МилиЦионер 7

Трубили трубы, горяча кровь, хрипло лаяли псы, скуля от нетерпения, нервно ходили загонщики – готовилась большая охота. На медведя.
Наш микроавтобус мчался по вечерним улицам, нарушая все правила движения. Путь нам прокладывала патрульная милицейская машина, сиреной распугивая встречный и поперечный транспорт. Сзади следовал автобус командой крепких парней, в черной униформе, в черных шлемах с зеркальными забралами, с короткими десантными автоматами наперевес. И замыкала нашу кавалькаду еще одна патрульная машина.
Мы выскочили на стоянку ресторана «Партизан». Еще на ходу двери автобуса открылись и из него стали высыпать беркутовцы числом двенадцать. Тринадцатым был полковник Черномор, известный своей звериной жестокостью к бандитам. Двое остались у двери ресторана, остальные влетели внутрь. Мы бегом следовали за ними. Проход наших парней маркировали перевернутые столы, поломанные стулья, лежащие в экзотических позах посетители и черные столбы беркутовцев, какие движением ствола автомата обозначали свой сектор обстрела.
Четырех из них и Черномора мы догнали у кабинета директора. Они по двое стояли у двери, прижавшись к стене, а Черномор языком глухонемых, дабы не выдать своего присутствия, пояснял им, что следует делать. Едва мы подбежали и не успели перевести дыхание, как двое с разбега вышибли дверь кабинета и упали внутрь вмести со створками. Двое других и их командир в облаке пыли заскочили в кабинет. Вбежали и мы, перепрыгнув через десантников.
Когда пыль слегка улеглась, нам предстала следующая картина. У стола стояли две насмерть перепуганные женщины, как мне показалось, с давно поднятыми руками. Возле каждой стоял огромный, черный, словно из преисподни, беркутовец с направленным в лицо стволом автомата. В заломанном набок черном берете Черномор пистолетом контролировал окно.
– Отставить, – мы, неопытные в подобных задержаниях, обернулись; в дверях стоял разгоряченный бегом полковник.
– Отставить, – изваяния беркутовцев не шевелились. Черномор контролировал улицу за окном и весь кабинет. – Захаров, Зинченко наденьте на женщин наручники.
Мы повиновались, и это слегка разрядило положение. Беркутовцы отступили, убрав от женщин страшные стволы. Черномор перестал контролировать улицу, не выходя, впрочем, на возможную линию огня возможной засады.
– Мостовая Валентина Федоровна, – обратился полковник к той, которая постарше, – вы арестованы по подозрению в соучастии убийства Прозоровского Сергея Петровича.
Мостовая Валентина Федоровна явно хотела что-то сказать. Она открывала и закрывала рот, не в силах, словно рыба, произнести ни слова. И слезы струились из ее больших глаз.
– Мостовая Валентина Федоровна – это я, – пришла ей на помощь рядом стоящая молодая женщина, – а это – мой бухгалтер.
– Лейтенант Феш, – не смутился полковник, – снимите с бухгалтера наручники, дайте ей воды и успокойте. Мостовая Валентина Федоровна, – полковник грозно посмотрел на вторую женщину, – вы арестованы по подозрению в соучастии убийства Прозоровского Сергея Петровича.
– Могу я опустить руки?
– Можете.
– Дайте мне сигарету.
Полковник вставил в губы Мостовой сигарету и зажег ее. Она с большим наслаждением затянулась.
– Долго же вы ехали, полковник, – на лице обвиняемой было написано облегчение.
Меня всегда удивляла эта черта русского характера: совершить преступление, мучаясь долго ждать, и испытывать облегчение при аресте.
– Могу ли я рассматривать ваше заявление, как признание вины.
– Ни в коем случае, – ответила Мостовая и устало закрыла глаза.
– Полковник, здесь все, – обратился Кияшко к командиру десантников.
– Уходим, уходим, уходим! – всякий раз повышая голос, прокричал Черномор в воротник своей черной куртки.
Беркутовцы четко и быстро произвели маневр отступления.
– Я и Феш возвращаемся с Мостовой.
Гюнтер хотел возмутиться, но Кияшко посмотрел на него, и тот увял. На войне следует беспрекословно исполнять приказы, а не болтать.
– Зинченко и Захаров отправляются на задержания Селиванова.
– Вася! – страшно вскрикнула Мостовая. – Товарищи милиционеры это все я, он не виноват, это я.
– Ишь, как убивается, – заметил Петр, убирая пистолет в кобуру под пиджаком.
– Он не виноват, не виноват! Идиоты, идиоты! – закричала Мостовая и упала без чувств.
Бесшумно и быстро, словно тени в царстве мертвых, десантники перебегали от куста к кусту, приближаясь к дому. Я и Петр следовали за ними, стараясь ни в чем им не уступать. Вот первые двое достигли южного, косо освещенного лучами заходящего солнца, фасада. Немного постояли, прижавшись к стене возле окон, одновременно, словно по команде, быстро заглянули внутрь, отскочили от окон и подали знак отрицания. Черномор водил руками, указывая то направо, то налево, то на землю, а то и на свои глаза. Кажется десантники поняли эту абракадабру, потому что к двоим возле дома присоединилось еще двое и они пошли попарно в разные стороны, низко пригибаясь, дабы враг не смог их заметить из окон. Четверо остались в кустах, прикрывать наш тыл, а последняя четверка, мелкими перебежками, меняя друг друга в беге и замиранием с контролем территории, двинулась к беседке, китайскому домику в глубине парка.
Перед этим последним броском Черномор и нам что-то показывал. Он покрутил пальцем в небо, потом дважды сильно прижал что-то к земле, как месят тесто или мнут белье в ванной. Я недоуменно посмотрел на лежащего рядом Петра. Тот пожал плечами и в манере десантного полковника покрутил пальцем у виска. Дабы не слишком нарушать обет молчания, я придвинулся к самому уху Петра, и прошептал: «поползли к беседке». Мне показалось, что жесты полковника можно истолковать именно так. Петр энергично закивал головой, соглашаясь.
Мы ползли по росистой траве и видели, как двое десантников достигли окна, быстро заглянули внутрь, отскочили и показали каким-то образом, что птичка в клетке. Когда мы, все в грязи и в зелени, почти приползли, у дверей беседки скопилось восемь десантников, по четверо с каждой стороны, а Черномор жестами пояснял им дальнейший сценарий. Он мельком взглянул на наш червячный способ перемещения, и мне стало так стыдно, как редко бывало в жизни. Я хотел подняться, но Петр дернул меня за рукав и мы остались лежать у самого порога – два измазанных идиота с пистолетами.
Два крайних десантника надавили стволами автоматов половинки двухстворчатой двери, и они разошлись медленно и совершенно бесшумно. Так же медленно, по-кошачьи крадучись, десантники проникли в беседку. В открытую дверь была видна, освещенная свечами, бледными в солнечных лучах, небольшая комната, в середине которой, к нам спиной, сидел мужчина в позе лотоса. Даже с десяти метров, несмотря на свободное ниспадающее одеяния, было видно, что это очень сильный и очень тренированный человек. Он сидел как изваяние, абсолютно неподвижно, очевидно не зная, что происходит у него за спиной.
Первый десантник коснулся стволом автомата его плеча. Мужчина пошевелился, словно волна прошла по нему, десантник отлетел и распластался на противоположной стене. Мужчина вскочил и ушел в сторону так быстро, что глаз едва успевал за его перемещениями. Я видел в действии самбо плюс-плюс, слухи о котором упорно циркулировали во внутренних органах, и существование которого неизменно отрицалось на всех уровнях.
Не в силах что-то предпринять, мы смотрели, как один за другим выходят из строя солдаты нашей маленькой армии. Селиванов казался серым смерчем, валивший на пол неповоротливые куклы. Выпады, удары, пируэты были такие быстрые, какие не в силах исполнить ни один человек.
Петр вскочил и, вбегая в беседку, кричал:
– Селиванов сдавайся! Мостовая арестована!
– Смерч остановился. Все восемь десантников и девятый Черномор валились на полу, не производя, впрочем, впечатления окончательно убитых.
– Валя арестована, – произнес Селиванов, и дыхание его было ровным, словно не он победил только что девять человек, – так вы хохлы, я сдаюсь, – и он протянул руки навстречу Петру.
Петр спрятал пистолет и надел на него наручники.


Из теплого приятного сна, из какого я только и запомнил, что он был теплым и приятным, меня вынул резкий, противный звонок. Я еще полежал немного, надеясь, что звонящему или звонящим надоест, он или они прекратят, и можно будет снова погрузиться в теплые глубины приятного сна. Но я ошибся. К звонку добавился стук в дверь, не интеллигентный и осторожный костяшками, каким стучал мой сосед снизу, преподаватель университета, когда его заливал мой проржавевший стояк, а мерные удары ладони о металл двери. Я знал: дальше последуют удары кулаком, потом ногами, потом, может быть, вышибут дверь. Я встал, натянул джинсы и шагнул в прихожую.
– Иду, иду! – отпирая замки второй, металлической двери, попытался я унять стучаще-звонящего.
В дверном проеме стоял полковник Кияшко. Он был в гражданском, и самой примечательной частью его костюма были шорты, смотревшиеся на нем так неестественно, как если бы на боевого коня надели дамское седло.
– Что смотришь, – мрачно произнес полковник, видя мой неподдельный интерес к волосатым, кривым ногам, – в дом я войти могу?
Я молча посторонился и запер за полковником дверь. В крошечной прихожей, где и одному-то было тесно, немая сцена повторилась. Полковник терпеливо и хмуро ждал, а я соображал, куда его вести.
Самым презентабельным местом моих однокомнатных хором был недавно отремонтированный совмещенный санузел, но я интуитивно чувствовал, что принимать там столь высокого гостя не есть удобно. Стало быть, следовало выбирать между смятой постелью, разбросанными носками комнаты и грязной посудой кухни.
– Ну, – не выдержал полковник тяжести моих раздумий.
– Прошу на кухню, – широким, приглашающим жестом я указал Павлу Ивановичу дорогу на кухню.
Кияшко стоял у двери, а я суетливо убирал со стола пустые бутылки из-под лучшего в мире пива «Оболонь», бумагу вместе с засохшими ломтиками ветчины, хлебные крошки – остатки вчерашнего торопливого ужина.
– Не парься Кирилл, – тепло сказал Павел Иванович. – И мы когда-то были рысаками.
Простые слова полковника приободрили меня. Из моих движений исчезла нервная суета; я быстро и четко убрал грязную посуду со стола в раковину.
– Прошу, – указал я полковнику на табурет у окна, предварительно смахнув с него полотенцем воображаемую пыль.
– Кофе? – вопросительной интонацией произнес я, исключив, как альтернативу, чай, по причине его отсутствия.
– Кофе, – легко согласился Кияшко.
В деле приготовления кофе мне было чем похвастаться. На премию по раскрутке столичного «Семени» я недавно приобрел до неприличия дорогую машину по приготовлению кофе – настоящее произведение искусства, сошедшее с конвейера сталелитейного завода Крупа. Машина могла все, а требовала сущую малость: электричество, кофе в зернах и воду без калька. Машина тарахтела, гудела, булькала, слегка тряслась и распространяла вокруг себя бодрящий запах свежемолотого кофе. Под эти мирные звуки и запахи так приятно было беседовать о погоде и футболе.
Я предположил, что нынешнее лето будет теплым и сухим, но не таким засушливым и жарким, как прошлое. Павел Иванович полностью согласился с моим прогнозом. Мы нашли, что турнирное положение нашего клуба не так уж дурно, в том смысле, что могло быть хуже. И я и Павел Иванович были абсолютно уверены, что в следующем сезоне мы непременно одолеем нахальных шахтеров и заносчивых динамовцев, всегда пользующихся непонятной снисходительностью судей.
Кофе готов, к столу подан сахар, в красивом, чешского хрусталя сосуде (жалкие остатки моей недолгой семейной жизни) выставлены сливки, а на блюде изящно разложены сухарики. Павел Иванович отказался от сливок и сахара, а я не понимаю кофе без того или другого.
Крепкий кофе прогнал из моей головы остатки сна. Я выпил чашку, без всякого аппетита съел сухарик и попросил машину повторить. Последние пять минут мы молчали, будто футбольная тема вынула из нас весь отпущенный на сегодня запас слов.
– Нужно допросить Селиванова, – тихо сказал полковник.
– Почему я, Павел Иванович, – так же тихо спросил я.
– Сам подумай. Феш молод, Кислицкая женщина, у Зинченко больная жена и двое детей. Остаешься ты.
Всё верно, всё правильно – остаюсь я.
Помолчали.
Я посмотрел вверх, где в подобных случаях должно простираться бездонное небо. Бездонное небо давно нуждалось в побелке.
– Так не хочется умирать, – признался я, и в эту минуту мне действительно очень не хотелось умирать.
– Ты прекрати, прекрати, – строго сказал полковник, вставая; в нервном волнении он хотел пройтись, как привык в волнении бродить по своему обширному кабинету, но скромные габариты моей кухни не располагали к прогулкам, – я еще спляшу гопака на твоей свадьбе, – Кияшко снова сел на шаткий табурет.
Я посмотрел на кривые ноги полковника.
– Надеюсь, что это не случиться.
Снова помолчали.
– Когда? – обреченно спросил я.
Полковник украдкой посмотрел на часы.
– Через пятьдесят шесть минут. Я жду тебя во дворе в машине, бросил он, выходи из кухни.
Насвистывая арию териодора, я спустился по лестнице и открыл входную дверь. На крыльце меня встретило позднее летнее утро. Оно улыбалось мне блеском солнца, такого яркого солнца, синевой неба, зеленью молодых листьев, у которых все еще впереди.
«Тиха украинская ночь», – только за эти три слова Александр Сергеевич заслужил благодарность потомков. Я попытался переложить их музыку на солнечное утро, в крайнем случае – на день. И так и эдак переставлял я слова, идя к черному мерседесу, припаркованному у детской площадке с поломанным грибком.
При моем приближении задняя дверца машины сама собой открылась. Садясь в нее, у меня родилось: «Полногрудо украинское лето», – не так красиво, как у Пушкина, но все же, все же.
В приятной прохладе водительского салона, закрытого от водителя звуконепроницаемым стеклом, Кияшко инструктировал меня.
– В сумке, – полковник указал на стоящую между нами сумку, в которой на поворотах что-то тихо звенело, – водка и кое-какая закуска. Неприлично приходить в такое место с пустыми руками.
– Тяжелая, черт! – удивился я, опуская сумку
Она и в самом деле была неадекватна своему предполагаемому вкладу.
– Это нацепи на воротник рубашки, – на ладони полковника лежал матовый диск, не больше копейки в диметре и не толще её, – мы будем слышать тебя.
Я осторожно взял микрофон и липкой стороной налепил на обратную сторону рубашки.
– Это надень на седьмой зуб.
– А где этот седьмой зуб.
– Вверху справа. У тебя там один, так что не ошибешься.
– Удивляюсь я компетентности наших органов, – сказал я, когда убедился, что коронка точно села на мой зуб.
– Порой я тоже, – произнес полковник. – Если почувствуешь, что ситуация полностью выходит из-под контроля, просто сильно прикуси зуб. Потом немедленно вались на пол, закатывайся под нары и не вылезай оттуда, пока я не скажу.
Последнее предложение мне не понравилось, очень не понравилось. Но сказавши А... Машина плавно остановилась во дворе городской тюрьмы.
– И последнее, – заканчивал инструктаж Кияшко, – не задавай вопросы о Прозоровском. В этом деле он не при делах.
– О чем же я с ним буду говорить? – удивился я.
– Он тебе сам расскажет всё, что мы должны будем знать.
Снова слух неприятно резануло «мы». Знаю я эту коллективную ответственность – каждый по отдельности ангел и некому предъявить предъяву.
– С богом, сынок.
Полковник неуклюже, через сумку обнял меня, пощекотав щеку пушистыми усами. Когда он отстранялся, мне показалось, что он быстро, украдкой перекрестился, а может просто почесал нос и плечи.