Расплата

ИВАН КОЖЕМЯКО

РАСПЛАТА


© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года




Москва
2013 год


За всё в жизни надо платить.
И самую страшную плату
взимает дьявол за проданную душу.
Она уже никогда
не будет знать покоя и любви.
И. Владиславлев





РАСПЛАТА

 



***
Он вырос в этом маленьком южном городке, который примостился на самом берегу Азовского моря, в степной зоне Крыма.
Хорошо помнил, как им гордились и родители, и одноклассники.
Он, единственный из школы, за всю историю её существования, стал генералом, да ещё к тому и Героем Советского Союза.
В школе был оборудован музей его имени, даже улицу – в двенадцать домов, где он родился и рос до военного училища, городской сход порешил переименовать и дать ей его имя.
Поэтому всех огорошила и потрясла та давняя история, произошедшая с ним в далёкой столице, которая к этому времени уже и не была единой столицей Великого Отечества, за которое отец его, фронтовик, да и он сам – пролили немало крови. Сегодня она была столицей лишь далёкой и чужой для многих России, которая рассеяла своих детей по миру, да и бросила на произвол судьбы.
Эту историю знал в городке каждый и приезжим землякам рассказывал не так, как ведают из ряда вон выходящие приключения, события, а с болью и глубокой личной горечью.
Все его понимали, жалели и… не судили.
И был он для всех жителей городка родным и желанным, и тем острее пронзала всех эта боль – в пересказах и, непременных при этом – искажениях, добавлениях, страстях – всего его многочисленного и дружного родства.
Только сестёр было три, да брат старший.
И вот эту историю мы и попробуем поведать так, как услышали её от младшей сестры его, которую он очень любил, и которая врачевала людские болести в клинике республиканского центра.

***

Он застрелил её на глазах у всех. Прямо в палате госпиталя.
Не картинно, как это делают паяцы, стараясь устрашить и заставить каяться ту, из-за которой и идут на этот роковой шаг, а избавляя её от греха великого, предательства и ответственности за его судьбу и его детей и, особенно, от ненависти, унижающей презрительной жалости и лжи.

***

Их счастью завидовали все. И только одна старенькая бабушка, которая его любила сильнее, чем даже своих детей, осеняла его в спину, когда уходил, крестным знаменем и шептала уже совсем вылинявшими от старости губами, в глубоких поперечных морщинах:
– Господи! Сохрани и помилуй его, дитя моё святое. Сердцем чувствую, не к добру эта любовь. Не принесёт она ему счастья.
И тяжело вздыхала при этом:
– Не для доброй судьбы Господь её послал, не сможет она нести крест жены в скромности и послушании, бродит дурная кровь, не скоро перегорит… и угомонится.
И, когда старенькая Анна Романовна случайно, у самого берега моря, встретила её с каким-то приезжим поздним вечером, в почти расстёгнутом халатике, полыхающую дурной страстью, не побоялась, подошла по утру и, глядя ей прямо в глаза, сказала:
– Не мути родник-то, оставь ты его, голубиную душу. Ты ведь и себе не даёшь отчёта – зачем он тебе?
Нехорошо засмеялась та, презрительно измерила тяжёлым взглядом бабушку, да и сквозь смешок, похотливый и подленький, процедила сквозь зубы:
– Тебе, старая, от беспамятства что-то кажется-вержется. Помирать уже давно пора, а ты за мной по пятам волочишься, вынюхиваешь всё. Всё печёшься – за своего любимца. Кто тебе поверит?
И очень зло, переходя на визг, довершила:
– А будешь лаять, как шавка шелудивая, дверь в доме подопру и спалю, запомни. Иди отсюда, чтоб я тебя больше и не встречала.
Бабушка попыталась переговорить с ним, но он только отмахнулся и сказал:
– Ба, родная моя, ты не видишь, ты не знаешь, что только она и есть моя судьба. Иной не надо, да и не приму я иной.
И было отчего – ему, молодому в ту пору лейтенанту, утратить голову – богатые русые волосы, в красивой причёске, придавали её лицу некую отстранённость от окружающих, а глаза – с зеленоватым отливом, с длинными густыми ресницами, словно просвечивали всех насквозь, и трудно было скрыть от них что-то потаённое, лежащее на дне души.
И только немногие видели за этим надменность и высокомерие, которые она, с годами, тщательно и умело скрывала.
И ему она сказала «Да!» только потому, что он прельстил её столицей, куда он был распределён, как окончивший училище с золотой медалью.
Правда, не сказал, что ролью этой тяготился уже сразу и намеревался проситься туда, куда убыли его самые близкие друзья из его выпуска – в 40-ю армию, которая исходила кровью на отрогах Гиндукуша и перевалах Хосты, в мятежном Кандагаре и переходящем из рук в руки Джелалабаде.
Он чувствовал себя дезертиром и видел глаза друзей, в которых – нет, осуждения не было, но была какая-то укоризна и непонимание его, кого они так полюбили за годы учёбы, кто был их совестью, кому они норовили подражать и за кем всегда шли, твёрдо зная, что он никогда не поступится честью и никогда не предаст, не пойдёт против совести, а уж тем более – не допустит попрания достоинства, как своего, так и тех, кто шёл за ним вослед.
И он, никому не говоря ни слова, а в первую очередь – ей, ещё в отпуске написал письмо Министру обороны, в котором просил направить его служить туда, где, как он считал, в это время только и должно быть настоящему офицеру.
В столичной дивизии, после отпуска, молодую пару встретили радушно, сразу же отвели уютную комнату в общежитии и, что уж совсем невероятно, сразу же определили её на работу в окружной Дом офицеров методистом по кружковой работе.
Она была счастлива.
Это была та жизнь, о которой она мечтала.
Выросшая в провинциальном городке, который он почитал за самый лучший в мире, она тяготилась этим. Она была убеждена, что только в столице могут расцвести её, более чем скромные дарования. Конечно, по её твёрдому убеждению, они были выше и дерзновенней, нежели на самом деле.
А здесь – столица, её блеск, зазывные рекламы театров, концертных залов, ресторанов.
Но он, уже в первые дни, этот порыв её остудил, и твёрдо ей заявил, что для него на первом месте стоит служба. И пока он не выведет свой взвод в лучшие – ни о каких театрах и речи быть не может.
После этого разговора она более не поднимала эту тему.
Она просто стала себя вести так, как считала нужным. Ему же говорила, что навалилось много работы, надо переучиваться, пополнять недостающие знания.
Спокойно, без истерик, вынесла известие о его назначении для прохождения дальнейшей службы в 108-ю Баграмскую дивизию, в истекающий кровью Афганистан.
Более того, даже заявила:
– Вот и хорошо, пока молодой – пройдёшь и это испытание. А там – академия. Поезжай спокойно и знай, что я буду тебя ждать. Всё будет хорошо. Я верю в это. И знаю, что всё обойдётся.
И судьба его действительно хранила. А два ранения, одно из которых очень тяжёлое – в особый счёт им не принимались.
Редко кто здесь оставался без таких меток.
Жаль только, что осколок рассёк ему лицо и шрам, хотя и аккуратный, спасибо хирургам, но портил его красивое и породистое лицо.
Слева оно было таким же, а справа – чужим и каким-то напряжённым.
И тогда он стал носить строгие и красивые усы, которые несколько скрашивали этот дефект, но делали его старше прожитых лет.
Он и не заметил, как первая седина за эти три года пробежала по его вискам, словно изморозь упала на его красивые и богатые русые волосы.
Через три с половиной года, его, практически под силой приказа, отправили из Афганистана учиться в общевойсковую академию.
Непривычно для его лет на плечах лежали, словно с ними и родился, майорские погоны, а на груди – теснилось множество орденских колодочек, глядя на которые военные и фронтовики, знающие в этом толк, почтительно провожали молодого майора взглядами и тщательнее, чем обычно, поднимали правую руку к козырьку фуражки, отвечая на его приветствие.
А он торопился к ней.
Господи, как же он её любил. Как гордился её успехами, а она писала, что за три года стала вторым лицом, после самого начальника, в окружном Доме офицеров.
Он ей отправлял все деньги – зачем они ему? Норовил, с оказией, передать памятные подарки, которые приобретал на буйных восточных рынках.
Сразу же по прилёту в Москву, не извещая её заранее о своём появлении, любовно выбрал букет белых роз, купил самое дорогое вино, конфеты, в красивой перевитой лентой коробке и, с дрожью в ногах, пошёл в направлении общежития.
Был неприятно уязвлён, когда дежурный по общежитию заявил, что Марина Александровна Славина здесь уже не живёт.
– Ей, товарищ майор, предоставлено жильё в гостинице Дома офицеров, – с какой-то двусмысленной улыбкой произнёс дежурный, в равном с ним звании, но гораздо старше по возрасту.
Не придав его тону никакого значения, Славин остановил машину и поехал на окраину старинного парка, где величественно высилось здание окружного Дома офицеров.
И здесь не обошлось без тягостных минут унижений и ожиданий.
Чопорная и молодящаяся не по возрасту дама, долго его мурыжила у стойки, повторяя десятки раз, что Марина Александровна никаких распоряжений в отношении его не оставляла и она допустить его в её покои – она так и сказала «покои» – не имеет права.
– Придётся подождать, товарищ майор, – с какой-то скрытой издёвкой и таинственным намёком сказала дежурная.
– Мариночку Александровну ждут и более высокие чины… Не Вам ровня…
И тут же, испугавшись своей откровенности и какого-то не очень понятного для него, но неприятного намёка, заторопилась, указуя рукой на диваны, стоящие вдоль стены богатого фойе:
– Посидите – вон там…
Он, молча, направился под фальшиво смотрящиеся, в зимней Москве, искусственные пальмы и молча сел в кресло.
Ожидание было долгим. Минуло семь, восемь часов вечера. А той, которую он с таким нетерпением ждал, всё не было.
И дежурная по Дому офицеров дама, уже с какой-то жалостью, переходящей в неприкрытую брезгливость, всё посматривала на молодого, не по годам, майора.
Только его высокое звание и обилие орденских колодок на кителе, а она, всю жизнь, проработав среди военных, в этом толк понимала, сдерживало её от более резких и едких замечаний.
Но уже где-то после девяти часов вечера, не сдержалась и прошипела:
– Вы бы в ресторан сходили, поужинали, а там – и Мариночка подъедет.
И он, оставив сумку и цветы, подарки ей прямо на кресле под нелепыми пальмами, даже не попросив дежурную присмотреть за его вещами, быстро поднялся по мраморным ступенькам в зал ресторана.
– Девушка, – обратился он к официантке, – мне – стакан коньяку и что-нибудь поесть. Что посчитаете нужным сами. Пожалуйста.
Молоденькая официантка с уважением посмотрела на молодого майора, тяжело вздохнула и уже через несколько минут принесла ему заказ.
Коньяк он выпил залпом и даже не почувствовал его вкуса. Быстро съел вкусный кусок мяса, с картошкой, запил кофе, положил на стол деньги и быстро спустился в вестибюль Дома офицеров.
Странное дело, его вещей на кресле, в котором он их оставил, не было.
А дежурная, с багровым лицом и тяжёлым дыханием, встретила его стоя, прямо у лестницы, по которой он спускался из ресторана.
Суетесь и даже заискивая перед ним, стала торопливо повторять одно и тоже, отирая потный лоб, добрый десяток раз:
– Простите меня, Мариночка Александровна вычитала мне, что я… не додумалась позвонить ей. Она была на занятиях, с начальником Дома офицеров, в Мулино.
Он посмотрел на часы – было без трёх минут десять часов вечера.
Дежурная покраснела и ещё больше заторопилась, объясняя ему, что так у них бывает – занятия и мероприятия в Доме офицеров порой затягиваются допоздна.
– Я Вас провожу в её номер. Пожалуйста.
И она тяжело засеменила по ступенькам парадной лестницы на второй этаж.
Остановившись у двери с тяжёлыми бархатными портьерами, она робко поскреблась в дверь.
Дверь тут же, словно хозяйка ожидала этого сигнала, распахнулась и она, его мечта и грёзы, самая дорогая и любимая женщина на Земле, вместе с тем – совершенно незнакомая и даже чужая, с роскошной и вычурной причёской, в дорогом костюме, обтягивающем её несколько располневшее, но такое совершенное тело, бросилась к нему на шею и стала, иступлённо, целовать в губы, шею, глаза.
Затем, объятая страхом, отшатнулась и пальцем провела по багровому шраму на правой щеке, заканчивающемуся под самим глазом:
– Господи, а это – что такое? Ты почему мне об этом не писал?
И только тут заметила на его плечах майорские погоны, обилие орденских колодочек на левой стороне кителя и как-то жалко, неподдельно испугавшись его, просяще спросила:
– Насовсем? Отслужил? И куда теперь?
– Зачислен в академию. Прибыл на учёбу.
– Слава Богу! Теперь мы заживём, как люди. Видишь, – и она обвела рукой двухкомнатный, роскошный номер, – улучшили условия жизни, как жене героя-афганца.
– Не по чину что-то, Марина. Так в Москве и генералы не живут.
– А у меня очень… хорошие отношения, – тут она как-то споткнулась на этих словах, – с начальником Дома офицеров. Премилый человек, тактично проявил внимание и заботу.
И когда сама сняла его китель и понесла вешать в шкаф в прихожую, похолодела – на вешалке висела форменная офицерская рубашка, с полковничьими погонами.
Она быстро её скомкала и сунула за своё бельё, в самый дальний угол шкафа.
Справившись с волнением, вернулась к нему – сияющая и торжественная, с бутылкой дорого коньяку:
– Сегодня мы будем пить этот коньяк, подарили по случаю, а потом… – и она как-то плотоядно, он такой её и не знал, засмеялась.
За столом, который она очень красиво накрыла, все его тревоги и сомнения улетучились, и он видел пред собой прежнюю Марину, желанную и любимую.
А поздней уже ночью он испугался сам, впервые в жизни.
Она продемонстрировала такое искусство любви, что он, человек крайне сдержанный и скромный, испытал приступ необъяснимой ревности и даже какой-то неловкости и стыда.
Такой страстной и такой искушённой в постели она никогда в дни их краткого семейного счастья не была.
Но стоило ему сказать, что он теперь в Москве и им пора подумать о ребёнке, она напряглась и жёстко, даже с криком, заключила:
– Нет, нет, любимый, мы только начинаем жить. Подождём ещё немножко, хочется для себя ещё, для души что-то обрести.
– Марина, но где ты всё это… познала?
– Глупый, – и она закрыла его рот поцелуем жадных и опытных губ, – я же не на Луне живу, читаю, фильмы смотрю, а потом – подруги…
Как-то нехорошо засмеявшись, через смущение договорила:
– О, женщины не могут не поделиться друг с другом – даже этими сторонами жизни…
– И ты, завтра, поделишься? – с болью, неведомой ранее, спросил он.
– Дурачок ты, это же только наше, – и она снова прильнула к нему всем страстным и опытным телом, вызывая в нём непознанное им ранее желание и силу.
В эту ночь они так и не уснули. Взрывы страсти возникали между ними вновь и вновь и они никак не могли насытиться друг другом.
Но утром он снова как-то сразу поник, когда она подняла телефонную трубку и капризно, не терпящим возражения тоном, сказала:
– Передайте Георгию Ильичу, я не буду сегодня на работе.
И с каким-то особым ударением, он его скорее почувствовал, чем услышал, довершила:
– Муж вернулся. Да, да, вернулся муж из Афганистана… Так и скажите. Непременно.
До занятий в академии оставалось две с половиной недели. Они не разлучались ни на миг. Он её провожал и встречал с работы, а затем они шли в большой город. Казалось, не было ни одного уголка старой Москвы, который они бы не обошли в эти дни.
А побыв в академии, в первый же вечер, твёрдо, не допуская ни малейшего возражения с её стороны, решительно заявил:
– Завтра мы покидаем твой будуар. Тяжело мне здесь. Пошло, чужое всё какое-то.
И уже легко, со звоном в голосе:
– Нам дали прекрасные две комнаты в академическом общежитии. С учётом заслуг, – и он указал на свой мундир, на левой стороне которого расположились орденские планки высоких наград – двух орденов Боевого Красного Знамени, орденов Красной Звезды и «За службу Родине в Вооружённых силах СССР», медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги», ряда орденов Демократической республики Афганистан.
Странно, но она не спорила. Лишь сказала:
– Но это так далеко от работы. Мы меньше будем видеться.
– Нет, я и это учёл. Ты будешь работать в академической библиотеке.
– Как? – тут уже она перешла на крик.
– Так, ты ещё не забыла, что ты – ЗА-МУЖЕМ, понимаешь, а куда муж – туда и жена. Это больше не обсуждается по праву того, что я – мужчина и я твой муж. И решения по нашей совместной жизни принимать буду я.
И она смирились. Поникла только сразу, даже подурнела. И целый день молчала, словно нарочно гремя посудой и каблуками.
Он при этом не проронил ни слова и только чаще, нежели обычно, курил на балконе.
На второй день после этого разговора, к ним в номер, почти не стучась, совершенно по-хозяйски, вошёл статный полковник.
Пышная шевелюра, крупное лицо, громкий голос – сразу выдавали в нём начальника.
Так оно и оказалось – сам начальник окружного Дома офицеров пожаловал к ним.
Владиславлев из-за стола при его появлении не встал, на протянутую руку не ответил, сделал вид, что наливает гостю вино в фужер.
Затянувшуюся паузу попыталась разрядить Марина, но неловко и неряшливо – вместо того, чтобы представить гостя мужу, она, наоборот, стала представлять тому Славина:
– Уважаемый Георгий Ильич, знакомьтесь, мой муж – Славин Владислав Святославович. Зачислен в академию, после Афганистана.
Здесь уж Славину пришлось пожать пухлую, ухоженную руку полковника, и он, молча, без единого слова, указал тому на стул подле стола, на правах хозяина дома.
Тот уже вошёл в роль, картинно взял фужер и провозгласил тост:
– За героев переднего края, за наших доблестных афганцев, не вернувшихся с войны…
Славин его перебил:
– Мы третий тост пьём за память павших. Давайте не нарушать традицию.
Полковник побагровел, но бокал осушил молча. Ел много, красиво, со вкусом.
Насытившись и откинувшись на спинку стула, произнёс:
– Я полагаю, что Вы, Владислав Святославович, делаете ошибку.
Как-то икнул, поправился и продолжил:
– Мариночка для нас – сущий кладезь. Она устроена, у неё хорошие перспективы. А Вы её срываете с насиженного места…
– Я полагаю, – перебил его Славин, – что это – уже дело решенное, и мы его… с Вами, обсуждать не будем. Жена должна быть подле мужа, а не там, где ей удобнее и комфортнее.
Разговора не получилось. Марина покрылась тяжёлым румянцем.
И как только полковник удалился, разразилась невиданным ранее, скандалом. Некрасивым, неправедным и нечестным.
Он даже рассмеялся, когда она сказала, что отдала ему свои лучшие годы и всё мыкала с ним гарнизонную жизнь офицерской жены.
– Где же ты это успела, родная моя? – только и спросил он сквозь зубы, страшно побледнев, что было признаком самой крайней ярости.
– Ты же кроме Москвы за это время ничего не видела и по гарнизонам, как жёны моих товарищей, не моталась. О какой, в этом случае, гарнизонной жизни ты говоришь?
Она умело погасила этот конфликт, и он на долгие годы забылся.
За время его учёбы в академии у них не случилось ни единой размолвки. Она прекрасно ладила с коллективом библиотеки, её идеи поддерживались руководством и скоро о ней стали говорить, как об одном из ярких, творческих и мыслящих работников.
Карьеру учёного прочили и ему, но он наотрез отказался и в беседе с начальником академии заявил:
– Спасибо за честь, товарищ генерал-полковник. Но это – не моё. Я вернусь в войска, по завершению обучения.
Марине об этом разговоре он ничего не сказал, зачем, заранее, расстраивать.
И она сама, на выпускном курсе, повела разговор о том, что неплохо бы остаться в Москве, где всё так привычно, желанно, знакомо, так уютно и комфортно.
– А кто же на Кушке, в Марах будет служить? – и он внимательно посмотрел ей в глаза.
– Хватит, ты уже за всех отслужил в Афганистане. Почти четыре года. Пусть все это пройдут – тогда будут знать, как ждать…
– Марина, это решать буду я. Хорошо? А мы, лучше, давай поговорим о том, что пора нам уже сына иметь. Живём мы с тобой, как бобыли.
И в каком-то запале, осуждающе и гневно, с болью выпалил:
– Посмотри, ребятня – в каждой комнате общежития. Одни мы…
И он тут же выбросил все её препараты, таблетки разные, которыми она пользовалась.
К назначенному Господом сроку – легко, без всяких осложнений, родила мальчика.
Но кормить грудью его наотрез отказалась, и малыш рос на искусственном вскармливании.
Непременные, в этом случае, диатезы, расстройства, беспокойства малыша выносил он, качая его до четырёх месяцев, на руках.
Затем всё выправилось, и мальчик рос очень спокойным, пытливым и любознательным, уже в первые месяцы своей жизни.
Наверное, душа детская чувствует, кто и как к нему относится.
С семи месяцев он уже безошибочно узнавал шаги отца и на коленях, ловко перебирая ручками, полз к входной двери.
Нетерпеливо тянул свои ручки к отцу и сиял, как только тот поднимал его с пола.
– Ну, Славины, – не понять, то ли одобрительно, то ли в раздражении бросала она, – у вас даже выражение лица одинаковое.
Тяжёлую сцену она устроила ему в тот день, когда он сообщил, что он принял предложение Главного управления кадров Министерства обороны и по выпуску из академии будет принимать полк на Дальнем Востоке. Развёрнутый. Полный, более двух тысяч живых солдатских душ, на новеньких БМП.
– Я – на Дальний Восток? Никогда! Собирайся – и отправляйся сам. Можешь и сына взять с собой. Всё же веселее будет. Из Москвы только сумасшедшие выезжают. И ты – среди них.
Лицо её при этом обезобразилось, исказилось. Волосы, всегда уложенные в красивую причёску, растрепались, и она не замечала даже, что халат её – совершенно распахнутый и из под него виднелась вся красота уже начавшего затяжелевать тела.
Крупная грудь, не знавшая кормления ребёнка, была тугой и напряжённой. И только несколько зажиревший, в самом низу живот, указывал на то, что уже минули у этой женщины её юные лета, и она вступает в пору зрелости.
Впервые он посмотрел на это тело не с вожделением и восторгом, а с явно выраженной, да он и не скрывал её, брезгливостью.
И её этот взгляд ударил, словно кнутом.
Быстро запахнув халат, она зло прошипела:
– Никуда не поеду. Хоть убей!
– Ты поедешь туда, куда будет нужно. Или – домой, немедленно. Но здесь ты не останешься. Я сам тебя выселю из нашего номера и посажу на поезд, даже силой. И закончим этот разговор.
Тяжело она пережила этот период. Даже сильно подурнела. И долго затем, в городке, не находила себе занятия, днями стояла у окна, вглядываясь в безбрежность лесов, сверкающих на солнце голубыми блюдечками озёр.
И по каким-то неведомым законам сама захотела – вновь выносить и родить ребёнка.
А когда на свет появилась девочка – её словно преобразили. Она ни на миг не отходила от неё, кормить стала исключительно грудью, которая стала ещё красивее от распиравшего её молока.
Он же с головой ушёл в жизнь полка и когда через полгода его командования – в полк приехал генерал армии Третьяк, перемены, произошедшие в части, порадовали легендарного полководца.
Но он сдерживал свои оценки и только внимательно присматривался к молодому командиру полка.
Молча обойдя всё расположение, прямо за ужином объявил сигнал «Сбор» и, выехав в район сосредоточения полка, сам, по секундомеру, проверял прибытие каждой машины.
Тут же заслушав доклады командира полка, его заместителей, на выбор – комбатов, ротных командиров, приказал одному батальону совершить марш на полигон для стрельбы штатным снарядом.
Экипажи – из офицеров.
И надо было видеть лицо прославленного фронтовика, Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда – за его послевоенные великие труды.
Давно уже он не был столь воодушевлён и даже его окружение не видело столько добрых улыбок, которые размыкали губы его сурового и волевого, в фронтовых шрамах, лица.
Первым стрелял командир полка. Все мишени он поразил сразу, первым снарядом, образцово, мастерски, провёл танк по всем препятствиям на танковой директрисе.
Третьяк, молча, указал ему на место возле себя после доклада.
И, когда отстрелял и отводил машины последний ротный, повелительно обратился к начальнику войск связи округа:
– Соедините меня с Министром обороны.
Через несколько минут он уже беседовал с маршалом Устиновым.
Неспешно вернувшись к своему штабу, повелительно обратился  к кадровику округа:
– Полковничьи погоны!
Тот – сразу же, привычно извлёк из нарядной папки новенькие погоны, с тремя звёздами и подал командующему.
– Спасибо, командир, порадовал ты меня. За труд твой, за честь и совесть твою, Министром обороны – Вам, подполковник, присвоено воинское звание полковник – досрочно.
И уже от себя, по-отечески просто, сказал:
– Спасибо, сынок. Будут у нашего Отечества такие командиры – поживёт оно ещё.
И прославленный полководец-фронтовик, обнял новоиспечённого полковника и обратился к начальнику штаба округа:
– Полку – отличная оценка. Командира полка – первым заместителем комдива, в 22 дивизию.
С этого дня радикально изменилась Марина. Пожалуй, это был самый светлый период их совместной жизни. Марина понимала, что всё её будущее отныне, зависит от служебных успехов мужа, и всё делала для того, чтобы в доме царил мир, покой и уют.
Даже с сыном, который её сторонился, сумела выстроить более тёплые и сердечные отношения, и он без натуги стал ей говорить – «Мамочка», чему она была очень рада. И расцвела при этом ещё больше.
Заместителем командира дивизии Славин пробыл недолго. Безусловно, он осознавал, что кроме его честного отношения к службе, здесь уже работали и другие механизмы – Иван Моисеевич Третьяк не забывал понравившегося ему офицера, сумел разглядеть в нём необходимые качества для войскового труженика.
И когда Славин, с честью выдержав очередное испытание, которое ему Третьяк устроил умышленно – назначил на самую отстающую дивизию в округе исполняющим обязанности комдива, и, убедившись, что его выбор обоснован и выверен, так как молодой полковник за три месяца сумел существенно выправить положение дел в соединении, представил его к назначению на должность командира дивизии.
В ЦК КПСС, куда Славин был вызван на собеседование, кандидатуру командующего войсками округа одобрили, и он был назначен на эту особую и чтимую в войсках должность.
Это особый этап в жизни любого военного человека. Дивизия – это уже не непосредственное руководство коллективом, к которому Славин привык в полку, а умение организовать управление подчинёнными частями через коллектив штаба, начальников родов войск и служб.
И здесь, как нигде, нужны высокие организаторские качества военачальника, аналитический ум, его безукоризненный личный авторитет и высокое профессиональное мастерство.
Все эти качества наличествовали у Славина, видать, с рождения, но, самое главное, он был прилежным учеником и не стыдился учиться не только у своих начальников, но и у своих подчинённых.
И дивизия уже на осенней проверке, была признана лучшей в округе и удостоена Красного Знамени Военного Совета округа.
С нескрываемым удовольствием – вручил комдиву Знамя генерал армии Третьяк и задержал его возле себя, полуобняв за плечи.
– Хочу выполнить и ещё одну приятную миссию – Постановлением Совета Министров СССР комдиву Славину присвоено генеральское звание.
– Прошу принять этот знак высокого отличия и признания Ваших заслуг, товарищ Славин, – и он протянул генеральские погоны.
– Особые это погоны, генерал. С чистым сердцем передаю их тебе. И очень верю, что на достойных плечах они будут всегда. Этими погонами меня, с генералом, поздравил незабвенный Георгий Константинович Жуков.
И не сдержавшись в своих чувствах, обнял молодого генерала и троекратно расцеловал.
– Служу Советскому Союзу!
Едва справившись с волнением, продолжил:
– Спасибо, товарищ командующий. Чести этой не забуду никогда.
От пережитого домой он приехал каким-то далёким и даже чужим. Марина не узнавала его в этой, так идущей ему форме.
Она, с детьми, встречала его возле дома, где уже был накрыт праздничный стол.
–Поздравляем тебя, родной! Я счастлива, что ты добился таких высот.
– Нет, моя хорошая, это не я добился. Это мы, все вместе.
И он крепко обнял всех троих, своих самых родных людей:
– Спасибо вам, родные мои. Вы – мой самый надёжный тыл и поддержка моя.
Почти всю ночь в доме Славиных шло высокое торжество.
И у всех присутствующих нашлось доброе и светлое слово в адрес любимого командира, его семьи. Марина была на седьмом небе от счастья.

***

Ещё с большим рвением взялся он за службу. Его зоркий глаз доставал до всего, ни одно упущение, особенно, в подготовке офицеров, не оставалось им незамеченным.
И меньше всего, при этом, он полагался на силу приказа – напротив, старался вразумить, научить подчинённых, создать такие условия, в которых они могли проявить только свои самые лучшие качества.
Уже на второй год пребывания в должности комдива, с честью выдержав инспекцию Министерства обороны, был приглашён к генералу армии Третьяку.
– Ну, что, комдив. Жалко мне тебя с округа отпускать. Но – по-государственному поступить должен, а не только свои, ведомственные интересы впереди ставить.
Подошёл вплотную, заглянул в глаза:
– Дано добро тебе на академию Генерального штаба. Поезжай, учись, даст Бог – сменишь меня потом на посту командующего войсками округа. Не возражаешь? – и командующий тепло и сердечно обнял молодого генерала.

***

Марина радовалась, наверное, даже больше его, что она опять возвращается в Москву.
Удивительно расцвела, нашила новых нарядов себе и дочери, и всё рассказывала той о перспективах столичной жизни.
***

Два года учёбы минули быстро. Он учился с упоением, и многое в военном деле открывалось для него совершенно с новой стороны.
И чем ближе подходило время к его выпуску, тем беспокойнее становилась Марина.
Но она боялась даже спросить у него – куда собираться ей с семьей. И всё же, собравшись с духом, однажды вечером завела разговор о том, к каким переменам ей готовиться.
И тут же – высказала потаённое, давно выстраданное:
– Владислав, а может – хватит уже нам мотаться по свету? Ты – генерал, уважаемый человек, тебе, что, в Москве не могут достойную должность найти, по твоим заслугам?
– Марина, – неожиданно мягко и тепло ответил он, – а ты и останешься с детьми в Москве. Я же – получил предложение принять штаб 40-й армии. В Афганистане.
Договорить он не успел. Она вскричала:
– Нет, хватит, ты там уже был. Пусть другие побудут. А я не хочу вздрагивать от каждого звонка, от каждой телепередачи, от каждой встречи с твоими сослуживцами.
Резко отшатнулась от него и криком, причём, заполошным, – закончила:
– Нет и нет – если ты с нами считаешься и нас любишь.
Он мягко, но властно, усадил её в кресло и уже твёрдо сказал:
– Марина! Я уже принял это предложение и от него не откажусь. Решением Министра обороны нам предоставлена замечательная квартира на Юго-Западе Москвы. Так что – всё хорошо.
Задумался на миг, и, поцеловав её в висок, тихо довершил:
– А я, я… должен быть там, где сегодня труднее всего. Там же – мои воспитанники, мои друзья.
Она успокоилась только тогда, когда побывала в квартире. Жильё, на самом деле, было прекрасным – четыре комнаты, с видом на дивный парк.
И она смирилась. В последние дни его пребывания дома – окружила вниманием и заботой, была неутомима и особенно нежна с ним ночью и всё, не уставая, говорила:
– Ты только скорее возвращайся. Я очень хочу быть женой маршала. И верю, что это произойдёт скоро, пока я – молодая....

***

Взрыва он не слышал. В голове только ясно и чётко пронеслось:
«Как глупо и как жалко. Только ведь начался вывод войск. Домой уже скоро, а тут…» – и он провалился в тяжёлую и тёмную яму.
Очнулся в Москве, в прославленном госпитале имени Бурденко.
Один в палате. Тишина. У окна сидела молоденькая девочка-сестричка и читала какую-то книгу.
Почувствовав, что он зашевелился, она тут же устремилась к нему:
– Слава Богу, товарищ генерал, Вы пришли в себя. Теперь уже дело пойдёт на поправку, – и она заботливо, но даже со страхом, поправила на нём одеяло.
И только здесь он увидел, что там, где должны быть его ноги – одеяло словно проваливалось, к матрацу кровати.
Собрав всю свою волю в кулак, после паузы, тихо спросил:
– Ноги?
– Да, товарищ генерал, – ответила сестричка.
– Но Вы – успокойтесь, у нас хирурги чудеса делают, и они уже обсуждали вопрос разработки, специально для Вас, протез.
– Спасибо, – попытался улыбнуться он, – а то я думал – новые пришьют.
Через минуту в палате была уже целая куча врачей, и все они говорили с ним каким-то нарочито-бодрым, не естественным тоном:
– Владислав Святославович, всё будет хорошо. Вы только набирайтесь сил. Не волнуйтесь, мы сделаем всё от нас зависящее.
– Сегодня звонил сам министр, справлялся о Вашем самочувствии. Несколько раз звонил генерал армии Третьяк.
– Спасибо, – ответил он.
И обращаясь к начальнику госпиталя, попросил:
– Позвоните генералу Кошелеву, в академию к танкистам. Скажите, что я прошу его подъехать.
На следующий день, рано утром, ему вручили газету, в которой был помещён его красивый портрет (где только и нашли такой, – с горечью подумал он), и сообщение о том, что ему присвоено звание Героя Советского Союза Указом Президиума Верховного Совета СССР, а Совет Министров страны, своим постановлением, удостоил его очередного воинского звания генерал-лейтенант.
Он горько усмехнулся:
«Зачем всё это? Почётная пенсия? Отставка, а мне ведь ещё только тридцать шесть лет».
Назавтра утром, у него был генерал Кошелев. Юрия Алексеевича он знал давно, ещё с той поры, когда учился в академии, встретились на каком-то знаковом совещании в Министерстве обороны, и неслыханно уважал за высокий интеллект, прирождённую корректность и острый ум.
Он был гораздо старше за Славина. Седой, небольшого росточка, как подавляющее большинство танкистов, он привнёс в его палату спокойствие, добрый и светлый миг такого далёкого прежнего счастья.
– Юрий Алексеевич, Вы меня не щадите, знаете, как я к Вам отношусь. Она – об этом, – и он указал взглядом на свои ноги, вернее, на то место, где они должны быть, – знает?
– Знает, Владислав. Я сам лично ей звонил. И сам же, все эти два года, что ты был в Афганистане, вразумлял. Змею ты у сердца пригрел. Змею.
Решительно, уже не думая о впечатлении от своих слов, заключил:
– Я настоял перед командующим войсками Московского военного округа, чтобы этого мерзавца, со службы уволили, подчистую.
– Начальника дома офицеров?
– Так ты знаешь всю эту историю?
– Нет, не знаю, но догадывался. Чувствовал, что что-то нечистое там, ещё с молодости, когда я первый раз вернулся из Афганистана.
– За сына не волнуйся. Как ты и велел – он в Суворовском, завтра же мы с ним к тебе приедем, а дочь – с ней. Что поделаешь?
Отвёл глаза и как о какой-то и личной вине, еле выдавил из себя:
– Из квартиры твоей – её и её хахаля – изгнал, вот – ключи. Где они сейчас – не знаю, да и знать не хочу.
– Юрий Алексеевич! Об одном прошу – найдите дочь. Можно же её куда-нибудь определить, пока я выйду из госпиталя.
– Хорошо, предприму все возможные меры.
И завтра же – доставлю детей к тебе. Думаю, и они своё слово скажут.

***

Господи, как же он ждал этого дня. И когда заслышал шаги по коридору: чёткие и звонкие – сына; уверенные и тяжёлые – Юрия Алексеевича; и среди них – лёгкие, с детским шарканьем – дочери, он поднялся на руках, сел в кровати – попросил, его с утра побрили, одели в форменную рубашку, с новыми генерал-лейтенантскими погонами – и весь устремился навстречу детям.
– Папа, родной, – прямо с порога прокричал сын и тут же метнулся к нему, заключил в свои объятья и затих на груди.
– Папочка, папочка, – залепетала дочь, уже выросшая, красивая, с белыми бантами в роскошных, – «Её», – подумал он, – волосах.
– Ты меня, с Вячеславчиком, заберёшь к себе? Я не хочу жить с этим противным дядькой, которого мама заставляет папой называть.
И требовательно переспросила, не выпуская его из своих объятий:
– Заберёшь?
– Да, моя хорошая. Заберу, непременно заберу. Вот я только немножко подлечусь и сразу же заберу. И мы будем втроём жить, вместе.
– А мама? – наивное дитя, но оно спросило и об этом.
– Мама – нет, солнышко моё, я её обидел, и она мне этого простить не может.
– Папа, – я уже взрослая, не говори глупостей. Ты не можешь никого обидеть. Ты – самый лучший. Это она, этого Григория Ильича привела.
Состроив уморительную рожицу, как заговорщица, прошептала ему на ухо:
– Ругаются каждый день. Я не хочу там больше жить. Ты заберёшь меня к себе?
– Заберу, мой ангел. А туда ты больше не вернёшься ни при каких обстоятельствах.
– Пока я в госпитале – поживёшь у дяди Юры. Они тебя, с Адель Сергеевной, помнишь, мы были у них несколько раз – хорошо знают. А я скоро выйду из госпиталя, и мы будем вместе.
Юрий Алексеевич при этих словах обнял малышку за плечи, и она доверчиво, как к родному, к нему прильнула.

***

Так бы эта история и закончилась.
Врачи действительно совершили чудо и месяцев через пять он впервые, опираясь на один костыль и трость, вышел на воздух.
Было неловко, больно, но он попросил никому его не сопровождать, шёл по госпитальной аллее и радовался солнцу, свету, пению птиц, а самое главное тому, что он может передвигаться самостоятельно, а значит – жить, быть полезным делу, которое было для него в жизни главным.
Растить детей, которые так прикипели к нему, что бывали у него почти ежедневно.
Минул ещё месяц. Он привык к протезам и стал ходить уже более уверенно, и мало кто догадывался, что у него нет своих ног.
Всем казалось, что этот молодой генерал был просто ранен и теперь, идя на поправку, ещё прихрамывает.
В один из дней в его палату не вошла, а смерчем ворвалась она.
И прямо с порога стала кричать, что она всю жизнь его не любила, всю жизнь была с ним лишь ради того, чтобы жить широко, с размахом, в столице и только в столице.
А он – и здесь ей во всём мешал. Она встретила человека, который мог бы дать ей всё, но его, «по твоей милости», – перешла она на визг, – «вышвырнули со службы, лишили всего».
«А тут ещё, – она уже билась в истерике, яростной и страшной, – этот, твой Кошелев, меня даже на порог дома не пустил. И дочь – не вышла даже ко мне. Она заявила, что я более ей не мать. Это же – твои наущрения.
А сын, сын – такой же фанатик, как и ты.
О, как же я тебя ненавижу! Ненавижу!»
Он вытерпел и это, глядя ей неотрывно в глаза. Спокойно лежал на кровати, только кровь отлила у него от лица, да стала подёргиваться, как это бывало у него в минуты наивысшего волнения, верхняя губа, с правой стороны.
Но когда она увидела возле его кровати протезы – стала просто бесноватой.
«И ты, обрубок, хочешь, чтобы я – посмотри на меня – осталась с тобой? Это же – всё равно, что жить остаток жизни с юродивым.
Мне тебя даже видеть противно, противно и гадко».
Он, при этом, с ухмылкой ярости вглядывался в это лицо, бывшее некогда родным. И видел, что в данное время она явно завышает собственные самооценки.
Прежнего лоска на ней не было видно. Лицо обрюзгло, она сильно располнела, двойной, тяжёлый подбородок, так не шёл ей и сильно портил лицо, делая его отталкивающим и неприятным.
Да и костюм прежних лет – ей был сильно маловат и облегал все её округлости, а их стало так много, словно выставляя их напоказ.
На её крик сбежались многие врачи, а молоденькая сестричка, которая раньше дежурила у него, храбро схватила её за рукав и пыталась выдворить из палаты. Но она – оттолкнула это девочку и вновь устремилась к нему.
– Уйди, – почти спокойно сказал он, глядя на искажённое яростью её лицо.
– Мне неприятно тебя видеть. А детей же – забудь, я тебе их, ни при каких обстоятельствах, не отдам. Я найду, что сказать на суде.
С брезгливой миной, внятно произнёс:
– Пребывание рядом с тобой грозит их нравственности, их моральному здоровью.
И, словно освободившись от чего-то, что мешало ему, спокойно и твёрдо заключил:
– Заявление о расторжении брака уже в суде. Вот моё последнее слово.
И он даже отвернулся к стене, чтобы не видеть её, Лечащий врач – стал решительно оттеснять её к выходу.
Она же, в помутнении рассудка от ярости и бессилия, схватила его протезы и бросила в него. Один попал ему по голове, а второй – настолько больно ударил по ампутированным ногам, что он, на мгновение, потерял сознание.
Кровь ударила ему в голову…
 

И очнулся он лишь тогда, когда в его пистолете не осталось ни одного патрона.
Она, отброшенная выстрелами к стене, стала сползать по ней спиной, оставляя на панели кровавые следы.
Врачи и сёстры, от страшной неожиданности – вжавшиеся в стены, кинулись к нему, с ужасом глядя на ещё дымящийся в его руке тяжёлый «Стечкин».
– Заберите… это, – и он протянул, держа за ствол, свой наградной, от Министра обороны «Стечкин», с которым он прошёл весь Афганистан, начальнику отделения.
Уже через час он выписался из госпиталя, оставив свои телефоны, и уехал к Кошелеву.

***

Дело было громким и долгим.
На суд – он так и ходил со своим старшим другом и наставником Юрием Алексеевичем Кошелевым.
На последнем заседании – председатель военного трибунала встал и зачитал два письма: одно – от Министра обороны, а второе – от генерала армии Третьяка, который уже был в возрасте, но деятельно работал над своими воспоминаниями в группе Генеральных инспекторов, «райской», как называли её в войсках.
Оба военачальника-фронтовика, поручались за своего воспитанника и просили военный трибунал учесть при вынесении приговора все обстоятельства, в которых оказался генерал-лейтенант Славин, Герой Советского Союза, имеющий особые заслуги перед Отечеством.
Суд полностью освободил его от ответственности. Именно так и было записано в приговоре – не признать невиновным, а освободить от ответственности.
Министр обороны, назначив ему встречу, сам, не вступая в долгие разговоры, сказал, как о деле давно решённом:
– Знаю, генерал, все слова здесь будут лишними. Как судишь себя сам – знаю и вижу, – и он внимательно стал вглядываться в лицо Славина, сильно похудевшее и на буйную седину, которая почти полностью высеребрила его богатые густые волосы.
– Другого суда, более страшного и тяжкого, нежели суд твоей совести, для тебя не придумали.
Но, надо жить, Владислав, – он впервые назвал его по имени.
– Растить детей. Служить Отечеству. А ты ему ещё должен послужить, генерал.
– Вот, – и Министр протянул Славину лист бумаги, с его подписью и печатью, – мой приказ. Ты назначен начальником кафедры в академию Генерального штаба.
Закурил, что он делал в последнее время крайне редко, подошёл к Славину и сказал:
– Формально – не имею права. У тебя же нет учёного звания. Но я знаю, что это – вторичное. Напишешь ты свои диссертации. Что же меня касается, то я уверен, что и докторской тебе мало будет, чтобы обобщить то, что ты прошёл. Что пережил и что выстрадал.
И уже решительно, не для обсуждений:
– Так что – принимай, генерал, кафедру. И будь здоров.
– Благодарю Вас, товарищ Министр. Я этого никогда не забуду.
И, только повернулся к двери, чтобы выйти из кабинета, Министр его остановил:
– Постой. Забери это, – и он протянул ему, за ствол, тот наградной «Стечкин». Сам дарил тебе. Только ты его уж больше… так не потребляй.
– Спасибо, товарищ Министр. Спасибо, товарищ Маршал Советского Союза. Благодарю Вас, Дмитрий Тимофеевич. Разрешите идти?
– Иди, солдат. Иди и не оглядывайся. У тебя ещё долгим должен быть путь. Учи людей. Это самое главное занятие, а мы всё воюем
Хорошо бы – только с врагами. А то всё больше – с собой, а чаще всего – друг с другом. Хватит тебе уже воевать, навоевался. А вот учить людей – дело святое.
Устало заключил:
– Прощай, генерал. И если что – не поминай лихом. Ты – мужик с головой, а самое главное – с совестью, разберёшься во всём, я думаю.
Эти слова Славин будет вспоминать часто, после событий августа 1990 года. И только тогда поймёт он их подлинную суть.
Министр подошёл к нему, обнял его и легонько подтолкнул к выходу из своего кабинета.
Ожидавшие аудиенции у Министра обороны военачальники, дружно, с его появлением, шумно встали с кресел и заулыбались.
Историю Славина знали все и как люди опытные и много пережившие, увидев «Стечкин» в руке Славина, который он прижимал к груди, поняли, что страшная гроза, сгустившаяся над его головой, пронеслась, миновала.
«И – слава Богу», – думал каждый из них.
«Жалко бы было потерять такого даровитого человека. А в жизни … быть может всё. Трудно заглянуть в чужую душу».
И как-то не сговариваясь, дружно, в один голос выдохнули:
– Удачи, генерал.
А те, кто знали его ближе:
– Владислав, будь счастлив. Добра и счастья тебе. Успехов во всём.
Он так и вышел из приёмной Министра, приложив левую руку, в которой держал «Стечкина» к сердцу, а правой – опираясь на трость.
И впервые, за всё время страшного испытания, вздохнул свободно и глубоко.
В машине его ожидал, в форме курсанта Московского общевойскового училища, сын и красавица-дочь, которая так была похожа на мать, в юные годы той, только характером – в него, с сердцем светлым и чистым.
И он, обняв их за плечи, улыбнулся открыто и счастливо:
– Мы всё переживём, родные мои. Мы же вместе… Поэтому нам ничего не страшно.
И дети, не сговариваясь, прижались к его груди.

***