Гадалка

ИВАН КОЖЕМЯКО

ГАДАЛКА


© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года


Москва
2013 год


Разве можно нагадать жизнь
тому, кто и сам может
предсказать судьбу?
Более того, вершил людские судьбы.
И. Владиславлев


ГАДАЛКА

 
***
Я никогда не любил гадалок. И на это были основания, так как был дважды облапошен ими в лейтенантской юности – в Джанкое и в Вильнюсе.
А тут – не знаю, что со мной произошло…
Ужин на набережной Ялты был уже почти традиционным. Я и есть-то не очень хотел, но – надо же что-то вечером было делать, и как-то убить эти три-четыре часа, самые длинные и бессмысленные.
А ещё – пронзительно грустные и тоскливые, пустые, иссушающие душу звенящим одиночеством.
А здесь – хотя бы среди людей. Не в одиноком и пустынном номере.
Да и чего греха таить – коньяк живительно вливался в жилы, немножко туманил голову и приглушал ту привычную боль и тоску, которые стали уже обязательной ношей и неотрывными спутниками моей сути.
И когда девочка-официантка принесла кофе – знатный, его здесь варили на песке, ароматный и жгучий, неведомо откуда ко мне подошла цыганка.
Породистая, красивая. Уже пожившая. Время уже стало властвовать над ней – её губы покрывались поперечными морщинками, да глаза – подвыцвели.
Но самое прекрасное, что у неё было – волосы, не дикие, как у многих цыганок, а красивые, блестящие, они были тщательно расчёсаны, струились по её плечам, и скреплены зажимом с розой, которая так ей шла.
Опять же – очень красивые и ухоженные руки, с длинными и тонкими пальцами, ярко накрашенными ногтями, да выражение чёрных, огромных глаз…
Ох, уж эти глаза! Я – не слабый человек, выдерживаю любой взгляд, не отвернулся и от её пылающих и страстных глаз, но – не соревнуясь, а любуясь ими, всей её грациозной фигурой в пору высшего расцвета женской зрелости и красоты.
И она это поняла, красиво улыбнулась, и тихо и просто сказала:
– Нравлюсь?
– Да, нравишься. Очень красивая.
И тут же – просительно, к ней:
– Посиди со мною!
– Если хочешь что – скажи или закажи сама. Не смущайся, я всё оплачу.
– Спасибо, – тихо сказала она, – я бы немножко съела чего-нибудь.
– А выпьешь?
– Да, глоток вина. Мне много нельзя. Голова сильно потом кружится.
Всё это она говорила так просто и так естественно, что я даже забыл, что говорю с цыганкой.
Это была приятная собеседница, красивая и яркая, хотя уже и отцветающая женщина.
Но так, как и сам был уже не юношей пылким, то любовался ею откровенно, как представителем таинственного и неведомого мне народа.
Нет, это не было чувством мужчины к желанной, хоть на миг, женщине, а это действительно был интерес к неведомому, иному человеку, представителю иной цивилизации, иного мировоззрения и, быть может, даже иной культуры и морали.
И она это поняла:
– Не смотри на меня, как на диковинную вещь, не надо. Я точно такая, как и ты.
Грустно усмехнувшись, продолжила:
– Так же чувствую, так же страдаю… Может быть, способна больше, нежели ты, понять другую душу.
Официантка приняла дополнительный заказ, с видимым сожалением посмотрела на меня, но другую половину стола, за которым сидела цыганка, накрыла быстро и красиво.
Цыганка ела удивительно красиво, никуда не торопясь.
Взяла бокал, посмотрела мне внимательно в глаза и сказала – так просто, как говорит старшая сестра младшему брату:
– Спасибо тебе. Впервые вижу такое отношение русского к себе.
Тяжело вздохнула и продолжила:
– На нас ведь все смотрят – не как на ровню, а как на проходимок и воровок.
Опалила меня бездонностью своих глаз и спросила:
– И я хочу выпить с тобой, знаешь за что?
Я заулыбался:
– Нет, конечно. Не знаю. Но мне тоже с тобой очень приятно и светло…
И уже с каким-то вызовом к ней:
– Так за что мы с тобой выпьем?
– Я хочу выпить за то, что у тебя вскоре произойдёт в твоей судьбе. Доброе и светлое. Поверь мне. Ты обязательно встретишь того человека, который тебе сегодня особенно нужен.
Я даже как-то вскинулся и хотел запротестовать, но она, молча, погасила моё возмущение тихим и ласковым жестом и продолжила:
– Она будет спасительницей твоей души, спасительницей твоей любви, а ты ещё будешь любить сильно, по-настоящему.
Я притих. Конечно, здоровый скептицизм меня не оставлял и я ей сказал:
– А почему ты об этом говоришь? У меня в этом плане всё хорошо. Любимая работа, любимая жена, любимая семья, дети…
– Неправду ты говоришь. Не надо так со мной говорить. Прошу тебя.
Посмотрела мне в глаза и продолжила:
– Жена у тебя была. По-настоящему любимая и единственная. Но уже три года, как её не стало. Детей у тебя, действительно двое – сын и дочь. И у них уже внуки.
Я оцепенел, и весь застыл в страшном напряжении. Она, сильно сжав мою руку, тихо продолжила:
– Знаю, что любил ты её сильно. Знаю, что и жизни не пожалел бы за её спасение.
Через туман и звон в моих ушах до меня доносился её голос:
– Но ты не вини себя. Ты сделал даже больше, чем возможно в этом случае по её спасению.
В её голосе появился необычайно тёплый оттенок, и она увещевала меня, как маленького ребёнка:
– Ты не можешь смириться с тем, что Господь её забрал к себе до срока. Не понимаешь, что она выполнила свою роль на земле.
Убеждённо и страстно, опалив меня в очередной раз взглядом своих бездонных очей, продолжила:
– И теперь она – нужнее Господу. Он её призвал, как лучшую из лучших, к себе. Ему тоже нужны самые лучшие…
Схватила меня за руку:
– А ты не казнись, не мучай себя и её отпусти. Не держи возле себя. У неё отныне своя дорога и мир свой. Ты ещё в нём будешь, но не спеши, не вышло твоё время на земле, не всё ты ещё здесь сделал.
– А ты, – она красиво и как-то мечтательно улыбнулась, – ещё будешь любить и будешь любим. И в этом нет греха, запомни.
Щемящая грусть выплеснулась в её голосе:
– Более того, если ты оттолкнёшь от себя эту любовь – ты поступишь не по-божески, неправедно. Себя же накажешь.
Я при этих её словах как-то нервно засмеялся.
– А ты не смейся. Знай, что и твоя судьба, будущая судьба, идёт тебе навстречу. Ощупью, совершая, как и ты, ошибки, забыв о том, что только душа человека – бессмертна, а жизнь, тело – конечно. И вам предначертана общая судьба, ещё при вашем рождении.
Она также выстрадала право на счастье с тобой. И вы будете ещё счастливы, только если сумеете правильно распорядиться Божьим провидением и Его волей… Я её отчётливо вижу…
Я перебил её:
– Хорошо, положим, о жене моей ты правду сказала. Не стало её и я, как неприкаянный, бреду по свету – не зная и не выбирая пути. Так не любят больше, как я её любил. Как я молил Господа – забрать мою жизнь взамен, но сохранить её. Увы, не докричался до небес, не слышат нас там – и я залпом осушил свой бокал, наполненный коньяком.
– Но у меня, – уже улыбаясь довершил я, – даже отдалённо нет никого на примете, на всём белом свете, кто бы походил на ту, о которой ты говоришь.
– А я тебе даже скажу о дне вашей встречи и об обстоятельствах, при которых она произойдёт. Скажи, ты хочешь, чтобы я это сделала?
– Хочу!
– Вы встретитесь 28 декабря этого года. Это особый день в вашей жизни – и твоей, и её. Это день её рождения. И ты уже не сможешь быть без неё. Поймёшь это, как только встретишь её.
Помолчала минуту и уже устало, без прежнего подъёма, но всё же договорила:
– Не многие будут желать вам счастья. Будут злобные завистники, может, где-то не поймут вас и ваши дети, где-то даже осудят в душе, но вы на это не смотрите.
Почти вскричала:
– Это только ваша судьба. И только вы вправе принять по ней решение.
Взяла меня за руку и продолжила:
– Но знай, что даже на этом пути, в самом стремлении к счастью, вас подстерегают опасности и вам понадобится немало сил, чтобы всё преодолеть и всё превозмочь.
– Ты знаешь, – как-то даже покраснев до корней волос произнесла она, – я тебе не должна этого говорить, но скажу – уж больно ты меня, цыганку, поразил. Не знала, что и я так могу переживать.
И засмеявшись, промолвила лукаво:
– Ох, поразил ты меня. Я всю жизнь мечтала любить такого мужчину. Как бы я тебя любила. Ты бы забыл о мире, о долге, о людях, о своих привязанностях, утонул бы в моей любви.
Словно о чём-то сожалея, выдохнула:
– Но у меня… нет на это права. При рождении мать сказала – нечаянно встретишь того, кто стал бы твоим смыслом жизни, но ты уже будешь служить Господу, и на человеческую судьбу права иметь не будешь.
Вот так, генерал…
Я чуть не подскочил за столом. И уже пребывая в полной растерянности, спросил:
– А откуда ты знаешь, что я генерал?
– Я всё о тебе знаю.
И совсем неожиданно, что ввергло меня в крайнюю степень растерянности и даже потери здравого рассудка, приложила руку к моему пиджаку, к груди, на правой стороне и участливо спросила:
– Болит? Болят твои старые раны? Не волнуйся, я сейчас всё сделаю для того, чтобы они не тревожили тебя так больше.
И она, пронзительно глядя мне в глаза, что-то шептала, надавливая правой рукой на место тяжёлых ран, которые я получил в Афганистане.
– Забудешь, забудешь и день тот и час. И 8 мая, в пятнадцать минут от полудня, больше не будут для тебя кошмарными.
У меня стали даже волосы шевелиться на голове – я действительно был ранен накануне дня Победы, и после двенадцати минуло только пятнадцать минут.
– А ты знаешь, – она оторвала свою руку от моей груди, – девочка та, которая спасла тебя – счастлива.
– Да и ты молодец! Красиво так всё сделать. Да и то, как тут устоишь, – она мечтательно задумалась, – Наталья Иванова отдаёт тебе свою кровь во спасение, а ты её выдаёшь замуж за своего любимца, Владимира Лермонтова.
 

Вот ведь судьба – Иванова и Лермонтов. Помнишь, стихотворение Лермонтова «К Н. Ф. И.»?.
Тут уж я совсем утратил ощущение реальности и про себя только подумал:
«Откуда она это знает? Что за мистика? Действительно, я ведь – и жив остался только потому, что прямо на поле боя, среди этого смертного ада, страшного запаха крови – как своей, так и вражьей, когда осколки гранаты иссекли всё моё тело по правой стороне, изящная и красивая, совсем молоденькая сестричка Наталья Иванова, с богатой копной золотых волос, отдала мне свою кровь, причём, много больше, чем было возможно и безопасно для неё.
Долго, затем, болела, приходила в себя, но как же я был счастлив, в ту пору – молодой полковник, увидев, как на неё смотрит мой любимец, командир разведроты Владимир Лермонтов, двадцатипятилетний капитан, трижды орденоносец – и сделал всё, по моему разумению, что было возможно, чтобы они тут же, в Афганистане, и соединили свои судьбы.
Помню даже, что подарил им полное собрание сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова, да портрет любимый – молодой и обворожительной Натали, с высокой причёской и ангельским лицом».
Все эти картины сегодня прошли перед моими глазами, после столь неожиданных слов цыганки.
К жизни меня вернул её голос:
– А что же ты звезду Героя не носишь? Она святая, и её стыдиться тебе не надо. Я даже вижу эту картину, как ты, на Саланге, спасал людей, попавших в беду.
 

И, как мать – к сыну, проронила, едва слышно, почти шепотом:
– Сердечный ты мой, сколько же ты их вытащил на себе?
– Двадцать восемь, – не давая мне ответить, произнесла она.
– Двадцать восемь пацанов. Ты им спас жизнь. Вот в этом был твой главный подвиг в жизни. Выше его уже не будет.
За это и воздаст тебе Господь.
Эти слова переполнили край моего несказанного изумления:
«Что это, откуда это, как ей дано всё это знать и чувствовать, и понимать?»
В это время в ресторанчик под шатром вошла цветочница.
И не успел я даже сообразить что-либо, как моя странная и необычайно интересная спутница сегодняшнего вечера, красиво засмеявшись, произнесла:
– А ты не сдерживай себя. Ты ведь хочешь подарить мне букет цветов. А мне так хочется его от тебя получить.
Я скупил у торговки цветами все багровые розы, и повинуясь неведомому чувству и неведомой силе, встал на колено возле неё и положил эти розы на её яркое, в маках, платье.
– Вот за это – спасибо. За честь спасибо. Жалею, что табор не видит. Ни одной цыганке не выпадала такая честь.
И она нежно, как мать, поцеловала меня в лоб и в глаза.
Легко и грациозно поднялась из-за стола, фигурка у неё, несмотря на пробежавшие уже долгие годы, была девичьей.
– А теперь – прощай. Мы не увидимся более с тобой никогда. Но я всегда буду молиться за тебя, и просить Господа о его милости. Благодарю тебя за те минуты высокого счастья, что ты мне подарил. Ох, генерал, и почему ты мне так поздно встретился, – и она красиво засмеялась, обнажив свои белые зубы.
– Знай же, скажу последнее, она сегодня ищет тебя, но не знает ещё о тебе. И душа её ещё в потёмках. Она, не зная даже об этом, не даёт ей свободы и прозрения, возможности проснуться.
Словно наставляя меня, заключила:
– И рядом с ней, ты на это не обращай внимания, пустышка. Это не её мужчина. Она просто обманывается. Скоро прозреет.
Покачала головой, дотронулась до моего плеча рукой и сказала:
– Ты тяжело этим переболеешь, но другого пути, если ты действительно хочешь быть счастливым, у тебя нет.
Только она, единственная, может стать твоей судьбой. И никто иной более. Запомни это. Я от всего сердца говорю тебе это.
И она, неожиданно для меня, поклонилась мне до земли, даже правую руку выбросила вперёд и коснулась ею моих ног и тут же – словно истаяла.
Не ушла, не удалилась, а на самом деле истаяла в наступивших сумерках.
Больше я её не видел ни разу, хотя искал по всей Ялте, и всегда, завидев цыган, устремлялся к ним навстречу.
Один раз, яркая, шумная, с дымящей трубкой в руках цыганка, сама меня остановила и сказала:
– Не ищи её генерал, не надо. Это судьба твоя с тобой говорила. И встретилась с тобой. А искать её не надо.
И часто я с той поры, а был в Ялте ещё дней десять, чувствовал на себе взгляд пронзительных и красивых глаз моей гадалки.
Но когда я шёл к ним навстречу, словно мираж, словно дымка истаивали они в людской толпе, и невыразимая грусть при этом наполняла моё сердце.
Когда же я пришёл на прощальный ужин в любимый ресторанчик, на столе, где мы ужинали с цыганкой, лежал букет багровых роз.
И знакомая официантка, так и не сумев побороть растерянность и робость, тихо мне сказала:
– Это Вам велели передать. Она была здесь сегодня. На минуточку. И сказала, что Вы непременно придёте сегодня в ресторан.
И словно это что-то для меня значило, торопливо добавила:
– А знаете, она даже не в цыганском одеянии была. В красивом и строгом костюме. Посидела за столом, на Вашем месте, и передала Вам этот букет цветов, а ещё – вот это. Она велела, чтобы эта вещица всегда была с Вами, – и она протянула мне какую-то необычную изумрудную пирамидку, опоясанную золотым ободком.
Я взял подарок в руку. И блаженное тепло, спокойствие и уверенность сразу же разлились по всему моему телу, даже закружилась голова.
И тут я увидел её глаза из темени:
«Прощай, генерал. Ты будешь счастлив. Поверь мне. Господь помилует тебя и сохранит…»

***
28 декабря этого же года я встретил Её. Свершилось предсказание моей гадалки. Составила моё счастье женщина несомненных достоинств, равно выстрадавшая право на счастье своей утратой...
Но это уже совсем другая история.
И я, давно не удивлявшийся ничему, обращаю к моей спасительнице слова искренней благодарности и восторженной признательности:
«Спасибо тебе, цыганка. Я ещё, оказывается, живой. И дано мне великое счастье – любить и быть любимым, хотя жизнь уже далеко повернула на осень.
Так, я это знаю точно, любят последний раз в жизни. Не хватит сердца больше, так как оно всё, до капли, отдано той, которая стала единственной…
Спасибо, милая цыганка».

***