Под сенью собора Александра Невского

ИВАН КОЖЕМЯКО


ПОД СЕНЬЮ
СОБОРА
АЛЕКСАНДРА
НЕВСКОГО


© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года


Москва
2013 год


Не тревожьте своё прошлое
и не перекладывайте груз
своих прежних ошибок на плечи тех,
кто не виновен в их происхождении.
Не для всех этот груз посилен.
Как правило, он ломает тех,
на кого обрушивается эта ноша.
И. Владиславлев



ПОД СЕНЬЮ СОБОРА
АЛЕКСАНДРА
НЕВСКОГО

 
***
Здравствуйте, величественные стены!
Сколько же лет минуло с той поры, когда я под Вашими сводами был последний раз? И что это были за годы?
Мне кажется, что высшего чувства, которое Господь послал мне испытать, не пережил никто из всех в мире живущих.
Это было наваждением, маревом, это было страшным грехом, так как не отболели ещё рубцы от страшных утрат, но оно так увлекло меня в свой круговорот, что я забыл даже о том, а живу ли я на этом свете или мне это грезится в той далёкой и вечной жизни…

***

Я внимательно изучал это, поразившее меня сразу, лицо. Сказать, что она была красавицей неотразимой – нельзя. Вроде, ничего такого особенного, из ряда вон выходящего, в ней и не было.
Собранные в высокий хвост, белые волосы (но белые – это я говорю по инерции, так говорят все. Они не были белыми, а природно-золотистыми, ясными, светящимися насквозь).
Ровный, словно точёный нос.
Но больше всего кинулись в сознание три детали: выражение её глаз – в них стояла какая-то нечеловеческая грусть и усталость.
Усталость страшная. Она говорила со мной, а глаза, существуя отдельно от её лица, отдыхали; во-вторых – кисти её рук. Необыкновенные, с длинными сухими пальцами, украшенные лишь одним-двумя, не помню уже, колечками; и совершеннейшая открытость. Настороженности не было и в помине. Она сама напросилась на разговор и пригласила меня к обеду.
Не отказалась от глотка коньяку, который я предложил, но никакого жеманства, чопорности, сигнала о том, что «я не прочь к дорожному роману, ухаживай» – она не подала.
Ехали и откровенничали люди, которые твёрдо знали, что они больше никогда не встретятся. И какое им, обоим, дело до того, что о них подумает противная сторона? Да и о дурном не говорили. Всё – за жизнь.
Поэтому не молчал и я. Коротко поведал о своей беде, допил, уже с желанием, весь коньяк и вышел в тамбур покурить.
Когда вернулся в вагон – она спала. Было видно, что ей холодно, так как её красивые и стройные ноги, были поджаты почти к подбородку, рук тоже не было видно. Они грелись между коленками, которые так соблазнительно были обтянуты брюками. Это я заметил сразу, и неведомое мне ранее чувство тепла и восторга разлилось по сердцу.
Тихонько, чтобы не потревожить её, я достал с верхней полки одеяло и укрыл это прекрасное, сжавшееся в комок, тело.
Заметил при этом, что волосы на ночь она распустила, и ей так шло это, всё лицо словно утонуло в золотом облаке.
Всю ночь я не спал. Счастье, что к нам никого больше не подсадили за весь путь, и от самого Симферополя до Москвы – мы ехали только вдвоём.
Тихонько, стараясь не потревожить её сон, поднимался и несколько раз за ночь выходил курить в холодный тамбур.
Возвращаясь, видел, что она не просто отдыхает, а глубоко спит, и только неясная полуулыбка мило шевелила уголки её губ. Красивых и сочных. Ещё не отцветших… "Созданных для любви", - как совершенно некстати подумал я.

***

Вот и Москва. Неловко попрощавшись – зачем излишняя суета, я хладнокровно поцеловал ей руку и зашагал в метро. Говорить было просто не о чем, тем более, что её встречали сын и дочь…

***

Да, есть судьба. И в это я поверил в тот миг, когда через двадцать дней, терзаемый страшной болью, и будучи неспособным с ней справиться, я снова ехал к сёстрам, в Симферополь, на недельку, как мне при этом думалось.
Зайдя в купе – я обомлел. На сиденье сидела она, та моя попутчица, и лукаво улыбалась:
– А я давно Вас заметила. Когда Вы закурили, у входа в вагон. Сидела и думала – вот, если судьба, то он непременно сядет в это купе, в котором еду и я.
Видите, так и вышло.
И уже без всякого перехода, торопясь, нисколько не стесняясь:
– А я всё время думала о Вас. И просила даже Бога, чтобы он явил чудо, и мы встретились с Вами в Москве.
– Признаться честно, и я Вас вспоминал. Даже чаще, чем того хотелось бы.
Она, при этих словах, даже заалела. А я, грешен, остановил свой взгляд на её красивом, упругом животе, который выглядывал из-под её строгого чёрного тоненького свитерка.
Она видела мой взгляд, но не сделала даже единого движения, чтобы его прикрыть…
Всю дорогу мы проговорили. В этот раз я был откровенным, рассказал всё о своей беде, о невосполнимой утрате и мне стало даже как-то легче.
Поведала и она мне свою историю: растит двух детей – сына и дочь, уже взрослых, сумела определить их в Москве, даже жильё купила.
Сама же живёт в Ялте, работает на трёх работах, только бы обеспечить учёбу детей.
Призналась даже, что в последнее время, когда выросли дети и стали как-то определяться в жизни, у неё появился мужчина, зовёт замуж, но она так и не может решиться на этот шаг, так как у него двое детей, маленьких, и жена-дура, именно так она и сказала, хотя та и числит именно её в самых близких подругах.
При этих словах всё рухнуло в моей душе и я, уже почти до Симферополя, молчал, лишь чаще стал выходить в тамбур перекурить, читал газеты и лишь изредка поглядывал на её задумчивое и потерянное лицо.
Видел, что внутри у неё, в самом сердце, шла напряжённая работа, и она внимательно прислушивалась к себе.
Наконец, решившись, резко подняла голову, требовательно отвела в сторону газету, которую я читал, и с каким-то внутренним напряжением в голосе произнесла:
– Не нравлюсь?
– Нет, не нравитесь. Вот этого Вы говорить мне не должны были, никогда и ни при каких обстоятельствах. Я не могу относиться с уважением к человеку, который выстраивает свою судьбу на обломках чужого счастья, на горе других.
В Симферополе меня встретили сёстры и я, наспех попрощавшись со своей попутчицей, уехал с ними, даже не обернувшись назад, хотя её взгляд чувствовал своим затылком.
Но на душе моей покоя так и не наступило.
И отмаявшись два дня, я собрался и не говоря ни слова сёстрам, уехал в Ялту.
Скорее, это был ритуал. Я всегда, приезжая в Крым, ехал хоть на денёк в Ялту, бродил, до смертельной усталости по нарядной и красивой в ту пору набережной, обедал в приморском ресторанчике и возвращался, к вечеру, в Симферополь.
Так было и в этот раз. Но меня почему-то необъяснимо тянуло не на набережную, а в Храм Александра Невского.
В дорожном разговоре она сказала, что это её самый любимый Храм, и она часто там бывает.
Ни у кого не спрашивая дороги, я неспешно побрёл к Храму. Она так красочно мне описала путь к нему, что я нашёл его сразу, хотя ни разу прежде в тех местах не бывал.
Вручив мелочь побирушкам, я вошёл в Храм по крутым ступеням и от неожиданности, ударившей прямо в сердце, даже задохнулся.
Людей в Храме было мало, и я сразу увидел, что возле иконы Божией матери – большой, красивой, необычного письма, спиной ко мне, в повязанной на голове дымчатой шали, стояла она.
В эту минуту она была так далека от этого суетного мира и так прекрасна, что я, в предельном волнении, застыл и зачарованно наблюдал за каждым её движением.
Не выдержав, подошёл ближе, и молча встал за её спиной.
Она, не поворачивая головы, еле слышно, через едва сдерживаемые рыдания, произнесла:
– Я знала, я знала, что Вы приедете, что мы встретимся. И… договорим. Мне непременно нужно с Вами договорить, так как я была… превратно понята Вами. А мне этого… крайне не хочется.
От этих слов я чуть не потерял сознание – как, откуда, ведь она меня не видела. И она, отвечая на мой молчаливый вопрос, ответила:
– А я чувствовала, нет, я просто знала, что сегодня Вы будете именно здесь…

***

Это были три самых дивных дня в моей жизни. Как само собой разумеющееся, она взяла меня под руку и мы пошли к ней домой.
Шли долго. Вдоль русла некогда существовавшей речки, всё время в гору.
Она неотрывно смотрела на меня и за всю дорогу произнесла только несколько слов, но каких:
– Это была бы страшная несправедливость жизни, если бы мы не встретились.
Никогда, ни к кому я не испытывала такого чувства. Мне не совестно об этом говорить, как Вы стали мне дороги, как я шла к Вам, как я хочу видеть Вас, как я… люблю Вас…
Мы пили коньяк, поздний сентябрь шквалистым ветром рвал окна, а на душе был настоящий праздник. Я чувствовал, что эта роковая встреча изменит всё в моей жизни. И очень хотел этого сам.
Вечером она исповедовалась мне. Я просил не делать этого, не надо, пусть всё судьба исчисляет с минуты этой нашей встречи.
Но ей что-то мешало и она, словно освобождаясь от налёта прошлого, сказала мне, что вернувшись из Москвы, рассказала о встрече со мной в поезде своему любовнику. И попросила больше её не тревожить, независимо от того, буду ли я в её судьбе или нет, и встречусь ли я вообще с ней ещё хотя бы раз в жизни.
Но тот её не оставлял. И всё говорил ей, что он никогда не оставит её добровольно, как самую умную и самую красивую женщину Ялты. И что он, наконец, готов оставить свою семью. Хоть сегодня.
На что она ему ответила:
– Нет, мне более такой жертвы не надо. Я целых одиннадцать лет ждала этого признания. А сегодня – оно мне уже не нужно.
Повернувшись ко мне, с жаром, стала говорить:
– Я поняла, что я жива, что я живу, я хочу любить и быть любимой. Не воровать любовь, а любить в полную силу, всем сердцем.
Затем она, в деталях, стала рассказывать мне об этой связи.
Я просил остановиться и не делать этого, но она была неукротимой:
– Нет, ты должен знать всё. И тогда ты решишь, достойна ли я твоей любви. А жить так, не очистившись, я не смогу…

***

Страшная это была ночь. Мы не прилегли ни на минуту и на мою голову обрушивались всё новые и новые детали её отношений с неведомым мне человеком, которого я уже ненавидел лишь за то, что он причинил такую боль этой женщине.
Признаться, я даже подумал о каком-то психопатическом помрачении, если не сказать больше.
И моё сердце не выдержало. Утром она ушла на работу. Уже собравшись, встала на колени возле дивана, где я, измаявшись душой за ночь, лежал с закрытыми глазами, и сказала:
– Ты только не решай сам ничего. Прошу тебя. Мы вместе примем решение. Дождись меня.
И после этих слов, она ушла, оставив мне ключи от своей квартиры, не переодевшись в юбку, как мне обещала накануне. Я почему-то очень хотел видеть её в юбке, а не в брюках, в которых она была всё это время. Я помню даже это.
Я написал ей длинное письмо, поверх него, не знаю почему, положил две розы (из букета, который она приняла почему-то без радости, вечером в ресторане, словно чувствовала, каким символом они станут), у которых сломал, у самого цветка, стебель, закрыл квартиру, опустил ключи в её почтовый ящик и уехал в Симферополь…
Больше я её не видел. Долго болело сердце, не давала покоя мысль, что я утратил что-то самое дорогое и светлое, весь смысл оставшегося короткого мига земного счастья.
Вопрос, а правильно ли я поступил – я пред собою не ставил. По-иному просто не мог. Не смирялось моё сердце с тем, что по пути ко мне, у неё, как говорил поэт – «много всяких и не всяких было».

***

… Минули годы.
И я, после страшных утрат, испепеливших моё сердце, свой незабываемый отпуск провёл в Ялте. Это было удивительное и счастливое время, и я благодарен судьбе и сёстрам, что они вознаградили меня такими царскими условиями, и я двадцать один день впитывал, вбирал в своё изболевшееся сердце красоту Крыма, который я так люблю, и который всегда так волнует меня.
И я бы не вспомнил об этой истории, если бы не два обстоятельства.
Первое – я почему-то так и не смог зайти в Храм Александра Невского в сей раз. Я постоял у его врат и пошёл обратно, к набережной.
Мне не хотелось проходить по той дороге памяти, где на всём пути была она, были совсем иные действующие лица, иные страсти, и то испепеляющее чувство, которое выжгло, дотла, всю мою душу.
Моя искренность была раздавлена тягостными воспоминаниями о том уничижении, которое я пережил в те далёкие уже дни.
Зачем она так сделала – осталось загадкой для меня навсегда. Да я и не ищу разгадки этой истории. Не осталось на это никаких сил, души и сердца не осталось после того, как по невозвратной дороге, навсегда, ушли от меня мои дорогие: жена, Валентина Николаевна и незабвенный сын мой - Святослав, 37-летний полковник.
И – второе, о чём я не сказал младшей сестре, – в один из дней она покупала в каком-то магазине еду, а я, в это время, в соседнем отделе выбирал вино.
Продавщица – яркая, ослепительно-красивая женщина, привычно равнодушно, без всякого интереса, что-то ей взвешивала.
И когда моя сестра открыла кошелёк, чтобы расплатиться за товар, продавщица, я это хорошо видел, неожиданно схватилась за сердце, да так и застыла на месте.
В кошельке, в специальном окошечке, за кусочком пластика, сестра, после моего тяжёлого ранения в Афганистане, всегда носит мою фотографию с иконкой.
И продавщица, увидев её, на мгновение лишилась чувств.
Сестра же, протянув деньги и держа непроизвольно кошелёк открытым так, что фотография была обращена в сторону продавщицы и была той хорошо видна, заметив её необычное состояние, спросила:
– Вам плохо? Чем я могу помочь?
– Нет, нет, – после секундного замешательства ответила продавщица, – мне уже не поможет никто. Опоздала, я вижу, помощь для меня…
И уже окончательно придя в себя, ответила, с едва заметной улыбкой, внимательно и оценивающе оглядывая младшую сестру:
– Что-то устала я очень сегодня.
Не поднимая глаз, с пунцовыми щеками, тихо спросила, указывая взглядом на фотографию, на которой я был в генеральской форме:
– Муж?
– Нет, старший брат, – и, взяв сдачу, вышла из магазина, так ничего и не поняв.
Я же, слышавший всё и, конечно же, сразу узнавший в продавщице ту женщину, с которой свела судьба в поезде, ничего не стал добавлять к рассказу сестры о странном поведении продавщицы магазина.
Зачем ей та давняя история, у которой не было продолжения, не было будущего.
И я счастлив, что Господь оградил меня от тяжких испытаний.
Ибо я никогда не смог бы делить свою избранницу, свою судьбу – с прошлым, к которому она принадлежала долгие годы и которое не сбросить, как кожу, как чешую.
Нет, оно навсегда останется с нами и способно отравить всю жизнь, если в нём были постыдные и унизительные страницы, картины, эпизоды даже.
Прошлое никогда не оставляет нас. И если хотите выстроить достойное будущее, никогда не забывайте об ошибках прошлого.
И не повторяйте их, не перекладывайте их груз на других.

***

Когда мы с сестрой и её мужем, обедали в приморском ресторане, я увидел на берегу знакомую яркую женщину.
Стройная, в джинсовом костюме, с распущенными золотыми волосами, она стояла у самого края набережной, на том месте, где в далёкие уже годы мы кормили чаек, и крупные слёзы стекали у неё по щекам.
Прохожие живым ручьём обтекали её, но никто не остановился и не предложил ей помощи, своего участия.
Сегодня, к слову, на это надеяться приходится всё меньше и меньше, больше чёрствости и равнодушия укоренилось в наших душах.
Мы и себя-то самих не очень любим и жалуем вниманием, как же тут во имя других пострадать, да проявить участие и сострадание к ним?
Я отчётливо видел, как эта необыкновенно красивая женщина отёрла свои щёки, в слезах, ладонью правой руки, с неё же сняла кольцо с безымянного пальца, которое я воздел на её очаровательный палец в присутствии её детей, у которых и просил руки и сердца их матери, и бросила в море.
Затем, постояв минуту и тяжело вздохнув, при этом как-то непроизвольно опустив плечи, от чего стали заметными прожитые годы, тяжёлой походкой пошла в направлении бульвара Рузвельта и скрылась, вскоре, за кронами могучих каштанов, над которыми в этот день полыхало багровое небо.
Мне даже слышался отзвук её шагов, который когда-то был таким стремительным и лёгким, и по нему я узнавал её даже в людной толпе.
Любимые всегда совершенны, а у тех же, которых мы разлюбили или которые разлюбили нас, мы находим всегда всё меньше и меньше добродетельных черт.
И они всегда виноваты пред нами во всём.

***