Игдыр Э. Исабекян пер. с арм. Гоар Рштуни Ч. 5

Есть такая странная болезнь, которая даже и не болезнь вовсе. Ни лекарством не лечится, ни хирургией. Но человек от неё теряет сон и покой, себе места не находит, одним словом, как говорится, чахнет. При этой болезни ни голова не болит, ни суставы, но где-то внутри в человеке поселяется боль, и врачи до сих пор не могут обнаружить, где именно. Древний недуг, известный еще во времена Одиссея: говорят, его воины заболевали им, когда вспоминали свою далёкую Итаку. Греки назвали эту болезнь ностальгией, и европейцы в наши дни часто употребляют это слово, правда, не совсем понятно почему, ибо ностальгия поражает только тех, кто потерял родину и тоскует по ней, и от этой тоски и потери у человека болит душа.
В лучшей парижской клинике для душевнобольных за двадцать лет так и не смогли исцелить истерзанную этим недугом душу Вардапета. Не нашли от неё лекарства. Нашему Вардапету хотел помочь его друг детства, уроженец Вана. Он проник в эту замечательную больницу, но так и не сумел уговорить пациента оставить клинику и уйти вместе с ним.
Вардапет узнал друга, бросился к нему и обнял, но спросил:
– Куда нам идти, Панос?..
И, помолчав, добавил:
– Куда ты пойдёшь, Панос? Оставайся и ты… – и умолк.
И почему эту боль «европеизировали», непонятно. Сам посуди, милый Игдыр, у какого это европейца родной дом находится в часе езды на «Жигулях», но за тремя рядами колючей проволоки, чтобы ему ежедневно задыхаться от тоски, чахнуть и заболевать неизлечимо!..
…В одно обычное утро, не сказав ни слова домашним, старшая дочь моей уже покойной тётушки Нуне, – женщина лет восьмидесяти с лишним, бабушка нескольких внуков, ещё затемно, до рассвета, села в автобус, вышла у деревни Маргара и задумчиво, неспешно направилась в сторону моста, по которому в тот страшный день мы ушли, «покинув» тебя. Как случилось, что она, никем не замеченная, дошла до него, одному Богу известно. Сами пограничники остолбенели, когда увидели старушку, как ни в чем не бывало бредущую к мосту. Конечно, немедленно объявили тревогу, мою двоюродную сестричку остановили и с беспокойством и недоумением стали допытываться, куда идёт, почему идёт, и так далее…и тому подобное. Прибыл и начальник погранзаставы, и в ответ на его вопросы наша любимая сестричка Амалия объяснила на простом и понятном русском языке (в своё время она окончила женскую гимназию), что, дескать, так мол и так, истосковалась очень, скучает по своей родине – Игдыру, и хочет пойти взглянуть на свой дом. А что, нельзя?..
А начальник на столь же хорошем русском стал объяснять ей, что это невозможно (хорошо, что не сказал – неслыханно), что здесь граница, а там чужое государство, турки… А ещё этот начальник понял, что имеет дело не с выжившей из ума старухой, а с непостижимой, беспримерной человеческой наивностью. И этот понимающий начальник приказал принести ей стул и поставить его у самой кромки моста Маргары, «и пусть уважаемая мамаша глядит, сколько пожелает, в направлении своей родины, которую с моста не видать, но пусть смотрит в её сторону». В твою сторону, милый мой Игдыр, как видишь, смотреть не запрещается.
И Амалия смотрела невидящими, полными слёз глазами в сторону Игдыра…

С Араза дул лёгкий, прохладный ветерок, и, сидя с непокрытой седой головой и время от времени роняя её на грудь, она то долго смотрела вдаль, то беззвучно плакала. Наверное, точно так же, как тот сурмалинский сановник, что тоже страдал этой «европейской болезнью»… Потом уважаемую «мамашу» по-царски накормили обедом, посадили в армейский «виллис» и с почётом доставили домой, в Ереван, где поведали всю эту историю переполошившимся родственникам.
Оказалось, что за несколько дней до этого их бабушка Амалия стала вести себя более чем странно. Была очень беспокойной и рассеянной, забывала слова, бросала на середине обычные свои дела, и взгляд у неё стал какой-то невидящий: уставится в одну точку и застывает… и чаще всего, когда смотрит в окно… За обедом захотела попить. Ей сказали, чай сейчас будет готов. Потом пожаловалась на сердце и попросила валидол. Стала мёрзнуть, хотя стояла летняя жара, и те из родных, кто укрывал её одеялом, переглянулись и покрутили пальцами у висков.

Сквозь сон они слышали, как она стонет и ходит по комнате… Но не знали, что этой ночью она разговаривала с матерью, с моей покойной тётушкой Нуне, которая сказала ей:
– Слушай, Амалия, что ты всех переполошила! То мёрзнешь, то тебе жарко, лекарства пьёшь. Вставай-ка ты и утром отправляйся в Игдыр…
Амалия хотела спросить: «Мамочка, как мне туда дойти, по какой дороге, на чём ехать?» Тетушка Нуне, наверное, услышала незаданный вопрос и неопределённым жестом  указала на окно, а потом, как и мои ночные визитёры, растворилась во мраке…
Ну вот, а теперь она дома. Здесь прямо какое-то столпотворение, яблоку негде упасть! Все близкие склоняются к ней вопросительным знаком и ждут объяснений. Какие там объяснения! Амалия молчала, умиротворенная, с блаженной улыбкой на губах. Что-то лукавое и вместе с тем довольное было у неё в лице, как у озорного малыша, который добился своего наперекор взрослым. И, наверное, ей по душе ещё и то, что все так встревожились: значит, она чего-то стоит для родственников. Потом тот, кто давал ей валидол, скажет: «А говорила, бабуль, что неважно себя чувствуешь…» Укрывавшие одеялом напомнят: «А ещё говорила «мёрзну», «сердце»… Как же ты дошла до Маргарьи?»
– Какая ещё Маргарья? Маргара, Мар-гара!! И мост, от которого нужно было свернуть налево, в Игдыр…
– Ну, бабуль, опять ты заладила – «Игдыр, Игдыр»…– встрял ненароком кто-то из внуков.
– Молчи, паршивец! – и в её тёмных, как чёрные виноградины, глазах сверкнул огонь, а в голосе зазвучали грозные, приказные нотки. – Больше про Игдыр ни слова! Не вашего ума это дело, ох! не вашего ума…
И это её «Ох!» такое оглушительное, точно рухнула стена…
– Чтоб вы больше не смели даже имя Игдыра называть! Что вы понимаете! Вон у вас теперь Черемушки, Бангладеш, этот массив, тот массив… Вашими немытыми ртами ЕГО имя не смейте произносить! Товарищ генерал и тот меня понял, вошёл в моё положение, а вы словно турки… – и тут же перекрестила рот, как это было принято у наших женщин, когда произносили что-то неприличное.
Затем она повернулась к дочери:
– Вардуш, приготовь нам чаю.
И пока готовили чай, усталая, измученная Амалия прилегла на подушку прямо в пыльной своей одежде, и заснула после стольких бессонных ночей.
Тихо, на цыпочках все ушли из комнаты, рядом осталась лишь старшая дочь и всю ночь слушала, как мать во сне разговаривает со своей матерью:
– Пошла я, мама, и дошла, и увидела… и дом, наш дом…– улыбалась Амалия во сне, и стонала вместе с улыбкой. – И бахчу… бахчу нашу тоже видела, мам…
Ну, что скажешь, любимый мой Игдыр, излечилась наша старшая сестричка, когда сидела, обливаясь слезами, на «генеральском» стуле, глядя ничего не видящими, стекленеющими глазами в твою сторону? Единственно что было дано ей ощутить – нежную прохладу, идущую от Араза, тихий плеск волн о ржавые устои моста – того самого моста Маргары, по которому в тот проклятый день тебя «покинули»…

Нет, дорогой мой, это неизлечимо, не существует лекарства, которое выпьешь – и здоров. И вообще неясно, что это такое. Знаю лишь, что это связано с душой человека и с его кровью, которая не желает застывать. Это наша, армянская болезнь – тоска, боль души, и когда она переполняет душу, её трудно вынести одному…
Учитывая красноречивый пример нашей старшей сестры Амалии, дорогой Игдыр, следует подумать и о том, что твоё почтенное население состояло не из одних только мужчин, которые лишились сна и не находили себе места. Просто никому из твоих мужчин в голову не приходило заглянуть этим Амалиям в их бездонные души. Кто-нибудь хоть раз спросил их о силе их тоски по тебе, о её глубине и тяжести? О, если б их кто-то спрашивал, быть может, они не дали бы игдырцам покинуть тебя…
Кто знает, какие расчудесные воспоминания и нерассказанные истории уносят они с собой безвозвратно, какие невысказанные желания прячут в тайниках души игдырки – девушки с толстыми косами, выросшие под твоими земляными крышами и ставшие матерями и бабушками, которые к старости усыхают и делаются маленькими, как осенние перепёлочки. Опрятные и милые, они занимают на тахте место с горсточку, неспешно считывают четки, и не знаешь, что они считывают и перебирают – прошлое, или то, что осталось?

Я узнал, что недавно похоронили одну нашу дальнюю родственницу (игдырцы все приходятся друг другу родственниками с какой-либо стороны), одну из твоих игдырских долгожительниц – Парандзем-дзало. После похорон стали убирать постель умершей, и из-под матраса, выскользнуло что-то тёмное, завернутое в старую, ещё игдырскую тряпку. На испуганный крик невестки прибежал сын Парандзем-дзало и поднял это «что-то»: это оказался заряженный маузер с серебряной рукояткой. Дрожащими руками держал он это тяжёлое угрожающее оружие. А ведь сколько раз этот матрас выносили на солнце, вытряхивали и выбивали… Боже правый, куда же она умудрялась прятать его, чтоб не тронули, не нашли?..
Кто из твоих мужчин пробовал заглянуть им в душу, кто спросил их об этой тяжелой, безмерной тоске, а ещё об их боли и гневе?.. Сама величиной с осеннюю перепёлочку, дзало прятала маузер, к тому же заряженный, стоило лишь нажать на курок!
Но почему, почему так и не родился кто-то горячий сердцем и пускай даже немного «не в своём уме», кто, однако, сложил бы песню о твоих смуглянках с толстыми косами – до того, как они станут маленькими, с перепёлочку, и займут на тахте своё место размером с вершок, до того, как их положат в гроб, такой легкий, что его двоим нести не трудно. Никто не сложил песню: «О девы армянские, умереть мне за вас»…
Что ж, можете считать, что слова этой песни, рожденной страдающим от боли сердцем поэта, сложены и про вас, мои красавицы-невестки и бессловесные дзало, хотя она вам и не адресована. И не могла быть адресована, ибо ваша бессмысленная надежда вернуться своей силой створаживала грудное молоко и не оставляла места песне для тех, кого оно «кормило», и они сперва всё откладывали, а со временем и вовсе забыли, что в их жилах течёт кровь игдырцев и что они намеревались написать песню и про вас… Тёплую песню с ароматом лаваша, вынутого из тонира, прозрачную, как отстоявшееся вино из только что распечатанного караса, песню терпкую, как это тёмное вино, задиристую и нежную, пленительную, сводящую с ума…
Вы же и в мыслях не держали, что такое возможно, что про вас просто обязаны сложить такую песню. Да что там, вы в присутствии свёкра или деверя слово громко сказать не осмеливались. Брали нас, детей, в «посредники» и просили передать то, что нужно, вашим мужьям. Наклоняясь, тихо шептали нам в уши необходимые слова, а мы не в меру громко выкрикивали их, повторяя и часто перевирая, покуда смысл слов не доходил до адресата. И если сообщение, переданное в нашем «переводе», не сулило неприятностей, могли заработать двухкопеечную (шаи) или пятикопеечную монетку, чтобы на городской площади всласть наесться козинаха или десять раз крутануть колесо – «фрик» Гехама в надежде на выигрыш, и вернуться домой несолоно хлебавши.
– Однако погоди, парень, зачем далеко ходить – тебе не приходило в голову, что ты и сам этой, по твоим словам, «европейской» болезнью слегка страдаешь? Чем ты лучше тех, про кого вёл рассказ?

Ну что сказать, и мне не сладко живется. Казалось бы, всё у меня в порядке, жив-здоров, вот только после визитов твоих почтенных горожан просто постельным больным становлюсь. С головой что-то творится, сердце, как мельница Власа, стучит с перебоями. Случается, я закрываю глаза и «включаю» воображение, чтобы вернуть их, продолжить беседу и хотя бы так ночь скоротать, да ничего не выходит. Глупо получается: они приходят когда хотят, а мои желания никто в грош не ставит, а ведь я всегда думал, что они, так сказать, плод моего воображения… Превратили мой дом в казино Кукули, или, как сейчас говорят, в клуб! Придут на время, прояснят для себя «кое-какие вопросы» – и привет! А я для них вроде как завклубом…
Конечно, я и вправду болен, и, скорее всего, неизлечимо. Чувствую, что стал похож на старух-пациенток доктора Асланяна, которые отнимали у него время, даже не зная толком, где и¬ что у них болит…
– Доктор, скажу тебе, что-то у меня с сердцем не то. И то ли спину прихватило, то ли ещё что…
А бедный парон Асланян их терпеливо выслушивал, осматривал и с улыбкой заключал:
– С сердцем всё в порядке, со спиной тоже.
Однако для порядка всё же выписывал испытанное средство – горькие таблетки хинина. А дома зурначи «блдух Оганес», узнав о визите жены к доктору, пару раз ощутимо тыкал свою старуху пальцем в спину, в грудь, в бока, приговаривая:
– Тут болит? А тут? А здесь не болит? Ах, дурья твоя голова!..
Вот и я, так же как они, не знаю, где у меня болит, но что болит-дымится моя рана, как сырое полено, это уж несомненно. И бумагу мараю, скорее всего, от этой же боли…
Говорят, если можешь не писать, значит, и начинать не стоит. Но не писать, наверное, ещё труднее, и я знаю, что пишу не из «самообольщения» или от нечего делать. Мне есть чем заняться, а пишу я, просто чтобы отделаться от твоих достопочтенных граждан – моих «непрошеных гостей», чтоб прекратили по ночам пугать меня своими вопросами и напоминаниями: «Эй, ты часом не забыл? Не то смотри…»
– Хочешь сказать, что то, что ты делаешь, никому не нужно? Тогда зачем ты, как сам говорил, «мараешь» бумагу?
Не ты, так какой-нибудь другой умник непременно задал бы мне этот вопрос. Но не тебе об этом спрашивать, ведь это тебя, дорогой мой Игдыр, укрыли семидесятилетней пылью забвения все эти «умники». Целый город со своей, особенной жизнью и укладом, с крестинами и свадьбами, со славными родами и династиями, со смертями и любовями…

***

В Игдыре, как я упоминал, было много искусных ремесленников, которые держали мастерские с подручными-подмастерьями и учениками. Таким умельцем был и кузнец Аветис, внук которого, Паруйр, как раз и «свёл счёты» с Богуславским. Кузнец обучил сыновей и внуков всем тонкостям своего искусства, кроме, пожалуй, стрельбы «глядя в зеркало».
Секоенк, помимо постоялого двора, держали мастерскую по ремонту гужевого транспорта, повозок, телег. Главным мастером там был уста Мухаил, известный во всём Сурмалу. Какие бесподобные кареты он мастерил! Прочные, разукрашенные узорами, красивые: «Одно слово –  картинка!», – с гордостью говорили игдырцы. Были, как мы уже знаем, и другие мастерские: оружейника Аваковенц Никогоса, ювелирные, гончарные, жестянщиков, красильщиков и всё такое прочее.
Ряды игдырских мастеровых пополнили землекопы, роющие колодцы, лучшими среди «водоискателей» были выходцы из Вана. Исключительно редко они ошибались в вопросе обнаружения во дворах артезианских вод, на разных глубинах бьющих из-под земли. У них промашки  случались крайне редко. Копатели и строители колодца могли быть разными, однако, чтобы определить точное место артезианской скважины, звали всегда уста Парнака. Но и ему случалось ошибаться. Как и Тер-Месропу, который наотрез отказался звать мастера. Может, из-за стесненности в финансах, большая семья, большие заботы… но факт остаётся фактом, что Тер- Месроп два раза рыл скважину и всё-таки воду нашёл. И даже вырыл он свой колодец без помощи своих сыновей, в свободное время, поскольку, как он говорил, в своём дому нет благословения…
Как бы то ни было, артезианские колодцы, вкупе с горькими таблетками доктора Асланяна, немало способствовали защите игдырцев от лихорадки.

И вскорости игдырцы перестали пить «мутную воду из ручья», попутно доказав, что парон Еприкян не ошибся, назвав жителей Игдыра «деловитыми и изобретательными». Добавим ко всему, что колодцем соседа могли пользоваться все, у кого их не было, никому это не возбранялось и не запрещалось.
Cамым выдающимся из устабашей Игдыра д;лжно считать старшего сына Исабека, Аветиса, который вместе со своими помощниками-учениками прославился как лучший мастер по пошиву мужской одежды. Они «наряжали» и генералов, и полковников, и Джангира-агу, и Юсуб-бека с их прислужниками и телохранителями. А также всё офицерское общество Игдыра и Оргова и, конечно же, в первую очередь – самих игдырцев, которые, что скрывать, любили приодеться. Приезжали турецкие, курдские беки, люди из Еревана и других мест. Однажды я присутствовал при том, как какой-то высокопоставленный военный из Еревана примерял заказанную им роскошную кавказскую парадную форму. Это была черкеска из белого шёлка, тёмно-красный бешмет, белая косматая папаха, жилет и «чакмы» – их принёс сапожник из мастерской по соседству. По гордому, довольному лицу заказчика можно было догадаться, что, глядясь в большое зеркало магазина, он сам себе очень нравится. Надо думать, что и портным он тоже был чрезвычайно доволен, так как щедро наградил его и подмастерьев. И даже мне достался «магарыч» – свисток.
Особенно хороши были так называемые «шубы», шитые Аветисом «по венгерской моде» и заменявшие игдырцам зимние пальто. Красивые, сильно зауженные в талии и не требующие пояса. Полы «шуб» были оторочены тёмным каракулем. В такой одежде немыслимо было ходить неаккуратной, расхристанной походкой, человек волей-неволей подтягивался, выпячивал грудь и ступал горделиво-степенно, точь-в-точь как индюки Лысого Кяспара. А каретные кучера зимой наряжались в щегольскую униформу, тоже суженную в поясе, с роскошными фалдами и широкими рукавами, и они выглядели не менее импозантно, чем те же кяспаровские индюки, когда распушив перья, надуваются, готовые заклекотать.

Пожилые игдырцы носили длинную чёрную чуху с синим бешметом, подвязанные тонким кожаным пояском, инкрустированным серебром, с непременным кинжалом в дорогих ножнах.
Велика была слава устабаши Аветиса, всюду оказывали ему почёт и уважение.

Жил устабаши в старом дедовском доме с его чудесным садом, в центре которого стояла беседка, как в нашем новом доме в Игдыр-маве, и в этой беседке летом и осенью не прекращались застолья и пирушки. Уста Аветис, несмотря на строгую, почти суровую повадку, любил повеселиться и всегда становился центром всеобщего внимания и у себя за столом, и в гостях. Произносил изумительные тосты, с шутками-прибаутками, остроумными анекдотами, причем говорил всегда сдержанно и неспешно, безраздельно владея общим вниманием и заставляя умолкнуть весь стол.

А красив был! Высокий, как молодой тополь, высоколобый – в отличие от младшего брата, лоб которого (так же, как и мой) кончался на высоте двух-трех пальцев от бровей. В его серьёзном взгляде, который мог даже казаться холодным, сквозила необычайная доброта. В своё время Аветис считался самым завидным женихом в Игдыре, образцом благопристойности. Невесту ему выбирали Исабек и Банавша, и до свадьбы он видел невесту всего один раз. Особой красотой Вардуи-дзало не отличалась, но была стройной, миниатюрной и невероятно трудолюбивой, чем очень напоминала Банавшу. У них было двое детей – сын и дочь. Сын, Айрапет (Айро), пошёл в мать – такой же стройный и тонкий в кости. Но этот тоненький юноша нрав имел твёрдый, как алмаз, обладал сильной волей, был не по годам зрелым и серьёзным, и стальной взгляд сына даже Аветиса приводил в смятение и заставлял задуматься.
Однако исходя из черт лица можно порой составить неверное представление о человеке. Этот юноша, у которого едва появился пушок под носом, становился неузнаваемым, если что-то оказывалось ему не по нраву. И наоборот, холодный, стальной блеск глаз мог вдруг смениться застенчивой и ясной детской улыбкой.

Однако смеяться он не умел… Это было, вероятно, проявлением природной сдержанности, изначально присущей этому роду. Я так никогда и не услышал, чтобы кто-то из его представителей смеялся громко, от души. А откуда у меня это умение, в кого я пошёл – не знаю…
Все драки и «камнеметательные» войны в квартале Пос начинались и заканчивались по слову Айро. «Тактическими действиями» при всех столкновениях, случавшихся в Игдыр-маве, всегда руководил он. Когда он садился на коня, его невозможно было остановить, это было не под силу ни Сатеник-дзало, ни даже Амаяку, у которого любовь и почтение к брату распространялись и на его сына.
Бойцы «воюющих» сторон носили «погоны» и «оружие» таких же размеров, что и настоящие маузер, винтовка или наган – всё это выпиливалось из фанеры и раскрашивалось с поразительным сходством, и мастером этого дела был мой старший брат Гро, Грайр. Тактическая военная игра начиналась с приветствия военачальника боевому строю армии. Его Айро произносил, конечно, на русском языке. «Бойцы» вместо никому не понятного и слишком длинного ответа несколько раз звонко выкрикивали «Гей, гей, гей!» и возвращались домой с песней, в точности повторяя действия солдат пограничного гарнизона, идущих в баню и из бани, громко топая ногами, как они, и оставляя за собой облако игдырской пыли, более густое, чем от настоящего войска…

О, я синел от зависти и желания стать его воином, и, когда моя нижняя губа предательски отвисала и угрожала испортить весь парад, придавая ему комический оттенок, а может, просто чтобы я не болтал лишнего при взрослых, Айро сажал меня перед собой в седло…
Одному Богу известно, кем мог стать этот юноша. Но он успел побывать и в Апаране. Да и кто из твоих молодых парней не побывал там, кроме таких молокососов, как я, которые выросли уже в Ереване. Кто только не говорит сейчас о Сардарапате, Апаране… А ведь эти имена произносились с той же опаской, что и твоё, любимый мой Игдыр, почти наравне со словом «маузерист», которое вызывало подозрение у мнительных ереванцев. И слово «Сардарапат» трудно было выговорить, труднее даже, чем это немецкое слово, обозначающее оружие, названное именем его создателя, дошедшее до Вана, Алашкерта, Игдыра, Еревана и имеющее, если его читать по-армянски, зловещий, пугающий смысл: «мах узер» – что-то вроде «желающий смерти»… И именно так понимали его те, кто действительно носил это оружие, им такое толкование было близко, ибо для них «желание смерти» было равнозначно желанию сохранить землю – хотя бы тот кусочек земли, который после битв при Сардарапате и Апаране должен был остаться нам и остался…

***

Дядя Аветис, знаменитый устабаши Игдыра, несмотря на почтенный возраст, головы ни перед кем не склонял, разве что перед своей швейной машинкой. В Ереване у него была маленькая фанерная будка, где еле умещались машинка, клиент и сам мастер. А заказчиков у него осталось немного, все такие же пожилые, как он сам, бывшие твои горожане из числа старых друзей и курдов-езидов, сохранивших прежние вкусы в одежде, да пара-тройка мелких заказов перепадала от бывших учеников.
Будка стояла на большой площади, напротив мечети Гёй, недалеко от нашего дома. Во дворе мечети был родник, и я каждый день носил оттуда для дядиного магазина холодную воду в кувшине. Ходил я к нему ещё и чтобы «чему-нибудь научиться» – по настоянию отца, крайне огорченного моей явной неохотой к школьной учёбе. Мой средний палец согнули и прибинтовали к ладони, чтоб приучить к правильному положению во время шитья, но однажды я на полдороге разбил кувшин, и повязка размоталась…
Так рухнула надежда отца сделать из меня портного, но, к моему удивлению, он не стал ругать меня, не сказал ни слова. Наверное, дядя убедил его, что мой средний палец не создан для иглы. Спрашиваешь, что было потом? «Потом» для твоих жителей в те времена становилось всё безрадостнее. Потом он наберёт немного денег, чтобы съездить в Россию, в далёкую Сибирь, и привезти припрятанную доброй русской женщиной одежду своего несчастного единственного сына Айро, Айрапета, чтоб Вардуи-дзало смогла поплакать над ней…

Наверное, Айро была предначертана совсем иная судьба, как и многим молодым игдырцам. Он недолго прожил в Ереване, не остался его жителем. Не дали… Но он успел закончить гимназию и поработать бухгалтером в недавно открывшемся Государственном театре. У дяди уже и будки не было, он работал дома, от случая к случаю, хотя в этом уже особой нужды не было – Айро содержал дом и семью. Он женился, приобрел уважение и авторитет в новом окружении, да иначе и быть не могло при его врожденном уме и обхождении, при его обаянии.
Помню его свадьбу. В доме дяди, в его ереванском доме, все три комнаты были заполнены приглашёнными, в большинстве своём игдырцами, но были и новые друзья Айро. Свадьба была «восточной», с тар-доолом, и вина было вдоволь, потому и тостов произносили много, шумели, словом, пировали на славу.

В конце стола, рядом с Айро, сидел мужчина такого же, как у Айро, некрупного телосложения, про которого собравшиеся говорили меж собой, что это знаменитый писатель. У знаменитого писателя был весьма выдающийся нос, и шумел гость больше всех, хотя игдырцы всегда были мастера пошуметь. И когда пир был в самом разгаре, этот носатый мужчина заявил, что желает станцевать на столе, и, не дожидаясь разрешения, смачно прилепил к потному лбу доолчи  мятую ассигнацию, с невероятной ловкостью вскочил на стол и стал выплясывать «Таракяму», расчищая ногами место между бутылками, бокалами и тарелками с угощением…
Никто не удивился неожиданному поступку этого «большого писателя», поскольку для игдырцев танец на столе давно был «обязательным номером программы», и приглашённая публика развеселилась ещё больше и зааплодировала от изумления и восторга. Если чего и не хватало на этой свадьбе, то это рассветных выстрелов из маузера, но этого быть не могло и не случилось.
Айро был немного бледен, но доволен, даже прищелкивал двумя пальцами в такт доолчи, к тому же он, видимо, гордился «игдырскими» замашками своего знаменитого друга. Этот человек с внушительным носом, который уже успел ошарашить благопристойных ереванцев своим неординарным поведением, каким-то необъяснимым образом сразу сблизился с Айро и другими игдырскими парнями. Он фланировал по улице Астафьян, щеголяя маленькой папахой, которую сшил мой дядя, и носил её набекрень, чтобы густой чуб- (кякул!) свешивался на лоб… Быть может, такая была тогда мода среди молодых, а может, кровь Хоя или старого Маку тянула его к игдырцам, что было не совсем разумно с его стороны, так как само имя Игдыра уже было под подозрением…

Наверное, они сблизились в гостеатре, где Айро работал бухгалтером, а этот беспокойный и общительный человек с непривычным подходом ко всему, не признающий условностей, был желанным гостем и завсегдатаем театральных спектаклей.
Чем кончилась дружба Айро и этого «большого писателя», мы не знаем. Да и чем она могла закончиться? Арестовали и сослали нашего Айро, а вместе с ним тысячи других молодых парней, игдырцев и не игдырцев, и не только сослали…
Гимназия, которую успел закончить Айро, была основана ещё при жизни Хачатура Абовяна, в 1832-1868 годах действовала как начальное учебное заведение – Ереванское уездное училище, затем, с 1868 по 1881 год, – как прогимназия и, наконец, в 1881-1920 годах – стала Эриванской классической гимназией.
В этой самой классической гимназии, которую закончил Айро, преподавали латынь, два иностранных языка – французский и немецкий, высшую математику, физику. Большинство выпускников этой гимназии, продолжив впоследствии учёбу в Москве, стали знаменитыми людьми, полезными своему народу. Арарат Гарибян, Каро Мелик-Оганджанян, Джанполадян, Паргев Маркарян, Вардан Авагян. И множество других, и русских, и грузин. Директором гимназии был грузин, Чокошвили, инспектором – русский по фамилии Рождественский. Преподавание велось на русском языке, и часть учителей были русские. Армянским учащимся «в виде исключения» преподавали ещё и армянский язык и религию.
Уроки закона Божия вёл Тер-Хачванкян. К этому же роду Хачванкянов принадлежал видный художник Тачат Хачванкян, получивший высшее полиграфическое образование. В тридцатых годах он под руководством Чаренца положил в Армении начало новому книгопечатанию и книжному оформлению, причем сразу же – на высочайшем уровне, пригласив к сотрудничеству вернувшегося из Тавриза Акопа Коджояна.

Сейчас уже мало кого можно найти из учащихся этой гимназии, тем более после репрессий 30-х годов… С одним таким человеком, коренным аштаракцем Суреном Сукиасяном, я совершенно случайно познакомился в его родном городе. Он учился в той же гимназии и сослан был, может, годом раньше, может, позже, чем Айро, а может, в один год с ним. Восьмидесятипятилетний старик, переживший тридцать лет ссылки, «амнистированный», «оправданный», вернувшийся… Этот невысокий, жилистый человек, вкусивший горечь многих испытаний, вынес всё и при этом сумел сохранить удивительную ясность ума, силу духа и так необходимый человеку юмор – грустный, смешанный с печалью.
О, эти мелкотелые, жилистые армяне! Какая необъяснимая сила позволяет им не согнуться под гнётом жизненных невзгод и, более того, принимать жестокие удары судьбы с непередаваемой иронией. Что это, сила воли или несгибаемость духа? Вероятно, и то, и другое. И воистину, хранила и давала им силу эта их любовь к родной земле, не знающая границ.
Господи, что скрыто в этом слове? Что заложил ты в него, что оно способно творить такое с человеческим сердцем, с душой, со всем его существом? Как случается, что человек, едва начиная догадываться о смысле этого слова, не имеющем объяснения, уже понимает, что смысл этот выше всего самого дорогого – даже любви к матери, к самым близким для тебя людям… Особенно для сына народа, которому Господь ниспослал самую горькую чашу бедствий…
Но Айро не вынес. Он был бы сейчас в тех же летах, что Сурен, но когда его «взяли», Айро уже был болен, и когда он отправился в ссылку, болезнь уже запустила когти в его лёгкие…

Дядюшка Сурен заметно волновался, с воодушевлением вспоминал обо всем, что касалось Айро, но память о школьной дружбе, о прошлом наполнила его тоскливые черные глаза грустной теплотой.
– Были игдырцы у нас в гимназии, к примеру, преподаватель армянского языка, Мелик-Степанян, который с особенным уважением относился к Айро, во-первых, за то, что он учился на «пятёрки с плюсом», а во-вторых, потому что воевал под Апараном. А мы, соученики, были просто влюблены в Айро, и все, даже гимназисты старше него, с почтением называли его «Керы»… Я, конечно, был тогда не такой, как сейчас. Сам понимаешь – парень, выросший в деревне, коренастый, крепкий. А вот Айро выглядел хрупким, казался моложе своих лет. Но в нём чувствовалось что-то необычное, особенное – за этой хрупкостью скрывался стальной характер: он сказанного второй раз не повторял…
Боже милосердный, и этого тщедушного девятнадцатилетнего юношу звали «Керы»?.. Даже отдаленно не был похож на «керы» наш Айро! Но в те жестокие времена нам были нужны «керы», и было их немало, а вот про того «Керы» уже при жизни слагали легенды.
– Да, мы звали его «Керы», у нас был свой штаб здесь, в Аштараке, в этом самом доме, вон в той комнате – там теперь другие люди живут. Отсюда до Апарана рукой подать, и мы выполняли особые поручения под его руководством. Ну, словом… делали что могли. Что было делать семнадцатилетнему юноше, разве могли мы усидеть дома в такое время? Что бы ожидало Ереван, если бы все отсиживались по домам, а турки через Апаран прошли с тыла в Сардарапат? Нет, даже думать об этом мы считали предательством…
Да, так и было. В Апаране у Дро воевало немало бойцов, которые ещё бритвы не знали.
– Зайдешь в класс, – продолжал дядюшка Сурен, – если не у всех, то у многих было оружие – в кармане или заткнуто за пояс. Однажды на уроке закона Божьего один из учащихся достал револьвер, разобрал его и стал чистить. Тер-Хачванкян раз-другой покосился в его сторону, потом не выдержал, и отведя полы своей рясы, под которой за поясом торчали два маузера, рассерженно обратился к этому ученику:
– Послушай, сынок, кого ты решил удивить? Спрячь это своё имущество, пока я тебе уши не оторвал!
Да, так и было. И грузин директор школы, и русский инспектор Рождественский прекрасно знали об этом, но что они могли сделать, если у этих «вояк» был свой «штаб», свой «керы», хоть совсем на керы и не похожий. О, этот хрупкий «керы», какая тайна жила в его душе, что таило его неокрепшее сердце? Но он успел блестяще окончить гимназию на пятерки с плюсом, чтоб вернуться и снова служить своему народу. В живых остались те из его соучеников, кто уехал продолжать учёбу и затерялся в российских просторах. А ведь и он мог продолжить учёбу, и кто знает, может, всё сложилось бы иначе, имело бы другое продолжение, не такое беспощадное, немилосердное, жестокое…

Он стал работать бухгалтером в недавно открывшемся Государственном театре, женился и успел увидеть своего первенца – такого же хрупкого, мелкотелого, как сам Айро. Он даже сумел вернуть меня в школу, тогда как домашним это не удавалось.
Я не желал учиться, при одном упоминании о школе покрывался мурашками от ужаса и гнева, а настойчивое желание всех взрослых (начиная с отца) сделать из меня школьника считал несправедливым и бессовестным посягательством на мою свободу.
Однажды утром в дом вошел этот бывший «керы», приветливо улыбнувшись, поздоровался со всеми, затем уставился на меня. И я обреченно оглядел родных, обступивших меня со всех сторон, – этих коварных предателей…
– Пойдем, дорогой.
Изучив меня с головы до ног, Айро повернулся к матери:
– У него есть какая-нибудь другая одежда?
– Нет, Айро джан, больше ничего нету… Только то, что на нём…
– Ладно, пошли, с одеждой потом разберемся. Давай шевелись, Эдо джан, «Храбрый Андраник лишь вперёд идёт»…
Под эту песню я почти что с воодушевлением зашагал к школе.
Так было всегда. То, что велел Айро, нельзя было не исполнить.

***

Осенний дождь нудно моросил над Ереваном, изумрудный купол мечети Гёй блестел, умытый дождём.
Мы, всей семьёй, с раннего утра заняли «позиции» вокруг мечети, заранее зная, что арестованных в этот день поведут в баню, правда, не знали, в какую из трёх, расположенных поблизости, поэтому установили пост на полпути между улицей Сундукяна и мечетью и стали ждать, так как они могли свернуть в сторону «Инженерской» бани.
Наконец, показалась колонна арестантов в сопровождении конного офицера и пеших конвойных. Группа была довольно большая, человек сорок-пятьдесят, и непросто было сразу отыскать в ней нашего невысокого Айро. Все словно на одно лицо, небритые, хмурые и плохо одетые, в основном молодёжь. Но мы его увидели. Скорее, это он нас увидел и приветствовал взмахом руки. На нём была линялая рубаха навыпуск, без ремня, под мышкой какой-то свёрток – наверное, смена белья… Он тоже был небрит, скорчился от холода, побледнел, и бледность особенно бросалась в глаза из-за черной щетины на лице. Но улыбался… Понятно, чтобы выглядеть беззаботным и весёлым. Исхудавший, и без того тонкий в кости, в мокрой рубахе, которая облепила торчащие ключицы, он казался таким беспомощным и юным, младше своих двадцати пяти лет. На ногах у него были его собственные сапоги, но от их прежнего вида ничего не осталось: обычно начищенные до блеска, они ладно сидели на ногах, с заправленными в них галифе. Он шёл, не отставая от колонны, не теряя ритма, не замечая лужиц, вытянув худую шею в нашу сторону, с застывшей, но неизменной улыбкой на лице…

О, сколько ещё пришлось шагать по грязным дорогам бескрайней России ему, этому «опасному политическому преступнику», единственной виной которого было то, что он родился и стал юношей в суровые годы и не сидел, как другие, дома, сложа руки и дожидаясь турка-аскера в Ереване. Он встретил их под Апараном…
Мы бежали рядом с колонной и плакали навзрыд, и не мы одни – все бежали и плакали, но нам не дали даже подойти, даже передать приготовленный свёрток с гатой, которую пекли всю ночь, с табаком, спичками и парой теплых носков. Как кстати пришлось бы всё это нашему Айро, бледному, замёрзшему…
А я мысленно перенёсся в Игдыр, и перед моими глазами был Айро, скачущий на коне: меня он посадил перед собой, и мы возвращались с «тактических занятий» по пыльным дорогам Игдыр-мавы, вызывая восхищение игдырских дзало и ловя завистливые взгляды сопливых мальчишек. Где его «бравые солдаты», отчего не поют с нами?
 Храбрый Андраник
 А в руке – шашлык…

Какой там шашлык! – без огня сожгли нам сердце…

Айро ещё несколько раз оборачивался, выворачивая худенькую шею в нашу сторону, но уже не улыбался, не старался казаться беспечным. В его ввалившихся глазах была тоска, и нетрудно было заметить капельки слёз, выкатившиеся из его застывших глаз. Слёзы Айро, которых никто никогда не видел, которых не видела даже его мать, Вардуи-дзало…
Колонна свернула к «Инженерской» бане, и мы в расстроенных чувствах вернулись домой.
Да, Айро больше не оборачивался… Какая безмерная тоска была в его последнем взгляде, в распахнутых, недоумевающих глазах, как у беспомощного ребёнка, наивного, сбитого с толку и ничего не понимающего, который уже не может скрыть своё горе. И разве его скроешь? Как его спрятать, Господи боже мой, и куда?! В холодные пустые карманы, куда боишься сунуть руки, чтобы лишний раз не наткнуться на выступающие собственные мослы?.. И он шагал, автоматически подстраиваясь к общему ритму, чтобы ему не наступали на истёртые пятки и не ругались, что он мешает. Шагал, не зная уже, куда идёт и где, усталый, без сил, опустит свой крест, который так тяжёл!..

От Айро остался сын, такой же тонкий и стройный, последний наследник устабаши Аветиса. Он вырос и тоже погиб где-то под Киевом, при переправе через Днепр, Днипро… Этот Днипро, милый мой Игдыр, не чета твоему Аразу – широкий как море, его одолеть во сто раз трудней, чем Араз, который мы не одолели, больше того, даже не попытались. Только не подумай, что мы не перешли границу, потому что испугались этих вшивых турок. Нет, дорогой мой Игдыр, просто-напросто ты был нам не нужен. Ты –такой крошечный на географической карте, со всем, что у тебя есть, – всего лишь с булавочную головку, в наши грандиозные планы не входил…

Некому было привезти одежду Рубика, сына Айро, да и плакать над ней было некому. Ни деда Аветиса уже не было в живых, ни бабушки, Вардуи-дзало, и Айро-Керы не было.
Мир полон боли и несправедливости. Но вовсе не обязательно, чтобы кому-то этого досталось так много, а другому – вообще ничего…
Айро и его ровесники, ставшие ссыльными, могли не испить эту чашу за несовершенные ими «тяжкие» грехи, но те, кто измеряли их грехи, мерили их на свой аршин, и никакой другой меры, кроме этого «нового» аршина, у них не было… Старая история с лесом, который рубят, и щепками…
Айро с двоюродным братом Амасией и со многими своими ровесниками ушел в Иран за несколько дней до вступления 11-й Красной армии в Ереван…
Потом вышел пресловутый «Декрет», дарующий амнистию всем «перебежчикам» и призывающий их вернуться. Вернулись почти все «беглецы». Возвратились и Айро и Амасия. И жили и трудились ровно столько, сколько этот декрет был в силе.

(Кстати, это длилось недолго.) Потом Амасия стал убеждать Айро ехать вместе в Россию учиться и работать, но Айро не согласился, и Амасия поехал один. Айро остался… чтобы вскоре получить клеймо «опасного политического преступника» и тоже отправиться в Россию, но не затем, чтоб продолжить учёбу или работать, а в качестве неблагонадёжного гражданина, представляющего опасность для родины…

Часть 1.  http://www.proza.ru/2013/11/02/1936
Часть 2.  http://www.proza.ru/2013/11/04/708
Часть 3.  http://www.proza.ru/2013/11/07/1757
Часть 4.  http://www.proza.ru/2014/01/07/61
Часть 5. http://www.proza.ru/2014/01/07/76
Часть 6. http://www.proza.ru/2014/01/09/1552
Часть 7. http://www.proza.ru/2014/01/09/1560
Часть 8. http://www.proza.ru/2014/01/09/1566