Отпуск на Корфу. Путевые заметки. Часть 5

Начало: http://www.proza.ru/2014/01/08/1641  - часть 1
             http://www.proza.ru/2014/01/08/1687  - часть 2
             http://www.proza.ru/2014/01/08/1708  - часть 3
             http://www.proza.ru/2014/01/08/1714  - часть 4
Сегодня, спустя шесть дней после приезда, ко мне на короткое время, как забытый и неуловимый вкус,  вернулась тень того беззаботного спокойствия и единства с этим солнечным и кукарекающим миром, которое было у меня в Крыму, когда мы с мамой и старшим братом ранним утром спускались к Чёрному морю. Я нёс сумку с кефиром, подстилкой, шахматами и маминой шляпой. Я нёс её уже минут десять, и это было несправедливо - теперь была очередь брата, а он делал вид, что это его не касается. И если мне, в результате короткой потасовки всё-таки, удавалось впихнуть ему эту сумку, то через десять шагов брат аккуратно ставил её на асфальт и, не оборачиваясь, шёл дальше.
 Хотя мама  “не замечала” беспорядочного шлёпанья сандалий об асфальт и сдавленных криков  у себя за спиной, но мы оба твёрдо знали, что там, впереди, копится грозовой разряд. Оставленная сумка по мере нашего спуска всё больше поднималась ввысь, словно вставая на пьедестал.  Скоро она должна была скрыться  за поворотом, отчего дилемма:  “пренебречь справедливостью” или “нарушить долг, провалив порученное нам дело” – делалась всё более острой. Побеждал “долг”.  Проглотив обиду за растоптанное, из-за невозможности выдержать характер, достоинство, я бежал назад. И так несколько раз…
Ни что так не может показать счастья тех дней, как эти смешные горести на фоне чудесной крымской открытки.
Мама была крута и коротка на расправу. Если я что-то делал не так, она свободно могла дать затрещину.  Не больно, конечно, но обидно. Пытаясь свершить правый суд за попытку  пронести в детский сад, спрятанный в валенке, пистолет, она бегала за мной вокруг большого стола в нашей комнате, стараясь схватить меня за лямку штанишек. А когда после нескольких кругов  ей это не удавалось,  она начинала заталкивать стол в угол, сжимая мне пространство для манёвра. Уверен, впрочем, что и во время погони она радовалась моей ловкости, и тому, что пистолет я нёс друзьям, и внутренне потешалась, что я положил его так, что не мог идти без хромоты. Сколько жизненных сил в этой “драматической” сцене! Не удивительно, что с таким их запасом, мы часами бултыхались в ледяной, по греческим меркам, воде у горы Дива в Симеизе. Ныряли, ловили крабов, мотались по горам. В первых числах мая всей мальчишеской половиной класса шли купаться на недавно освободившуюся ото льда Ижору, а тех, кто отказывался заходить в воду, обвиняли в трусости и тут же исправляли, затаскивая силой. Нас приходилось сдерживать: “не заплывайте за буйки! Не ныряйте глубоко! Не прыгайте со скал!”
На пляжах Палеокастрицы буйков нет. Сдерживать не надо – никто не купается. А если зайдёт, извиваясь от страданий, причинённых галькой, то не дальше чем на 4 метра и не более  чем на 3 минуты. Люди изменились. Они построили себе панцирь из всяких удобств, а сами сделались изнеженными, как моллюск без раковины, поэтому природа стала для них враждебной. Она слишком опасна, непредсказуема, своевольна. Природа нецивилизованна.
На пляж вышла китаянка. Она полна, низкозада и похожа на тростникового медведя коалу. Это хищник. Она и оглядывается, как хищник. Увидев, что я повернулся в её сторону, льстиво улыбается и показывает листок с изображением двух ступней и точками на них. Мне интересно, в чём состоит её ремесло: будет ли она тыкать иголками в помеченные на схеме места или расскажет судьбу.  Но с хищниками никаких разговоров: “Нет” – жестом, не оставляющим места сомнениям, говорю я ей”.
“Ясно, ясно”, -  кивает она с той же заискивающей и внимательной улыбкой – “живи пока, а всё равно не уйдёшь”.   Она идёт по песку,  чутьём определяя тех, кто кинет в её сторону корку от дыни и обходит их стороной. Наконец, удача! Она присаживается на корточки рядом с лежаком тучного мужчины и показывает ему точку на стопе, а потом на поясницу, затем другую точку и теперь уже на голову. Она ещё не успела, как следует, рассказать обо всех достоинствах чудесного способа врачевания, а уже бежит, словно скорая помощь, худой китаец с кошёлкой, чтобы вылечить господину спинку. А надо бы, понятно, головку. Полоса везения продолжается, и ещё одна жертва китайской смекалки попала в лапы пляжных предпринимателей. Эти жадные лапы мажут её кремом и трут во всех направлениях, лоснящуюся жирную спину, расписанную татуировками. Где-то я видел такой рисунок ...  недавно ...
 Появилась ещё одна китаянка. То ли у них есть рация, то ли особый ультразвуковой орган, с помощью которого они подают друг другу сигналы: “Мухи, летите сюда, есть вкусненькое”
Вспомнил. Вчера у монастыря мимо меня проползла гадюка в два локтя длиной. Она двигалась так прямо, будто готовила чертёж для геометрической задачи.  Её кожу украшал зигзагообразный узор. Зачем женщины так себя уродуют? Чтобы быть похожими на гадюк? Или это клеймо змея-искусителя: “она  у меня на службе”. Или это сигнальное общение: “Я на всё готова. Плод созрел и уже немного попахивает.  Спешите, угощайтесь.  Не надо никаких обязательств”
Трудно сказать, но самоклеймление очень распространено. Вот у девушки из трусов на животе выглядывает пол скорпиончика, разжигая любопытство на другую половину. Но с девушкообразными тётеньками всё понятно.  А женщины-то крупные и немолодые… Им-то зачем? У пятидесятилетней, полной до колыханий, немки вся спина изрисована орлами, а по хребту идёт жирная надпись “BEAR”. Зачем? Зачем она разместила на себе рекламу пива?
Я приметил на пляже знакомых супругов Ларису и Виктора. Виктор носит майку с надписью ARMENIA.  Они устроились на лежаках рядом с террасой аквалангистов, около скалы, белое подножие которой зализано волнами до гладкости кости. Мы уже здоровались сегодня, и я подхожу сразу с вопросом, что им удалось узнать и увидеть?  Лариса говорит, что они ходили в горы, поднялись высоко. Везде можно пройти.
- Мы раньше ездили только в Крым. - Добавляет она – Но теперь, после того, как его весь перегородили заборами, делать там больше нечего. Противно. Никуда нельзя. Чувствуешь себя изгоем.
- А обедаете  где?
- Так, перебиваемся. Где съедим что-то, где коктейль выпьем. Но думаем переходить на настоящий обед в ресторане.
- А я, наоборот, собираюсь переходить на безресторанное питание: молоко, хлеб, фрукты и довольно. А в ресторане  дорого.
- У них всё значительно подорожало и, буквально, за 3-4 года. Мы ездим, и нам очень заметно. У них разрушается промышленность так же,  как и у нас.

                * * *

Море, словно заботливая нянька, знающая о моих планах, выбросило для меня подарок - всю в маленьких ракушках, бамбуковую палку.  Я поднял, очистил влажную кожуру ножом – получился альпеншток.
После обеда с этой лёгкой, ровной и гладкой суставчатой палкой  я пошёл  в горы. Без дороги, повернул прямо с шоссе вверх. Леса, в нашем понимании, не было - только участки с оливковыми деревьями.  Травы  мало. Кусты, выросшие на правах сорняков, большей частью, колючие. Повсюду под  деревьями лежат чёрные пластмассовые сетки, которые закрывают почву. Поспевшие плоды падают на сетки, с которых их и собирают. Труда минимум: террасы устроены с незапамятных времен, деревья посажены раз и навсегда, урожай собирается почти автоматически.
Я постелил полотенце под изломанной оливой и лёг, вслушиваясь в  естественные, умиротворяющие звуки и  всматриваясь в окружающее: кусочек клейкой паутины свалился с ветки и, плавно покачиваясь, опустился на руку; подлетела муха проверить живой ли и, недовольно жужжа, умчалась; в верхних ветвях, меж узких листьев проскочила птица. Сознание доверчиво, без рассуждения вбирает в себя и  синеву неба, отделённую белой полосой от, почти такой же, синевы моря, и гулкие посвисты, и всплески отдалённых накатов волн.
  Дуновение ветерка доносит высокие женские и детские голоса с далёкого, невидимого пляжа. Земля сплошь покрыта ссохшимися чёрными ягодками величиной в два раза больше вишнёвой косточки. Олива, под которой я чуть не заснул – пенсионер. Под ней нет сетки, старые, корявые, безлистные ветки не спилены, ствол, как и у всех взрослых деревьев этого вида, представляет собой словно бы несколько толстых веток, переплетшихся и сросшихся между собой. Если бы её немного “подлечить” пилой и топором, то она могла бы ещё прожить очень и очень долго, а так, без ухода, ей осталось каких-нибудь лет сто, не больше. Возможно, что олива (маслина) бессмертна, потому что встречаются пни, из которых, на этом же корне, растёт молодой побег.   Дерево, поистине, удивительно. Оно прекрасно чувствует себя на засушливых каменистых почвах, почти не требует ухода и приносит большой урожай. Это Божий подарок людям. Интересна стратегия размножения: поспевшие ягоды закрывают почву сплошным ковром так, что если есть среди камней хоть одно пригодное место для новой жизни, то в него обязательно попадёт ягодка.

                Приветствия.

Наконец-то я понял принцип приветствий с улыбками. Долгий внимательный взгляд означает желание вступить в контакт или, как сказал бы современный компьютерный человек, зарегистрироваться. В ответ – приветствие. Вполне разумно: не хочешь общаться - не смотри.
Выходя утром из гостиницы, я внимательно посмотрел на пожилую женщину, пытаясь определить, отдыхающая она или нет, а также её национальность.
- Бонжур месье, - сказала она мне.
- Бонжур, - ответил я
Площадка перед гостиницей, нависала над чистеньким домиком. До автобуса оставалось время, я облокотился на перила и  стал рассматривать маленькие кипарисы во дворе, розовый куст, столик и полуоткрытую дверь веранды, совсем забыв, что это чужое жилище. Из двери выбежал терьерчик и, вскинув мордочку, начал тонко хрипловато лаять на меня, как охотничья собака,  на глухаря.
- Бонжур месье – поздоровался я с ним.
Он завилял хвостиком и убежал.
Приветствие на Западе – это протокол, по которому личность входит в общение, заявляет о том, что не имеет дурных намерений, хочет взамен получить такие же уверения. Это постоянное сканирование среды обитания: “всё в порядке, никакой опасности нет”. Поэтому, встречаясь, здороваются почти все. У нас приветствие в большей степени выражает личное расположение, а во взаимном общении мы находимся как бы постоянно и его не надо специально возобновлять. Поэтому здороваемся мы реже и чувственнее.
Наши здесь либо твёрдо остаются при своих обычаях и не здороваются ни с кем, либо перенимают утомительную  западную манеру раскланиваться со всеми, либо иногда здороваются “по-западному” в качестве временной цивилизационной уступки.
В автобус, который собирает по  пути в порт отдыхающих,  отправляющихся на морскую прогулку, входит наш человек и, продвигаясь по проходу между  супругами-индийцами и немкой, с  которой мы познакомились на остановке, самоуверенно заявляет: “поскольку здесь все русские, то “здравствуйте”, а грекам, конечно же, наше “калимэро”. Он победно оглядывается на следующую за ним даму,  как человек, продемонстрировавший полное знание туземных обычаев.

                Паксос и Антипаксос.

Наш прогулочный теплоход с названием “Ионическое море” идёт в сторону острова Паксос мимо аэропорта Корфу.   Своим  неблагодарным форштевнем он  режет то самое море, именем которого называется. Два  белых буруна углом расходятся по сторонам, превращаясь в длинные линии гладких волн. Над нами разворачивается для посадки самолёт, и я по опыту знаю, что сверху мы выглядим как застывший между двух чёрточек катерок с косичками. Это кусочек мирового зеркала, отражающегося само в себе.
Во время нашего полёта сюда я приметил девушку рядом с двумя овцебыками. А теперь один из такого рода овцебыков сидел напротив. Он был небольшого роста, с короткими ногами и руками, с волосатым брюхом, так ему идущим, с довольным и незатейливым лицом. Рядом примостилась  его спутница, подходившая к нему, как кусочек puzzla: столь же упитанная и довольная. В левой руке  парень держал бутылку пива, а в правой телефон, из которого громко булькала и завывала о страстной любви пошлятина из России. Голубки расположились в удобных позах, поставив ноги на перильца трапа, ведущего на нижнюю палубу, так, что каждый входящий и нисходящий мог прикоснуться к их подошвам. Они иногда обменивались,  ласковыми улыбками. Это был эдем,  замкнутое,  эгоистическое царство,  которое не тревожится о том, что; или кто рядом с ним. В принципе, это была модель счастья для homo-потребителюса. Она была чрезвычайно сильна своей простотой и законченностью. В соседнем ряду  француз  средних лет  и его худенькая жена, кутающаяся в полотенце от свежего ветра, скользили взглядами вдоль борта и   по тому,  что они, в упор не замечали ребят, было ясно, что они ничего, кроме них, не видели. Также и другие. Прекрасный пример западной толерантности.
Впрочем, и  моё негодование тоже не  поднималось до градуса,  который бы  заставил меня как-то вмешаться, и только воображение рисовало картины, как я поднимаюсь по трапу, встаю перед  шлагбаумом ног с видом, что мне нужно на корму.  Во время недовольного сопения и из-за “случайной большой волны, пришедшей со стороны Турции”, теряю равновесие и, чтобы не упасть, резко поднимаю правую ногу. В результате пятка попадает по руке с телефоном  - лицемерное “простите”, - и гаджет  по баллистической траектории, продолжая радостно петь, летит в воду.  Бросившись к борту, мы стараемся запечатлеть в памяти его последний миг, но, увы! – В пенном шипении не видно ничего.
- Во всём виновата эта очень большая волна! – хором на разных языках говорит весь наш толерантный ряд.
- Она пришла из Турции, – восклицает француженка, показывая длинным, как бамбуковая палка, пальцем вдаль и поддакивая себе головой.
“Не стоит связываться”,  - обрываю я мстительные мечты, и отхожу от греха на несколько метров в сторону к двум русским туристкам, одна из которых позирует с подзорной трубой и приговаривает: “Я капитан и город мой Марсель” – её зовут Ира.  Другая фотографирует – она Лена.
- А теперь ты, - говорит Ира и протягивает трубу подруге.
- Нет, нет, нет! – Лена так просто не согласится. Она художник, она романтик.
 Мы знакомимся.  Подруги живут в равнинном месте, где автодорога проходит, ”чуть ли, не по пляжу”.  Я опять задумываюсь, представляя, как Ира и Лена лежат на подстилках, а справа и слева в разных направлениях проносятся машины, автобусы, мотоциклы и даже трамвай, осыпая упорных женщин песком из-под колёс: “Да… не сладко”
- Что Вы сказали?
- Не сладко.
- Ну, что ж?  Надо во всём видеть хорошее, - обречённо вздыхает Лена
А Палеокастрица?  Ох!  Они там были вчера.  Это сказка! Это, наверное, самое живописное место! Если бы они знали, то они тоже бы поехали в Палеокастрицу!
- А Вам кто-то подсказал? Какой отель, сколько звёздочек?
- Ой, я не знаю сколько звёздочек. Мне братик выбирал. А сам я впервые за границей.
Лена: “Вы, наверное, учитель?”
- Это,  потому что я всё время говорю утвердительными предложениями и часто использую слово “надо”?
- Нет, просто убедительно так у Вас получается, и на Чехова похожи.
- Это, вероятно, из-за  бороды.
- А где Вы были, куда ездили?
- Ездил в Керкиру к святителю Спиридону, ходил на рынок, в крепость.
- А мы прилетели позавчера ночью. Холод такой…  но, может быть, погода наладится?  И, вообще, надо во всём видеть только хорошее.
- Да, нормальная погода, Лена! Если чуть заштормило, наденьте свитер. Природе же тоже надо дать техническую паузу для  профилактики. Не всё же ей нас жарить, надо и сбрызнуть. Она же знает, как всё должно быть устроено, чтобы не перегрелось, не пересохло, а цвело и развивалось. А мы бурчим …
Я прикусил язык, потому что сказал грубость. И Лена и Ира отчаянные женщины.  Им предложили путёвки, они созвонились, устроили свои дела и отправились в путь. Лена интересуется литературой нового времени и готова спорить, что эта литература есть. Кроме того, она художник и постоянно обращает наше внимание на какой-нибудь прекрасный вид, из тех, которые мы за разговорами пропускаем сотнями. Ира и Лена дружат и это так приятно видеть. Главная в их паре Ира. Она инициатор и этой поездки и воскресных лыжных походов в Москве, она более покладиста, серьёзна и трезва.
- Но ведь Вы тоже бурчали, когда пересели к нам из-за этих громких песен!
- Лена! – с укоризной остановила её Ира – я сама,  лично,  хотела подойти к этому парню, вырвать телефон и треснуть его им по башке.
Закончив свой воинственный выпад, она покосилась на меня.
- Что Вы улыбаетесь?
- Да так... Мне, кажется, даже от одних таких мыслей ему перепадёт. А может быть, и не только от мыслей.
- А Вы строгий – нараспев протянула Лена.
- Извините, я пойду,  пофотографирую.
Мне начала докучать эта пристальность. На нижней палубе я остановил нашего экскурсовода Елену, которая опекает русских, и спросил: “Вы сказали, что первое оливковое дерево на Корфу посадили венецианцы”
- Да.
- А когда? И ещё: в городе у крепости установлен памятник адмиралу Ушакову - За что греки благодарны Ушакову?
- Я … я не знаю. – Отвечает с замешательством, почти с испугом.- Может быть, Вы мне скажете, за что греки благодарны адмиралу?
- А я думал Вы.
- А я… Я сейчас пойду, спрошу у капитана.
Ну, понятно: девушка думает, что раз  Ушаков  адмирал, значит, капитан должен про него знать, поскольку  он тоже специалист по морской части. Я, кажется, напугал её. Наверное, спросил резко, напористо.
Елене  23 года. Она в шортах и жёлтой футболке с надписью “экипаж”, говорит прокуренным голосом,  с какими-то весёлыми вскидываниями головы и водевильными улыбками. Она возвращается скоро и, к моему удивлению, сообщает точную дату посадки первой оливы венецианцами -1385 год. Про Ушакова капитан не знает.
Я кратко рассказываю ей про наполеоновские войны, хотя помню о них только, как виделось это из России. А сам вдруг поражаюсь тому, что северная Империя вдруг вытянула  руку в эту страшную даль и установила свой порядок. Вот это силища.
- Так, так – с расстановкой приговаривает Елена,  словно официант, принимающий заказ.
Она слушает столь внимательно и столь жадно ловит каждое слово, что мне становится неловко, и закрадывается серьёзное опасение, что дело не в тяге к знаниям, а  просто она этим  вниманием обслуживает докучливого клиента.
- Давно работаете? – Закрываю я историческую тему.
- Здесь?
- Да.
Елена, словно просыпается от этого вопроса,  прекращает  есть меня глазами,  её лицо принимает  естественное  выражение, а голос становится простым и приятным.
- Год.
- А греческий где учили?
- Здесь. Я в Греции уже 5 лет. Раньше в таверне работала.
- Ну, сами-то из России?
- Я российская девочка, я из Кирова – опять сипло, наигранно и развязно.
Российская девочка уходит, оставляя у меня  чувство жалости.  У неё там, в Кирове мать, отец. У неё там 5 лет назад уже должно было быть всё готово, чтобы принять её во взрослую жизнь: институт для учёбы или фабрика для работы, театры, дома отдыха. Там должны были быть и её друзья, из которых бы она выбрала себе супруга и уже бы были дети. А там этого ничего не оказалось. Куда-то  всё  это исчезло, может быть,  уплыло с яхтой “Амраморца”. И она отправилась за тридевять земель, без специальности и знания языка угождать интуристам. Не от хорошей жизни, конечно. Сила молодости и красота, и энергия потрачены на то, чтобы выдраться из своей почвы и укорениться в чужой и далеко не благоприятной. Что она перенесла за это время, какие невзгоды вымуштровали в ней эту услужливость?  Тяжко и грустно…
- А, всё-таки, кто Вы по профессии? - Спрашивает Лена, когда я возвращаюсь.
- Я программист.
- А я думала, что все программисты скрюченные, сидят у своих компьютеров, и им больше ничего не надо. Вы опять улыбаетесь?
- Да. Вспомнил Шукшина. У него есть в “Калине Красной”: “Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У булгахтера  голос  слабенький и  очечки”.
 Правда, похоже?  А вообще, я советский программист.
Мы идём у берегов острова Паксос. Они сложены из наплывов лавы, которая изливалась периодически, и от этого режима работы вулкана образовалась непрочная, слоистая структура скал, позволившая   Посейдону,  вырезать из берегового камня, пещеры, арки, гроты. В одном из таких гротов сам морской царь с  возлюбленной Амфитритой скрывался от разгневанного Зевса. Об этом нам говорит голос Елены из репродуктора. А вот и  этот грот.   Наш корабль заползает в него, словно ступня - в тапок. Крики становятся гулче, вода прозрачнее. Небо ещё видно, но  над нами всё больше и больше начинает нависать скала, выше которой, в поднимающемся вдоль стен потоке нагретого воздуха, вьются маленькие, как комары, чайки. На мой взгляд, это неоправданно опасный манёвр. Надстройки и мачты располагаются очень близко от каменных сводов. Но капитан, который знает даже, когда посадили первую оливу, тем более,  знает  своё родное дело. И мы, потихоньку пятясь, выползаем из посейдонова убежища на свет Божий.
На Паксосе есть памятник  героям освободительной войны Греции 1821 -1829 годов, Генуэзская крепость, которой я не видел. В порту множество яхт из Франции,  Германии и Англии. Чем живёт Паксос  непонятно: кафе и рестораны, которые находятся недалеко от причала, стерильно пусты. В бухте рыбацкие шхуны. Пляж около  порта небольшой и каменистый. Рыбы видно значительно больше, чем в Палеокастрице. Совсем рядом с  берегом, на глубине 6-7 метров, на дне довольно много моллюсков – пин.  Они стоят рядами, как в декорациях к опере Римского-Корсакова “Садко”. Одну, величиной в пол-локтя, я вытащил, и женщины с нашего корабля, рассмотрев её, вынесли безапелляционный и жестокий приговор с помощью единственного общего в их лексиконе  слова – kitchen (кухня). Самая последняя достопримечательность, которую я увидел перед посадкой на теплоход, был авиационный поршневой двигатель. В белых кислотных потёках  он лежал перед кафе. От долгого пребывания в воде рельеф цилиндров едва просматривался. Спереди сохранился пропеллер. Он был, как мне показалось,  из расслоившегося дерева. Что за история с этим самолётом? Эхо второй мировой войны или трагедия мирного времени – неизвестно. Только ясно, что вещь, как живой свидетель, произошедшего события является проводником к реальному бытию факта. Она вызывает образы. Я стоял и не мог оторваться.  И видел гладкий  борт только что собранного на заводе самолёта, и его клёпаное крыло в воздухе, и разломанную кабину с обрывками рыбацких сетей на дне. Я  слышал речь итальянского лётчика перед тем, как он попытался катапультироваться и удар фюзеляжа о воду.
Пора было идти.  Людей на посадке оставалось всё меньше. В стороне от матроса-контролёра стояла Лена, и в который раз перетряхивала свою сумочку: “Куда же он делся, я же точно помню, что клала его сюда”  Она потеряла посадочный талон и была в отчаянии. Ира стояла тут же,  уцепившисьь за перила трапа, словно  хотела таким образом удержать корабль от  отплытия, как  собачку на поводке.
- Не переживайте:  исчез и ладно, какой с туристов спрос? – Попытался я  успокоить Лену. Но это не подействовало и, вероятно, она даже не услышала моего  голоса. – Да, не волнуйтесь же!  Это пустяки. Если нас  не пустят, то доберёмся своим ходом.  Предельная цена вопроса 20 евро – мелочь.
А ведь есть разница: сказать “Вас” или “нас”. В первом случае – человек остаётся один на один с ситуацией, а во втором  с ним товарищи. Вместе быть и  безопаснее и веселее. Впрочем, Лена, похоже, привыкла рассчитывать только на себя, поэтому она не может принять поддержку и переживает трудности в одиночку.  К счастью, проблема скоро уладилась: вернулась наша гид-переводчик Елена и сказала, что капитан даёт “добро” на то, чтобы нас пропустили.
Ура! Около своего первого места на корабле, я заметил потерявшуюся, было, панамку.  Она лежала под ногами обитателей эдема, которые были явно не в духе. 
- Дай-ка мне взглянуть ещё раз, – не глядя на подругу, пробурчал парень.
- На!
Я  поднял панамку и спросил: “А Вы радио больше не будете включать?”
- Нет. А что мешало?
- Отвратительно!
- Даже отвратительно. – Солидно ответил он,    выделяя моё слово,  что должно было сделать его смешным, потому что музыка, которую они слушали хорошая. Она про любовь.
Но сейчас ва-аще было не до музыки.  Божья кара настигла, поразила в самое дорогое.
 Он, наклонившись и опершись локтями о коленки, озабочено поворачивал в руках бутылку Метаксы.

 -  Течёт…, а я хотел её домой везти. - Не громко,  с обидой на не оправдавшую надежд бутылку сказал он.
- Ты что не мог в магазине проверить! – Выстрелила его спутница в, и без того, убитого горем друга.
Он  не посмотрел на неё, а со вздохом распрямился и стал нюхать горлышко.
- Могут же испортить настроение…
Овцебыки тоже плачут. Все: от карликовых, с которыми мы ездим в одном автобусе,  до великих, известных целому миру.  Это только на первый  взгляд они непрошибаемы.  А на самом деле, своё дорогое им приходится хранить не внутри себя, а снаружи.  И это опасно, потому что  его могут разбить, поцарапать, снять со счёта, сжечь, украсть.  Страх заставляет овцебыка держать порох сухим, быть наготове,  в каждом встречном подозревать плохие намерения, скрывать свои мысли. Огромный нервный расход, постоянное напряжение требует восполнения сил. А взять их неоткуда: небеса пусты, а от быдла слова доброго не дождёшься. Единственная радость – это новая покупка. Но она же и увеличивает имение, а, следовательно,  страх за него. Замкнутый круг разрывается выпивкой, тогда заботы отступают, и возникает ощущение могущества. В это время лучше не попадаться овцебыку на пути. Он в своём праве. Он припомнит все опасения и, может статься, привлечёт за них к  ответу.
Теплоход малым ходом скользит по длинной горловине выхода из бухты. Прозрачность воды не даёт скрыть утонувший хлам.  На глубине 20 метров прекрасно видны  автомобильные покрышки и какие-то железяки.  Впрочем, этого немного.
 В конце XIV века венецианцы захватили Паксос, а потом уже и весь Корфу. Им было нужно много оливкового масла. Поэтому вместе с распространением их владычества на островах вырубались виноградники и наступали оливковые деревья. Завоеватели руководствовались принципом: “хорошо то, что хорошо для  Венеции”. Сейчас ЕС,  из тех же соображений, заставляет Грецию снова рубить, но теперь уже оливковые деревья, а кроме того ещё сворачивать хлопководство, виноградарство и  судостроение. Такое впечатление, что на протяжении столетий меняются только второстепенные детали, а в главном, всё остаётся по-прежнему.
---
Продолжение:  http://www.proza.ru/2014/01/08/1722  - часть 6
                http://www.proza.ru/2014/01/08/1726  - часть 7, последняя