Часть третья. Глава 21

     Имя мадемуазель де Ла Тур больше не упоминалось в разговорах Арамиса и Атоса, но когда Арамис видел, каким задумчивым время от времени становился Атос, ему казалось, что друг думает о ней. Во всяком случае, Арамису очень хотелось, чтоб так было, хотелось ради нее и ради него. Может, мадемуазель вернется, и кто знает… Она-то уж точно Атоса не забыла, в этом Арамис был совершенно уверен и скоро получил тому доказательство.
     Мадемуазель де Ла Тур написала ему, рассказала о путешествии, но это был только предлог. Внутрь была вложена записка для Атоса. Записка не была запечатана, листок был просто сложен пополам.
     Арамису безумно хотелось прочитать записку, ему казалось, что девушка нарочно оставила ее незапечатанной. Он даже решился спросить совета у Мари, конечно же, не называя имен. Герцогиня выслушала его и улыбнулась:
    - Вы стали так искушены в сердечных делах, что дамы решаются доверять Вам свои тайны? Смотрите, я стану ревновать.
    - Мадам, я, правда, прошу совета. Можно просто отдать записку и все, но эта девушка считает меня своим другом, она доверяла мне и доверялась.  Я хорошо знаю того, кого она любит, возможно, она хотела, чтобы сначала я прочитал записку? Однажды она уже оттолкнула этого человека неосторожным действием, она опасается снова повторить свою ошибку.
     Герцогиня обхватила Арамиса за шею и притянула к себе.
    - Вы не перестаете меня удивлять, шевалье. Вы верный друг. Верный и деликатный. Счастливы те, кого Вы будете любить. Поцелуйте меня. А совет мой будет такой – прочтите и дальше решайте сами. Я уверена, она хотела, чтоб Вы поступили именно так.
     Арамис послушался. Записка была ничем иным, как откровенным признанием в любви. Мадемуазель писала, что по первому знаку Атоса она готова бросить все и приехать, чтоб быть с ним рядом. Она согласна на все – быть любовницей или просто подругой; жить с ним открыто или встречаться тайно; она почла бы за величайшее счастье стать его женой, но не смеет надеяться на такое, и готова годами ждать знаков его расположения.
     Герцогиня через плечо Арамиса заглянула в записку и быстро пробежала ее глазами.
    - Что Вы думаете об этом, шевалье?
     Арамис болезненно скривился:
    - Ему нельзя такое передавать. Это слишком… слишком…
    - Откровенно и навязчиво. Она, безусловно, искренна, но совершенно не знает мужчин. Расскажите мне о нем.
     Арамис нахмурился:
    - Простите, это не мои секреты.
    - Я не знаю их имен и не собираюсь спрашивать. Считайте, что просто рассказываете мне некий случай. Она, судя по пылкости, молода.  Он старше? Думаю, да. Причем заметно. Значит, она у него не первая. Он старается остаться в стороне, ему неприятен такой напор - он разочарован в женщинах?
     Арамис издал неопределенный звук. Герцогиня снисходительно улыбнулась:
     - Дорогой мой, Вам даже говорить ничего не надо, я и так все поняла. Она – молоденькая неопытная глупышка. Наверняка красива, иначе не была бы так самоуверенна. Кинулась на понравившегося мужчину, не сомневаясь, что покорит его без труда. Он не поддался. Значит, сам хорош. Красивый? Знатный?
     Не дождавшись ответа от Арамиса, герцогиня рассмеялась:
    - Хорошо, храните ваши тайны. Но, если Вам еще нужен мой совет – не отдавайте записки.
    - Может, она несколько несдержанна, но искренне его любит.
     Герцогиня задумчиво потрепала Арамиса по волосам:
    - Может и любит. Но признаваться в этом нельзя.
    - Почему?
    - Пока Вы молчите – любить будут Вас.
    - А иначе?
     Герцогиня сделала вид, что не услышала, и продолжила, как ни в чем не бывало:
    - Он, должно быть, человек с принципами, раз  сопротивляется, когда девушка сама себя предлагает. А если так, то своим признанием она только вызовет его презрение. Такого может покорить только добродетель и гордость. Ей надо молча ждать.
    - Но ведь так можно прождать всю жизнь? А если он не ответит?
    - Вот поэтому я не имею дела с мужчинами у которых есть принципы, – засмеялась герцогиня. – Вы ведь не возражаете?
     Она наклонилась к Арамису и призывно заглянула ему в лицо. Глаза Арамиса заблестели:
    - Что Вы, Ваша светлость, я так Вас уважаю.
     Герцогиня расхохоталась:
    - Вы бесподобны. Обожаю Вас.
     Арамис решил послушать совета герцогини и не передавать записки. Он подумал, что передаст Атосу все на словах и постарается убедить друга, что тот искренне и горячо любим.
     Но разговора, на который он рассчитывал, не получилось. При первых же словах Атос жестом показал, что не желает слушать. Арамису ничего не оставалось, как просто положить записку на стол и сказать:
    - Мне передали это для Вас.
     Атос даже не повернул головы и Арамис молча откланялся.
     На следующий день оба были званы к капитану на обед. Зная, что мадемуазель де Ла Тур больше нет в Париже, де Тревиль наверстывал упущенное. Атосу идти не хотелось, но он понимал, что отказом обидит капитана. К тому же, это было бы невежливо, после того, как де Тревиль проявил деликатность и выполнил его просьбу.
     Атос рассчитывал встретить у Тревиля Арамиса, с которым они больше не виделись, потому что Атос не покидал своей квартиры, а Арамис не заходил. Атос собирался вернуть письмо мадемуазель де Ла Тур, которое так и пролежало все это время там, где его оставил Арамис – Атос не прикоснулся к записке.
Однако его надежды не оправдались, капитан сказал, что Арамис вынужден был отказаться от приглашения ввиду внезапно возникших семейных проблем. Он очень извинялся, но прийти не сможет.
     Вечер выдался очень оживленным. Среди гостей было немало таких, кто ценил общество Атоса и кто был рад снова его увидеть. Дам не было и мужчины чувствовали себя достаточно свободно.
     Главным гостем был герцог де Роаннэ. Ни для кого не было секретом, почему капитан де Тревиль приглашал его. Семейство Гуффье, к которому принадлежал герцог, открыто враждовало с кардиналом Ришелье. В Пуату герцоги де Роаннэ были почти королями и сполна давали почувствовать это своим соседям – семейству дю Плесси. Спеси было не занимать ни тем, ни другим, уступать никто не хотел и, если в Пуату Роаннэ имели перевес, то в Париже кардинал делал все возможное, чтоб взять реванш. Поговаривали, что Ришелье стремился ни много ни мало лишить Луи де Гуффье 3-го герцога де Роаннэ всех его личных владений и имущества, так что неудивительно, что герцог терпеть не мог кардинала.
     Луи де Гуффье было под пятьдесят и он был очень жизнерадостным и приятным господином. Его кумиром был Франциск I, при котором его семья была в невиданном фаворе. От своего деда он унаследовал горячую любовь к живописи и скульптуре, а так же весьма приличную коллекцию художественных и естественнонаучных диковинок. Галерее в пуатевенском имении герцога могли позавидовать  короли, герцог гордился тем, что почти все портреты были кисти Франсуа Клуэ который работал на его деда, маркиза де Караваза.
Герцог никогда не появлялся с пустыми руками – книга, рисунок, манускрипт были его всегдашними спутниками. Об искусстве он мог говорить часами, но прекрасное воспитание не позволяло ему злоупотреблять чужим вниманием, и он всегда знал, когда нужно остановиться – весьма похвальное качество для рассказчика.
     В этот раз он принес великолепный рисунок, даже не рисунок, а скорее набросок для скульптуры. Едва намеченные линии придавали изображению эфемерность, что придавало рисунку еще больше прелести. Это была зарисовка для головы античной богини и гости де Тревиля с увлечением спорили, какая именно богиня могла претендовать на столь совершенные черты лица.
Герцог не желал признаваться, и с довольным видом слушал, как гости спорят. Постепенно все пришли к мнению, что это должно быть сама Афродита. Герцог с хитрой улыбкой покачал головой:
    - Нет, господа, вы ошибаетесь.
    - Ну же, герцог, не томите нас! Кто это?
    - Это совершенное творение господина Челлини. Дед говорил, что Челлини сам сделал этот набросок, когда готовил скульптуру.
    - Если он сумел хоть вполовину сделать скульптуру столь же прекрасной как этот набросок – он величайший мастер, - развел руками граф де Шалю.
    - Вы правы в том, что это величайший мастер, а что касается скульптуры… я, увы, не видел ее сам. Но дед видел.
    - И что? – господа с жадным интересом уставились на герцога.
Атос, до сих пор почти не принимавший участия в споре, улыбнулся. Герцог тут же обернулся к нему:
    -  Вы улыбаетесь, сударь? Может, скажете, что думаете Вы?
    - Талант Челлини – божий дар. Все, что он делал – совершенно. Мне довелось видеть его Нимфу Фонтенбло.
     Герцог де Ла Тремуй недоверчиво покачал головой:
    - Не представляю, как можно передать это совершенство в мраморе или бронзе.
    - В мраморе, милый герцог, а мраморе, - подхватил герцог де Роаннэ. – Челлини не так часто работал по мрамору, но это была мраморная скульптура.
    - Она была хуже? Такая же? – господа наперебой высказывали предположения.
    - Лучше, во сто крат, - очень тихо сказал Атос, но герцог услышал.
    - Именно! Сударь, Вы правы! Во сто крат лучше! Дед говорил, что не видел ничего прекраснее. Это было само совершенство. Нечто невообразимое. Король был очарован. Самое интересное, что король ее узнал.
     Герцог де Роаннэ определенно владел искусством интересной беседы – внимание господ не ослабевало ни на мгновение:
    - Узнал? Что Вы говорите?
    - Да, милостивые государи, у скульптора обычно бывает любимая модель, натурщица. Иногда их несколько, иногда мастер специально ищет модель. Но эту даму знал сам король. Это была дочь парижского прево. Она была возлюбленной лучшего подмастерья Челлини.
    - Подмастерья? – хмыкнул граф де Шалю, - эта работа выполнена с таким чувством и трепетом, что невольно задаешься вопросом – только ли подмастерье ее любил?
     Герцог де Роаннэ растроганно посмотрел на рисунок:
    - Может быть, может быть. Мне безумно жаль, что я ее никогда не видел. Король Генрих IV может и не был особым ценителем искусств, но Фонтенбло любил, и мне говорили, что эта скульптура поразила его.
    - Что же с ней стало?
    - Он подарил ее. Мне было тогда лет двадцать и я думал о живых девушках больше, чем о мраморных, - засмеялся герцог, - а когда я стал разыскивать ее, уже никто не помнил кому ее подарили. А королю, как Вы понимаете, вопросов не задают. К тому же, Его Величество Генрих IV не очень-то благоволил нашей семье. 
    - И все же, герцог, Вы обманули нас. Если эту девушку любил сам Челлини, значит, это может быть только Афродита – богиня любви.
     Герцог де Роаннэ засмеялся:
    - А вот и нет, господа! Подумайте еще.
    - Я уже не знаю, что и думать, - граф де Шалю с досадой махнул рукой. - Господин Атос, помогите нам. Герцог решил всех извести, хочет, чтоб мы тут умерли от любопытства.
     - Я полагаю это – Геба, – улыбнулся Атос.
     Герцог встрепенулся:
    - Позвольте узнать, почему Вы так решили?
    - У нее нет ничего, что могло бы помочь нам узнать ее – ни совы, ни колосьев, ни лука со стрелами. Остается судить по лицу. Зная, что моделью послужила та, которая сумела затронуть сердце Челлини, заманчиво посчитать ее Афродитой, но, господа, поглядите на нее! Афродита – богиня любви, да, но любви чувственной, зрелой, открытой. А это сама юность, невинность и чистота. Это, если хотите, предчувствие любви. Здесь нет страсти, только безграничная нежность. Это может быть только Геба.
    - Да Вы поэт, дорогой господин Атос, - с удивлением сказал герцог де Ла Тремуй. – Капитан де Тревиль знает, что Вы пишете стихи?
    - Он предпочитает стихи, что я «пишу» шпагой на мундирах гвардейцев, - улыбнулся Атос.
     Господа расхохотались и обратились к герцогу де Роаннэ:
    - Что скажете, любезный герцог?
     Тот прижал руку к сердцу и поклонился Атосу:
    - Исключительно точное суждение.
     Он взял листок и показал надпись на обратной стороне, где значилось «Ebe» *
     Гости ответили дружным смехом:
    - Подумать только, сколько времени рассматривали и так и сяк и никто не догадался посмотреть на обратной стороне.
     Когда гости пошли к столу, герцог де Роаннэ несколько придержал Атоса за локоть:
    - Я не имел чести знать Вас раньше, о чем безмерно сожалею. Вы позволите задать Вам вопрос?
     Атос молча кивнул.
     Герцог испытывающе заглянул ему в лицо:
    - Вы знали?
     Атос покачал головой:
    - Я предполагал, но не знал точно.
    - Потому что на самой статуе нет никаких надписей, верно?
     Атос вздрогнул. Герцог не спускал с него глаз:
    - Дед говорил, что не было надписей, но он знал, что это Геба, потому что у него был этот набросок.
     Он помедлил и спросил:
    - Вы видели ее? Правда?
    - Да.
    - Она прекрасна?
    - Она совершенна.
     Герцог кивнул:
    - Я так и думал. Благодарю Вас, сударь. Позвольте еще вопрос? Вы часто бываете у капитана? Я был бы рад видеться с Вами.
     Атос колебался.
     Герцог понял:
    - Я не имею привычки навязывать свое общество, - он улыбнулся, - но буду очень рад случайной встрече.
     Атос поклонился:
    - Я тоже, Ваша светлость, но прошу Вас не слишком на это рассчитывать – я простой мушкетер и служба занимает почти все мое время.
     Герцог задумчиво посмотрел на него:
    - Да, конечно, с последним не поспоришь, а вот с первым… Что ж, Вам виднее. Очень был рад знакомству.
    - Благодарю, Ваша светлость, я тоже.
     В этот вечер атмосфера за обеденным столом была удивительной. Хотя среди присутствующих не было дам, беседовали только о возвышенных чувствах словно во главе стола сидел не капитан королевских мушкетеров, а сама Геба – чистая и невинная.
     Выйдя от де Тревиля Атос направился к себе, но не зашел домой, а пошел дальше, туда, где улица Феру упиралась в монастырь Дев Голгофы в двух шагах от которого жил Арамис. 
     Атос вышел на улицу Вожирар и остановился. Он вынул из кармана письмо мадемуазель де Ла Тур и несколько мгновений смотрел на него, но потом покачал головой и сунул письмо назад в карман.
     В доме Арамиса было темно. Атос постучал, но никто не отозвался. Он подождал немного и постучал снова. Тишина была ему ответом. Он подумал и направился вокруг дома, поглядеть, нет ли света в других окнах. Калитка в сад была не заперта и Атос прошел внутрь. Ему показалось, что в саду кто-то есть, но было слишком темно, чтоб можно было разглядеть. Он сделал несколько шагов в ту сторону, откуда доносились неясные звуки и прислушался. 
Невнятный шепот сменился отчетливо слышным мужским голосом:

Когда улыбкой, звуком нежных слов
Мой слух, мой взор, все чувства увлекая,
Вы мысль мою, мой разум, дорогая,
Возносите к обители богов,      
               
Освобожден от всех земных оков,
Людских богатств ничтожность презирая,
Я здесь дышу благоуханьем рая,
Я вдруг рассудок потерять готов.      

Не оскорблю Вас жалкими хвалами,
Кто видел Вас, кто восхищался Вами,
Тот понял всю безмерность красоты.      
               
Он согласиться вынужден без спора,
Что сотворить Вас мог лишь тот, сеньора,
Кто создал небо, звезды и цветы.      
      
     Атос едва узнал голос Арамиса – таким звучным, глубоким и выразительным он его еще не слышал.
     Едва Арамис умолк, ему ответил нежный, прерывающийся женский голос:

Я до безумия дошел такого,
Что и в жару трясет озноб меня;
Смеюсь и плачу, жизнь свою кляня;
Всего добившись, все теряю снова.    

     Их голоса переплетались, обмениваясь строками:

- В душе смешались чувства бестолково
   Глаза влажны, хоть мысль полна огня…

- Мечта, погаснув, заблестит, маня:
 Очнусь — и вновь лишаюсь дара слова…

- Мне чудится: земля — как облака…

- Мне грезится, что час — тысячелетья
 (Хоть наяву тысячелетья — час)…   
 
- Чем болен я, не разберусь пока.
  Но знаю: эту муку стал терпеть я,
  С тех пор как повстречал, сеньора, Вас

     Атос боялся пошевелиться, хотя наверняка эти двое не услышали бы и грома небесного.
    - Мадам, уже холодно, может, мы пойдем в дом? Я боюсь за Вас.
    - Холодно? Я не заметила. Прошу Вас, давайте еще немного посидим, это такой восхитительный вечер. Почитайте мне еще.

Сеньора, если за печаль и страсть
Одна награда — каторга и плети,
Глумитесь надо мной — я пойман в сети,
Моя душа Вам отдана во власть.      

Над ней вольны Вы издеваться всласть,
Терзать ее, травить — я все на свете
Стерплю, ведь жизнь — война, и муки эти
Всех мук моих лишь крохотная часть

Взглянув на Вас, кто не опустит взора?
Сдаюсь, но сердце Вам не отдаю.
Ведь сердце — мой последний щит, сеньора.      

Спасенья нет в проигранном бою.
Спасенье есть — чтоб избежать позора,
Прижаться грудью к острому копью **

     Атос очень осторожно отступил назад и вышел на улицу, оставив калитку незапертой – он боялся, что скрип петель  может выдать его присутствие.
Дома его ждал Гримо с ужином и неизменной бутылкой. Лицо господина показалось ему странным – он никогда раньше не видел на нем нежности. Но Гримо тут же уверил себя, что ошибся, это неровный огонь свечи сыграл с ним шутку. Через мгновение он убедился, что господин был такой же, как всегда.
     Атос сел за стол, отодвинул тарелку с ветчиной и взялся за стакан.
     Письмо мадемуазель де Ла Тур он положил на край стола и время от времени бросал на него задумчивый взгляд. Но потом какая-то мысль неизменно омрачала его сознание, на лице появлялась гримаса презрения, и с горькой усмешкой он отворачивался к бутылке.
     Когда число пустых бутылок достигло семи, он жестом подозвал Гримо:
    - Возьмешь это, – он небрежно кивнул на записку, – запечатай, как следует. Отнесешь завтра на Вожирар.
     Такое количество слов явно утомило Атоса, и он нетерпеливым жестом отправил Гримо за новой бутылкой.
     Гримо не ошибся – его господин был такой же, как всегда.




*Ebe (ит.) – Геба
** Луиш де Камоэнс