Пятница. Танцор

Солнце обрезано ровной линией чернеющего вдали горизонта. Где-то поблизости слышится, как собаки перелаиваются, словно делают перекличку в завершении морозного мартовского дня, больше похожего на февральский. Обладателей лая совсем не видно, поэтому, кажется, что гомон идет со всех сторон.
- Фу, зараза! – лай убавляется на один из-за прилетевшего псине пинка старым массивным ботинком. Желто-грязная дворняга спрыгивает с крыльца, и, чуть слышно поскуливая, забивается вглубь конуры. Из разукрашенного инеем окна, в еще не замерзший отогретый кружок, плавно покачивая хвостом, с довольным видом за сценой наблюдает жирный дымчато-черный котяра. Для него день складывался вполне удачно – и украденная со стола сосиска осталась незамеченной, и старому врагу перепали побои.
Седой грузный мужчина, прихрамывая, широким шагом движется в сторону сарая. Ежик волос, стриженный неумелой рукой, нелепо топорщится – он снова куда-то подевал шапку.
- Матвей! – зычно кричит он, перекрывая лай собак. - Растопи баню, бабка опять приболела…
Его заглушает очередная перекличка псов, отчего он, ругнувшись, сплевывает на крошку льда, оставшуюся от расчистки дорожки, и на полпути поворачивает к колодцу. Привычно крутит ручку ворота, чувствуя, как ноют размякшие в тепле дома суставы. Наконец старик ставит ведро на край колодца, расплескивая пару-тройку капель, и затем несет его к дому под все тот же собачий аккомпанемент.
Дубовая дверь – ровесница хозяина дома – со скрипучим ворчаньем отворяется, выпуская пар на холодную свободу. Из дальней комнаты доносится стон. Но дед не спешит, сначала заворачивая в тесную кухоньку, больше похожую на чулан.
- Щас, мать, щас, – приговаривает на ходу он, копошась в буфете, но нужная ампула и упаковка со шприцом, заранее заготовленная для таких случаев, никак не находится. – Да где же эта чертова коробка!
Пальцы, пораженные тысячами морщин и старческим тремором, тряслись, перебирая склянки и бутылочки в большинстве своем с давно позабытым сроком годности. Внезапный грохот прерывает поиски – старик кидается в единственную спальню, служащую залом по совместительству.
Скрюченное тело пожилой женщины хрипит на полу нечто едва слышимое.
- Мать…МАТЬ! – мужчина на коленях стоит рядом с супругой, пытаясь поднять ее и вернуть на продавленный диван. Через пару минут и тонны усилий он как может аккуратно кладет ее на простыню, покрытую уже не отстирываемыми желтыми разводами. Хрип затихает, но слышно, как часто дышит жена. В одно из мгновений она закашливается, вместе с кашлем выплевывая желчь. Секунда и немощное тело замирает.
Муж отходит на шаг, натыкаясь на столик с сотовым. Пальцы с трудом жмут мелкие кнопки.
- Саша… это отец.
- Что? – доносится усталый голос. – Опять этот паскуда сбежал? Снова на свой очередной «батл»? – последнее слово выплевывается с горьким отвращением, не примирившегося с увлечением чада отца.
- Я не знаю. Мать… он сглатывает комок, пытаясь продолжить, – мать…
- Что мать? Ну?.. Опять приступ? Вызывай скорую. Я не могу приезжать каждый раз, ты же знаешь.
- … не поможет уже, - голос глухой и хриплый чудом проходит сквозь сеть и теряется в гудках. Мобильный падает на пол, через минуту разрываясь ответным звонком, разрывающим тишину своей полифонией еще долгое время. На экране четко выделено «Сын».
Ноги не держат, он оседает на хлипкий стул рядом с кроватью. Глаза бродят по комнате и снова натыкаются на прикроватный столик. Четко по центру лежит бумажка. Рваная, мятая, замызганная бумажка. Как он не мог ее заметить раньше?

Я знаю, что мне не отмыть этот грех:
Я трус и по-крысьи сбегаю.
Я знаю, что нет мне прощенья вовек.
Я тварь.
Я паскуда.
Я знаю.


На самом краю стола, противоположном от старика, лежат до сих пор не использованный шприц с ампулой – видимо откатившиеся при столкновении…
А за окном желто-грязная псина издала особенно протяжный вой и вся округа смолкла. Перекличка была окончена.