Жалость

               
     Михаил только однажды прикасался к покойнику, чтобы проститься с ним. Ощущение было такое, словно он проник тогда за обратную сторону мироздания, холодную и бесчувственную. Больше он этого старался не делать, отдавая память усопшим скорбными взглядами и глубокими вздохами, правда, искренними и соболезнующими.
     И на похоронах крестного не отступил от этого правила, разве только нехорошо вздрогнул, когда низко наклонившись над гробом, отметил глубокие  царапины на руках покойного. Они напомнили Михаилу, что ещё недавно крестный был живой, бился в агонии, отталкивая от себя кислородную маску и  другие реанимационные принадлежности.
    Михаил был тому свидетель.
- Не хотел, чтобы с ним мучились. Все провода и трубки порвал в больнице. Вот и побился,- шептались родственники.
     Похоронная команда завершала начатое по деловому, со знанием обрядов. Крышку приколотили на место, нарисовали на ней окошко черным цветным карандашом, как велели сведущие люди. Гроб опустили в могилу, перебирая в руках длинное белое полотенце. Мужик, что оказался моложе и ловчее остальных, спустился вниз и обустроил домовину, щели в ней он закладывал крупными щепками, остатками от плотницкой работы. Ежась из-за могильной сырости, мужик с трудом  поднялся наверх и скомандовал: «Заваливайте». И первым бросил горсть чернозема в зияющую неизвестность.
     Михаил последовал этому примеру, он смотрел вниз не без сожаления и робости. Могила ему показалась какой-то корявой, неправдоподобно глубокой. И если бы не домовина из вытесанных кругляшей, то вообще можно было бы подумать, что она вырыта наспех, как простая яма.
      На самом деле могила была вырыта на совесть, по всем правилам, не в ущерб традициям и обычаям. Крестного на селе, как неутомимого труженика, которого прежде времени спалила болезнь, ценили и уважали, во всем и везде он был своим человеком, расторопным и уважительным. Между делом, ещё с самого утра, работники рассказывали друг другу, как он поменял баранку автомашины на вилы и лопату, подался на конный двор, где сутками пропадал в лошадином стаде.
     - И бедовый же был мужик, я тебе скажу. В любимчиках у него жеребец ходил, «Иртышем» прозывался. Кроме Шурки (так звали при жизни крестного) никого к себе не подпускал. А Шурка на необъезженном гарцевал.
     - Душа человек, что и говорить.  А в работу втянулся с семи лет, на санках хворост из леса возил.
     - На таких, как он, колхоз держался. Мало сейчас таких. Если бы жена ещё путевая была. ..
     Глиняный холмик с дубовым крестом, присыпанный по бокам черноземом,  внес некоторое разнообразие в унылую, серую пустынь кладбища. А рабочие все приглаживали его, подбивали лопатами, уминали ногами, видимо, каждому хотелось сделать для усопшего что-то особенное, неповторимое.
     И народ ещё продолжал топтаться вокруг.
     - Заслужил, чтоб о нем так позаботились. Заслужил. И, слава Богу, отмучился,- говорили те, кто были свидетелями его последних  дней, они видели, как болезнь вытряхивала из одряхлевшего тела   мужика остатки жизни.
      Наконец люди гуськом пошли на выход, продолжая рассуждать о причудах судьбы, причинах скоротечной жизни и смерти. С креста сняли вдову,  которая завывала, явно фальшивя,  нехорошим голосом.
     Дети покойного, три взрослых дочери и один сын, отдавали последние почести покойному, поправляя венки, временами всхлипывали и утирали платочками слезы.
     На кладбище больше было нечего делать. Люди миновали кладбищенские ворота, возле которых небольшая деревянная часовенка хлопала покосившейся  дверью на ветру. Кто-то дверь подпер плашкой, перекрестился и пообещал, что обязательно придет и починит её.
     Разлохмаченную вдову вели под руки, приговаривали вполголоса: « А ты бы не пила раньше времени, не пила, как все люди»…
    Дети замыкали похоронную процессию, на ходу обсуждая, как будут рассаживать и угощать людей за поминальным столом и что надо сделать с мамой, которая напоминалась раньше времени.
     Кладбище опустело. На свежевырытый холмик нанесло высохшую траву, она перелетала от венка к венку, цеплялась за крест. К пирогам, оставленным на могиле в изобилии, уже нацелились вороны и галки, они кричали, каркали, хлопали крыльями, отпугивая парочку голубей, которая всю церемонию была рядом с людьми.
    Послеполуденное солнце рассыпалось светлыми бликами в тополиной листве, которая шелестела над новой могилой, казалось, что природа совершает мистический обряд, принимая в свое мертвое лоно новосела.
     Шли не тропились. Ранняя осень ещё не успела побагроветь, но отдельные всполохи ярко красного цвета заметно обожгли сельские палисадники,  словно это сделал злоумышленник, на ходу разбросавший тут и там  огниво.
     Миновали пустырь, где некогда размещался конный двор, на котором отбухал всю сознательную жизнь крестный в обнимку с лошадьми. Обошли стороной полуразвалившуюся животноводческую ферму, она была гордостью односельчан, но за ненадобностью новые власти развалили её.
     Колхоз рушился на глазах. А последних его могикан хоронили без начальственных речей и наставлений.   
    
                Х     х     Х
     Хлопоты в доме после кладбища взяли на себя дочери. Возле них суетилась многочисленная родня из женского сословия, расторопные домохозяйки, умеющие все делать на скорую руку, но так, что мужики только крякали.
     Солнце с любопытством заглядывало через широкие окна а добротный дом, переполненный людьми. Его лучи блуждали по стенам и столам, задерживаясь в стеклянной посуде,  солнце участливо разделило с людьми поминальный обед, но не соболезнуя, а торжествуя.
    Первыми отобедала похоронная команда, дружно выпив, почти одну за другой, по три рюмки водки, обрядовая норма. Вслед за ними чинно расселись остальные. Эти пили мало, передавая рюмки вдоль ряда, отнекиваясь и поджимая губы.
   За все время поминального обеда только в самом начале обмолвились о покойном, пожелав ему легкого лежания, как будто человек не умер, а отправился далеко по неотложным делам. Михаил ещё на кладбище отметил, что  односельчане крестного как будто не особенно горевали по поводу его кончины.
     Михаил не сразу понял, что истина кроется вовсе не в равнодушии, когда смерть ничего не меняет в обыденной жизни, и жизнь остается, несмотря на утрату, такой же размеренной и неизменной. Крестный был человеком, которому были рады в каждом доме, по случаю или неотложной нужде.
      «Жалость, вот что двигает этими людьми, - сделал заключение Михаил,- они считают, что крестный отмучился от болезни, которая донельзя высосала его». И как бы в подтверждение этой своей хладнокровной, но поразительно точной мысли, он услышал старушечий шепот возле иконки. Кто-то благодарил Бога за оказанную милость, что он избавил своего  раба от земных страданий и взял его в святое лоно. 
     И тут он поймал на себе лучи солнца, для которого смерть одного человека была мельче песчинки, и эта смерть не требовала от солнца ни внимания, ни соболезнования.
     Люди, когда их много, тоже воспринимают смерть одного человека иначе. Глядя друг на друга, они понимают, что это не изменит жизни. Но скорбь утраты естественна для людей, она выливается в жалость, жалость становится всеобщей, такой же большой как солнце, но только чувственной и человечной.
     Михаил чуть было не запутался в своих размышлениях. Но именно они успокоили его.
   Вдова пробовала было опять завыть, обхватив голову руками, как это водится прилюдно в деревне. Но на неё цыкнула старшая дочь, сказала, что ещё успеет наплакаться, когда останется одна. «Не ценила живого, нечего по мертвому надрываться»,- шепнула она в сторону.
     Столы убрали быстро, насухо вытерев цветные клеенки. И все засобирались домой. «Пусть земля будет ему пухом»,- говорили одни, одеваясь. «Господь милостив, обогреет и приютит»,- перешагивая порог некогда хлебосольного дома, подтверждали другие.  «По заслугам земным ему рай полагается». «А так и будет».
    «Да, именно жалость движет этими добрыми и отзывчивыми людьми. Есть предел, не как у солнца, жизненному человеческому ресурсу, естеству человека, после чего только Бог должен позаботиться о нас. Живые это хорошо знают и не спорят с Богом».
     Люди расходились с чувством исполненного долга перед покойным. И в этом не было ничего удивительного, кроме глубокого жизненного смысла. Могила разводит живых и мертвых по разные стороны. Кто где оказался, тот и должен думать о сущем и за себя. Неизменным и вечным остается одно солнце. 
     Вот засобирались по своим углам и дети, успокоенные тем, что все сделано как надо, умиротворенные участием и состраданием родных и близких.
     На дворе разгулялся южный ветер, верный признак того, что ночь будет беспокойной.
     - А как же я?- запричитала вдова.
     - Вот уж  о тебе никакой думушки,- за всех ответила старшая дочь.
     Жалость к покойному отцу у них обострилась через неприятие мамы. В том, что она прожила с ним не так, никто не сомневался, но что-то сделать для неё в этот день через силу они не могли, совести не хватало перед собой и людьми.
     И дети отгородились от мамы равнодушием. Хотя бы на время, пускай  на несколько дней.
     А женщина стояла посреди избы растерянная и простоволосая. До неё только сейчас дошло, что ничего прежнего не будет, что её ждет одиночество, расплата за неверную жизнь с мужем.
     И долго ещё в ушах Михаила звучал её надтреснутый, нетрезвый голос: «А как же я?»… Но жалость к человеку приходит не через его слезы, а по доброте и любви.