МилиЦионер 6 Рассказ Гюнтера

Рассказ Гюнтера.

– На седьмой неделе расследования я зашел в тупик, – мирно начал Гюнтер.
И его начало ни одним словом не предвещало того потрясения, какое сорок минут спустя испытала Кислицкая, да и, признаться, мы все.
– Один за другим отпали девять подозреваемых. У одних отсутствовал мотив, у других имелось алиби, у третьих было алиби и отсутствовал мотив. Словом – тупик. Осталась одна версия, и та дохлая. Вторая вдова Прозоровского никак не хотела признаваться в своем алиби. Дело в том, что она любовница Купцова Эдуарда Эдуардовича. В прошлом Купцов был бригадиром быков Прозоровского, потом стал его коммерческим директором и правой рукой. В настоящее время управляет «Посевом» при вдовах.
Во время убийства они, Купцов и Галина Прозоровская, находились в гостинице. Их видели и опознали: портье, официант гостиничного ресторана и таксист. Однако Галина Прозоровская, видимо чтобы не возникало проблем с наследством, не хочет признаваться в свидании с Купцовым и в любовной связи с ним. Совершенно очевидно, если по-настоящему припрет, сразу же всплывут и портье, и официант, и таксист. В общем, версия эта дохлая.
Полковник встал, прошелся по кабинету, насыпал рыбкам немного корма.
– Я бы на вашем месте, лейтенант Феш, не стал бы так однозначно отказываться от Прозоровской 2, как от подозреваемой. Мне кажется, эта версия таит в себе много ценного.
– Товарищ полковник, она не виновна, – с каким-то ослиным упрямством бубнил практикант.
– Хорошо, хорошо, продолжайте.
Кияшко удобно уселся в свое кресло.
– В общем, на седьмой недели расследования я находился в тупике и в отчаянии. Чтобы как-то определиться с последней еще оставшейся версией, я напросился в гости к Галине Прозоровской.
В личной беседе без протокола она подтвердила и свою страсть к Купцову и факт свидания с ним в день убийства, но предупредила, что будет отрицать все вплоть до суда. Потому что в «Посеве» есть силы, ставящие на первую жену убитого, Ольгу Прозоровскую. И эти силы зачастую судят не по человеческим законам, а по понятиям. В общем, она не хотела проблем. На прощание я попросил Галину показать еще раз картину, висящую в кабинете мужа, и тут меня ждало потрясение – картины не было.
Гюнтер некоторое время молчал, собираясь с силами и мыслями. Кислицкая безучастно рисовала геометрические узоры на разлинееной бумаге. Знала ба она, что всего через какие-то тридцать минут кровожадная богиня Кали опять уйдет безнаказанной из рук правосудия.
– Дальнейший мой рассказ, – наконец произнес Гюнтер, – имеет прямое отношение к убийству, и поэтому попрошу не перебивать меня.
Еще в моем первом посещении дома вдовы Прозоровского я обратил внимание на картины в гостиной и комнатах. Их было немного, но все они производили впечатление. Возле одних висели сертификаты, подтверждающие подлинность, возле других их не было. У меня, например, не вызвал сомнения подлинность рисунка Пикассо, ибо на продажу он их пек, как прилежный пекарь печет булочки к утреннему кофе. Конечно, это была не галерея, но для провинции собрание более чем достойное. Одна картина меня удивила более остальных. Она висела отдельно от всех, в кабинете хозяина дома. Картина Россетти «Гробница короля Артура». Какое-то особое излучение исходило от нее. Может это связано с той необычной техникой подготовки полотна, какую использовали прерафаэлиты. Впрочем, – осекся Гюнтер, заметив общее недовольное шевеление, – не знаю. Когда я очнулся от созерцания картины, Галя заметила, что и Прозоровский вот также пристально всматривался в полотно, словно хотел найти там какой-то ответ. Еще она мне сказала: как-то Прозоровский в пьяном откровении признался ей, что эта картина ему дороже обеих жен и всех любовниц. Сказала это она с большой обидой то ли на покойного мужа, то ли на картину.
Скорей по привычке все доводить до конца, чем из надежды что-нибудь получить, я проконсультировался у своего знакомого по художественной школе, – заметив недоуменный взгляд Петра, Гюнтер добавил: – я закончил художественную школу. Этот факт зафиксирован в моем личном деле.
Полковник кивнул, как бы подтверждая сей факт.
– Мой знакомец, Шура Жумаев, – продолжал лейтенант, – проживает в Москве и находится на полпути из подающих надежды в преуспевающие. Он рассказал мне интересные вещи.
Когда эпоха дикого накопления ценностей подходила к концу, некоторые из оставшихся в живых накопителей задались вопросом: где эти накопленные ценности хранить от алчных друзей и подельников. И некоторые ответили себе так – в произведениях искусств. Беда в том, что в мире по-настоящему ценных произведений всегда меньше, чем желающих их приобрести. Этот естественный дефицит служит гарантией того, что творения мастеров и дальше будут расти в цене. Однако положение стоящих в очереди любителей старинных полотен и скульптур не так уж безнадежно. Тайно им на помощь приходят молодые талантливые художники, творящие полотна неотличимые от оригиналов. В свою очередь, стремление молодых талантов повторить или даже превзойти великих породило целый отряд экспертов, которые строго судят малейшую неточность исполнения. Сколько существует живопись, столько продолжается дуэль между Художником и Экспертом. Подобно тому, как в большом спорте Допинг и Антидопинговая комиссия ведут бесконечный спор на теле спортсмена, так в мире изобразительного вымыслы Художник и Эксперт воюют в сознании Мецената. И конца этому не видно.
Время от времени на рынке высокого искусства происходят транс-акции. Галереи через аукционы продают картины. Редко из основного фонда, чаще из запасников. Что делать, галереям надо как-то выживать. Приход отряда русских бизнесменов принес рынку торговли произведениями искусств оживление и славянскую динамику. Процесс стартует, когда картина, или же скульптура, с аукциона уходит в частную коллекцию. Паролем, сигналом к началу транс-транс-акции служит не то, что произведение ушло в частную коллекцию, а то, что «владелец пожелал остаться неизвестным». Тут и вступают в битву Художник и Эксперт, и ушедшее в частную коллекцию полотно не единожды продается в России.
Кислицкая давно оставила рисование и с интересом слушала Гюнтера. Петр иногда толкал меня под столом и улыбался так гордо, словно это он родил и воспитал талантливого лейтенанта. Я внимательно внимал внятному рассказу Гюнтера, который освещал новую для меня область.
– А почему, – спросила Кислицкая, – наши меценаты не покупают полотна прямо на аукционе.
– Перед этой тайной русской души в немом изумлении остановилась западная мысль, – ответил Гюнтер, – а объясняется она просто, как все загадки русской души – жадность и дикость.
Полковник закашлялся.
– Ну, ну, проясните нам свой тезис.
– Охотно, – Не смутился Гюнтер, – допустим: полотно ушло в частную коллекцию. Через некоторое время, от полугода до года, новому владельцу, к примеру – сэру Смиту, срочно понадобилась крупная сумма. Ситуация настолько типичная для российского бизнеса 90-х годов, что вопрос: зачем в благополучной Европе могут срочно понадобиться большие деньги в голове у нашего Мецената не возникает. Если точнее, Меценат отвечает на него по-своему. Мало ли зачем серьезному человеку могут срочно понадобиться деньги: с крышей расплатиться, от наезда отбиться, самому организовать наезд и срубить по легкому поле капусты.
Дальше вступают в действия тонкости психологии. Господин Смит мог бы продать полотно на аукционе, но для этого требуется время, которого у господина Смита нет. Кроме того, при транс-акции полотна господину Смиту придется отдать устроителям аукциона и государству сорок процентов стоимости. Не платить государству грабительский налог – это понятно и близко нашему бизнесмену. Посредник находит в России, скажем, господина Пупкина. Господин Пупкин за обозначенную сумму готов осуществить транс-акцию, но ему нужны гарантии подлинности полотна. В Лондон вылетают трое экспертов международного класса и вскоре они привозят сертификат подлинности.
Так все и шло, и дома российских меценатов постепенно заполнялись произведениями Великих Мастеров. Но однажды случился казус. Алюминиевый Меценат из Красноярска в московском доме Газетного Мецената случайно увидел своего Мане, подлинность которого подтверждали те же эксперты. Представьте себе потрясение красноярского Мецената. Год назад он приобрел бессмертное полотно Мане всего за три миллиона зеленых, и в одну секунду оно обесценилось до состояния, когда им можно украшать стены спонсируемого приюта, до чьих сироток Меценат был очень охоч. Служба безопасности Алюминиевого Мецената, при поддержке службы безопасности Газетного Мецената, капнула и выкопала еще двух Мане в разных уголках страны.
На российском рынке произведений искусств произошел кризис доверия, который вылился в серию загадочных смертей и исчезновений экспертов. В Муре даже появился термин, объединяющий гибель экспертов – экспертная лажа.
– Откуда вам известен внутренний термин Мура, – оживился полковник.
– Мне рассказал родственник, который служит там. Так вот, сразу после кризиса доверия, уменьшившего количество экспертов, на российском рынке наметился застой и загнивание. Эксперты не хотели брать на себя ответственность. Если в экспертной комиссии один высказывался о подлинности, то второй доказывал фальшивку. Года полтора продолжалось это состояние и богатому российскому рынку грозил коллапс, что не устраивало ни меценатов, ни экспертов.
Выход был найден. Нового Мецената интересовало во вторую очередь подлинность произведения. А в первую очередь его интересовало: чтобы эксперт никогда, ни при каких обстоятельствах не мог изменить своего мнения. Эта договоренность, нигде не записанная и не зафиксированная, спасла российский рынок.
Полковник уже некоторое время о чем-то напряженно думал, не слушая пояснения Гюнтера.
– Начальник второго отделения, генерал-лейтенант Иванов Валерий Сергеевич, – перебил он Феша, – часом не ваш родственник?
– Да, – удивился Гюнтер аналитическим способностям полковника, – это мой дядя по маме.
– Так почему вы здесь? – настала очередь удивиться полковнику.
Гюнтер покраснел до корней волос, будто его уличили в чем-то постыдном. Покраснел так основательно, как могут краснеть только рыжие немцы.
– Товарищ полковник, – по-юношески звонко произнес он, – мое мурское родство не дает вам основания... не имеет никакого отношения... – и, успокоившись немного, добавил: – я могу продолжать.
– Продолжайте Гюнтер Артурович, – полковник смотрел на практиканта каким-то другим взглядом.
– Прерафаэлиты. Крик протеста семи молодых английских художников против засилья в академии художеств академизма и холодной схоластики. Они ратовали за возвращение к тому светлому и чистому источнику, из какого черпали вдохновения флорентийские художники до появления Рафаэля – родоначальника убийственного для живописи академизма.
Историю братства принято относить к началу дружбы Холлона Ханта и Данте Габриэля Россетти. Когда к двум гениям добавился третий – Джон Милле – тайное братство родилось. В свои ряды гении приняли просто таланты: художника Джона Коллинсона, скульптора Томаса Вульнера, художника Фридерика Стивенсона, а Габриэль привел младшего брата Уильяма, только поступившего в академию.
Фрондирующая семерка так бы и осталась никому неизвестной группой, каких история искусства насчитывает сотни и каких еще сотни будут появляться, если бы на их пути не встретился добрый ангел – Джон Рёскин. В то время как критики костили Россетти и Милле за глумления над святынями, Рёскин решительно встал на их защиту. Он совершенно очаровал молодежь, рассказав им об них самих много интересного: кто они такие, к чему стремятся, какие ставят перед собой цели и каким идеалам поклоняются. Бунтари – следовало из слов Рёскина – не искали денег и славы. Это было вторично, если вообще имело место.  Но они защищали свое внутреннее право быть такими, какими они есть.
Поистине нет ничего практичней хорошей теории. В своей программной статье «Прерафаэлизм» Рёскин был так убедителен, что в прерафаэлизм, как явление в живописи, поверили не только семеро гениев, но и лондонское общество. Картины начали успешно продаваться, а среди гениев возник спор: кто из них гениальней. Людская молва и критики впереди всех ставили Милле. С эти решительно был не согласен Россетти. А Хант обоих считал приспособленцами к низменным вкусам публики. Конфликт трех гениев разрешился вступлением Милле в академию художеств, в вечной борьбе с которой братья клялись на виртуальной гробнице короля Артура. Хант уехал в колонии, а Россетти стал кисть делить с пером, время от времени изливаясь печальными балладами и сонетами. Оказалось, несмотря на глубину теоретической проработки прерафаэлизма, молодых людей ничего не связывало, кроме юношеского увлечения средневековьем. «Круглый стол распался», – с горечью заявил Россетти в связи с бегством Милле в академию, а Ханта в Индию.
Второе дыхание прерафаэлизм получил через три года после ссоры гениев. В мастерскую Россетти стали заходить Уильям Моррис и Эдвард Бёрн-Джонс. Молодым художникам еще предстояло найти свое место в мире, еще предстояло громко заявить о себе. В 1858 году Моррис и Бёрн-Джонс уговорили Россетти восстановить братство. Россетти начал с того, что рассорился с духовным отцом прерафаэлизма Рёскиным. На роль Арона, рассказывающего миру о целях и задачах художественной школы, Россетти пригласил литературного критика Уолтера Питера. С уходом Рёскина, за борт было выброшено преклонение перед флорентинцами, а от прежней теоретической целостности остался только раскрученный бренд. Новые заповеди звучали: эстетизм, эротизм, культ красоты и художественного гения. «Искусство – это высшая реальность, а жизнь – разновидность вымысла», – говорил Оскар Уайльд. И в полной мере это изречение можно отнести к новой концепции новых прерафаэлитов.
В таком формате, когда лидерство Россетти было бесспорным, прерафаэлизм мог просуществовать довольно долго и вылиться в сильную художественную школу, но в феврале 1862 года умирает жена Россетти, Элизабет Сиддал. Россетти погружается в глубочайшую депрессию, где нет места ученикам с их вечным стремлением к славе и богатству, а присутствуют алкоголь, наркотики и заунывные баллады.
– Зачем вы нам все это так подробно и тщательно рассказываете, – перебила Кислицкая длинный монолог Гюнтера, – в конце концов, это можно прочитать в любой энциклопедии.
– А мне нравится, – сказал Петр.
– Не все, товарищ майор, – ответил Феш, – и потом, мы ведь не перебивали ваши рассказы о масонах и индийских сектах.
– Хамим, лейтенант! – Люда казалась настроена решительно.
– Господа, будем взаимно вежливы, – примирительно поднял руки полковник и, обращаясь к практиканту, добавил: – продолжайте, Гюнтер Артурович.
– Обстоятельства смерти Элизабет очень таинственны.
Россетти не мог простить Милле его большой талант, своей натурщице и возлюбленной Элизабет Сиддал он не мог простить то, что она прежде была натурщицей и возлюбленной Милле. И им обоим он не мог простить картину «Офелия», по-настоящему большое явление в мире изобразительного вымысла, по праву вошедшее в мировую сокровищницу. Милле он не прощал саму картину, а Элизабет – образ Офелии. Вероятно, чтобы Элизабет испытала хоть маленькую толику горя, какое испытывал сам Габриэль, он имел множество интрижек с натурщицами. Самые известные из них – Фанни Корнфорт и Джейн Бёрден, подружка ученика Морриса. В 1860 году взаимные мучения и ревность достигли апогея. Связь надо было либо прекращать, либо переводить в другое качество. Молодые люди решили жениться. Однако, прежде чем церковь скрепила брачный союз, на пике взаимных мучений Россетти написал картину «Гробница Артура или последнее свидание Гвиневры и Ланселота».
Любовный треугольник Габриэль-Элизабет-Джон в фантазии Россетти обернулся треугольником король Артур-королева Гвиневра-Ланселот. Себя Россетти изобразил изваянием на гробе короля Артура, возле которого в последний раз встретились Гвиневра – Элизабет и Ланселот – Милле. Восторженные молодые люди, склонные к припадкам черной меланхолии, порой представляют себя умершими и то, как близкие и друзья безутешно рыдают – но поздно. Картина висевшая в кабинете Прозоровского воплощение этой фантазии.
Я проконсультировался у Жумаева по поводу этой картины. Три года назад лондонская галерея Тейт продала картину в частную коллекцию. Шура сомневается, что в нашей провинции мог появиться неподдельный Россетти, но полностью исключить такую возможность он не решился.
– А сколько она может стоить, – поинтересовался полковник.
– По осторожным оценкам от пяти до десяти миллионов швейцарских франков.
– Ничего себе! – невольно вырвалось у меня, когда я представил целое состояние, висящее на стене.
– Я еще раз хотел взглянуть на эту картину, – продолжал Гюнтер, – и в конце беседы попросил об этом Галину Прозоровскую, которая обещала подумать над признанием своего алиби.
«Ее нет, – ответила она».
«Как нет, – не понял я, – а где же она».
«Я ее продала».
«Кому?».
«Валентине, – Галина указала на соседний дом (мы сидели на веранде), – вон ее дом».
На вопрос: что ее побудило продать картину, Галина Николаевна ответила. Во-первых, она, картина, ей, Галине, не нравилась; она, картина, её, Галину, даже пугала. Во-вторых, картину, собственно продал покойный супруг. И в доказательства своих слов, принесла отпечатанный договор продажи, в каком «Прозоровский Сергей Петрович, в дальнейшем продавец, отдает права на владение картиной «Гробница короля Артура или последнее свидание Гвиневры и Ланселота» английского художника Данте Габриэля Россетти Мостовой Валентине Федоровне, в дальнейшем покупательнице», а покупательница обязуется уплатить продавцу 50 тысяч долларов по текущему коммерческому курсу.
«Как раз на сорок дней, – рассказывала Галина Николаевна, – только разошлись родственники, приходившие помянуть Сережу, появилась Валентина, принесла свои соболезнования и показала этот договор. «Может я не вовремя, – сказала она, – может вообще ну ее, эту картину». «Нет, нет, – ответила я, – для меня воля мужа – закон». Ведь это была последняя воля Сергея Петровича, ведь правда, лейтенант, ведь я поступила правильно». Я не стал говорить Галине Николаевне сколько стоит на самом деле картина, чувствуя, что это может ее огорчить, лишь сказал: «Конечно, вы поступили правильно по всем законам и понятиям. Могу я взять этот договор». «Да, конечно, я сниму для вас копию». Вот этот договор, – Гюнтер открыл папку и договор полковнику, – обратите внимание, договор датирован тридцатым марта, за три дня до убийства.
Полковник передал бумагу Кислицкой, та, лишь мельком взглянув, передала лист мне. Да, действительно, внизу справа стояла дата – 30-е марта 2... года. «Ай да Гюнтер, – мысленно восхитился я практикантом, – ай да сукин сын!».
– Эта транс-транс-транс-акция, – снова заговорил Гюнтер, когда бумага вернулась к нему от Зинченко, – показалась мне очень, очень, очень подозрительной. Не мог Прозоровский, – зная его, как успел я его узнать, – так дешево лохануться, и я обратил пристальное внимание на Мостовую. Мостовая Валентина Федоровна, в девичестве Заславская, вдова убитого семь лет назад Мостового Валентина Арнольдовича, короля игорного бизнеса нашей области.
– Я помню его, – сказал Кияшко, – громкое было дело. Одно время предполагали донецкую мафию, но потом отказались от этой версии, за недостатком улик. Убийцу, кстати, так и не нашли. Типичный висяк.
– Новые хозяева от всего королевства оставили Мостовой два ресторана, массажный салон, слегка завуалированный дом свиданий, и тренажерный зал. Ободрав таким образом, донецкие ребята оставили Мостовую в покое и даже защищают ее. По крайней мере пока.
Того богатства и того влияний, каким она пользовалась при жизни мужа, уже, конечно, нет, но на жизнь хватает и кое-как она сводит концы с концами, два раза в год ездя в Европу и оплачивая обучение 14-ти летнего сына в Англии.
На роль убийцы Мостовая никак не годилась, к тому же у нее имелось железное алиби: весь день убийства она провела в одном из своих ресторанов. Этот факт подтвердили множество людей. Я искал в окружении Мостовой потенциального убийцу. Киллера-профи она вряд ли могла нанять, по причине скромности доходов. Следовательно, это должен быть человек очень близкий ей. Представьте себе, я его нашел. Это садовник и охранник Мостовой.
С момента ознакомления с договором Кислицкая нервно ерзала на стуле и скептически улыбалась. Она готовилась встать и разметать по бревнышку домик версии этого нахального Наф-Нафа. Она выбирала подходящий момент, и, зная Люду, я видел, что он уже близок.
– Садовник, Селиванов Василий Викторович, – между тем продолжал Гюнтер, не чувствуя, глупый, приближение своего краха, – очень странная фигура. Спецназовец, афганец, секретные операции, первая чеченская война, мастер спорта по стендовой стрельбе. Наверное в области нет человека, большего профессионала в деле убийства.
– Ему что человека, что муху, – вставил Петр.
– Каждый день пробежки, тренировки в зале Мостовой. И при всем при этом он капает и окучивает сад.
– Очень, очень подозрительно, – согласился полковник.
– Кроме того он любовник Мостовой. Об этом с некоторой завистью рассказала мне Галина Прозоровская. И наконец, у него нет алиби. Еще во время отработки первичных версий и первых допросов я беседовал с Селивановым. Он уволился, кстати, из армии в чине полковника. Селиванов показался мне спокойным и даже каким-то отрешенным, но под пеплом отрешенности, как я теперь понимаю, кипит вулкан страстей.
Весь вечер второго апреля он провел дома, но подтвердить это никто не может, ибо Мостовая в этот вечер до поздней ночи занималась своим рестораном. До этого вторника отсутствие мотива выводило его за рамки подозреваемых, но с появлением мотива Селиванов стал главным и, признаться, единственным кандидатом на убийцу Прозоровского.
Наконец Кислицкая определила, что наступил подходящий момент для решительной контратаки. Она хлопнула легонько ладошкой по столу, выражая возмущение притянутостью за уши версии Гюнтера, и бросила ему убийственный аргумент:
– Почему вы решили, что Селиванов убил Прозоровского?
– Потому что, – не растерялся лейтенант, готовый к отражению атаки, – я не знаю в окружении Мостовой никого другого кто бы мог из пистолета ТТ одним выстрелом убить человека с дистанции тридцать метров.
– Как тридцать метров, – воскликнула Кислицкая в изумлении и негодовании, – стреляли почти в упор, с двух-трех метров. Это подтверждают частички сгоревшего пороха на прутьях решетки окна. Что за фантазии, лейтенант Феш?
– Стреляли дважды, – терпеливо пояснял лейтенант Феш свои фантазии, – первый, убийственный выстрел был произведен с тридцати метров. Это подтверждают эксперты. Энергия пули с двухметровой дистанции такова, что пробьет голову насквозь, а этого мы не наблюдаем. Пуля пробила лобовую кость и застряла в мозгу.
От этих патологоанатомических подробностей мне как-то стало нехорошо.
– Постойте, постойте, – не сдавалась Кислицкая, – по-вашему выходит, что убийца-профи выстрелил с тридцати метров и попал точно в середину лба, потом подошел к окну, потоптался там минут пять, выстрелил второй раз в пустоту и ушел, унося с собой орудия убийства. Бред какой-то! Воля ваша, товарищ полковник, но это какой-то бред.
Кияшко наслаждался дуэлью подчиненных.
– Да, лейтенант Феш, как вы объясните не совсем профессиональные действия крутого профи?
– Майор Кислицкая совершенно точно описала последовательность действий преступника. Именно так это и произошло.
Гюнтер достал из своей папки фотографии и передал их полковнику. Дальше они пошли тем же путем, что ходил недавно договор на продажу картины. Кусок украинской земли на фотографиях ничем не отличался от другого куска украинской земли, кроме наличия гильзы, к которой аккуратный Гюнтер нарисовал жирные стрелки.
– Гильзу эту я обнаружил в эту среду, когда Селиванов попал в главные подозреваемые. Место находится в тридцати метрах от окна офиса Прозоровского. Это единственная ошибка убийцы, – Гюнтер был горд, что поймал профи на ошибке, я его понимал. – По данным экспертизы гильза соответствует пуле в голове Прозоровского.
– Ну и что, это ничего не доказывает! – горячилась Кислицкая, метая злые взгляды на Гюнтера.
Напрасно она так. По-моему это доказывает всё.
– Селиванов выстрелил из кустов с дистанции тридцать метров, потом подошел к окну, потоптался и выстрелил второй раз. Пуля попала в глаз портрета Прозоровского и застряла в стене, потому ее не обнаружили при первом осмотре.
Все это он сделал, чтобы запутать следствие, увести его по ложному следу. И надо сказать – это ему почти удалось. Без малого два месяца наш отдел топтался на ритуальных убийствах.
– Вот гад! – громко воскликнула Кислицкая. Будем надеяться, что ее восклицание относилось к грязному убийце Селиванову.
– А ты это, молодец лейтенант, – произнес полковник, – правда, молодец. Расколол-таки это дело. Не ожидал. Тем более приятно, что не ожидал.
– Товарищ полковник, – ковал Гюнтер горячее железо, – надо брать их тепленькими.
– Ты не горячись. Возьмем в понедельник, куда они денутся.
– Уйдет он, Павел Иванович, уйдет. Наша ментовка, как решето – ничего здесь не задерживается. До понедельника уйдет.
– Но, но, ты язык-то не распускай, – строго, как полагается начальству, отчитал Кияшко лейтенанта.
Было видно, что полковнику самому не терпится тряхнуть стариной, сцепившись в смертельной схватке с опасным как кобра профи.
– Ну, ладно, – уступил полковник.
Он поколдовал с кнопками и произнес в селектор: «Группа захвата на выезд. Снаряжение боевое», – потом подошел к сейфу и достал оттуда легендарный ТТ, подаренный ему министром внутренних дел СССР во время бескомпромиссной борьбы со среднеазиатской хлопковой мафией.
– Товарищ полковник, разрешите и мне, – Петр стоял навытяжку.
Кияшко улыбнулся в усы отческой улыбкой.
– Разрешаю, сынок. Только не лезь в самое пекло. У тебя семья и дети.
Кровь взыграла во мне, и я решительно встал рядом с Петром.
– Товарищ полковник, – взмолился я, – разрешите и мне.
– Разрешаю. Лезь в самое пекло. У тебя ни семьи, ни детей.
Я был горд оказанным доверием.
– Люда, ты с нами? – с нервной веселостью спросил я Кислицкую.
– Никуда я с вами не поеду, – в глазах ее стояли злые слезы, – идиоты.
Она резко встала и, не прощаясь, быстро вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.
Женщина.