Ерена

ИВАН КОЖЕМЯКО


ЕРЕНА


© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года




Москва
2013 год


Первое чувство, первая любовь
всегда остаётся в нашей памяти.
И мы, благодаря этой памяти,
делаемся лучше на всю
оставшуюся жизнь.
И. Владиславлев


ЕРЕНА
 

***

Эту молодую женщину со столь странным старинным польским именем он заметил сразу.
Она нисколько не старалась ему понравиться. Она просто знала, что она ослепительна и умна, и среди окружающих его людей остаться незамеченной не могла, если бы этого и очень хотела.
И вела себя в соответствии с этой данностью – была приветлива и ровна со всеми, и с ним тоже.
И только много позже он заметил, что дивным светом её тёмно-карие глаза зажигались только тогда, когда Она встречалась с ним.
Приятели привычно называли Её Ириной, а ему так нравилось её первозданное имя и он его, как молитву, шептал, оставаясь с собой наедине: «Ерена, Ерена, моя милая Ерена…».
Откуда залетела эта веточка, этот листок неведомой ему жизни и истории – он долго не знал.
Но сдержанное благородство в повседневной жизни, высокий такт и умение себя держать в любой обстановке и легко нести свое естество среди множества людей, были у неё природными, воспитанными во многих поколениях и переданными ей от предков.
Это уже потом он узнал, что род Её происходит от древней польской знати, которая, века назад, осела на Брестской земле.
А в пору первых дней, месяцев его знакомства с Нею, он всегда поражался – откуда она впитала в себя эти манеры; эту речь; эту искрящуюся улыбку. К слову, она никогда не смеялась в полный голос, как это делали другие, а лишь мило и тихо улыбалась.
И ничто не могло её заставить вести себя по иному.
Он запомнил миг знакомства с нею на всю жизнь – не он, а она, первой, подошла к нему и представилась:
– Ерена, Ерена Колесникова. Почему Вы сторонитесь всех? Давайте к нам. Мы же все должны быть вместе, как товарищи, как единомышленники.
И если к этому добавить, что этот разговор состоялся на бюро горкома комсомола, куда он был избран, как комсомольский работник корпуса – представление будет наиболее полным.
Он сразу обратил внимание – на её правой руке было обручальное кольцо.
У неё изломались густые чёрные брови при этом. Почему-то её встревожил этот его откровенный взгляд, и она даже руку убрала. Непроизвольно, за спину.
И с этой минуты с ним стали происходить странные вещи: он всё время искал встречи с Нею, а встретившись же с ней, даже случайно – сторонился её, мучительно краснел и отвечал только односложно на все её вопросы, хотя по природе был коллективистом, начитанным и весьма воспитанным молодым офицером.
И уж сущей мукой и пыткой для него стала встреча с её семьей на дне города.
Она не видела его. И он получил довольно продолжительное время, чтобы рассмотреть её со стороны – нарядную, яркую, очень модно и со вкусом одетую – так в ту пору одевалось очень мало людей.
Красивый, узкий костюм выгодно подчёркивал всё совершенство её безупречной фигуры. Сильной, женственной, с развитой грудью женщины, которая уже выносила и выкормила ребёнка.
Точёные ноги в лакированных туфельках на среднем каблучке, делали Её ещё стройнее и выше.
Рядом с ней был молодой мужчина, с богатой шевелюрой, которого портило единственное – какие-то беспокойные руки, которые всё время перебегали с пуговиц костюма – на галстук, с галстука – что-то искали в карманах и вновь расстёгивали-застёгивали пуговицы нарядного пиджака.
Один раз капитан даже встретился с ним взглядом, и тот, совершенно не зная его, почему-то недружелюбно и даже зло, выдерживая характер, смотрел в глаза молодому военному, долго не отводя свой взгляд от его лица.
Наконец, не выдержал, как-то часто заморгал и тут же отвёл свои глаза в сторону, и даже на пол-оборота отвернулся от незнакомого военного.
И Она это почувствовала. Как-то инстинктивно прижала к себе голову мальчика, лет шести–семи от роду, и стала скользить взглядом по праздничной и шумной толпе.
И когда её взгляд встретился с его глазами, Она вздрогнула и стала густо алеть всем лицом.
Её муж заметил эту неведомую для него раньше перемену в своей жене. Лицо его стало каменным. Даже пот выступил на лбу, который он отёр просто ладонью левой руки.
Было видно по артикуляции его губ, как он спросил: «Ты – чего? Что случилось?»
Её губы донесли до военного, безмолвное, на расстоянии: «Что-то устала. Жарко. Пойдём отсюда…».
И уходя – ещё раз опалила светловолосого капитана своим глубоким, словно заглядывала в самую душу, взглядом.
Так и тлели эти неопределённые отношения весьма длительный период.
Он мучительно осознавал, что встреча с этой роковой женщиной поломала все его планы, круто изменила всю жизнь.
Он расстался с милой и тихой девушкой, без объяснения причин, которую ему прочили в жёны, и сам напросился в Афганистан.
Правда, не удержался, и через знакомого офицера, попросил его об этом, передал ей, вчерашней своей Ерене,  огромный пакет. В нём было множество стихов, которые он написал ей. И после этого запретил себе даже думать о Ней.
Когда один современный «изгнанник» по фамилии Аксёнов, в своих злобных измышлениях о войне заставил своего героя сказать, что война – это лучшие годы его жизни, он, услышав эти слова, холодел от ярости и бессильной ненависти.
Любая война – это кровь, это жертвы, это потери близких людей. И каким же надо быть недочеловеком, чтобы сказать, что среди смерти и утрат проходят лучшие годы жизни.
Он был твёрдо убеждён, что так не может думать даже откровенный негодяй.
Поэтому он страшно не любил вспоминать эти годы своей жизни, которые у него забрал Афганистан.
И отмечен был высоко и достойно, полковничьи погоны были уже на плечах, и звезда Героя Советского Союза на мундире свидетельствовала о жертвенном пути его обладателя, а он не мог – годы и годы – спокойно жить, забыться, создать семью.
И неотрывно думал о Ней, своей несбывшейся мечте, своей Ерене.
Хотя и была с Ней единственная встреча, которой он так высоко дорожил, и которая освещала ему весь жизненный путь. Яркая, красивая и совершенно случайная.
Он уже не помнил, куда ехал на служебном УАЗике по краю огромного поля ржи.
И по самой его кромке сиял в солнечных блёстках небесно-синий ковёр – васильков, и багровый – маков, что было для Белоруссии странным и трудно объяснимым, всё же это не Крым, где он вырос, и маки в таком количестве в этих суровых местах не росли.
Неведомо какое чувство вело его, но он попросил водителя остановиться на краю этого поля и стал собирать букет васильков.
Именно васильков, потому что маки - как бы они ни были прекрасны, но в букете долго не стояли и быстро осыпались.
Увлечённый этим занятием, он не слышал, как возле его УАЗика остановился «жигулёнок» и из него вышли две женщины.
Одна – чуть постарше, а вторая – молодая, яркая, со жгуче-чёрными волосами, собранными сзади в простой «хвост».
И очнулся он только тогда, когда за спиной услышал её голос:
– Как жаль, что не мне предназначается этот дивный букет.
Он даже вздрогнул от неожиданности, резко повернулся к ней, да так, что рассыпал цветы, и они синей волной упали возле её ног.
Она смутилась:
– Ну, вот, помешала я Вам… Я так долго смотрела за Вами. Такое хорошее лицо было у Вас при этом.
И совсем уж неожиданно вырвалось у Неё, против воли:
– Вы очень… мужественны и  красивы…
И Она своей дивной рукой дотронулась до его богатых волос и отвела рассыпавшуюся прядь набок, открывая его высокий и чистый лоб.
При этом рукав её лёгкого платья, так ей идущего, опустился мягкой складкой на плечо, обнажив всю руку до плеча – женственную, столь совершенную, что он даже не к месту подумал: «Жаль, что я не художник. Нарисовать бы эту красоту…».
Глубокий вырез платья открывал верх её груди, которая была очень красивой, налитой и загоревшей, что у него даже закружилась голова от переживаемого, неведомого ранее, волнения.
Она видела его состояние. Сама, в чрезвычайном напряжении, даже закусила свои дивные губы, которые просто манили к себе – чувственные, чуть открытые, в правом уголку которых образовалась при этом трогательная ямочка.
И тут же, решившись, со стоном и болью, сказала:
– Господи! И где ты взялся на мою голову? Я так спокойно жила. Всё было определённым и понятным. Никаких метаний, никаких шараханий.
Знала, что муж – меня любит, я относилась к нему с уважением, хотя и не любила. Нет, не любила и не люблю. Но многие ли любят взаимно?
А тут – ты… Зачем? Я мерзкая, я гадкая, но я не могу и минуты прожить, чтобы не думать о тебе, не вспоминать эти глаза…
Она даже застонала:
– И если бы не сын, – и при этих словах слёзы полились из её глаз.
Он стоял оглушенный её признанием, в котором она, неведомо для чего, пошла даже дальше:
– Я даже спать стала в комнате с сыном. Нахожу любой предлог, любой повод после встречи с тобой, чтобы не быть… не быть с мужем.
Он меня не понимает. Работаем ведь вместе, и если бы у меня был какой-то роман – он бы всё видел. И, наверное, ему было бы легче.
– А так, – она затихла на миг, но тут же продолжила, – непонятно, отчего я так переменилась. Он этого понять не может и от этого страдает.
– Вы зачем мне всё это говорите? – он сказал это тихо. Но ярость сквозила в каждом его слове.
– Вы живёте в нормальной семье и Вам только хочется оставить непорушным свой покой и все свои устои. Вы не знаете совсем, как живу я. Да и живу ли вообще?
Повернулся к ней – глаза его горели. А душевная мука так исказила его лицо, что оно стало бледным, как полотно.
– Я ведь только и живу тем, что предо мной, везде, Ваши глаза. Сейчас, сию же минуту, если я Вам дорог, Вы должны быть со мной. На интрижку, на тайные и ворованные встречи – я никогда не пойду.
Думайте и решайтесь.
Она вся обмякла и слёзы, ручьём, полились у неё из глаз.
– Господи, родной мой, хороший, а я-то думала, что совершенно тебе безразлична, что не нужна тебе. Да и ребёнок... Кто захочет растить чужого? Теперь мне так светло на душе…
И уже не спрашивая его ни о чём и не говоря ему больше ничего – стала исступлённо целовать его в губы, в щёки, в лоб.
Обняла, со стоном оторвалась от него – гибкая, прекрасная и твёрдо сказала:
– Я всё сегодня скажу мужу. Я тоже не хочу ворованного счастья и жизни, прежней, не хочу.
И уехала с подругой, которая всю сцену наблюдала с нескрываемым ужасом на лице, изумлением и какой-то невысказанной болью.
А вечером, в гостиницу, где он проживал, пришла она, её подруга, и принесла ему письмо.
Говорить ничего не стала, а только попросила прочесть письмо в маленьком красивом конверте, от которого явно был слышен запах дорогих духов, только лишь по её уходу.
Он тупо уставился куда-то в окно и ждал, пока эта женщина уйдёт. Оставит его наедине со своими мыслями.
Письмо он не прочёл. Он и так знал, что пишут в подобном случае, когда страшатся сами сказать пусть горькую, но честную правду.
Он его сжёг над пепельницей и завтра же, благо, в дивизию пришла разнарядка, убыл в Афганистан.
И вот, после более чем девяти лет, а он упросил руководство армии, и его оставляли в Афганистане, к чьей-то вящей радости, трижды подряд, до самого вывода войск, он возвращался в город, где стояла его дивизия, и куда он был назначен начальником политотдела.
Но это был и Её город. В нём жила Она, та, которую он не забыл, и которая так и осталась в его сердце. И он знал, что это уже навсегда. Как знал и то, что никогда не простит ей того визита подруги. И того письма, которого он так и не прочитал.
Приняв дела и вступив в должность, через несколько дней он поехал представиться городским и партийным властям.
Секретарь горкома партии, молодая и энергичная, обаятельная Лилия Николаевна Яремчик, приняла его тепло и сердечно.
Тут же заявила, что на партийной конференции будет рекомендовать его в состав бюро горкома.
К слову, они были очень дружны весь последующий период совместной работы. И он всегда восхищался этой умной, яркой и даровитой женщиной, которая так органично, казалось, без труда, совмещала в себе и талантливого партийного работника, и мать троих детей, и тонкого, просвещённого человека.
В один из дней, когда он прибыл по её приглашению в горком партии, она предложила:
– Я сейчас познакомлю Вас с членами бюро горкома. С этим составом, за исключение двух-трёх человек, мы их всех предлагаем на выдвижение, мы намерены выходить и на партконференцию, и на будущие выборы.
И не была бы она женщиной – красиво улыбнувшись и даже заалев, слегка, лицом, заявила:
– Край наш – текстильный. В составе бюро – три четверти – женщины. Вот они мне уже все уши прожужжали: «Лилия Николаевна! Вы бы хоть познакомили нас с Героем. А то мы только слышим, что новым начальником политотдела дивизии назначен Герой, молодой полковник. Да ещё говорят, что он и не женатый».
Всё это она ему выпалила за минуту и тут же кому-то позвонила:
– Нина Григорьевна, приглашайте членов бюро горкома, пусть заходят…
Он считал себя сильным человеком. Но когда дверь в кабинет секретаря горкома открылась и на пороге появилась женщина необычайной красоты – у него закружилась голова, и пол качнулся под ногами.
До него донёсся голос Лилии Яремчик:
– Знакомьтесь, Владислав Вячеславович, это наш секретарь горкома партии по идеологии, Ирина Николаевна Колесникова. К слову, как и Вы – кандидат философских наук…
Больше он ничего не слышал.
Пламя полыхнуло в его голове, сразу стало нестерпимо жарко и он, не объясняя никому и ничего, поспешно вышел из кабинета первого секретаря горкома партии.

***

Утром следующего дня, ещё только чуть рассвело, к нему в дивизию приехала первый секретарь горкома партии Лилия Яремчик.
Мило побеседовала, несколько минут, с комдивом, прославленным и любимым всеми генералом Лобановым, который куда-то спешил, и осталась с ним, начальником политотдела, наедине.
– Владислав Вячеславович, Вы простите меня, что я встреваю, наверное, не в свои дела, но Ирина – не только  секретарь горкома, она – самая близкая моя подруга. Поэтому быть в стороне от разыгравшейся драмы – я не могу. Хочется, хотя бы немножко, и себя уважать за имя и звание человека.
Остановилась, справилась со своим волнением и продолжила:
– Господи, как же я не догадалась сразу, что это – Вы. Она же мне всё рассказывала о Вас, о вашей  встрече с нею в молодости.
Тяжело вздохнула, присела на край стула, как-то виновато попросила у него сигарету, умело затянулась душистым дымом и повела речь дальше:
– И о том поступке подруги, на который она её не уполномочивала.
Посмотрела ему в глаза. Словно решаясь на какое-то важное сообщение, и громче, чем надо было, сказала:
– Она, Владислав Вячеславович, уже девять лет одна – после Вашей встречи у ржаного поля, с васильками. Она всё честно рассказала мужу и тут же ушла, с сыном, к своей матери.
Необходимо было несколько дней, чтобы придти в себя. Просто собраться с мыслями. Не много я знаю женщин, способных на такой поступок.
На второй же день она собиралась встретиться с Вами. Уже… на всю жизнь и всё Вам объяснить. Представьте, то время и те условия, для комсомольского работника города – шаг более нежели смелый.
Да, видать, не рассчитала своих сил и слегла в горячке от пережитого. Болела долго и тяжело. А когда встала на ноги – узнала от руководства части, мне при этом не говорила ни слова, что Вы уже убыли в Афганистан.
– Господи, что с ней происходило несколько месяцев. Она мне даже сказала на второй день:
«Лиля, если он погибнет – в этом будет моя прямая вина. И я не буду жить ни мгновения, ты это знай. Только сына… тогда досмотри, не отдавай его никому, он ведь вырос с твоими ребятами».
– Владислав Вячеславович, идите к ней. Она ждёт Вас. Идите! Я знаю, как Вы – оба, выстрадали своё счастье. Идите, сейчас же.
И только он хотел что-то ей сказать, она закрыла его губы своей нежной и вместе с тем – твёрдой рукой, и сказала, глядя ему прямо в глаза:
– Господи! Я-то думала, что так любят только в книгах, да в кино. Как я ей чисто и светло завидую, что ей такая любовь встретилась.
Идите к ней. Иначе – Вы мне больше не друг.
Он, даже не попрощавшись с Лилией Николаевной, быстро вышел из кабинета, почти бегом устремился по ступенькам вниз, без фуражки, сел в свой служебный УАЗик и велел водителю ехать к горкому партии.
Возле рынка увидел девочку, в корзинке которой были туго связанные букетики васильков. Великое множество их. Он не любил таких букетов. Они были фальшивыми и совершенно не похожими на природное буйство этого цветка.
Поэтому, отдав деньги юной продавщице, взял из корзины несколько букетиков, попросил их развязать, и, объединив их в синее море, поехал дальше, прижимая к лицу терпко пахнущие васильки.
На ступеньках здания стояло множество людей, видно, в горкоме проходило какое-то совещание.
Он ответил на приветствия, с которыми эти люди, даже не зная, кто он такой, очень тепло его встретили, и вошёл в здание горкома партии.
Сообразил, что коль Она, его Ерена, секретарь по идеологии, значит, и Её кабинет где-то рядом с кабинетом первого секретаря горкома.
Не спрашивая разрешения у растерянной секретарши, прошёл через приёмную и открыл дверь, на которой на аккуратной табличке, красного цвета, бронзовой краской было написано: «Секретарь горкома партии товарищ Колесникова И. Н.».
Прямо у двери, словно зная, что он появится именно сейчас, стояла Она.
Лицо было измученным, чёрные круги под глазами говорили о бессонной ночи, но глаза, Её глаза, сразу же загорелись дивным светом, и Она вся устремилась навстречу ему.
Он, от неожиданности, рассыпал букет васильков у её ног и, слава Богу, что успел подхватить её в свои крепкие объятия, так как она потеряла сознание  и упала бы в обмороке.
Через несколько мгновений она пришла в себя, всем телом прижалась к нему и еле слышно сказала:
– Господи, как же я тебя ждала. Всю жизнь ждала и знала, я знала, что мы непременно встретимся. Иначе было бы страшно несправедливо.
И только в это мгновение он увидел у неё на столе, в строгой маленькой вазе, букет васильков.
Она перехватила его взгляд, уткнулась ему в грудь лицом и прошептала:
– С той далёкой встречи – я только васильки и ставлю на стол. И здесь, и дома.
И они, оба, не размыкая объятий, удивлённо смотрели на многих людей, которые встали из-за стола в её кабинете, где она проводила совещание.
Опомнившись, но – не отпуская его от себя ни на мгновение, она сказала:
– Товарищи! Это – он! Моё счастье и моя судьба. Мы так долго, целую вечность, шли навстречу друг другу. И целую вечность не виделись.
И люди, ничего не говоря им в ответ, со светлыми улыбками, тихонько стали выходить из её кабинета.
А они так и стояли недвижимо, боясь пошевелиться и потревожить своё запоздалое счастье.
Единственное, что Она сделала, освободив из его объятий одну лишь руку, дотянулась и взяла со своего стола красиво переплетённую книгу и протянула ему.
Открыв, так же одной рукой, не выпуская из другой её дивное тело, которое доверчиво на неё опиралось, первую же страницу этой книги, он задохнулся от волнения и счастья – это были его стихи, которые в далёкие годы он написал и посвятил ей, и передал в многочисленных конвертах через своего сослуживца, отправляясь в далёкий Афганистан.
Заголовком первого стихотворения были бессмертные и святые слова:
«ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЁ»,
написанные его рукой в далёкое и невозвратное время.
«Слава Богу, – подумал он, – что именно этот девиз, эта высшая правда моей любви сбылась».
И он только крепче прижал её к себе.

***

Я хорошо знал Владислава Вячеславовича. Ещё по Афганистану. Вместе мыкали общую долю. Не раз, меня Бог миловал, был у него в госпитале после ранений.
И не имею права оставить эту историю недовершённой.
Сказать, что он любил её – значит, ничего не сказать.
Он жил ею, дышал ею. Не мог даже представить свою жизнь без неё хоть на миг.
И тем удивительнее и необъяснимее было, что эта любовь истаяла очень быстро. Исчезла, как мираж, как сон.
Она уже через несколько лет стала тяготиться его обожанием.
Будучи человеком практичным, сразу же, после развала Советского Союза, вместе со своими партийными коллегами, организовала множество фирм, которые стали процветать.
На его слова, чтобы она образумилась и подумала, в этом ли назначение человека, она только отмахивалась.
Но пока терпела, ничего ему не высказывала.
Не осталась в стороне от деловой жизни и бывший секретать райкома...
Первая ссора между ними разыгралась тогда, когда он, после девяносто третьего года, с головой ушёл в оппозиционную деятельность.
Часто она видела его в кругу Льва Рохлина и Виктора Алксниса, что ввергало её в настоящий ступор.
И однажды, не сдерживая себя, она всё ему высказала, не забыв упрекнуть, что живёт он под её крышей и ей не нужны никакие сложности во взаимоотношениях с новой властью.
Добавила при этом, что у неё сын, и она ответственна и за его судьбу.
Он только и смог процедить сквозь нервный тик:
– А это – не наш сын? И ему всё равно в каком обществе жить? И какое будущее будет у его детей, тебя тоже не занимает?
Тут же собрал свой маленький чемодан и, молча, вышел за дверь богатого дома.
Не пыталась вернуть его и она.
Гордыня взяла верх: «Ладно, день побесится, вернётся, куда он денется?»
Но он не вернулся ни через день, ни через год.
А когда его арестовали в связи с событиями октября 1993 года, она перепугалась уже всерьёз.
Даже сыну вернула фамилию его отца, и сама стала вновь Колесниковой.
Из тюрьмы его, вскоре, выпустили.
Вернулся он не сломленным духом, но очень тяжело больным.
Таял просто на глазах.
И когда она об этом узнала от знакомых, захотела проведать его в госпитале.
Но он от свидания отказался и попросил персонал «не пускать к нему больше гражданку Колесникову, ни при каких обстоятельствах».
Стаял он быстро.
И его друзья не пригласили её даже на проводы в самый далёкий и уже невозвратный путь.
Так и шли годы…
Мне ничего не известно о нашей героине в этот период. Знаю лишь одно, что она преуспевала, потому что весь город был завешен вывесками её фирм.
И в один из дней, когда сменился начальник Дома офицеров, и он, не зная её, пришёл к ней за какими-то документами, фотографиями о жизни и служебном пути Владислава Вячеславовича, так как в Музее истории дивизии обновлялась экспозиция, она как-то растерялась.
Стала лихорадочно рыться по шкафам, затем села на кресло и разрыдалась во весь голос.
«Господи, прости меня! Прости меня, Господи, что же я наделала?» – рыдала она при молодом офицере.
Успокоившись, вынула из шкафа аккуратные папки, в которые давно уже, заблаговременно, были сложены все Его фотографии, черновики воспоминаний.
И вновь рыдания стали сотрясать её тело, когда она передала в руки растерянному офицеру аккуратную красную коробочку.
Когда тот открыл её – там лежал орден Ленина и Золотая Звезда Героя Советского Союза.

***

Очень яркая, несмотря на давно уже встреченную осень в жизни, женщина, отпустив своего водителя, шла по тротуару родного города, мимо здания бывшего горкома партии.
Случилось это на второй день после Дня Победы.
Она давно уже не ходила на такие мероприятия, предпочитая встречи со своим кругом, как она называла этих людей, у себя в загородном богатом доме.
И вдруг остановилась, словно от какого-то приступа, наваждения, удара.
Прямо перед зданием бывшего горкома, где и ныне помещалась городская власть, ко Дню Победы были выставлены портреты как героев войны, так и тех, кто прославил родной город и в мирные дни.
И первым был Его портрет.
На нём он был молодым, улыбающимся.
И на его генеральском мундире, который был даже странен для такого молодого военного, на левой стороне груди, выше всех наград, сияла та Звезда Героя, которую она отдала начальнику Дома офицеров.
Разумеется, нарисованная.
Она замедлила свой шаг, сжала рукой себя в области горла, и заплакала навзрыд
Молодёжь, которая её уже не знала, недоумённо посматривала на плачущую женщину, но никто не подошёл и не выразил слов участия, не предложил помощи…
Долго она стояла на этом месте, не отрывая своего взгляда от Его портрета.
А людская река обтекала её, и каждый норовил быстрее пройти мимо этой плачущей женщины.
Наконец, она пришла в себя и медленно побрела, уже бесцельно, по людному тротуару, постарев на целую вечность…

***