МилиЦионер 3

– Кто что будет пить, – спросил Кияшко тоном радушного хозяина, предлагающий гостям напитки между частями захватывающего сериала.
Кислицкая всему предпочла коньяк, ее поддержал Зинченко. Я по пижонски заказал мартини со льдом, а Гюнтер попросил темное пиво Кромбахер; кто бы сомневался, учитывая его происхождение.
– А я выпью водки, – сказал полковник, – нет ничего лучше обычной пшеничной водки.
Он нажал кнопку древнего как динозавр селектора и произнес:
– Света принеси нам два стакана чаю и три чашки кофе, – и, обращаясь к нам, добавил: – курите, господа офицеры. А кто хочет, может посетить туалет.
Хотели все.
Когда мы снова уселись на места, дверь кабинета отворилась и секретарша шефа, голенастая скуластая девушка Света, вкатила стеклянный столик; на нем стоял поднос, на подносе дымились чашки и стаканы, горками возвышались кусковой сахар рафинад и песочное печенье, стояла башня сливок.
Света неодобрительно посмотрела на большую лужу у окна, строго взглянула на полковника и улыбнулась Петру, ставя перед ним кофе. Полковник строго посмотрел на Зинченко и откашлялся в кулак.
Гюнтеру достался чай, он был разочарован – не умеет еще заказывать. Мы пили свои напитки, блаженно куря (Гюнтер и шеф не курили; первый по причине бережного отношения к своему здоровью, второй – потому, что свою дневную норму уже выкурил, а на большее здоровья не хватало) и рассказывали анекдоты про косатую и профессора, впрочем беззлобно. Гюнтер их защищал, впрочем без энтузиазма.
Всё приятное обладает свойством заканчиваться. Кофе выпит, чай прикончен, сигареты выкурены. Пока мы еще раз ходили по туалетам, Кислицкая раскладывала на столе пасьянс из фотографий.
– Мы тебя внимательно слушаем, Света.
В том благостном настроении, в каком шеф пребывал после чая, он иногда называл Кислицкую Светой, хотя в миру кликал ее по свойски – Людмилой Ивановной. Светой звали жену полковника и так звали третью подряд секретаршу Кияшко. Над загадкой имени секретарш полковника могучий ум Кислицкой бился уже несколько лет, пока безрезультатно.
– Это ритуальное убийство, – в третий раз произнесла Люда Кислицкая.
Она указала на фотографию, лежащего на полу своего кабинета Прозоровского. Беглого взгляда на фото было достаточно, чтобы понять: мужчина не просто прилег на ковер на минутку.
– Обратите внимание, – между тем продолжала Кислицкая, – на белую розу в левой руке и на ножницы в правой.
– Обратили, – с хамским недоверием произнес Петр.
Кислицкая мельком взглянула на Зинченко. Ее не так-то легко было сбить с мысли, коль она уже пришла ей в голову.
– Если мысленно провести линию от белой розы к ножницам, вот так, – Людмила Ивановна положила на розу резинку, на ножницы – карандаш и соединила точки линейкой, – получится прямая линия.
Действительно, при известном воображении линейно-карандашная конструкция что-то напоминала. Кислицкая немного отступила назад, любуясь своим творением.
– Но это не все, – многозначительно произнесла она
Люда взяла со стола стакан, зачем-то наполнила его водой, отошла к стене и водрузила стакан на несгораемый сейф, окрашенный оранжевой краской, в котором Кияшко хранил свои секретные записи и водку. Она вернулась к столу, критически окинула одним взглядом фотографию и стакан и слегка повернула фото.
– Если от белой розы и ножниц повести линии под углом 17 градусов к горизонту, – заметьте, не 16, не 18, а точно 17 градусов, – то третья вершина треугольника упрется...
– Куда? – с некоторым страхом выдохнул Гюнтер.
Кислицкая медленно и торжественно обвела взглядом нас, мужчин, в немом изумлении стоящих возле стола.
– В Полярную звезду, в момент убийства стоявшую в доме Венеры. Посмотрите и сами убедитесь.
Каждый из нас подходил, убеждался и, пораженный, отходил. Я присел на корточки, от карандаша и резинки мысленно провел прямые под углом 17 градусов к горизонту и они соединились точно на стакане, стоящий в доме Венеры.
Кислицкая торжествовала.
– Но и это еще не все. Полученный равносторонний треугольник...
– Равнобедренный, – осторожно поправил Кияшко.
– Равносторонний, – упорствовала Кислицкая, – если совместить карту звездного неба с подошвой ботинка убитого. Полученный равносторонний треугольник есть не что иное, как символ масонов
Вот теперь всем нам впору было полуприсесть, широко разведя при этом руки, и произнести «ку!». Это мы с Петром и проделали.
– Прекратите паясничать, – поморщилась Люда, а полковник осуждающе покачал головой, не одобряя искренность нашего восторга.
– Людмила Ивановна, – ласково произнес полковник, – если мне не изменяет память, в символике масонов присутствует циркуль. Раскинутые ноги убитого идеально вписались бы циркулем в треугольник, если бы левая нога Прозоровского не была бы подогнута. Сломанный циркуль я не встречал у масонов.
– В этом-то и состояла основная сложность: понять, что может означать сломанный циркуль.
– Если вы не против, Людмила Ивановна, мы выслушаем вас сидя, – и, поскольку возражений не последовало, полковник добавил: – рассаживайтесь, господа.
– Вы помните Луидже, – спросила Кислицкая, когда все уселись.
– Конечно помню, – ответил полковник, – саке он любил.
– Саке любил японец Исаке, – поправил Петр, – а Луидже итальянец. В прошлом году он был у нас по линии передачи опыта.
По опыту борьбы с коррупцией наша держава, как-то неожиданно для самой себя, оказалась впереди планеты всей. Результаты, правда, были неважные, но это не так уж и важно, ибо наш богатый опыт Запад ценил больше наших более чем скромных результатов. Вот и ездили к нам то из Италии, то из Японии (поправ географию, Япония расположилась западнее нас), а то из самого Объединенного королевства. Злые языки, правда, утверждали, что западные эмиссары учатся у нас как не надо, но на то они и злые языки, чтобы клеветать на нашу действительность. Начальству льстило внимание к нам цивилизованного мира; оно давало ощущение, что мы и цивилизованный мир находимся в одной лодке. Гребем мы, правда, как утверждали те же злые языки, в разные стороны, но и это было неважно. Главное – мы вместе.
Морща лоб, полковник мучительно вспоминал.
– Вспомнил! Луидже Какорони из Пизы. Правильно?
– Да, это он, – подтвердила Кислицкая.
– И не мудрено забыть. Я видел его два раза. Первый раз – в день его прилета. Потом он исчез и объявился только через месяц, чтобы подписать командировочное удостоверение, или как оно там, у них в Италии, называется. Ты не знаешь, Кирилл, где он пропадал, – обратился ко мне полковник, – мне докладывали, что неоднократно его видели в «Красном фонаре».
Я знал, где пропадал веселый итальянец Луидже, но полковнику лучше этого не знать.
– Луидже весь этот месяц болел, – сказал я, – у своей знакомой, менеджера ресторана «Красный фонарь».
– Болел, так болел, – легко согласился Кияшко.
– Племянник Луидже служит швейцарским гвардейцем в Ватикане.
– Мне казалось, что в швейцарской гвардии служат швейцарцы.
– Мама миа, – всплеснула руками Кислицкая, отвечая полковнику, – может там и осталось пару швейцарцев, но все остальные – итальянцы.
– Пусть так, так что Луидже, – спросил полковник.
– Уже не Луидже, а его племянник. У племянника есть подружка, брат подружки работает в библиотеке Ватикана. Я позвонила Луидже и попросила узнать его имеет ли символика масонов сломанный циркуль. Луидже попросил Племянника, племянник попросил подружку, подружка попросила брата, брат порылся в фолиантах и ответил: «Да имеется. В символике ложи Вероны». Когда по цепочке эта весть дошла до меня, я попросила Луидже дать на время фолиант, в каком упоминается символика ложи Вероны. Луидже ответил: он ничего не обещает, но постарается ради сеньориты Жаны.
– Кто такая сеньорита Жана? – поинтересовался полковник.
Кислицкая ехидно посмотрела на меня.
– Я так думаю, эта та самая сестра милосердия, которая спасла нашего Лутдже от смертельной болезни.
– Понятно, – сказал Кияшко.
– Вчера вечером специальный курьер итальянского посольства принес мне домой пакет и предупредил, что заберет его через две недели. Вот что находилось в пакете.
Кислицкая извлекла из полиэтиленового кулька, все время лежавшего подле нее на столе фолиант. С первого взгляда было видно – это не книга, а забранный в кожу фолиант. Современные издания, даже самые роскошные и дорогие, соотносились с ним примерно как Кельнский собор со стекляшкой офисной многоэтажки.
– Вот это да! – восхитился Гюнтер, хотел потрогать и получил по рукам.
– Сколько же ему лет? – поинтересовался Петр.
– Пятьсот, – ответила Кислицкая гордо, словно сама его написала и нарисовала.
– Интересно, сколько он может потянуть на черном рынке.
– Даже не думай, капитан Захаром.
Люда открыла заложенную страницу.
– Кислицкая, – строго сказал полковник, – сколько раз просил тебя не загибать уголков страниц.
– Ах, простите, Павел Иванович, – покраснела Кислицкая.
– Побереги свои извинения для Папы Римского.
– Нужно намочить и разгладить утюгом, – вмешался всезнающий Гюнтер.
– Отставить, – громыхнул полковник, – знаю я вас, чертей. Сначала утюгом – это не получится; потом вы предложите аккуратно вырезать страницу, но следы будет видно; вы захотите переплести фолиант. Наш умелец возьмется за него и все испортит; потом вы предложите забыть вернуть книгу – подумаешь, у них там много. После этого нам в Ватикан не ногой. Вы этого хотите?
Мы стояли как громом пораженные библейским предвидением полковника.
– Отставить, – повторил Кияшко, – все оставить как есть. Никаких утюгов, бритвочек и паровых ванночек. Рассказывай, что у тебя.
Кислицкая, едва не плача от обиды и огорчения, молча указала на открытую страницу.
Святая мадонна, заступница наша, во всю страницу была изображена богомерзкая пирамида, а над ней никогда не дремлющий глаз Великого Мастера. В пирамиду был вписан циркуль с подогнутой левой ногой. Под рисунком шла длинная надпись – вероятно латынь. Глаз выхватывал из текста: Верона, масон, ложа.
– Значит все-таки Верона, – в задумчивости произнес полковник; заложив руки за спину, он прохаживался по кабинету. – Слинять захотел, гад.
Шаги его становились все быстрее, взгляд все жестче, с губ срывались слова все непонятней. Латынь, гортанный клекот отжившей империи. При этом мы знали, что полковник никакими языками, кроме как русским и с запинками украинским, не владел. В такие минуты командир пугал нас. Он словно поднимался из нашего уютного убойного отдела в холодные сферы, где царствуют другие, нечеловеческие законы космоса и мрака.
Наконец он утомился. Сел в кресло и, смотря на Кислицкую с надменностью истинного патриция, спросил:
– Что у тебя еще по Вероне?
Лучший способ вынести трансформацию начальства – это не обращать на нее никакого внимание. Пройдет само. Мы это знали, и потому Кислицкая спокойно продолжила, словно не было выпадение полковника из действительности нашего отдела.
– Версию ритуального убийства косвенно подтверждает следующее обстоятельство.
Кислицкая снова подошла к своим фотографиям.
– Обратите внимание, Павел Иванович, на эту фотографию.
Павел Иванович, кряхтя, поднялся и подошел к фотографической раскладке.
– Стол, – произнес Кияшко, не понимая, на что следует обратить внимание.
– Да, это стол потерпевшего, то есть убитого. Наш фотограф случайно его заснял, но этот кадр оказался наиболее ценным. Видите посреди стола желтый предмет.
– Клочок бумаги какой-то, притом скомканный.
– Именно! Скомканный клочок бумаги, записка. Она сразу привлекла мое внимание, – Люда радовалась как ребенок.
Мы все с интересом рассматривали фотографию стола, не понимая, куда Кислицкая клонит.
– Я максимально увеличила фотографию, – сказала Люда, выкладывая на стол еще одно фото.
Весь кадр занимал скомканный желтый листок, на каких в офисах любят писать всякую дребедень и тут же выбрасывать их в корзину. На листке были видны буквы.
– Запись состоит из трех слов. Читаемы, как вы можете видеть, первые три буквы первого слова «мас», все второе слово «ложа» и заглавная буква «В» третьего слова. Весь текст я идентифицировала как: «масонская ложа Вероны». Скорей внизу листка были телефон и имя мастера.
– А по-моему, – сказал Петр, внимательно рассматривая фото, – написано не «ложа», а «лажа». И всю запись можно прочитать: «мастырить лажа Весной».
– Бред какой-то, – раздраженно бросила Кислицкая, – как только в голову такое приходит.
– Ты думаешь, – произнес Петр, передовая фото Гюнтеру.
– Мне кажется, здесь написано «лужа».
Я взял фото у Гюнтера и внимательно рассмотрел его. Вторая буква второго слова была нечеткая и допускала различные толкования.
– Товарищи офицеры, – произнес полковник, после того как он сам рассмотрел фотографию, – предлагаю разрешить теоретический спор путем прочтения записки.
Вот что восхищает меня в шефе – это умение всегда зреть в корень проблемы.
– Увы, Павел Иванович, – вздохнула Кислицкая, – это не получится.
– Что значит, не получится?
– Записки нет в вещьдоках.
– Так, – протяжно сказал Кияшко, поворачиваясь к нам, – кто был на выезде.
– Ну я был, – отважно признался Петр.
– Ну я был, – поддержал я друга.
– Все ясно. Два брата-акробата. Разгильдяи!
– Обижаете товарищ полковник, мы не братья.
Зинченко старался увести полковника от записки, как прикинувшейся раненой птица уводит лису от гнезда. Но полковника трудно было сбить со следа.
– Почему записки нет в вещественных доказательствах?
– Мы не обязаны собирать всякий хлам, – картинно возмутился я.
– Это не хлам, паны офицеры – начал Кияшко закипать, медленно и вроде лениво, как закипает чайник на плите, – это совсем не хлам.
– Товарищ полковник – мы виноваты, – Петр стоял навытяжку и я невольно тоже стал по стойке смирно, – была допущена серьезная ошибка.
– Так-то, – миролюбиво произнес полковник, словно выключили плиту, – ладно, будем подводить итоги. Кислицкая у тебя все по масонам, – поинтересовался Кияшко, когда все расселись.
– Все, товарищ полковник.
– Лейтенант Феш, вы последовательно отрабатываете фигурантов бытовухи. Нужна ли помощь?
– Да, товарищ полковник.
– Вам помогут капитан Захаров и капитан Зинченко.
Мы смиренно молчали.
– Капитан Захаров. Вы прекращаете заниматься «Светлым путем» и вплотную беретесь за «Семя» и помогаете лейтенанту Фешу. Капитан Зинченко, найдите мне этого Ахмедова. Хоть из-под земли достаньте. А в перерывах между поисками Ахмедова вы, капитан, будете помогать лейтенанту Фешу. Майор Кислицкая, вы занимаетесь версией ритуального убийства. Все, господа, совещание окончено. Через неделю я жду от вас результатов.