Милосердная сестричка

ИВАН КОЖЕМЯКО

МИЛОСЕРДНАЯ СЕСТРИЧКА



© Кожемяко Иван Иванович
27 ноября 2013 года


Москва
2013 год


Милосердными
 могут быть
только те, кто сам
много страдал,
 любил и верил.
И. Владиславлев





МИЛОСЕРДНАЯ
СЕСТРИЧКА

 


 
***

Я давно уже приметил эту старушку. Она, как и я, ежедневно приходила на этот утёс и долго стояла у края обрыва, вглядываясь в безбрежную синеву моря.
Одета всегда была очень аккуратно, но необычная для женщины деталь – полосатая флотская тельняшка выглядывала из-под её нарядного пиджака, одетого поверх алой блузки.
И я чувствовал себя даже виноватым, что причиняю ей беспокойство и появляюсь на святом для неё месте, это было видно сразу по тому, как она приникала к камням щекой и что-то шептала, при этом, лишь для себя одной.
И на третий день я не выдержал, подошёл к ней и спросил:
– Простите меня, я, наверное, Вам мешаю? Тогда я уйду… Уж больно и мне это место понравилось – такой простор, дышится легко… и одновременно – щемящая грусть от чего-то – я и сам не знаю…
Заинтересованно выслушав меня, эта, неведомая мне женщина, сказала:
– Нет, нет, – голос у неё, на удивление, оказался молодой и звонкий, – мне никто помешать уже не сможет… ждать его.
Опытным, не старушечьим, а живым взглядом, скользнула по мне, на миг задержалась уже выцветающими, но такими выразительными голубыми глазами на моей Звезде Героя, спросила:
– За Афганистан?
– Да, за Афганистан…
И больше мы в этот день с ней не говорили. Но я чувствовал, что даже как-то заинтересовал её. И мне было очень интересно узнать, кто она, эта необычная женщина и что за тайну она несёт по жизни.
В своих мыслях я не ошибся, и уже на следующий день она сама заговорила со мной.
– А я здесь – с сорок пятого. Как пришла с войны, так всё и жду его.
Было видно, что и она к этой встрече готовилась тщательнее, чем обычно – на её пиджаке была внушительная орденская колодка, по которой я увидел, что у неё – орден Боевого Красного Знамени, две Славы, Красная звезда и Отечественной войны, множество медалей.
Я, как-то неожиданно для себя самого, приложил руку к сердцу и поклонился ей:
– Спасибо Вам, ни у одной женщины не видел таких наград, даже у Героев.
Видно, ей была приятна моя реакция, мой изучающий взгляд, остановившийся на орденских колодках, и она, даже помолодев на глазах, отметила:
– Не думали мы, сынок, о наградах тогда, мы Родину защищали. А награды – уже после сорок второго года пришли.
И встряхнув головой, словно решившись на что-то, дополнила:
– А я считаю, что это неправильно. Я бы всем, кто дожил – с начала войны до Победы, такую же геройскую звезду вручала.
– Вы совершенно правы, – отозвался я, – это было бы справедливо. Да и по заслугам.
– А в каких же чинах состоишь, сынок? Или уже не служишь?
– Генерал-лейтенант, мать. Служу ещё.
Она как-то даже стушевалась:
– Ну, сынок, прости, если что не так. Мы – простые люди…
Я требовательно взял её руки в свои, и по сыновьи, с чувством,  поцеловал:
– Зачем Вы так? Не надо. Я ведь тоже – не из князьёв. Все корни моих дедов-прадедов – на Тихом Дону остались.
И не выпуская её рук, продолжил:
– А главные люди, на всей нашей многострадальной земле – Вы, фронтовики. И если кто об этом забудет, тот и не человек вовсе.
– Спасибо, сынок. Что-то нынче не многие у нас, на Украйне, (она так и сказала – на Украйне) так думают. Вон, видел, как бандеровцев, всех фашистских недобитков во Львове привечают?
И, вдруг, полыхнула гневом:
– Пока жива – не позволю над памятью героев глумиться. Зубами, всякую нечисть, рвать буду. Не спущу надругательства.
С запалом, продолжила:
– Я же сама видела, как их, вот здесь, матросов наших раненых, а не раненого тяжело – ни одного и не было, фашисты штыками добивали.
Её лицо раскраснелось и она, громко и взволнованно продолжила:
– И с ними, уже тогда, прихвостни эти были, с Западной Украины. С повязками, в чёрных мундирах, с серыми воротниками. Так они даже впереди фашистов прыть свою показывали, старались. Страшно, люто зверствовали.
Тяжело при этом вздохнула и уже совсем тихо, еле слышно, добавила:
– Не щадили, правда, и мы их после увиденного. Никогда не брали в плен.
Тяжёлые морщины собрались у неё на лбу, когда она с душевной мукой выговорила сокровенное:
– А он, сокол мой, меня и спас среди этого побоища. Я ранена была. Так он ночью уложил меня на плот, с кузова машины, привязал к нему, чтобы я в беспамятстве в море не скатилась, да и оттолкнул от берега.
Как-то удивлённо, словно и не с ней всё это было, выдохнула:
– Не знаю, за что Господь спас. В эту же ночь наш торпедный катер в море подобрал.
С той поры – вот и жду. Кто говорил, что видели его живого, и даже как на Сапун-гору вёл матросов в атаку. Это – когда мы отбивали Севастополь у фашистов, а кто – даже в конце войны видел, у рейстага.
Надолго замолчала, и уже со слезами в голосе, обронила:
Только я не верю. Был бы жив – он нашёл бы меня, – горько и обречённо бросила она, уже сквозь слёзы.
– Но ты не думай, сынок, что разуверилась я. Я жду его постоянно. Всю свою жизнь. И надеюсь, хотя бы на какую-то весточку о нём.
И молодо, даже озорно сверкнув глазами, с вызовом сказала:
– Теперь так не любят. Мы ведь даже не нацеловались, разочек только и прикоснулся к моим губам, а говорил, что как только закончится война – и мы, честь по чести, поженимся.
Моя собеседница посмотрела в синюю безбрежность моря, тихо и счастливо улыбнулась чему-то своему и продолжила:
– Он к началу войны на флоте отслужил уже шесть лет. Главстаршиной был в ту пору, как мы познакомились. А я – совсем юная девчушка, только медучилище завершила и с началом войны и пришла, по комсомольской путёвке, в бригаду морской пехоты.
Мне казалось, что и не ко мне, вовсе, были обращены её слова, она говорила с собой, с тем временем, когда она была молодой:
– Так он, с первой минуты, таким вниманием меня окружил, что никто – и подойти не смел ко мне. Говорил, что полюбил сразу, как только увидел. А я молоденькая – хорошенькая была. Крепкая, сильная, с копной непокорных волос. Глаза – зелёно-карие. Чёрный берет на голове, а под форменкой, с той вот поры – тельняшка, – и она положила свою ладонь правой руки на вырез в костюме, где виднелись чёрно-белые полоски любимой всеми моряками флотской нательной рубашки, именуемой звучно и тепло, так по-домашнему – тельняшка.
– Вскорости – страшные бои начались. Что я тебе о них буду рассказывать? Не хуже меня знаешь. Вся крымская земля, каждая её пядь, а Севастополь в особенности, политы кровью наших героев. Мы гибли за Отечество, другой цели и смысла своей жизни мы не видели более ни в чём. И он, всё время ведь – на передовой, норовил мне: то воды флягу передать; то – где-то раздобудет – пару яблок; а один раз – не забуду никогда – три плитки шоколада, нашего, знал, что от фашистов, убитых – я есть бы не стала, а тут – наш, давно забытый, фабрики «Красный Октябрь».
Лицо её озарилось при этом такой красивой улыбкой, что мне показалось, даже годы и пережитое далеко ушли от неё.
– То-то был пир у нас, с девчонками, такими же, как и я, милосердными сёстрами. Нас так и звали все моряки – милосердными сестричками.
А в ноябре, помню, букет цветов передал. Он уже к этому времени лейтенантские нашивки на рукаве носил. Матросы его очень любили. Боготворили просто. Везде был первым.
Она тяжело вздохнула и продолжила:
– А вот обидел один раз, очень сильно. Сам во главе десанта уходил, а меня не взял. И даже накричал, что я, мол, твоим родителям скажу, если что. И что – мала ещё, не выросла.
Правда, слава Богу, что сам живым вернулся. Раненый только был. В правое плечо, но – живой и счастливый, что задание командования выполнил к сроку.
Нотки гордости так явственно зазвучали в её голосе, что он даже окреп, стал звонче и пронзительнее, словно и годы ушли за море:
– Ему тогда, случай небывалый для сорок первого года, вскоре такую же звезду вручили, как и у тебя, сынок. Так он её и не носил. В кармане, на груди, в платке, который я ему подарила, лежала.
– Всё говорил мне: «Что, я один – самый лучший? Да все у меня в десанте – настоящие герои и заслуживают такой же звезды»…
И не знала эта милая женщина, что эта история будет иметь совсем уж неожиданное продолжение уже через несколько дней.
И что мне именно выпадет горькая участь уверить её в невосполнимой утрате, лишить надежды, но, вместе с тем – и стать свидетелем невиданного, по силе, чувства, небывалой великой и светлой любви.
Муж моей младшей сестры, большой милицейский начальник  в Крыму, вечером, за ужином, мне сказал:
– Представляешь, лодку подняли, подводную. Времён войны. Разворочена носовая часть, видно, на мину напоролась.
Я заинтересованно слушал его.
– Само по себе – событие не такое уж и редкое в последнее время, – продолжил он, – таких находок много обнаружилось, как стали искать «Армению». Знаешь, что-либо, об этом теплоходе?
– Да, – ответил я, – более семи тысяч погибло женщин и детей, которых эвакуировали из Ялты. Фашисты, мерзавцы, знали, что только мирные люди эвакуировались, кресты, красные, были растянуты по всем палубам. Но это их не остановило и они, волна за волной, налетали группами бомбардировщиков и сбрасывали бомбы на обречённый корабль до тех пор, пока он полностью не скрылся под водой.
*– Так вот, – продолжил мой родственник, – в одном из отсеков, он был задраен, и воды там не было, нашли останки нескольких моряков. Время пощадило корпус лодки, в иле ведь лежала, одна только рубка из него торчала.
У одного из них, в кармане, лежала звезда Героя Советского Союза в носовом платке, вышитом, а в планшетке – письмо.

*Этот абзац набирал мой дорогой внук Владислав

По звезде-то мы сразу и нашли Героя, это был капитан-лейтенант Владислав Николаевич Ильин, наш крымчанин. А вот кому письмо адресовано – не знаю.
– Дмитрий, – вскричал я, – я знаю. Я знаю. Позволь мне взглянуть на это письмо и… передать адресату.

Муж моей сестры искренне изобразил крайнюю степень удивления, не зря был старым, опытным милицейским зубром, и спросил:
– Откуда ты знаешь, кому письмо адресовано? Ты – что, провидец?
И я очень кратко, но внятно, рассказал ему историю своего знакомства с интересной женщиной, морячкой-фронтовичкой, сестрой милосердия, которую встретил в Балаклаве.
Назавтра, соблюдя все формальности, оставив расписку в получении планшетки и письма в ней, после того, как работники Главка сделали множество снимков с планшета, и копий – с письма, мне было вручено это свидетельство высокой любви и верности.
Я запомнил его дословно, а одну копию всё же попросил у генерала милиции себе на память. О внуках подумал, чтобы им показать.
Пусть простит меня его автор и милая женщина фронтовичка, но это письмо – уже не частное дело погибшего и той, к кому оно обращено. Это письмо всем бы молодым людям, да перед глазами, чтоб помнили и знали, как возможно любить, как должно любить, как любили наши отцы и матери, как верили и ждали.
Вот оно:
«Родная моя! Счастье моё светлое и теперь уже – недостижимое. Я знаю, что жить мне осталось несколько часов. Это – в самом лучшем случае. Не было бы и их, да лодка, подорвавшись на мине, легла на дно у берега, на небольшой глубине, и мы успели задраить люки отсека.
Нас здесь шесть человек. Как старший по воинскому званию, объявил, что беспорядков и паники, малодушия не допущу. Труса и истеричку пристрелю сразу же…

Ну, да не это главное. Главное в том, что я самый счастливый человек на Земле, так как мне было дано великое счастье – знать тебя, любить тебя, ждать и верить.
И я знаю, что всем своим сердцем любила меня и ты, светлая моя.
Я верю, родная, что закончится эта война нашей победой, Великой нашей Победой. Разве может враг одолеть нашу любовь?
Нет такой силы, чтобы её победить.
И я очень хочу, и верю в это, что так и будет – ты доживёшь до этого светлого дня и будешь счастливой.
Не печалься обо мне, моя хорошая. Останешься живой – найди хорошего парня, фронтовика, и выходи за него замуж.
Только знай, что больше жизни люблю тебя. И буду любить до последней минуты своей, до последнего удара моего сердца.
Знаешь, наивно, но думаю – а, может, свершится чудо, и мы каким-то образом останемся живы?
Тогда я бы не ждал конца войны, а тут же позвал тебя замуж. Ты согласна?
Будь счастлива, моя родная. Я очень тебя люблю.
Твой Владислав».
Уже через час я был в Балаклаве. Сидел на скамейке, у дома той, кому было адресовано это письмо, курил, и всё не мог зайти в её подъезд.
А через десять-пятнадцать минут из подъезда вышла Она, вся в чёрном – костюме и старинной шали, с кистями.
Села возле меня и без слёз, тихо сказала:
– А я, сынок, почувствовала, когда увидела тебя, что с недоброй вестью ты ко мне сегодня…
– Да, уважаемая Галина Ивановна, это так.
И я молча протянул ей планшетку, которую она прижала к груди, и только после этого из её глаз полились слёзы. Я кратко рассказал ей об обстоятельствах, при которых было найдено это святое для неё письмо и планшетка.
– Владичка, Владичка… как же ты, родной мой? А я ведь всю жизнь тебя ждала… И – верила, что мы встретимся… а ты – рядом совсем, такую мученическую смерть принял…
Сдержалась и при мне письмо, адресованное ей, читать не стала.
– Я знаю, сынок, что он мог написать мне…  Хорошо знаю…
Я дотронулся до её руки:
– Галина Ивановна, в воскресенье, на Аллее Героев в Севастополе, будут захоронены останки Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Ильина и его боевых товарищей, с которыми он и встретил свой последний час на подводной лодке.
– Ишь, – мягко улыбнулась она, – а я его только лейтенантом помню… Капитан-лейтенантом стал…
И она, как о чём-то оговоренном заранее, просто сказала:
– Ты, уж, сынок, заедь за мной. У меня нет ближе и роднее тебя. А сама – я не выдержу этот день… Этого испытания…
А сейчас, прости, в церковь схожу. Сама. Давно уже не была там. А сегодня – надо. Не провожай меня…

И она, тихонько, постарев на многие годы, пошаркала в сторону Храма, откуда, вдруг, ударили колокола, и их звон поплыл над притихшим городом и такой красивой бухтой, заполненной, до отказа, всевозможными катерами и лодками.

***