Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Савва Савельев
Знаки растления
Я очень зол. Зол, потому что сексуально непристроен. Разумеется, я одинок, в известном смысле девственник, в том смысле, что с кой с кем не сплю и не желаю спать и поэтому, понятно, уранист, а кто такой уранист не объясняю, потому, что приличные люди поймут, а до простого отродья мне и дела нет. Но любезные мне меня не любят, и не могу понять почему: я действительно красивый, высокий, худой, умный, очень образованный, с бездной вкуса, как выражаются в определенных кругах, неманерный, но красивые, умные, интересные люди меня обходят стороной, а липнет всякая дрянь и сволочь, уроды, шудры, каракаты, чмошники и гуано. И я рассердился. И рассердился, почему то на людей незатейливых, простых (ненавижу слово простой), недалеких, правильных, уверенных в себе, домовитых, чадолюбивых, трехмерных, пеликаньих, изнуряющих себя трудом ради паскуд и их нагула, позволяющих себя объедать и млеющих от сюсюканья дочек, подающих им домашние тапочки. И вот таких вот людей в злобе моей мне захотелось растлить, и раскрасить, и отправить на панель самыми скверными девками. Но как это сделать? Я стал размышлять о метафизике растлительства, пробовал искать готовые технологии растления, но ничего не нашел. Ничегошеньки. О том, как и посредством каких приемов растлевать эти незатейливые создания, нигде ничего не написано. Нет пособий, нет трудов, путеводителей, в этой гнусной замаранной пошлой кошелке слово растление прилепилось к малолетним жопам, нахер они мне сдались и кушайте свой приплод сами, а мне мое подавайте! Иногда, когда я особенно зол, и можно сказать в прострации, начинаю подумывать об отлове самых состоявшихся самодовольных ограниченных экземпляров и помещении их в узилища, клетки, где ни сесть ни пернуть, там бы я их терзал и сокрушал изощренными мучительствами их спесь и пошлую апатию, и я бы заставил их запуганных, раздавленных, дрожащих и голых спариваться по моей указке друг с другом в самых изысканнейших дивертисментах. Но, увы, насилие не мой жанр. Я мягок, кроток, жалостлив, и особливо страшусь припадков совести, а кроме того, страшно боюсь демонов, которые вылупляются из болей и обид униженных. Нет, лучше растлевать косвенно, безнаказанно, бездоказуемо, тишайше и с пристойной деликатностью. Я исследователь, но не изувер-вивисекционист, который кромсает бедных белых зайчиков и колет иглой мышек в животики. Заюшки, мышата, пусть отсохнут все придатки ваших мучителей. Наконец я убедил себя в том, что для растлительства довольно наличия живого или неживого неамбициозного пассивного объекта обладающего непроявленными седуктивными потенциями. Попросту нужен трехмерный или двухмерный знак – спорангий, который прорастет в свой срок всенеприменнейшей грибницей. Знак проникающий, привязчивый и прилипчивый, он обладает качествами седукции настолько, насколько действующему сознанию он может показаться безобидным и неимпозантным, а глубинной целостности представляется заразным и страшным. Испугать-возбудить суть новичка – принудить его со временем стать тем, кем он боится быть. Кстати, я обожаю ханьские порнографические картинки. Вернее порнографические они для европейских слабаков, которым довольно углядеть нефритовые пестики в алабастровых вазах, ханьцев же изображение распотяканного естества не стесняло, но шокировало и оскорбляло описание женских неприкрытых стоп. Ханьские дуси отдавались неизменно в носочках и туфельках-лилиях. Иначе – скандал! Именно поэтому трусливые производители эротики никогда голых дамских пяток не рисовали, но для привнесения в изображение неподcудного-паскудного-ненаказуемого порнографического эффекта вводили в пространство действа различные знаки-похабства. В селадоновых прудах рыщут ути-мандарины так, что ряске щикотно и эрогенно, из зеленой воды с амбивалентным амбрэзапашком здоровой половозрелой псины ах-ах перпендикулярит эрективный лотос, пушистые же жужелы ползают по холеному млечнорозовому бутону c ампельной прижимистостью шестиногой амфоры сосут аморфный солод, чтобы затем сокрывшись в улии амбарно по-барски рыгануть в лоханку гексагона конгениальной блевотиной-амритой. Не умри ты блудливая пчелка по цветам истаскавшись в похоте-пахтании, не загнись ненароком в походе за липой нектаря на лихой лепесток угодя оголтело в аморном желании. Села пчелка на цветок и сказала пчелка: до чего же хорошо, до чего же колко! Соитие на коврике в очаровательном саду. Коврик заткан сотовым узором. Сот-гексагон у ханьцев называется черепаховым панцирем. Черпаха – хер, то бишь декларируется пожелание всему миру присесть на три иероглифа. Без гексагона – мирная венерическая картинка , с гексагоном - охальное охуливание всей культурной ойкумены. Разберемся в семантике слова «растление». Разумеется это процесс растеления – растерения – растеряния – растворения. Далее, разделения – раздирания – раздарения – раздряния – раздурения. Оное действо подразумевает помимо приведенных выше значений и разжаление – разжеление – разжуление – разжиление – разжирение - разжижение – разожрание – разжурение. Можно добавить к вышеуказанным семантическим группам разозление – разозрение – разозеление. И еще расшаление – расшиление – расшарение – расширение – расширяние. Надеюсь поняли? Для недоумивающих недоумков и пакостников добавляю, что тело это дыры, а дыры от жала или шила и это все представляется как зло. Одним словом растление это раздыривание или попросту перфорирование некоей идеальной целостности посредством идеальных же колющих и жалящих предметов. Первый дырокол-перфоратор, на который мне желалось бы обратить ваше внимание – оса. Я ширяюсь от осы. Она такая ароматная и жгучая, гвоздичная, мускатная, кардамонная, лимонная, шафранная, она кари, да, кари да и только. Я познакомился с осой когда мне было три года. Я охотился на черножелтых безобидных мушек, которые паслись на благоуханных розовых цветах шиповника, они были дуры и их можно было словить двумя пальцами. Задавленные они жужжали, а ещё можно было в их горбушку воткнуть куриное перо и они превращались в райских птахов и беспутно цеплялись за воздух шлёпами-хвостами. Я птичка-нектарница, я вертолётю, я кружу и летаю, я сосу орхидею в полпалец длинною, и я знаю, что гибискус подвял, захирел олеандр и засохла герань с недопою, а может быть просто так сдохла от того, что была в несогласьи с собою. Маленькая тварь коварно ужалила меня в указательный палец. Было пронзительно больно, а затем приятно зазудело и засвербело. Как бесподобно болеть чесоткой! Я подцепил это прелестное недомогание в одном лазарете будучи грязным солдатиком в очень несвежем халатике с чужого плеча. А потом были экстатические незабываемые дни, я раздирал перепонки между пальцами до крови, ах как хорошо, как осязательно, как плезирно! В действующей армии я запустил свою болезнь до крупной сыпи и язвочек-монеток на ногах, и эти цветики чесались очень непотребно. Ковыряться в болячках было очень усладно. Давишь корочку указующим перстом и из под неё лезет густой сенсуальный сок цвета карамели или вареного сгущенного молока. Чесоточный клещ возможно более приемлемый по сути своей и более затейливый образ растления нежели оса, но он микроскопичен. Оса репрезентативнее, её желтые и черные обода, пятна и крапинки декора представляются амбивалентным декларированным позывом уколоть-жигануть как следует. Оса провоцирует. Чередование желтого и черного суть бесстыжее чистосердечие порока, которое абсорбирует свою жертву. Собственно говоря, это вибрации закодированного сценария совращения: желаю железить жалких желеобразных жульеноидов желтым желчным жалом. Желтый цвет – посессия померанцевых фруктов, кислых, едких, духовитых. Амбрэ лимона с крылышками и птеростигмами. А ещё у померанцев иглы-тернии, поэтому лимон двойняшка осы. Блюдо с лимонами и осами совратительный знак удвоенной силы. Я бы декорировал сюжетами, подобными этому стены приличных гостиных - для сотворения в доме надлежащего настроения разлада-разложения, ибо желтый померанец и оса есть ничто иное как злое золотое эридское-гисперидское- яблочко, осыпанное-оцарапаное вотивными граффити-призывами. Итак, желтый цвет осы суть ужаление, а черный, как нам кажется, выражает раздыривание-перфорацию целостности телесной и целостности духовной, то есть наличиствует зашифрованная в цветовой комбинации причинно-следственная связь, которую следует именовать растлением. Глупые мушки в полосатом осином прикиде – девственные шалавы ошалевшие от безнаказанности и беспечно шалящие под личиной шершня на маскарадах Флоры. Колючки шиповника им в подспорье, посредством оных в благоуханных благополучных розах эти безжалостные злые мухи метаморфизируют в жалящих стебельчатобрюхих фуражиров. Я был «укушен» этими мимикрирующими особами задолго до ужаления настоящей честной осой. То бишь ими было разыграно некое действо-предначертание-инициация, вовлекающее меня в неизбежное соприкосновение с осиной жопой. Какая она гутаперчивая и юркая юная эта жопа, в сравнении с ней шмелиные и даже пчелиные дыроколы представляются весьма нерасторопными и неуклюжими приспособлениями. Воззрите на грандиозные тиары-проекции осиного чрева, подивитесь на вздернутый задорный задок осы воплощенный в кумирнях, пагодах, обелисках четырех сторон света. Жопа осы кусает небо?Я грежу, что там, в горних, в стратах растопырилась безразмерная огромная жирная длань, ея пальцы-гусеницы, обирают животворящее померанцевое дерево. Обожаемые мной островитяне вадзины величали это дерево словом татибана: во времена стародавние, в достославный век августейшего повелителя сумэрамикото, чьё имя поминают с трепетом, был послан в страну Токоё Татима мори, и достиг он страны Токоё и с великим бережением вывез из обители бессмертных восемь саженцев растения, чьи плоды благоуханны во все времена года, в благославенной стране Ямато прижились деревца и умножились, и с приходом вешних дней покрываются юной порослью, в пятую луну поёт в свежей листве кукушка, парни рвут первый цвет и дарят своим милым, а те укрывают благовонные соцветья в белотканных рукавах, там их и берегут, пока не станут безуханными, а плоды низают как яшму и носят на запястьях – глядишь не наглядишься, а с приходом осени, когда припустит дождик, горные кряжи покроет багряное облако, и плоды татибана словно светятся – глаз не оторвать, ляжет на землю снег – знать пришла зима, ветви в инее, но эти листья такие свежие и как прежде светоносные, ах, ведь не зря с эры богов и до наших дней величают это древо токидзику но какуноми – вечно благоуханным! В детстве я не знал, что инфантильные осы плотоядны. Я всегда встречал ос на цветах, вкушающими сиропные выделения. Один раз в конце июля, обирая дикий малинник, я наткнулся на осиный домик в самой гуще малинового куста. Это был кулечек из серой оберточной бумаги. Непритязательный, но милый. Я сразу же возжелал овладеть домиком и его жилицами, которых, как я предположил исходя из еле ощутимого гуда-вибрации в сером мешочке-мошонке, было на то время не много. Я смахнул осинник в панаму и сопроводил его домой, в сад. В саду устроил осятник-депозитарий в трехлитровой банке с крышкой, которую разместил на садовом столике. В пути бумажная мошонка изрядно истрепалась, пали оболочки-сферы и обнаружился круглый серый сот на маленькой ножке. В гексагонах, исполненных, по правде сказать, халтурно, сидели опаломолочные яички, прозрачные червячки, и упитанные, тугие ляльки с белесыми лапками и чернявыми гусеничными жевлами, некоторые секции были запечатаны – я справедливо полагал тогда, что в них почили эмбрионы, ожидающие грядущих трансформ-воспарений. С десяток летучих ос металось под стеклянными сводами, и я решил пасифицировать перепуганных переселенок и влил в банку несколько ложек варенья. Одна или две осы прельстились и увязли в сиропе, после чего я решил, что осы одомашнены вполне и упразднил крышку, некоторое время осы не охочие до варенья бестолково бились в банке, а затем одна за другой осенялись, и осознав, что потолка нет, взвивались и извергались. Я думал тогда, что осы, не распробовав прелестей варенья, улетали за диким нектаром, и возвратятся к вечеру непременно, и будут вскармливать молодь, но они не прилетели. Я оказался к сумеркам единственным кормильцем брошенных будущих шершней, и решил их выхаживать посредством насыщения все тем же вареньем. Я капал на осиных деток вареньем из пипетки. И они сдохли. Я нашел их утром почерневшими. Я вдохнул запах клубничного варенья с клубком солоноватого смрада и расстроился. В серой мошонке-консерватории ос-юниц надлежало откармливать живым обезноженным обездвиженным мясом. Самыми желанными были телеса дебелых протопсихей, обжирающих древеса безответных мучениц дриад. Такие твари поселялись и на благовонных листьях померанцев татибана. В одной вадзинской хронологии сообщается, что протопсихея, величиной с большой палец руки взрослого мужчины, зеленого цвета с черными горохами по тулову, почиталась дикими северянами под именем божества Токоё но ками. Апофеоза гусеница удостоилась за то, что по мнению туземных поклонников, добралась в их страну на ветвях померанцевого древа прямиком из обители бессмертных Токоё. Во времена узурпаторов из семейства Сога оракулы севера от имени Токоё но ками возвестили пришествие эона новых ценностей и призвали народ отказаться от заблуждений прежних поколений, а весь свой скарб пожертвовать дивному ползунку. Летописец замечает, что легковерные почитатели гусеницы разоряли свои домы, а нажитое добро сносили к обочинам дорог, где славили пожирательницу пахучих листьев винными возлияниями и излишествами. Возмущенный таким экстатически-экстравагантным непотребством Сога Эмиси отправил на север карательную экспедицию, которая разогнала чересчур усердных почитателей Токоё но ками. Для пущей дисперсии суеверной непосредственности северных невежд воины экспедиционного корпуса ходили от куста к кусту татибана с корзинами и низвергали в эти узилища деморализованных червяков, которых далее давили в каменных ступах или скармливали домашним птахам. Тем не менее, с суеверием не было покончено вполне. Некоторые непоправимые фанатики уверяли, что преображенный Токоё но ками в подобии подобострастной прелестной шелкопряхи убрался в небеса, где его гусеницы-отпрыски изволят обедать объедая благовонную отрасль небесного померанца. На земле до конца необобранные объекты одичалого культа весьма вкусно и искушенно пожираются младостью-сыночками осы. Сога Эмиси, возможно, намекая на это, досаждал Токоё но ками тыча в телесности неба тысячами жал сотворенных согласно его повелению дюжих и пространных реликвариев. Я уже где-то заявлял, что колючий желтоплодный лимон, померанец и прочие их единокровные фруктовые деревья тождественны жалящим перепончатокрылым. Гусеница объедает лимон, следовательно пожирает кислую осиную плоть и наполняет свою нутряную основу желтым едким соком, который коагулирует, если повезет, в рябенького ядовитого вертокрыла. Мясо зеленой гусеницы-недотепы поедается голодной деткой осы. И у той и у другой потенция обретения крыльев и воспарения. Все они единосущные проекции безвидного безобразного предвечного дырокола-жала припрятанного в потаенной непроходимой непролазной рекриации. Приметы уязвлений этим жалом или перфорации-шрамы на телесах усматриваются во всех вселенских следах-спиралях. Туманности, смерчи, водовороты, папиллярные линии, кишки, раковины улит, свернувшиеся гадины, папоротники весной и прочие расхожие выражения ужаления возвещают некое сошествие в мир или сокрытие от мира. Чередование желтых и черных колец на попе осы – витки сверления, обнаруживающие действо рождения или смерти. В банальном конкретном истолковании желточерная спираль-жало декларируется как убиение жирной гусеницы и насыщение-напитание осиной детки. При этом, как всем известно, гусеница вовлекается именно в неспешные витки умерщвления-поедания: протопсихею язвят в некий духовный центр и этот укол её обезноживает, но не убивает. Далее следует неизбежное изнашивание тела, спиральное обезжиривание, обжирание живьем второстепенных, но туковых, очень питательных органов жертвы в обход самых важных, удерживающих витальные пары свежего фуража. Я думаю, что особенных телесных страданий при поедании гусеница не испытывает, ужаление дарует ей некую мечтательность, дремность, бытийные грёзы. Она забывает свою прежнюю существенность и как бы рождается-поселяется в новом иллюзорном обиталище, в котором ощущает себя довольно вольготно-вольяжно. Возможно, даже, временами, когда личинка-пожирательница на мгновение насыщается, гусеница испытывает чувство особенного довольства собой и, быть может, в такие перерывы порывается даже воображать себя неким высшим вертокрыльным раритетом. Замечу также, что это действо, до обиды и отвращения, при метафизически обостренном обозрении обретает определенное схожество с процессом состаривания человека, в котором он выступает как уязвленная сущность или жрачка, поедаемая приплодом заботливого чадолюбивого шершня не от мира сего. У жалящей осы имеется некое дыроколющее напоминание среди сообщества релятивных стебельчатобрюхих, которое называется оса-наездник. В отличие от ядовитой осы, которая не экзибицианирует своё жало, наездник перманентно показывает миру очень пространный гульфик-яйцевод. Возможно, что подобное бахвальство всего лишь проявление комплекса неполноценности твари, которая не в состоянии ужалить. Ущербность неядовитого наездника выказывается и его окрасом: покровы насекомого лишены пронизывающего пронырливого желтого цвета, это существо предпочитает вялые, ленивые, умеренно чувственные оттенки янтаря, мёда или сухой померанцевой корки, которые, как и у осы комбинируются с вариациями черного цвета, но не пестрят, не мигают, не стреляют, не сигналят так настойчиво и так нагло, как у ядовитой осы, а согласно и дуально милуются- уживаются-сосуществуют, к примеру, у наездника ниже талии все сплошь может быть апельсиновое, а выше талии только сажевое тушевое, или, все тело чернявобархатистое и лишь лапки или птеростигмы цвета красной меди, - все это подсказывает нам, что наездник не отравитель вовсе и видимо не так уж поразителен в обхождении с гусеницами . Кстати говоря, похожая элегантная цветовая комбинация, а именно превалирующий черный тон с двумя ненавязчиво-эффектными желтыми пятнами, украшает другой гульфик-уд, а именно, змею-ужа. Получается, что все, что устремлялось и тяготело к вульгарной злостной ядовитости, но так её и не получило, в конце концов находит утешение в претенциозной сбалансированности приспущенных оттенков черного и желтого. В хорошем вкусе нет никакой проникновенности. То, что мы называем ядом, это не вещество даже, а до необозримости истонченная на подобии кислой искринки оконечность иглы-бура, которая прогрызается в куда-то глубокоисподнее, недоступное обычным дыроколам-перфораторам. Наездников, охочих до гусениц, принято считать женскими особями, ибо они яйценосные, но вся внешняя выдающаяся стать преподносит их как мускулинов: необычайно пролонгированный уд наездника проникает во внутренние зональные туки и откладывает в эти питательные среды икристые эмбрионы. Получается совсем как у греков, которые полагали, что жизнь воспроизводимая сокрыта только в мужском семени, а женская утроба-гусеница всего лишь провиант для инъекциируемого зародыша. Красочные проявления подобного наезднического убеждения обнаруживаются, к примеру, в двухромии тыквенночерной росписи греческих горшков-черевов. Эмбрионы, представляемые как мобильные индепенданты, очень хорошы для инвокации похоти. Головастые индепенданты-пажи, к примеру, прелестное дополнение будуара потаскухи. Я вибрируюсь, когда вижу независимого выродка, он волнует меня, потому что существует вопреки. Этот знак привносит убеждение о том, что в тутошнем мироздании наличествуют снисходительные прорехи-попущения-лазейки . Вдобавок, образ независимого эмбриона диссонирует, дребезжит и соответственно работает как заправский бур, выгрызая в условной целостности все новые и новые дыры-ужаления. Ах, прелестный узор в горошек! Ах, непритязательный полькадот, от которого я млею! Ах чудные красные, лиловые, розовые, оранжевые, желтые, зеленые головки-мухоморы, изукрашенные ажурной белесой россыпью-сыпью! Кстати, мне хотелось бы ввести в моду грибные сады: протухающие унавоженные поляны, прелые сорные дюны, скоромные компостные башни-фиорды-уборные-бастионы, убранные неоскудевающими затейливыми мускариновыми композициями. Сапрофитные погремушки, милашки колокольчики-некрофаги всех колеров-соцветий-мастей небывалого в этом мире раздраженного,воспаленного, гнилого эпителия. Цвета-растлители: бойкий, распутный красный, кроткий прелюбодей фиолетовый приглашает господ к утонченным тихим наслаждениям, потасканный кокот розовый-незабвенный с чарующими неотразимыми манерами околевающего в рассольных манграх-мигренях денди-фламинго. Устроенный с трогательной помпой мемориал-капище мутхен-оскопительницы торжествующей. Мухи скопищами дохнут и кончаются от умиления на уморительных тугих удовых головках. Обожаю грандиозное, жирное, перекормленное, пространное, вспухающее на незавидных зряшных неверных редукциях-педесталах. Зрю массивы и кряжи осевших обожравшихся тварей, туши дородных китов глажу участной рукой. Ублажаю череду упитанных симпатичных чресел в пухе, перьях, чешуе, иглистости, бородавках, слизи, черствой намозоленной кирзе-эпидерме, войлоке, колтуне, очаровательной меховой шелковистой шерстистости-волосатости, первородных пузырях и пене. Ау, млечный океан-вязкие берега! Конфиденциальное пахтание продукции говяд детородным органом -эрективным удилищем о семи головах. Готовый продукт – чухонское масло в перловом рокайле, нечто муторное и бутербродное до умопомрачения, амур, амур, амур, замрите, является монументальная красота на слабых кривых нефункциональных ножках-сколопендрах, канопе, оттоманка, кушетка, этажерка, совокупность-плавление-спаривание недозрелости и передержанной прелести, блюдо из оскомины и солода, то бишь инвокация блуда в канареечнорозовотлеющих средах-передряжках. Я лилею в себе убеждение в том, что композитные образы, в которых сливаются-целятся-единятся, например, грандиозно разбухший перенавьюченный верх и хилый низ, или наоборот топ самый что ни наесть зачаточный и невероятно гиперсолидный ботом, обладают всесокрушающей совратительной силой. Все дело в ломке внутреннего ритма существа-субъекта или наблюдателя, что в определенном смысле происходит вследствие проникновения в суть субъекта двух спаренных очень разных ритмов извне, например, ритма наблюдаемого раскормленного тела и ритма наблюдаемого тела весьма субтильного, которые производят при визуальном наложении нечто вроде неряшлевых вибраций, способных внести искажение в сокровенную конструкцию зрителя. Фижмы-кринолин кентаврессы: зряшное навершие безгрудой поджарой отроковицы водруженное на зрелищный баальбек жены могучей и просторной. Рядом креслице-жаба-седалище для необозриваемой двудольной жопы: рудементарные натужные подпорки долу и увесистое сатиновое капитоне горе. Мёбль – перевернутое уподобление двусоставной телесности. Конституция фурнитуры тождественна плоти в зеркальном отражении. Когда у баб вскорости вспухли головы, вернее вознеслись куафюры, голяжки и окорока табуретов и лежанок обрели достойную тварную мясистость. Возможно инстинктивно для противовеса. Двойка или двойственность есть исчисление шатания или колченогости. Стул о двух ногах как товарный предмет бесполезен, но бесполезность сродни непонятности, а это внушает зрителю известную робость, его берет оторопь, он, выражаясь фигурально, обезноживается (снова оса-наездник) и вовлекается в спираль разнообразных магических манипуляций-пожираний. Шатающаяся колченогая двойственная образность сродни всему гадкому пятнистому-полосатому и, следовательно, межевому-пограничному столбу тоже. Я видел такой столб на фреске одной из стен погребальной камеры кургана Мэдзурасидзука: неживой государь кими-сумэраги в киноварной ладье гребёт-тащится по солёным хлябям-водам, исполненным трехцветно, у него поводырь – птица, предположительно петух, а может быть ворон, то бишь птерикс-шантеклер - истязатель засонь-рецидивистов, над ладьёй возведен солнечный шарикоподшибник с одиннадцатью малыми красными буграми в солярке и одним большим в центре, те же одиннадцать красных бугров, уже цепью, протянулись в средней белой ленте океанского лона, очам видно, что кура-вран, ведущая лодку есть некая обособленная интенция-мобиле солнечного круговращения: солнце в поре одиннадцатого месяца, и, следовательно, издыхающее (с ним отождествляется плывущий в красной лодке дохлый правитель) направляется на покой виа пограничье живи-наживи, которое оформлено пространно и представительно, а именно чем-то вроде знака овна, то есть двумя закрученными зеркально симметричными усами-щупальцами. Это мировое дерево, вернее двуполая, или выражаясь затасканно, андрогинная скилла-удильщик. Выуживая и утилизируя бренную труху от мира сего скилла представляется неким санитаром леса или реформатором транзитных останков для последующего водворения новых форм в мирах не столь уж отдаленных. Положа руку на сердце скажу, что хотя двуполые гибриды мне неприятны (в силу неприкрытой самодоволеющей гетеросексуальной самодостаточности), я все таки не могу не признать преобразующую и преображающую мощь подобных комбинаций. Гермоафродитизм в самом абстрактном графическом проявлении – чернобелое завихрение он-ея, в некотором роде контрастная птичья кака. Птицы затейливые существа. Они в известной степени эротичны, их присутствие весьма возбуждает. Если бы у меня были задатки хорошего живописца или фотографа, то непременно сотворил, скажем, вот такое ню: голый рыжий(?) мальчишка бесстыже раскинулся среди стойбища курей, повсюду белые перья, кровяные гребни и бороды, возможно этот отрок был низринут на птичий двор откуда-нибудь из эмпирей, а может быть это Фаэтон или Икарий в фазе печально известного заземления, бедные курицы, представляю, что им пришлось претерпеть, когда в процессе мирного напыления подмышек сверху на их обезволенные головы свалилось это тощее астероидальное тело, разумеется кой-какие самые нерасторопные были безвозвратно помяты, прочие половчей отделались ампутацией пуха и пера, но кое-кто обрел полетность в исступлении и убрался восвояси (чьё то падение неизбежно предполагает чьё то воскрыление), сейчас среди птиц водворяется настроение упокоения и курьезности, одна любознательная курочка уже взгромоздилась на рыжий лобок и без принуждения пыжит опахала, другая застолбила неразвитые перси и теребит пипочку розового соска, мало-помалу все новые и новые курицы вовлекаются в процесс дегустации падшей телесности, бррр, жуть берет, какие плотоядницы. Впрочем, курицы соразмерные пропорциональные образы, они сексапильны во многом благодаря присущей им фактуре (неплохая осязательная комбинация пуха, чешуйчатых и когтистых лап, кожистых наростов головы) плюс повышенная (под 45 градусов по Цельсию) температура тела (какой восторг испытываешь, когда курица топчет вас своими горячечными лапами), но это всё очень откровенно, а я презираю попытки совращения посредством явной эротики, какая пошлость, к примеру, лебедь (мурабу изощренней, ей-ей), хотя, впрочем этот образ двусоставен , и в нем наличествует обнаженная диспропорциональность: тяжеленный мышечный плот осененный хилой шеей-лебедкой, думается, плезирной лебедью перевернулся во времена оны аштер или ящер-плезиозавр, я размышлял когда то над тем, куда подевался усеченный детородный уд Неба, о его судьбе ничего не известно, за исключением того, что он свалился в предвечный океан, а когда падал произвел вспенивание смеси извергнутой спермы и крови с влагой морской (читай, молока), взбитые таким образом сливки явились благословенной субстанцией амритой-амброзией (неумритой), проекцией-персонофикацией которой стала отрадная Афродита-Амрозита, я предполагаю, что уд оскопленного Неба развился в морского ужа-аштера, который отныне предстает седалищем и попутно спутником-супругом морской ипостаси Афродиты ( Афродиту нередко отождествляют с Иштар или Астартой, то есть в ином возможном прочтении Аштертой-Ящерицей), когда Амрозите-Аштерте приспичило пришлепать к Кипру, муж-плезиозавр или что-то в этом роде был модифицирован в крылатую колымагу для вознесений то бишь лебедя. К слову сказать, в облике любой птицы выступают напоминания об их былом ихтиозаврском времяпрепровождении, к примеру, клюв той же курицы похож на небольшую вытянутую двустворчатую раковину, когда курица разевает рот (читай, створки), внутри проглядываютя розовые мягкие мокрые ткани моллюска, крылья птицы – жаберные крышки рыбы, головной гребень – веточка красного коралла, хвостовые перья – плавники креветки. Демос пребывает под обаянием лебедя. Я вспоминаю свои неприкаянные прогулки по неказистому ботаническому саду. Я созерцал сорные цветики и ненавидел главную аллею, по которой ступали любовники и семейства. Они по прямой тащились на поклон к озеру с лебедями. Лебеди плавали и хрюкали, а в мутных водах мелькали серые жирные спины не то рыб не то гадин. Лебеди выводились из этих сырых рептилий, которые вполне отъевшись выползали на бетонный бордюр окоема, там репались, и новорожденные птицы оставляя свои чешуйчатые плаценты беспомощно обсыхали. Народ млеет от старорежимных ретрокунштюков. Несуразные гибриды (дамы в фижмах) и их аномальные креслица отсиживаются под крылышком любимца гражданской массы. В блистательную эпоху наудивление незатейливых пропорций лебедь-изголовье сберегал кику-чепи беззубой креолки, а её муаровые оконечности Леды возлежали на жирном фаршированном шифре-инициале. Мотив жрачки ужасно проникающе привязчиво приятен. Особенно волнительными представляются акты поедания великих тварей выводком малых и сирых (и это от того,что «вопреки», когда большой поедает малого – сие в порядке вещей, а если наоборот – извратительно до умопомрачения) . Изобразите, как божьи коровки грызут изюбря, пираньи теребят тюленя-пингвина, мопсы чихуа-хуа выедают сердцевину птице-рух, - выйдет обворожительная сенсуальная мандала! Мышки кушают саблезубую тигру, зайки заели тиранозаврика Рекса ( и в правду, мило, хотя бескровной и более убедительной вариацией этой темы представляется следующее живоописующее полотно: мир после очередного потопа, воды уже сошли, всюду зыбко сглажено и тихо, в трясинах и илистых заторах возвышается островами вспухшая плоть утопших ящериц, на заднем плане просматривается грандиозной икэбаной в манере Тэсигахара Софу задраный хвост (shin) и две беговые лапы (soe и hikae), на переднем плане мирный вертеп – необъятное отверзстое брюхо-скиния непонятно какого четвероногого брахиозавра, представляющее собой что-то вроде фабрики-кухни для коммуны бедных малюток - лысых бледнорозовых зверьков, которые роются в гнилой требухе как старатели в рудных массивах, - трогательно и проникновенно!). Разумеется, пространственность жрущих плоть представляется в принципе неограниченной, их габариты могут быть беспредельно великими и беспредельно малыми. Хищники-великаны выставлены на позорище и вследствие этого лишены определенной устрашающей тайны, чем они обозримее, тем меньше жути инвоцируют. Представьте себе обжору с вами вровень, разумеется он страшен, позвольте ему расти, вот вы ему по пояс – вам все еще страшно, вы ему по колено – вам уже не так страшно, вы ему по щиколотку – страх отступает, когда стопы гиганта покажутся вам геркулесовыми столпами вы перестанете его бояться, на вас снизойдет та благодать, которую можно назвать безнаказанностью мелкой сошки, по мере вашей микроорганизации вы все больше чувствуете свою силу, вы недосягаемы и зловредны, вы невидимая бацилла-пожиратель, а великан ваша жертва. Голод великана и микроба равновелики, но больших мало, а скопище мизерных неисчеслимо, следовательно их алчба заполонила весь мир, собственно говоря голод как вселенская метафизиология является во плоти мелких тварей. Мне думается, что вся вселенская жрачка (энергия) безусловно неиссякаема, но ограниченна. Если бы энергия универсума была неограниченной, то все существенность мира была бы крупной, сытой, упитанной, весомой и следовательно, добродушной. Все зло этого мира проистекает от голода. Мне возразят, что некоторые самые отпетые злодеи как правило весьма сытые. Неправда, они перенасыщенные, но не сытые. Они обожрались сором. Они как навозные черви поднимаются на объедках-фекалиях других, воистину сытых и по настоящему добрых. Эти добрые стоят в оцеплении скважины гейзера из которого брызжет идеальное горючие-жрачка, они самые могучие, ибо обладают властью регулярно получать хорошо сбалансированную здоровую атлетическую пищу. Прочие в универсуме питаются суррогатами и попросту недокормлены. Меньшая часть оных весьма изощрилась в добывании недопищи, их можно назвать псевдосытыми, они ограниченно умны и амбициозны, они прозревают или подозревают, что самые вкусные здоровые кусочки достаются не им, они самодурствуют терзая недокормленное большинство и ненавидят истинно сытых и мечтают прорвать оцепление у гейзера и вкусить настоящей пищи, и наверное, время от времени кое-кому из них в самом деле удается пробраться в люди, то есть прибиться к запретным вкусностям (скорее всего воспользовавшись ротозейством или неуместным благодушеством сытых, кстати, напомню, что в мифе о пахтании млечного океана один из самых искушенных голодных зло-деев получает глоток амриты воспользовавшись мимикрией на манер паразитов в термитнике, когда приблудившийся жучок или бескрылая мушка без роду без племени подражает ужимкам термитного Двора и изощрившись выманивает эксклюзивные порции деликатесов прямо из жавл простодушных фуражиров, обжираясь этими яствами проныра необъятно растёт, необозримо пухнет и становится под конец практически неотличимым от царицы термитника, думается, что ловкий лжетермит питает определенные надежды на подмену царицы и узурпацию, надежды, впрочем неоправданные, так, как термитная царственность предполагает перманентное плодоношение, чего приблудный гость естественно предложить не может.). Слово, которое используется для обозначения истинной пищи небожителей, амрита-амброзия (бессмертие-неумрита), скорее всего уничижительно-ласкательная трансформация слова амр-амор (смерть побеждающая любовь), далее, согласный м в принципе тождественен согласным п-б-в и гласному у, и таким образом амрита представляется неким питающим вселенную светоносным златым ключем Аурум ( аврора-аура). Я уже замечал, что сей питающий златой ключ скорее всего неиссякаем, но ограничен. О его происхождении, естественно, я ничего не знаю, но из структуры слова амр видно, что само понятие этого любвеобильного светоносного ключа ниглижируясь и противопоставляясь утверждается как не мор, и следовательно мор скорее всего первично. Содержание этого слова соответственно включает в себя следующую семантичискую триаду: мрак-смерть-нелюбовь (странно, но в случае последнего нелюбовь, невозможно подыскать в русском языке адекватное слово не содержащее отрицания, свидетельствует ли это в пользу противного утверждения, что любовь предвечна?, да, ещё на заметку, пардон, увлекаюсь, слово мор это маур или мавр, то бишь темный, и это слово в свою очередь включает в себя аур-авр, то есть свет, но ещё забавнее то, что аур-авр в свою очередь состоят из ниглекции -приставки а и корня ур-вр и означают соответственно не мрак, и выходит так, что мрак-немрак-мрак-немрак, любовь-нелюбовь-любовь-нелюбовь пульсируют, и как бы играя в догонялки самоутверждаются, и в ознаменование своих спорадических побед являются в таком вот матрешкином словосложении, кстати, отзвуком этой теофанической эстафеты представляется и лукавая практика удачливых узурпаторов древности выскабливать картуши поверженных предшественников и вымарывать царственные имена своими новыми графити). Итак, мор или мрак выстраивается в следующую вереницу в основе своей уменьшительно-ласкательных фонетических метаморфоз: мрак-морок-молоко-мелок-мелкий-порок-парок-порог-ворог-белок. Как видите, в данном наборе преобладает образность, указующая на белесость или муть, марево-парево. Правду молвить, поначалу меня настораживало то, что понятие белый оказывалось кровородным понятию мрачный. Я всегда расхоже полагал ( и в этом заблуждении, понятно, нет моей вины), что белый есть тоже что и светлый, но здесь припоминается туман-темень белый по качеству своему, но по сути беспросветный. Я люблю туман. В обиталище, котором я проводил дни свои в детстве, летние туманы, воспаряющие вследствие столкновения теплой и холодной морских влаг, очень продолжительны и сопровождаются обильным истечением росы на травы. От тумана всё меркнет, обретая подслеповатое очарование нежных спиралей сепии. Горная тропинка мой поводырь. Я вышел в примятый подлесок за неприметными ландышами, я выискиваю эти млечные перлы непредвзято, на манер Фемиды, то есть носом, отпускаю на вольную волю руки, и те шарят в потных пазухах ландышевых листьев, и выщипывают жилки с хрумкими шариками-драже, а меж тем в листьях полно склизких улит, которые переползают на запястья, и далее по кровотоку вверх к подмышкам, далее по лопаткам, по обочинам шеи, по виткам ушных раковин, то бишь по стереотипным серпантинным дорогам моего раздрызганного сенсуального полигона ( я написал давным-давно шикарное, чуть-чуть заумное стихотворение про улиту, мой близкий приятель его вышутил, я думаю зазря, вот оно: В тихих каналах зеленые бороды, кроткие ивы в кружок, стойте, родимые, стойте, дыханье жесткое, как треньканье стрекозьих крыл, всполошился, привиделось, вспомнилось, пляски мошек в хрустальных подвесках, в тайной луже ковчежец златой, путешествие на Запад по великой реке, ложечка для благовоний-купальщица с рыбкой, четыре мартышки в синих париках, карла Менх анх нефер ка ра Хиу в мятом переднике, вышивка «засеянное поле», две стрекозы «большое коромысло», одна на урее, другая на бараньей голове, водяная курочка перебегает с листка на листок, в заводе поплавком обороненный финик, вверх-вниз, вверх-вниз, в глубине прохладный Собек, кривые лапы в кольцах из лазурита, выше угри и нильские окуни, черепашки в кожистых панцирях, вонючие тритоны, под пологом из водорослей голодные щурята, страдалица лучей Улита чарующе неуклюже тащит фижмы по наезженному листу водяной лилии…, - далее немного выспренно и чуток неумело, поэтому обрываю.). Туман марок как все белое ( в моих воспоминаниях его пачкают ветви дуба). Маркость (мелкость) белого, как мне кажется, свидетельствует об определенном изгойстве этого колера, то есть создается впечатление, что то, что мы называем явью или жизнью, относится к этому цвету как к некой постылости-стыдобе и стремится всеми правдами и неправдами оную докуку убрать с глаз долой, например, накакать налету на белоснежный блузон , с другой стороны, брезгливость, которую жизнь питает к белизне, мы почти не встретим среди приватных пристрастий наших современников ( творчество, вот, пожалуй, тот редкий рудимент, где ещё проглядывает изначальная ненависть человека к девственно белым пространствам ), теперешние люди увязли в белом, все естественные отправления совершаются в белых средах, и я думаю, что эта привычка к белому проистекает от публичной невозможности в течении дней и ночей, работ и отдохновений располагать своим и только своим судном, ванной, бельём, сервировкой, то есть тяга к белому – морок и порождение бесприютности теперешнего человека: всем своим естеством я не желаю садиться на унитаз, который согревали и пачкали другие жопы, но у меня нет выбора, и я мало по малу поддаюсь внушениям белого цвета, что горшок, дескать, непорочен, что я, оказывается, представьте, у него первый, как говорится, суженый. Я допускаю, что белый для тектоники картины мироздания все равно, что левкас-основа, грунтовка мелом – несущие кости, а каждыйохотникжелаетзнатьгдесидитфазан – мяско. Ещё, меня интригует существование белых полюсов, может быть там собираются что-нибудь намазюкать? А заснеженные просторы ( изгаженное словосочетание, трудно изыскать вообще описания белых плоскостей и объемов, которые не отдавали бы пошлостью)? Туземные города белесы, а их обитатели черны. Ещё один мой стародавний стишок, называется «Зимняя феерия. Автопортрет.»: Белые ужи и горностаи, смешные мышки в упряжке цугом, аметистовые бубенчики на шляпках скороходов, злые карлы в белых ливреях, расшитых серебряными лилиями и пальмами, спесивые приживалки убраны хрусталем и ветками белого коралла, ножки путаются в кружевных шлепах, худая и длинная бредет меланхолическая жирафа редкостным подарком камелеопардовым властителю, экзотическое животное камелеопард, полукошка-полуверблюд, смиренный братец красавицы химеры, говорят, звери древности сходились без предрассудков. Белесая страна с черными обитателями проросла белочернявыми вехами-шлагбаумами. Это я о березах. Хи-хи, а это сочинялка-экспромт: Села курва на березу и на белый свет глядит. Вот так. Береза дивное дерево. Деревьев с белой корой, можно сказать, окромя березы, в природе нет (бесподобный ухабный синтаксис). Думается, что в раскраске бересты кроется некая отметина отвергнутости (скажем, что-то в роде каиновой печати) . Прочие деревья брезгуют соседством березы (дендрологи объясняют существование березовых гетто неуемным аппетитом данного вида, о чем свидетельствует весьма обширная и неглубокая корневая система оного дерева, разоряющая почвенный покров). Я думаю, что и среди людей найдутся тонко чувствующие оригиналы, которым береза покажется отталкивающей. Я допускаю даже, что все насельники Поднебесной и сопредельных сфер благодатного ханьского влияния единодушно несговариваясь приговорили бы березу к остракизму. Право, есть за что. Дальний Восток содрогается от одного проблеска белого цвета (разумеется,все это всего лишь мое изрядное поэтическое преувеличение). Белый цвет – цвет смерти. Белесый оскал раздражал этих людей, неслучайно в данном культурном ареале был распространен обычай чернения зубов. Кстати, о комбинации белого и черного. Как я уже замечал ранее, в этом живом мире не встречаются совершенно белые объемы и пространственности, иномировой белый не может проявиться в этом мире не прилепившись к какому-нибудь оттенку, вхожему в наш свет, для белого другой цвет все равно, что поплавок для всплытия ( у белого лебедя – черные лапы). Почему белый цвет чаще всего появляется в компании с черным?
Знаки растления
© Copyright: Савва Савельев, 2014
Свидетельство о публикации №214010700134
Свидетельство о публикации №214010700134
Рецензии