Генерал

ИВАН КОЖЕМЯКО


ГЕНЕРАЛ

© Кожемяко Иван Иванович
23 ноября 2013 года




Москва
2013 год

Когда источается любовь
в сердцах тех, кто Господом
предназначен друг для друга,
на всей Земле увеличивается
количество зла, и в его воронку
затягивается всё больше и
больше людей, даже совершенно
невиноватых в произошедших
злодеяниях, и их скорбная ноша
самая страшная
 – нести тяжкий крест
ответственности
за чужие грехи …
И. Владиславлев

ГЕНЕРАЛ

 
***
 

Эту историю мне поведала старая армянка за чашечкой кофе, который, в её приготовлении, был самым божественным во всей Ялте.
И я, ежевечерне, оказавшись неожиданно даже для себя на отдыхе, которого и не знал отродясь (сердечное спасибо милой младшей сестре), направлялся в её маленькую кофейню, возле рынка, и уже задолго, не доходя несколько сот метров до знаменитого заведения, вдыхал пьянящий аромат дивного кофе, приготовленного работящими руками величественной и красивой армянки даже в её позднюю уже осень жизни, а вернее – её душой и необычайно чутким сердцем.
И вот, в один из вечеров, когда в её кофейне было непривычно пусто, она подсела ко мне и без всяких на то причин, поставив предо мной рюмку с коньяком и чашечку своего дивного кофе, стала рассказывать историю, которая дошла до неё от бабушки, уже лет семьдесят тому назад, в судьбоносные и страшные дни, когда Россию ломали через колено.
Произошли эти памятные события здесь, в Ялте, в ноябрьские дни 1920 года. Здесь же, через годы и годы, они имели и своё трагическое продолжение, которое долго помнилось старожилам.

***

Ялта, как и весь Крым, полыхала. Артиллерия красных, сметая всё на своём пути, открывала возможность их кавалерии разрезать на части последние сводные отряды Добровольческой армии и стремительно продвигаться к ключевым, портовым городам полуострова.

 

С их падением оборонять Крым более не представлялось возможным, как и эвакуировать остатки белого войска, а также многочисленных обывателей, приставших к армии за годы борьбы.
Последним покидал город генерал Георгий Пепеляев – красавец, тридцати одного года от роду, человек долга и чести, признающий борьбу с противником только на поле брани.
С ним была, пребывающая в забытьи тяжело больная жена, в которой он души не чаял. Молодая красавица восточного типа и большая умница.
Он понимал, что дальней дороги она просто не вынесет, так как жизнь еле теплилась в её таком красивом, но сегодня безжизненном теле.
И он, взяв на руки девочку-жену, по-разбойничьи гикнул на своего заматеревшего коня, с которым прошёл все долгие годы войны, начиная с четырнадцатого года, и скрылся, в один миг, от растерянных, панических в этой круговерти исхода глаз обывателей в безбрежном мареве  крымской степи.
Где он был – никому не ведомо. Но уже через два-три часа, на запаленном, мокром до ушей коне, снова был у руководства войсками, обеспечивая своей железной волей организованную посадку людей на корабли, уносящих их, навсегда, на чужбину, к неведомой судьбе.
Только самые его ближайшие соратники заметили, что вмиг поседел их генерал, любили которого они истово и готовы были ради него на всё, а уж выполнить его приказ и даже поручение – каждый почитал за честь.
И он, обеспечив отправку последнего солдата и обывателя, приставшего к его войску, постоял в мучительных раздумьях на берегу, затем – встал на колени, набрал в носовой платок горсть прибрежной гальки, с ракушками, и тяжело, несколько раз оглянувшись на берег, взошёл на корабль.

 

Долго, перед этим, что-то нашёптывал на ухо своему боевому коню, обнял его напоследок, поцеловал, как брата и друга, в красивую морду, а тот, при этом, заржал, да так, что и мороз по коже прошёл у всех, кто видел эту сцену, вздыбился и с места рванул в карьер в неведомом направлении.
Так эта история и завершилась для всех непосвящённых.

***

Минуло несколько месяцев после исхода белых войск из Крыма.
Новая власть обосновывалась надолго, навсегда, и не сильно церемонилась с теми, если таковые выявлялись, кто был связан с белым движением и состоял в его рядах.

Осенний Крым двадцатого года представлял собой зрелище страшное. Скорые – на суд и расправу, новоявленные комиссары Троцкого, во главе с неистовой Розой Моисеевной Залкинд, которую старые партийцы-каторжники знали под звучным именем Землячки, тёмными ночами – выводили и вывозили в яры и балки целые колонны офицеров, но, самое страшное – мальчишек-юнкеров и даже выпускников кадетских школ, совсем уж детей, и долго в этих балках стучали и стучали сухие револьверные и звонкие – винтовочные выстрелы, а нередко – и пулемётная дробь, торопящаяся прервать жизни молодых и здоровых людей, единственная вина которых была в том, что они любили своё Отечество, свою Россию и не жалели за неё ни крови, ни самой жизни в борьбе с врагами.
Это уже потом они были вовлечены в водоворот братоубийственной гражданской войны и перестали отличать правду от кривды, добро от зла, утратили веру и любую надежду на спасение своих заблудших и потерянных душ.
Не святой была и другая сторона, поэтому противостояние достигло такой безбожной остроты и жестокости, что сын не различал отца, а брат – поднимал, в ослепляющей ярости, дедовский клинок на родного брата.
В ближайших от городов Крыма балках – даже земля перестала принимать невинную русскую кровь и она стояла озёрами, страшными и смрадными, возле которых, с утра до ночи, выли мрачные собаки-людоеды, да падальщики застилали своими крыльями солнце, когда взмывали в небо, нехотя улетая пережидать новую расправу.
А с женой генерала иная история произошла. Выходил её пастух-татарин, на кумысе. Ушли её хворости, порозовела, поправилась, вся её красота, как она ни норовила одеться поскромнее, за версту выдавала в ней человека благородного, дворянских кровей.
И однажды, надо горю случиться, повезла она с табунщиком кумыс и сыр овечий на рынок, жить-то на что-то надо было.
Там её и увидел начальник местной ЧК, человек  образованный, но безжалостный, холодный, расчётливый, циничный и жестокий.
А тут, надо же, влюбился. Не давал проходу с этой минуты жене генерала.
Нет, насилия не проявлял. Хотел добиться взаимности, чтобы, значит, и она к нему отнеслась с участием и вниманием.
А сам был чёрный, как жук, в коже, с тяжёлым маузером на боку, и фамилию носил какую-то, прости Господи, не забыть бы – товарищ Гольдберг все его звали, да, точно, Гольдберг.
Так вот, он ей, после первой же встречи, прохода не давал. Заваливал цветами, щедрыми подарками, норовил предупредить любое желание и даже каприз этой молодой женщины. Хотя она и не высказывала ему ни одного пожелания, но он их просто чувствовал.
Хозяин-татарин, который её выходил, только бледнел при появлении могущественного начальника ЧК и обращал к своему аллаху молитву, чтобы тот защитил его и молодую женщину, к которой он относился как к родной дочери.
В один из дней именитый гость – словно с ума сошёл – навёз жене генерала всевозможных нарядов и попросил об одном – съездить с ним в театр. Тем более, что там выступала заехавшая, по случаю, знаменитая столичная труппа.
Их разговор происходил в красивой плетёной беседке, выстроенной татарином любовно для своей подопечной – прямо на круче, под которой, в добрую погоду, шелестело, а в осенние и весенние дни – буйствовало море, которое она во все минуты своей жизни так любила.
Эта встреча навсегда осталась в памяти немногих свидетелей, среди которых был сам Гольдберг, жена генерала Пепеляева, татарин-пастух, да два охранника всемогущего чекиста.
Только он вышел из беседки покурить, где продолжала сидеть молодая красавица, и всё более горячась, стал убеждать её пойти с ним в театр, как из степи, на бешеном намёте, словно призрак, вынесся вороной генерала Пепеляева.
Он заржал так, что притихли все птицы, а мороз по коже пробежал у всех, кто видел эту сцену. Возле беседки могучий конь-красавец, на лбу которого светила одна белая звёздочка, да кончик хвоста был выбелен сединой, встал на задние ноги, злобно оскалив, все в белой пене, зубы и пошёл на пополотневшего Гольдберга..
Ещё миг – и беды бы не миновать. Чекист стоял – ни жив, ни мёртв. Он не мог пошевелить даже рукой, а мертвенная бледность так выбелила его лицо, что, как говорят в народе – в гроб краше кладут.
И в самый последний миг, когда конь чуть не подмял под себя потерянного чекиста, его охранники стали стрелять прямо в голову взбесившемуся животному из маузеров.
Он остановился, как вкопанный, задрожал всем телом, и вдруг – не заржал даже в свой предсмертный час, а закричал, как кричит последний раз в своей жизни человек на поле брани, расставаясь, уже навек, с миром.
Затем, собрав все свои силы, почти одним прыжком обрушился в пропасть, прямо с кручи.
Через миг даже следов не осталось от него, море навсегда поглотило верного боевого друга генерала Пепеляева.
Гольдберг кинулся приводить в чувство недвижимую красавицу, и отчаявшись это сделать – подхватил её на руки и понёс в дом татарина-табунщика.
Тот, с ужасом, наблюдал всю эту сцену, прижавшись к стене своего дома. И как только чекист скрылся со своей ношей в двери его дома, он схватил лопату и тщательно срезал землю, на которой блестела густая кровь животного и выбросил её в море. А затем, усталой походкой, поплёлся в дом – помогать чекисту привести в чувство молодую женщину.

***

Генерал Пепеляев, который никогда не знал проблем со здоровьем, шёл по набережной Сены. И вдруг, беспричинно, упал в глубокий обморок и надолго потерял сознание.
Это случилось именно в тот миг, когда его верный друг, распластавшись в прыжке, уже мёртвый, летел с кручи в море.
Но, придя в себя, он никак не связал произошедшее с ним с событиями в далёкой и милой его сердцу России.
«Нервы, стал как институтка», – подумал о себе Пепеляев с горькой усмешкой.
«Да и то – с четырнадцатого года не знал ни одного отпуска, ни дня отдыха. Надо уехать куда-нибудь, на воды… И – думать, как вызволить и перевезти сюда Елизавету, судьбу мою и любовь на всю жизнь. Как она там, голубка моя светлая?»
Он, как ни странно, был спокоен за её судьбу и твёрдо знал, что Муса, его верный ординарец и друг по Великой войне, которого он сам, в семнадцатом году, силой почти отправил домой, сделает всё возможное по её спасению. Всё, что в его силах и на что даст благословение Господь или Аллах.

***

Молодой организм Елизаветы Пепеляевой быстро справился с потрясением. И она ни у кого не выспрашивала подробностей той страшной истории, виновником которой был конь её мужа.
Муса отпоил её кумысом и она снова стала просто очаровательной.
Председатель ЧК был умным и опытным человеком. Он давно понял, какое влияние на Елизавету имеет татарин-табунщик и старался всячески с ним сойтись, подружиться.
И всегда, приезжая к нему в дом, к Елизавете, щедро одаривал того необходимыми в хозяйстве, в данный момент, вещами. И ничего, при этом, не требовал взамен.
Просил о единственном – поспособствовать в том, чтобы Елизавета Мстиславовна доверилась ему, так как он приличный и честный человек и стала выходить с ним в свет, хотя бы изредка.
– Ну, что ей себя заживо хоронить в этой степи? Жизнь-то не остановишь, она продолжается. А что касается генерала Пепеляева – то фортуна очень изменчива, может его уже… – он не договорил, но татарин понял, что ему хотел сказать этот человек, которого он не страшился, но от которого ждал в любую минуту чего-то неожиданного и таинственного, а поэтому и не мог никак довериться полностью.
И в очередной приезд могущественного гостя, он уже сам сказал Елизавете:
– Ты, дочка, съезди с ним, мир посмотри, развейся, может, что узнаешь и о Его Превосходительстве. Да и нельзя нам с тобою вызывать гнев этого человека. Он нас в покое не оставит.
 
И она – молодая, яркая, красивая, истосковавшаяся за привычным укладом жизни, годы уже не имевшая никакой информации о своём Георгии, генерале Пепеляеве, согласилась.
Но оговорила свои условия сразу:
– Только на спектакль! Я хочу, чтобы мы с Вами объяснились сразу же, как говорят – до переправы.
Разволновавшийся  Гольдберг  восторженно воскликнул:
– Да, да, богиня моя! Только спектакль, а всё остальное – в руках Божьих. Пусть он нас и рассудит… И поможет Вам принять должное решение.
Весь театр гудел. Более красивой пары в этот вечер там не было.
Председатель ЧК был в строгом чёрном костюме, его богатые волосы, с ранней сединой на висках, золотое пенсне, придавали ему вид интеллигентный и более чем светский.
Он галантно поддерживал свою ослепительную даму под руку. Она была в вечернем, нарядном платье, шарф с позолотою окутывал её царские плечи, из драгоценностей – только на правой руке у неё было старинное кольцо, да в ушах поблёскивали скромные бриллиантовые серёжки.
Завидев цветочницу, кавалер Елизаветы жестом подозвал её к себе и вручил солидную купюру за букет ландышей.
Та, побелев от страха, осознавая, кто ей вручил эти деньги, на которые и всей корзины цветов было мало, тут же исчезла из театра.
– Благодарю Вас, очень Вы мне… угодили. Ландыши – мои любимые цветы, – промолвила спутница председателя ЧК с очаровательной и доверительной улыбкой.
Так с той поры и повелось – на любой знаковый спектакль, концерт, он всегда приглашал её.
И она соглашалась, уже не сопровождая своё желание какими-то условиями, оговорками.
Как-то незаметно и ненавязчиво, он подобрал для неё в этом приморском городе красивый особняк на берегу моря, который ей сразу так понравился, что она тут же в него и переселилась, уже не терзаясь никакими угрызениями совести.

В особняке была подобрана, с большим вкусом, хотя и разных стилей, дорогая мебель, роскошное убранство столовой всегда привлекало старинным золотом, тяжёлым, в золоте и серебре, хрусталём.
К обеду, а он норовил почти всегда обедать с ней, подавалось её любимое – массандровское Алеатико Аю-Даг. Он знал, что это вино любила, при нахождении в Крыму, последняя императрица Александра Фёдоровна.
Как-то всегда, очень кстати – то ко дню рождения, то в день её ангела или ещё к какой-либо памятной дате или годовщине, у неё стали появляться старинные драгоценности, которым знающие ювелиры цены дать не могли, а вот о прежних их владельцах знали всё достоверно.
Всю их историю жизни и трагической смерти при новой власти.
К сожалению, было именно так, очень многие из них закончили свой путь во владениях всесильного председателя ЧК и уже никогда и никому не могли поведать о судьбе своих ювелирных коллекций и пристрастий.
Молодость и жизнь брали своё. И Елизавета, как женщина изведавшая мужскую любовь, но так ею и не насытившаяся, томилась ночами, как-то даже подурнела, на неё находили беспричинные и частые минуты хандры и душевного расстройства.
И в один вечер, когда ураган неистовствовал в ветках кипарисов, магнолий, каштанов и сосен, а море обрушивалось на берег с такой силой, что содрогался даже нарядный особняк, в котором она проживала, даже не сказала, а как-то жалобно, просяще, не смотря в глаза бледному от волнений Гольдбергу, простонала:
– Не… уходите, мне страшно…
И с этого вечера он, уже насовсем, переселился в этот особняк, который стал охраняться с особой тщательностью.
В одну из тёмных южных ночей, конечно, он сделал всё грамотно и изящно, и она этого не видела, находилась в гостях – из близлежащих к её особняку домов, куда-то исчезли прежние жители. А дома, добротные и красивые, быстро отремонтировали и там стали жить соратники из ближайшего окружения, председателя Чрезвычайной Комиссии Крыма.
Она ничего этого не видела и не замечала. Она вся отдалась любви. Её сильное и истосковавшееся за мужчиной тело, повелительно требовало его внимания и недюжинных сил.
И скоро все заметили, как постройнел и помолодел Гольдберг. Изменился и его крутой нрав, он стал более общительным, допускал шутки с подчинёнными, нередко блистал начитанностью и образованностью в кругу её новых подруг.
От жён его сотрудников, таких же молодых и беспечных барышень, которые больше времени проводили на рынках, в модных магазинах, парикмахерских, нежели были озабочены учёбой, чтением, вскоре не укрылось, что живот у нашей героини сильно округлился и стал явно выдавать то, что там уже, вовсю, теплится новая жизнь.
К сроку она родила мальчика. Чёрнявенького, курчавые волосики которого, уже от рождения, были длинными и красивыми, как у отца.
Председатель ЧК в это время пошёл вверх по служебной лестнице и стал возглавлять Главное управление ГПУ по Крыму, так, отныне, стал именоваться этот орден стражей новой власти.
Но он не стал забирать жену и сына в Симферополь, такой затёрханый и некрасивый после приморской Ялты, а старался сам, ежевечерне, приезжать домой. А если дела службы заставляли всё же остаться в Симферополе на ночь, звонил по телефону и неизменно, каждый день, присылал с адъютантом букет алых роз. Она их так любила и всегда только сама ставила в вазу.
Так и шла жизнь. И наступил момент, когда она напрочь забыла о своей прошлой судьбе, о дерзновенном и бесстрашном Пепеляеве. Она не могла даже отчётливо вспомнить его лицо.
 
Более того, она убедила себя в том, что иной жизни у неё и не было и она всегда – если уж не пылко, как судьбу, любила, то уважала и испытывала большую привязанность к своему солидному и такому занятому мужу – она так называла Гольдберга даже в мыслях.
Он же её не просто любил, а боготворил. И была лишь одна потаённая страничка, которой он страшился даже сам, и предпринимал огромные волевые усилия, чтобы она не стала ей известной.
Суть её была в том, что он страшно, до лютой ярости, ненавидел Пепеляева за то, что тот был первым у его женщины, что тот – впереди его, такого могущественного и сильного, которому было подвластно всё, познал её любовь и страсть.
Эта ненависть так иссушала его душу, что он не выдержал и в один из дней пригласил в свой дом архиепископа, который, исподволь, сумел убедить и доказать молодой женщине, что та никаких обязательств, в силу создавшегося положения, перед своим первым мужем не имеет. Да и не известна его судьба, жив ли вообще?
И они вдвоём, после этой встречи, как-то успокоились вдруг и раскрепостились. Не было отныне прихоти, желания её, которые бы он не исполнил. Тем более – на земле мало было такого, что можно было для него возвести в ранг невозможного.
Сын их радовал. Учителя, самые лучшие, обучали его с малолетства языкам, игре на фортепиано, рисованию, танцам и фехтованию, владению конём…
И ей казалось, что мальчик, по всем направлениям творческого развития, демонстрировал не то, что дарования, а подлинные таланты, серьёзные и они могли стать, в будущем, его основным занятием, призванием.
Ах, как она хотела явить миру нового Чайковского или, скажем, Репина, талантливого писателя, сродни Гюго – она очень любила Гюго и неплохо знала его творчество, часто читала сыну избранные страницы.
Все её намерения в этих направлениях поддерживал уже Председатель ОГПУ Крыма, её муж, который к шести годам сына уже изрядно затяжелел, хотя и хранил ещё видную и гордую осанку красивой головы, с пышными, вьющимися волосами, которые уже щедро выбелила седина. Но она ему очень шла и не портила породистого лица, на котором привычно лежала гримаса пренебрежения к окружающему миру, ко всем людям, которые были ниже его по занимаемому положению. И эта гримаса его оставляла только на пороге дома, в кругу любимой семьи.
Единственное, что вызывало у него недовольство собой – это большой живот, который ещё больше подчёркивался широким кожаным ремнём на шерстяной, тщательно выутюженной гимнастёрке.
И он, осознавая это, по настоянию своей жены, стал носить просторный френч, такой же, какой носил Вождь, только с четырьмя  ромбами в петлицах, что делало председателя ОГПУ не только привлекательнее и стройнее, но и величественнее и значимее.
Никогда не носивший усов, он, к тридцать девятому году, ставший Председателем  Главного Управления НВД по Крыму, отпустил их, причём, именно такие, какие были у Вождя.
И всегда гордился при этом, когда видел, что его подчинённые и просто знакомые, даже вздрагивали, встретясь с ним, так как сходство с Вождём было у него поразительное. Только ростом он был значительно выше того.
Вечер десятого мая тридцать девятого года ничем особым не отличался среди остальных вечеров-праздников.
Их мальчик, гордость отца и матери, завершал десятый класс, и они, за сытным и обильным ужином, обсуждали планы по устройству его будущего.
Она и не заметила, как за последние годы на четыре размера увеличила всю свою одежду, но была, как всегда, даже сильно затяжелев, свежа и красива. Той отцветающей красотой греховных женщин, которая уже никогда не возвращается и отцветает ярко и пышно, очень быстро – раз и навсегда.
Во время ужина служка, в учтивом поклоне, передал на серебряном подносе, как было заведено у них, корреспонденцию.
Среди многих писем, документов, лежала визитная карточка французского писателя Жоржа де Пеппла, который был очень модным в Европе, ибо никто более правдиво не передал всю трагедию белого движения в России и, особенно, в Крыму.
Было такое ощущение, и Гольдберг – и как участник тех событий, и как читатель французского писателя – понимал, что пишет очевидец этих страшных событий, суровых потрясений, сам перенёсший их и прошедший по своей страшной дороге, через все злоключения судьбы.
– О, дорогая этого надо принять. Непременно принять. Ты же тоже зачитывалась его любовными романами, которые стали выходить где-то с двадцать восьмого года, помнишь?
И он, неторопливо поднявшись, направился к роскошным шкафам, в которых стояли тысячи тщательно подобранных книг. Своей библиотекой он гордился и знал, что такой нет ни у кого более.
Сам лично, по завершению спецмероприятий, как он называл аресты былой знати, отбирал в свою библиотеку оставшиеся от прежних хозяев книги.
Его жена как-то нервно вздрогнула и ответила ему в спину:
– Нет, дорогой, ваши войны и кровь, испытания – меня никогда не прельщали и не занимали… Мне просто страшно… И не интересно… Я не хочу даже вспоминать об этом.
Скоро её муж вернулся к столу. В руках он нёс десять–двенадцать книг, на обложке которых значился один и тот же автор – Жорж де Пеппл.

Руководитель Особых органов Крыма особо гордился тем, что в одной из книг автор так правдиво и ярко отобразил его образ, ярого борца против сил старого мира, что даже на совещании в Москве, он и думать не мог о такой чести, сам товарищ Сталин многозначительно подчеркнул:
«Вот каким должен быть работник органов, если даже иностранные писатели отмечают его ревностное служение партии, стране…».
– И Вам, товарищ Сталин, – смел подать голос как-то уменьшившийся в размерах Гольдберг.
И попал в точку. С этого дня Сталин ему доверял всецело, неоднократно ставил в пример всему руководству Наркомата Внутренних Дел - как надо выкорчёвывать контрреволюцию по всей стране.
В Крыму, где её засилье было даже большим, в силу известных обстоятельств, связанных с окончанием гражданской войны, сегодня установлена нормальная, вполне достойная для строительства нового строя, обстановка.
И его сердце, при этих воспоминаниях, наполнялось гордостью, так как сам Вождь отметил, что в наведении революционного порядка в Крыму – большая личная заслуга товарища Гольдберга, у которого надо всем учиться.
Поэтому хозяин этого роскошного особняка, всецело доверяясь в домашних делах безукоризненному вкусу своей жены, всё же не удержался и поставил дополнительные задачи своему секретарю по приёму известного иностранного писателя завтра, и занялся своими неотложными задачами, которые не убавлялись, а напротив – нарастали каждый день.
У неё тоже были планы на весь будущий день, как всегда – магазины, выставки модной одежды, парикмахер…
К восемнадцати тридцати вся семья была в сборе.
За красиво сервированным столом на веранде, которая нависала над самым морем и была построена по её настоянию, сидел торжественный Гольдберг -  в строгом костюме; ослепительно сияя – отдавала последние распоряжения прислуге – его красавица-жена; и скромно и тихо, вглядываясь в дымку над морем – безмятежный и красивый юноша, чистое и одухотворённое лицо которого портило единственное – капризный излом губ.
Слегка дождило, совсем немного, но это ещё больше подчёркивало уют и красоту дома, в котором ждали высокого гостя.
Минут без пяти к назначенному сроку, возле дома заурчала машина, из неё – было видно из окон веранды, у которых стояла вся семья подлинного хозяина Крыма, вышел стройный и высокий мужчина в богатой и строгой европейской одежде, в шляпе и переливающейся накидке.
Открыв зонт, он постоял у двери особняка, хотя она была открыта, и служка приглашал войти в дом, полюбовался морем, а только затем, передав зонт тому же вышколенному служке – легко взбежал по ступенькам в прихожую.
Это был настоящий зал. Пальмы, зеркала, дорогое серебро люстр и тяжёлые портьеры, делали её величественной и нарядной.
Посреди прихожей, вся семья председателя ЧК Крыма, встречала именитого гостя.
Он твёрдо пожал руку хозяину дома, тот даже вздрогнул от боли, поцеловал холёную руку хозяйки и на европейский манер – потрепал по щеке их отпрыска, красивого, черноволосого юношу, который даже в этой обстановке не мог убрать со своего лица привычную мину надменности и превосходства.
Француз приятно удивился, увидев, что рядом с обеденным столом, на инкрустированном золотом столике, в каких-то восточных рисунках, лежали, в двух аккуратных стопках, все его книги.
– Благодарю Вас, месье Гольдберг. Мне это очень приятно, – произнёс он, неожиданно, на чистейшем русском языке эти слова учтивой признательности, от которых и сам Гольдберг, и его жена отчего-то вздрогнули.
– Я вижу, что у Вас нет только моего последнего романа. Но он вышел только что и его, конечно же, Вы просто не могли иметь.
Как-то зловеще усмехнулся в свои аккуратные усы и добавил:
– Я его, с радостью, Вам дарю сейчас, – и он, вынув из нарядного портфеля книгу, на обложке которой была, как и на всех его книгах – свеча, Георгиевские крест и шашка, открытая книга, быстро подписал красивой ручкой, в золоте, дарственную и положил сверху стопки своих книг.
– Только одно условие, господа – эту книгу Вы прочтёте, ну, хотя бы – просмотрите, лишь после моего ухода. Иначе я буду лишён приятной беседы с такими интересными людьми. И – такими… желанными для меня, для нашей… встречи.
И как-то заговорщицки посмотрел при этом на всемогущего руководителя Органов, подмигнул ему и загадочно заключил:
– Я просто убеждён, что и наша встреча послужит мне новым сюжетом к будущему роману. Вы столько знаете и столько видели, что можно тома написать. С нетерпением буду ждать Ваших интересных рассказов, историй, приключений…
Гольдберг от глубокого удовлетворения даже покраснел:
– М-м-м, да, уж, но для нас Ваше пребывание, Ваш визит – это такая честь. Не скрою, польщён, что в одной из Ваших книг, я предстаю каким-то идеальным, чуть ли – не святым на службе нашей власти…
– О, господин Гольдберг, наши профессии с Вами схожи, и сберечь святость там, где ты видишь всё несовершенство человеческой натуры – предательство, ложь, обман, корысть, поругание клятв и даже обетов пред Господом – о какой святости можно говорить в этом случае?
– Мы с Вами – страшные грешники, – заключил он и покровительственно похлопал Гольдберга по плечу, а затем, залпом, выпил полный фужер вина.
– О, памятный для меня портвейн красный, Ливадийский. Давно его не пробовал. Почти двадцать лет. Полагаю, что Вы знаете, что это – любимое вино последнего Государя.
Гольдберг при этом даже поморщился:
– Для этого, господин писатель, мы и революцию делали, чтобы, так сказать, трудящиеся…
Француз красноречивым жестом обвёл богатое убранство дома председателя ЧК и откровенно засмеялся. Жена чекиста, увидев холодный и жёсткий блеск его очей при этом, как-то сжалась и вся побледнела.
Хозяин, после минутного замешательства, кинулся к писателю и, стараясь разрядить напряжённость, предложил:
– А может – коньяк? У меня есть замечательный, многолетней выдержки, коньяк.
– Да, – ответил француз, сегодня – лучше коньяк. Много коньяку. Мне, что-то уже очень давно, не было так интересно и так… весело. Благодарю Вас, господа,… за высокую честь.
Коньяк приятно туманил голову хозяина и его именитого гостя.
Хозяйка же продолжала зябко кутаться в старинную шаль, при этом ещё больше бледнела и пребывала в полной растерянности.
Она словно силилась что-то вспомнить, но память о прошлом ускользала от её ослабевшего сознания и она, от этого, всё больше замыкалась в себе и боялась даже глаза поднять на гостя.
Наконец, пересилив себя, она выпила бокал своего любимого Алеатико, которому была верна всю жизнь, прожитую с величественным Гольдбергом и только после этого стала с тревогой вглядываться в лицо писателя-француза.
Его не портил шрам, через всю правую щеку, к тому же он умело его маскировал аккуратной бородкой, усами, да длинные, с проседью, волосы – до плеч, придавали ему мужественность и какую-то гордую, даже чопорную таинственность.
Он был очень учтив. Опережая хозяина, норовил ей подлить любимого вина в бокал и даже прокомментировал, взяв первый раз старинную бутылку в свои красивые руки:
– О, вино императрицы! Вам Ваши вожди – повернулся он к растерянному Гольдбергу – не поставят в вину эту… м… классовую неразборчивость?
Хозяин как-то вымученно улыбнулся и поспешил опрокинуть себе в рот изрядный бокал коньяку из старинного бокала.
И только после основательного подкрепления всех – и хозяев, и их гостя выдержанным коньяком и марочными винами, разговор за столом обрёл многоплановый характер.
Они, а вернее – хозяин особняка и француз, так как хозяйка только их слушала, не задавая ни единого вопроса, обсудили положение в Европе, где в Германии уже шесть лет правил Гитлер и почти вся Европа была под его властью.
Гость и здесь удивил хозяина дома:
– А Ваше руководство понимает, что эти все европейские блиц-войны – всего лишь камуфляж? Главная цель Гитлера – Россия. И попомните моё слово, этот час близится и война уже стоит на пороге Вашей страны.
С какой-то грустью в голосе, продолжил:
– Только Россия мешает Гитлеру установить мировое господство, других сил, способных его сдержать, в мире просто нет.
Помолчав, не отводя своего пристального взгляда от лица сановного чиновника и словно решившись на что-то крайне важное для себя самого, заключил:
– И в России он будет преследовать совершенно иные цели, нежели при оккупации европейских государств. Если там он не порушил основ государственного устройства, а только ограничил суверенитет и обложил эти государства контрибуциями, то в России будет стоять вопрос об уничтожении государственности, независимости, более того – культуры, что самое главное.
Хозяин дома сидел в страшном напряжении и словно оцепенел:
«Что это? Провокация? Тайный умысел? Как себя вести в этом случае?».
И гость это почувствовал. Выпив ещё изрядную рюмку коньяку, он, прямо и открыто, посмотрев в глаза хозяину, сказал:
– Господин Гольдберг, не думайте, что мне Россия менее дорога, нежели Вам. Все мои корни и все истоки – здесь, в России.
Больше они на эту рискованную тему на протяжении всего вечера не говорили.
Без каких-либо усилий гость перешёл к заинтересованным расспросам и обсуждению проблем советской и французской литературы. При этом он легко переходил с французского языка – на русский, удивил хозяина дома глубокими познаниями в этой области.
Особенно высоко оценивал он творчество Михаила Шолохова, уже проявившего себя молодого Константина Симонова, Суркова, Тихонова, хорошо знал творчество Алексея Толстого, Куприна, Бунина, неожиданно смело и критично говорил о Пастернаке и Мандельштаме, цитировал многие стихи Есенина, Анны Ахматовой.
Не обошли они и тему гражданской войны. Гольдберг заметил, как заледенели при этом глаза его собеседника, а правая рука, непроизвольно, в горячие минуты спора, несколько раз даже опускалась на то место, где военный профессионал безошибочно находит эфес шашки.
 
– А Вы, простите, – подал голос хозяин дома, – в гражданскую – были у нас в России?
И как-то вымученно улыбнувшись – довершил тихо и вкрадчиво:
– Ваши романы словно родились здесь, на русской земле. Вы проявляете такую завидную осведомлённость в описании сцен битв, нравов, демонстрируете блестящее знание расстановки политических сил, на страницах Ваших книг оживают образы вождей белого движения, они у Вас – столь реалистичны, что я вижу пред собой Деникина, Врангеля...
И уже категорично, словно своему подчинённому, заключил:
– Так может написать человек, который всю эту ситуацию знал изнутри, был деятельным участником тех событий. Я прав?
Француз испросил позволения у хозяйки дома, красиво и как-то вкусно затянулся, после её кивка головой, сигаретой, от чего она вздрогнула всем телом и стала неотрывно разглядывать его выразительные руки с длинными пальцами и, вместе с тем, такие крепкие и сильные. На левой кисти, чуть выше пальцев, проходил хорошо видный шрам, который ей напомнил что-то до боли знакомое.
Он, сделав несколько затяжек, спокойно, глядя прямо в очи, ответил Гольдбергу:
– Да, я дитя своего времени и быть в стороне от таких событий не мог. Поэтому я хорошо знаю все обстоятельства и возникновения, как Вы её называете – гражданской войны и много иного, что происходило в России в то время.
Тяжело вздохнув, почему-то перейдя на французский, еле слышно обронил:
– Да и людей той поры, с двух сторон, многих я знал лично…
И вдруг он резко сменил тему разговора, совсем на неожиданную:
– Но Вы, по крайней мере – по моим книгам знаете, что я, как представитель… Франции, немало видел интересного и во многих иных концах света.
Особенно, я думаю, Вам будет интересна одна поучительная история, свидетелем которой я был в Алжире. Немало их было и в иных государствах мира, куда меня заносили превратности судьбы или, так скажем, человека, связанного с армией и средствами массовой информации.
– Что делать, – улыбнулся он, – селяви, такова жизнь, и я, как гражданин своего государства, был часто… несвободным в выборе не только пути, но и собственной судьбы.
Поиграв старинным бокалом в руках и посмотрев через него в окна веранды, с какой-то нарочитой бодростью сказал:
– Разве я один такой? Вспомните Киплинга. Блестящий писатель, но и английский офицер, он, будучи дитём своего времени и патриотом своего государства, воевал в Индии за интересы Великобритании, не выбирая средств и способов борьбы. От него это, к сожалению, не зависело.
Поставив бокал на стол, и как-то загадочно улыбнувшись, обратился к очаровательной жене хозяина дома:
– Но я Вам сегодня хочу рассказать одну необычайную историю, которая мне не даёт покоя до сего времени.
Он как-то нервно при этом засмеялся, отпил глоток коньяку и продолжил:
– Это история о любви. Необычайно красивой и трагической, – и он, как-то по-особенному, посмотрел при этих словах на хозяйку дома и её сына.
Она вздрогнула, но свой взгляд, от его пронзительных очей, не отвела. Он, спокойно выдержав её взгляд, продолжил:
– Вы задумывались когда-либо, – наклонился он к Гольдбергу, – а что такое любовь вообще? Чувство любви к Родине – это понятно, это святое. Оно должно быть присуще каждому порядочному человеку. Ибо любой из нас мало чего стоит без Родины, без служения Отечеству.
Затянулся душистым дымом сигареты и проникновенно, как, о самом сокровенном, с грустью добавил:
– Это чувство любви к своей Родине питает нравственные силы человека и раскрывает их в наибольшей мере в пору суровых испытаний.
Рубанув по воздуху рукой, с острой тоской, от которой даже голос его задрожал, продолжил:
– Свято и непорушно чувство любви к матери. Это единственный человек – мать, которая никогда не предаст своё дитя и пожертвует во имя его даже своей жизнью без раздумий. Я это знаю.
И откинувшись на спинку кресла, как-то даже сглатывая окончания слов, обратил к хозяевам дома свой вопрос:
– А вот любовь к женщине, единственной, данной Богом на всю жизнь, что это такое?
Муж-руководитель Особых органов по Крыму, переглянулся с женой и глазами указал гостю на сына:
«Время ли говорить мальчику об этом? И можно ли вообще вести разговор с ним в этом ключе и в этом тоне?»
Гость всё понял, и весело засмеявшись, ответил на немой вопрос хозяина дома:
– О, не волнуйтесь. Юноша уже выходит на дорогу самостоятельной жизни. В его возрасте я уже любил, любил высоко, истово и пронёс эту… любовь… через всю жизнь.
Он как-то стушевался и даже покраснел:
– Но я сейчас не об этом.
Я был свидетелем одной необычайной истории любви, которая, как мне кажется, достойна быть запечатлена, навечно, в творениях даже более значимого писателя, нежели Ваш покорный слуга.
И он, закурив в очередной раз сигарету, начал свой рассказ:
– В союзном нам племени бедуинов, у предводителя, была жена необычайной красоты и… ума. Это был действительно цветок, жемчужина Востока, ибо я за всю свою жизнь – женщины, более красивой, не встречал. И к тому же – очень умной.
Он при этом, с какой-то затаённой болью, пронзительно посмотрел на жену Гольдберга. Да так, что та стушевалась и в одно мгновение покрылась некрасивыми алыми пятнами:
– И в неё влюбился командующий экспедиционным корпусом.
Наслаждаясь оцепенением жены всесильного руководителя  Органов НВД по Крыму, продолжил:
– Он нашёл предлог, чтобы удалить предводителя племени на другой фронт, а сам же -  повёл осаду этой особой неприступной крепости.
Нехороший смешок прорвался у него из глубины души и он, понимая это, как-то торопливо, стеснительно даже, поправился:
– Нет, нет, Вы не подумайте о нём дурно. Никакого подчинения её воли страхом, никакого насилия.
Сжав свои красивые руки, да так, что побелели и пальцы, договорил:
– Он просто был к ней предельно внимателен – цветы, подарки, неназойливые приглашения на рауты, которые устраивало наше посольство, спектакли, выезды в свет…
Но тут же, с леденящим душу спокойствием, еле слышно обронил:
– И не прошло и полугода, как эта женщина… пала к его ногам. Она… полюбила этого человека. Полюбила зрело, обдуманно. Он окружил её невообразимой роскошью, она стала иметь свой дворец, свой выезд, своих служек.
Жёстко, словно в две нитки, сжал свои губы и продолжил:
– Самое же главное, он поднял её в собственных глазах: от безвольной тени своего господина – до ровни, даже выше себя ставил публично и всё подчёркивал, терпеливо взращивал её достоинства. А они были несомненными.
Минуту помолчав, словно собирался с мыслями, и отчеканил ледяным голосом:
– Минуло ещё какое-то время и она родила ему сына. Мальчик, пожалуй, сегодня -  ровесник Вашего сына.
Жена Гольдберга в ужасе сжалась в комок. Даже вино из бокала расплескалось ей на колени, но она этого не замечала.
Их же гость продолжил, как-то горько усмехнувшись, да так, что складка горестной грусти так уже и не ушла с его лица:
– Но, война, господа. И на войне – как на войне. Он стал её задаривать драгоценностями, которые изымались в результате разбоев у местной знати, ибо она вся уничтожалась, как противник, без лишних сантиментов. Мне кажется, что это закон всех военных столкновений, всех войн. Роскошь, в которой она стала пребывать, была запредельной.
Тут уже и сам хозяин дома заволновался и с тревогой стал смотреть на гостя. А тот, словно не замечая его терзаний, продолжал:
– И вот, на одном приёме, по-моему, в честь какого-то юбилея сына, куда был приглашён и Ваш покорный слуга, в зал вошёл необычный гость – это был её первый муж, вождь бедуинского племени.
Эти слова он обратил только к жене Гольдберга. Насладившись её замешательством, словно ни в чём не бывало, продолжил:
– За отличия перед нашим государством он был удостоен генеральского звания, стал кавалером ордена Почётного легиона.
С каким-то внутренним торжеством, возвысив голос и пристрастно, словно о наболевшем, глубоко личном, дополнил:
– Зал при его появлении замер. Многие, если не все, знали все детали истории семьи бедуинского вождя и его красавицы-жены.
И тут прорвалась его эмоциональная натура, да он её и не скрывал:
– И то, что он сказал, обращаясь к присутствующим, явилось таким потрясением, что красавица-бедуинка не дожила до утра, а наложила на себя руки и в традициях кочевников – кинжалом перерезала себе горло.
Судорога исказила лицо рассказчика, но он быстро справился с нею и уже как-то опустошённо и тихо, словно говорил всё это себе одному, завершил:
– Но, это будет завтра. А сейчас, в минуту своего появления в зале, вождь бедуинов, сверкая гневом, гордо подняв голову, заявил:
«Я бы мог вас убить обоих. Сейчас же. Тем более, что весь дворец окружён моими войсками. Но я этого делать не буду. Вы и так уже мертвы. Вы мертвы потому, что вся эта роскошь, которой вы себя окружили, все эти драгоценности, которые сияют на твоих плечах, пальцах, в ушах, – и он указал на свою бывшую жену, – это кровь моего народа. Это всё награбленное и отнятое палачами у своих жертв.
Верные служки твоего мужа – женщин уничтожали только за то, чтобы они никогда не признали своих драгоценностей, истреблялся весь род, если кто-то мог хранить память о них или же – о предосудительных поступках, совершённых во имя этой преступной страсти.
Не щадили даже малых детей, чтобы у вашего сына было всё.
Даже семью старейшины рода уничтожили по приказу твоего нынешнего мужа, и ты – носишь эту диадему, как знак королевской власти?
Здесь везде, – и он обвёл рукой вокруг, – в этом дворце, кровь и слёзы тысяч и тысяч людей.
Поэтому вас настигнет проклятье Всевышнего и вы падёте под его гневом…»
– И он ушёл. Тишина в зале была такой, что долго слышались его замирающие шаги на мраморной лестнице дворца.
Наслаждаясь растерянностью хозяев дома, почти не глядя на них, с палящим внутренним огнём, который вырывался наружу и отпечатался на его лице, француз продолжал свой рассказ:
– Гости сразу же разошлись, выразив этой семье такое презрение, вынести которое нормальным людям было просто невозможно.
Писатель помедлил, справляясь и со своим волнением, словно переживая эту историю вновь, а затем продолжил:
– Жена, как я сказал, не дожила до утра, командующий был при таинственных обстоятельствах, через несколько дней, заколот кинжалом, а мальчик…
Голос его дрогнул, но он – всё же завершил свой рассказ твёрдо:
– У мальчика была самая трагичная судьба. Неведомо кто сделал его наркоманом, и он исчез из родительского дома, закончив свою жизнь в трущобах нищим бродягой.
Перейдя почти на шепот, словно своим сообщникам, подмигнул и промолвил:
– Вот такая грустная история…
И, закурив ещё одну свою душистую сигарету, продолжил, обращаясь к хозяевам, сидевшим в полном оцепенении:
– Да, что-то я вогнал Вас в тоску, господа. Простите. Следующий раз я расскажу Вам историю более весёлую и интересную.
Тут же, посмотрев на свои богатые швейцарские часы, засобирался:
– А сегодня – уже пора…
И он сам – налив себе полный фужер коньяку, выпил его залпом и заторопился к выходу.
– Честь имею, – это он произнёс уже от самой двери, даже не подойдя к руке хозяйки дома, не пожав, словно и не видел её, протянутую для прощания и руку Гольдберга.
А на самом выходе, обернулся и обратился лишь к их сыну:
– А книгу эту я подписал тебе. Прочти её, я думаю, ты многое из неё узнаешь…
Кивнул головой и даже прищёлкнул, при этом, каблуками:
– Прощайте, господа! Честь имею!

***

Сын всю ночь не сомкнул глаз. Отец и мать боялись зайти в его комнату. Они оба хорошо знали, что там происходит.
Из книги юноша узнал, кто была его мать в юности, узнал об огромной любви к ней генерала Пепеляева, чей портрет красовался в этой книге на заглавной странице – молодой красавец-генерал, с единственным Георгиевским крестом на мундире, пронзительно смотрел в глаза ослепительной и счастливой девушке, в которой, с первого взгляда, он признал свою мать.
Уже под самое утро в кабинете руководителя Главного  Управления раздался сухой выстрел, а затем – и второй.
И когда встревоженная охрана вбежала в их покои, сразу увидела – на диване сидела, свесив голову, жена их начальника и густая, почти чёрная кровь тугим ручьём вытекала из раны, прямо из её простреленного сердца на красивое и богатое платье.
У самого Гольдберга пулей была пробита голова, и наган ещё дымился в его руке, подчёркивая весь ужас произошедшего лишь мгновение назад.
А на столе – охранники увидели множество писем, поверх которых лежала фотография неведомого им генерала, в форме давно минувших лет, который держал за руки ослепительно красивую и счастливую молодую женщину. В ней охранники не могли не узнать жену своего всемогущего начальника.
Сын же их исчез, и сколько его не искали – никаких следов обнаружить так и не удалось.
Истаял человек и не оставил после себя даже малейшего следа.
И всё же он был, но так и остался неведомым в России, для русских…

***

В начале сорок четвёртого года фашисты, в Париже, казнили руководителя Движения Сопротивления.
Он бесстрашно шёл на казнь. И очень многие парижане узнали в приговорённом к повешению модного писателя Жоржа де Пеппла, которым повально зачитывались.
Особенно популярным, в начале сорокового года, был его роман о событиях в далёкой России.
О великой любви и великом предательстве.
В главном герое, без труда, приближённые к нему друзья и просто знакомые узнали генерала Пепеляева, более известного французам как писатель Жорж де Пеппл.
Но, главным образом, в романе речь шла о неведомой для французов женщине, которая отступилась от генерала Пепеляева и связала свою судьбу с председателем ЧК Крыма, вершившем здесь свой суд и расправу со всеми, кто не только боролся с новой властью, но и просто был к ней нелояльным, высказывал даже малейшие суждения о неправедности деяний служек того режима.
Ночью, после казни генерала, группа патриотов убила часового и сняла с виселицы тело того, кто был в России дерзновенным генералом Пепеляевым, тайком захоронив его на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где нашли последнее пристанище многие достойные сыновья далёкой России.
Правда, к несчастию, и недостойных двурушников и иуд, которым наш герой не подал бы и руки – тоже упокоилось немало.
Самое деятельное участие в этой операции принял видный и бесстрашный молодой человек, который был очень похож на русскую красавицу – ту, чья необычайно красивая фотография была помещена в последней книге Жоржа де Пеппла.
Особенно поражали его глаза – необычайно голубые, распахнутые, в обрамлении густых ресниц, которые, казалось, вобрали в себя все боли и тревоги нашего сурового мира и беспокойного времени.
Он же, по окончанию войны, сразу же после освобождения Франции от фашистов, поставил памятник на могиле казнённого генерала Пепеляева.
Неоднократно видели его на этой могиле и в послевоенные годы, несколько раз – в сопровождении сына и очень яркой женщины.
Говорили они, при этом, только на русском языке.
Сподобилось и мне увидеть этот необыкновенной красоты памятник – молодой генерал русской службы, с устремлённым в сторону России лицом, словно ожидал встречи с той, которая была всей его судьбой и смыслом жизни.
Положив цветы на его могилу, и зная, по счастливой случайности, всю эту трагическую и величественную историю истраченной любви, я с глубокой грустью думал лишь об одном:
«Что бы явила эта любовь миру, не окажись она на таком крутом изломе жизни и судьбы моих героев? Что, по сравнению с ней, выдуманные искусственные страсти?
Нет, жизнь всегда богаче любой выдумки, любой фантазии.
Надо только уметь услышать её голос.
Но мы очень часто не слышим даже друг друга, а не то, чтобы услышать голос вещей  судьбы».

 

***