. И в годы войны на Дальнем Востоке, а в конце сороковых - в Ейске, жизнь моя, какая-то значите льная её часть (как оказалось не по времени, а по последствиям), протекала за стой кой выдачи книг: среди стелажей, архивных раритетов, необыкновенных изданий. Достаточно вспомнить дореволюционные, изданные Брокгаузом и Эфроном, книги Джона Мильтона  и Данте Алигьери.
         Вадим дотянул до докторской диссертации и потом ушёл в какой-то академический институт. Я же ещё до защиты кандидатской вернулся в институт азотной промышленности и сорок пять лет носило меня, как красноармейца Сухова, от Северного Урала до  самой Ферганы  и от Западной Украины до Восточной Сибири. Так что из-за бума в строительстве промышленности минеральных удобрений пришлось остановиться  на кандидатской. Хотя, положа руку на сердце, если бы не литературный мой запой, можно было докторскую и в  нашем отраслевом институте защитить. Ну да бог нам всем судья.
Когда я теперь вспоминаю Вадима, я всё чаще склоняюсь к тому, что в нём было больше от Ивана Карамазова, хотя и от Митьки тоже кое-что было. Но не от Алёшки, разу меется. Вадим, спонтанно, сталкиваясь с каким-либо явлением жизни, искал этому явлению  чётко обозначенное место в своей системе мировоззрений. И если это не получалось, он раздражался, спорил, злился. Я тоже огрызался в ответ. Но потом он первый задирал меня и опять мы начинали бесконечные и безнадёжные споры. Объёктом спора могло быть всё, что угодно: любовь, политика, наука, женщина, как таковая, со всеми своими комплексами, музыка, феномены культуры. Например Фёдор Шаляпин, которого он как никто знал и любил и часто мне пел какие-то вещи из шаляпинского репертуара. У Вадима был прекрасный музы кальный слух и глубокий баритональный тембр. Но главное - как он умел погружаться в творчество Шаляпина. За Шаляпина я ему благодарен куда больше, чем даже за Монтеня. Моя любовь к гениальному Фёдору Шаляпину - царский подарок, который оставил мне Вадим.
Однажды, сам изумляясь мастерству Шаляпина, он мне показывал «Трепак» Мусорг
ского из цикла «Пляски смерти», пропевая отдельные эпизоды с чисто шаляпинской глуби ной, и с таким же погружением в образ.

Лес да поляны, безлюдье кругом,
Вьюга и плачет и стонет,
Чудится, будто во мраке ночном,
Злая - кого-то хоронит,
Глянь! так и есть...
 
Просто мороз по коже! Так он учил меня слушать и слышать Шаляпина. А какие матерные нижегородские частушки я до сих пор помню в его исполнении и сам в хмельной компании иногда выдаю под настроение.
Однажды мы споткнулись на еврейском вопросе. Нужно сказать, что Вадим, при всем его коренном нижегородском славянстве, был совершенно чужд антисемитизма и на бытовом, и на любом другом уровне. Он был просто выше этого. Но меня, как полукровку, он однажды начал доставать  этим проклятым вопросом. Ну никак не  мог он подобрать евреям ту самую нишу в своём мировоззрении, где бы они заняли права гражданства, равные со всеми понятийными категориями его философии.
              Однажды забрели мы, по своему обыкновению, в шашлычную, одну из самых почитаемых в Москве - в «Арарат» на Неглинке, что напротив задней «крепостной» стены Малого театра. Потом здание «Арарата» снесли из-за провала грунта под фундаментом. Наверное больше двадцати лет это место пустовало, как будто зуб выдернули из челюсти старинной московской улицы.
       А тут прохожу недавно - опять строят и опять «Арарат»! Впрочем по кабакам я теперь не ходок. Не то что бы... а просто не по карману. Дожили, мать их Софья!..
      Ну так вот, расположились  мы, заказали по два роскошных шампура. А ткемали, острый, как огонь, в заветной бутылочке только для своих, нам на стол поставил знакомый старик официант.
Вадим опять начал доставать меня еврейским вопросом:
      - Ну согласись, - говорил он с набитым ртом, -
      - Ну не такие они какие-то, умные, талантливые, но не понимаю я чего-то... В общем, согласен, не распинали они твоего Христа...
            - Твоего! - Показал я ему язык, - твоего!-
      - Ну пусть моего, какая разница!  -
      - Ну спасибо, утешил! Отдай ткемали, гад, весь себе вылил! –
Отобрав ткемали и водрузив на вилку такой румяный и ароматный кусок шашлыка, я вдруг испытал прилив вдохновения профессионального провокатора.
      - Вадим, ты же шашлык без ткемали не будешь есть? -
      - Такой?  - Он сурово покосился на шампур на своей тарелке. 
              - Без коньяка и ткемали?  Ни за что! -
      - Ишь ты, какой русский барин в тебе сидит! -
А «барин» только что открыл полный рот и часто дышал, остужая огонь ткемали.
              - Ну представь себе, - сказал я, - что вот этот кусок шашлыка на моей вилке это ты, а ткемали, который обжёг твою пасть, - твой загадочный еврей.
            Мои слова настолько его потрясли,  да нет, поразили ударом молнии, что он,  захлебнувшись непонятным восклицанием, свалился со стула на пол и, с трудом откашлявшись,  весь в слезах и соплях,  давясь от смеха, тихо стонал, прислонившись к стене. Потом медленно так и зловеще уселся на стул, утёрся салфеткой, и, выпятив массивную нижегородскую челюсть, сказал, свирепо скосив глаза в  мою сторону:
              - Ну, сволочь, когда-нибудь я тебя убью...  Так был закрыт проклятый еврейский вопрос.
Просто удивительно, как это я ещё живу, а Вадима уже нет и никогда не будет. И Вы ещё смеете говорить о какой-то высшей справедливости.

P.S. Если Вы когда-нибудь откроете моих «Космогонов», а именно главу «Доводы любви», и прочтёте строки:
 
Серьёзный парень был, да что там,   
И мне он был не по зубам,
Читал нотации поэтам
Но млел при виде юных дам,    

знайте, что это мой Вадим Гаранин.