МилиЦионер 1

Последний желтый лист оторвался от матери-ветки, кружась и вихляя, лег на землю. Я наблюдал его полет пока он, опустившись, не затерялся среди тысяч павших своих собратьев, лежащих на траве, скамейках и парковых дорожках. Осень.
Ранняя в этом году. Только начало ноября, а все деревья уже голые. Я стал думать о дне сегодняшнем и вдруг обнаружил, что совершенно не помню обстоятельств, приведших меня в парк. Без паники – приказал я себе – всего-то следует вспомнить вчерашний день, что случилось позавчера и третьего дня. Осторожно я стал раскручивать ленту воспоминаний, но, едва начавшись, она оборвалась падением листа пять минут назад. Кто я, чем занимаюсь в жизни, был ли судим или все еще нет, болел ли корью и как звали мою первую любовь: все эти сведения отсутствовали.
«Амнезия», – это слово взорвалась в голове. Но амнезия какая-то странная, выборочная. Я знал абсолютно точно, где нахожусь, знал какой сегодня день – шестое ноября – мог внятно формулировать свои мысли и знал, что формулирую их я по-русски, помнил множество сведений по истории и бытовые мелочи современной жизни. Удален был фундамент моего внутреннего здания, где покоится детство, да несколько нижних этажей, где живет память. «Здание не может висеть в пустоте», – убеждал я невидимого собеседника. Однако ж оно висело. «Так не бывает». Однако ж именно так это было.
Следует как можно скорей найти себя, не сидеть же вечно в этом парке на этой скамейке. Мне пришла идея: если я определю свою профессию, все остальное как-то приложится и как-то утрясется. Начал я самого верха. Я – политик. Однако в своей душе я не чувствовал достаточно подлости, необходимой для подобного рода занятия. Может я дипломат. Дипломаты должны знать языки. Перерыв свой языковый багаж, я обнаружил русский, плохой украинский, несколько фраз ломанного английского и латинскую поговорку о пользе вина. Значит не дипломат. Жаль.
Солнце миновало облако, нечаянно попавшее на чистый небосклон, и осветило зубья зданий на противоположном берегу широкой реки. Архитектор? Золотое сечение. Всплыла картина раскоряченного мужика, вписанного в круг – по-моему не то. Инженер-строитель? Дома состоят из кирпичей и окон – маловато будет. В тоске я бродил по этажам, заглядывая во все двери. Довольно долго пробыл в офисе, надеясь, что я председатель совета директоров крупной международной компании. Незнание тенденций рынка и перспектив его развития с трудом убедило меня в ошибочности этой версии. Не обнаружил себя в комнате, где водители маршрутных такси забивали козла; не было меня в курилке врачей; и коморка вертолетчиков была пуста.
Нет, так не годится. В поисках нужна система. Нужны версии, косвенные улики, доказательства. С этими мыслями я отворил следующую дверь, и нашел себя. Я...

милиционер


Наш строгий командир, полковник Кияшко, кормил пленных рыбок. В отрешенной сосредоточенности он размеренно рассыпал корм тонким слоем по акватории аквариума. На его лице блуждала неосознанная улыбка, густые пшеничные усы – гордость нашего убойного отдела – забавно шевелились, матово блестела лысина – предмет печалей командира. Пестрые рыбки лениво всплывали к условному небу их кукольного мирка, большими ртами жадно хватали рассыпанную по небу манну и довольно резво уплывали прочь, в движении торопливо проглатывая пищу. Не понимаю я, признаться, странную привязанность к рыбам. Кошку можно любить или собаку, на худой конец ворону или попугая – словом тварь, от какой можно добиться взаимности. Но хладнокровные рыбы, они как природа – равнодушны к любовнику. Если бы какому-нибудь любителю рыбок пришла идея дать волю своим узникам, отпустив их в теплое море, вернулась бы хоть одна, посмотреть печальными глазами на своего доброго властелина? Сомнительно. Впрочем, возможно я не прав, быть может любовь без надежды на взаимность и есть истинная любовь.
Цветовое оформление кабинета полковника Кияшко выдавало идеологические шараханья последних десятилетий. Преобладал оранжевый, слегка изгаженный синим, а шторами реликтового красного ушедшая эпоха напоминала о своем скромном величии.
Закончив рассыпку корма, Кияшко пару минут наблюдал бурление аквариумной жизни. Затем, отряхнув руки над водой, обратил внимание на нас, молчаливо, со стыдливым любопытством смотрящих за действиями начальства. Он подошел к столу и уселся в кожаное вертящееся кресло с высокой спинкой.
– Так – протяжно произнес Кияшко, строгим начальственным взглядом оглядывая всех четверых – господа.
«Стало быть, – мельком подумал я, – полковник в ровном расположении духа. В хорошем настроении, случавшимся не так уж редко, он называл нас товарищами, но если звучало язвительное «панэ та пановэ» – жди разноса, независимо от результата работы».
– Так, господа хорошие, что у нас нового по убийству предпринимателя Прозоровского.
По укоренившейся советской привычке всех бизнесменов, независимо от ранга, всех топ-менеджеров, не исключая самых-самых топ, полковник называл предпринимателями.
– Напомню, господа. Версия «Ревность» была поручена вниманию лейтенанта Феша. Возможные экономические мотивировки преступления были объединены в версии «Волки» и «Овцы». Их разработка была возложена на капитана Захарова, – Кияшко посмотрел на меня; я кивнул, – и капитана Зинченко, – полковник взглянул на Петра и тот остался неподвижным.
Полковник перевел дыхание и продолжил.
– Наконец, майор Кислицкая настояла на существовании версии «И другие». Прошла неделя, и я жду от вас внятных подробных докладов.
Кияшко поверх очков снова осмотрел наши притихшие ряды.
– Лейтенант Феш – ваш выход на сцену. Докладывайте, что вы накопали по бытовой версии.
Гюнтер Феш, нескладный долговязый немец, с лицом столь небрежно слепленным, словно господь торопился поскорей закончить его перед выходными, был слегка смущен тем обстоятельством, что должен докладывать первым, перед более опытными и заслуженными коллегами. Он встал, откашлялся в кулак, переложил несколько листков из одной стопки в другую, снова откашлялся.
– Мне было поручено рассмотрения бытовой версии убийства, получившая условное название «Ревность».
Кияшко погорячился в части «подробный доклад», ибо Гюнтер отличался чрезвычайной словоохотливостью. Полковник вспомнил эту особенность практиканта, когда Гюнтер стал излагать обстоятельства дела и попытался исправить оплошность.
– Ближе к телу, как говорят у нас. Докладывайте, лейтенант, по существу. И садитесь.
Гюнтер сел и некоторое время молчал, обиженный тем, что его перебили. Умильно было наблюдать, как молодой человек обижается, не зная еще простой истины – на командование обижаться нельзя.
– Господин Прозоровский – заговорил практикант – был очень невоздержан в половом вопросе. Вокруг него, если так можно выразиться, постоянно пахло сексом, ревностью, изменами. Постоянно происходили скандалы на почве ревности, – заметив недовольные шевеления Кияшко, Гюнтер заговорил быстрее и громче, – у меня, товарищ полковник, семь подозреваемых женского пола, три подозреваемых лица мужского пола и два лица среднего пола, то есть юридические лица – пошутил Гюнтер.
– Он что же их тоже – удивился Кияшко.
– С особой жестокостью переходящей в извращения – произнес лейтенант, довольный произведенным эффектом.
– Эй, практикант! ты фирмы не трогай– пробасил Зинченко.
Капитан Зинченко, большой и надежный как скала Петро Зинченко, был лучшим моим другом. Не таким близким, как когда-то был для меня Саша Топтыгин. Но Топтыгина я не видел лет десять и по достоверным слухам талантливый художник Саша окончательно спился в своем Питере – называется завоевал холодный город на Неве.
Ни черта ни дьявола не боялся капитан; ни командования ни прокурора, ни воров в законе ни отморозков рабочих окраин, а вот перед своей маленькой щуплой женой Люсей пасовал. Да что там пасовал – боялся он ее как огня. Потому что Люся, если хотела чего-то добиться от Петра, немедленно начинала умирать. Ей становилась плохо, вызывалась скорая помощь, обнаруживался ряд опасных заболеваний, происходила госпитализация и Петр оставался один с двумя детьми на руках. С немым укором в печальных глазах Люся смотрела на здоровяка мужа, говорила тихим голосом человека, обреченного навсегда расстаться с этой юдолью боли и скорби.
«Понимаешь, – как-то признался мне Петр, – я знаю, что она притворяется. Она знает, что я знаю, а потом раз – и уже не притворяется, а по-настоящему болеет. Боюсь я ее», – поежился он. Выздоровления Люси происходило по мере исправления мужа. И чем быстрей он исправлялся, тем быстрей она становилась на ноги. «Сложно у тебя», – сочувствовал я Петру. У меня с Верой было все просто – я тогда собирался жениться, и жизнь мне представлялась простой и ясной. Я ошибался.
Люся не одобряла нашу простую мужскую дружбу. Точнее, она упорно не хотела принимать один ее компонент – традицию по субботам в бане пить пиво и время от времени подвергала ее испытанию. Мы стойко держались.
Традиция наша прорезала смутные времена и уходила корнями в лучезарные годы дряхлеющей империи. Недавно мы вспоминали, когда же все началось. После третьей кружки начало банно-пивных походов затерялось в первой половине восьмидесятых. После пятой мы вспомнили толстого господина, тогда товарища, который внимательно и незаметно наблюдал за нами. Седьмая кружка принесла просветление – это был культовый Рязанов. Дальнейшее возлияние добавили к режиссеру артистов Мягкова и Шервинта и их пристальное любопытство к нашим разговорам.
В годы дачно-овощного безумства, когда население в отчаянье своем искало спасение в родной земле, наша традиция едва не испустила дух, но мы сумели сохранить ее. И теперь, кажется, ей ничего не угрожает, кроме нас самих. Однако, кажется, я отвлекся.
– Ты фирмы не тронь, лейтенант – басил Зинченко – не твоя епархия.
– Слушай Гюнтер – миролюбиво увещевал полковник покрасневшего практиканта – ты это, в самом деле, оставь юридических лиц нашим экономистам – это командир меня и Зинченко так уважительно называл
Лейтенант Феш был недоволен – это видно невооруженным глазом, но против мнения шефа не попрешь.
– Излагай, что ты накопал – разрулил полковник начавшееся столкновения интересов. Все-таки шеф у нас политик.
Феш стал долго и нудно рассказывать о подозреваемой номер один, старой жене убитого в старом доме, о ее возможных мотивах и контрмотивах, об ее алиби и контралиби; перешел к подозреваемой номер два, новой жене в новом доме, о ее возможных мотивах; добрался к кандидатуре на убийцу номер три, нынешней секретарше и, возможно, будущей жене...
Вскоре после начала выступления Феша, ясный взгляд шефа стал покрываться поволокой. Усилием воли полковник разорвал пелену, но воли хватило ненадолго. Где-то на третьей подозреваемой в борьбе голоса и взгляда установилось шаткое равновесия: голос утратил шипящие, баюкающие нотки, а взгляд, остекленев, очистился от тумана, но мысль его покинула. Гипнотизм голоса практиканта действовал исключительно на полковника, нас же не задевал совершенно. Люда Кислицкая  с ленивым любопытством листала толстый гламурный журнал, в середине которого Хилтон – бледная пародия на нашу Собчак – за большие деньги устраивала очередной пьяный скандал. А я и Зинченко украдкой играли в морской бой.
Кислицкая поменяла затекшую ногу, журнал со скандальной Хилтон выскользнул и влажно шлепнулся о пол.
– Стоп! – бодро произнес полковник; недобитый фрегат Зинченко уплыл в туманную неизвестность корзины – лейтенант Феш изложите свою версию письменно на трех страницах – не больше, не больше.
– А можно на двенадцати?
– На трех – полковник был непреклонен.
– Меньше чем на десяти никак не получится – канючил Гюнтер – будут упущены важные детали.
Полковник с нескрываемой тоской посмотрел на практиканта
– Ладно, на четырех
– На восьми – воодушевился лейтенант маленькой победой – десятым шрифтом через один интервал.
– На пяти, двенадцатым, через полтора.
– Семь, клянусь меньше нельзя.
– Шесть, и точка – Кияшко хлопнул по столу, ставя точку. Каким и через сколько осторожно не стал уточнять.
Полковник закрылся бумажным полотенцем, якобы вытирая усы, но было видно, как зевота с наслаждением выворачивает ему челюсть.
– А кто у вас главный подозреваемый? – подала голос Кислицкая.
Гюнтер появился у нас недавно и чопорная Кислицкая не перешла с ним на «ты». Феша, похоже, это вполне устраивало. Мне кажется, Гюнтер побаивался холодного взгляда майора Кислицкой. Полковник посмотрел на Люду, как на предателя. Не ожидал он от нее такой подлянки. А Гюнтер оживился.
– Их три: номер один, номер два и номер пять.
– В лицах, если не затруднит – не унималась Кислицкая.
– Охотно. Бывшая жена Прозоровского Ольга. Нынешняя жена – Галина, и соседка по дому Мостовая Валентина.
– Соседка-то по дому причем – невольно вырвалось у полковника, а слово не воробей.
– Как я уже говорил, Галина Прозоровская стоит в тесных отношениях с Купцовым – голос Гюнтера, неосмотрительно отпущенный на свободу, был уже готов запеленать полковника, но тот нашел в себе силы противостоять гипнозу.
– Стоп! – мотнул головой полковник, освобождаясь от наваждения – письменно, лейтенант, письменно.
– Тогда еще четыре страницы дополнительно.
– Две, и баста.
Мстя за недобитый фрегат Зинченко, в игру вступил я.
– А как у тебя с доказательной базой, Гюнтер.
– Да, лейтенант – вставил полковник – у тебя есть отпечатки пальцев.
Феш сделал театральную паузу и, гордо улыбаясь, произнес:
– Отпечатков пальцев, господин полковник, у меня столько, что можно засадить за решетку полгорода.
В комнате повисла гнетущая тишина, которую почувствовали даже рыбки, попрятавшись по углам своего аквариума.
– Впечатляет – со значением произнес полковник Кияшко.
Он открыл ящик стола, достал оттуда коробку с курительными принадлежностями, из разорванной папиросы набил короткую трубку табаком, долго приминал его специальной палочкой, от длинной спички раскурил трубку и встал.
– Впечатляет – повторил полковник, пыхтя дымом в пшеничные усы.
Гюнтер хотел вскочить, но полковник положил ему руку на плечо.
– Сидите, товарищ Гюнтер.
В его походке появилась рысья мягкость, а глаза наполнились желтизной. Некоторое время он грациозно ходил по ковру, ступая неслышно, и паркет, положенный молдавскими шабашниками, не издавал своих обычных стонов и вздохов. Полковник остановился напротив Гюнтера, сложил особым образом губы и осторожно выдохнул. В недвижном воздухе кабинета поплыли наручники из табачного дыма. За двенадцать лет службы под началом Кияшко я видел такое только дважды, это был третий раз. Гюнтер, не предупрежденный о странном умении полковника, совсем ошалел.
– Где будем держать заключенных – резко, словно выстрелил, спросил его Кияшко.
– За городом полуразрушенные казармы пехотной дивизии – Гюнтер говорил и, я бьюсь об заклад, не понимал того, что говорит.
– Сколько?
– 50 тысяч, если в три яруса.
– Мало. Кругом враги.
– Рядом есть каменный карьер.
– Кирки, лопаты, тачки?
– Военный заказ, за три недели.
– Быстрей. Десять днэй.
– Товарищ полковник, Павел Иванович – в голосе Кислицкой слышалась молящая дрожь – общественность нас осудит, столица не поймет.
Кияшко зло посмотрел на Кислицкую. Она выдержала взгляд и желтизна глаз полковника постепенно рассосалась. Он вернулся в кресло, выбил остатки табака в пепельницу и сложил принадлежности обратно в коробку.
– Столица, малица – бормотал Кияшко, убирая коробку в ящик и запирая его на ключ.
Запоздало скрипнул паркет, как бы пробуждаясь, и испуганные рыбки снова поплыли по своим мелким рыбьим делам.
– Ладно, лейтенант Феш – произнес полковник и железо все еще, едва слышно, бряцало в его словах – занимайтесь ревностью, но не увлекайтесь. Столица нас не поймет.
Гюнтер сидел прибитый и пристыженный. Он еще не привык, что подобные флуктуации континуума имеют место во внутренних органах организма власти, да и возможно ли к этому привыкнуть.