Освобождение

                Из автобиографических записок.
               
                на фото: кино в саду на "кольце".

    Наши передовые части вошли в город в середине ночи. Точнее,ночью вошла разведка: войска  сплошным потоком начали двигаться по шоссе на рассвете, когда была наведена понтонная переправа через Остёр на московском шоссе.  Двигались под колокольный звон монастырской звонницы.
    Набат ударил в два часа ночи. Потом приписывали этот подвиг местному священнику, чуть ли не подпольщику и коммунисту. Не знаю, правда про попа-подпольщика или вымысел, но богослужения в церкви начались в тот же день, с раннего утра и без перерыва. Бабушка уже вечером была в церкви – молилась о сохранении жизни своих детей, внуков и многочисленной родни.
 
    Много лет спустя я прочитал в одной из публикаций, что наши передовые части вошли в город с боями днём 24-го, всю ночь продолжались уличные бои, и город был очищен от немцев к семи утра 25-го; разгромлены три дивизии и взято в плен почти  тысяча немцев.
    Проспал я, что ли,  эти уличные ожесточенные бои? В этот день, да и в предыдущие, в городе немцев практически не было; лишь изредка на Московском и Смоленском шоссе мог протарахтеть мотоцикл, да и то пока не взорвали мосты.
    Вечером 24-го мы свободно слонялись по соседним улицам, смотрели на уже затухающие пожарища и не видели ни немецких частей, ни их техники – город они оставили без боя. И стояла необычная тишина, которую ночью нарушил колокольный звон.
   
    Нет, не проспал я день освобождения. Как очевидец могу смело доказывать – в городе боёв не было. Видимо, где-то в донесениях бои на дальних подступах были названы боями за город. Гремела канонада далеко на востоке, куда уходила лента Московского шоссе и большак на Ельню, за два – три дня до освобождения. Там, видимо, и шли основные бои за город. Следы этих боёв я видел спустя четыре года на Ельницком тракте, более чем в тридцати километрах от города. Сгоревшие танки ржавели в заросших бурьяном полях, по обе стороны большака.
   
    На рассвете мы выскочили на шоссе. По нему группами без всякого строя шли наши красноармейцы в выгоревших до белизны гимнастёрках с шинельными скатками через плечо. Шли от кольца в сторону Смоленска. Некоторые группы сворачивали на Октябрьскую улицу, видимо, для выхода мимо Бурцевой горы на Варшавку. Потом туда же проскрежетало несколько танков.
    Артиллерию тащили низенькие лошадки, «монголки», как авторитетно заявил Васька. Таких лошадей я раньше не видел, у немцев были крупные тяжеловозы, таскавшие металлические телеги оснащённые тормозами. А довоенных лошадей я уже и не помнил.
   
    Вечером на нашу горку завезли три зенитных орудия – вращающиеся на колёсных платформах пушечки с тонкими длинными стволами. Их поставили в неглубокие круглые окопчики с обложенными дёрном брустверами, поодаль друг от друга.
    В работе я их видел несколько раз. Стреляли по часто появлявшейся над городом «раме» – самолёте с двойным фюзеляжем. Стреляли безрезультатно, разведчик медленно парил над городом на большой высоте, вне досягаемости зенитного огня. Мы наблюдали, как лихо крутят зенитчики колёсики штурвалов, поворачивая платформу и орудие вслед «раме». Стреляли очередями, как из автомата. Стреляные гильзы находили спрос, из них умельцы мастерили «катюши» – бензиновые светильники.
    Я не помню ни одного налёта немецкой авиации, возможно, их и не было, или были настолько редки, что не оставили следа в памяти. Зенитчики размещались в нашем доме до зимы, затем поехали по Варшавке на Запад, ближе к фронту. Размещались в наших домах бойцы и других частей, но тоже ненадолго.

    С появлением первых наших солдат все жители были поражены  нововведением – погонами. Привыкли все к знакам различия в петлицах, к кубикам, шпалам и ромбам, а тут погоны, как в царской армии. А у командиров даже золотые и серебряные.  И зовутся они снова офицерами и генералами. Красноармейцев стали называть бойцами. Чудеса!
   
    На второй день прихода наших войск  разнеслась весть о подготовке в сквере на «кольце» места для показа кино. Задолго до сумерек мы были уже там. Между двумя липами было натянуто белое полотнище, напротив которого стоял грузовик с будкой в кузове.
    Я уже не помнил наши довоенные походы в кинотеатр, всё для меня было ново. Было несколько рядов скамеек, но народу собралось много, и большинство смотрело стоя. Фильм мне запомнился на всю жизнь, отдельные эпизоды помню до сих пор. Это была лента про партизан – «Она защищает Родину». Про женщину, возглавившую партизанский отряд, «товарища Т». С этого дня показ фильмов стал ежевечернем; довоенные ленты чередовались с отснятыми в Ташкенте.
    К зиме был открыт кинозал, и показ картин был перенесён в него. Не могу точно припомнить, какие фильмы я посмотрел в зале, какие в сквере. Но, ни одного не пропускал, ни тогда, ни в последующие годы.
   
    В сквере, под открытом небом, проходили и выступления артистов. На концерты приходили бойцы и все желающие, ребятня, в первую очередь. Выступали и певцы и чтецы и танцоры, иногда разыгрывались сценки. Помню выступление пародиста, постоянно меняющего маски. До сих пор подозреваю, что это был Райкин. Уж очень напомнили мне приёмы киношного Райкина  то, что я видел в детстве на сцене, устроенной в кузовах двух стоящих рядом грузовиков. Возможно, в этих концертах выступали и другие именитые, или ставшие именитыми впоследствии артисты – многие эстрадники тогда концертировали в прифронтовой полосе.
 
    В ту осень и зиму я познакомился и со знаменитой американской тушёнкой – бойцы нас подкармливали из своего пайка. Мне кажется, до этого я и не знал, что существуют мясные консервы – помню только эти американские банки. Бойцы называли их «вторым фронтом». Были они двух видов: цилиндрические литровые и прямоугольной формы, высокие, литра на три. В последних было не просто тушёное мясо, а колбасный фарш. Бойцы, отрезав верхнюю крышку, вытряхивали на стол этот мясной кирпич и разрезали крупными ломтями, по числу едоков. Не забывали и нас. В таких же банках было и сгущенное какао. Варили его в нашем самоваре.
    Мне помнится, что в этот период кормили бойцов очень хорошо. И не только по нашим полуголодным военным меркам. Пункт питания размещался на соседней улице, но бойцы предпочитали носить еду в квартиры, где размещались. Утром и вечером приносили по полному котелку каши с большим кусом масла, банки тушенки прилагались. Приносили заварку, сахар, джем в банках, галеты, часто селёдку. В обед, кроме каш в котелках, приносили борщ или суп в круглом баке с двойными стенками – термосе.
    Хлеб по заказу  продпункта выпекали жители уцелевших домов, но вскоре пустили пекарню, и она снабжала не только военных, но и обеспечивала выдачу хлеба по карточкам населению. Большинство продуктов, если мне не изменяет память, были американского происхождения.
    Память не изменяет – по окончанию войны многие те продукты исчезли.   Подкармливая нас, бойцы от себя не отрывали – просто еды хватало, принести лишний котелок или два – сложности не составляло. Я невольно сравнивал сытное довольствие наших бойцов с тем как питались тыловые части немцев. Сравнение было не в пользу немцев. Помню, пару раз я ходил со своим младшим приятелем к немецким кухням. И что видел? Жиденькие супчики из овощей, тушёная капуста кольраби, редко – гуляш с картошкой. Нет, наш, вернее, американский харч был обильней.
 
    Но вернёмся в дни освобождения. Пару дней в городе было безлюдье, входящие части проходили, не задерживаясь. Потом появилась комендатура и патрули.
    Гражданское немногочисленное население было на улицах, продолжая шарить по немецким складам, уцелевшим от пожара. Помню, обнаружили в одном из сараев закуток, под крышу заполненный солью. Соль слежалась и представляла собой глыбу высотой в два человеческих роста. Её начали долбить и растаскивать. Мы оказались там, когда в глыбе уже образовалась ниша в человеческий рост. Люди продолжали углубляться, не обращая внимания, что над ними нависает соляной свод. Люди топтались по слою соли на полу, но лезли именно вглубь ниши за «чистой», не истоптанной солью.
    Может и мы с Леной полезли бы в нишу, но с нами была мама. Она запретила нам приближаться к нависшему козырьку, сама наполнила наши мешки солью из-под ног и даже пыталась образумить людей, долбящих себе могилу. Но тщетно.
    Мы успели сделать два рейда, зная как важен этот продукт. А что он с земли и не совсем чист? Таскал же я всю зиму мокрую и грязную соль с железнодорожных стрелок! В деревнях она была дороже любых продуктов. Без сахара можно обойтись, без соли – нет!
    Когда в третий раз пришли к сараю, нависающий козырёк уже рухнул, похоронив под собой несколько человек. В моём мозгу никак не  укладывалась мысль: почему люди, перенёсшие бомбёжки и пожары, гибнут так нелепо, так глупо? Когда война уже далеко, когда случилось то, чего все два года ожидали – ПРИШЛИ НАШИ!
    Позже я буду видеть ещё немало нелепых смертей. И на всю жизнь уясню – все смерти нелепы, кроме смерти естественной, от старости.

    Понемногу начали возвращаться те, кто уезжал от фронта на Запад. В основном все они отсиживались в недальних деревнях, лесах и оврагах. Но были и те, кто добровольно уезжал с немцами, но застрял по разным причинам в пути и был настигнут нашими частями. Говорили, что всех их «пропускали» через комендатуру и что многие откупились. В эти тонкости я тогда не вникал.  Слышал, что судили полицаев и других «пособников», кто занимал при немцах какую-либо должность. Вероятно, так и было.
    Неожиданным оказалось появление в городе молодых парней и девушек, уехавших на работу в Германию. Они были из последних партий, вывезенных эшелоном ещё летом. Оказалось, что где-то под Кричевом эшелон попал под бомбёжку и многие  из угнанных молодых людей разбежались по белорусским лесам и деревням. Скрывались, пока эти районы не были освобождены последним натиском осеннего наступления. Наступление затормозилось где-то в районе Орши.
   
    Возвращавшихся не встречали почестями. Уже бытовало мнение, что на работу в Германию уезжали добровольно. Хотя, эти-то – летом 43-го действительно угонялись насильно. Или почти насильно – повестки из управы угрожали в случае уклонения расправой с родителями, убежать и спрятаться в дальних деревнях означало подставить родителей.
    Вот уезжавшие в 42-м году были почти сплошь добровольцами. Ехали за хорошей и сытой жизнью. Я сам был свидетелем отправки одного из эшелонов. Помню поющих, смеющихся и даже танцующих под гармошку на перроне девиц. Ехали в новую жизнь, на заработки, как по вербовке.
    Помню, содержание их писем пересказывалось родителями соседям и знакомым – всё про хорошую жизнь и лёгкую работу у бюргеров. Правда, кто видел эти письма, отмечали, что много строчек вымарано цензурой. А некоторые и не писали, уехали и как в воду канули.
    Кто знает, были ли те песни и танцы на перроне радостью уезжающих в неведомые и манящие края, или выплеском безысходности, тоски и плохих предчувствий. Скорее всего, было и то, и другое. По молодости я эти вопросы и не пытался осмысливать, понимал, как видел.
   
    Все мужики, не запятнанные службой у немцев, были призваны в армию. Ушёл в армию и младший мамин брат – дядя Фрол, вышедший с уцелевшей частью отряда из лесных чащоб, где укрывались после разгрома их партизанского соединения.  Мелкими группами и целыми отрядами вливались в действующую армию вышедшие из лесов партизаны.
    Среди них были и группки, именовавшие себя партизанами, но не входившие, ни в какое партизанское соединение. Эти просто скрывались в глухих лесах, добывая пропитание ночными вылазками в деревни, не имеющие гарнизонов. Жители деревень боялись их больше, чем периодически появлявшихся полицейских и немцев. Даже считали их грабителями.
    О таких «партизанах» я узнал сразу после освобождения, а ещё больше и подробней в послевоенное лето, когда мама взяла нас в поездку по району действий Рогнединской партизанской бригады.

    Вскоре после освобождения состоялась и ещё одно, поразившее меня событие – проездом через город к нам заехал человек, на котором, как выяснилось, замыкались все донесения партизанских связных. Я не запомнил его должности в партизанской бригаде, но хорошо запомнил его редкую фамилию – Кулик. Болотная небольшая птичка.
    Был и он небольшой и сухощавый, в новенькой форме, на погонах два просвета и одна звезда – майор. Начальник оперативного отдела или разведки штаба бригады – что-то вроде этого. Оставил маме бумагу со штабной печатью и подписями начальника штаба и своей. Выяснилось, что связных и разведчиков у бригады в нашем городе было несколько, но вот из связных уцелела только мама.
    Разведчиками называли партизан тайно проникавших в населённые пункты и узнающих обстановку у связных, живущих легально и собирающих нужные данные. Только при появлении важных и срочных сведений связные сами пробирались в партизанскую зону. Тут только и открылась нам настоящая цель исчезновений и поездок мамы. Мы ведь действительно верили, что она ездила за продуктами. И только сейчас мы узнали об её роли в партизанской разведке.
   
    Впрочем, поразило меня и другое: вместе с майором к нам зашёл его сын, мой одногодок или чуть старше. Одет в настоящую офицерскую форму, в портупее, с кобурой на боку. Но самое удивительное – в кобуре был маленький блестящий браунинг. Я знал, что открыто носить оружие могут только имеющие на то право. Значит, этот мой ровесник имел право носить настоящий, пусть и подаренный отцом, пистолет.
    Из разговоров выяснилось, что сын сопровождал отца во всех скитаниях суровой партизанской жизни, начиная с окружения где-то на границе. Был он неразговорчив и скуп на весёлые ребячьи выходки, будто знал и понимал чуть больше нас, его ровесников.
    А мы-то считали себя прошедшими «медные трубы», детьми войны. Отец и сын уехали, а у меня на долгие годы сохранилось желание встретить когда-нибудь этого партизана, почти моего ровесника, и поговорить. Встретиться, конечно, не пришлось, их судьбы я не знаю.

    Весна и лето 44-го пролетели быстро. Периодически сестра утаскивала меня за город, собирать щавель, но чаще всего, мы с приятелем уходили на реку Остёр, глушили рыбу в омутах. В остальное время мы шастали по станционным пакгаузам, где ещё немцы организовали трофейные склады битой техники и боеприпасов. Наши валили туда же уже немецкие боеприпасы.
    Мы тащили всё, что может взрываться и воспламеняться. Наш скрытый бурьяном погребок на меже был заполнен всяким взрывоопасным хламом. Как мы в нём не подорвались – ума не приложу.
   
    Погре6ок всё же взорвался. Но это случилось в ночь на 9 мая 45-го года, когда по всему городу праздновали Победу. Трещали выстрелы, в небо взлетали ракеты. Мы с Васькой тоже пускали вверх самодельные ракеты из длинного артиллерийского пороха и увлеклись настолько, что не углядели за погребком.
    То ли наша ракета, падая, угодила в узкий лаз погреба, то ли вспыхнул случайно просыпанный порох, но вдруг грохнуло, и в небо взметнулся столб огня. Наши запасы были выброшены из хранилища как из жерла вулкана и огненным облаком догорали высоко вверху. Мы отделались небольшим шоком. Но мы и предполагали, что затея небезопасна и приготовленные ракеты отнесли заранее на край огорода на несколько метров от погреба. И приготовления салюта проводили втайне, чтобы избежать присутствия других ребят.
   
    Как бы то ни было, этот огненный смерч не остался незамеченным: минут через двадцать приехала, единственная в городе, пожарная машина, а за ней и конная милиция – разбираться, почему взлетел над горкой этот фонтан огня? Что за диверсия и кто виновник? Свидетелей не нашлось: большинство населения, и вся ребятня ещё с вечера были в центре города, где в парке предполагался салют. А мы уже укрылись на чердаке и через окно наблюдали за происходящим. И радовались, что заранее перетащили наиболее ценное – гранаты, толовые шашки, а тем более запалы и взрыватели, в другие тайники.  Оружие и патроны мы всегда хранили отдельно от прочих запасов и порознь друг от друга. Не то, что не доверяли, просто оружие – это дело личное.
   
    Кстати из-за небрежности в хранении, иногда, возникали и казусы. Как-то я принёс домой пяток немецких гранат. Это было ещё осенью 43-го. За неимением другого надёжного места и времени, сунул их в уголок подпечья, где хранятся обычно ухваты, кочерги, лопаты, голики и другой инструмент, необходимый для топки русской печи. Забрать и перепрятать их вне дома я не успел, так как за мною вслед пришли бойцы, и расселись на кухне за столом.
    Гранаты лежали за углом жерла подпечья, и заметить их было невозможно. Я был спокоен, решив вынести их, когда на кухне никого не будет. Но в это время бабушка начала что-то искать под печкой и зацепила одну из «толкушек» кочергой. За ней выгребла кочергой и остальные. Забранилась в сердцах, пригрозив спалить мои игрушки в печи. Если бы печь топилась, она действительно могла их сунуть в огонь.
    Положение спасли бойцы. Они сразу оценили ситуацию, проверили наличие взрывателей и, убедившись в их отсутствии, утопили головки гранат в выгребной яме уборной. Открученные полые внутри деревянные рукоятки вернули мне, играй, мол. Они принимали меня за несмышлёныша. Им и в голову не приходило, что не только гранат, но и стрелкового оружия у меня припрятано в разных местах много.
   
    Оружие мы начали собирать ещё в 42-м году, а в 43-м начали искать его уже целенаправленно: рылись в трофейной свалке у станции, ночью задворками переносили в свой схрон.  А вот выстрелил я впервые только после освобождения. Стреляли мы с Васькой в бывшем немецком убежище – траншее перекрытой накатом брёвен. Стреляли из брошенных там винтовок с разбитыми прикладами. Расщеплённый приклад обматывали тряпками и своими френчами. Это чтобы не поранить плечо. Больше трёх выстрелов я не выдержал: слишком сильна была отдача, разболелось плечо. Прижать к плечу винтовку без приклада не получалось. Эти винтовки мы потом переделали в обрезы.
   
    К концу войны мы настолько обнаглели, что начали, чуть ли не открыто ходить с оружием, пряча его под пиджаками и френчами. У меня был обрез из немецкой винтовки. Ствол был отпилен почти по самый патронник, заглянув в него можно было увидеть кончик пули. Точность стрельбы из-за этого была невелика, но нам она была и не нужна. Приклад тоже был отпилен и заменён рукояткой наподобие пистолетной. Отдача была велика, и стрелять приходилось, уперев рукоять в грудь. После нескольких выстрелов на рёбрах вспухал синяк.  Пристрелки проводили за городом в оврагах, патронов не жалели – их было предостаточно на трофейных свалках.
    Пистолетные патроны достать было сложней, патроны для них берегли, пальнув вначале по паре раз из своих пистолетов. У Васьки был «Вальтер» и несколько обойм к нему, у меня – большой и тяжёлый парабеллум всего с одной запасной обоймой. Стрелять приходилось, зажав рукоять двумя руками, и я мечтал обменять его на более лёгкий пистолет или хотя бы на наш наган.
   
    Оружия я лишился в послевоенные годы, когда началась жёсткая борьба с бандитизмом и изъятие оружия у подростков. Как правило, по доносам или по показаниям пацанов, попавшихся в руки милиции. В бандитизме обычно были замешаны лица уже повоевавшие на фронтах или в партизанах, часто инвалиды. Но к ним примыкали и подрастающие «дети войны». А в 48 – 50-м годах в облавы стали попадать и мои сверстники. Они знали, у кого и что хранится с войны. И эти сведения у них милиция получала, пугая тюрьмой, или выбивала в прямом смысле.

    В 44-м мы получили похоронку на отца. Он погиб ещё в 42-м году, но где точно, указано не было. Помню, там был указан Карельский фронт и Кировская железная дорога. Похоронку я видел всего один раз и точно запомнил лишь это. Потом она была утеряна или при оформлении пенсии или при попытке устроить меня в Нахимовское училище.
    Много раз было желание сделать запрос в архив МО, но оно так и осталось невыполненным. Где могила отца, мы не знаем, как не знают ещё миллионы сирот войны. А у миллионов было ещё хуже – «пропал безвести», им даже пенсию не назначали. Погиб отец ещё до введения офицерских званий, в похоронке было сказано: «старший политрук». Какому званию соответствовала эта должность? – не знаю. Не знаю и в каком подразделении он был политруком – роте, батальоне или полку?
    Мама позже предполагала, что он был каким-то образом связан с военной медициной, так как до войны был в должности политрука в школе военных фельдшеров. Она считала, что и на фронте он должен был служить в медсанбате или в госпитале, а может и в эвакогоспитале на колёсах. Недаром же в похоронке каким-то образом упоминалась Кировская ж.д.
   
    В этом же году у нас дома появилось радио. Его проводили во все дома, безвозмездно или за плату – не помню. Помню круглую тарелку из чёрной бумаги с поперечной планкой, на которой была закреплена мембрана. Мы жадно слушали все сообщения по радио, особенно сводки «От Советского информбюро» звучащие басом Левитана. Слушая сводки и приказы об освобождении городов, названия которых никогда не слыхали, понимали, что войне скоро конец, что победа не за горами. Какой замечательной будет жизнь после войны! Разговоры об этом не умолкали. А что жизнь наступит замечательная – сомневающихся не было.

    Последняя военная зима запомнилась и первой за эти годы новогодней ёлкой и всё усиливающейся нехваткой продуктов. За ёлкой мы с Леной ходили на болота за станцией Козловка. Долго выбирали её в молодых зарослях, рубили  большим, но тупым топором и привезли домой на саночках. Снег был неглубокий, но мы намучились, блуждая по бездорожью.
    Наряжали самодельными бумажными игрушками, клееными из цветных обложек тетрадей гирляндами, «снегом» из ваты. Было и чудом сохранившихся несколько шаров, и даже Дед Мороз в шубе из ваты, осыпанной блестками по клеевому покрытию.
    Клочки дефицитной ваты нам выдала мама, шьющая в это время на дому ватные телогрейки для армии от какой-то артели. Шили не из новья, новым было только покрытие и подкладка, их мама получала уже раскроенными. А вата бралась из старых, рваных, грязных и замасленных. Их распарывали, вату мыли, сушили и разрыхляли. Здесь работы хватало и нам.
   
    Эта зима преподнесла мне и очередной ужас войны. С Запада один за другим шли эшелоны с пленными. Эшелоны состояли из обычных товарных вагонов, без отопления. Как я понял позже, гибли пленные в этих вагонах массово и от болезней и от холода. Возможно и от голода – не смею утверждать. На стоянках умерших и замёрзших выгружали и где-то хоронили.
    Однажды мы с мамой возвращались откуда-то из-за вокзала. Шли по железнодорожным путям от временного станционного деревянного вокзала в сторону  посёлка стеклозавода – кратчайший путь домой. Прошли мимо нескольких куч соломы, а у крайней остановились, чтобы взять по вязанке соломы для растопки печи.
    Я полез сгребать солому и наткнулся на скрюченные и голые человеческие трупы. От неожиданности этого жуткого зрелища я остолбенел. Куча замерзших человеческих тел, едва прикрытых соломой – это было потрясение даже для меня, видевшего уже немало трупов. Не помню, как мы прибежали домой, но я начал кричать во сне и едва не стал заикой. Прошли эти ночные кошмары не скоро.
    В школе деповские ребята ежедневно приносили разные новости по поводу выгружаемых на станционных путях мертвяков. Они каждое утро шли в школу через вокзал и всё замечали. То какие-то шутники прислонят замерзшие трупы к вокзальной стене, то построят из них пирамиды прямо на перроне.
    По городу поползли разные слухи вроде того, что кто-то обрезает трупы для фарша, делает пирожки для продажи на рынке. Не знаю, насколько это было правдой, скорее всего это была не умная выдумка, но народ верил любым слухам, даже самым невероятным.
    Дошли ли до руководства блуждающие по городу слухи или были выявлены действительные факты, порождавшие эти слухи, только на городском вокзале эти поезда больше не останавливались. Их отгоняли на станцию Рославль-2, которая находилась за городом и играла роль сортировочной. Там останавливались идущие на Запад эшелоны с бронетехникой под брезентами и боеприпасами. Эта станция усиленно охранялась, попасть на её пути было сложно.
   
    Эшелоны с пополнением действующей армии продолжали останавливаться на главной станции, и мы чуть не ежедневно ходили смотреть на молодых, безусых и безбородых бойцов, бегающих с котелками в продпункт и кубовую. Ими командовали такие же молоденькие лейтенанты, по всей видимости, тоже ещё не нюхавшие пороха.
    Сколько же народу в нашей стране, если ежедневно идут на фронт эшелоны молодых бойцов? Это только через наш Рославль. А сколько таких станций? Не менее десятка ж.д. линий идёт на Запад, значит не менее десятка эшелонов идёт в сторону фронта.
   
    Назад, от фронта идут только составы эвакогоспиталей. Часть раненых развозят по госпиталям. Их в городе около десятка, занимают они восстановленные здания школ.
    В моём довоенном садике тоже госпиталь. Весной из-под снега на том месте, где стоял макет корабля, вытаивает гора медицинского мусора, в основном, срезанных с рук и ног гипсовых повязок, проволочных шин и коробок из-под лекарств.
    В школах созданы кружки «артистов», в большинстве из девочек, – ходят по госпиталям с концертами. У ребят эти занятия не пользуются популярностью.  Художественной самодеятельности в школах не существует, на неё мода появится позднее. Но ученики моего возраста так и не включатся в самодеятельные артисты.

    После Дня Победы массового возвращения фронтовиков я не заметил. Только в киножурналах, предваряющих каждый киносеанс, я видел прибывающие в большие города эшелоны, встречи с цветами и т.д. В Рославль массовых прибытий демобилизованных не было, возвращались поодиночке, больше из госпиталей.
    Город наполнился инвалидами, причём, и не бывшими горожанами. Большинство инвалидов из деревень оказались в городе – здесь легче было прожить: в колхозах руководящих должностей на всех не хватало, а физическую работу они выполнять не могли. В порушенных колхозах воцарился голод, спасали от вымирания только приусадебные участки. Но хлеба в деревне не было, а отсутствие хлеба уже означает голод.
   
    В городе, наряду с выдающимся по карточкам появился, так называемый, «коммерческий хлеб». Стоил он баснословно дорого: на пенсию за отца можно было  купить семь килограммовых буханок.
    Продавался этот хлеб в немногих магазинах, и приобрести его было невозможно: очереди, вернее их несоблюдение, давка, хождение по головам до прилавка и обратно. Главенствовали инвалиды. Не знаю, где они брали деньги, но весь коммерческий хлеб был в их ведении. Они и устраивали побоища у дверей магазинов, пуская в ход костыли. Поговаривали, что они перепродают этот хлеб, на что и живут. Не смею это утверждать, но на базаре хлеб можно было купить ещё по более высокой цене. Как он там появлялся – не знаю.

    Начавшаяся война с Японией заставила сжаться сердца тех, чьи родные выжили в войне, но оставались в армии – семьи снова ждали похоронок. И хотя Япония вскоре капитулировала, похоронки приходили всю зиму, правда в меньших количествах. Половина похоронок – запоздавшие, на погибших и пропавших в предыдущие годы.