Вчера, сегодня, завтра

 



Вчера было как всегда – ничего особенного. Купряков после работы привычно приложился к бокалу с пивом возле ларька, постоял с приятелями, поговорил. Выделяясь среди них своим, как они сами говорили порой с иронией, «могучим интеллектом» – и все потому, что, спроси его, где сейчас напряженная обстановка, или прогони по атласу, чтобы проверить его познания в географии, на все он имел готовый ответ, – Купряков чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее,  схему дня  ломать он не думал – и так проходили месяцы, годы: в прятках за пивной пеной и перебрасыванием с партнерами по стойке ничего не значащими фразами, к которым он наловчился примащивать, как бы вскользь и нехотя, информационные безделки.
А после того направился домой. Где, завалившись на диван, пробежал торопливо по газетному листу, ничего для себя нового не выудив. Таська, жена, была занята своим обычным делом – не вслушиваясь особо и всматриваясь кое-как, следила без интереса за происходящим на экране телевизора. И спать они пошли одновременно, как по команде: Купряков, отшуршав «Новостями», а Таисия, назевавшись над переживаниями героев сериала. Постель их давно уже плохо соединяла, не грела и, точно с намеком, строила какие-то разделительные морщины на простыне, через которые ни он, ни она по согласию не переступали. Словом, если бы Купряковым отпущено было жизнью тысячелетие, то они израсходовали бы его точно так же, ничего в нем не меняя.
А сегодня Таську будто ботинками новыми одарили: едва муж заявился на пороге, она сходу предложила. «Пойдем прогуляемся». Лицо ее, разулыбавшееся, напоминало Купрякову клумбу с цветами. «Чей-то случилось?» – поинтересовался он, плескавшееся в нем пиво загоняя под ограничительную линию, чтобы не дай бог, сегодня оно, как назло, принятое сверх меры и, для пущей приятности, с водочкой вперемешку, не выбрызнуло наружу.
– Сидим, сидим, так и жизнь просидим, ничего не увидев. – Таисия еще раз выбросила напоказ зубы со щербинками. На потрескавшихся губах вспухала радость, неожиданная гостья. В последнее время, Купряков подмечал, жена была равнодушна ко всему, не проявляя никаких чувств даже тогда, когда казалось, что для этого был повод. Вон, родился внук – и ничего, словно оконное стекло в ночную темень, лицо ее не отразило ни удовольствия, ни нежности.
Пиво, проклятое, не давало покоя, подбиралось упорно к горлу и подгибало колени. Но Купряков, на манер полководца, одержавшего победу в решающем сражении, выгнув колесом грудь и мазнув рукой по воздуху, обронил:
– Что ж. Прогуляемся, коли так.
Уже спускаясь по лестнице, держась за ее локоть, чтобы, запнувшись ногами за ступени, не обрушиться вниз, он подумал: «Чего вдруг? Любовника, поди, завела». И почему-то сердце не шевельнулось, не дрогнуло, отбрасывая сомнения в сторону. Представить себе Тасю в объятиях другого мужчины он просто не мог. Некрасивая, нескладная, с толстыми ногами, неухоженными волосами и лицом, пятидесятилетняя бабка – кому она могла понадобиться? Разве что, если… Вот это «если» имело, конечно, повозку с прицепом вариантов, но вдаваться в разбор – почему и как – Купрякову не хотелось.
У поворота, ведущего к городскому кладбищу, Таська вдруг сказала – ни печально, ни с иронией, что к ее нынешнему – вечернему – настроению более подошло бы:
– Вот умру я и ты, небось, тут же в дом другую приведешь. Знакомая картина.
– Ну, умрешь, – буркнул Купряков. – Всего-то дел. Как будто кто-то награжден в этой жизни бессмертием. И я умру. А если я в ящик сыграю, то ты, можно подумать, свой аппарат в сохранности будешь держать…
И он замолчал, не договорив. Потому что мысль, совершив круг, вернулась к исходной точке. Кому нужна эта, прости господи, толстожопая баба, кроме него? Да и то…
Он шел рядом с ней, пиво назойливо внутри штормило – и, бывает такое, в памяти ни одного слова не мог найти нужного, чтобы перевести разговор, свернуть с мертвецкой темы.
Дорожка разветвлялась, петляла. Прошли в молчании мимо кладбища, за которым начинался пустырь. У последней скамейки, стоящей на границе города с безлюдьем, внимание Купрякова привлек металлический предмет, обживший место у ножки. Нагнувшись, он увидел, что это шаровидная пуговица. В ушке торчал клок ниток и ткани – видимо, ее оторвали с мясом от женской блузки. Что-то подтолкнуло Купрякова заглянуть под самое сидение: там лежали свернутые в трубочку две стодолларовые купюры. Сердце Купрякова заскакало, затолкалось в груди.
– Таська, – голос у него сел, как после простуды. – Деньги, кажись.
– И деньги, и не деньги – это, – обронила жена, взглянув на купюры. – Так, шелестение бумажек.
– Ну, ты даешь, – Купряков обиделся даже. – Не рубли ведь наши деревянные, доллары.
– Кстати, – в голосе Таисии радости почему-то не было; напротив, настроение ее видимо испортилось; так же она без интереса следила и за пересчетом денег, как Купряков раз за разом перекладывает банкноты, хотя что тут было считать; как он рассматривает их, то одну отставив в сторону, то другую, – судя по всему, здесь, на этом месте, что-то произошло. Может, грабеж. А может, убийство. Вон, чего ради – за просто так валяется пуговица?
Купряков ухмыльнулся:
– Из-за двухсот долларов? Окстись, Тасюха. Не разыгрывай из себя Агату Кристи.
– У нас на работе, – без всякого перехода сообщила Таська, – умер муж у одной молоденькой сотрудницы. Рак. Мы решили скинуться и помочь ей. Все-таки осталась одна с двумя малыми детьми.
– Таська, – Купряков обозлился. Пиво наконец улеглось и теперь он мог спокойно все выдать, что думает о своей благоверной, не только толсто-, но и хитрожопой. – Ты бы что-то поумнее придумала. Стоило мне найти деньги, и ты со слезами на глазах, пролитыми за любимую сотрудницу, начинаешь плести сказку. Вот прямо сейчас умер ее муж и прямо тут вы решили придти на помощь. Ага.
Он с подозрением посмотрел на жену:
– Я что-то не понимаю… Одни похороны у тебя в башке. Травануть меня, что ли, решила? Лучше бы мы сидели дома, не тянула бы ты меня на улицу.
– Ладно, пусть будет по-твоему, – Таська повела плечами, словно ей стало холодно. – Пойдем домой.
По дороге назад Купряков все прикидывал, как он поступит с находкой. Что купит. Вот пива, например, чешского, которое он так любит. Что еще? Водки. Можно, конечно, снять за пятьдесят долларов Нюрку-дуру. А за двадцать дополнительных раскрутить ее на полную катушку, что другим, счастливчикам, почему-то достается бесплатно. Ну не на книги же, правда, тратиться. Хотя он очень любит читать, и если дорывается до чтения, то остановиться не может.
Мысль, как ни странно, работала вхолостую – она крутилась вокруг ящиков с пивом и дворовой проститутки. Больше Купрякову в голову ничего не шло.
Возвращались молча, казалось, говорить было не о чем. Но уже у самого дома Таська опять завела волынку. Вот если бы она нашла и если бы она была на месте Купрякова, то накупила ему – предполагаемой женщине – и, пускай дешевеньких, духов, и цветов, и конфет, и пудры-помады не пожалела бы. А он – жмот, оказывается, и еще какой! Ведь что такое сегодня двести долларов? Тьфу, пыль, дунул – и улетела. Столько лет прожила бок о бок со скупердяем… Не знала.
Таська тяжело вздохнула. Купряков, злясь и нервничая, выслушивал причитания жены. А вот он, будь, как все мужики, попроще, без интеллектуальной базы, высокопарно выражаясь, как тот же Потомцев Санька, врезал бы ей по уху, чтобы не морочила глупостями голову. Или, как его дружок Мамаев, что заимел привычку пересказывать товарищам по стойке о творящемся в его доме: в пылу очередного скандала тот резко бил в лоб супруженцию. Первая часть Купрякову подходила вполне. Вторая часть дополнялась пояснением, что после того почему-то обоих Мамаевых засасывало в горячечный секс, остановиться не могли, – а этого он понять уже не мог. «Мне кажется, – ухмылялся дружок, – она уже специально свой лобешник подставляет. А у меня вовсю на то черенок топорщится».
– В России баба не ценится, – все ныла Таська. – Все на себе тянет, и семью, и детей, и работу, а взамен – шиш. Вот так вот сидишь пнем возле телевизора после работы – и вся жизнь. Дом – работа – дом.
Это было уж слишком. Купряков чувствовал шевеление в своей душе недоброго настроения. Рука, тем не менее, в полет не стремилась.
Борозда, пробежавшая по простыне, была глубже обычного. Таська, отвернувшаяся к стене,  выставившая, точно напоказ, Купрякову широкий зад, то ли всхлипывала, то ли усмехалась громко – над незадавшейся судьбой своей. Сам Купряков лихорадочно размышлял о будущем дне. Планы осветил слабый луч надежды.
Это было сегодня.
А завтра он крадучись, обходя стороной известную в городе площадь с пивным ларьком посредине, где толклись, как всегда, товарищи, нагруженный коробками с шоколадными конфетами, духами, какими-то еще дешевенькими подарками и тощим букетом цветов, будет пробираться к бывшей однокласснице, его ровеснице, немолодой разведенке, еще сохранившей привлекательность. В городе они изредка встречались и перебрасывались новостями. Она на него, определенно, имела виды, заигрывала с ним, время от времени звонила, – но до сих пор все тщетно, потому как Купряков до находки двухсот долларов жил в другом измерении, ничего не замечал и не желал потрясений. Он будет озираться по сторонам, боясь, что его заметят, что будут ненужные расспросы и томящие потом душу объяснения перед женой. Одна мысль его согревать будет: что осталась какая-то мелочишка – и на парочку бутылок пива еще ему хватит.