Парамита

                П  А  Р  А  М  И  Т  А



    «…А что называется  Парамитой?.. Это – санскритское слово, означающее достижение другого берега. Когда вы постигаете его смысл, то освобождаетесь от круговорота страстей. Но если вы привязаны к внешним обстоятельствам, возникает зависимость от возбуждающей сознание суеты, приводящей к непрекращающейся череде рождений-и-смертей. Подобно волнам, вздымающимся на воде, эта суета и есть наша жизнь на исходном берегу. Быть освобождённым от внешних обстоятельств и не подвергаться рождениям-и-смертям сродни тому, как водная поверхность успокаивается, и волны сливаются в большой единый поток. Вот почему это называется – «достичь другого берега»,  то есть, Парамитой…»
    Чечик ухмыльнулся и, отшвырнув догоревшую цигарку, смахнул упавший на страницу пепел. Ну и словечки! Так в самый раз было бы назвать лошадь, а не переправу… Хотя на слух вроде бы звучало подходяще. «Парамита»… Ишь ты! Или вот – «Переправа»…
    Собственно, какая разница? Как ни назови, а речек меньше не станет. Куда ж без них?.. Вот мостов поубавилось. Ещё бы!.. Когда вокруг все воюют, не до строительства. И если сегодня кому-то приспичит сварганить мост, то завтра обязательно найдётся какой-нибудь стратег, которому позарез понадобится его снести. Вот и взрывают. Все, кому не лень… Так что в последнее время переправляться приходилось либо вброд, либо вплавь. Но ни разу Чечику даже в голову не приходило, что в обыкновенной переправе может заключаться какой-то особый смысл.
    Как там сказано в книжице?.. «Достичь другого берега, чтобы не подвергаться череде рождений-и-смертей»?.. Ну, допустим, с речкой всё ясно… Вошёл, промок и вышел. И насчёт «родился-помер» без вопросов. В конце концов, все там будут. Даже если охоты нет, найдутся «добрые люди», помогут…
    Чечик машинально погладил торчавший за поясом прохладный наган. Как раз от таких вот «добрых людей». Правда, о самообороне в книжице не было сказано ни слова. Зато упоминалась некая «череда»… Дескать, если что, можно угодить в «непрекращающуюся череду рождений-и-смертей». Как в капкан, что ли?.. Но если эта череда навроде капкана, то почему тот, кто писал книжку, настаивал на множественном числе?.. Насчёт «рождений-и-смертей»?.. Жизнь, она ведь даётся только один раз. Короткая или длинная – это как повезёт. Вот она началась, а вот закончилась. Всё!.. При чём тут череда?
    Потерев колючий подбородок, Чечик вздохнул и, сделав на странице загиб, захлопнул книжицу. Тут следовало бы подумать. А то так сразу с наскока и не допрёшь.
    От резкого хлопка лошадь настороженно дёрнула ушами и, мотнув головой, нетерпеливо переступила с ноги на ногу. Потрепав её по гриве, Чечик сунул книгу в планшетку и, приподнявшись на стременах, огляделся.
    На первый взгляд деревенька казалась небольшой. Но присутствие церкви сразу же придавало ей значимости среди окрестных хуторов. Должно быть, когда-то здесь и базар был…
    Чечику вдруг представилось, как по воскресеньям перед церковным двором толпились нарядные жители, и со звонницы разливисто гремели колокола. А когда наступала Пасха, по всем дворам носился аромат печёных куличей…
    Но сейчас здесь было совершенно пусто. Несмотря на позднее утро, до сих пор на глаза не попалось ни одной живой души. Даже собаки куда-то запропастились…
    С другой стороны, ничего удивительного в этом не было. Похожие картины наблюдались повсеместно, и деревни, как близнецы, отличались друг от друга разве что названиями. Да и то, если находилось у кого спросить.
    Тут и там встречались покосившиеся избы с одинаково забитыми крест-накрест окнами, будто по округе прокатился мор. Опустевшие дома опасливо выглядывали из-за разросшихся палисадников, словно высматривая, не возвращаются ли бросившие их хозяева?
    Время от времени в это молчаливое ожидание вплеталось унылое, разносившееся далеко по окрестностям, многоголосое карканье ворон. И когда чёрно-серая стая ни с того ни с сего вдруг принималась кружить над каким-нибудь двором, Чечик безошибочно определял, что там ещё могли оставаться жители.
    Но сейчас поведение птиц ни о чём не говорило. Просто несколько ободранных птах остервенело гонялись друг за другом на фоне куполов со сбитыми крестами.
    Машинально перекрестившись, Чечик тронул поводья и неторопливо поехал к храму. Едва различимая тропинка тянулась вдоль поросшей мхом оградки и обрывалась перед массивными, наклонившимися в разные стороны, покорёженными кирпичными столбами. Видимо, здесь и был вход.
    Миновав распахнутую настежь единственную створку ворот, Чечик остановился у церковного крыльца. Хлипкая деревянная дверка, ведущая внутрь, была прикрыта не плотно. Ни замков, ни засовов не было и в помине. Но и так было видно, что сюда вряд ли кто-нибудь заходил. Во всяком случае, в последнее время…
    – Эй, есть кто?.. – Негромко позвал он, наклоняясь и всматриваясь в чёрные неприветливые щели.
    – Да кому ж тут быть? – Хохотнул подъехавший следом Халява. – В ближних домах, слышь…  как в блиндаже после бомбёжки – ни души. Ни собак, там… ни кошек… Должно, красные прошли.
    – Ну почему сразу…  красные?
    – А кто ж ещё? – Халява ткнул нагайкой в небо. – Раз крестушки с маковок посшибали, считай что они… Или, может скажешь, вороны?..
    Он сорвал с головы папаху и погрозил птицам. Затем, обмахнув лоб, снова надел.
    – Кто у нас попов прессует?.. Советы! А у Советов как?.. Чуть где культом  запахло, значит – контра! А с контрой у красных «шпрехен» короткий… К ногтю и в расход… Так что, камрад, окромя них, некому.
    Халява любил пускать в ход немецкие словечки, которых нахватался ещё в Германскую… Хотя, по большей части, не имел и понятия о переводе. Зато, определяя на слух мягкость или жёсткость звучания слова, он практически безошибочно вставлял его в нужный оборот, от чего со стороны казалось, будто человек действительно знаком с немецким. Подобный лепет могли бы принять за чистую монету, если бы не лицевая судорога, которая возникала у Халявы в самые неожиданные моменты. И всё бы ничего, но посторонние приходили в недоумение, когда при разговоре тот вдруг начинал криво подмигивать.
    По его словам, эту особенность он приобрёл в результате нервного расстройства, полученного из-за газовой атаки в одном из боёв. Даже Чечик никак не мог привыкнуть к этим его припадкам и часто попадал впросак, считая что, подмигивая, тот подразумевает совсем не то, о чём говорит.
    Впрочем, никакой газовой атаки, скорей всего, не было, а была обыкновенная контузия. Но Халява продолжал упорно твердить о жёлтом ядовитом облаке, которое якобы гнали перед собой немецкие дивизии, специально переброшенные для этого из-под Вердена.
    Как правило, Чечик не спорил. Так как временами и сам чувствовал странное недомогание в виде раздвоения собственного «я».
    А всё началось после одного случая… Вернее, нескольких… Как-то раз на фронте в течение всего лишь одних суток ему пришлось побывать в стольких шкурах, что память о своём натуральном образе едва не стёрлась из сознания окончательно.
    До сих пор, перебирая в памяти, словно в калейдоскопе, тогдашние события, Чечик чувствовал, как его начинало колотить, будто на дворе мороз. И не понятно было, как на что смотреть… То ли смеяться, то ли плакать…
    Сначала его приговорили к расстрелу, перепутав с каким-то прыщом из банды мародёров. Но из-за вражеской атаки привести приговор в исполнение не успели. Зато чуть было не «успели» немцы. Решив устроить показательную экзекуцию прямо на бруствере, так сказать, на глазах у неприятеля, они совершенно не позаботились пленного связать. А когда Чечик благополучно сбежал обратно к своим, то автоматически попал в ряды «героев». Затем, из-за неразберихи с документами, его умудрились определить адъютантом к известной войсковой шишке. И наконец, на основании медицинского заключения, списали из армии подчистую.
    Оказалось, что в графе «особые качества» не сильно грамотный фельдшер, начитавшись медицинских брошюр и желая подчеркнуть быстроту и расторопность нового адъютанта, сделал малопонятную пометку – «гиперметеоризм!» Понятное дело, что «ихнее благородие», едва ознакомившись с таким диагнозом, немедленно впало в истерику, а адъютанта-неудачника попёрли не только из штаба, но и вообще отовсюду, где собирались военные.
    Таким образом, совершенно официально получив по шее, но не забыв прихватить удивительную справку с печатью, Чечик подался в тыл и решил впредь никаких дел с армейскими не иметь.
    С тех пор замечательный диагноз моментально освобождал его от любых мобилизаций, а тем, кто не понимал, стоило лишь вкратце описать симптомы… Уже позже к нему прибился Халява со своим «газовым» ранением. Так и образовался их тандем.
    К этому времени оба успели воспитать к военной карьере стойкое отвращение, а к патриотическим призывам – полное равнодушие. Может быть, поэтому, кочуя по хуторам, парочка не сразу заметила, что в стране произошли кое-какие перемены. А когда слухи о свершившейся революции распространились до самых «глубин», было уже поздно. Повсюду рыскали отряды, козырявшие принадлежностью к различным армиям, не говоря уже о многочисленных бандах, которые возникали на местах, как грибы после дождя. В конце концов, Чечика с Халявой непременно бы обязали вступить в какую-нибудь шайку «народных мстителей», если бы однажды в разгромленном обозе беженцев они не подобрали ту самую книжицу…
    – О чём задумался, геноссэ?
    Перекинув над седлом ногу, Халява спрыгнул на крыльцо церквушки и, выудив из-под шинели обрез, криво подмигнул.
    – Чего тут думать? Зайдём и проверим. Всего-то делов, церковь обшманать… Подумаешь, гроссен хауз! А ну… страхуй окно…
    Качнувшись всем корпусом, он с силой ударил сапогом в дверь и, не дожидаясь поддержки, вслед за разлетевшимися в щепки досками ринулся внутрь. Поднятая им пыль накрыла не только крыльцо, но и Чечика вместе с шарахнувшимися в разные стороны лошадьми.
    Теперь даже если в церкви кто-то и был, то уже ни за что бы не отозвался. Оставалось заняться «страховкой».
    Сдавленно чихнув, Чечик тряхнул головой, смахивая пыль, затем откинулся в седле и, поискав глазами окно, понял, что Халява просто-напросто его надул. Страховать было нечего. Никакими окнами тут и не пахло. По обе стороны от крыльца высились глухие деревянные стены без малейшего намёка на брешь. Видимо, церковь ставили ещё в те времена, когда глядеть на мир изнутри вообще не полагалось.
    Чечик решил объехать здание вокруг, и если ничего подходящего не попадётся, вернуться обратно к крыльцу. Но едва свернул за угол, как тут же наткнулся на амбразуру, грубо прорубленную в бревенчатой стене и затянутую куском изодранной парусины. Ни рамы, ни стекла амбразура не имела. Как будто безвестный строитель сначала задумал устроить в этом месте окно, но потом передумал. А уже позже проделанную щель решил просто замаскировать.
    Подъехав поближе, Чечик приподнялся в стременах и прислушался. Изнутри не доносилось ни единого звука. Даже Халява, с таким треском ввалившийся в церковь, казалось, без следа растворился где-то в её утробе.
    Чуть помедлив, Чечик уже собрался было вернуться, как вдруг за стеной гулко охнул выстрел. От неожиданности лошадь испуганно присела и привалилась к стене прямо под амбразурой. Момент был самый подходящий. Не раздумывая, Чечик вскочил ногами на седло и, набрав побольше воздуха, прямо головой вперёд сиганул в дырявую пустоту.
    Внутри под высоким сводом всё ещё гремело эхо. Откуда-то с потолка, дробью барабаня по иссохшему полу, сыпалась труха. После яркого солнечного света внутренность церкви показалась погребом, укутанным в почти непроницаемый мрак. Едва приземлившись, Чечик, в точности как, учили на фронте, перекатился в сторону, но, опрокинув по ходу что-то из утвари, застыл на четвереньках, напряжённо всматриваясь в темень.
    – Чего там? – Прохрипел он и снова перекатился, на этот раз больно ударившись об острую ступеньку.
    – Засада! – Заржал Халява и ещё разок шарахнул из обреза по потолку. – Шучу… Не боись… Окромя плесени, никого.
    Чтобы поскорей привыкнуть к полумраку, Чечик что было силы, зажмурил глаза и, когда под веками поплыли тёмные пятна, потихоньку открыл. После этой коррекции перед ним предстала вполне ясная картина внутренней обстановки. Озираясь и отряхиваясь от пыли, Чечик поднялся на ноги и, только теперь вспомнив об оружии, вытащил из-за пояса наган.
    Халява стоял в глубине небольшого зала и, щурясь от прорвавшихся сквозь амбразуру солнечных лучей, помахивал дымящимся обрезом. Слева от него располагался стол, покрытый линялой скатертью с бахромой, а справа, ближе к алтарю, высилась груда потемневших икон с образами святых, видимо, сорванных с иконостаса. Вдоль стен тянулись ряды наскоро сколоченных лавок, пол под которыми был сплошь засыпан подсолнечной шелухой, газетными обрывками и прочим мусором. Судя по всему, не так давно здесь проводились деревенские сходы. В блёклых стенах там и сям виднелись дырки от пуль, и было сразу понятно, что споры на этих сходах велись горячо и безкомпромиссно. Картину общей разрухи довершал подиум перед алтарём, дощатый пол которого местами прогнил, а из образовавшихся провалов жутко несло подвальной затхлостью.
    – Плесень… –  Повторил Халява. – Развели, понимаешь… Вот я в сердцах и пальнул!
    – Стрелец!.. – Чечик оглушительно чихнул, да так, что из глаз брызнули слёзы. – Поберёг бы патроны… А там что?
    – Где?
    – Да вон, в углу? Вроде каморка… Там смотрел?
    – А чего в ней глядеть? Клетушка, как клетушка… – Халява обиженно засопел, но всё же поплёлся к небольшой пристройке, в самом углу.
    Но не успел пройти и половины расстояния, как из-за замызганного полога раздался тихий надтреснутый кашель.
    – Не стрелять! – Чечик предостерегающе вскинул руку и с наганом наготове шагнул за Халявой.
    – Во–во… Не стреляйте… – Раздалось из закутка.
    Чуть помедлив, в общий зал, сильно прихрамывая, вышел маленький сморщенный старичок с жидкой белой бородёнкой и в мешковатой чёрной рясе. Трясущейся рукой он мелко перекрестил бороду и снова раскашлялся.
    – Ишь ты, гутен морген! – Удивился Халява и на всякий случай отвёл обрез в сторону. – Это что ещё за мухомор?
    – Чего лаешься? – Старичок сердито шмыгнул носом и, приподняв бороду, показал массивный медный крест на медной же цепочке. – Не видишь, духовный сан на мне.
    – Неужто… батюшка?.. – Ахнул Халява и, обойдя старичка вокруг, вдруг радостно раскинул руки. – Точно… он! Вот это удача!
    – Ты уж на нас не серчай. – Чечик убрал револьвер в карман кожанки. – Сам знаешь, как оно сейчас… Чуть зевнёшь, и поехало! А поскольку мы сами-то не местные, лучше уж упредить…
    – Местные… не местные… – Старичок заметно смягчился. – Для храму сей факт без разницы. Были бы человеки…
    – А что ж ты, батюшка, – Чечик подмигнул Халяве, – совсем, я смотрю, приход забросил?..
    – Ась?..
    – Говорю, чего о приходе-то не печёшься?
    – Да какой нынче приход? – Дед лишь досадливо отмахнулся. – Самому уцелеть бы. Вишь, чё деется? Пастве недосуг… Как обряды отменили, прихожане и разбежались кто куда. Оно и понятно. Власти нет, порядку нет… Бога, и того, уже никто не боится. А храм?.. Разве ж это храм? Одно название.
    – Натюрлих! – Халява ковырнул носком сапога газетный обрывок с заголовком. – Одно «айнэ намэ»… Сиречь название…
    – Чевой-то?.. – Не понял старичок.
    – Это у него от немецких газов… – Пояснил Чечик. – Можно сказать, трепанация… То есть, словоблудие.
    – А-а-а… – Старичок сочувственно закивал головой. – От газов, оно бывает. От газов, милок, и не такое приключается… А ты не пробовал настойку чеснока на редьке? Очень, доложу вам, прошибает!.. А там, глядишь, и отпустит… Слыхали-то, про чеснок? Или, у вас не растёт?
    – Не… – Халява беззаботно помотал головой. – Ни грамма! Сколько ни сажали, не занимается, зараза!
    – Не может быть! – Ахнул старичок. – А откель же вы тогда будете?
    – Мы-то?.. А тебе на  что?
    – Ну… – Батюшка хитро сощурился и склонил голову набок. – То есть, я хотел спросить, какой будете принадлежности? Чьих, так сказать, убеждений?.. «Красных» или «белых»? А может быть, этих… «голубых-зелёных»?
    – Мы… каких надо! – Чечик неопределённо ткнул пальцем в окно и решительно поправил ремень.
    – Нам, папаша, политика до фени! – Подхватил Халява. – Может, у нас от политики ипохондрия… И вообще… Может, мы эти… как их? Дальтоники. Во!
    – Я чего спрашиваю-то? – Старичок присел на лавку и  пожевал губами. – А ну как вы из явреев?.. Не из этих… э-э… а из тех… Что «наверху»? Уж больно вы шустры с виду. Говорят, у таких нахрапистых нынче вся власть. Кого хошь к ногтю прижмут.
    – Ты на что, дед, намекаешь?.. – Халява вдруг криво подмигнул. – Не можешь отличить свободных индивидуалов от каких-то там ландскнехтов? Боишься, как бы твою обитель не прибрали к рукам жиды или ещё какие-нибудь партийные?.. Смо-о-о-три… Это мы с виду смирные… А, надо будет, так намекнём… Мало не покажется! А то, может быть, ты и нас уже приписал к этим самым властям?
    – Я-то?.. – Батюшка секунду подумал. – Не-а… Хотя, кто его знает? У этих властей уже вообще ничего не поймёшь. То ли на первом месте явреи, то ли – партия… А скорей всего, и то, и другое. Я и допрежь-то не видел между ними разницы, а теперь и подавно привык. Потому и опасаюсь. Вот взять хотя бы вас… Слышу, палят. А зачем? Ясное дело, для куражу. Дай, думаю, поинтересуюсь, от властей али как?.. Авось, не прибьют? Всё ж храм…
    – Это почему ж не прибьют? – Разозлился Халява. – Да властям раз плюнуть…
    – Остынь! – Чечик отодвинул его плечом и присел рядом со старичком. – Не переживай, дед… Не от властей мы… И не из явреев. И вообще – ни за, ни против… А ты, стало быть, главный тут? По культу-то?
    – Не знаю, какой такой, по-вашему, «культ»… – Батюшка подвигал бровками и вздохнул. – Но, что касаемо веры, то не главный, а ответственный. Можно сказать, радетель, по мере сил. Да и народец у нас, хоч и слаб, но от веры никогда не отбрыкивался. Поскольку без неё ему труба. Оно ведь как?.. Иной зашибёт где-нибудь деньгу, да всё и пробухает. Другой, вместо того чтобы самому попотеть, на чужое позарится. А третий, возьми да и подпали соседский овин… Из зависти, значит. И кто ж им всем мозги вправит? Кто в храме призрит?
    – Ну, ясный аусвайс… ты! – Халяве надоело стоять столбом, и он принялся прохаживаться, помахивая обрезом в такт шагам.
    – Моё дело, милок, пробудить веру, – принялся поучать старичок. – А уж она-то сама мозги вправит, не сумливайся. Другое дело, что для одного вера – слово, а для другого – понятие.
    – Ага… Ну для тебя, конечно, понятие…
    – Не-а… Для меня, как раз – слово. Да не то, что с языка слетает. А то, к чему восходит Писание. Потому и служу тут, чтобы, кому умишка не достанет, растолковать про Путь. А то каждый мнит себя самым правым. Но, когда нарывается на такого же, орёт, что он правее… Вот и рвут друг у дружки глотки. А что сами бродят в потёмках, не ведают.
    – Во сказанул! – Восхитился Халява и подтолкнул Чечика локтем. – Не мухомор, а натуральный Патриарх, противогаз мне на рыло! Неужто и впрямь мы его встретили…
    – Думаешь?..
    – Точняк! Столько вёрст отмахать… – Халява в ужасе схватился за щеку. – Считать не пересчитать! А Патриарха всё нету и нету… Не то что, батюшки – пономаря не сыскать. И вдруг, такой фарт!
    – А на что вам? – Старичок заелозил на лавке и, совсем расслабившись, принялся болтать ногой.
    – Да понимаешь… тут такое дело… – Чечик похлопал по планшетке. – Книжку подобрали. Мудрёная, зараза! А растолковать некому.
    – Короче, про монахов… – Вставил Халява. – И даже про патриархов есть.
    – Про монахов, эт ничего… – Кивнул старичок. – И про патриархов – полезно. Только смотря про каких…
    – Про китайских, – с готовностью пояснил Чечик. – Вот и мы гадаем… А ну как, всё это грех… по книжке-то?..
    – Книги, сами по себе, грехов не имут! – Отрубил батюшка. – Грех, он в мозгах да в душах. А у особливо ретивых помыслами – и в деяниях. Коли набедокурил, покайся. А если немощен духом, учись укрепляться в Вере.
    – Во-во… Нам бы, по части ретивости… – Чечик замялся. – И не перегнуть бы с помыслами…
    – Исповедать, что ль? – Старичок перевёл взгляд на Халяву и растерянно заморгал.
    – Ну!..
    – Ишь чего захотел! Исповедать… – Он вдруг нахмурился. – На исповеди, поди, ружьями-то не машут. Исповедь, она чего требует? Искренности и раскаяния. А уже по глубине раскаяния можно хлопотать и об отпущении. И то… Иной грех так просто не отпустишь. К примеру, когда к башке винтарь приставимши…
    – Погодь-погодь… – Халява перестал вышагивать. – Это кто ж тебе приставил, а?.. Ах ты… гнида патриаршья! Или тебе зенки позастилало? Не зришь, куды обрез глядит?..
    – Во… видали? – Старичок даже обрадовался и злорадно ткнул сморщенным указательным пальцем в Халяву. –  Кто ж такому отпустит?
    А Халява уже вовсю подмигивал и растягивал рот в припадке. При этом обрез в его руках запрыгал, как сумасшедший, останавливаясь поочерёдно то на батюшке, то на Чечике. Не хватало ещё, чтобы он начал палить! В конце концов, передёрнув затвор, Халява просто сунул дуло старичку под нос.
    – А так?..
    – Да хоч задом наперёд! – Разозлился дед. – Я, вон, за меньшее грехов не отпускал! А тебе, Ироду, и подавно не отпущу… Ишь напужал!
    – А ну, осади! – Чечик достал кисет и принялся сворачивать цигарку. – Тоже мне, встретилась Мара с Тамарой… А ты, батюшка, и впрямь не видишь?.. Парнишка газами контуженый! Можно сказать, пострадавший не столь телесно, сколь по душевной части. Тебе б ему помочь, а не рожу воротить... Да и тот тоже хорош! Чем размахивать обрезами, лучше бы прямо выложил... Дескать, так и так… А там, глядишь, и сговорились бы...
    Халява перестал подмигивать и, помотав головой, опустил оружие. Потом вытер о шинель вспотевшую ладонь и, шмыгнув носом, примирительно толкнул батюшку в плечо.
    – Да я чего… я ничего... Это всё этот... Как его, гранату в котелок?.. Рефлекс! Во… Фельдшер так и сказал. У тебя, говорит, рефлекс на чувство справедливой обострённости. Да ещё, зараза, приплёл что-то по-учёному. Только я забыл…
    – Батюшке, может, не интересно про фельдшера. – Чечик встал, облизнул цигарку и ободряюще подмигнул старичку. – Может, батюшка почище фельдшера будет, а? Безо всяких там пилюль… «Тыры-пыры» и нутро – как на ладошке. «Ать-два» – и рефлексы в прорубь! Короче, побазарьте тут промеж собой, а я на крылечке подымлю.
    Халява окончательно успокоился и даже заулыбался. Демонстративно спрятав обрез за пазуху, он подсел к старичку, по-дружески хлопнул того по спине, и, прикрывшись ладошкой, о чём-то с жаром зашептал. Батюшка насупился, но всё же ухо подставил. Видно было, что начало исповеди его никак не заинтересовало. Немного послушав, он опять принялся болтать ногой, разметая под собой заплёванный семечками пол. А Халява всё шептал и шептал… И, судя по всему, заканчивать не спешил. Чечик вздохнул и поплёлся к выходу.
    После церковного сумрака солнце резануло по глазам, как режет осока неосторожную ладонь. От нагретых досок крыльца в лицо пахнуло душным теплом. Чечик прикурил и, выпустив клуб дыма, присел на ступеньку. День был жарким, но не настолько, чтобы в воздухе не чувствовалось приближение осени. Тут и там на земле появлялись первые наброски будущей мозаики из опавших листьев. Где-то рядом, в высокой траве трещал невидимый сверчок. Лошади мирно паслись неподалёку у церковной изгороди. Чечик подумал, что неплохо было бы их стреножить, но с места не двинулся. Куда они денутся? Да и кто позарится? Вокруг, как в пустыне… Он вытянул шею, стараясь разглядеть ближнюю к церкви хату. Крепкие ворота, ровные брёвна, окна с резными наличниками, камышовая крыша с выбеленной трубой… В такой избе чего б не жить? Но не кошеная трава перед воротами да местами провалившийся забор палисадника говорили о том, что владельцы подались в другие места, а то и вовсе…Чечик опёрся на локоть и достал из планшетки книжицу. Открыв наугад, принялся читать.
    «…Обратившись к школе Нань-Цюаня, ученика Ма-цзу, мы обнаруживаем блистательного Чжао-чжоу, который превзошёл всех современников своей спонтанной, творческой изобретательностью. Однажды монахи Восточного зала спорили по поводу кошки. Никто не мог вразумительно объяснить, почему именно он является её истинным хозяином. Тогда Нань-цюань, схватив кошку, сказал…»
    Чечик уже знал, чем закончится этот спор, и как именно Нань-цюань поступит с бедной кошкой. В прошлый раз, наткнувшись на этот отрывок, он так и не смог понять, почему решение монаха, подчинённого кармическому закону и наставляющего в том смысле, что ни одно действие не может остаться без последствий, не вызвало у окружающих никакой отрицательной реакции? И даже наоборот, явилось для них ярким примером тренировки сознания, докатившегося до безразличия не то что к чужой, но и к своей собственной судьбе. Хотя в другом месте говорилось, что ни одно поучение и ни один пример не дадут столько, сколько можно почерпнуть исключительно из собственного опыта. И чем более внезапным, чем более необдуманным окажется ответ на вопрос, тем лучше. Как в случае с кошкой. Или, к примеру, с водой… В том плане, что пока сам головой в прорубь не нырнёшь, нипочём не узнаешь, какова вода на самом деле.
    Внезапно в пасторальной картинке пустынной деревни что-то изменилось. Чечик даже не сразу понял, что именно. Но натренированный в дозорах глаз мгновенно отметил далеко по улице, за одиноким колодцем какое-то движение. Поспешно отбросив цигарку, Чечик вскочил и, приложив книжицу козырьком, уставился в появившуюся на дороге точку. Ошибки не было. Поднимая облачка пыли, кто-то торопливо двигался прямо по направлению к церкви.
    Вскоре можно было различить невысокую худощавую фигурку, судя по походке, девчонки или молодой женщины. В руках она несла корзинку, накрытую куском белой материи. Голова в цветастой косынке слегка раскачивалась в такт ходьбе. Видимо, женщина что-то напевала.
    Чечик сунул книжку в планшет и покосился на покорёженную дверь. Внутри по-прежнему было тихо. Он сделал было шаг по направлению к пролому, но, передумав, достал кисет и принялся сворачивать ещё одну цигарку. Затем прикурил, подтянул ремешок планшетки и, прислонившись спиной к косяку, замер в ожидании.
    Меж тем косынка промелькнула за кустами сирени, на секунду пропала, снова появилась, но уже между покосившимися столбами. И вот, миновав распахнутые ворота, на церковный двор выскочила девчушка лет семнадцати с выбившейся на лоб рыжей чёлкой. Слышно было, как она негромко напевает. Что-то из частушек или плясовых деревенских песенок. И только оказавшись у самого крыльца, она, наконец, заметила наблюдавшего за ней Чечика. Оборвав песню на полуслове, девчушка тут же застыла, как вкопанная. Рыжие, под цвет чёлки, ресницы широко распахнулись, а курносый в веснушках нос расплылся, обозначив на щеках две симметричные ямки.
    – Хорошо поёшь, – похвалил Чечик, затягиваясь и выпуская идеальное колечко дыма. – Хоть пляши.
    Девушка продолжала молча стоять, стараясь незаметно отвести руку подальше за спину, чтобы скрыть за юбкой корзинку. То ли от страха, то ли от смущения её глаза влажно заблестели, а на скулах проступил лёгкий румянец.
    – Я говорю, поёшь складно, – повторил Чечик, отметив про себя, что песенка действительно была задорной.
    – Здоров будь… – Девчушка нервно облизала губы, затем деловито поправила косынку и, по-взрослому отставив ногу, лениво кивнула на церковь. – Вот… батюшке харчей собрала… Несу.
    – Ай, молодца! – Чечик спрыгнул с крыльца и, затоптав цигарку, похлопал в ладоши. – Сама-то чьих будешь?.. Как звать?
    – Тут тока молоко да хлеб… – Она кивнула на корзинку, потом прыснула и, тряхнув головой, ещё больше покраснела, видимо, досадуя на то, что так невпопад ответила.
    – Ух ты!.. – Восхитился Чечик. – Только-то и всего?.. Ах, какой меткий ответ! Куда там Нань-Цюаню! Стало быть, и у нас, у православных, всё же есть своя изюмина. А то меня тут давеча вразумляли, что Христианство есть одна голая религия. Умора, правда?..
    – Полиной кличут… – Сделавшись совсем уже пунцовой пролепетала девушка.
    Чечик только восторженно крякнул и в полной прострации замотал головой. В ту же секунду из-за двери под сводами церкви оглушительным раскатом грохнул выстрел. Присмиревшие было вороны снова взметнулись над куполами. Девушка вздрогнула и, разом побледнев, округлила на Чечика наполняющиеся ужасом глаза. Затем перевела взгляд на разбитый проём двери, в котором как раз в это время возник ухмыляющийся и подмигивающий всей головой Халява с дымящимся обрезом в руках. Пошатываясь и заслоняя рукавом лицо от солнца, он шагнул на крыльцо.
    – Толковый патриарх… Прям как знал, что встретим… Точь-в-точь из книжки!
    Тут он заметил остолбеневшую от страха девчонку.
    – Мэдхен... Вильгельм тебя дери!.. Ей-богу, мэдхен!.. Откуда здесь бабы?..
    Халява потянул носом.
    – Во везуха-то попёрла!
    Но девушка уже пришла в себя. Молниеносно развернувшись и бросив корзинку, она с поразительной, просто-таки кошачьей прытью кинулась к воротам. Проскочив между столбами и не оглядываясь, она понеслась по пыльной дороге прочь от церковного подворья.
    Не ожидавший такого манёвра Халява бестолково заметался на крыльце. По-петушиному хлопая себя по ляжкам, он принялся подпрыгивать на месте. Наконец, перемахнул через перильца и с диким рёвом  ринулся за беглянкой.
    – Лошадь!.. Лошадь возьми, дура!.. – Крикнул Чечик вслед.
    Халява притормозил, затем метнулся к лошадям и, вскочив на первую попавшуюся, пулей вылетел за ворота.
    Некоторое время сквозь марево деревенской улицы можно было видеть, как вперемешку с голыми пятками убегавшей, сверкают железные подковы лошади, на которой, пригнувшись к самой гриве, истошно улюлюкал Халява.
    В конце концов, где-то в районе колодца, пыль на дороге вдруг вздыбилась фонтаном, и окрестности разорвал пронзительный женский визг. Видимо, там погоня и закончилась…
    Минуту спустя, когда рыжее облако чуть рассеялось, Чечик разглядел Халяву, который, устало прихрамывая, ковылял обратно, ведя лошадь под уздцы. А схваченная им девчушка, связанная по рукам и ногам, лежала поперёк седла и, отчаянно извиваясь, пыталась соскочить в дорожную пыль.
    – Поймал-таки… – Чечик сокрушённо поцокал языком и пошёл к изгороди, где паслась вторая лошадь.
    Отвязав от седла саблю, он подцепил ножны на ремень и, вытащив клинок, какое-то время любовался бликами на сверкающем лезвии. Затем вернулся к крыльцу. Из церкви по-прежнему не доносилось ни звука. Один лишь сверчок продолжал безмятежно стрекотать где-то в густой траве на подворье.
    Из дверного проёма повеяло лёгким ветерком. Чечик поёжился и негромко кашлянул. Затем подобрал соломинку, закинул в уголок рта и, осторожно ступая, шагнул через порог вовнутрь.
    Косые солнечные лучи обрывались сразу же у входа. Лавка, на которой он оставил кающегося Халяву, была теперь опрокинута. А под ней, в луже крови, с широко раскинутыми руками лежал старичок. Его остекленевшие глаза удивлённо смотрели прямо на Чечика, словно бы спрашивая «во… видали?..»
    Во дворе послышался приглушённый стук копыт. Чечик поспешно отвернулся. Опираясь на саблю, как на трость, вышел наружу. При виде его Халява радостно загоготал. Девчушка перестала извиваться и теперь, как пойманный охотником зверёк, настороженно зыркала из-под связанных рук.
    – Опаньки!.. – Халява взвалил на плечо худенькое тело и, подойдя к крыльцу, усадил добычу на ступени перед Чечиком. – Принимай мамзелю!
    – Ну а вязать-то было зачем?.. – Неодобрительно покачав головой, Чечик наклонился и, осторожно ковырнув саблей, разрезал верёвки. – Нам ведь только поспрошать…
    – По… поспрошать?..
    Девушка повернула к Чечику зарёванное лицо и, беззвучно всхлипывая, принялась растирать оцарапанные запястья.
    – Ну да… Поспрошаем и – на все четыре…
    – Погодь… – Встрепенулся Халява, моментально перестав ухмыляться. – Как это… на все четыре?.. Ты чего городишь?
    – А на сколько?
    – Да ты чё?..
    Халява шагнул к девушке и, зацепив ворот тонкой ситцевой блузки, не сильно дёрнул. Раздался сухой треск. Девчушка запоздало взмахнула рукой, пытаясь прикрыть грудь.
    – Во… Дас ист мэдхен!
    Он ущипнул её за локоть и загоготал
    – На что вообще, Берлин твою нать, нужны девки? А тут – первый сорт! О чём её спрашивать?
    – Первый сорт?.. Чечик прищурился. – Ну, коли, по-твоему, спрашивать не о чем, пускай этот «сорт» чешет домой.
    – Да ты рехнулся! – Возмутился Халява. – Что ж я зазря пыль глотал?
    Он упрямо замотал головой.
    – Не-е-ет, майн фройнд… Раз трофей мой, стало быть, мне и решать! Короче… Как хочешь, а я беру её с собой…
    – Эх ты, дурья башка! – Чечик похлопал рукой по планшету с книжецей. – Я ж для тебя стараюсь. Кто потом будет ныть, что, мол, карма замучила и всё такое?..
    – Да она, зараза, по любому замучит! – Вздохнул Халява. – Этой карме только повод дай… И потом… Кто агитировал за гармонию с этой…
    Он мучительно наморщил лоб.
    – С собственной, забодай её сверчок… природой?..
    – Значит, так… – Чечик выплюнул расплющенную соломинку. – Поскольку у нас наметился выбор, поступим по-научному. Или, если хочешь, по-книжному. От тебя требуется прямо сейчас вразумительно ответить, с каких таких радостей эта рыжая (он кивнул на девушку) твоя? Ответишь подходяще, считай, что банк твой. Ну, а нет, то нет. Лады?..
    Халява сделал длительную паузу. Затем решительно кивнул и принялся загибать пальцы.
    – Во-первых… Моя, потому что я её и захватил. Так?..  Э-э… Потом… Рыжие мне вообще нравятся… Это два… В-третьих…
    Он на секунду задумался.
    – Если ты пошёл на принцип, то я и подавно на него пойду. В-четвёртых… Любой скажет, что Халява никогда не был жмотом. И всегда готов отдать половину…
    Перестав загибать пальцы, Халява ударил кулаком в ладонь.
    – Да что ж нам, в конце-то концов, бабы не поделить?..
    – Поделить-то легко… – Чечик вздохнул. – Собрать будет сложно.
    Он повернулся к девушке. Та перестала всхлипывать и, сдвинув брови, пыталась вникнуть в суть их спора. Как будто речь шла о ком-то совершенно постороннем.
    Вот она шмыгнула носом и принялась поправлять разорванную на груди блузку. Но не слишком тщательно… Взглянув исподлобья, подула на чёлку и, совсем расслабившись, вызывающе тряхнула копной рыжих волос.
    Чечик не удержался, чтобы тут же не отвесить ей галантный поклон. Затем представил, как сейчас легко поднялся бы на носки и, без лишних замахов, расчётливым скользящим ударом рубанул бы саблей прямо по ложбинке между грудьми… Таким образом, он поступил бы точно так же, как в своё время – китайский монах, поделивший кошку между собратьями.
    Чечик поморщился и на секунду прикрыл глаза, чтобы воображаемая картинка в сознании не выглядела так абсурдно. А когда открыл, вокруг что-то изменилось…
    Как при замедленной съёмке, девушка с растерянной улыбкой опустила взгляд на блузку, из-под которой вдруг тягучим фонтаном брызнула кровь. Удивлённо вскинув брови, она моргнула рыжими ресницами и медленно осела на ступеньки лестницы. Видимо, до неё так и не дошло, что это за странная вещь приключилась только что с ней…
    Зато дошло до Халявы. При виде крови его глаз бешено задёргался, а лицо перекосила такая кривая ухмылка, что казалось, будто кто-то пальцем растянул ему рот до уха.
    Судорожно охнув, он в ужасе присел и, спотыкаясь, попятился от крыльца. А за ним, густея на глазах, всё текли и текли по ступенькам тяжёлые глянцево-красные струйки.
    Чечик растерянно посмотрел на дымящийся клинок, зажатый в руке. Затем на девушку, словно бы присевшую на ступеньку отдохнуть. Зачем это?.. Как?.. Что здесь, в конце концов, происходит? Откуда взялся на её груди этот жуткий разрез? И почему он стоит здесь с обнажённой саблей, когда должен был мирно покуривать где-нибудь в тенёчке? Что могло произойти такого, чтобы пасторальная действительность превратилась вдруг в этот… нелепый кошмар?!
    Чечик зажмурил глаза и с силой тряхнул головой. Неужели всё это действительно происходит с ним здесь и сейчас?.. Но ведь он только собирался представить себе, как могли развиваться события… Так сказать, понарошку… Ничего подобного ему даже и в голову… Хотя…
    Перед глазами возникли строчки из книжицы, где Нань Цюань демонстрировал своё отношение к пустым, не подкреплённым действием спорам. Помнится, там не поздоровилось кошке. Зато укрепились некие философские принципы. Вот только какие?.. И что могло укрепиться здесь?.. Спустя полторы тысячи лет?..
    – Эй, паря… – Услышал он Халяву, словно бы вынырнувшего из тумана. – Ты чего?..
    – А?.. – Чечик обернулся, как будто ему в спину запустили камнем.
    – Я в смысле… – Халява облизнул пересохшие губы и  кивнул на крыльцо. – Что это на тебя нашло?..
    – А ничего! – Сорвав огромный лопух, Чечик протерел клинок и с лязгом всадил в ножны. – Хотел поделить?.. Вот… Считай, что поделили…
    – Чего поделили? Ты про что?..
    – Ну, девку… Полину.
    – Какую девку?.. Если ты про рыжую, то опоздал. – Халява повёл руками вокруг, демонстрируя пустынный двор. – Как начал изображать истукана, твоя Полина рванула так, что только пятки засверкали! Я даже пёрнуть не успел…
    – Какого «истукана»?
    Ну, или статую… Я и сам испугался. Ни с того ни с сего вдруг застыл с закрытыми глазами, а над головой сабля. Это ж любой заикой станет.
    Чечик рывком отстранил Халяву и уставился на пустое крыльцо. Никаких девок и никакой крови нигде не наблюдалось. Он ошарашено завертел головой.
    – А где… эта?..
    – Да говорю ж, сбежала. Как саблей замахнулся, так и сорвалась.
    – То есть, хочешь сказать, что жива?
    – Нет… – Халява упёрся руками в бока. – Как разрубил, так две половинки в разные стороны и разбежались!
    – Уф! – Чечик облегчённо выдохнул. – А то мне уже всякая хренотень мерещится стала… Будто бы я…
    – Это от недосыпу, – перебил Халява. – Нужно больше спать и меньше книжки читать.
    – Да я и сам… удивился. – Чечик помотал головой и кивнул на болтавшийся на боку планшет. – В книжице одно, а наяву, выходит, всё совсем по другому. Я-то думал, что у них там всё схвачено! Мол, поступай по-учёному и не парься! Помнишь… ну, там, где про кошку?..
    – У Нань Цюаня?..
    – У него… Только у тамошних монахов, прежде чем что-то сделать, принято было устраивать дискуссию. А у нас с тобой получился один сквозняк. В одно ухо влетело, а из другого… Я ж тебя, дурака, прямо спрашивал. А ты?..
    – А что я… Разве ж всё упомнишь? Понамешали, дранг твою нахт остен!.. То, говорят, делай… То, говорят, не делай… А то вдруг велят… Мол, на всё забей и баклуши бей. Это… как его?.. «Увей»!
    – Ну вот! Видишь… – Чечик удовлетворённо хмыкнул. – Хоть что-то вспомнил.
    – Эх… чего там! – Халява махнул рукой. – Проехали… Теперь бы допёр. Надо было не языком молоть, а снять сапоги, положить на башку портянки и сходить до ветру…
    Он неуверенно оскалился и подвигал плечами.
    – Ой!.. Ой-ёй!!!
    Это Чечик, со всего размаху залепил ему такую пощёчину, что бедный Халява, клацнув зубами, чуть было не откусил себе язык. А Чечик, потрясая ладонью, уже примеривался для второй затрещины. Но добавки не потребовалось. Скорее от неожиданности, чем от силы удара, Халява быстренько сложился пополам и безропотно полетел в траву.
    При других обстоятельствах ему хватило бы и доли секунды, чтобы снова оказаться на ногах. Но сейчас то ли от затрещины, то ли от напёкшего голову солнца, перед его глазами вдруг вспыхнул такой ослепительный фейерверк, что подниматься абслютно расхотелось. Некоторое время он просто валялся на земле, в радостном удивлении разглядывая облачко из тысяч светящихся букашек, которые, возникая неизвестно откуда, рассыпались на части, порождая тысячи новых. Одни букашки кружились перед ним в радужных хороводах, выделывая ловкие танцевальные «кренделя». Другие, собравшись в гроздья, усаживались на лоснящийся кончик Халявинского носа, с которого, тоненько хихикая, приветливо махали прозрачными ручками. С каждой секундой их становилось всё больше и больше.
    В памяти вдруг всплыла картинка из далёкого детства, когда маленький Халява, целыми днями пропадая на речке, наивно пытался сосчитать песчинки, собранные в одну горсть. А они, казалось, всё прибывали и прибывали… Умилённо всхлипнув, Халява закрыл глаза и на мгновение ощутил себя одной из этих букашек.
    – Они…они такие… – Наконец пролепетал он, не в силах подобрать подходящего слова.
    – Кто?.. – Чечик окинул взглядом подворье.
    Убедившись, что они остались одни, он сорвал ромашку и, присев на корточки, мягко шлёпнул ею Халяву по носу.
    – Засветило, что ль? То-то вижу по глазам…
    – Они хорошие…
    Халява приподнялся на локтях и, бессмысленно улыбаясь, уставился на ромашку. Как будто один только вид растения уже сам по себе мог объяснить всё, что произошло минуту назад. При этом лицо Халявы излучало такую кроткую благодарность, такое бесконечное понимание, что Чечик не на шутку испугался.
    – Ишь как тебя!.. Ты это… Ты это брось! Слышь?..
    Но Халява лишь восторженно водил глазами вокруг, словно бы из каждой точки пространства на него глядели тысячи лиц всё понимающих зрителей.
    –  Ну ладно… Как знаешь... – Чечик исподтишка огляделся, не понимая, что могло так поразить Халяву. – Только наперёд не гони пургу. А то заладил, как девка на свидании. «Бы да кабы»… Тьфу! Рассол, он к похмелью дорог. А ложку, только пожрамши, в сапог суют!
    – Пожрамши?.. – Халява встрепенулся, и букашки вмиг рассеялись.
    – В сапог… – Кивнул Чечик. – Но «после», а не «до»… Понял? А про «портянки на голове», это ты знатно придумал. Кстати… Насчёт «пожрамши». Пока ползаешь, подбери корзинку. Там, кажись, харчи были. Где-нибудь по дороге пожрём.
    Поднявшись, он посвистел лошади и когда та подошла, в один приём ловко запрыгнул в седло.
    – Да не копайся. А то, не ровён час, ещё кого-нибудь принесёт.
    И как по заказу, откуда-то опять налетели вороны. Заунывно каркая, они принялись нарезать плавные круги вокруг обезображенных куполов, изредка пикируя на копошившихся внизу людей.
    Распотрошив корзинку, Халява сунул хлебный каравай за пазуху. А опустевшим лукошком запустив в ближайшую птаху. Проковыляв к лошади, он кое-как забрался в седло и тронул поводья. Но лошадь даже не шелохнулась.
    – Ну… пошла!.. – Он вяло двинул каблуками по костлявым бокам, но та лишь упрямо замотала головой.
    – Чего там опять? – Крикнул Чечик, уже от ворот.
    – Да шут её знает? – Халява наклонился и заглянул лошади в глаз. – Ерепенится, зараза. Видать, по-хорошему никак…
    – А ты с лаской, с лаской… На это любая тварь ведётся.
    Пожав плечами, Халява пригнулся к самой гриве и принялся о чём-то шептать лошади на ухо. Та, скосив карий глаз, какое-то время внимательно слушала. А когда он закончил, вдруг  возмущённо фыркнула и, изогнувшись, попыталась укусить его за сапог. Но тот, будто только этого и ждал, быстро сунул ей в пасть приготовленную корку хлеба. После такого поворота лошадь сразу же присмирела и, опустив голову, задумчиво поплелась по тропинке к воротам.
    – Вот же сучка!.. – Буркнул Халява, выезжая за Чечиком на улицу. – Ну, чисто бабские штучки…
    Не успели они отъехать от церковного двора, как поднялся ветер, набежали тучи, и по дорожной пыли глухо забарабанили тугие капли начинавшегося дождя. Возвращаться не хотелось. Мокнуть тоже. Ко всему, где-то за околицей, видимо предчувствуя сырой ночлег, тоскливо залаяла собака и, перейдя на жалобный вой, постепенно затихла.
    Чечик зябко поёжился. От тёплого осеннего дня не осталось и следа. Потемневшая полынь, казалось, налилась свинцом и теперь безжалостно хлестала по копытам лошадей жёсткими стеблями. Поглядывая по сторонам в поисках подходящего укрытия, всадники молча миновали несколько плохоньких хат. И лишь, поравнявшись с колодцем, не сговариваясь, свернули в полураскрытые ворота обширного подворья.
    Бревенчатая изба под камышовой крышей призывно скалилась уцелевшими стеклянными окнами. За избой со стороны двора сиротливо притулилось несколько ульев, огороженных плетнём. Дальше тянулся длинный, обмазанный глиной хлев, заканчивающийся небольшим загоном для мелкой скотины. К загону примыкал обшитый ржавой жестью нужник. По другую сторону располагался дощатый сарай, часть которого представлял приземистый погреб, хмуро зыркающий из-под поросшей мхом крыши. На задворки вела калитка из плетня, устроенная в тощем, перевитом плющом заборчике.
    – Годится! – Прокричал Халява сквозь шум дождя. – Ставь лошадей в сараюшку. А я в хату, на разведку.
    Он спрыгнул с седла, выудил из-под шинели обрез и, пригибаясь, на цыпочках побежал через лужи к избе. Однако, добравшись до крыльца, резко сменил тактику. Разогнувшись в полный рост, Халява для начала сыпанул чечёткой по ступеням. Затем с треском протаранил дверь лбом и, громко матерясь, ввалился в сени.
    Тот час внутри что-то с грохотом упало и, оглушительно дребезжа, покатилось по полу. Довершая картину «разведки», в небе сверкнула молния и ударил гром.
    Махнув рукой на осторожность, Чечик поднял воротник кожанки и погнал лошадей к сараю. У самого входа в землю была вкопана кадушка, через край которой уже вовсю хлестала вода. Но устраивать сейчас водопой было некогда. Дёрнув за деревянную дужку ворот, Чечик завёл лошадей вовнутрь и огляделся. В сарае пахло прелой сыростью и, главное, сеном. Видимо, оно осталось здесь ещё с тех времён, когда хозяева держали скотину. Набрав несколько охапок, Чечик наполнил стоявшие здесь же ясли. Затем, расседлал животных и, ещё раз оглядевшись, не забыл ли чего, выскочил во двор.
    Дождь лил, как из ведра. Натянув кожанку на макушку, Чечик вприпрыжку помчался к избе.
    Миновав крыльцо, он проскользнул в сени и, замерев, прислушался. Но кроме шума дождя, никаких посторонних звуков не уловил. Из сеней в горницу вела такая низкая дверь, что входящим приходилось кланяться чуть ли не впояс. Приготовив наган, Чечик занёс ногу над порогом и, как только оказался в просторной горнице, сразу же выпрямился. Справа от входа на обшарпанном табурете стояло ведро с водой, над которым нависала покосившаяся полка с черпаком для питья. Дальше располагалась печь с горой дров на полу, а у противоположной стены вытянулся топчан, заваленный ворохом старых одеял. Прямо напротив двери под окнами, выходящими во двор, стоял длинный, отшлифованным временем стол, за которым уже сидел Халява. Напротив него, в косоворотке неопределённого цвета, восседал худой тщедушный мужичок, видимо, хозяин и, улыбаясь пространству перед собой, смотрел сквозь Чечика, как сквозь стекляшку. Между ним и Халявой, как пограничный столб, красовалась огромная бутыль с беловатой мутной жидкостью. А два гранёных стакана говорили о том, что контакт между сторонами уже случился.
    Усердно сопя, Халява ломал на куски недавно реквизированный каравай хлеба, а мужичок, явно находясь в полной прострации, водил осоловелыми глазами по избе, словно видел её впервые.
    – Оба-на! – При виде Чечика Халява перестал терзать буханку и, перевалившись через стол, пошлёпал хозяина по щеке. – Слышь, бюргер… Вот он, мой дружбан! Ну-кось, быстренько нарисуй ещё один… прибор.
    От шлепка мужичок, как подкошенный, рухнул с лавки под стол. Но тут же, точно там была спрятана  пружина, вынырнул обратно с новым стаканом в руке.
    – Видал? – Халява восторженно захлопал в ладоши и, схватив бутыль, принялся разливать. – Захожу, понимаешь, а тут полным ходом идёт гулянка. Правда, в одинаре…
    Он прыснул и кивнул на мужичка.
    – Вот он… Гулёна! И не важно, в каком количестве.
    Мужичок согласно кивнул, ударившись лбом о стол.
    – Значит, захожу… – продолжил Халява, – а хозяин без разговору суёт  мне стакан. Дескать, чтобы выпил с ним… на халяву…
    Он вдруг замер, но тут же оглушительно заржал, расплёскивая самогон по столу. Вслед за ним захихикал вдрыбадан пьяный хозяин. При этом мужичок с таким непритворным восторгом заколотил грязной ладошкой по заплатанным коленкам, что Чечик сразу успокоился и, сунув наган за пояс, подсел к столу.
    – Как звать-то?
    Но мужичок никак не мог остановиться. Он всё хихикал, тыча в Халяву бурым узловатым пальцем, и, казалось, этому не будет конца. Его жидкая бородёнка разметалась по мокрой груди, а из глаз уже брызнули слёзы. В какой-то момент он попытался сосредоточиться, чтобы перевести дух, но зацепившись взглядом за вытянутый палец, всё ещё направленный на Халяву, вновь захохотал, но уже во всё горло. Запрокинув голову, мужичок широко разинул рот, и Чечик успел заметить один единственный зуб, сильно выпирающий вперёд.
    – Будя!.. – Халява с размаху хлопнул хозяина по спине. – Будя ржать! А то на радостях гляди, как бы брюхо не лопнуло…
    – Йи-хи-хи-хи!!!
    Едва не проломив лбом стол, мужичок загоготал совсем уже навзрыд. Всплёскивая руками и пытаясь изобразить, как «лопается» брюхо, он то и дело откидывался назад и в конце концов просто принялся колотиться затылком о стену. Халява немного подождал, но, видя, что успокоить мужичка не удастся, плюнул под ноги и махнул рукой.
    – Давай без него. – Он поднял стакан и громко выдохнул. – Ну… поехали!
    Однако едва прозвучали эти слова, как мужичок разом оборвал смех и проворно зашарил по столу. Наткнувшись на стакан, он зажал его в ладошку и, пошатываясь, встал.
    – Погодь ехать-то! Шперва надоть… жа жнакомштво…
    Он по-хозяйски обвёл глазами избу, словно представляя гостям обстановку, затем твёрдо ткнул себя стаканом в грудь и торжественно икнул.
    – Митрич…
    Выслушав, как зовут гостей, он чокнулся сначала с Чечиком, потом с Халявой. После чего, не морщась, опрокинул стакан и, подцепив со стола горбушку хлеба, уткнулся в неё носом. Чечик усмехнулся и глотнул следом. Но в ту же секунду с выпученными глазами подлетел с лавки. Глотая воздух широко открытым ртом, он принялся крутить головой по сторонам. Наконец  ринулся ко входу, где стояло ведро с водой. Хлебнув из черпака и еле переведя дух, он нетвёрдым шагом вернулся за стол.
    – И я после первой так же… – Хохотнул Халява, снова разливая по стаканам. – Крепка, зараза! И как это, Митрич, ты её потребляешь?
    – Дак мы привыкши, – вздохнул Митрич, вонзая в горбушку свой единственный зуб. – Потому как, шижмальштва  тренеруемша.
    – Нет, ты расскажи… – Халява отщипнул краешек от горбушки и сунул Чечику, который всё ещё, плохо соображал. – Сейчас-то с чего так нажрался? А?
    – Так я ж уже рашкаживал…
    – Нет, ты дружбану  расскажи. Ему тож будет интересно.
    – Ну, чего рашкаживать… Щижу, жначит, и бухаю. И главное, повод ешть. Жа мировую, штало быть, револютшию.
    – Чуешь? – Халява ударил кулаком в ладонь. – За мировую!.. И таким макаром уже четвёртый день жрёт, стервец! А закуси, говорит – шиш. Дескать, красные были, всё подчистую вымели. Вот только самогон, говорит, и не нашли. Весь дом перерыли… Даже нагайкой выпороли,  не выдал. Ты погляди… У него вся спина в полоску, будто под арбуз…
    – Под арбуз?.. – Зажмурившись, Чечик опрокинул стакан и медленно выдохнул. – Под арбуз, это обидно. Тогда какого рожна он пьёт за эту грёбаную революцию?
    – Не, дяденька… – Поправил Митрич. – Не жа грёбаную, а жа мировую.
    – Ну, за мировую… Тебе-то что с неё?
    – А это, штоб не тока мы дураками ходили. Пущай и жа рубежом нахлебаютша. Гуртом – оно и шраму меньше, и помирать не штрашно.
    – А одному что ж, страшно? – Халява подмигнул и подлил Митричу в стакан.
    – Не шкажи. – Тот, как водичку, отпил вприхлёб и указал пальцем в потолок. – В грядущей жижни каждому уготовано отдельное мешто. Коли тут нашкодничал, быть тебе там червяком каким… али пауком. А то, не приведи Гошподь, и напрочь – бабой! А ежели гуртом попереть, глядь, и прошкочишь на халяву.
    – Ух ты! – Чечик подпёр кулаком подбородок. – Это кто ж тебя научил? Или сам дотумкал?
    – Да кто ж научит? Мужики, ижвештно, народ тёмный. Откель шреди них учителя? У них шподручней как?.. Живи, дешкать, швоим умишком и никакому другому умишку не доверяй. И где ж им, бедолагам шмекнуть, что над их умом тоже ум имеетша, тока поглавней.
    – Так-так… – Халява расстегнул шинель и, положив на лавку обрез, вытянул ноги. – И чего этот, который поглавней, говорит?
    – А плюнь, говорит, на швои рашшуждения. Потому как ни в чём никакой ражнитшы нету.
    – Разницы?
    – Ну, я ж так и говорю. И вообще ничего нету.
    – Ну, брат, ты и жук! По-твоему, чего ни хватись – ничего нету? Что ж тогда есть?
    – Одна пуштота и ешть!.. – Митрич внимательно оглядел углы избы. – Да и та пуштая напрочь. Хоч шнаружи, хоч ижнутри.
    Чечик, слушавший вполуха, вдруг вскочил и, путаясь в ремнях, принялся выковыривать из планшетки потрёпанную без обложки книжицу. Наконец достал и, мусоля палец, зашелестел страницами. Найдя нужное место, бросил книжицу на стол перед Халявой.
    – Вот!.. Вникай!.. Точь-в-точь, как Митрич говорит! И про разницу, и про пустоту. А ты его «жуком» обзывал…
    – А я чего?.. – Халява быстро заводил носом по странице. – Я того… постепенно. Вон и в книжке сказано. Одному сподручней мгновенно вникать, а другому постепенно. Это, как на огороде возиться… Один сорвал с грядки огурец и на радостях похрустывает… а другому ещё полоть и полоть…
    При упоминании «грядки» Митрич встрепенулся, звонко шлёпнул себя по лбу и, чуть не опрокинув стол, лихорадочно зашарил в карманах штанов. В конце концов вывернул их наизнанку и с торжествующим стоном поднял над головой глянцево блеснувшую, всю в крошках табака луковицу.
    – Наливай!.. Жакушка подошла! И как это меня угораждило жабыть?..
    Но налить не успели. Неожиданно для всех, как это бывает, когда на полном скаку вдруг лопается подпруга, дверь с оглушительным треском распахнулась, и в горницу, топоча грязными сапогами, ввалились два здоровенных мужика. Причём у одного в руках тускло блеснул топор, другой выставил перед собой вилы. Судя по всему, мужикам кто-то сильно насолил. И притворяться гостями они явно не собирались. Из-под мокрых, обрезанных под горшок прядей волос, хмуро сверкали колючие, налитые кровью глаза. Оба казались пьяными, но на ногах держались крепко. Может быть, поэтому их вид излучал двойную, вполне реальную угрозу. Один детина, который был с вилами, зашёл Чечику за спину, и не успел тот опомниться, как острые стальные прутья, едва не пропоров кожанку, уткнулись ему под левую лопатку. Детина перехватил вилы поудобнее и, не давая Чечику подняться с лавки, кивнул товарищу. Второй мужик сплюнул на пол и, поигрывая топором, медленно двинулся к столу.
    – Вы чё, дяденьки?.. – Митрич испуганно потянул к себе бутыль.
    – А ничего! – Хрипло рявкнул первый, что был с вилами. – Это кто у тебя?..
    Чечик, застигнутый врасплох, не мог не только пошевелиться, но даже и просто вздохнуть. Одно неосторожное движение, и тонкая сталь вошла бы в него, как нож проникает в тёплый масляный брикет. Чувствуя, как отточенные зубья уже царапают кожу, он с трудом скосил глаза в сторону Халявы. Тот сидел, привалившись спиной к стене, и как ни в чём не бывало, водил пальцем по развороту книжицы. Словно ему не было до вошедших никакого дела. Казалось, вот сейчас он найдёт нужный абзац и снова  продолжит чтение.
    – Языки, что ль, поглотали? – Прорычал второй детина и, примериваясь, подкинул в руке топор. – А ну живо отвечай, кто такие?!
    – Ну, кто-кто… – Митрич хотел привстать, но, не удержавшись, плюхнулся обратно на лавку. – Прошто прохожие… Шлёпают откуда-то ш-под Воронежу…
    – Значит, прохожие?.. – Детина грохнул обухом топора по столу, да так, что подскочившие стаканы полетели на пол. – Тогда за каким хреном эти прохожие попёрлись в церковь? А?..
    – Куда?.. – Халява чуть подался вперёд. – В какую церковь?
    В ту же секунду из-под стола хлёстко щёлкнул выстрел. Мужик с вилами, который только что собирался продырявить Чечика, моментально отлетел к двери. Пуля Халявы проделала в его лбу такую аккуратную дырочку, что второй детина лишь ошарашено захлопал глазами. Но в следующее мгновение он дико заорал и, вскинув топор, ринулся почему-то не на Халяву, а на Чечика. Только тот оказался проворнее. Опрокинув лавку, он юркнул детине под руку и, на ходу пытаясь выдернуть застрявший в кармане наган, отпрыгнул к печке. Однако оружия не понадобилось. Митрич, только что казавшийся вдребезги пьяным, уже опускал мужику на голову свою бутыль. По стенам весело брызнуло самогоном и осколками стекла. Детина глухо крякнул, выпустил из рук топор и с удивлённой ухмылкой повалился на пол. Его глаза ещё раз хлопнули и словно бы нехотя закрылись.
    – Э-эх… ма!.. – С сильным опозданием гаркнул Митрич, энергично всплёскивая освободившимися от бутыли ладонями. – Ну как?.. Готов?..
    Чечик подошёл к детине и осторожно потрогал сапогом.
    – Похоже, готов…
    Только теперь, когда всё кончилось, у Халявы вдруг задёргался глаз. Подмигивая и ухмыляясь, он бросил обрез на стол и подошёл к Чечику. Извиваясь, как уж и сдавлено пыхтя, тот пытался ощупать расцарапанную вилами спину.
    – Что ж ты, зараза… – кряхтя и охая стонал он, – во второго не пальнул?..
    – Дак ведь патронов боле нету. Что я, патронташ, патроны рожать?
    – Патронташ… патронташ… Не фиг было потолки в церквях расстреливать! Говорил же, береги… Скажи спасибо, что хоть Митрич подстраховал.
    А Митрич, как будто ничего особенного не произошло, уже опять пошатывался. Навалившись на стол, он хмуро разглядывал поднятое с пола горлышко от бутыли. При этом так горестно вздыхал и так сокрушённо качал головой, что Халява, перестав подмигивать, и сам чуть было не прослезился.
    – Да хрен с ним, с самогоном! – Буркнул он, пряча обрез за пазуху. – Главное, что потратили с толком.
    – Дак дело-то в другом… – Прохныкал Митрич. – Толк не в трате продукта, а в хранении. Подумаешь… шамогон… Жалко не шамогону, а тары. Ражве ж такую тару теперича делают? Не бутыли, а какие-то аптекаршкие менжурки. Тьфу!
    Тем временем, разобравшись со спиной, Чечик встал перед детиной на одно колено и, прильнув ухом к груди, замер. Немного послушал и вдруг рывком перевернул того лицом вниз.
    – А ну, робя, тащи верёвку!
    Митрич подскочил как ошпаренный и заметался вдоль стола. Затем, видимо, что-то вспомнив, кинулся в сени. Хотя «кинулся» выразилось в том, что, держась за стенку, он догарцевал до дверного проёма и, не нащупав опоры, просто вывалился через порог наружу. Через минуту вернулся, прижимая к животу полную бутыль. Халява только охнул и ожесточённо зачесал кадык. А Митрич протёр бутыль краем рубахи и поставил на стол.
    – А верёвка?.. – Чечик растерянно развёл руками.
    – Верёвка?.. Какая верёвка? – Наморщив лоб, Митрич огляделся по сторонам, и вдруг хлопнул себя по темечку. – А-а… Чичаш…
    Он снова «метнулся» в сени. На этот раз вернулся с мотком старой потёртой верёвки, сунул Чечику и полез под стол собирать стаканы.
    Для начала детину тщательно связали. Затем, толкаясь и сопя, затащили на лавку. А чтобы не упал, прислонили к стене.
    – Ох и здоров же бугай! – Выдохнул Халява, разминая пальцы. – Видать, про голод отродясь не слыхивал…
    – Ну с одним управились. – Чечик подошёл ко второму, но трогать не стал. – А вот что делать с этим?
    Из-под лавки, весь в соломе, выглянул Митрич.
    – Ш энтим-то?.. Жакопать, чего ж ишо? – Он поскрёб стаканом по полу. – На жадворках. А лучше – у речки…
    – Ну это само собой. – Кивнул Халява, покосившись на принесённую Митричем бутыль. – Не оставлять же здесь...
    – Тогда хватай… – Не дожидаясь, Чечик подхватил убитого под мышки, и вместе с Халявой они поволокли того во двор.
    Дождь уже кончился. От земли поднимался густой пар. В разрывах облаков появилось вечернее солнце. Отражаясь в лужах, оно било прямо в глаза, то пропадая, то вновь возникая на поверхностях водяных островков.
    Протащив детину через двор, Чечик с Халявой протиснулись в приоткрытую калитку и оказались на задворках, откуда вниз по овражку мимо зарослей крапивы тянулась узкая тропинка. Пришлось изрядно повилять, прежде чем тропинка выкатилась к неширокой, заросшей камышом речке. Отсюда на другую сторону был перекинут шаткий мосточек. Прямо перед мосточком раскинулась широкая лужа, заглянув в которую, Чечик чуть было не ослеп от ударивших в глаза лучей отражённого солнца. На секунду зажмурившись, он остановился и помотал головой.
    – Солнце? – Понимающе прыснул Халява.
    – Лужа! – Чечик опустил детину  у самой воды и отёр плечом вспотевший лоб. – Хотя… без разницы. С любой стороны всё в глаз лупит. Видать, Митрич и в самом деле прав. Ну, насчёт того что ни в чём разницы нету.
    – Ну, если без разницы, может… в речку? – Халява кивнул на детину и передёрнул плечами. – А то и копать нечем. Как говорится, ауфидерзейн и концы в воду!
    – А что… – После недавней встряски Чечику хотелось поскорей покончить со всеми проблемами и наконец-то отдохнуть. – Пустим по течению, и пускай себе плывёт. Ведь есть такие места, где покойников не хоронят, а сжигают и пускают по реке. А мы и жечь не будем. Отдадим воде, а уж она и снесёт куда надо.
    – Ещё бы!.. – Халява сразу повеселел. – Конечно, снесёт… Да вдобавок, протащит мимо того, у кого на этого детину был зуб.
    – Ишь ты! И это запомнил… – Чечик примял осоку у кромки берега. – Ну ладно… Давай – на «три»…
    Подняв целый фонтан сверкающих брызг, тело детины тяжело ухнуло в воду. Чуть ниже по течению оно снова показалось на поверхности и, покачиваясь, как поплавок, потянулось на стремнину. Ещё какое-то время среди завихрений и пены была видна вздутая пузырём рубаха, но, в конце концов, наигравшись с добычей, река утащила детину за поворот.
    – Жаль, конечно, мужика… – Чечик зачерпнул воды и плеснул вслед. – Однако положил ты его знатно! Хлоп из-под стола и поминай, как звали.
    – А не фиг было вилами махать! – Халява вздохнул. – Такую гулянку испоганить!.. Нет бы по-хорошему… Так, мол, и так… Нельзя ль к вам «на хвоста» присесть?.. Неужто не налили б?.. А там, глядишь, ни базара б не было,  ни стрельбы. Э-эх!
    Он развернулся и шагнул на тропинку.
    – Но ничего… Щас вернёмся и догоним. А заодно и помянем. Поди, Митрич уже весь извёлся.
    Вернувшись в дом, первым делом проверили пленного. Судя по всему, сознание к тому пока ещё не возвращалось. И неизвестно было вернётся ли вообще… Шутка ли, такой бутылью – и по темечку!.. Видимо, у Митрича уже был подобный опыт. Как будто бой посуды случался у него регулярно. Вот и сейчас, хихикая под нос, он бродил по избе и, привычно размахивая метлой, разгонял по углам осколки стекла.
    Чечик обошёл стол и, поставив опрокинутую в драке лавку, уселся на неё верхом. Отсюда можно было видеть и входную дверь, и окна, выходящие на улицу. Над столом прямо в потолок был вбит железный крюк, на котором висела уже зажжённая Митричем керосиновая лампа. Тусклый свет падал на нечищеный медный отражатель, а от него мягко разливался по поверхности стола. На улице начинало темнеть, и здесь в избе  это ощущалось особенно остро.
    За суетой все как-то не заметили, что солнце уже закатилось за речку, и в углах избы сгустились чёрные тени. Казалось, что маленькие окошки, и без того с трудом пропускавшие свет днём, теперь смотрят не наружу, а вовнутрь.
    Пройдясь по горнице и подёргав замызганные занавески, Халява уселся за стол рядом с пленным. Чечик, сидевший напротив, повернулся к Митричу и нетерпеливо захлопал в ладоши.
    – Ну всё… Хорош подметать! Не в лазарете. Садись и выпьем, что ли…
    Митрич моментально бросил метлу там же, где стоял. И не успели остальные опомнится, как он, плюхнувшись на лавку, уже орудовал зубом, как штопором. В два счёта выдернув из бутыли кукурузный початок, служивший пробкой, Митрич разболтал посудину и вопросительно замер.
    – Давай! – Чечик, как заправский артиллерист махнул рукой.
    Тот тут же принялся разливать по стаканам, громко объявляя каждую порцию.
    – Шуда пять бульков… шуда пять… и шуда…
    – Не-не… – Халява помотал головой и, подняв стакан к свету, постучал по нему ногтем. – Не годится. По пяти бульков, камрад, я ещё «киндером» пивал. Давай уж по полной.
    – Ш удовольштвием! – Одобрил Митрич. – От пяти бульков меня и шамого, ражве что, шмех ражберёт. Чичаш дольём.
    Он схватился за бутыль и мимоходом кивнул Чечику.
    – А ты, покуда я лью, покромшай луковку. Вон у тебя какая шабля!
    Под очередное бульканье Чечик приобнажил саблю и, ловко покромсав найденную Митричем луковицу, разложил белые колечки рядом с хлебом.
    – Так хорошо?..
    – Жамечательно! – Похвалил Митрич. – Какая-никакая, а жакушка. Как говаривал папаня… На пуштое брюхо не вшкочит даже муха!
    – Ну… – Халява поднял стакан. – Выпьем за… за… Кстати… Чего там с пустотой?
    – Ш пуштотой-то?.. – Не дожидаясь тоста, Митрич быстро опрокинул в рот стакан и, умудряясь хрустеть луковкой, навалился локтями на стол. – А чего ш ней?
    Халява только крякнул и, чокнувшись с Чечиком, залпом выпил.
    – Ну ты давеча говорил… – Сдавленно зашипел он, зашвыривая в рот горсть хлебных крошек. – Что, дескать, везде пустота. И ничего, окромя неё, нету. Говорил?..
    – Ага, говорил. И обратно шкажу… – Митрич кивнул на бутыль и требовательно постучал костяшками пальцев по пустому стакану. – А ты, покамешт, окучивай… Жначит, желаете жнать про пуштоту? Тогда шлушайте…
    Не отрывая взгляда от манипуляций Халявы, он сложил руки на стол перед собой.
    – Вот вожмите меня… Шамый, что ни на ешть, швежий пример. На той неделе жашли ко мне крашные. Жашли, жначит, и давай, беж ражговору, выгребать харчишки. Гребли, гребли, да подчиштую и выгребли. Оштавили одну только пуштоту. Ладно… Лежу на лавке и шоображаю, чем бы брюхо набить? В нём ведь тоже пуштота. Аж гудит… И чтобы унять этот гудёж, думаю, а не шкушать ли немного шамогонки?.. Потому как её-то и не нашли… Кнутом поштегали, да я не выдал… Ну ладно… Накушалша. Шмотрю – что такое?.. Теперь пуштота иж брюха переехала в можги. И гудит пуще прежнего. Ага… Перештал пить. И только перештал, как пришло похмелье. А вмеште ш ним такая пуштотища, что хоть обратно бутыль хватай! А ты, дяденька, шпрашиваешь…
    – С похмелья оно, конечно… – Кивнул Халява, закончив разливать. – Я, к примеру, с похмелья не то что пожрать, лишний раз моргнуть боюсь. А уж про башку и вовсе молчу. Как будто на её месте пустое ведро.
    – Хочешь сказать, что пустота всему голова?.. – Чечик выпил и постучал пустым стаканом по лбу. – Или наоборот?.. Ведь это как посмотреть… До тех пор, пока нутро будет о себе заявлять, мозги тоже будут работать. А стоит только набить брюхо, как им, мозгам, моментально становится скучно. В конце концов, откуда возьмутся мысли о пустоте, когда свой мешок забит под завязку? Вот и выходит, что пустота суть проявление озабоченности ума. Или попросту его  внутреннее помутнение.
    – Вот-вот… – Митрич по-чайному тягуче отхлебнул из стакана и закинул в рот щепотку хлебного мякиша. – Оно шамое! Помутнение… Должно, и Ваньша его подхватил…
    Он поясняюще кивнул на чёрное окно.
    – Ваньша – это тот парнишка, которого вы обрежом угробили… Только теперь ему никакие помутнения не штрашны. А почему? Да потому что нынче в его башке, жамешто можгов, дырка… Пуштота, жначит. Так что, дяденьки, вот вам наглядный пример пуштоты шнаружи и пуштоты ижнутри. Можешь про неё думать, можешь не думать, а ей на тебя, как ш колокольни плюнуть… То ешть, пуштота – это то, что вожникает шамо-по-щебе.
    Халява хотел было что-то сказать, но лишь задрал подбородок и принялся сосредоточенно расчёсывать шею. Насмотревшись на потолок со светлым пятном от лампы, он вытянул губы в трубочку и забарабанил по ним пальцами. Видно было, что выступление Митрича вызвало в нём, если не протест, то некоторое недопонимание.
    – А ну-ка… – Халява схватил стакан и поставил его на середину стола. – Проведём опыт. Допустим, вот имеется стакан. Причём, пустой…
    Он оценивающе оглядел посудину со всех сторон и для наглядности даже подул вовнутрь.
    – Короче, пустее не бывает. И вот в этой его пустоте вы замечаете некий непорядок. А я, чтобы покончить с этим непорядком, делаю… эйн, цвейн, дрейн…
    Он постучал ладошкой по стоявшей рядом бутыли и вдруг, быстро наклонив, наполнил стакан до краёв. Но не успел и глазом моргнуть, как Митрич смахнул его со стола и, опорожнив, поставил посудину на место. От неожиданности Халява растерянно выпучил глаза и открыл рот. Как будто у фокусника вдруг умыкнули главный реквизит. Покосившись на Чечика, он пожал плечами и налил ещё.
    – Значит, был пустой…
    Не дав ему договорить, Митрич опять сграбастал стакан и, вернув пустым, ехидно захихикал. За ним прыснул Чечик. И пока Халява соображал, над чем они ржут, Митрич быстро перевернул стакан вверх дном.
    – А теперича?..
    – Дурдом!.. – Пробормотал Халява и, приложившись к горлышку, сам сделал большой глоток. – Я чего хотел-то?.. Пустота, она ведь, не просто так… пустота. Если говорить по делу, то к пустоте должна прилагаться какая-никакая, но форма. Ну которую, если что, можно было бы заполнить. А раз имеется порожняя форма, способная содержать пустоту, то какой может быть базар по поводу места, где эта пустота обретается «сама-по-себе»? Где пропишут, там и будет. И стало быть, пустота – явление подневольное. А значит, абсолютно свободной быть не может.
    – Ты, дяденька, говоришь шлишком много шлов. – Митрич отобрал у Халявы бутыль. – Поэтому и в голове у тебя одна шплошная путанитша. Гляди…
    Он  вставил в халявинский стакан свой и щёлкнул над сооружением пальцами.
    – А теперича определи… Который полный?
    – Чего тут определять?.. Ну мой…
    – А покумекать?..
    – И кумекать нечего… – Халява подмигнул Чечику. – Тот, в который вставлен пустой, и есть полный. Тут и козлу понятно…
    – Дурья твоя башка! Они ж оба пуштые… – Расхохотался Митрич, но вдруг, оборвав смех, быстро плеснул из бутыли. – А теперь?.. Который пуштой?
    – Никакой… – Халява упрямо насупился. – Оба полные.
    Митрич даже зажмурился от удовольствия. Затем ловко выдернул верхний наполненный стакан и, выпив, поставил рядом.
    – А ну, дяденька, теперь попробуй-ка хлебнуть иж швоего полного. Ну… хлебни… не штешняйша. Что… нетути?..
    Гнусаво хихикая, он поёрзал пальцем внутри стакана. От такого издевательства у Халявы моментально задёргался глаз. Скрипнув зубами, он потянул из-за пазухи обрез, но, вспомнив, что тот не заряжен, принялся молотить по карманам в поисках патронов. Митрич тут же оставил бутыль и испуганно вздёрнул руки вверх.
    – Погодь… Погодь штрелять… Дай шкажать пошледнее шлово…
    – Чего?
    – Пошледнее, говорю, шлово…
    – Ну…
    – А теперь… штаканы пуштые… али как?..
    Разом прекратив моргать, Халява рассеянно посмотрел на Чечика. С такой наглостью ему встречаться ещё не приходилось. Он и представить не мог, что кто-то способен вот так издевательски провоцировать контуженого бойца. У которого вдобавок ещё и обрез в руках…
    – Ну?.. Пуштые штаканы-то?.. – Не унимался Митрич.
    – Да хрен с тобой! Пускай будут пустые.
    – Точно?.. – Митрич поднял руки ещё выше.
    – Да пустые! Гутен тебе в морген! Пустые!
    – Тады наливай!!!
    Митрич обрушил руки на коленки, словно отдавал команду, и, запрокинув голову, затрясся на лавке. Его нательный крест вывалился из-за пазухи и теперь болтался на груди, подобно маятнику в ходиках. Бородёнка вибрировала точь-в-точь, как у блеющего козла. А торчащий из пасти зуб, казалось, вот-вот проткнёт дрожащую губу. Чечик тоже разошёлся не на шутку. Судорожно сотрясаясь плечами, он уронил голову на руки и, стуча подбородком о край стола, только щёлкал пальцами… Дескать, разливай.
    Какое-то время Халява хмуро наблюдал за ними, но в конце концов швырнул обрез на стол и сам загоготал во всё горло. Раскачиваясь, а то и складываясь пополам,  он принялся разливать самогон, умудрясь в паузах каким-то образом попадать в стаканы. Недавнее напряжение рассосалось само собой. И неизвестно, сколько ещё могло бы продолжаться это веселье, если бы к общему хохоту не примешался ещё один хриплый смешок. Чечик с трудом оторвал голову от стола и, перестав смеяться, сощурил глаза, вглядываясь в полумрак. Постепенно притихли и Митрич с Халявой.
    – Гы-гы-гы… – Доносилось с той стороны стола, где сидел связанный детина.
    Пока все были поглощены фокусами, про него как-то забыли. Зато теперь, когда детина, наконец, пришёл в себя, его мычание сразу же оказалось в центре внимания. И хотя неизвестно было, как долго он прислушивался к разговору, вряд ли до него могло дойти, о чём вообще здесь шла речь. Судя по всему, он сделал для себя единственный вывод, что за столом выпивают.
    Заметив, что на него смотрят, детина болезненно поморщился и тут же зажмурил глаза.
    – Иде… я?..
    – У меня, где ж ишо? – Тут же отозвался Митрич и, прокашлявшись, зачем-то полез под лавку. – Потерпи чуток…
    – У тебя?.. – Детина снова разлепил глаза и, фокусируя зрение, принялся разглядывать окружающих. – А иде это… «у тебя?»
    – Э-э-э, дяденька… – Митрич вылез из-под лавки и, протерев пучком соломы чашку с отбитой ручкой, поставил её рядом со стаканами. – Да у тебя, видать, ещё и память отшибло. Ужели не прижнал?.. Митрич я…
    – Митрич?.. – Детина мучительно скривил губы и, как бы извиняясь, непонимающе пожал плечами.
    – Ну ш кем ты в пожапрошлом годе на Рождештво бухал?.. Ишо, лошадку шамогоном напоили… А она, жамешто дома, в шинок к хохлам швежла. Ну?.. Ишо потом в шугробе ушнули…
    – Погодь… – Халява остановил Митрича и, подвинув к себе валявшийся на столе обрез, подмигнул пленному. – Зайдём с другого боку. Ну-ка, для начала скажи нам, как тебя зовут?
    Детина с опаской покосился на оружие, но всё же наморщил лоб. Затем состроил страдальческую гримасу и облизнул пересохшие губы.
    – Я… я не помню…
    – А ты вспомни. – Чечик налил в чашку самогону. – Поднатужься и вспомни. Как тебя в деревне кличут?
    Придерживая чашку двумя руками, он дал ему выпить.
    – Ну так как?..
    – Ну… э-э…
    Детина крякнул, и, поёрзав на лавке, даже закатил глаза к потолку. Но, сколько ни тужился, ничего выдавить из себя так и не смог. В конце концов, он покачал головой.
    – Не… Хоч убейте, ни хрена не помню! Ничегошеньки… Как отрезало.
    Он вяло подёргал связанными руками и с изумлением посмотрел на ноги.
    – А чего это?.. Никак, верёвки?.. Подрался, что ль?
    – Не успел… – Вздохнул Халява.
    – А Ваньшу помнишь? – Продолжал намекать Митрич. – Ну, Ваньшу?.. Ш которым давеча припёрша?
    – Ваньшу?.. Эт которого?..
    – Да-а… – Халява сочувственно покрутил пальцами у виска. – Даже про дружка забыл. Прямо, как после газов. У нас на фронте таких сразу везли в тыл.. Лепечут, не пойми про что.
    Дальше спрашивать не имело смысла. Должно быть, у детины действительно отшибло память. А если и нет, то притворялся он мастерски. В этой ситуации нужно было принимать решение по поводу дальнейшей судьбы пленного. Но после самогона ничего путного на ум не приходило.
    За столом воцарилась тишина. Вернее, лёгкая, еле уловимая трескотня, доносившаяся, казалось, сразу отовсюду. Митрич, к примеру, приоткрыв рот, задумчиво барабанил по зубу ногтями. Халява похрустывал костяшками пальцев. А Чечик рассеянно катал наган по столу и, прислушиваясь к трещотке барабана, никак не мог припомнить, где он мог слышать похожий звук? Даже от пленного, когда тот вздыхал, исходило лёгкое потрескивание туго стянутых верёвок.
    И тут Чечик вспомнил. Так звенели цикады на церковном дворе, когда… Когда случилось… то, что случилось. А детина с напарником могли оказаться там только после того, как они с Халявой смылись. Следовательно, никакими прямыми уликами тут и не пахло. Скорей всего, мужики решили просто прижать их и взять, как говорится, «на арапа».
    Внезапно в животе у пленного глухо заурчало. И в тот же миг, как поступают жандармы в уголовных романах, Чечик стремительно вскочил и направил на детину керосиновую лампу.
    – А ну, сволочь, выкладывай!.. Что делали в церкви?! Быстро! Ну?..
    Тот отшатнулся и с размаху стукнулся головой о стенку. Да так, что чуть было снова не потерял сознание. Округлив глаза, детина судорожно сглотнул.
    – В какой… церкви?..
    – Хватит дурочку валять! – Чечик почувствовал, как с замашками сыскаря к нему пришло вдохновение. – Нам всё известно! И не вздумай здесь шутки шутить! А будешь отпираться, мы спросим по-другому. У нас, чтоб ты знал, и камни говорят!
    – Да вы чё, мужики?.. – Он пробежался языком по растрескавшимся губам. – Я уж и забыл, когда в последний раз причащался. А так, чё в церкви делать-то?.. Ежели где и побуянишь, дак тут же и помиришься… По пьяни оно завсегда так…
    Детина жалобно хлюпнул носом.
    – Вот только как угораздило с вами поцапаться, не упомню. Развязали бы… а, мужики?..
    – А может, того?.. – Митрич кашлянул и, как из нагана, тщательно прицелился пальцем в детину. – Это шамое… И правда, отвяжем?.. Энтот, навроде, бежвредный. Нашколько помню, вщегда был шмирный парнишка.
    – Даже не знаю… – Чечик вздохнул и, усевшись, опять затарахтел барабаном. – Собственно, мне по-барабану…
    – Вот и дас ист гут! – Халява сунул руку в карман и выудил складной, видимо трофейный ножик с белым крестиком на красной рукоятке. – Мы ж не по злобе… Сострадание имеем. И если что, не сомневайся… Пульнём за милую душу! А пока, милок, придётся посидеть на мушке.
    Он направил лежащий перед ним обрез на пленника и, примерившись, полосонул ножиком по верёвочным узлам.
    – Ловко! – Кивнул Митрич, опрокидывая в рот полный стакан. – А кто его на мушку вожмёт?..
    – Ты и возьмёшь. – Халява убрал ножик в карман.
    – Да как же я вожму его на мушку, коли шам «под мухой»? – Митрич позвенел стаканом о бутыль. – Мне оружию, в принтшипе, брать в руки невожможно. Потому что патшифишт… Хотя… Каждому фрукту швоё время…
    Пока они болтали, детина скинул разрезанные верёвки и принялся растирать онемевшие конечности.
    –  Ну, братцы, спасибо! Ей-ей, ничегошеньки не помню. Перед глазами сплошной туман. А в башке пустота…
    – Кто?..
    – Ну… эта…
    – Шлыхали?!. – Митрич даже подпрыгнул. – И у этого пуштота! Я ж говорил – шправный парнишка! Так что, шчитай, к нашему штолу прибыло. И ежели чичаш не дёрнуть жа ждоровье…
    – …То здоровье дёрнет за нас, - зевнул Чечик. – Слыхали. Старый приём.
    – Не… – Митрич отрицательно помотал головой. – Я предлагаю дёрнуть жа ждоровье ново… при-быв-шего! А кто у наш ново… прибывший?..
    Судя по всему, он опять уже успел прилично набраться. Но всё же поднялся над столом и, раскачавшись, ткнул пальцем в чашку детины.
    – Иг.. нат!.. Вот кто ново… э-э… Ну неважно… Главное, помнить, кто был твой папаня… А папаня у тебя был… э-э… Нет… Это у наш он был… э-э… мельником. А у тебя… Гм… Ха-ха-ха!.. Тоже, мельником. Штало быть, и ты мельник… Тпр-р-ру! Стоп! Не мельник, а шынок мельника… во! Жначит, ты – Игнат, Петра-мельника шынок. Уф!
    – Да ну!.. – У детины от неожиданности отвалилась челюсть.
    – Ну да…
    И чтобы не быть голословным, Митрич нарисовал в воздухе какую-то нелепую пирамиду, после чего, поднатужившись, несколько раз взмахнул руками, видимо, изображая лопасти мельницы.
    – Ух ты! – Детина недоверчиво оскалился. – А не брешешь? Неужто и впрямь, папаша – мельник?
    – Кто брешет? Я?.. Это шобака на кошака брешет! А я конш… конштатирую… Я ж тебя ишо таким… - Митрич с кряхтением нагнулся, чтобы показать малый рост, но не удержался и рухнул под стол.
    – Ты куда? – Халява перегнулся через лавку. – Эй!.. Митрич? Где ты там?.. Вылезай. Мы тебе верим…
    Не дождавшись ответа, он выпрямился над столом и обречённо махнул рукой.
    – Не… В отрубе. Столько-то и я не выпью.
    – Так может, я налью? – Игнат всё ещё продолжал восторженно скалиться. – На радостях-то? Да и вообще, за знакомство…
    – Валяй… – Разрешил Чечик, пряча наган. – Где там Митрич?..
    – Так ведь говорю ж… бестолку! – Халява ткнул пальцем под стол. – И потом, за знакомство только незнакомцы и пьют. Так что разливай.
    – Чудно… – Бормотал Игнат, наполняя стаканы. – А я всё думаю, что это за гул в ушах? Как очнулся, так и гудит… А это, видать, от жерновов… Ну, от этих… От мельничных. Стало быть, папаша не из босяков… Подходяще…
    Задумавшись, он задержал занесённую над стаканом бутыль и случайно звякнул стеклом о стекло. Тот час на звон из-под стола показалась взлохмаченная голова.
    - Это хто тут?..
    С трудом взобравшись на лавку, Митрич удивлённо оглядел сидящих за столом и, охнув, привалился к стене. Игнат поддержал его под руку и тут же услужливо подвинул стакан.
    – Не… – Тот мотнул головой. – Не хочу… В шмышле, пропушкаю.
    – Как это?.. – Игнат едва не выронил бутыль. – Что значит, «пропускаю»?
    – Что… что… – Митрич брезгливо сморщил раскрасневшийся нос и сердито сплюнул под ноги. – В рот не вожму, вот что! Алкоголь, дяденька, ба-а-альшой грех! Ошобливо, когда его кушаешь натошшак.
    Халява поперхнулся и закашлялся, точно получил под дых. В конце концов, не удержавшись, прыснул самогоном по всему столу. Причём больше всех досталось Чечику, который сидел как раз напротив и не успел увернуться.
    – А чтоб тебя!..
    – Ругатьша тоже грех! – Заметил Митрич, подавая Игнату знак, чтобы теперь тот налил и ему. – А обругать ближнего – вообще пошледнее пашкудштво! Потому как на ближних проверяетша твоя к ним доброта и терпение.
    – Чё-то я никак в толк не возьму. – Игнат озадаченно повертел в руках бутыль. – Тебе наливать, али как?
    – Лей, дубина штоерошовая! – Взвизгнул Митрич, потрясая сжатым кулаком. – Чего людям на нервы наштупаешь?
    – Дак ведь сам говорил... Дескать, пропускаю… Мол, грех и всё такое…
    – Вот, баран упёртый! Это когда было-то?.. Тогда, может, и не хотел… А теперича наоборот – грех не выпить. Ты пойми…
    Он приобнял Игната за плечи.
    – От нежелания к желанию одного человечка вщего один махонький шажок. Жато – гигантшкий шаг в беждну для оштального человечештва! А в чём шуть этого шага? А шуть проштая… Не шогрешишь – не покаешша, а не покаешша…
    – Не согрешишь?.. – Подхватил Игнат.
    – …Не шпащёшша, олух!
    Митрич возмущённо заглянул в свой стакан и, убедившись, что там ещё что-то плещется, выпил.
    – Не, дяденька… Тебе лучше молча шпашатьша… тьфу!.. наливать…
    После того, как Игнат снова прошёлся по стаканам, все чокнулись и выпили. Сначала за знакомство, потом «со свиданьицем», потом за мельницу, за гостей, за хозяина, за мир…
    В какой-то момент, услышав, как в чьём-то горле громко забулькало, Чечик вдруг вспомнил о лошадях. Ведь в суматохе они так и остались без воды. С тех пор, как посиделки у Митрича оторвали его с Халявой от реальности, о животных никто не побеспокоился.
    Чечику стало грустно и тоскливо. Должно быть, подкатило то самое похмелье, при котором сознание переполняется опустошённостью. При котором, не отдавая себе отчёта, ко всем начинаешь испытывать жалость. И в первую очередь, разумеется, к самому себе.
    Чечик уронил голову на грудь. Внутри вдруг возникло чувство сожаления по отношению к чему-то незавершённому. К чему-то не до конца понятому. А тут ещё добавилось раздражение от беспомощности как-то прмирить эти понятия. И прав был тот, кто сказал, что только определив первопричину, можно искоренить следствие…
    Встрепенувшись, Чечик попытался представить цепочку зависимых обстоятельств и пойти задом наперёд, чтобы добраться до первопричины. А там, может быть, удалось бы избавиться и от тоски, и от грусти, и от всего остального.
    Что было силы зажмурив глаза, он внутренне подобрался… И сразу же перед мысленным взором возник первый отправной пункт – пустота… Хорошо… Поехали дальше… Пустоту, должно быть, породило похмелье… Так?.. Так. А что вызвало похмелье?.. А похмелье вызвал самогон. Естественно… Это железно!.. Дальше… Что привело к самогону?.. А к нему привела жажда… Например… Как правило, бухают, когда нужно утолить жажду общения… Ну, возможно… А эта жажда возникает, если давит одиночество. А оно накатывает, когда сознание поражается внутренней опустошённостью… Значит, причина пустоты заключается в опустошённости?.. Тьфу!..
    Чечик протёр глаза и нахмурился. В первую очередь нужно перестать вообще о чём-либо думать и заняться каким-нибудь конкретным делом. Например – сходить к сараю и напоить лошадей. Он поднялся и, пошатываясь, поплёлся в сени.
    – До ветру? – Халява понимающе кивнул и помахал рукой. – Смотри, не заблудись…
    В сенях было темно – хоть глаз коли. Пошарив рукой, Чечик нащупал ведро. Сорвав его со стены, он ещё с минуту спотыкался, пересчитывая скрытые во тьме углы и выступы. Во дворе стало проще. К тому же ночной воздух моментально освежил разгорячённое в избе лицо. Почувствовав облегчение, Чечик огляделся.
    На фоне звёзд, усыпавших почерневшее небо, ветви деревьев превращались в каких-то диковинных чудищ. Сливаясь с очертаниями крыши хлева они образовывали хребет не то дракона, не то петуха… А со стороны улицы выглядывал длинный шест колодезного журавля, похожий на гигантское копьё, которое пыталось уколоть в бок  «Большую медведицу»…
    Где-то в этом пространстве должен был быть сарай, у которого Чечик ещё раньше заприметил кадушку с водой. Там же стояло ещё одно ржавое ведро. Пройдя наугад, он уткнулся лбом в шершавую дощатую стену. Шлёпая по ней ладонями, Чечик добрался до бочки, в которую тут же едва не нырнул с головой. Чертыхнувшись, он зачерпнул ведром воды, поставил перед дверью и взялся за второе. Лошади внутри лениво похрустывали соломой, но заслышав возню у входа, настороженно затихли. В конце концов, признав хозяина, безропотно позволили вывести себя во двор. Наблюдая, как они пьют, Чечик прислонился спиной к стене и достал кисет.
    Отовсюду доносились то нарастающие, то затихающие трели цикад. Как будто целая армия музыкантов одновременно пыталась настроить свои инструменты. Но, как ни странно, Чечику и в голову бы не пришло назвать этот перезвон шумом. Наоборот… На фоне вибрирующих дробей невидимого оркестра ночная тишина проявляла себя гораздо острее. И заявляя о себе таким способом, приглашала не то к чему-то прислушаться, не то принять участие в этой демонстрации молчания. Чечик решил сначала прислушаться, затем каким-нибудь образом поучаствовать. С этой целью он свернул цигарку и чиркнул спичкой.
    Колеблющийся огонёк сразу же вызвал из памяти образ лампы. Вернее, светильника, о котором в книжице почему-то упоминалось с особым почтением. Дескать, увидев такой, любой горемыка и сам засветится, наподобие свечки. А уж для того, чтобы самому зажечь или кому-нибудь передать, и подавно, потребовались бы такие полномочия, каких и губернаторы отродясь не имели. Как будто в самом факте передачи светильника заключалось нечто такое, что автоматически вознесло бы его к самым, что ни на есть, «верхам». Но тут в тексте книжицы возникал крутой поворот. Оказывается, чтобы передать светильник по правилам, весь этот фокус требовалось производить втихаря. Или, попросту говоря, молча. Спрашивается – зачем?.. Неужели из-за страха, что как бы тот, кому этот светильник предназначался, на радостях не спорол бы какую-нибудь глупость?..
    Чечик глубоко затянулся и медленно выдохнул. Да-а… Жаль, что у книжицы не сохранилось обложки. Узнать бы как называется, и кто её написал? Может быть, тогда все вопросы отпали бы сами собой? А теперь разве определишь? Хорошо ещё, что остальные страницы не пустили на самокрутки… всё ж, какая-никакая, а подмога. А то уже и не знаешь, в чём видеть смысл, а в чём нет. Вон сколько всего вокруг! И если перед каждой затеей задаваться вопросами, типа «какого рожна», то, рано или поздно, можно вылететь в трубу. Не проще ли, ничего не затевая, сразу получать однозначные ответы?.. Правда, в книжице говорится, что для этого нужно как следует повкалывать. А как повкалывать? Вон и до Халявы никак не доходило, что в этом случае вкалывать следовало бы головой. Да и Чечика, если признаться, большинство страниц до сих пор, ставило в тупик.
    Задумавшись, он не сразу заметил, что цигарка уже давно больно жжёт пальцы. Спохватившись, Чечик затряс кистью и схватился за мочку уха. И в ту же секунду со стороны дома раздался оглушительный треск, вперемешку со звоном разлетающегося стекла. Как будто кому-то в избе вздумалось выбросить на улицу шкаф. Лошади моментально оторвались от воды и, навострив уши, замерли. Даже цикады, казалось, поутихли. Чечик поначалу оторопел, но, быстро очухавшись, кинулся к хате. На ходу выхватив наган, он вскочил на крыльцо, пулей промчался сквозь сени и, чуть было не снеся лбом притолоку, ввалился в горницу.
    Керосиновая  лампа тускло освещала стол с распластавшимся на нём Митричем. Озабоченно ощупывая торчащий из пасти зуб, он исподтишка косился в сторону Халявы, который, облепив ладонями лицо, со стоном катался под лавкой. Позади них чёрным провалом в ночь зияло выбитое вместе с рамой окно. Игнат исчез.
    – Никак, вспомнил? – Догадался Чечик.
    – Кажись… вспомнил. – Халява опустил руку и жалобно моргнул начинавшим заплывать глазом. – Даже не знаю, как и получилось. Митрич завёл бодягу насчёт грехов, а я возьми да брякни, что, дескать, топор повинную голову не сечёт. А Игнат про топор-то как услышал…
    – Ну а ты?.. Чай, не без рук?
    – Дак я как раз разливал! Только нацелил, он ка-а-ак саданёт!.. – Халява кивнул на разбитую бутыль. – Митрич хотел было перехватить посудину… Он и ему по зубам…
    – Почему шражу… по жубам?.. – Митрич перестал мусолить зуб. – Я ж упредил и пригнулша… Чтоб, жначит, по штоматологии не огрешти. А пошудина – хрен ш ней!.. У меня ишо много…
    – Так вам, дуракам, и надо! – Чечик поддал сапогом осколок бутыли. – Кто хотел на мушке попридержать? А?.. И что?.. Пленного нету, самогону нету… Хату и ту засветили. Вот вам и стоматология!.. Теперь трезвей и жди, пока местные нагрянут…
    – Как это, «трежвей»?.. – Митрич мигом оторвался от стола. – Ты, дяденька, так боле не пужай! Ежели хочешь жнать, трежвый ражум рожает чудовищ!
    Он проворно выскочил в сени и, не успели Чечик с Халявой переглянуться, как Митрич уже тащил очередную бутыль. Привычно похлопав по стеклу ладошкой, он поставил бутыль на стол и, потирая коленки, как ни в чём не бывало, уселся на место. Халява хлопнул было в ладоши, но тут же со стоном схватился за глаз.
    – Эко тебя… – Митрич участливо вздохнул. – Ну ничего. Чичаш подлечим.
    – А как же Игнат? – Чечик повёл руками в сторону окна. – Вы что забыли?.. Ведь он сейчас притаранит сюда целую кодлу дружков!
    – Не… – Опробывая зуб, Митрич уже колдовал над пробкой. – Чичаш не притаранит. У наш тут, окромя баб, никого… И жначит Игнат на дальний хутор побёг. Потому как там уже третий день какая-то банда штоит. Вот в ней у него навроде были дружки. Только до утра ему никак не обернутьша. Хоч на ероплане…
    Наконец, выдернув пробку, Митрич собрал со стола стаканы и принялся разливать.
    – Ну так что с того? – Чечик яростно тряхнул наганом. – Не сейчас, значит утром припрутся… А у нас всего три патрона. Как раз, чтобы застрелиться!
    – Погоди штрелятьша… – Впопыхав перелив лишку в один из стаканов, Митрич неодобрительно покачал головой. – Ишо ушпеетша… Давайте-ка чичаш хряпнем для шмекалки, а пошле я вам чивой-то покажу. Не даром говорят, что вечер темнее, а утро хитрее.
    Чечик понял, что призывать сейчас к осторожности будет делом безнадёжным. И махнув рукой, потянул к себе стакан.
    Самогон смекалки не добавил, зато напрочь притупил чувство опасности. После очередного тоста, про Игната с дружками уже никто не вспоминал. У Халявы то ли от лука, то ли от спиртного даже радостно заблестел подбитый в недавней стычке глаз. Игриво подтолкнув Митрича в бок, он подмигнул набухшей синюшной щелью и принялся кривляться.
    – А «чивой-то», Митрич, ты хотел нам показать, а? Мы ведь любопытные до нельзя! А может у тебя в соседках какая-нибудь Матрёна имеется, а?.. Тогда не стесняйся, представляй! А то мы уж истомивши…
    – Потерпите, милки… – Жеманно отставив мизинец, Митрич одним глотком опрокинул сразу целый стакан. – Наших баб жвать не нужно. Шами припрутша. На жапах шамогону.
    – Да ну!.. Пьют, что ли?..
    – Да поболе моего…
    Он положил локти на стол и наклонился к Халяве.
    – Бывало, интерешуюшь у одной… Эко, говорю, как вы ловко жрёте, фрау!.. Любо-дорого поглядеть! Не иначе, ш благородными якшалишь?.. А она мне… Вештимо, не ш ямщиками… Культурным, говорит, жамашкам обучены, не шумливайша.
    Пискляво захихикав, Митрич откинулся назад и, закатив глаза, положил на язык пёрышко лука.
    – А в самом деле?.. – Чечик тоже взял колечко луковки и, насадив ребром на край стакана, сделал маленький глоток. – Чего показать-то хотел? Неужто самогонный аппарат?
    – Не-а… Хуже!..
    Митрич проглотил луковку и загадочно подмигнул. Затем встал из-за стола, снял с крючка лампу и вихлястой походкой двинулся в сени.
    – Ладно, кобели, пошли на экшкурщию. Только шмотри, от моего фарватера не уклоняйша!
    В свете лампы сени представляли собой тёмное, непонятной формы помещение, в самом углу которого, укрытая кучей дров, притулилась неприметная лесенка, видимо, ведущая на чердак. Подойдя к ней, Митрич отпихнул ногой случайное полено и похлопал по стуненькам.
    – Тайный ход… А теперь, дяденьки, дуйте по нему на чердак. Только не вждумайте порушить потолок.
    – А сам что ж?.. – Чечик уткнулся лбом в спину Халявы.
    – Дак мне-то беж интерешу. – Митрич безмятежно зевнул. – А то я не жнаю швоего чердака… Жато вам будет полежно.
    – Ну, смотри…
    Халява отобрал у Митрича лампу и, кряхтя, стал осторожно подниматься по тощим истёртым перекладинам. Чечик полез следом. Тот час из-под халявинских сапожищ ему на голову посыпалась труха вперемешку с кусками подсохшей глины. Он уже хотел было повернуть назад, но тут лесенка кончилась. Однако, чтобы пройти вглубь чердака, пришлось раскидать целую кучу душистых веников, пересыпанных сухими кукурузными початками.
    Когда с пыльной грудой застарелых припасов было покончено, перед Чечиком с Халявой открылся узкий проход, тянувшийся под мощной поддерживающей крышу балкой. Бдиже к середине из балки торчал длинный ржавый гвоздь с нанизанной косой золотистых луковиц.
    – Лук нашли! – Тоном понятого крикнул Халява и перевесил связку на шею. – Так ты про него говорил?
    – Лук?.. – Снизу раздался звонкий шлепок по лбу. – Вот, пашкуда!.. А я-то его обышкалша. Вот шклерож! Ладно… Хватай до кучи. Только это ишо не то… Дале шмотри, вглубь.
    Посветив лампой, Халява перелез через ворох тряпья, споткнулся о разодранное кресло без ножек, обошёл ссохшуюся продавленную бочку и, наконец, оказался у небольшого слухового окошка, очевидно, выходящего на улицу. Сзади опять налетел Чечик. Чертыхнувшись, он выглянул из-за плеча Халявы и остолбенел.
    Верхнюю часть окошка прикрывала криво прибитая доска, из-под которой прямо на улицу равнодушно глядело ребристое дуло «Максима». Рядом с пулемётом притулился большой деревянный ящик со сдвинутой крышкой, в котором тускло блеснули ленты, набитые патронами. Из-под лент выглядывали похожие на банки гранаты, пара потёртых, но с виду целых винтовок, а на самом дне угадывались аккуратные ряды коробочек, видимо, тоже с патронами.
    – Майн Гот! – Халява чуть не выронил лампу и нервно задёргал сливовым глазом.
    – Нашли?.. – Радостно донеслось снизу. – Я ж говорил!
    – Да тут… на целый взвод! – Чечик засучил рукава и принялся рыться в патронных коробках. – Ух ты!.. Даже револьверные есть! Ну, Митрич!.. Ну, паскуда… А  говорил, что бандиты на дальнем хуторе стоят. Тогда кто же тут живёт?..
    – Да какая разница? – Халява уже распихивал боеприпасы по карманам. – Хватай винтари, и айда вниз.
    – Ну как?.. – Крикнул Митрич, топая уже где-то в горнице. – Подойдёт барахлишко?.. Ражливать, али как?..
    – Банкуй! – Чечик подхватил винтовки, сунул за пазуху горсть патронов, пару гранат и, спотыкаясь, двинулся за Халявой к лесенке.
    Спустившись вниз, они аккуратно разложили добро на столе, и, хлопнув самогонки за удачную «экскурсию», взялись за сортировку. В руках у Митрича появилась тряпица. Бормоча что-то под нос, он принялся протирать патроны, тщательно пересчитывая и складывая их в равномерные кучки. Халява быстро разобрал винтовки, внимательно осмотрел детали и так же быстро собрал. Поклацав затворами, поставил оружие к стене и принялся за гранаты.
    – А вот с этим, робя, не балуй! – Он поднял одну гранату над головой и легонько постучал по ней ногтем. – Разнесёт так, что и уха не сыщешь. Если кто не умеет, лучше не берись.
    Митрич замер, не донеся патрон до очередной кучки. Затем, отложив тряпицу и, как бы невзначай спрятав руки под стол, посмотрел на Чечика. Тот сосредоточенно набивал барабан нагана патронами. Мимоходом глянув на гранату, он подмигнул Митричу и сплюнул на пол.
    – Дело говорит! Главное, чеку не трогай… Тогда и она тебя не тронет.
    – Чеку?.. – Митрич схватил бутыль и, с трудом попадая, плеснул по стаканам. – Да кто ж её тронет? – Это ж Чека!.. Как там?.. Чрежвычайная, мать её, комишшия! Она шама кого хошь, тронет…
    Он поставил бутыль.
    – …Ошобливо тех, у кого по карманам револьверы валяютша. Вот, я… Шроду в руках оружия не держал… Штало быть, ко мне никакая Чека не придерётша. Чего ш пьяного вожмёшь?..
    – Так… – Чечик закончил зарядку и защёлкнул барабан. – Митричу гранат не давать. А то, не ровён час, разнесёт избу. В крайнем случае, пускай постреляет из винтаря. Тут особой сноровки не надо. Почти то же самое, что держать стакан.
    – Ну не шкажи…
    Митрич взял стакан и, наклоняя из стороны в сторону, какое-то время с восхищением смотрел сквозь мутное стекло на лампу. Затем потянулся к одной из винтовок. Ухватив за конец ствола, с трудом приподнял над полом.
    – Вот поглядите… – Изображая весы, он принялся взвешивать то один предмет, то другой. – Чем веет от штакана?.. Добром веет… Потому как штакан не только лёгкий, но и на ощупь приятный. А винтарь?.. Хоть на ощупь и приятный, жато для ношения – тяжёлый. И, окромя охоты к членовредительштву, от него ничего не ишходит.
    – Ты эту агитацию брось! – Халява оторвал от плетёной косы несколько луковиц. – Ишь, куда клонит? Нужда прижмёт, и стрельнёшь, как миленький. Думаешь, мне охота? Или Чечику?.. Как бы не так! Может быть, мы тоже непрочь на печи полежать да самогон поглушить.
    – Так в чём жагвождка?.. – Митрич радушно раскинул руки. – Пришоединяйша. У меня в ижбе вщем мешта хватит.
    – А загвоздка в том, что спьяну много не навоюешь! – Халява клацнул пустым затвором. – С оружием нужно управляться трезвым! А у тебя что?.. Один самогон на уме! Ну ладно, по праздникам… Но не каждые же пять минут? Вот… какого рожна ты опять схватился за стакан?
    Митрич рассеянно посмотрел на зажатую в руке посудину. Потом перевёл взгляд на винтовку.
    – А кто про «банкуй» кричал? – Вдруг разъярился он, отставляя винтарь к стене. – Пушкин?.. Ишкушать, а потом жапрещать – это мы умеем… А войти в положение – куда там!.. Нет бы подойти ш пониманием… Кушай, дешкать, Митрич, не переживай… Уж мы как-нибудь беж тебя отобъёмша…
    – Ах, вот ты куда ведёшь…
    – Да ладно… чего ты к нему привязался? – Чечик подвинул Халяве стакан. – И без него управимся. Если, конечно, полезут. Вон у нас какой арсенал! Да с таким арсеналом мы любую деревенскую шпану на запчасти разнесём! Тут и трезвым быть не обязательно. Знай себе, жми на гашетку… Впрочем, если не желаешь, никто тебя силком пить не заставляет. Можешь и пропустить…
    – Ага… Вот уж дудки! – Халява шумно вздохнул и полез к Митричу чокаться. – Небось, хотите, если что, на меня всё свалить?.. На трезвого?.. Не-е-ет… Лучше уж бухнуть и не выделяться. А то опять, понимаешь, справедливость обострится…
    – Шправедливошть?.. – Митрич покосился на Чечика.
    – Да диагноз у него… – Вздохнул Чечик. – Чувство обострённой справедливости.
    Халява обречённо кивнул. Затем быстро выпил и горестно помотал головой.
    – И угораздило ж подцепить эту заразу! А всё – фельдшер, паскуда… Каркал, каркал и накаркал! Рефлекс, говорит…
    При слове «рефлекс» Митрич насторожился. Затем сочувственно покивал и, хлюпнув носом, уткнулся в свой стакан. Отпив, он принялся покручивать насаженную на зуб луковицу, чтобы снять тонкую витиеватую стружку. Погоняв стружку языком, Митрич разинул рот и какое-то время махал перед ним ладошкой. Наконец отряхнул бороду и, навалившись на стол, придвинулся к Халяве.
    – Налегай на лук, дяденька. Вот я чего тебе пошоветую. Лук – первое шредштво от любой хвори. Даже от твоего «рефлекша». А уж, ежели подтшепил, не надо штешнятьша… И ни в коем шлучае не жапушкай. Потому как на шамом деле эта штука вполне ижлечимая… У меня у шамого тоже как-то наблюдалша «рефлекш». Только другой…
    Митрич неопределённо покрутил в воздухе рукой.
    – Вот ты шпрашиваешь, откель на чердаке боевые припашы?..
    – Кто спрашивает?.. – Халява растерянно глянул на Чечика. – Я ничего такого…
    – Ну ладно… Вшлух не шпрашиваешь. Жначит, в башке вертитша…
    – И в мыслях не было! – Халява приложил руки к груди. – Хотя… гм… и в самом деле… Откель?
    – Откель припаши-то?.. – Совсем раскрепостившись, Митрич кивнул Чечику и нетерпеливо покрутил пальцем над пустыми стаканами. – Откель-откель… Оттель! Откель ишо?
    – Спёр?! – Чечик застыл с занесённой бутылью.
    – Ты шперва дошлушай! – Обиделся Митрич. – Я ж про «рефлекш» не перебивал? Так что, ражливай и не отвлекайша. Так вот… В прошлом годе штояли тут одни… на поштое. Я даже не ушпел ражобрать – кто… Вечером, жначит, вштали, а ночью их уже и шуганули… А кто шуганул, у меня, обратно, ни в одном глажу. Только шлышу, как на дворе вожник шум, гам, штрельба!.. Эти, понятное дело, драпанули. А те – в погоню. Ну а я, шамо шобой, мухой в погреб… Так в погребе, почитай, шутки и хоронилша. А когда вылеж наружу, шмотрю… пулемётик ш ружьишками в ижбе, а людишек и шлед проштыл… Ну, думаю, надо барахлишко прибрать. Чтоб не упёрли... Подумал-подумал  и прибрал на чердак. Вот такой приключилша «рефлекш».
    – Ну… Стало быть, стырил? – Чечик осторожно раздал полные стаканы. – Взял, так сказать, и кинул армейских на боезапас?
    – И ничего я не тырил! – Митрич чуть было не расплескал весь самогон. – Это он и был… «рефлекш». Туды-т его в качель! Пора бы уж и ражличать. У Халявы один рефлекш, а у меня другой…
    Он хлебнул и обиженно хлюпнул носом.
    – Главное дело… штырил!.. Это, дяденька, нажываетша «обнаружил» и, до поры до времени, перепрятал. Мне, между прочим, ишо покойный родитель, тшарштво ему небешное, накажывал ничего не тырить. Как чичаш помню… Не тырь, говорит, шынок, а то у шамого штырят. От ворованного, мол, добра не прибудет, а только карма ишпортитша…
    – Кто испортится??? – Чечик, успевший сделать глоток, вдруг поперхнулся и, давясь кашлем, едва не выронил из рук стакан. – Ты сказал… Карма?..
    – Не я… А родитель…
    Халява присвистнул и невпопад нервно хохотнул. А Чечик уже теребил планшет, выдёргивая застрявшую в нём книжицу. Пошелестев страницами, но так ничего и не отыскав, просто хлопнул по развороту ладонью.
    – Вот!.. Никак отсюда вычитал!
    Затем, схватив бутыль и хлебнув прямо из горлышка, придвинулся к Митричу.
    – А теперь… Давай поподробней.
    – Про что… поподробней?..
    – Ну… откуда родитель про карму узнал?
    – А шут его жнает… – Митрич поскрёб подбородок. – Про то он один и ведал. Бывало, накушаетша бражки и давай верещать... Кармы, орёт, не хватает! Дешкать, плохой полно, а хорошей нету! Мне, кричит, беж кармы – хоть в петлю, хоть на каторгу… И так… жалоштливо…
    Ну, мужики, понятное дело, жалели. Кто квашку притащит, кто капуштки… А кто и – шамогонки, на опохмел. А он морду воротит и жнай щебе верещит… На хрена, плюётша, мне ваша жратва? На хрена квашок ш капушткой?.. Только, жначит, карму ему вынь да положь! Да не лишь бы какую, а шамую, что ни на ешть, подходящую.
    Шамо шобой, мужики о карме – ни в жуб ногой. И поначалу как-то терпели… Видать, понимали… Кто ш пережору не бредил?.. Но шо временем те, которым надоело, оштервенели напрочь. А когда штало невмоготу, и подавно, начали лупить. А он кровью харкает и навроде как, радуетша. Чую, кричит, пошла карма на поправку! Добавьте, ребята, не жалейте… Ишо чуток, дешкать, и наштупит прошветление!..
    И так родитель «прошветлялша» чуть не каждый денёк. Это я только потом допёр, что никакая карма не жакушка…
    – А… что?.. – Халява даже привстал с лавки  – Что ж она такое?..
    – Точно не жнаю… – Митрич вздохнул. – Брехать не буду. Думаю – это что-то, навроде болежни… Или наоборот – жамешто ждоровья. Но можно шравнить и ш глотком шпирта… То ешть, чем больше глоток, тем хуже пошледштвия… В шмышле, тяжелее похмелье... А чтобы его ижбежать, надо пить помалу, но наливать поболе.
    Халява разочарованно бухнулся обратно на лавку.
    – Ну ты, герр-обер, и загнул!.. Пить помалу… Тут и дурак смекнёт, что, чем больше нальёшь, тем больше и выпьешь.
    – Так мы ж про карму толкуем, дурья твоя башка!..
    – Тихо!.. – Чечик вдруг резко поднял руку.
    Сквозь выбитое окно в избу по-прежнему лились трели цикад. Ночной ветерок чуть слышно шуршал где-то под камышовой крышей. Изредка от колодца доносилось унылое поскрипывание рассохшегося «журавля»,  да с околицы долетало невнятное то ли тявканье, то ли мычание. Но вот к этим звукам примешался ещё один… Отдалённый, едва различимый, глухой перестук.
    – Кони… – Прошептал Халява, выпучив от напряжения багровый глаз. – Ей-богу, кони!..
    – Туши свет! – Зашипел Чечик. – Быстро!..
    Митрич тут же вцепился в лампу, но, обжёгшись о стеклянную насадку, сдавленно зарычал. В конце концов, нащупав ребристое жестяное колёсико, он погасил фитиль и лишь потом принялся дуть на пальцы. Дом разом провалился  в непроглядную темень. И если бы не Луна, оставившая на полу пятно призрачно-голубоватого света, можно было подумать, что горницу накрыли толстым плотным одеялом. Нарушая однородность мрака, бледное пятно хоть как-то ориентировало людей во внутреннем пространстве.
    Чтобы быстрее привыкнуть к темноте, Чечик несколько раз крепко зажмурился, прижимая к глазам ладони. Мало-помалу мрак отступил, и вот уже можно было различить стол с наваленными на нём боеприпасами, чуть мерцающую бутыль, а за ней – размытые овалы лиц, угадываемые по неподвижным белкам широко раскрытых глаз. Где-то под полом тонко пискнула мышь, и опять ветер донёс далёкий перестук.
    – Должно, Игнат… ш  дружками… – Не к месту прыснул Митрич.
    Чечик наотмашь рубанул по темноте рукой и, похоже, попал Митричу в ухо. Тот сдавленно охнул и обиженно засопел.
    – А говорил, до утра… – Прошипел Халява, шаря по столу. – Арбайтен тебе в жопу!.. Ну, погоди… Щас, тебе будет и карма, и… рефлекс!
    Через секунду в полной тишине глухо булькнул затяжной глоток, и тут же треснула короткая отрыжка.
    – А ш какого это… ты арбайтеном пужаешь? – Шёпотом возмутился Митрич и даже перестал сопеть. – Я-то тут при чём? Это ж вы будете отбиватьша!.. Как давеча порешили…
    – Цыть! – Рявкнул Чечик и, высунувшись из окна, приложил ладони к ушам. – Точно… сюда. Версты две… может, три… Особенно не торопятся… Идут шагом… Голов до десяти… Пеших вроде не слыхать.
    – Может, кто… в ночное гонит? – Вслух подумал Халява.
    – Куда?.. В деревню?.. – Чечик пошатываясь прошёлся по избе, мимоходом выглядывая в окна. – Не-ет… Тут другое… Нутром чую – военные…
    Он шумно вдохнул, словно принюхиваясь.
    – Ладно… Чуток подождём. Они ж не знают, что у нас пулемёт. В случае чего, положим, как дрова.
    – Ясный шпрехен, положим! – Халява повеселел и толкнул Митрича в бок. – Эй, гранатомётчик… Как думаешь, положим?
    – Ну… – Тот поскрёб ногтями по чему-то шершавому. – Ежели припрутша ш «арбайтеном»…
    – А с чем же ещё?
    – Тогда… шамо шобой… Как пить дать, положим! – Митрич осмелел и, по-пьяному размахнувшись, ударил кулаком по столу. – Да вдогонку ка-а-ак шуганём!.. Как энтих… Ш поштоя… Только давайте для куражу дёрнем ишо по штакану?
    – Дёрнуть можно… – Согласился Чечик. – Но орать не нужно. Хотя…
    Он вдруг подумал, что будь он среди нападающих, приехавших на штурм, безмолвная изба, безусловно, показалась бы ему подозрительной. И ещё на подъезде он постарался бы вести себя скрытно. Чтобы в случае чего не напороться на засаду. Но если в доме наблюдалась гульба, опасаться было нечего. Понятно, что хозяева никого не ждут. Тогда можно было бы, не таясь, попереть воткрытую…
    Вот тут-то, внезапно открыв огонь, чужаков можно было бы и достать! Но с другой стороны, могло оказаться, что никакой это не противник. А так… Заблудившийся разъезд. Тогда самим лезть на рожон было бы большой глупостью. Ведь неизвестно, кто там ещё за ними следует? Может статься, что это вообще чей-нибудь передовой отряд…
    – Слушай сюда… – Чечик пощёлкал пальцами. – Значит так… Шуметь пока не надо. Мало ли кто там прётся?.. Но и таиться особо не будем.
    – А по штакану?.. – Напомнил Митрич.
    – Это само собой… Главное, действовать по обстановке и полагаться на здравый смысл…
    – Угу…
    Халява с Митричем тут же затеяли возню, отбирая друг у друга бутыль.
    – …На здравый смысл… – Повторил Чечик и замолчал.
    Совершенно неожиданно им овладела полнейшая апатия. Куда-то моментально улетучились все мысли, касающиеся недавних тактических построений. В затуманенной самогоном голове возникло неопределённое чувство протеста против любого активного действия. Даже думать не хотелось. Апатия вытеснила из сознания не только здравый смысл, но и саму способность к анализу, включая те соображения, которыми ему только что хотелось поделиться с Митричем и Халявой. Ощущение опасности, связанное с возможным вторжением, отступило куда-то на задний план, уступив место спокойному безразличию, внушающему уверенность, если не в положительном исходе, то по крайней мере, в нейтральном разрешении ситуации. Причём, абсолютно без его участия.
    – Ну так что?.. – Халява наконец-то отобрал у Митрича бутыль и занёс над стаканами. – Что там со здравым смыслом?
    – С каким смыслом?..
    – Ну ты сказал, что нужно положить на здравый смысл…
    – Положиться… – Вяло поправил Чечик, чувствуя, что совершенно размяк. – Да пёс его знает… Только что был, и вдруг пропал…
    – А ну его! – Митрич позвенел посудой. – На что нам шмышл?.. Трешнем для куражу, он шам шобой и объявитша.
    – Для куражу?.. – Чечик вздохнул. – Ну, разве что…
    – Тогда так… – Халява спохватился и принялся разливать. – Наверное, ты хотел рассказать про дислокацию… Но Митрич перебил… Только тут и без того всё ясно… Первым делом определимся с чердаком. Туда полезу я. Так?..
    – Ну…
    – Сяду за пулемёт. Так?..
    – Так…
    – И пока я буду держать на мушке подходы к дому, вы с Митричем прикроете здесь окна. Да?..
    – Ну…
    – А ты постараешься просечь, не по нашу ли душу припёрлись эти «лунатики»? И если по нашу – дашь сигнал, чтобы я открывал огонь. Правильно?..
    – Ну…
    – В окопе сру! – Рассердился Халява и пошлёпал Чечика по щекам. – Очнись, камрад! Я говорю, что буду палить из пулемёта только по твоему сигналу. Понял?.. Так что, не подкачай. А если шибко насядут, тогда и вы с Митричем шумнёте из избы.
    – Ох, и шумнём! – Закивал Митрич. – Прямо иж ижбы… А опошля ка-а-ак шуганём! Кто хошь обошрётша!
    Халява закончил разливать, сунул  Чечику стакан и поднял свой.
    – Эх!.. Люблю шугать! Особенно, выпимши… Мне б только до пулемёта…
    Он залпом выпил и, сжав кулаки на воображаемых рукоятках, захрустел костяшками, демонстрируя хватку пулемётчика.
    Судя по всему, последний стакан подкосил его окончательно. Так и не опустив выставленных перед собой рук, Халява кое-как поднялся и, шатаясь, поплёлся в сени. Через некоторое время по потолку протопали его сапоги, а чуть погодя раздался лязг железа, оборвавшийся глухим стуком.
    «Залёг»… Догадался Чечик и обернулся к Митричу. Тот уже занимал позицию перед одним из окошек, пристраивая на подоконнике стакан. Его винтовка, выставленная через распахнутые створки наружу, напоминала скорее ухват, чем грозное оружие.
    – Ща  ка-а-ак… шуганём! – Пробормотал он, становясь на четвереньки и сплёвывая на пол.
    – Не спеши… – Чечик разболтал стакан и, торопливо выпив, занюхал ближайшей гранатой. – И не забудь, что к винтарю полагается ещё и боезапас… 
    Митрич округлил глаза, потом хлопнул себя по лбу. Поднявшись на ноги, он пошатываясь, вернулся к столу, отобрал из коробки горсть патронов и, протерев тряпицей, ссыпал боезапас в карманы штанов. Напоследок, прихватив луковицу, Митрич заковылял вдоль окон, высматривая, у которого из них оставил винтовку. Оказавшись у нужной амбразуры, он снова плюхнулся на четвереньки и принялся заряжать магазин.
    – Патрон… мужик, винтовка… баба… – Приговаривал он, вставляя очередной патрон под пружину.
    Наконец, когда с военными приготовлениями было покончено, Митрич поднял вверх указательный палец, видимо собираясь что-то изречь, но подержав в воздухе и ничего не придумав, просто поковырял в носу.
    Чечика даже передёрнуло. Скажи ему кто-нибудь пол года назад, что придётся воевать с такой поддержкой, он бы только посмеялся. Но сейчас выбирать не приходилось. Всё зависело от того, как будут складываться обстоятельства. Необходимо было собраться.
    Чечик хлопнул в ладоши, отгоняя негативный настрой. И действительно, на смену апатии к телу потихоньку стала возвращаться энергия. Как ни странно, выпитый самогон начал действовать совершенно в противоположном направлении. Откуда ни возьмись, в голову полезли здравые мысли, одна трезвее другой.
    Во-первых, вряд ли к деревне приближался Игнат с дружками. Не такой он дурак, чтобы вот так просто, не таясь, переть по главной дороге. Зная окрестности, он повёл бы дружков огородами. Во-вторых, уж больно быстро он обернулся. По словам Митрича, до хутора, где стояла банда, было вёрст десять-пятнадцать. А прошло не более часа. Значит, скорей всего, это был кто-то другой. Но на всякий случай следовало бы проследить со двора. Чтобы наверняка упредить подходы и с фронта, и с тыла. Да… Видимо, наблюдательный пункт лучше всего было бы устроить во дворе. Отсюда и сигнал можно подать, и прикрыть с тыла, если что…
    В избе вдруг стало слишком душно и тесно. Чечик торопливо рассовал по карманам гранаты, и, проверив наган, двинулся в сени.
    – Пойду во двор, – бросил он через плечо. – Если что, дам знать... А вы здесь, чтоб ни гу-гу!
    От звёздного неба во дворе было намного светлее, чем в избе. Лошади стояли у кадушки в тени сарая, там, где он их и оставил. Заслышав Чечика, животные сами потянулись под крышу к сену. В ночной тишине уже совсем явственно можно было различить топот едущих по дороге всадников. Осторожно прикрыв за лошадьми дверь, Чечик проворно метнулся к плетню, отделявшему двор от улицы, наскоро притоптал бурьян и, словно в окоп, бесшумно плюхнулся на землю. Сквозь переплетённые прутья ивняка вся площадка перед домом просматривалась, как сцена в театре. Взошедшая луна ярко освещала одинокий колодец с покосившимся «журавлём». А напротив, через дорогу – убогую избушку, по всему видать, брошенную… Вон и ворота распахнуты. Точь-в-точь, как у Митрича – наполовину …
    – Ах, чёрт!..
    Выругавшись про себя, Чечик уже хотел было рвануть к воротам, чтобы прикрыть. Но тут приглушённый пылью топот раздался в полную силу, и из-за поворота неторопливо выехало с десяток-другой всадников. Поравнявшись с колодцем, отряд остановился.
    Прижавшись лбом к плетню, Чечик попытался пересчитать людей. Но, видимо, самогон сделал очередной вираж, и удержать в поле зрения меньше двоих никак не удавалось. Тем временем всадники спешились и, тихо переговариваясь, окружили просевший в землю сруб. Зазвенела цепь, гулко шлёпнулось о воду ведро. Освещённый луной отряд был виден, как на ладони, но сколько Чечик ни всматривался, Игната среди чужаков не наблюдалось. Того бы он узнал сразу. Уж больно приметны были габариты… И одёжка… А тут… И форма, и выправка… Ясно, что военные. Вон и галифе, и папахи… У всех, как на подбор – одного цвета. Даже от шашек несло каким-то армейским порядком. Вот только насчёт принадлежности к какой-либо из воюющих сторон ничего нельзя было сказать. То ли красные, то ли белые… А может, не те и не другие. Например… гетманцы… Или петлюровцы?.. А то и вовсе, махновцы… Впрочем, кто их разберёт, этих военных?.. Особенно ночью. Разъезд и всё тут… Судя по папахам, вроде казаки. Из тех, что рыщут по степи в поисках таких же, отбившихся от армий вражеских отрядов. В таком случае им было не до Митрича. Мало ли, кто сидит сейчас по избам… Напоют лошадей да и поедут себе… Эх, хорошо бы…
    Вот один из казаков, прикуривая, чиркнул спичкой, на секунду осветив загорелое бородатое лицо... Ну конечно же, разъезд… Таких, обычно, посылают в разведку. «Ехали казаки, не влезая в драки»… Чечик тихонько вздохнул и, решив переждать, зарылся поглубже в бурьян.
    Сквозь приглушённый перезвон оружия отчётливо доносилось нетерпеливое похрапывание лошадей, почуявших воду. Судя по тому, что рассёдлывать их не стали, отряд задерживаться здесь не собирался. Кое-кто уже поправлял седельные сумки и подтягивал подпруги. А один даже успел вывести своего коня на дорогу…
    И тут, словно удар бича, ночную тишину вспорола оглушительная пулемётная очередь. От неожиданности Чечик подскочил и больно ударился лбом о плетень.
    Наверное, с такой внезапностью жалит пчела, незаметно забравшаяся под воротник. Или хлёстко бьёт по лицу случайно спружинившая лесная ветка.
    Отразившись эхом от дальних домов, очередь внезапно оборвалась… Всё произошло настолько быстро, что у колодца никто толком так и не успел сообразить, что же это было. Только лошади, поначалу испуганно шарахнувшиеся в стороны, снова замерли, готовые в любой момент рвануть прочь. А казаки, как по команде развернувшие головы в сторону вроде бы необитаемой избы, казалось, были поражены не столько самой стрельбой, сколько тем, что град пуль накрыл не площадку с колодцем, а соседский домишко, расположенный напротив.
    И в это время посреди гробовой тишины, с чердака удивительной избы донеслось невнятное мычание. Затем короткий металлический лязг и раздражённый голос Халявы:
    – Куды… зар-р-раза?! А ну замри… цурюк твою мать!..
    И пока оторопевшие казаки соображали, что могли означать эти слова, снизу, из-за распахнутого настежь окошка, послышалось отчётливое звяканье стакана и сочный хруст луковицы. Через секунду в проёме показалось дуло винтовки, болтавшееся из стороны в сторону.
    – Ну дак что?.. Уже шугать, али как?.. – Выплеснулся на улицу пронзительно шёпот Митрича.
    Чечик беззвучно простонал и, до крови закусив губу, уткнулся носом в землю. А казаки, всё это время, как вкопанные простоявшие около колодца, наконец-то очухались и кинулись врассыпную. Заметавшись между лошадьми, они никак не могли собраться и хоть как-то организоваться. Пока один из них, очевидно, старшой, что-то зычно ни гаркнул. Только после этого в их беготне появился смысл.
    В один момент отряд умело рассредоточился вокруг колодца и залёг. Чуть погодя, затрещали одиночные выстрелы. Пули с визгом застучали по бревенчатым стенам дома, как будта с неба на деревню обрушился заряд града. Но когда в ответ с чердака снова загрохотал пулемёт, стрельба заметно поутихла. Правда, не надолго… С удивлением обнаружив, что пулемётные очереди уносились куда-то в небо, словно засевший под крышей стрелок решил устроить салют, казаки открыли по избе просто-таки шквальный огонь. Изредка прорываясь сквозь пулемётные трели, из окна гулко хлопала винтовка Митрича. Но куда целился он, и вовсе было не разобрать. После очередного выстрела одна из его пуль, срикошетив от плетня, едва не угодила Чечику в голову. Пригнувшись к самой земле, он выплюнул попавшую в рот щепку и на всякий случай откатился всторону.
    – Куда ж ты лупишь, зараза! – Уже не таясь проорал Чечик. – Вон куда надо!
    Выхватив пару гранат, он одну за другой швырнул их в сторону колодца. Ухнули взрывы. Дико заржали перепуганные лошади. Истошно завопли раненые бойцы. А с чердака, продолжая поливать из пулемёта ни в чём не повинный соседский дом, торжествующе улюлюкал Халява.
    – У-у, немчура!.. Огребай от дяди Вани! Русский хрен – это вам не кочерыжка!..
    Видимо, он опять видел себя в окопах где-то в районе Барановичей. И мстя за подорванное газами здоровье, не щадил ни глотки, ни патронов.
    Но казакам, похоже, некогда было выяснять, почему какой-то «дядя Ваня» называет их «немчурой». Умело используя перебежки, они потихоньку подбирались к дому. А кое-кто уже и вовсе попал в слепую зону, где пулемётные очереди не представляли опасности. Хотя при такой стрельбе «слепой» можно было бы назвать любую зону в округе.
    Осторожно выглянув из-за плетня, Чечик заметил, как несколько нападавших копошатся у самых ворот. Ещё немного, и они окажутся во дворе.
    Пальнув из нагана, он прикрыл голову рукой и кинулся навстречу. В распахнутом створе уже маячила чья-то серая фигура в заломленной на затылок папахе. Не целясь, Чечик выстрелил в упор и выхватил саблю.
    – Тутэчки вин! – Пронзительно завопил ещё один, перемахивая через плетень.
    Чечик успел рубануть клинком наотмашь и, не разбирая, попал или нет, кинулся по направлению к крыльцу. Орудуя саблей и продолжая стрелять, он двигался зигзагами, чтобы наседавшим со всех сторон казакам было труднее в него попасть. Бесполезный пулемёт стрекотал где-то там, в другом измерении, ровняя с землёй хозяйство неизвестных соседей. А здесь на подворье уже и места не осталось, где можно было бы укрыться от сабель разъярённых бойцов. Патроны в нагане кончились, поэтому приходилось отбиваться всем, что попадало под руку. Опрокинув кадушку с водой, Чечик запустил в одного из казаков бесполезным револьвером и, вращая саблей над головой, попытался проскочить к ступенькам крыльца. Тут же наперерез бросились сразу двое бойцов. И пока Чечик отмахивался от одного, второй успел-таки садануть шашкой по голове. Правда, здесь ангел-хранитель оказался начеку. Видимо, клинок при замахе развернуло, и удар пришёлся плашмя. Иначе рассёк бы Чечика пополам.
    В тот же миг чёрное небо с жёлто-красной луной бесшумно взорвалось радужным фейерверком, закружив звёзды в стремительном хороводе. А под ним, как на фантастическом карнавале, в сумасшедшей пляске метался серый ком из папах и бород. И последнее, что успел увидеть Чечик, была ощетинившаяся частоколом шашек бесформенная масса, рвущаяся по развёрнутым гармошкой ступеням крыльца в распахнутую дверь…


                ххх


    – Прочухався? – Донеслось откуда-то не то снизу, не то сверху.
    В густом липком тумане этот тягучий звоноподобный бас звучал так по-родственному умиротворяюще, что Чечик вдруг смутно ощутил себя чьим-то ребёнком, к тому же ещё не успевшим родиться. Пытаясь вспомнить, кто он такой и как, собственно, сюда попал, Чечик покрутил носом, но это не помогло. Голова оставалась абсолютно пустой, словно кто-то провёл в ней генеральную уборку. С усилием разлепив один глаз (другой был уютно склеен тёплой, похожей на мёд массой), он бессмысленно уставился в пространство перед собой. Тот час, разметав багровые пятна, из темноты горницы на него медленно надвинулось потное, покрытое пылью лицо с торчащими в стороны тараканьими усами. Из-под мохнатых бровей глядели круглые бесцветные глазищи, обрамлённые складками дряблых мешков, над которыми нависал громадный, закрученный кренделем чёрный чуб, отдававший в синеву даже при свете керосиновой лампы. Мощный, рассечённый надвое подбородок с трудом умещался в распахнутом вороте линялого френча. На груди, из прорехи между карманами топорщились кучерявые заросли волос, напоминавших проволоку. Но больше всего поражал похожий на мясистую сливу нос, раздвоенным клювом нависавший над пухлыми губами, едва заметными в чаще усов. Произведя несколько круговых движений, нос вдруг расплылся по щекам.
    – Дывы, Мыколо… якый жывучый! Пив (пол) хари нэма, а окулярамы так и стриляе. Мабуть (наверное), цэ (это) и е йихний комисарик.
    – Так давай у нёго и спытаемо (спросим), – отозвался Мыкола, маленький жилистый мужичонка в таком же френче, но при  кожаной портупее. – Страх, як люблю з комисарамы балакаты.
    Чуть двинув головой, Чечик скосил глазом и тут же вспомнил, как совсем недавно точно так же косился по сторонам бедняга Игнат. За столом сидело и переговаривалось с десяток казаков. На некоторых белели свежие полоски бинтов. Судя по смешанному говору, в избе собрались петлюровцы или махновцы. Посреди наваленных на столе сабель и рассыпанных луковиц красовалась непочатая бутыль, над которой, подобострастно хихикая, колдовал Митрич.
    – Чичаш, дяденьки… потерпите. – Бормотал он, проворно выставляя новым гостям разносортную посуду. – Вовремя вы… А то уж думал, хана! Не пошпей ваша подмога, чичаш кормил бы червяков на жадворках… Этим вон мяшникам что муху прихлопнуть, что человека… беж ражнитшы. Эх, да чего говорить!..
    Из противоположного угла, где стояла печка, раздалось яростное рычание и ожесточённая возня. Чечик повёл глазом и увидел связанного Халяву. Тот лежал на боку, поджав босые ноги, и время от времени раздражённо мотал головой, пытаясь стряхнуть застрявшую в волосах солому.
    – Живой?.. – Чечик с трудом облизнул пересохшие губы.
    – Как пень зимой! – Загоготал один из казаков. – Только пьяный вдрыбадан! Я, робя, поначалу не поверил. Вскакиваю, понимаешь, под стреху – что такое?.. Пулемёт брешет, как заводной, а этот в полной отрубе! Спит, собака, прямо на гашетке. Я его будить, а он вцепился граблями в ручки… Точно рак клешнями. Насилу оторвал!
    Халява с изумлением разглядывал сидящих за столом и всё сучил ногами по полу, безуспешно пытаясь хотя бы перевернуться.
    – Митрич!.. – Наконец прохрипел он. – А, Митрич?.. Это кто тут ещё припёрся?..
    – Молчи, Ирод! – Бросил Митрич, выдёргивая пробку и пристраивая бутыль под мышкой. – Теперь я у тебя «Митрич»… А раньше кто?.. Кулатшкая харя? У-у, гегемон хренов! Только и жнаете, что рукоприкладштвовать…
    – Сам бачыв (видел). – Кивнул казак, которому тот как раз наливал. – У Митрича уся спына нагайкою исполусована. Мабуть (должно быть), воны и мордувалы. Видразу (сразу) выдно – чэрвона (красная) робота.
    – Пушти, говорят, на поштой, – жалобно продолжал Митрич. – А куды деватьша, я и пуштил… Так они шунули обреж в ухо, и давай пытать. Выштавляй, дешкать, шамогон, а не то карму опашкудим. А какую карму, я и шам – ни в жуб ногой!
    – От, злыдни! – Крякнул уже знакомый Мыкола и погрозил в пространство кулаком.
    – Ага… Жлыдни и ешть… – Хлюпнув носом, Митрич поднатужился, стараясь выдавить слезу. – А пока, говорят, отведай-ка нагаечки. Для ума… И ну хлештать! А я, не будь дурак, догадалша прикинутша навроде беж памяти. Лежу и шлышу, как они промеж щебя про какую-то директиву толкуют… Мол, в штабе эту директиву ждут-недождутша, а они тут ш ней в кулатшком гнежде жаштряли…
    – Ну и курва же ты, Митрич!..
    Морщась от боли, Чечик приподнялся на локтях, попутно отметив, что связывать его не стали.
    – Шлыхали? – Заорал Митрич. – Вот они гегемоны! Полюбуйтеш, как ругаютша!
    – А ну посадыть цёго (этого) гегемона на лавку! – Приказал казак с чубом, явно старшой. – Нэхай видповисть, звидкиля воны йдуть, та яку мають дырэктыву (пусть ответит, откуда идут, и какую имеют директиву)?
    Чечика подхватили под руки, посадили к столу, а поскольку тот чуть было снова не грохнулся в обморок, плеснули в стакан самогонки.
    – Щоб раптом дубу нэ дав (чтобы вдруг дуба не дал), – пояснил Мыкола, поднося пленному стакан.
    Чечик машинально отхлебнул, но тут же поморщился и закашлялся.
    – Могу допить! – С готовностью просипел Халява, ёрзая и взбрыкивая в своём углу.
    – Цыть! – Чубатый казак грохнул кулаком по столу. – Марьяно! А ну дай тому… говорлывому…
    Крайний казачок поднялся из-за стола и, скинув папаху, оказался женщиной лет под тридцать со смуглым обветренным лицом. Её тёмные волосы разметались по плечам, неожиданно сверкнув узкой прядью ранней седины. Фигуру скрадывали чёрные мешковатые галифе и такой же френч, затянутый ремнём. Но узкие лакированные сапожки в целом придавали ей очень даже щегольской вид.
    Покачиваясь на каблуках, она неторопливо прошлась по горнице и остановилась перед Халявой. Тот радостно оскалился и, подмигнув, игриво зачмокал губами. Марьяна усмехнулась в ответ. Но в следующую секунду откинула волосы со лба и что было силы заехала Халяве сапогом прямо в пах.
    – Уй… – Сдавленно пискнул Митрич, как будто досталось именно ему, и, зажмурившись, закинул в рот целую луковицу.
    Петлюровцы злорадно загоготали. Кто-то засвистел, кто-то принялся шлёпать себя по ляжкам. А Марьяна, переступив через корчившегося Халяву, вразвалочку вернулась к столу и уселась напротив Чечика.
    – А шо пан комисар мае казаты про цэ (а что господин комиссар может сказать об этом)? – Она небрежно швырнула на стол планшет с потрёпанной брошюрой.
    Чечик настороженно замер. С момента появления у них этой книжицы он не расставался с ней даже в самых рискованных ситуациях. А тут – на тебе!.. Не хватало ещё, чтобы петлюровцы уничтожили единственную вещь, из которой они с Халявой черпали хоть какой-то смысл в этом театре абсурда. Нужно было срочно что-то делать…
    Внезапно изобразив на лице испуг, Чечик вздрогнул всем телом и, отшатнувшись от стола, затравленно огляделся. Даже его заклеенный кровью глаз вдруг разомкнулся сам собой. В горнице моментально воцарилась тишина. Всем стало ясно, что Марьяна попала в точку. Разинув рты, казаки затихли, ожидая продолжения.
    А Чечик только начинал входить в образ. Перепробовав ряд гримас, от малахольного удивления до трагичного отчаяния, он, в конце концов, застыл с губами, свёрнутыми в трубочку, будто бы взвешивая, в какой степени можно здесь говорить правду. Со стороны могло показаться, что застигнутый врасплох вражеский курьер мучительно пытается сделать выбор между продолжением игры и её окончанием.
    Старшой многозначительно переглянулся с Мыколой, но Чечика уже понесло. Наклонившись, он протянул руку к планшету, но тут же в ужасе, отдёрнул, как будто наткнулся на гадюку. Дальше продолжать в том же духе было опасно. Понимая, что переигрывает, Чечик быстро сник и спрятал лицо в ладонях.
    – О!.. Цэ вжэ дило (это уже кое-что)! – Чубатый хитро прищурился, подкручивая ус. – Дывы, як людыну колошматыть (смотри, как человека трясёт). Мабуть, у планшэти и дийсно, було щось важлывэ (должно быть, в планшете действительно было что-то важное).
    – Что-то… важное?.. – Чечик оторвал ладони от покрасневшего лица. – Да что вы понимаете?.. Судя по всему, у вас даже представления нет, что это за документ! Да за утерю одной только страницы из этой брошюры у нас положен трибунал!.. А тут – целая директива! Здесь петлёй пахнет…
    – Эт успеется… – Вставил один с перебинтованной шеей.
    – И ведь упреждали… – Продолжал Чечик, раскачиваясь. – Береги, мол, как зеницу… Не уберёг… Теперь и там расстрел, и здесь – на вертел. Ведь замучаете… Тут и козлу понятно.
    – Ни… – Заверил ещё один, поправляя нелепый аксельбант на плече. – Катуваты нэ будэмо (пытать не будем). Так постриляем… Ты, краще, розповидай про докумэнт (ты, лучше, рассказывай про документ).
    – Эх ты, босота!.. «Докумэнт»… Не «докумэнт», а директива! – Чечик глубоко вздохнул и, перекрестившись, вытащил книжицу из планшета. – Особо секретная… Вам это хоть о чём-нибудь говорит?
    – Ни… – Простодушно ответил казачок с аксельбантом
    – Ну вот… А ещё регулярная армия! «Особо секретная» – означает, что написана не про всякое рыло! То есть, всё здесь, до последней страницы зашифровано…
    – Молчи, Иуда!.. Молчи! – Раздалось вдруг от печки.
    Это завопил Халява. Чечик сразу понял его маневр и, продолжая куражиться, медленно раскрыл книжицу на первой странице. А Халява, изображая яростное негодование, принялся плеваться, стараясь достать до стола. В конце концов, заметив, как привстала Марьяна, он моментально осёкся и проворно откатился в угол.
    – Молчу, молчу…
    – Так вот… – Чечик послюнявил палец и демонстративно потыкал в замусоленную страницу с расплывшимся чернильным штемпелем чьей-то библиотеки. – В параграфе под номером один…
    – Погодь-погодь… – Митрич вскочил и с бутылью наперевес кинулся обходить казаков. – Шперва надо выпить… А вы, правошлавные, пейте и, опять же, не жабывайте жакушивать… У меня не лучок, а шплошной витамин! Вон школько наготовил. Прям как жнал.
    Остановившись около Чечика, он вопросительно посмотрел на старшого. Тот кивнул и махнул рукой.
    Пока вразнобой выпивали, Митрич без устали крутился вокруг стола, подобострастно скаля зуб и поминутно задирая рубаху, демонстрируя уже надоевшие всем рубцы. Самогон лился рекой, и про Чечика, казалось, все забыли. Наконец Мыкола накрыл стакан ладонью и громко икнул.
    – Досыть (хватит)!..
    За столом наступила тишина. Все повернулись на голос.
    – Досыть, кажу! – Мыкола кивнул в сторону Чечика. – Нэхай комисарик продовжуе (пусть комиссарик продолжает), про цэй… як ёго… пэршый параграф (про этот… как его… первый параграф).
    – Точно!.. Давай про параграф! – Загудели со всех сторон. – Чеши, краснопузый, про директиву!
    – Ну…
    Чечик почесал в затылке, уже забыв, о чём, собственно, хотел рассказать. Затем вспомнил и, нарисовав перед собой знак параграфа, плавно опустил руку на книжицу.
    – На самом деле, – продолжил он, понизив голос, – если расшифровать директиву, то которые не совсем тупые, смекнут, что в ней содержится не один, а целых три параграфа… Суть задачи. Эти задачи ставятся перед бойцами, чтоб тем, значит, было сподручней рубать вашего брата…
    – От, сволота! – Вставил Мыкола.
    – …И прочих элементов. – Чечик покосился на Марьяну. – И если вам охота узнать, какие это задачи и как их ставят, слушай сюда и не перебивай. Во-первых…
    Он поднял развёрнутую книжицу высоко нал головой.
    – Истинный боец не должен ставить перед собой никаких задач!..
    – Как это… – Тут же переспросил кто-то из дальней части стола. – Вообще?..
    – Абсолютно! – Чечик опустил брошюру и, хлебнув самогону, поморщился. – Ни целей, ни планов, ни программ – ничего из этой шелухи. Про то пусть думает начальство (он кивнул на старшого). Потому как для рядового бойца вся эта штабная фисгармония всегда была, есть и будет полной дурью! А почему?.. Да всё потому же… Раз башка не резиновая, то сколько её ни корми, она всё равно останется пустой, как… как…
    – Как летом валенок! – Подсказали из-за стола.
    – Вот именно… Как валенок. – Чечик оттопырил один палец и показал всем присутствующим. – Это, раз… Во-вторых… Избегай всяческого выбора! Никаких там «или-или»!..
    Для большей наглядности он потыкал в нескольких казаков и, остановившись на Марьяне, покрутил перед ней уже двумя пальцами.
    – Даже думать не моги!.. Про всякие там… «так и эдак». С этими «кренделями» пускай баре да мамзели чудят. А простому бойцу, что под рукой, то и ладно. То есть, каждый обязан иметь что-нибудь одно… Но здесь и сейчас!
    – Прям, как у молодухи на постое! – Заржал смешливый казак. – Пока будешь репу чесать, кто-нибудь да обскочит.
    – Хуже! – Чечик постучал костяшками пальцев по книжице. – Если боец будет чесать репу и прикидывать – рубануть шашкой, или пальнуть из винтаря, ему эту самую репу в два счёта сымут и обратно приставят. А всё оттого, что пока выбирал, уже десять раз сам себя обдурил. Вот почему в директиве на всём, что касаемо выбора, стоит жирный крест! Это, два…
    Внезапно Чечик замолчал… Что-то пошло явно не так… Ни с того ни с сего внутри его контуженой головы вдруг отчётливо зазвучал вальс «На сопках Маньчжурии». Причём игра инструментов была настолько живой и настолько реальной, что казалось, будто оркестранты расположились где-то поблизости, возможно, во дворе.
    Чечик покрутил головой и подозрительно оглядел развалившихся за столом казаков. Нет… Никакими музыкантами тут и не пахло. Впрочем, как и «сопками»… Вот только вальс от этого не прекращался. Наоборот… Накатывая волнами, как море лижет прибрежную гальку, он постепенно набирал силу и наконец, разойдясь не на шутку, загремел в полную мощь!
    – Ну… а дали (ну… а дальше)?.. – Шёпотом спросила Марьяна, точнёхонько угодив между двумя оглушительными ударами литавр. – Ты казав, шо барчукы та мамзэли нэ розумиють (ты сказал, что баричи и мамзели не понимают)… А яка ж тоди трэтя задача (а какая ж тогда третья задача)?
    – Яка, яка!.. – Рассердился Чечик. – Не перебивай! Не слышишь?.. Вальс…
    – И правда… – Подхватил Мыкола. – Я тэж чую (я тоже слышу)… Тилькы цэ нэ вальс (только это не вальс)… Хиба нэ чуетэ (разве не слышите)? Щэ… нэ вмэрла… в Украйини…
    – Ой, уморил!.. – Загоготал сидевший рядом хлопец со стрижкой то ли под Махно, то ли под Пугачёва. – Ещё скажи, что играют на бандуре! Особенно где «Славное море, священный Байкал…» Кстати… Вон и бочка плывёт. Небось, омулёвая…
    Чечик осторожно приставил к раскалывающемуся лбу ладонь и принялся разглядывать тёмный угол избы, на который указывал петлюровец. Там, за перевёрнутой бочкой, сверкая раскосым глазом сквозь разрез чёрной маски, притаился японский лазутчик. Его вид был явно скопирован с картинки из дореволюционной «Нивы». И кимоно, и длинный, чуть изогнутый меч за спиной – всё выдавало в нём самурая.
    Чечик незаметно толкнул локтем ближайшего казачка. Но тот даже ухом не повёл. Склонив раскрасневшееся потное лицо куда-то вниз, он с изумлением следил за чем-то под столом, время от времени бросая по сторонам быстрые взгляды. Наконец, помотав головой, казачок, словно бы отгоняя видение, выпрямился и поискал глазами Митрича.
    – Эй, хозяин… Слышь-ка?.. Это что у тебя за бабы тут?..
    Отвернувшись от казачка, Чечик принялся исподлобья наблюдать за остальными. И везде творились какие-то чудеса. Кто-то ловил на столе нечто невидимое, кому-то позарез понадобилось снять что-то с потолка, а кое-кто, закрыв глаза, ритмично раскачивался из стороны в сторону в такт неслышимой мелодии. Мало-помалу над столом  повис лёгкий гул удивлённых голосов.
    – О!.. Ты бачыв?..
    – А это что за хрень?..
    – Мать честная!..
    – А ну замовкнулы (а ну замолчали)! – Вдруг гаркнул старшой и для убедительности шарахнул в потолок из маузера. – Мовчаты, я казав!.. Вы шо, уси тут з глузду позйизджалы (вы что, все тут с ума посходили)?.. Глянтэ на сэбэ (посмотрите на себя)… Тилькы зробылы по ковтку, а усих вжэ розвэзло (только сделали по глотку, а всех уже развезло)! А ну…
    Он отобрал у Митрича бутыль и, как следует разболтав, сделал внушительный затяжной глоток. Казаки моментально притихли. А старшой назидательно крякнул (дескать, вот как надо) и пустил бутыль по кругу. Тотчас самогон забулькал со скоростью стука копыт несущейся галопом лошади. И когда посудина обошла полный круг, на дне вряд ли бы набралось даже на рюмку.
    – Ну… Зовсим инша справа (ну… совсем другое дело)! – Допив остатки, старшой раскатисто рыгнул и, хрустнув луковицей, повернулся к Чечику. – А зараз нэхай комисарик доповисть нам про трэте завдання (а сейчас пусть комиссарик доложит нам про третью задачу)...
    По наступившей тишине Чечик понял, что обращаются к нему. С трудом оторвавшись от слежки за японским лазутчиком, он тщательно прокашлялся. Казаки, подперев головы руками, приготовились слушать.
    – Так о чём это я?.. – Чечик оглядел притихший стол и, заметив Митрича, криво ухмыльнулся. – Ах, да… В-третьих, каждая распоследняя харя должна вычеркнуть из башки всякую единоличную белиберду. Ясно?.. Чтоб никаких там «я», «твоё», «моё»…
    Он перегнулся через стол и придвинулся почти вплотную к Мыколе.
    – А как это понимать?.. А?.. А понимать это надо таким образом, чтобы никто не видел между собой и другой харей ни малейшей разницы. Вот… просто напрочь забудь, кто ты такой и точка!
    – Щось ты, дружэ, пэрэборщуешь (что-то ты, друг, переборщиваешь). – Мыкола с сомнением покачал головой, едва не уронив её с подставленного кулака. – Хиба можлыво забуты, хто ты та шо ты (разве можно забыть, кто ты и что ты)?..
    – Ещё как можно! – Важно брякнул казак с перебинтованной шеей. – Я вон в прошлом годе провалился под лёд… С перепою… Так неделю не мог вспомнить, как самого зовут. Только по бирке на кальсонах и догадался.
    – Так цэ ж з пэрэпою (так это ж с перепою)… – Отмахнулся Мыкола. – Якщо людыну як слид напуваты горилкою (если человека как следует напоить водкой)…
    – Правильно! – Подхватил Чечик. – Если человека как следует напоить, он не то что своего имени… он в зеркале собственной хари не узнает!
    Откинувшись от Мыколы, он гулко постучал костяшками пальцев по столу.
    – Теперь вижу, что разбираетесь... Вот и в нашем штабе смекнули. Ведь для того, чтобы отшибло память, далеко ходить не надо… Всё лежит на поверхности. Короче… Собрали ординарцев, денщиков, писарей… Всех, у кого «котелки» варят… Те покумекали, помозговали… и нашли!..
    – Шо?!. – Выдохнуло сразу несколько глоток.
    Над столом повисла тягучая пауза. Даже связанный в углу Халява перестал ёрзать. Не говоря уже о японском лазутчике, который совершенно забыв о маскировке, выставил из-за бочки огромное розовое ухо.
    – Чего нашли-то?.. – Чечик с деланным безразличием смахнул со стола невидимые крошки. – Да так… Один секретный рецепт…
    – Ух ты!.. – Восхищённо пронеслось над столом.
    – Секретный!..
    – Ни хрена себе!
    – Вот это да!
    – А вы как думали?! – Неожиданно рявкнул Чечик. – У нас в армии дураков не держат! Конечно, секретный!.. Потому как этот рецепт содержит подробный состав Особой Красной Настойки! Ясно?..
    Он обвёл притихших казаков пронизывающим взглядом.
    – Это вам, не микстура от кашля. Тут, сами понимаете, за версту несёт стратегическим продуктом! Так вот… Эту самую настойку перед боем выдают всему личному составу поголовно. В целях, так сказать, приведения всех подразделений в надлежащее просветлённое состояние. А теперь представьте… Хряпнет боец стакан-другой, и хоть кол ему на голове теши!.. Он не то что себя, земли под ногами не почует. А самое главное, поди попробуй в него попасть… Ведь он попрёт не прямо, а по такому зигзагу, что никакая мушка эту мишень не удержит.
    В избе повисла мёртвая тишина. Одинокая луковица, выпущенная кем-то из рук, гулко громыхая, прокатилась по столу и упала на пол. Никто не решался заговорить первым. В конце концов инициативу проявил Мыкола. Качнувшись всем корпусом, он вдруг звонко шлёпнул себя по коленкам.
    – От дырэктыва, так дырэктыва!.. А я кожный раз дывуюсь, звидкиля у чэрвоных стилькы людэй (а я каждый раз удивляюсь, откуда у красных столько людей)? Йих лупцюешь, лупцюешь, а воно усэ бильшэ та бильшэ (их лупишь, лупишь, а их всё больше и больше).
    – Ничого дывного (ничего удивительного)… – Старшой снисходительно похлопал Мыколу по спине. – Цэ тому, шо ты зовсим нэ зрозумив змысла трэтёго параграфа (это потому, что ты совсем не понял смысла третьего параграфа).
    – Чому цэ я нэ зрозумив (почему это я не понял)?.. – Мыкола выудил из кармана маленький кружевной платочек и громко высморкался. – А ты хиба зрозумив (а ты разве понял)?
    – А мэни и нэ трэба (а мне и не надо)…
    Он приподнял чуб двумя пальцами  и постучал по лбу.
    – Мий розум зараз нэ тут (мой ум сейчас не здесь)… Ёму вжэ набрыдло дывытыся, як одын божэвильный комисарик знущаеться над цилым гуртом баранив (ему уже надоело смотреть, как один сумасшедший комиссарик издеваетс над целым стадом баранов).
    – Ой! – Завопил вдруг молоденький казак в папахе с малиновым верхом. – Гля, робя! Чё это с моим ухом?.. Навроде выросло… Аж до двери!
    – Чего ты несёшь? – Гаркнула «перебинтованная шея» и, покосившись на дверь, стукнула его по затылку.
    – Ей-богу, не вру! Вон… и мышей в сенях слышу…
    – А мэнэ тилькы шо хтось за груды торкав (а меня только что кто-то за грудь трогал)… – Со страхом сообщила Марьяна, оглаживая френч.
    – Так то ж ты сама!.. – Загоготал Мыкола. – А я усэ гадаю, куды цэ вона полизла (а я всё думаю, куда это она полезла)?
    И тут у всех разом будто открылся некий клапан! Словно прорвало давным-давно созревший нарыв. В первый момент Чечик даже чуть было не оглох, когда со всех сторон вдруг загалдели, заголосили, запричитали… Причём каждый старался во что бы то ни стало перекричать соседа. Так как был абсолютно уверен, что именно с ним сейчас происходило что-то такое, о чём немедленно должны были узнать остальные. Кто-то, плюясь, бил себя в грудь, кто-то размашисто крестился, а двое в углу остервенело отмахивались от клубов табачного дыма, принимавшего пугающие очертания. Некоторые орали благим матом и уже выхватывали из разложенного на столе оружия первое, что попадалось под руку.
    На Чечика насели сразу несколько казаков, требуя, чтобы он их выслушал. Но из того, что они мычали, невозможно было понять ни слова. В конце концов, зажав уши ладонями, Чечик осоловело уставился на пустую бутыль, откуда как раз в эту секунду, кряхтя и охая, выкарабкивался Митрич. За собой он подтягивал верёвку, на которой в позе червячка для наживки болтался Халява. В бутылочном стекле на мгновение отразились неестественно вытянутые лакированные сапожки. Это Марьяна выскочила на середину избы и, ухватив Мыколу за пояс, закружилась в бешеном гопаке. Вслед за ними, посвистывая и рассекая воздух сверкающими клинками, ринулись вприсядку ещё пара казаков. Пол под танцорами заходил ходуном. Тот час из всех щелей фонтанами забила пыль. Чечик с удивлением заметил, как вместе с её клубами из-под пола поднимаются странные вьющиеся ростки, на глазах распускающиеся ядовито-яркими разноцветными лепестками. Закручиваясь в радужные спирали, цветы тут и там образовывали длинные, уходящие вдаль туннели, по которым неслись прочь напуганные топотом танцоров огненные лошади.
    Похожая трансформация произошла и с потолком. Свернувшись воронкой, он грозно навис над горницей и из его узкой горловины закапало что-то вязкое. Поначалу редкие капли напоминали вишнёвый сироп. Но когда гроздья брызг превратились в настоящий дождь, шибанувший запахом спирта, стало понятно, что с потолка хлещет та самая красная настойка…
    Немедленно оставив танцы, Марьяна принялась с визгом носиться по скользкому полу, уворачиваясь от Мыколы, который никак не мог прицелиться в неё из воображаемой винтовки. Меж тем дождь превратился в сплошной ливень. Местами образовывались большие лужи, которые сливаясь между собой, прямо на глазах превращались в огромное озеро. Кое-кто из казаков уже принимался ловить в нём скользкую вертлявую рыбу. По избе полетела чешуя, а в воздухе запахло водорослями.
    Внезапно Чечик почувствовал, как что-то цепкое ухватило его за рукав и, подбираясь к жабрам, потянуло по направлению к выходу. Собравшись дать отпор, он стремительно обернулся и увидел Митрича, который, скаля хищный зуб и орудуя старой рыболовной сетью, деловито тащил его из озера в лодку, разукрашенную косыми жёлтыми полосками. Панически отбиваясь хвостом, Чечик бестолково закрутился волчком, но лишь крепче запутывался плавниками в сетевых ячейках, покрытых зелёной тиной. После очередного витка над головой зловеще замаячило лодочное днище, жирно залитое чёрной смолой. За этой чернотой смутно угадывалась другая «чернота»… Отдающая прогорклым нагаром раскалённой сковородки…
    Собравшись с силами, Чечик отчаянно взмахнул хвостом и, словно торпеда, ринулся прямиком на выдающийся уступом киль. Раздался оглушительный треск. Это опухшая от боли голова, как перезревший арбуз, раскололась на два полушария, каждое из которых, обретя внезапную самостоятельность, немедленно решило, что именно оно здесь самое главное. И тут же между недавними частями одного целого началось такое бурное выяснение отношений, что со стороны могло показаться, будто две торговки на базаре сцепились насмерть из-за места в ряду. В ход пошли такие выражения, что сам Чечик растерялся. В какой-то момент он даже ощутил себя совершенно посторонним персонажем, невесть как оказавшимся в собственной же голове. В запале спора полушария совершенно «забыли», что их настоящий хозяин никуда не улетучился и по-прежнему находится здесь, с ними. Судя по всему, собственное «я» Чечика содержало что-то ещё, нечто третье, позволявшее наблюдать за осколками сознания с независимой позиции, не вмешиваясь, но и не отстраняясь до состояния чужого. Хотя такие понятия, как «я» или «чужое» не имели к этому загадочному «третьему» никакого отношения.
    Запутавшись окончательно, Чечик решил плюнуть на внутренний разлад и временно затаиться. Тем более, что Митричу наконец-то удалось втащить его через борт и с помощью подоспевшего Халявы уложить добычу на дно. В следующий момент оба «рыбака» взмахнули вёслами, и лодка, глухо топоча копытами, стремглав понеслась сквозь предутренний сумрак прочь.
    Где-то позади полыхнула молния, а чуть погодя ударил гром. Вместо вязкого месива из особой красной настойки пошёл самый настоящий водяной дождь. Крупные капли забарабанили по прибрежным кустам, по высокой траве, по днищу лодки. И само собой, замолотили Чечику по голове, которая к этому времени уже успела воссоединиться в единый орган. Капли рассыпались на более мелкие брызги и холодными ручейками текли за набухший воротник.
    Монотонный рокот дождя вдруг живо напомнил Чечику о других звуках, слышимых совсем недавно. Напрягшись, он и в самом деле уловил в ровном шелесте хлещущих струй отдалённую трескотню пулемётных очередей. А когда с новым ударом грома один за другим ухнуло сразу несколько гранатных разрывов, стало окончательно ясно, что до полного восстановления сознания ещё далеко. Во всяком случае, без свежей информации об этом нечего было и думать.
    Чечик попытался ухватиться за борт лодки и выглянуть наружу. Но вместо скользкой деревяшки рука неожиданно нащупала мокрое от дождя кожаное седло. А сам он, оказавшийся перекинутым поперёк, вдруг увидел прямо перед носом вымазанную в грязи голую пятку, напряжённо упиравшуюся в истёртое стремя.
    Теперь стало понятно, откуда появилась эта тупая боль, молотом отдающая в грудную клетку и мешавшая дышать ровно. Это лошадиная холка с методичностью пишущей машинки долбила по рёбрам. Улучив момент, Чечик вывернулся и, едва не сломав шею, бросил взгляд вверх через плечо. И тут же увидел мокрого от дождя Халяву, который сосредоточенно всматривался во что-то впереди. Уже светало, и на фоне начинавшего розоветь неба его профиль казался последним штрихом уходящих грозовых туч.
    Заметив, что Чечик пришёл в себя, Халява обернулся назад и махнул кому-то рукой.
    – Давай в лес… Кажись, очухался…
    Развернув голову, Чечик обнаружил Митрича, который скакал на второй лошади в нескольких метрах позади. Радостно поиграв бровками, тот взмахнул нагайкой и, обогнав Халяву, свернул с размякшей от дождя дороги к видневшемуся неподалёку лесу.
    – Дуй жа мной! – Прокричал он, направляя лошадь по еле приметной тропинке, рассекавшей густые заросли придорожного бурьяна.
    Оказавшись в лесу, всадники ещё некоторое время продирались сквозь плотный заслон малинника. Наконец разлапистые кусты расступились и пошёл более-менее сносный участок с орешником. И хотя дождь уже кончился, на листьях деревьев собралось столько воды, что стоило только зазеваться, как на голову тут же обрушивался целый водопад холодного отрезвляющего душа.
    И больше всех, конечно же, доставалось Чечику. К тому же мокрые прутья с таким остервенением хлестали по самым открытым местам, что в какой-то момент он не на шутку испугался, когда одна из веток едва не угодил в недавно прозревший глаз. И когда маленький отряд наконец-то выехал на просторную округлую поляну, Чечик уже был похож на старую изодранную куклу, которой детишки лишь чудом не оторвали голову.
    Со всех сторон поляну окружала плотная стена низкого невзрачного кустарника. Зато в самом центре стоял роскошного вида огромный раскидистый дуб, под сенью которого притулилась видавшая виды то ли землянка, то ли шалаш. Скаты хибарки покрывал тощий слой серой, местами провалившейся соломы. Высокая трава, росшая вокруг, уже успела подняться после грозы, но и без того было видно, что к шалашу давным-давно никто не подходил.
    – Прибыли! – Объявил Митрич, соскакивая на землю. – Чичаш ращщедлаем лошадок, и я вам покажу папанькин ошобняк.
    Он махнул рукой в сторону хибарки.
    – Его мой родитель шоорудил… Чтобы, жначит, опошля выпивону обошоблятьша. Покуда, говорил, карму не поправит… Деньков пять-шешть и домой… А мне накаживал, чтобы шледил жа штроением да шоломку поправлял. Раньше-то я чаштенько наведывалша, а теперь недошуг…
    – А это что ещё за иероглифы?.. – Халява кивнул на еле заметные буквы, вырезанные ножом прямо по коре дерева.
    Устроив Чечика под дубом, он упёр руки в бока и, приблизив наморщенный нос к самому стволу, принялся разбирать надпись.
    – Пип…пала… Какая-то «Пиппала»…
    – Да шут её жнает… – Митрич сплюнул и отёр со лба пот. – Должно, родитель накарябал… Он ведь когда ш бодуна, обяжательно где-нибудь чего-нибудь да напишет. Как чичаш, помню… Прибегаю однажды, а он щидит перед деревом мордой в эти шамые буковки… И помалкивает. Не то любуетша, не то прочитать не может… И так шутки напролёт…
    Чечику надоело валяться в мокрой траве. И пока Митрич предавался воспоминаниям, а Халява снимал с лошади седло, он перевернулся на четвереньки и пополз в шалаш. Внутри уже знакомо пахло плесенью и прелым сеном. Как тогда, в сарае, когда они впервые появились у Митрича на подворье. Только обстановка здесь была другой. Половину шалаша занимали полати, устроенные из пары широких досок, положенных на два низких ящика. Постелью служило старое, спрессованное временем одеяло, похожее на гранитную плиту, а столом – деревянный бочонок, обращённый днищем вверх и усыпанный окаменевшими крошками непонятно от чего. Под треугольной крышей на продольной слеге болталась связка сушёных грибов. А рядом – надетая на сучок жестяная кружка, вся в ржавых разводах.
    – Жабирайша на полати, – распорядился Митрич, влезая в шалаш и оправляя ладонью плиту ровного, без единой морщинки «одеяла». – Не поштель, а перина!
    – Не… – Чечик осторожно помотал головой. – Лучше так посижу. А то как бы башку не зашибить.
    – Ну это вряд ли! – Захохотал появившийся следом Халява. – Твою башку надо за деньги по музеям показывать! По такой хоть кирпичом долби, хоть кувалдой – только инструмент загубишь. Небось казачки и сами опупели… Это, когда после боя притащили тебя в избу.
    – После боя?.. – Чечик попытался восстановить хронологию событий.
    – Ну, когда тебе по башке чем-то саданули… – Халява шлёпнул себя по макушке. – Я, как очухался, даже не сразу и разобрал. Смотрю, что такое?.. Никак, тащут какой-то пирожок с мозгами наружу… А потом… Гроссен бот!..
    – Я тоже того… малошть штрухнул. – Признался Митрич. – А как же? Припёрли в ижбу какую-то пугалу. Ну, думаю, только ломбарда мне тут и не хватало! Пригляделша, а это чья-то туша. Причём до того ижмордованная, что не понять, где у ней голова, а где жаднитша. И тут понимаю, что эдак и меня чичаш могут ижуродовать. Быштро шую в рот кляп, а на руки верёвку. Дешкать, шам поштрадавший…
    – И поверили?.. – Халява даже рот раскрыл.
    – А то!.. Они, как «жаложника» жаметили, шражу ко мне. А я мычу и на шпину покажываю. Ну, где у меня чертёж от нагайки… Кажаки поохали, и верёвку ш рук долой… А жаодно, и кляп ижо рта вон. И тут я шпрашиваю, мол, жа какой нуждой они в ижбу чью-то тушу тащат? А они ржут и как бы намекают, что это не туша, а крашный комишар…
    – Комиссар?..
    – Ну я ж и говорю… Потом гляжу, а на тушу надета кожанка… И точь-в-точь такая же, что была на Чечике… Вот тогда и шмекнул, что это он и ешть… Чечик! Только решил виду не подавать, а временно жатаитьша…
    – Хитрющий, пёс! – Похвалил Халява. – Даже мне мозги запудрил.
    – Было бы чего пудрить… – Чечик болезненно поморщился, почувствовав приступ тошноты. – Откуда у тебя мозги-то?.. Хоть помнишь, как из пулемёта лупил?
    – Дак он сам, зараза!.. – Халява с досады хлопнул кулаком по ладони. – Там ведь как получилось?.. Смотрю – никого не видать. Ну и сомлел чуток… И только, понимаешь, к пулемётной щеке прислонился, он ка-а-ак…
    – Во-во!.. – Оживился Митрич. – И шо мной навроде того… Дай, думаю, покуда никого не видать, подержу в руках штакан. Прошто так, для тренировки… И только, жначит, дотронулша, тут пулемёт ка-а-к жабрешит!.. И что мне было делать? Обратно ведь штакан уже не опуштишь – грех… И чтобы не брать греха на душу, вынужден был хлопнуть… граммов тришта. А как хлопнул, так и ушпокоилша. Жато моментально пропала охота воевать. И чтобы вернуть её, эту охоту, пришлощь хлопнуть ещё …
    – Значит, не взял греха?..
    Чечик вдруг вспомнил всё! И вальс, после которого началась вся эта карусель, и ливень из Красной Особой Настойки, и рыболовные приключения Митрича. Единственным объяснением всему этому бреду могло быть только одно… Отравленная самогонка! Неизвестно чем, но явно не перцем с лимоном…
    Чечик осторожно потрогал слипшиеся на затылке волосы.
    – Ах ты паразит! Думаешь, никто не догадается?..
    Он медленно поднялся на ноги.
    – А ну… Быстро колись! Чего в самогон подмешал? Ну… когда казачков угощал?
    – Как?! – Халява моментально побледнел. – Он ещё и разбавлял?.. Самогон?!
    – А хоть и ражбавлял… – Митрич деловито шмыгнул носом. – Подумаешь, таблитша Менделеева…
    – Ты мне не про Менделева, ты мне про самогон расскажи! – Чечик упёрся руками в бока. – Чем, спрашиваю, разбавлял?!
    – Да чем же… – Митрич протяжно вздохнул. – Ижвештно, чем… Беленой… От неё, дяденьки, шамая потеха! Только надобно жнать, школько шыпать. Это ишо моего родителя евойный родитель надоумил… А того – евойный родитель… А того – евойный… А того – его… А того…
    – Ну ладно-ладно… – Чечик передёрнул плечами. – Хрен с ней, с беленой!.. Я про другое. Положим, с казачками всё ясно… А меня-то зачем было травить?
    – Ой-ой… Прям, отравил!.. – Обиделся Митрич. – Понимал бы в штратегии! Подумаешь, покувыркалша чуток в хорошей компании… Жато дров не наломал. Ты хоть швой митинг помнишь?.. То-то же! Откуда мне было жнать, чего ты ещё накукарекаешь?
    – Его правда, – кивнул Халява. – Ну кого ещё могло угораздить столько «накукарекать»? Одна только директива чего стоит!.. Может, напомнить?.. Про параграфы?.. Тут кто хош… умом задумается. Не выступление, а полный антракт! «Гуттен морген» с «гот мит унс» в одном флаконе! Я как послушал, так и сам чуть было не решил податься к красным. Кому ж не охота покуражиться под Красную Особую, да ещё ни за что не отвечать?.. Мужику ведь как?.. Где халява, там и рай!
    – Не шкажи, дяденька. – Митрич глубоко вздохнул и многозначительно погладил живот. – Рай – это не то мешто, где кушают ражные наштойки. А то, где ничего нету. Даже бабищ! Ошобливо тех, которые шапогом дерутша.
    Он кивнул на халявин пах.
    – Или, может, шкажешь, что это тебе ангел по яйтшам шаданул?
    Халява махнул рукой и отвернулся. Видимо, вспомнив Марьяну, он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимаются первые волны начинающегося припадка. В конце концов, ему нанесли не столько физическое, сколько эмоциональное оскорбление. И кто?.. Баба!.. Которой он так и не смог ответить. И окажись она сейчас здесь, Халява повёл бы себя совсем по другому…
    – Ну что, ангел?.. – Митрич подмигнул кому-то в глубине шалаша. – Нужны тебе такие вот любители халявы?.. Которым, ешли не налить, они и в жуб ногой не ударют! А может… вщёж-таки налить?..
    – Ну ты… это… Говори да не заговаривайся! – Брякнул Халява и, чтобы успокоиться, медленно выдохнул. – Кончен бал! Всё осталось там, в избе… Значит впереди трезвые будни.
    – А жачем нам трежвые будни? – Митрич повернулся к Чечику и развёл руками. – В трежвых буднях проку мало. Поэтому шамое время выпить и рашшлабитша… Погодь…
    Он двинулся к выходу, затем почему-то перешёл на цыпочки и выскользнул наружу. Через пару минут, так же пританцовывая, вернулся обратно со свёртком под одной мышкой и початой бутылью самогона – под другой.
    – Второпях прихватил, – пояснил он обомлевшему Халяве. – Не пропадать же добру…
    – Во даёт! – Тот лишь развёл руками. – Не пойму… Ты этот самогон что, рожаешь?..
    – Дают и рожают бабы… А я прошто гоню! – Отрубил Митрич и вонзил в пробку зуб.
    Поскольку дальнейших вопросов ни у кого не возникло, сразу и выпили. И хотя стаканов под рукой не оказалось, все уже давным-давно научились не обращать внимания на условности. В том числе и сейчас, когда по очереди тянули из горлышка одной бутыли согретую под мышкой Митрича самогонку.
    – Жаль, закусить нечем… – Просипел после очередного глотка Халява и повернулся к Чечику. – Давай, камрад, чем-нибудь перевяжу. А то, как бы темя не загноилось…
    Он усадил Чечика на полати и двинулся к выходу. Вернувшись с целой охапкой мокрых поддорожников Халява принялся промывать тому рану на голове. Пока он возился с Чечиком, Митрич примостился на ящике, чтобы распотрошить принесённый свёрток. Размотав похожую на бинт длинную полосу полотна, он просмотрел её на свет и сунул Халяве. Затем запустил руку в промасленный бумажный пакет. И тут же испуганно замер. Медленно подняв газа, он растерянно уставился на Халяву. Тот как раз перевязывал Чечику голову. Затянув последний узел, подёргал тугие кольца тряпицы и повернулся к Митричу. Но тот продолжал неподвижно сидеть и только скалил в нелепой улыбке единственный зуб.
    – Ты чего?.. – Халява присел рядом. – Порезался?
    Но Митрич и ухом не повёл. Казалось, на него накатил столбняк, как бывает с людьми в моменты крайнего удивления, страха или восторга. Тогда Халява тихонько толкнул локтем Чечика и кивнул через плечо.
    – Чего это с ним?.. Лыбится, как парикмахер, а голоса не подаёт…
    – Может, гланды спалил?.. – Чечик наклонился к Митричу и принялся разглядывать того вблизи. – Не… Вроде дышит…
    – Даже не жнаю… как шкажать… – Наконец подал голос Митрич. – Только шражу хочу предупредить… Я его не тырил…
    – Кого?.. – Чечик с Халявой быстро переглянулись.
    – Его… – Митрич вытащил руку из свёртка и похлопал по бумаге. – Оно, того… шамо под руку попало…
    – Да что попало-то?.. Аллес тебе в бошку! – Халява топнул ногой.
    – Шало…
    Митрич трясущейся рукой развернул сложенную в несколько слоёв промасленную газету и, прицокивая языком, извлёк внушительный, в нежных розовых прожилках шмат сала. От неожиданности Чечик сглотнул всей забинтованной головой. А у Халявы, по обыкновению, задёргался глаз. Да так, что защёлкали зубы.
    Тем временем Митрич переложил сало на бочонок и, выудив из-за голенища сапога ножик, принялся кромсать дрожащей рукой белую мякоть. В полумраке шалаша на импровизированном столе, как по мановению волшебной палочки, стали возникать длинные тонкие ломтики серебристого деликатеса.
    – М-да… – Промычал Чечик, поглаживая спеленатую макушку. – Даже не знаю, к добру ли это? Ведь казачки за это сало… Успокаивает только то, что больно не будет… Чик и всё!  Не догнали сейчас, догонят после.
    – Не… Не догонют… – Митрич запрокинул бороду и плавно опустил в зияющую пасть первый из белоснежных лоскутков. – У-м-м!.. Ш ума шойти!.. А про кажачков не думай. Не было никакой погони.
    – Здрасьте… – Чечик хотел поклониться, но тут же схватился за голову. – А то я не слышал! И пулемёт, и гранаты… Разве по нам не стреляли?
    – Штрелять-то штреляли… Только не по нам… – Митрич кивнул Халяве. – Рашшкажи-ка ему... Не видишь, у меня жуб жанят.
    – Чё рассказывать… – Халява и себе отхватил кусочек сала. – Пока вы там в горнице друг по дружке скакали, Митрич подошёл и развязал… Мне-то самогону с беленой так никто и не накатил. Поэтому, глядя на все ваши выкрутасы, меня по-началу только смех разбирал. Потом стало не по себе… А когда мужички схватились за сабли, мы с Митричем решили тикать. Ну и тебя, дурака, потащили из избы. Только ты, ни в какую! Мы и так, и эдак… А вокруг – кто хрюкает, кто мяукает… Хорошо ещё, что никто не спохватился… Короче, кое-как дотащили до сеней. И вдруг ты как взбрыкнёшь… Да со всей дури – хрясь лбом о косяк! Из глаз искры, что салют!.. Аж в сенях просветлело. Ну и нам стало как-то посветлее... Вытащили во двор, и к лошадям… А там… Ни охраны, ни дозорных. Свезло, конечно. А как выехали на задворки, тут же спустились к речке… И дёру!
    – Ты про Игната рашшкажи, – перебил Митрич.
    – Так я и подвожу… – Отмахнулся Халява. – Значит, дали дёру… Да подгадали-то как… Сунулись бы на улицу – крышка!.. Аккурат  с той стороны налетел Игнат с дружками. И пошло-поехало… Те орут, эти кукарекают… Там пальба, тут мат-перемат… Никто толком, ничего понять не может. Кругом пули так и свищут. А тут ещё эта петлюровская стерва решила покуражиться… Выставила, понимаешь, в окошко зад и давай ржать!.. Мы уж глядеть не стали…
    – Ноги в руки и… – Митрич попытался свистнуть, но набрав воздуху, лишь, пронзительно протрещал губами.
    – А планшетка?.. – Чечик на секунду задохнулся, почувствовав, как в боку вдруг сильно закололо.
    – Дак всё там… Вон… видал?.. – Халява поднял ногу и пошевелил чумазыми пальцами. – Даже сапоги пришлось бросить. Ладно хоть, Митрич сало спёр…
    – Не шпёр! – Завизжал Митрич. – Я ж уже объяшнил… И вообще… Может это была военная хитрошть, дурья башка! Можно шкажать, штратегия. Ты шам рашшуди… Много кажаки навоюют, ежели будут пить беж жакушки? А?..
    – Так ты ж, и бутыль прихватил. Чего им пить-то?
    – Хть!.. – От возмущения Митрича чуть не парализовало. – А в погребе у меня чего… лимонад?!
    – Та-а-а-к…
    Чечик сокрушённо вздохнул, но как-то уж слишком театрально. В голове завертелся целый ворох возможных вариантов. Но все сводились к одному. Нужно было во что бы то ни стало вернуть планшет с книжицей. А для этого требовалось убедить остальных в необходимости проведения небольшой военной операции.
    – Это что же получается? – Он развёл руками, как бы взвешивая. – Мы с закуской здесь… А самогон с планшеткой там?..
    – Вештимо, – кивнул Митрич.
    Но Халява на удочку не поддался.
    – И думать не моги! Знаю, куда гнёшь. Тебе лишь бы планшетку умыкнуть. А то, что там полон дом вояк, это как?.. Да у них на нас такой зуб, что даже Митричу не снилось!
    – Ты погоди… – Чечик лихорадочно облизнулся. – Тут ведь нету никакого риска. Просто прикинь… Положим, постреляли те этих, или эти – тех… Что дальше делать? Ведь под рукой море самогону?
    – Окиян! – Вставил Митрич.
    – Пускай «окиян»… Куда с таким добром?..
    – Ну, не знаю… – Халява задумался. – Должно быть, кернут… С устатку-то чего ж не кернуть?
    – Как пить дать, кернут! – Митрич уверенно закивал. – Ишо как кернут… А опошля – хвать… ан жакушки-то и нету! Штало быть, нажрутша вдрыбадан!
    – А мы тем временем… – Чечик легко пробежался пальцами по бочонку. – Шасть… Планшетку в зубы и ходу!
    – Тогда уж, и сапоги… – Халява всё ещё продолжал хмуриться.
    – Само собой! Наберём чего надо. Только по-тихому и без шума.
    – «По-тихому» – это жначит не набрать, а штырить! – Возмутился Митрич. – Эдак мы и шами шкоро штанем бандой.
    – Не боись. – Халява хлопнул его по спине. – Мы, другое дело.
    – У нас с ними цели разные, - пояснил Чечик, беря в руки бутыль. – К примеру, у нас – одно… А у них…
    – Другое! – Радостно закончил Митрич.
    – А вот и нет! – Опередив Чечика, Халява торопливо защёлкал пальцами. – У них не другое, а это… как его?.. Ну-у… Э-э… Дуализм у них! Вот!
    Чечик уже начавший было отпивать, поперхнулся и, раздув щёки, на манер баб, что брызгают под утюг, вдруг саданул самогоном по всему шалашу. Затем торжественно, как награждают грамотой, вручил бутыль Халяве и, обтерев руку, похлопал того по плечу.
    – Молодца! Только не брякни где-нибудь ещё… А то подумают, ругаешься.
    Халява важно кивнул. Видимо, в том плане, что впредь про «дуализм» будет помалкивать. Затем лихо раскрутил посудину и, запрокинув голову, принялся неторопливо отпивать.
    – А чего это… Дува…дува?.. – Митрич запнулся, заворожено следя за тем, как мутная воронка плавно перетекает из бутыли в халявинское горло.
    Наконец Халява остановился и, громко выдохнув, передал бутыль Митричу.
    – Это, когда общей серёдки не признают, – пояснил он. – Говорят про одно, а намекают на другое. От этого дуализму, дядя, один только вред. А у некоторых бывает даже, что и карма киснет. Так что, забудь про «другое»… Одно… и точка!
    Митрич задумчиво отхлебнул, смакуя не то самогон, не то слово «дуализм». Потом пошарил по бочонку и, видимо перепутав, вместо сала закусил кукурузной пробкой. Рассеянно погоняв початок во рту, он раздражённо выплюнул его на пол и поднялся с ящика.
    – Чудно… Ошобенно, когда намекают. А так, конечно… Пущай будет одно… У меня, дяденьки, и у шамого от этого дувалижма порой кошки по душе шкребут.
    Митрич задрал рубаху и почесал впалый живот.
    – А вот, ежели я чичаш пойду и ражожгу коштерок… Это не будет шчитатьша дувалижмом?..
    – Не-е-ет… – Чечик с Халявой синхронно замотали головами.
    – Тогда гоните шпички.
    Солнце давным-давно поднялось и даже успело подсушить траву. Над поляной висело лёгкое жужжание, производимое целыми роями всевозможных летающих козявок. Рассёдланные лошади, лениво переступая, паслись здесь же, у кромки леса. В тени дуба весело потрескивал разожжённый Митричем костёр.
    Опершись о ствол дерева, Чечик сидел с цигаркой в зубах и держал над огнём прутик с нанизанными грибами. От костра веяло пряным дымком, который, не поднимаясь вверх, просто стлался по поляне. За этим следил Митрич, подбирая сучья посуше. Халява устроился рядом с Чечиком и, ковыряясь в охапке свеженарезанного ивняка, пытался мастерить лапти. Отбиваясь от комаров, он то и дело звонко шлёпал себя по загривку и яростно сопел, когда какой-нибудь прут не желал становиться на место. Митрич искоса поглядывал на его старания и лишь качал головой, бормоча что-то под нос. Наконец, швырнув очередной сучок в костёр, не выдержал:
    – Ну куды ж ты его?.. В перехлёшт надоть, а не в обвяжку… В перехлёшт! Грамотей хренов! Эт тебе не дувалижм! Тут беж шноровки ни одной ноги не обуешь.
    В это время пальцы Халявы, удерживающие ажурное плетение, как назло, дрогнули, и крайний прутик, моментально распрямившись, едва не развалил всю конструкцию. Митрич тут же злорадно захихикал.
    – Вона куда гнёт твой дувалижм.
    У Халявы чуть дрогнула бровь. За бровью дёрнулась щека. И почти одновременно подпрыгнул подбородок. По всем признакам, начинался припадок. В следующий момент он уже размахивался лаптем… Но вдруг передумал и, опустив руку, принялся, как ни в чём не бывало, разглядывать что-то на груди. Смахнув соринку, зевнул и потянулся к бутыли.
    – Твоё счастье… – Халява указал горлышком в сторону вырезанной на коре надписи. – Вишь, где сидим? Под «Пиппалой». А сидеть под Пиппалой, всё одно, что ума-разума набираться… А то показал бы я тебе «перехлёст»!
    – Вот вы тут готовы сожрать друг дружку… – Чечик подул на горячий грибок и осторожно откусил. – А там, у Митрича в избе, может, всё уже и закончилось… Если ещё не пьют, то уж точно выпивают. Гармония… Не то, что у вас.
    – Да уж!.. – Хохотнул Митрич. – Только гармошки нам и не хватало! А Халява бы под неё шпляшал… в новых-то лаптях…
    – Сам ты лапоть! – Халява наконец-то затянул на первом лапте пруток и приступил ко второму. – Тебе про гармонию толкуют, а не про гармошку! Гармонию!.. Это, когда все со всеми ладят. Понял?..
    – А-а-а… – Митрич потеребил затылок. – Так бы шражу и шкажал. Должно быть, ты про ту гармонию, когда выпить ш товарищем охота, а набить ему морду – ни в жуб ногой.
    – Приблизительно… – Кивнул Чечик.
    – Ну про такую гармонию мы шлыхали… Вот при гошударе-батюшке как оно было-то? – Он махнул рукой куда-то за спину. – А при гошударе, дяденьки, гармония била прошто череж край. И нонче бы била, кабы револютшионеры эту гармонию не уконтропупили… Вкупе ш монархией. А ради чего, шпрашиваетша? А ради того, чтобы которые добра не нажили, могли беж опашки отымать его у тех, кто в доштатке.
    Митрич взял прутик, помешал угли в костре и продолжил:
    – А чтобы в горячке не перепутать, порешили обожвать одних «крашными», а других «белыми». Как будто в природе других крашок нету. И теперь «белые» мордуют «крашных», а крашные мордуют «белых». Ну а вы, штало быть, решили держатьша пощерёдке… Чтобы, жначит, иштреблять дувалижм. А на кой его иштреблять? Что, беж этого дувалижму карма штанет вкушнее? Как шахарок?..
    – Не вкуснее... – Промычал Халява, вытягивая зубами кончик ивового прута. – А меньше… или легче. Чем меньше карма, тем человеку проще, а значит – лучше…
    – Ну а нашколько… меньше? – Не унимался Митрич, разглядывая бутыль. – Ведь у каждого швоя мерка. Одному, может, и што грамм доштаточно. А другому – и двешти мало… Поэтому, как ни крути, а надобно жаглянуть в шамую шуть…
    Халява вздохнул и, отложив плетение, заглянул одним глазом в бутыль.
    – Думаю… если глядеть в суть, то подойдёт… граммов по сто пятьдесят на брата… И то, если экономить. Тогда раза на два, может, и хватит..
    – Не гони! – Бросил Чечик, отнимая у него посудину. – Давай сперва – по сто…
    – По што, так по што… – Согласно кивнул Митрич, потирая ладони. – Только, чур, на этот раж будем пить шо жначением.
    – Со значением? Это как?..
    – Шо жначением-то? Да как… – Митрич засуетился и, покрутившись на месте, потопал ногой по траве. – Ну вот, например… Штоя мы пили?
    – Пили.
    – Так… Штоя пили… А лёжа?..
    – И лёжа пили. Только что.
    – И лёжа… Так… А штоя на голове?..
    Чечик с Халявой переглянулись.
    – На голове?.. Нет… Стоя на голове, кажись, не пили.
    – Ну вот! Жначит будем пить штоя на голове. Это и будет – «шо жначением».
    С этими словами Митрич уверенно уткнулся лбом в землю, как следует упёрся руками и, несколько раз взбрыкнув, вытянул вверх худые дрожащие коленки. Затем, глухо крякнув, нетерпеливо заелозил ногами, изображая велосипед.
    – Чего штоим?.. Давай… жаливай… Прямиком в глотку!
    И пока Чечик с Халявой старательно удерживали бутыль, его кадык, работая, как паровозный поршень, с душераздирающим бульканьем принялся проталкивать самогон снизу вверх. От натуги рубаха на Митриче свалилась к подбородку, обнажив тощий белый живот. Ветхая рубашечная ткань моментально пропиталась льющимся обратно пойлом, но Митрич и не думал останавливаться. Гоняя самогон вверх-вниз, он, видимо, забывшись, запрокинул голову, как делают в нормальной обстановке. И в ту же секунду, оглушительно рыгнув, рухнул на спину, угодив ногами прямо, в костёр.
    – Вот же паразит! – Заржал Халява, оттаскивая Митрича к дубу. – Ещё и рубаху умудрился обмочить.
    – Рубаха – не яжык! – Тот пошлёпал себя по мокрой груди. – Поболтаетша и обшохнет. Ишо родитель наштавлял. Мол, не хлопнешь рюмаху, не обошшышь рубаху!..
    – Кху-кху… – Раздалось вдруг из зарослей молодого орешника.
    Если бы сейчас на поляну рухнул аэроплан, его падение не произвело бы такого оглушительного эффекта, как это тихое «кху-кху». Даже внезапная атака противника никого не застала бы врасплох. Подсознательно к этому все были давным-давно готовы. Но от покашливания в кустах веяло такой скрытой угрозой, что у всех, кто был на поляне, по спинам побежали мурашки.
    Чечик машинально схватился за пояс, но не нашарив нагана, просто выдернул из костра первую попавшуюся палку. Митрич проворно подхватил бутыль и юркнул за дерево. А Халява так и остался стоять спиной к орешнику, лишь слегка повернув голову.
    Некоторое время в кустах молчали. Затем, раздвинув ветки, на поляну вышел худющий человек, одетый в серую военную форму. На спине незнакомца болтался истёртый парусиновый ранец. Правда, и форма, и потрёпанная шапочка, похожая на «пирожок» но с опущенными наушниками, были какого-то странного покроя. Словно человек попал в этот лес случайно и, конечно же, не из соседней деревни. На его впалых щеках топорщилась рыжая щетина, а длинный, с горбинкой нос украшали круглые очки, подвязанные на затылке тесёмкой.
    – Я извиняйт… – Сказал он, застенчиво переминаясь с ноги на ногу. – Мой хоттелл немношко погреть косстёр.
    – Вот те на!
    Халява оглушительно чихнул и, развернувшись, приветливо раскинул руки, как будто встретил давнего приятеля. Вразвалочку подойдя к незнакомцу, он оглядел его со всех сторон.
    – Немец, что ли?.. Шпрехен зи дойч?
    – Я, я… – Тот радостно осклабился и закивал головой. – Ихь шпрехен зи. Ихь бин ээсти… Вабарик…
    – Во что? – Не понял Чечик, продолжая держать дымящуюся палку наготове.
    – Ээсти, Ээсти… – Немец приветливо помахал ему рукой и похлопал себя то ли по груди, то ли по животу.
    – Чего «ести»?.. – Чечик растерянно покосился на Митрича.
    – Должно, поешть желает. – Отозвался Митрич, выглядывая из-за дерева. – Видать, оголодал шолдатик-то.
    Тем временем Халява обошёл незнакомца вокруг и встал у того за спиной. Немец тут же забеспокоился и повернулся следом. Видимо, манёвр этого подвыпившего мужика вызвал в нём какие-то смутные подозрения. А когда глаз у мужика, ни с того, ни с сего, вдруг начал странно подёргиваться, а губы потянулись к ушам, обнажая зубы в угрожающей ухмылке, немец и вовсе растерялся.
    – А ну спроси… – Чечик бросил палку в костёр. – Откуда чешет? И всё такое…
    – Намэ?!. Шнель! – Рявкнул Халява, внезапно перестав улыбаться.
    Но едва немец открыл было рот, чтобы ответить, тот резко, со всего размаху заехал ему головой прямо в переносицу. Над поляной раздался сухой треск. Вдребезги разлетевшиеся очки, а за ними и шапочка-пирожок шмякнулись в траву к ногам Чечика. Незнакомец охнул и как подкошенный рухнул на землю. Не давая немцу опомниться, Халява схватил его за грудки, рывком поднял и, криво подмигнув, заглянул в глаза.
     – Ну!.. Чего молчишь, падла?! Я ж тебя, суку, вежливо спрашиваю… Поди, в Дрездене не молчал?.. Небось, в гармошку подудивал… пока мы ваши газы нюхали?
    – Погоди! – Чечик с трудом оттащил его от немца. – Не видишь, в бегах мужик! Может, он такой же, как и мы… Может, он твой Дрезден и в глаза-то не видал?
    – Найн… газы… – Всхлипнул немец, ощупывая разбитый нос. – Я есть простой оркестр… Мюзика…
    – Тем более… – Чечик успокаивающе похлопал его между лопаток, подталкивая к костру. – Музыкант… А ты его  по сопатке. Очки вон разбил… Нехорошо. И вообще… Похоже, этот Ганс с образованием.
    – Нет… Ганс… – Немец сел и запрокинул голову, пытаясь остановить кровь. – Я есть Конрад… Из Сааррэмаа.
    – Откуда-откуда? – Митрич вылез из-за дерева. – Шаа… Шаа… Тьфу!
    Он деликатно сплюнул в костёр и утёр губы мизинцем.
    – Ну и нажвания! Яжык поломаешь. И жачем они так ижголяютша? Нет бы, как у наш… К примеру, Новохопёршк… Или там… Петропавловшк-Камчатшкий… Шанкт-Петербург… А фамилия – ничего… Шьедобная фамилия. Коньрад! Ишь, как жвучит… Конь – рад… Это, штало быть, лошадям радуетша. Навроде нашего паштуха.
    Поискав в траве, он сунул Конраду очки и даже нахлобучил на голову шапочку. Халява уже успел успокоиться и, чтобы хоть как-то смягчить впечатление гостя о приёме, тоже подсел к немцу. Пробурчав что-то под нос, он забрал у Конрада очки, внимательно осмотрел, затем, аккуратно перемотав сломанную без стёкол дужку тесёмкой, лично надел тому на распухший нос.
    – Ладно, не ссы… Это я так… Пошутил…
    – Ага, – подхватил Митрич, – не переживай. Вообще-то Халява у нас мужик не жлобивый. Можно даже шкажать добрый. А ешли где и перегнёт, так то ш недопою. Правильно говорю?
    – Эт точно! – Чечик многозначительно подмигнул Митричу и, изображая стакан, покрутил рукой.
    Тот понимающе кивнул.
    – Кштати…
    Толкнув Конрада в бок, он показал на зажатую под мышкой бутыль. А чтобы у того не оставалось никаких сомнений, похлопал по ней ладонью и, закатив к небу глаза, восхищённо зацокал языком.
    – Шнапс… – Тут же перевёл Халява и пощёлкал по горлу. – Гуль-гуль-гуль…
    – О! Зеер гут! – Конрад моментально забыл про разбитый нос и заулыбался. – Саммогонька… Отшень карашо!
    – Что ты!.. – Халява радостно приобнял немца за плечи, одновременно подмигивая Митричу, чтобы тот начинал. – Щас хряпнем мировую! Будет ещё лучше.
    Бутыль, уже в который раз, снова пошла по кругу. Только теперь все старались нстинктивно делать глотки поменьше. Чтобы не шокировать иностранца. Впрочем, Конрад, даром что немец, держался наравне с остальными. И даже ни разу не поперхнулся. Хотя Митрич и старался чуть дольше не отнимать горлышка от его рта. А когда Халява собственноручно отобрал для гостя кусок сала покрупней, все успели заметить, как у Конрада на глаза навернулись слёзы.
    – Фантастищь! – Хрипло шептал он, примериваясь то к бутыли, то к белоснежному ломтю. – Салё… Я такой давно не кюшат…
    – Ты жаглатывай, жаглатывай. – Митрич то и дело тыкал пальцем в свою разинутую пасть, показывая, как нужно. – Тут тебе не Европа! Бутербродов ш ноготь не делают.
    Услышав про Европу, Халява решил плавно перейти к делу. 
    – Тут Митрич интересуется… – Он придвинулся поближе к Конраду. – Сам-то откель сбежал? Германия – она во-о-он где… Аж в Европе. Так просто пёхом не допрёшь.
    Для наглядности он вставил ладони в почти готовые лапти и изобразил пешеходные движения.
    – Германия?.. – Конрад на секунду сморщил лоб, потом быстро замотал головой. – Нет Германия… Мой говорилль – Ээсти… Эстониа.
    – Вот это цурюк!.. – Халява радостно всплеснул лаптями. – То-то, я гляжу, немец какой-то чудной… А оно вон что… Эстонец! Слышь, робя?.. У нас чухонь на «хвосте». Это ж совсем другое дело! К чухони у меня претензий нет… Значит, прямиком из Ревеля? Или что там у вас?
    – Нет… Сначалла этто… Плэн. – Конрад сокрушённо вздохнул. – Сибирр… Потом революсьон… Сеччас на хаус.
    – Чего он?.. – Митрич подул на пруток с грибами и, передав Конраду, взялся за бутыль.
    – Домой чешет. Намаялся, говорит.
    – А-а… Тоже дело… Вернётша домой и будет, как у Хришта жа пажухой…
    Митрич вдруг осёкся и задержал протянутую было гостю бутыль.
    – Поштой-ка… А эштонтшы, они какой веры?.. Хриштияншкой али ишо какой?
    Конрад беспокойно заёрзал и вопросительно глянул на Чечика. Должно быть, речь Митрича звучала для него совсем уж неудобоваримо.
    – В Бога веришь ли? – Прокомментировал тот.
    – Гот мит унс?.. – Моментально перевёл Халява.
    – А-а… – Догадался Конрад. – Я-я… Натюрлихь! Как этто?.. Проттес…тант.
    – Против кого? – Насторожился Митрич.
    – Да не против… – Чечик зевнул и махнул куда-то рукой. – Римских попов не любит. А так… верует.
    – Ну римшких, эт ишо ничего. – Митрич дал Конраду отпить из бутыли. – Главное, чтоб вера была. А римшких попов любить не обяжательно. Я вон тоже, ошобливо, не люблю… Наших уважаю, а ихних нет. Должно быть, того… Ш какой-то штороны – малошть, протештант…
    – Так, может, выпьем за веру? – Предложил Халява.
    – Точно! –  Встрепенулся Митрич. – Неважно, жа какую… Прошто жа веру! Да жа неё даже атеишт выпьет! Да жа веру…
    Внезапно, оттолкнув Конрада, он встал во весь рост и, набрав полную грудь воздуха, заорал на популярный в армии мотив:
    – Мы грянем громкое… Уря! Уря! Уря!
    Вслед за ним вскочил и Халява. Путаясь в лаптях, похожих на вороньи гнёзда, он принялся отплясывать, подпевая за Митричем. Правда, его знания текста хватало лишь на окончания строк. Но и этого было достаточно, чтобы смысл песни дошёл даже до эстонца. И пока вещий Олег обрекал непослушных хазар на истребление и позор, в кроне дуба начался настоящий ураган от рванувших прочь птиц.
    Тем временем Чечик успел выпить с Конрадом на брудершафт и теперь сбивчиво пытался объяснить, кто такой кудесник и почему раньше в России богов было много. В конце концов он загорланил сам, махнув на эстонца рукой. Но, судя по всему, тот действительно оказался образованным парнем. Потому что последний припев, к всеобщему удивлению и восторгу, пропел вместе с остальными.
    – Молодец! – Едва отдышавшись, похвалил Халява. – На лету схватывает.
    – Должно, где-нибудь шлыхал… – Просипел Митрич, валясь на траву.
    – Слыххалл, да… – Невозмутимо кивнул Конрад, махнув рукой в сторону орешника. – Утром… на дорогга.
    Чечик быстро переглянулся с Халявой и нахмурился.
    – Да нет… – Протянул Халява, но не очень уверенно. – Чего-то чухонь путает. На дороге нынче пусто. Кому ж там петь?
    – Пусто, но не отшень… – Согласился Конрад.
    Затем, с трудом подбирая слова, принялся загибать пальцы.
    – Сначалла еххал цвай официррэн… Пелл про кудессникь…
    – Погоди… Что значит «сначала»? – Халява поморщился, массируя натёртые с непривычки пятки.
    – …Потом теллегга с пуллемётт… – Монотонно продолжал Конрад. – Пессня не пелл… но крутил… э-э… граммофонн.
    – Тоже офицеры… – То ли спросил, то ли отметил Чечик.
    – Нет… Фюнф зольдатн… Шварцэ… э-э… чёрный лента позади шапка.
    – Матрошы… – Ахнул Митрич.
    – Я-я… Морякк… – Конрад вздохнул. – Мой уже прятталл в лес, когда замечалл ещё зольдатн. Тоже с лентта, но другой… Как моркковка…
    – Крашные… – Хихикнул Митрич. – Вот тебе, дяденька, и пуштая дорога! Да такой жапруженной дороги и в ярмарочный день не увидишь. Одно шлово – пробка!
    Он гулко постучал ладонью по горлышку бутыли.
    – Но это ишо пол беды… Чтоб вы жнали, дорога эта проходит череж нашу деревеньку. В аккурат мимо моей ижбушки. И ешли в ней чичаш идёт гулянка, то народу туда набъётша море! Даже не шумливайша… Как на праждники в шинок…
    – А почему ты думаешь, что все прутся именно туда? – Халява упёр руки в бока. – А не оттуда?.. Мало ли, кому куда надо?
    – Потому что надо рашшуждать логичешки! – Рассердился Митрич. – Ни один мужик не проедет мимо мешта, где бухают! Кто ж от шамогону откажетша? А ш другой штороны, никто и не отпуштит. Вот ты… Когда-нибудь отпушкал иж компании трежвых гоштей?.. То-то же! Штало быть, у меня дома чичаш ображовалша полный винегрет!
    – Ну ты и жук! – Ухмыльнулся Халява. – А мы, по-твоему, откуда сюда припёрлись? Разве не оттуда?
    – Мы – другое дело… – Отрубил Митрич. – И потом… Не припёрлишь, а драпанули! А это ражные вещи. Можно даже шкажать временные… Мы ведь шобираемша вернутьша жа планшеткой. Штало быть, вще пути ведут куда…
    – К тебе! – Откликнулся Чечик. – Тут и спору нет. Кажется мы всё уже обсудили.
    – Да вы с ума сошли! – Взъелся Халява. – Раньше-то расклад был совершенно другой. А теперь?.. Теперь туда, и подавно, не сунешься. Хорошо ещё, что сами успели ноги унести… А не драпани мы вовремя, так бы эту «Пиппалу» и не увидели.
    – Временно драпануть, ожначает не «драпануть», а… передишлотшироватьша… – С трудом выговорил Митрич. – Тьфу!.. Иж-жа тебя чуть яжык не вывихнул. Короче… Оператшию нужно проводить тогда, когда неприятель ни о чём не догадываетша.
    – Отлично! – Халява снова продел руки в лапти и хлопнул ими, как в литавры. – Неприятель ни о чём не догадывается, и тут появляемся мы!.. Отдайте, дескать, нашу планшетку… А то нам некогда… Так, что ли?.. Да нас же на месте четвертуют!
    – Наоборот! Гляди… – Чечик придвинулся к Халяве, растопырил пальцы и, изображая месиво, покрутил перед собой. – Как раз теперь всё упрощается. Сам посуди. Если в их «винегрет» мы заправим какую-нибудь свою «кочерыжку», никто и глазом не моргнёт. Кому какое дело, если появится новый фрукт? Поди, их там набралось столько, что на очередного пришлого никто и внимания не обратит. Им бы промеж себя разобраться… Понял?
    – То есть, ты хочешь намекнуть, что этой «кочерыжкой» должен стать я? – Халява криво подмигнул.
    – Жачем? – Вступил Митрич. – Кругом полным-полно и других першонажей.
    Он потянулся за салом и, как бы невзначай, опёрся о Конрада.
    – Ваши хари и так уже шлишком намелькали. Любая шобака прижнает… Тут нужна нежнакомая «кочерыжка». А ишо лучше – неждешняя...
    Все, как по команде, повернулись к Конраду. Тот сосредоточенно заворачивал в лоскуток сала пару грибков и, похоже, в суть разговора не вникал.
    – Шлышь, Коньрад… – Митрич прокашлялся. – Вот ты человек военный…
    – Зольдатн… – Кивнул тот, не отрываясь от своей кулебяки.
    – Это жаметно… А шмог бы, к примеру, шходить шо мной в ражведку?
    – В рассветтка?.. – Конрад проглотил сало и, обсосав пальцы, задумался. – Что есть рассветтка?..
    – Ну как тебе шкажать… – Митрич зачесал в затылке. – Это, как жалежть в чужой огород. Тебя – хвать, а ты – в шлёжы. Мол, мирный чухоншкий прохожий… Прошто жахотел на огурчики полюбоватьша… А жаодно, водички попить… Дешкать, у наш в Чухони не раштут…
    – Это в Курляндии-то? – Чечик окинул Конрада оценивающим взглядом и в сомнении покачал головой. – Не… Не пойдёт. На нём же не написано, что он эстонец? Только рот раскроет, казаки подумают, что немец… В момент порубают.
    – А ешли он глухонемой? – Распалился Митрич. – И пушкай, не чухонь, а наоборот… Какой-нибудь контуженный еврей ш-под Воронежу. Чешет к родне в Роштов. Чичаш по дорогам только такие и шляютша… Телегами не передавить!
    – А как они узнают, что он с Воронежу? – Хохотнул Халява. – Он же глухонемой?
    – Догадаютша! – Отрезал Митрич. – А его дело – мычать да поглядывать, что где лежит. Помычал, водички попил и пошкандыбал дале. Только… ни в какой не в Роштов… а к нам, шо шведениями. А уж мы будем жнать, что ш ними делать.
    Пока Митрич излагал свой план, прилично захмелевший Конрад лишь радостно хихикал и, хлопая в ладоши, что-то бессвязно мычал. На его щеках, даже сквозь рыжую щетину, уже проступили красные пятна, а в разбитых очках пьяно блестели глаза вполне контуженого человека. Чечик осмотрел его со всех сторон и снова покачал головой.
    – Ну… за контуженого, может, и сойдёт… А что толку? Какой из него теперь разведчик?
    – Рассветтка… гут!
    Внезапно преобразившись, Конрад хитро сощурился. Куда-то пропал бессмысленный взгляд, а вокруг плотно сомкнутых губ появились волевые складки. В следующую секунду он уже натужно мычал, как самый настоящий глухонемой, снова изображая невменяемого.
    – Эх ма!.. – Удивился Халява, хлопнув себя лаптями по ляжкам. – Ай да чухонь! С виду – мозгами раненый, а на поверку… Да на такого бы и я, не заплакамши, б не плюнул.
    Чечик только развёл руками
    – Ну… Просто слов нет!
    – А я что говорил! – Едва оправившись, заорал Митрич. – Натуральный лажутчик! А чья школа?.. Кто его про машкировку надоумил?.. Теперь нам палетш в рот не клади! Ешли имеетша ражведка, жначит мы не шантрапа там какая, а шамая, что ни на ешть, регулярная воиншкая чашть!
    – Вне всякого сомнения! – Вдруг брякнул Конрад и потянул к себе бутыль. – Конечно регулярная… А поскольку наша воинская часть имеет статус регулярной, то за принадлежность к её рядам было бы не грех и выпить…
    Внезапно он замолчал и, озадаченно потерев лоб, растерянно уставился на Митрича.
    – Что мой сеччас… говорилль?..
    – А я жнаю?.. – Митрич пожал плечами. – Тут вще только что ражговаривали… Ты, главное, пей… не жадерживай пошуду!
    – Это у него с перепою. – Заметил Халява, раздавая остатки сала. – Со мной на фронте один ефрейтор служил… Так он бывало, как нажрётся, так и начинает шпарить на разных языках. Ну прямо, как по-книжному. Пока не протрезвеет… Или, пока товарищи по харе не дадут… Вот и думаешь, откуда что берётся?..
    – А вот у меня… – Начал было Чечик, но продолжать не стал.
    С последними глотками самогонки закончилась и закуска. Костёр догорал, вспыхивая на углях красными искрами. Заходящее солнце уже касалось верхушек деревьев, и его лучи, словно загибающиеся перья, старались уцепиться за налившиеся розовым сиропом облака.
    Наступило подходящее время, чтобы покурить. Но табаку оставалось так мало, а сооружать цигарку было так лень, что Чечик решил это дело отложить. К тому же голову всё ещё продолжало мутить. Видимо, белена, подмешанная в самогон, кроме всего прочего, отбивала охоту и к куреву. А может, она здесь была ни при чём?.. Просто сказалась элементарная усталость. И стоило лишь как следует отдохнуть, как бодрость вернётся сама собой. Сколько они не спали? Лет сто?.. Тогда понятно, откуда эта замутнённость. А когда тебя ещё постоянно лупят тяжёлыми предметами по голове, то с чего бы и сознанию быть просветлённым?
    Растянувшись на земле, Чечик заложил руки за голову и, глубоко вздохнув, приготовился погрузиться, если не в сон, то в похожее на него состояние просветления. Тем более, что как раз в этот момент солнце, словно только этого и ждало, вдруг взяло и село…
    Наступили сумерки. Из леса потянуло прохладой. В застывшую листву дуба вернулись потревоженные днём птицы и принялись устраиваться на ночь. Где-то в чаще неуверенно ухнул филин. В ответ по близости сонно всхрапнула лошадь. Тот час в густой траве коротко протрещал кузнечик, за ним другой… И вот над поляной повис обычный для ночной поры цикадный звон, в котором уже невозможно было определить ни начала, ни конца. Понемногу небо стало заполняться звёздами. На их фоне верхушки деревьев, окружавших поляну, приобрели чёткие очертания. Но с каждой волной подступающей темноты эта чёткость становилась всё глуше и глуше. В конце концов, единственным светлым пятном, оживляющим тёмную громаду леса остался отблеск от едва тлеющего костра. На какое-то мгновение пятно закрыла гигантская колеблющаяся тень. Как будто с улицы кто-то заглянул в окошко …
    Чечик приподнял голову и попытался сфокусировать взгляд. Спустя некоторое время стало понятно, что тень исходила от Конрада. Шатаясь из стороны в сторону, тот подошёл к углям. И тут же в цикадный звон вплелось приглушённое журчание…
    – Европа… – Вздохнул  Митрич, появляясь откуда-то из-за дуба. – Нет бы – на куштик… Или там – на дерево… Как-никак, а вщё ж удобрение. А так… Должно быть, поэтому у них там жа гранитшей никакие леша и не раштут…
    Из шалаша, отряхиваясь, вылез Халява.
    – Сёдла прибрал… – Вполголоса сообщил он Митричу. – Лошадей пока оставим здесь. Пёхом… того… сподручней. Пока доберёмся, в аккурат стемнеет. А там посмотрим…
    – Тогда буди вон… камрада. А то шам он прошнутьша не догадаетша.
    – Пускай пока дрыхнет. И потом… – Халява икнул, прикрыв рот рукой. – И потом, если морячки с казаками уже разобрались, всё равно придётся подождать, пока не наклюкаются.
    – А нам беж ражнитшы… – Затянул Митрич. – Что тверёжие… что поддатые… Шуганём и тех, и энтих!
    Петляющей походкой он двинулся к погасшему костру, но через пару шагов споткнулся и уже дальше пополз на четвереньках.
    – Эй, Коньрад!.. Шуганём... тех и энтих?
    – Как… тфа пальцца!.. – Откликнулся тот и завалился на спину.
    Чечик подумал, что с таким личным составом выступать сейчас было бы равносильно самоубийству. Но и откладывать операцию не стоило. Особенно, если учитывать, что ситуация складывалась самым подходящим образом. Конечно, при условии, что их расчёты по поводу возможного поведения неприятеля оказались бы верными.
    Пока он прикидывал различные варианты проведения «разведки», мимо прошмыгнул Халява. Пикинувшись спящим, Чечик решил понаблюдать  сквозь полуприкрытые глаза.
    Подобрав пустую бутыль, Халява, как через телескоп, принялся глазеть на звёзды. Вдоволь насмотревшись, он перевёл «подзорную трубу» на костровище, вокруг которого раскинулись Митрич с Конрадом. Затем направил на Чечика. Видимо, заметив, что тот не спит, Халява гулко забарабанил по донышку бутыли костяшками пальцев.
    – Р-р-о-о-та!.. Подъём!.. – Негромко затянул он. – Ауф-ф-штейн!
    – Хорош орать!.. – Чечик широко зевнул. – Не видишь, не сплю… Что там с личным составом?
    – Тушит костёр! – Рявкнул Халява и попытался щёлкнуть уже надетыми на ноги лаптями. – Готовы выдвигаться!
    – Давно… готовы… мы! – Донеслось от костровища.
    Над высокой травой появилась фигура Митрича. За ним, шатаясь, поднялся Конрад.
    – Где тут выход?.. – Митрич принялся озираться.
    – Там, где вход! – Буркнул Чечик и хотел было бодро вскочить, но получилось слишком вяло. – Ладно… Пошли… Может, по дороге оклемаемся…
    Сначала шли гуськом, почти что наощупь пробираясь по протоптанной прошлой ночью тропинке. Но выйдя на дорогу, разбились на пары. Впереди – Чечик с Халявой. За ними, изображая «шалашик» и сильно отстав – Митрич с Конрадом. Взошедшая Луна заливала всё вокруг призрачным светом, делая пейзаж похожим на негатив. При этом, глядя на тени, можно было подумать, что это именно они отбрасывают бредущих размашистым зигзагом людей. Халявинские лапти оставляли за собой такие буруны клубящейся серебристой пыли, что казалось, будто по дороге бредёт целое стадо коров. В конце концов, тот сбросил непривычную обувку и, зажав под мышкой, пошёл босиком, с наслаждением погружая в мягкое тёплое месиво истёртые до волдырей ступни.
    Стараясь реже дышать, чтобы совсем не задохнуться в пыли, Чечик вспомнил о маскировке. Не хватало ещё, чтобы их заметили. Вон и забинтованная голова сверкает, будто маяк. Он уже собрался было сорвать заметную в темноте белую повязку, но почувствовав, как плотно пропитавшаяся кровью тряпка въелась в кожу, решил оставить всё, как есть. Оглянувшись, Чечик махнул Митричу, чтобы догонял, и, задрав воротник кожанки, припустил за Халявой.
    Однако Митрич понял его по-своему. Решив, что тот призывает к маскировке, он остановился и принялся ощупывать верх косоворотки. Не найдя воротника, повернулся к Конраду. А когда тот вопросительно растопырил руки, схватил за шиворот и что было силы рванул вверх. Видимо, следуя примеру Чечика, попытался натянуть воротник на макушку. Раздался треск, и воротник остался у Митрича в кулаке.
    – Эй!.. – Конрад шарахнулся в сторону. – Заччем рвалль?!.
    – Не шуми… – Митрич понял, что переборщил, но извиняться не стал. – Не шуми, говорю… А ты как думал? Ражве ж это одёжа? Что жа фашон?.. Кто поверит, что ты, дяденька, ш Воронежу? Никто не поверит… Для шправной машкировки тебе нужна кошоворотка, навроде моей.
    – Косо…фороттка?..
    – Рубаха… – Пояснил Митрич, незаметно выбрасывая воротник и увлекая Конрада дальше по дороге. – Теперь будешь в ней щеголять… Шчитай, что это твоя форма одёжы. Яшно?.. Эх ты!.. Темнота нерушшкая!
    Видно было, что Конрад так ничего и не понял. Но на всякий случай глубокомысленно кивнул.
    – Я-я… Темнотта… Хоть глаз коллоть…
    – Во-во! И я – ни в одном глажу… – Митрич похлопал себя по горлу. – Трежвый, как штекло… Это оттого, что жакушки было много.
    Оставив горло в покое, он переключился на живот. Постучав по нему, Митрич скорчил брезгливую гримасу.
    – Перебор, говорю, вышел ш жакушоном… А полное брюхо – шпиртному ражруха. Понял?.. Ну… как тебе объяшнить… Ежели много ам-ам, то шамогону – капут!
    – О! Я-я… – Конрад сплюнул под ноги. – Натюрлихь, капут! Много кюшат – плёхо… Э-э… грех… Обжорра идти на тот светт… скоффородка шипеть!
    – И не говори… – Митрич страдальчески скривил губы. – Шам шковородок не люблю. У меня от жареного одна ижжога. То ли дело, варёная картошечка ш малошольным огурчиком? А?.. Да под хренком… Тут не грех и рюмаху «беленькой» на грудь принять…
    – Беллий… грудь? – Конрад озадаченно покосился на Митрича, который в это время мечтательно почёсывал замызганную на груди рубаху.
    – Ну да… Предштавь? В одной руке хрен, а в другой рюмаха «беленькой». И – трах её на грудь… Крашота!.. Потом, беж передыху, ишо одну… Тр-р-рах!.. Опошля – хрен в рот, и только в контше выдох. Х-ху-у!.. Ражве ж грех?
    – Трахх… один. Потом… друггой?! – Конрад отшатнулся.
    – …И хрен в рот! – Кивнул Митрич.
    – Майн Готт!.. – Глаза Конрада сделались круглыми, как серебряные рубли. – За этто… За этто… Марш-марш… на крассный огонь, смолла киппеть!
    – И то правда… Накипело! – Митрич пригорюнился. – А кто виноват? Вот ты говоришь – крашные… Может и так… От них и в шамом деле, куда ни плюнь – одни пожары. Того и гляди ничего не оштанетша. Как при татаршком нашештвии… Я вот чашто думаю… А энтот… ихний Энгельш чашом не монгол?..
    – Хорош бухтеть! – Цыкнул приотставший Халява. – Подходим уже…
    И действительно, на фоне подсвеченного звёздами неба проступили силуэты первых прибрежных деревьев. Где-то там за ними монотонно шелестел невидимый речной поток. От воды поднимался лёгкий туман, заполняя неглубокие впадины, изрезанного оврагами берега. Деревня стояла на той стороне. Оставалось только найти место для переправы. Вернее, тот мосточек, от которого, поднявшись по холму, можно было сразу попасть на задворки избы Митрича.
    – Долго ещё? – Чечик остановился у высохшего дерева. – Где мосток-то?
    – Чеши, покуда ни шкажу, – отозвался Митрич шёпотом.
    И тут ночной ветерок донёс плотный приглушённый вздох. Как будто где-то далеко разом ухнули в хохоте десяток-другой глоток. Халява замер, прислушиваясь. Затем многозначительно прищёлкнул языком и, по-собачьи пригнув голову, чуть ли не бегом ринулся по дороге. За ним, пошатываясь и еле поспевая, двинулись остальные. Вот он что-то заметил в траве и, отбросив лапти, резко свернул по направлению к зарослям ивняка. Сопящая гурьба, чуть было не проскочив поворот, покатила следом. Неприметная тропинка, свернув от дороги, вела куда-то вниз. В замаскированных туманом колдобинах стали попадаться лужи.
    – Не пропушти мошток, – задыхаясь, шипел Митрич, без разбору хлюпая по залитым водой ямам. – Он такой… деревянный… на шваях…
    Но Халява пробирался так уверенно, что казалось, будто целыми днями только и делал, что носился по окрестностям. Спустя минуту его босые пятки уже колошматили по нагретым за день доскам. Вслед за ним на мостик выбрался Митрич. Чечик шёл последним, подгоняя Конрада, который то и дело норовил угодить ногой в какую-нибудь щель.
    Миновав мостик, Халява остановился и поднял руку. Впереди, теперь уже совсем явственно, слышался разноголосый гул. Время от времени к нему примешивался легко узнаваемый перезвон сталкивающихся стаканов.
    – Никак… у тебя… – Сдавленно хохотнул Халява Митричу, когда тот налетел на него сзади.
    – А у кого ж ишо… – Согласился тот, едва увернувшись от подоспевшего следом Конрада. – Бухают, шоколики… И в уш не дуют.
    В этот момент от избы, выделяясь из общего жужжания, кто-то коротко рявкнул басом. И тут же его голос утонул в улюлюкающем хохоте, сквозь который звенящей сталью прорвался истеричный женский визг.
    – Шлыхал? – Митрич ткнул Халяву в бок и сипло захихикал, мелко подрагивая зубом. – Твоя жаливаетша…
    – Заливается?.. – Тот зачерпнул размокшей земли и мазнул по лицу. – Сейчас поглядим, кто там заливается. Побудьте здесь, я быстро…
    Он подмигнул Чечику и, пригнувшись, проворно юркнул в кусты, образовавшие вдоль тропинки туннель. Конрад двинулся было за ним. Но Митрич остановил и для наглядности изобразил руками букву «х».
    – Шабаш! Халява и шам управитша… А для протештантов… перекур.
    Конрад непонимающе посмотрел на сложенные крестом руки Митрича. Потом покивал и на всякий случай перекрестился.
    – Во даёт! – Митрич возмущённо схватился за голову. – Кто ж так крештитша, дубина?.. Крешт нужно клашть шправа налево, а не наоборот. Шперва на правое плечо, потом на левое. Понял?..
    Конрад послушно положил православный крест и, потоптавшись на месте, деликатно отошёл за ближайшую иву. Чечик вспомнил, как вчера с Халявой на этом самом месте они спускали в реку Игнатова дружка. Для того это тоже была своего рода переправа… Или «Парамита», как говорилось в книжице. Дальше река должна была пронести его тело мимо тех, что собрались на берегах, чтобы поглазеть на последний заплыв уходящего… Но это было вчера…
    Теперь же чёрная вода зияла голодной пустотой, как затаившийся хищник, готовый в любую секунду поглотить намеченную жертву. Словно без этого подношения река не смогла бы продолжить свой сбалансированный бег. А то и вовсе иссякла бы… Но самое главное – исчезла бы эта её удивительная способность отражать. Вот как сейчас. Вроде бы плеск воды указывал на близость потока, но в темноте на его поверхности ничего нельзя было разглядеть. Ни движения, ни отражения, ни каких-либо прочих доказательств его присутствия. И даже луна, просвечивавшая сквозь деревья, не чертила здесь своей дорожки. То есть, если смотреть на воду с какого-нибудь другого места, возможно, она и появилась бы… А так…
    Чечик вытянул шею и, склонившись над рекой, попытался заглянуть за кромку берега в надежде увидеть волшебный свет луны.
    – Ты чего?.. – Подошедший Митрич добродушно похлопал его по спине. – Ежели охота в речку пошшать, не штешняйша… Шшы… Чай, не в Европе
    От неожиданности Чечик покачнулся и чуть было не рухнул в воду. Хорошо ещё, что Конрад, оказавшийся с другой стороны, успел поймать за рукав кожанки. И в это время бесшумно, будто из-под земли, появился Халява. Тяжело дыша, он сбросил с плеча пару перевязанных верёвкой сапог, и сам плюхнулся сверху.
    – Ну, братцы…
    – Чего там?
    – Вот… – Он сунул Чечику его же наган и, запустив руку за пазуху, вытащил свой обрез. – Там у сарая, вокруг бочки – целый арсенал… Похватал только наше. Сапоги, правда, не мои. Прямо из тачанки тиснул. В ней этого барахла…
    – Нашумел?.. – Чечик заглянул в барабан, как будто там можно было что-то увидеть, и сунул наган за пояс.
    – Какой там!.. Можно было и вовсе не таиться. Охраны никакой… Во дворе одни лошади. Зато в избе… Полный «Франкфурт-на-Майне»! То ли митинг, то ли сход… Галдёж, как на именинах. И самогоном разит… аж за версту!
    При упоминании о самогоне Митрич сразу же встрепенулся и, задрав нос кверху, принялся к чему-то принюхиваться.
    – И правда… пахнет… – Сообщил он, спустя некоторое время. – Шамогоном… Ну-ка, ну-ка… Не… Не мой… Жуб даю, точно не мой! Этот на брюкве… Или на картошке… А мой-то отборный, на чиштой пшеничке. От мово – не дух, а шплошная парфюмерия.
    – Ну не знаю. – Халява помахал перед носом ладонью. – Запах, как запах.
    – Да какая разница! – У Чечика уже заблестели глаза. – На картошке или на брюкве… Главное, что пьют! А раз пьют, стало быть, и нам пора переходить к своему плану. Для начала зашлём в хату э-э-э… Эстонца! Думаю, у Конрада с ними проблем не возникнет. Его задача сейчас – сесть к ним на «хвоста»…
    – Поштой!.. – Митрич всплеснул руками. – Ты чего городишь? Какого такого Эштонтша? Жабыл, дяденька? У наш же еврей ш-под Воронежу! Контуженый и глухонемой…
    – Натюрлихь… – Кивнул Конрад. – Ихь бин глюххо-неммой… кон… контуженый.
    – Слыхал?.. – Натягивая сапог, Халява болезненно поморщился. – Вот так он с порога и брякнет. А потом добавит, что сам из-под Воронежу. Нет уж… Пусть идёт, как есть. Им сейчас иностранец – как кулич на Пасху. Раз пьют, то и ему обязательно нальют. Да ещё накормят. Казаки с перепою – люди добрые.
    – Резонно… – Согласился Чечик. – Да и мы будем неподалёку. Чуть что пойдёт не так, мигом встрянем. Главное, чтобы Конрад засёк, где лежит планшетка.
    Он повернулся к Конраду, чтобы окончательно описать задание. Но тот опередил.
    – Зашёлль… Выппил… Покушалль… Нашёлль, где пляншетт с книга… И ушёлль…
    Халява восхищённо поцокал языком и развёл руками.
    – Ну это высший пилотаж! А говорят, что эстонцы медленно соображают. Абсолютное враньё!
    Чечик вообще не нашёлся, что сказать. А просто махнул рукой.
    – Ну… айда, что ли?
    Пока пробирались через заросший бурьяном с подсолнухами огород, Митрич, не переставая, поучал Конрада, как правильно себя вести, чтобы достойно влиться в компанию.
    – Шражу много не пей. Но и не откаживайша. Чуток пригубил, и мигом жакушку в жубы. Дешкать, по чашти пожрать – не дурак. Когда мужик швоё пужо уважает, к нему и уважения больше, и подожрений меньше… А ежели кто пошутит, доштаточно прошто ухмыльнутьша. Нечего ржать, как на поминках… На придирки не отвечай. Жаштупники шами найдутша…
    Как только выбрались на задворки, Митрич замолчал и вслед за остальными пополз по-пластунски. Но прятаться от часовых не потребовалось. Халява не врал. Постов действительно нигде не было видно. Сам двор походил скорее  на цыганский табор, чем на воинское укрепление. Чуть ли не с полсотни лошадей, разбившись на группы, переминались то тут, то там у наскоро разбросанных охапок сена. Повсюду валялись сёдла и спутанная сбруя. У сарая тускло поблёскивало оружие, кое-как составленное в пирамиды. А в самом центре двора, бесстыже раскинув оглобли, красовалась тачанка, укрытая толстым цветастым ковром и доверху набитая разнокалиберным барахлом. В окнах избы мерцал приглушённый свет керосиновой лампы, а из проёма, через который Игнат совершил свой побег, изрыгались густые клубы табачного дыма. Сквозь сизую пелену проглядывали зыбкие силуэты набившихся в горницу людей. Казалось, что говорят все сразу. Без остановки звенели стаканы, скрежетало железо, по полу шаркали десятки сапог. И как говорил Халява, над всем этим, в ночном воздухе витал стойкий аромат самогона и кислой капусты.
    Чечик тронул Конрада за плечо и кивнул в сторону крыльца.
    – Давай… И не тушуйся…
    Сам же, отступил в тень сарая, откуда и крыльцо, и входная дверь были видны, как на ладони. Халява проскочил между ульями к избе и, притулившись под дымящим провалом окна, помахал оттуда обрезом, демонстрируя готовность. Один лишь Митрич замешкался. Растопырив руки, он заметался посреди двора, как будто попал сюда впервые. Потом, видимо сориентировавшись, рванул к палисаднику и, по-заячьи прошмыгнув через пролом в заборе, исчез в лопухах. Конрад взошёл на крыльцо, с минуту постоял, прислушиваясь, и, вежливо постучав, шагнул в сени.
    Какое-то время ничего не происходило. Чечик уже не знал, беспокоиться ему или начинать «встревать», как вдруг гул в избе разом оборвался. Наступила тревожная тишина. Но за этой тишиной чувствовалось такое напряжение, что казалось, лопни оно прямо сейчас, крыша избы взлетела бы под облака. Конечно, рано или поздно, разрядка должна была произойти. Вот только в какой форме?..
    Где-то рядом отчётливо всхрапнула лошадь. Чечик вздрогнул и сердито шикнул в сторону блеснувшего на секунду глаза. И тут же в избе заулюлюкали, засвистели, захлопали в ладоши. Как бывает на митингах при смене ораторов. Когда, вместо одного, всем уже надоевшего горлопана, на трибуну поднимается новый.
    Судя по всему, волноваться за Конрада было ещё рано. А когда хохот и вопли неожиданно перекрыл пронзительный звук губной гармошки, Чечику и вовсе полегчало. Прислушавшись, он с изумлением узнал старорежимное «Боже царя храни». Видимо, для начала Конрад решил прощупать собравшихся на предмет патриотизма. И действительно, через пару тактов мелодию подхватило несколько нестройных голосов, и вот уже из окон во двор полились слова всем известного гимна. Казалось, в дом набились не подвыпившие казачки, а, по крайней мере, сторонники какой-нибудь партии монархического толка бывшей государственной думы.
    Постепенно, ломая стройный хор, по горнице пошли гулять отдельные возмущённые голоса. Но гармошка так плавно и виртуозно перешла на «Интернационал», что в конце концов получилось что-то вроде «храни голодных и рабов». А когда без всякого перехода Конрад вдруг заиграл «Яблочко» в избе начался полный кардебалет!. Под визг и топот одни пытались петь, другие бить чечётку, а третьи просто кричать стихами. Даже со двора было видно, что дрожащие стёкла лишь чудом держатся в трещавших по швам рамах, а с гулко вибрирующих бревенчатых стен вот-вот сорвёт крышу. И тут краем глаза Чечик уловил, как из-под освещённого окна от избы отделилась неясная тень. Это был Халява. Нисколько не таясь, тот в полный рост, открыто шёл через двор прямо к нему. Как будто не было никаких причин, чтобы чего-то опасаться.
    – Сдурел?! – Зашипел Чечик, едва тот оказался рядом.
    – Да ладно… – Халява даже не пытался говорить тихо. – Поди сам посмотри. Им сейчас хоть медведя в окошко засунь, не распознают. Да что там не распознают… Ещё и самогону нальют.
    – А Конрад как?.. Вписался?
    – Не то слово… Боюсь, как бы не пришлось обратно «выписывать». Дует себе в гармошечку, а ему бухло прямо через инструмент…
    – Молодец!.. – Чечик вздохнул. – Только б не забыл про планшетку. Нам нужно точно знать, где искать.
    – Чего там искать! – Халява прыснул, тыча обрезом через плечо. – Я тоже поначалу думал, что в хате просто митингуют. А это они, слышь… Это они её читают… Нашу книженцию! Га-га-га!.. Если б не Конрад, до сих пор бы читали.
    В палисаднике яростно заколыхались листья лопуха. В проломе забора появилась растрёпанная голова Митрича. Он призывно замахал руками, потом несколько раз по-рыбьи широко раскрыл рот и, наконец, постучав кулаком по темечку, снова растворился в зарослях.
    – Чего это он? – Чечик тоже заговорил в полный голос.
    – Да шут его знает… Может, обиделся?..
    – Ладно… Так что там с нашей книжкой? Говоришь, казаки устроили чтение?
    – Вот именно! – Халява помусолил пальцы и зашелестел на ладони воображаемыми страницами. – Чубатый читает, а остальные ржут. Даже те, которые после подвалили. Я ж говорю, там все в такую «зюзю», что не поймёшь, где кто!.. Пошли, сам увидишь.
    На всякий случай Чечик взвёл курок нагана и, пригнувшись, двинулся за Халявой. Под выбитым окном валялась сломанная рама, усыпанная осколками стекла. Чтобы не толкаться, они стали по обе стороны и, прижавшись к стене, осторожно заглянули вовнутрь.
    Горница была битком набита разномастной публикой. Кто сидя, кто лёжа – люди расположились частью на лавках, а частью прямо на полу, для удобства подложив вещмешки, шинели или просто поленья, взятые из наполовину разобранной у печки горки. Висящая под потолком лампа освещала уже знакомых казаков, сидящих за столом, каких-то непонятных бойцов в линялых гимнастёрках, но без знаков различия, кучку отдельно державшихся матросов, выделявшихся тельняшками и лихо заломленными бескозырками. Попадались и штатские, среди которых сразу бросались в глаза двое в цветастых косоворотках. Наконец сквозь дым неожиданно блеснуло тусклое золото офицерских погон.
    Стол был выдвинут к середине, а прямо на нём красовался обшарпанный табурет, на котором, положив ногу на ногу, восседал чубатый старшой петлюровского разъезда. На его багровом с раздвоенным клювом носу болталось пенсне с цепочкой, закинутой за ухо. В руках он держал чечиковскую книжицу. Видимо, Конрад появился в тот момент, когда старшой читал её остальным. Сам эстонец стоял тут же, у стола, спиной к окну и, отбивая такт ногой, дул в свою гармошку. Время от времени кто-нибудь подносил ему стакан и, заказывая очередное произведение, громко орал в ухо. А один бородач в чёрной шляпе, примостившийся у печки, даже оттуда пытался доораться сквозь общий гам, требуя исполнить «Хаванагилу» вне очереди.
    Судя по всему, Конраду было абсолютно всё равно, для кого играть, тем более, что уже давным-давно он просто тупо дул в одну и ту же дырку, а вся орава вразнобой мычала кому что заблагорассудится. При этом никто не прекращал жевать, курить, гоготать и, главное, пить из первой же посуды, попавшейся под руку.
    Единственная часть собрания, которую хоть как-то можно было выделить из общей массы и которая выглядела явно посолиднее остальных, собралась за столом. Должно быть, здесь стихийно осела элита, а проще говоря, «сборный командный состав» присутствующих группировок. Впрочем, «осесть» в горнице где-нибудь ещё просто не представлялось возможным.
    Помимо чубатого, в одном из мужиков с широченными плечами Чечик сразу же узнал Игната. Напротив него в вальяжной позе расположился молоденький офицер при портупее. Делая вид, что прислушивается к музыке, он помахивал тонкой папироской на манер дирижёрской палочки. Рядом с ним, навалившись орденами на стол, сидел второй офицер, заметно пьянее и старше.
    Чуть дальше, между Мыколой и черноусым матросом в бескозырке, затесалась Марьяна. Запрокинув голову, она громко хохотала, отпихивая от себя то одного, то другого. Но ухажёры и не думали отступать. Мыкола шептал ей что-то на ухо, а черноусый матрос крепко обнимал за талию. При этом свободной рукой он не забывал размахивать перед своими приятелями, продолжавшими горланить «Яблочко». Перепоясанные пулемётными лентами матросы, образовав кружок, развалились на полу прямо под окном. В центре круга красовался самовар, видимо, привезённый ими с собой. Повторяя один и тот же куплет, матросы хлестали из больших жестяных кружек прозрачную, не похожую на самогон водичку.
    В самом конце стола пара бойцов, один с короткими седыми усами и перевязанной головой, прикрытой кожаной кепкой, другой с пушком на подбородке и в папахе, украшенной красной лентой, неторопливо разливали из фляги что-то своё. Ещё пара хлопцев, тех самых, с горошком на рубахах, явно не из военных, мирно похрапывали каждый носом в своей кучке облюбованных помидоров.
    От папах, бескозырок и фуражек, лоснящихся проборов, спутанных прядей и наголо бритых черепов у Чечика начало рябить в глазах. Но всё это сборище в основном представляло лишь передний план, открывающийся перед окном. Необходимо было разглядеть, что творилось в глубине горницы. С этой целью Чечик приподнялся на цыпочках, чтобы увидеть дверь, ведущую в сени. И в ту же секунду проём окна заполнила чья-то небритая потная харя с бессмысленной улыбкой на страдальчески сморщенных губах. Перегнувшись через подоконник, «харя» громко икнула и, ухватив за плечо не успевшего отскочить Чечика, полезла наружу.
    – Нукось, земеля… подмогни!.. – Прохрипела она, разя перегаром.
    Не ожидавший такого поворота Чечик не придумал ничего другого, как покорно подставить руки. Зато Халява отреагировал мгновенно. Кинувшись на помощь, он подхватил «харю» с другой стороны, и вдвоём они кое-как помогли мужику перебраться во двор. Оказавшись на земле, тот немедленно упёрся лбом в стену и принялся задирать рубаху.
    – Вот это дело, робя!.. – Плюясь и тужась, похвалил мужик. – Через браму… оно сподручней…
    – А то!.. – Халява подмигнул Чечику и пристроился рядом с мужиком. – Рази ж до сеней проберёшься? Эвон, скока понаехало…
    – Тьма… – Согласился мужик и, чтобы кивнуть, попытался отлепить от стены лоб.
    В тот же миг на подоконник шлёпнулись ещё чьи-то ладони, и из проёма один за другим вывалились пьяные вдрызг паренёк с ленточкой на папахе и здоровенный матрос в прожжённой на груди тельняшке. По ходу отпихнув Чечика, они выстроились в шеренгу к стене рядом с Халявой.
    – Во з-загнул… – Заикаясь бросил матрос. – Исп-пражняйтесь, г-говорит, и м-мочитесь, г-говорит…
    – А про жратву?.. – Неожиданным басом подхватил паренёк. – Жрите, говорит, свой обычный харч!..
    – …Т-таскайте обычную одёжу, г-говорит… – Продолжал матрос, потихоньку начиная хихикать.
    – …А намаявшись, давите храпака! – Прыснул паренёк и вдруг, запрокинув голову, гулко заржал.
    – Д-давите, г-говорит… х-храпака!.. – Повторил матрос и аж затрясся от хохота. – Да у нас на ф-флоте… З-за храпака с… с… с-сразу п-по з-зубам…
    – А у нас… к… к… – У парня из глаз уже брызнули слёзы, а когда он неловко стукнулся лбом о стенку, слёзы и вовсе полились ручьём. – К стенке!!! Гы-гы-гы!
    – «Гы-гы-гы»! – Передразнил Халява, успевший забросить небритую «ряху» обратно в избу. – Хорош гоготать! А ну, братки, подсади…
    И когда те послушно подставили руки, сиганул через амбразуру в горницу.
    Чечик через окно влезать не стал. Проверив наган, он обошёл дом и, поднявшись на крыльцо, некоторое время просто стоял, вдыхая ночной воздух. Затем, громко топая ногами, ввалился в сени. В душной темноте со всех сторон доносился тревожный храп. Судя по всему, спящими телами здесь был завален весь пол. Спотыкаясь на каждом шагу, Чечик кое-как добрался до двери в горницу и, нахлобучив на лоб сорванную с кого-то папаху, шагнул вовнутрь.
    На вошедшего никто не обратил ни малейшего внимания. Всеобщий галдёж продолжался с прежней силой. Правда, песен уже не пели. Конрад убрал свою гармошку и теперь сидел между двумя офицерами, а те, ободряюще посмеиваясь, угощали его ветчиной, пересыпанной вяленым чесночком.
    Чечик дотронулся до папахи, как бы поправляя, и внимательно оглядел из-под руки всю горницу. Халяву он отыскал сразу. Тот умудрился затесаться к матросам, развалившимся у самовара, и уже чокался с кем-то жестяной кружкой. Потоптавшись у порога, Чечик пьяно качнулся к печке, где бородач в чёрной шляпе что-то неспешно разливал, черпая из баклаги. Судя по запаху – спирт. Бородача ничуть не смущало, что баклага, судя по всему, была чужой, так как находилась между ног у невменяемого вида мужичка в атласной жилетке. Мужичок спал, привалившись к печке спиной, а бородач, аккуратно орудуя маленьким половничком, мелко плескал прозрачную жидкость в протягиваемые со всех сторон стаканы.
    Чечик покрутил головой в поисках посуды. У стены, зарывшись в сено, храпел боец, видимо так и не дождавшийся, когда же ему нальют. Его тело обмякло, но рука, сжимавшая крынку, всё ещё требовательно торчала вверх. Осторожно, чтобы не переломать бойцу пальцы, Чечик высвободил крынку и протянул её «шляпе».
    – Плесните в посудину… – Тонко пропел он, изображая на лице страдальческую мину. – Колену иудину…
    «Шляпа» оглядела Чечика с головы до ног и, решительно оттолкнув несколько стаканов, налила в крынку двойную порцию.
    – Ви далеко пойдёте, дгужок… – Картавя, сказала «шляпа» и отхлебнула из своего половничка. – Только умоляю… Пегестаньте гифмовать всякую белибегду!..
    В это время со своей табуретки, установленной прямо на столе, поднялся чубатый петлюровец и, перекрывая общий гул, обратился к присутствующим.
    - А ну слухай сюды! – Прогремел он. – Поспивалы, побулькалы, та й досыть (попели, побулькали и хватит)! А зараз, якшо нихто нэ проты, продовжымо чытаты дырэктыву (а сейчас, если никто не против, продолжим читать директиву).
    Чечик даже поперхнулся. Где-то глубоко внутри он всё ещё надеялся, что затея с этим чтением не более, чем чей-то розыгрыш. Что Халява, докладывая об обстановке в избе, либо чего-то не понял, либо просто напутал. Ведь не могло того быть, чтобы здесь действительно кого-то заинтересовала книжица, содержание которой на первый взгляд походило на полный бред. Пусть и упакованный в глубокомысленные фразы. Тем более, что практически от каждой из них отдавало самым настоящим атеизмом. А языческий уклон только подливал масла в огонь. В конце концов, большинство из присутствующих с детства были воспитаны в православных традициях. А тут…
    Какое всем им дело до каких-то там поисков собственной природы?.. Когда каждого интересуют всего лишь две вещи: что пожрать и как не дать соседу грохнуть тебя первым. И тем не менее, что-то здесь было не так… Может быть, они и впрямь приняли книжицу за некий сборник универсальных советов?.. Как в своё время и сам Чечик?..
    Меэ тем чубатый старшой опустился на табурет и, как знамя, поднял книжицу над головой. Гул голосов моментально стих. Лишь по инерции одиноко взвизгнула Марьяна, но на неё тут же зашикали.
    – Якшо памъятаетэ (если помните), – начал старшой, листая страницы, – наш хлопэць пишов у монастыр, дэ йому доручылы працюваты на млыну (наш парень пошёл в монастырь, где ему поручили работать на мельнице)… По-русськи – на мельнице…
    Отыскав нужное место, Чубатый принялся водить пальцем по тексту, бормоча что-то под нос. Видимо, сначала он быстро прочитывал какой-нибудь абзац про себя, а затем уже комментировал вслух и даже при необходимости переводил.
    – Ось (вот)… – Он громко прокашлялся. – Колы ***нэн молов зэрно (когда Хуйнэн молол зерно), повз нёго пройшов монах (мимо него прошёл монах), якый уголос дэкламував виршы (который вслух декламировал стихи), шо, як мы знаемо (что как мы знаем), Шэньсю намалював для старого патриарха на пивдэнний стинци павильону (Шэньсю изобразил для старого патриарха на южной стене павильона). Хуйнэну достатнё було тилькы почуты йих, як вин видразу зрозумив, у чому той помыляеться (Хуйнэну достаточно было только услышать их, как он сразу понял, в чём тот ошибается). И трэба сказаты, шо нихто, окрим нёго та старого патриарха, до цёго нэ дотумкав (и нужно сказать, что никто, кроме него и старого патриарха, до этого не додумался)…
    – Нэ хочу про старого патриарха! – Перебила вдруг Марьяна, одной рукой отпихивая Мыколу, другой выуживая из миски солёный огурец. – Хочу про виршы (хочу про стихи)… Ты б, Чубэ, краще розповив, шо за поэзию воны там розвэлы в монастырю (ты бы, Чуб, лучше рассказал, что за поэзию они там развели в монастыре)… А то я, мабуть, прослухала (а то я, наверное, прослушала)…
    – Нэ лизь попэрэд батька! – Гаркнул старшой.
    – Та хиба ж я лизу (да разве ж я лезу)?.. Тю!.. – Она лениво хрустнула огурцом и огрызок воткнула черноусому матросу в зубы. – Цэ до мэнэ уси тилькы и лизуть (это ко мне все только и лезут)!
    – От баба!.. Язык бэз кисток (язык без костей)! – Чуб хряпнул ладонью по колену и, растопырив пальцы, требовательно вытянул в сторону.
    Тот час кто-то услужливо вставил в неё наполненный самогоном черпак. И пока он пил, остальные тоже потянулись к стаканам. Пользуясь отсрочкой, повсюду зазвенели, забулькали, закрякали, захрустели, и под разнобойное чавканье по избе покатилась очередная волна смешанного аромата солений и спирта.
    С тех пор, как они пили в шалаше, прошло достаточно времени, но Чечик и сейчас чувствовал, что толком не протрезвел. А после предложенного «шляпой» спирта и подавно начал стремительно хмелеть. Нужно было в срочном порядке чем-нибудь закусить. Но, как назло, под рукой ничего подходящего не было. И тут кто-то легко тронул его за локоть.
    – Ви меня пгосто-таки погажаете! – Прошептала «шляпа», втихаря протягивая Чечику ломоть хлеба, намазанного толстенным слоем масла. – И в какой, скажите, подвоготне вас учили пить?.. Ведь без сливочного масла вся эта дгебедень укокошит вас в два счёта!
     – Я… э-э… – Чечик оторопело взял бутерброд и машинально засунул в рот.
    Рискуя вывихнуть челюсть, он принялся пермалывать зубами масляную мякоть. Но вдруг остановился.
    – Ой!.. А вы?..
    – А… пегестаньте! – «Шляпа» замахала руками. – Можете пгосто сказать Седгаку «спасибо». Если, конечно, вас учила этому мама… Потому что Седгак – это я.
    – Угу… – Чечик благодарно закивал, не прекращая поглощать неожиданный презент.
    – Тепегь эту гадость, – Седрак чокнулся с Чечиком своим половничком, – ви можете смело потгеблять хоть литгами.
    Затем, хитро подмигнув, он как бы невзначай опёрся на баклагу уже давно отрубившейся «атласной жилетки». Подёргав для проверки, Седрак тихонько потянул баклагу на себя и, закинув добычу под мышку, кивнул Чечику на оставшуюся у печки горку поленьев.
    – Пгисядем…
    – Можно… – Согласился тот, доедая бутерброд и садясь рядом. – В ногах, как говорится…
    – Ай, только не надо афогизмов! – Отмахнулся Седрак, устраиваясь поудобней. – Если пгавды в ногах нет, значит она в заднице… Надеюсь, ви не пгавдолюбец?.. К тому же, исходя из вашей поговогки, постгадать за пгавду, означает всего лишь «устать»… а не свалять дугака и пгинести себя в жегтву. Поэтому пускай в пгавде копаются могалисты, а мы за неё пгосто выпьем.
    Едва они снова чокнулись, как Чуб хлопнул в ладоши и, расправив мокрые усищи, прокашлялся.
    – Добрэ, пановэ (ладно, господа)… Пидэмо дали (пойдём дальше). На чому зупынылыся (на чём остановились)?
    – На виршах (на стихах)! – Заорала Марьяна. – Мовляв, ***нэн зрозумив (мол, Хуйнэн понял)…
    – Что ж вы так орёте, мадмазель? – Отшатнулся от неё черноусый матрос и принялся крутить пальцем в ухе. – Протрите глаза! Разве против ***нэна кто-то что-то имеет?.. А тем более, против его стихов?.. Давайте сбавим обороты и послушаем Чуба.
    – Так… – Чуб сосредоточенно прищурился, уставившись в открытую страницу. – Виршы, и вправду, нэ дужэ зрозумили (стихи, и правда, не очень понятны)… Мабуть, йих добрэ зашифрувалы, колы составлялы дырэктыву (должно быть, их хорошо зашифровали, когда составляли директиву)… Алэ за допомогою самогону, мы щэ й нэ то розшыфруемо (но с помощью самогона мы ещё и не то расшифруем). Ось послухайтэ, яку пропозыцию пропонував Шэньсю (вот послушайте, какую идею предлагал Шэньсю):

                «Тило – цэ дэрэво просвитлиння-бодхи,
                А Розум – як чыстэ дзэркало на пидставци.
                А шоб воно и дали залышалося чыстым,
                Мы повынни кожный дэнь протыраты ёго вид пылюкы».

                («Тело – есть древо просветления-бодхи,
                А ум – чистое зеркало на подставке.
                А чтобы оно и дальше оставалось чистым,
                Мы должны каждый день протирать его от пыли»).
От така, пановэ, прокламация (вот такая, господа, прокламация)…
    В избе повисла мёртвая тишина.
    – Ну?.. – Чуб обвёл слушателей долгим взглядом. – Шо вы на цэ гадаетэ (что вы об этом думаете)?..
    – Тгивиальный делигиум… – Отчётливо пробормотал Седрак в полном безмолвии, но тут же спрятался под полями шляпы.
    Больше никто не проронил ни слова. Даже матросы у самовара застыли с поднятыми кружками. Слышно было, как в тёмном углу кто-то непроизвольно всхрапнул да в сенях коротко хохотнул контуженый боец. Пауза затягивалась. Судя по молчанию, расшифровывать чужие стихи, а тем более, отвечать за них, никому не хотелось.
    – Ну то шо (ну так как)?.. Довго мэни чэкаты (долго мне ждать)? – Чуб нахмурился и потянулся за маузером.
    – Всё ясно! – Решился вдруг черноусый матрос. – Тут и дурак допрёт! Если ты, в натуре, дуб дубом, то сколько на зеркало ни плюй, всё равно останешься дубом.
    – Точняк!.. – Дружно загорланили от самовара остальные моряки. – Даёшь Балтику!.. Отдать концы!.. Полундр-р-ра!!!
    В рядах матросов началась лёгкая свалка. Кто-то рвал на груди тельняшку, кто-то пронзительно свистел, а кто-то спросонья опять затянул «Яблочко»… А один, тот, что заикался, принялся ожесточённо плевать на полированный бок самовара. Видимо, собрался как следует протереть его от пыли.
    – Гэй, акулы!.. – Чуб топнул ногой по столу и погрозил сверху кулаком. – А ну цыть!.. Цыть, я казав! Можэ, хтось вважае инакшэ (может, кто-нибудь считает иначе)?.. Можэ, е пытання? Э-э… вопросы?
    – Е!.. – Заорал Мыкола, потрясая пучком зелёного лука. – Е пытання (есть вопрос)!.. А шо цэ такэ – «бодхи» (а что такое «бодхи»)?.. Чы то дэрэво, чы то чыесь тило (или это дерево, или это чьё-то тело)?.. И якшо воно освитлюе, можэ цэ – лямпочка (и если оно освещает, может это – лампочка)?
    – Сам ты «лямпочка»!.. – С лавки по левую руку от Чуба, пошатываясь, поднялся пожилой красноармеец. – Шлёпаешь губами, как ладошкой по кизяку!
    Он поправил кожаную кепку со звездой, мимоходом тронул на голове бинты и окровавленным рукавом отёр со лба воображаемый пот. Затем разгладил под ремнём гимнастёрку и, прокашлявшись в кулак, вдруг вперил в Мыколу колючий немигающий взгляд.
    – Бодхи, товарищ, – начал он проникновенно, – не просто какая-то там «лямпочка»… Тут нужно соображать. Сначала речь шла о чём?.. О дереве… А уж потом, о просветлении. Так?.. Так. Значит, выходит, что дерево просветления – это не что иное, как электрический столб с лампочкой! И теперь представь… А что, если поставить… ну, скажем, тыщу таких столбов? А?.. Вот тебе, и электрификация!.. А прибавь сюда Советскую власть… Даже страшно подумать!..
    – А как же с телом?.. – Молоденький офицер мрачно усмехнулся. – Помнится, в стихах упоминалось ещё и тело? Какое место в вашей системе займёт оно? Или, может быть, его вы тоже собираетесь подвесить на столб?
    – Не волнуйся, товарищ. – Красноармеец выставил вперёд ладошку. – До тела очередь ещё дойдёт. Тела, они ведь тоже бывают разные. Одно не жалко и подвесить… А вот, другое… А ну, товарищи, кто скажет, как в народе зовётся электрическая лампочка? Ну?..
    Но мужики вокруг лишь растерянно переглядывались и беспомощно пожимали плечами.
    – Товарищ комиссар, можно мне?.. – Пробасил паренёк с красной ленточкой и, по-школярски вытянув руку, нетерпеливо затряс оказавшейся в ней чашкой.
    – Давай, Ванёк!
    – Лампочкой Ильича! Во как!
    – Во-о-от… – Комиссар прищурился и повёл руками вокруг стола. – Ильича… А кто у нас Ильич?.. А?
    – Ильич?.. – Игнат задержал стакан у самого рта и задумчиво наморщил лоб. – Эт какой Ильич?.. Неужто Кузьма?.. Ну, который кузнецом, на Выселках?
    – Дура! – Рявкнул комиссар и в сердцах сорвал с головы кепку. – Я ж о просветлении!.. В смысле, о светлом будущем!.. А кто нас туда толкает?.. Ну?.. Кто затеял всю эту, мать твою, электрификацию?!
    – А я знаю?.. – Игнат застенчиво поковырял в носу и, хлопнув свой стакан, угрюмо замолчал.
    – То я знаю!.. – Комиссар обвёл всех торжествующим взглядом и вдруг вскинул над головой зажатую в кулаке кепку. – Я знаю, товарищи!.. И имя его… Ле-е-нин!!!
    – Ленин… – Шёпотом покатилось от стола к сеням и обратно.
    – Ленин… – Повисло в прокуренном воздухе прокопченной избы.
    – Ленин?.. – Молоденький офицер пожевал губами, как будто пробуя слово на вкус, и тихонько постучал перстнем по бутыли. – Видимо, вы имеете в виду господина Ульянова?.. Владимира Ильича?.. Так вот… У вас, гражданин комиссар, судя по всему, слишком однобокая, я бы даже предположил, субъективно перегруженная формулировка. Частный, так сказать, пример. Скорей всего, в своей концепции исключительности отдельного индивидуума вы акцентируете внимание на концентрации в едином лице идеализированных черт, обычно присущих либо надуманному образу из фольклорных измышлений, либо целому ряду лиц, определяющих в историческом плане ценность той или иной нации. При этом упускаете тот факт, что подобный собирательный образ не может не пребывать в трансцендентном отношении к априорным постулатам действительности, а поэтому всегда будет стремиться занять антагонистические позиции не только в селекционном поле политических приоритетов, но и в областях, вообще никак не связанных с какими-либо проявлениями проблемного урегулирования в рамках тривиальной человеческой этики. И не удивительно, что на этом фоне возникают подозрения в целенаправленной пропаганде приверженности идеям явно мифологического толка, завуалированных известной долей сугубо восточной иносказательной формы малоизученных философских направлений, вплоть до ведического тантризма. Исходя из этого, можно допустить, что в перспективе и под давлением революционирующего русского самосознания Ленин, в качестве персонажа пантеонистического существования, вполне сможет и даже наверняка будет облечён некоторыми вневременными, гиперболическими характеристиками, если хотите, чем-то вроде сюрреалистических пролонгаций бытия. Из-за чего, собственно, и возникает обратная связь между стремлением к светлому будущему и желанием, как можно дольше оставаться на пути к его достижению. Вот что, как мне кажется, вы, гражданин комиссар, имели в виду.
    Израненный комиссар медленно поднял руку и обстоятельно промокнул теперь уже натурально вспотевший лоб. Затем скрипнул почти что расплющенными друг о друга зубами и, бесцельно пошарив по карманам, свирепо зыркнул на вжавшегося в лавку паренька с красной ленточкой.
    – Ленин жив!.. – Неуверенно брякнул тот и на всякий случай по-ординарски щёлкнул под столом каблуками. – И… Ленин будет жить!
    – Ну вот… – Офицерик кивнул на ординарца и вяло похлопал в ладоши. – Лаконичнее и не скажешь!
    – А про шо цэ такэ йихне благородие зараз трэндилы (а о чём это ихнее благородие сейчас говорили)? – Марьяна повернулась к черноусому матросу.
    Но вдруг, спохватившись, отпихнула того в сторону и, подперев кулаком подбородок, уставилась на офицера взглядом кукольной дурочки.
    – Цэ ж надо (это ж надо)! На пэршый погляд – зовсим дытына (на первый взгляд – совсем ребёнок)… А дывы, шо выкаблучуе (а смотри, что вытворяет). Ай да барчук (ай да барич)!
    – Языком молоть, не дрова колоть… – Угрюмо проворчал комиссар, садясь и отхлёбывая из поднесённой ординарцем кружки. – Засрать мозги культурой, это вон и Ванёк сможет.
    – Раз плюнуть! – Отозвался ординарец Ванёк. – Люблю книжки читать. Хоть в читальне, хоть в клозете – один хрен! Только разве ж в этом дело? Ведь одной голой буковкой мозолей не наживёшь.
    – Вот именно. – Кивнул комиссар. – А пролетарию, чем где-то прочитать, лучше самому разок узреть. Мне как раз однажды подфартило… Довелось-таки увидеть… За такое, братцы, никаких денег не жалко.
    – Тю! – Марьяна пьяно расхохоталась. – Тэж мэни (тоже мне)… Знайшов на шо за грошы дывытыся (нашёл на что за деньги смотреть). Та я хоч зараз покажу (да я хоть сейчас покажу)… Даром…
    – Дура… – Тихо сказал комиссар, опустив глаза в пустую кружку. – Сравнила хрен с пальцем… А может, я… Ленина видал… Понимаете?.. Я… И – Ленина?..
    – Эт, когда в Смольный за кипятком гоняли? – Вспомнил Ванёк.
    – Во-во… Тогда…
    Комиссар закатил глаза к потолку.
    – Бегу, понимаешь, по коридору, а навстречу – Ильич. И вроде бы о чём-то бормочет… «Эх, – слышу, – сейчас бы чайку, да времени нет…» А сам – глядь на мой котелок с кипятком… И так лукаво-лукаво… Ну я и растерялся. Как, то есть, говорю, времени нет? «А так, говорит, – нету…» И тычет мне в харю своё голое запястье без часов. А потом вдруг, опять же с хитрецой, кивает на мои наручные, наградные… А на ваших сколько?.. И только я, как дурак, вывернул руку, чтобы, значит, посмотреть, который час, тут меня из котелка ка-а-к ошпарит! Вся промежность в пару!.. А Ильич – в хохот… И верьте-не-верьте, но более доброго, более человечного смеха я в жизни не слыхал! Можно сказать, до смерти запомнил. С тех пор и считаю себя, будто заново родившимся. А всё потому, что Ленина увидал…
    – Так шо (так что)?.. – Мыкола со страхом посмотрел на комиссара. – Выходыть, шо бодхи – цэ и е Лэнин (получается, что бодхи – это и есть Ленин)?..
    – Не знаю, у кого какое бодхи, – заметил Игнат, – а я смекаю, что без фельдшера тут не обошлось.
    – Браво! – Офицер поднял в его сторону затейливый серебряный бокальчик. – Я тоже считаю, что медицинская версия здесь была бы самой актуальной. Иначе, как объяснить, что бредовые, если не сказать параноидальные идеи отдельной личности с лёгкостью подхватываются целым народом, в то время как простые истины национального самосознания этой личностью не воспринимаются вовсе? Конечно, в истории были и исключения. Но отклонение от нормы, само по себе, всегда являлось достаточным условием для врачебного вмешательства в любом цивилизованном обществе.
    – Не… – Игнат замялся и покраснел. – Я… это… Не про общество. Я про стишки. Ну… там, где про дерево.
    – Цикаво, дружэ, цикаво (интересно, очень интересно), – подхватил Чуб и ободряюще кивнул. – А то мы вжэ забулы, з чого почалы (а то мы уже забыли, с чего начали).
    – Ага… ну так вот. Я, как стихи услыхал, так сразу про соседа вспомнил. Это, когда тот с дерева долбанулся.
    – С Бодхи?.. – Мыкола утвердительно шлёпнул ладонью по столу.
    – Ты сперва дослушай!.. – Игнат сердито катнул в его сторону яблоком. – …Долбанулся, значит, и лежит. Мы и так, и эдак… Хоть бы хны! Кто-то догадался сунуть ему в харю зеркальце. Глядь – запотело. Стало быть, живой. Отнесли в хату, посадили на лавку, осмотрели. Ни царапинки! Только ряха сияет, как овощ на грядке. Аж смотреть больно… Ну и, чтоб не отсвечивала, повернули соседа мордой к стенке. Сами, понятное дело, выкушали четверть за здоровье, да и разошлись. А он, представляете, целых девять дней так, харей к стенке, и просидел… Это уж потом кто-то допёр позвать фельдшера. Тот приехал, послушал, постучал. Потом книжку полистал и сказал, что пилюли тут не помогут. Что без такого же потрясения этот паразит не то что девять дён, девять лет с места не рыпнется. Сказал, хряпнул самогону, закусил яишней и укатил. Ну, думаем, делать нечего. Придётся лечить тем же потрясением. Допили всё, что осталось, и кое-как потащили соседа на то же дерево. А как затащили, сразу же отпустили головой вниз…
    – Вбывся?! – Ахнула Марьяна.
    – Не… Только темя ушиб. Зато как обматерил!.. – Игнат схватился за щеку и закачал головой. – У нас в деревне, отродясь, такого не слыхивали. Любо-дорого послушать! С тех пор, сосед на стенку больше не глядит, а так, без передыху, и матюгается!
    – Та ты шо!.. – Мыкола восхищённо разинул рот, неожиданно сверкнув железными вставными зубами.
    – Ну!.. К нам даже из волости приезжали, чтоб изучать. Начали было всё за ним записывать, а после сказали, что это бесполезно и что второй такой башки не только в нашей волости, но и во всей губернии не сыскать. А один, очкастый, и вовсе загнул… Эти мозги, говорит, есть не что иное, как чистое зеркало… э-э… русской то ли души, то ли революции… И что в нём, в зеркале, как раз и кроется её загадка. Прямо так и сказал. Только я не понял – загадка чего?.. Русской души или революции?
    – Ну и хто тут бодхи? – Не унимался Мыкола, задумчиво разглядывая пальцы, которые старательно загибал в течение всего рассказа. – Нэвжэ фэльдшэр (неужели фельдшер)?..
    – С какого боку?.. – Игнат с досады плюнул под стол. – Я к тому, что бодхи – это тебе не какой-то там мудила на ножках! Ежели судить по стишкам, то выходит, что речь тут вообще не про мужика. А про его состояние. К примеру, брякнешься с дуба, а потом  очухаешься и вдруг начинаешь просекать, что ты вовсе не тот, за кого тебя держали…
    – Мировой анекдотец! – Похвалил черноусый матрос. – Только что ж нам теперь… Всем с деревьев сигать, или как?.. А в море что делать?.. Там ведь кроме воды нет ни кусточка.
    – Ну и что?.. Какая разница?..
    – Правыльно… Ниякойи ризныци (никакой разницы)… – Сказал Чуб, наклоняясь и шаря по столу в поисках своего черпака. – Якшо розибратыся, то про кожного прысутнёго можна казаты, шо вин рухнув з дубу щэ, колы тилькы народывся (если разобраться, то про каждого присутствующего можно сказать, что он рухнул с дуба ещё, когда только родился). А зараз просто чэкае того фэльдшэра (а сейчас просто ждёт того фельдшера). Колы ж той, нарэшти, зъявыться (когда же тот, наконец, появится)?
    – Может кому-то и нужен доктор, а нам он…
    Комиссар собрался было встать, но от самогона его так развезло, что, вместо плеча ординарца, он опёрся рукой о колено Чуба.
    – А нам он… нахрен облокотился! Коммунисты… это, как его… по деревьям не лазят. Мы ж… не собаки там какие…
    – А тоди чого ж ты у хату полиз (а тогда зачем же ты в ом полез)? – Чуб отлил ему в кружку из своего черпака. – Чого, я пытаю (зачем, я спрашиваю)?.. Налэтилы, як саранча, и видразу до хаты (налетели, как саранча, и сразу в дом)!.. Хиба нэ чув, шо звидты стриляють (разве не слышал, что оттуда стреляют)?
    – Чув…
    – Это они по нашу душу полезли, – пояснил молодой офицер, кивая на своего уснувшего товарища. – Тут им уже было не до принципов. Почуяли, так сказать, классового врага и наплевали на основной инстинкт.
    – Нэ пидначуйтэ, панэ офицэр (не провоцируйте, господин офицер). – Чуб и ему плеснул в бокальчик. – Умова е умова (уговор есть уговор). По-вашому… э-э… уговор. Гадаю, шо усим ужэ набрыдло пуляты з гвынтивок та махаты шаблюкамы (думаю, что всем уже надоело стрелять из винтовок и махать саблями). И якшо у ций хати мы доси нэ повбывалы одын одного, то давайтэ и дали будэмо просто видпочываты (и если в этом доме мы до сих пор не поубивали друг друга, то давайте и дальше будем просто отдыхать). Э-э-э… отдыхать… Колы щэ отак разом побухаемо (когда ещё вот так вместе побухаем)?
    Он обвёл руками избу, где большая часть бойцов уже давным-давно храпела. Понятно, что никто из них и в мыслях не помышлял ни о каких военных действиях. По лавкам и углам, развалившись вперемешку, преспокойно дрыхли городские с деревенскими, красноармейцы с белогвардейцами, петлюровцы с матросами, штатские с военными. Даже уснувший пожилой офицер, наконец-то сползший с лавки, затих, уткнувшись фуражкой в небритую «ряху», которой Чечик с Халявой недавно помогали выбираться из окна.
    – Да… Картина а-ля пастораль! – Согласился офицер. – Ни дать, ни взять – и лев, и лань…
    – Да-а-а… – Вздохнул следом Чуб. – Намаялыся хлопци… Нэхай видпочнуть (пусть отдохнут). Добрэ, шо у хати знайшовся самогон (хорошо, что в доме нашёлся самогон). Нажаль, господаря нэмае (жаль, хозяина нет)… Навить подякуваты никому (даже поблагодарить некого). А всэ чэрэз тых двох злыднив (а всё из-за тех двух злыдней)!.. И самы втиклы, и ёго умыкнулы (и сами сбежали, и его увели). Мабуть, втопылы дэсь у ричци (должно быть, утопили где-нибудь в речке). Эх!.. Душэвный був добродию (душевный был дядька). Як ёго?..
    – Митрич… – Подсказал Игнат и, скорбно покачав головой, одним махом опорожнил весь стакан. – Не знаю, как насчёт душевности, а что самогону ни для кого не жалел – это точно!
    – От жэ доля у людыны (вот же судьба у человека)! – Мыкола тоже выпил и пригорюнился. – Спочатку видлупцювалы (сначала избили)… Потим заарэштувалы (потом арестовали)… Знов звильнылы (снова освободили)… Тэпэр щэ й умыкнулы (теперь ещё и украли)…
    – А я… – Игнат плеснул себе добавки. – Верите ли, ещё вчерась готов был этого Митрича прищучить. По полной программе. А теперь – не… Не хочу.
    Он порылся в завалах посуды, разбросанной по столу и, выудив стакан, налил до краёв самогону. Отщипнув от хлеба горбушку, положил сверху. Затем долго молчал, украдкой потирая глаза и подозрительно морща нос. Наконец вздохнул и постучал по горбушке пальцем.
    – Ему… Митричу…
    Все, сидевшие за столом, как-то разом приумолкли. Было видно, что хлебосольного хозяина избы искренно жалели. Хотя его «хлебосольство» не выходило за рамки обеспечения самогоном, обнаруженным в погребе. Но и без него, Митричу были благодарны за то, что тот оказался единственным человеком в деревне, у кого проходившие мимо смогли обрести приют. И никто не сомневался, что, если бы не вмешательство «двух злыдней», он был бы сейчас здесь.
    – Ну… за Митрича! – Понеслось над столом.
    – За хозяина!..
    – За избу…
    – За Русского Мужика!
    Какое-то время воздух сотрясался от хвалебных эпитетов в адрес Митрича. Затем наступила пауза, как обычно бывает после оглашения тоста.
    – А я как раж тут… – Послышалось вдруг под окном, и в проломе показалась однозубая, вся в репейниках, мокрая харя. – Тут я…
    Прошло несколько секунд, прежде чем до присутствующих дошло, что хозяин вроде как вернулся. Да ещё живой.
    – Э-ге-гей!.. О-хо-хо!.. Ур-р-ра!.. – Завопили даже те, кто видел Митрича впервые.
    А тот, убедившись, что никакие экзекуции ему не грозят, положил руки на подоконник и, выплюнув прилипший подорожник, прокашлялся.
    – Я, шобштвенно, чего?.. Дай, думаю, домой жайду… А то продрог до шамых копыт. Да и жрать так пришпичило, что прошто мочи нет, как выпить охота…
    Сразу несколько рук моментально втащили насквозь промокшего хозяина в дом. Кто-то уже накидывал на него шинельку, кто-то совал огурец, а кто-то поднёс стакан с горбушкой. В предвкушении нового витка застолья некоторые принялись озабоченно озираться, понимая, что полезную площадь следовало бы упорядочить.
    Мыкола тут же принялся сортировать сидящих за столом, отправляя спать на пол тех, кто клевал носом. Первым делом он кивнул Игнату, и вместе они стащили с лавки двух «клоунов» в цветастых косоворотках, видимо, из игнатовой поддержки. Аккуратно уложив их на полу под окнами, они принесли скамеечку из-под ведра с водой, стоявшей у входа в горницу, и расположили её у одного из торцов. Таким образом стол оказался отделённым от табора развалившихся у самовара матросов. На скамейку тут же уселся черноусый моряк, как бы возглавив остальных флотских, оставшихся у него за спиной. Поманив Марьяну, он похлопал ладонью по углу стола рядом с собой. В конце концов, под керосиновой лампой, висящей под потолком, собралась небольшая горстка мужиков и «дам», более-менее вменяемых, способных не только держать в руках посуду, но и хоть как-то выражать мысли. Зато места на лавках вокруг стола стало гораздо больше. Уже никто не наваливался на соседа и не прикрывался руками, опасаясь, что в самый неподходящий момент кто-нибудь обязательно подтолкнёт под локоть.
    Один Чуб по-прежнему восседал на табурете, который оказался в избе хоть и единственным предметом цивильной мебели, но всё же сильно загромождавшим стол. Наводя порядок, Мыкола поначалу обходил начальство стороной, не решаясь как-то потревожить «председателя» собрания. Но разобравшись с «балластом», решительно подошёл к табурету. Зачем-то пересчитал ножки и, подёргав за торчащие в разные стороны лоскуты истёршейся самодельной обивки, шумно вздохнул.
    – Прошу пробачэння (прошу прощения)… Алэ трон тэж довэдэться спустыты долу (но трон тоже придётся спустить вниз)… – Сообщил он. – Досыть мэблю тягаты туды-сюды (хватит мебель таскать туда-сюда). Цэ ж нэ сидло (это же не седло).
    Чуб недовольно покрутил усами, но всё же грузно спрыгнул на пол и, стащив за собой табурет, уселся на него во главе стола. Покрутившись на сидении, он удовлетворённо крякнул.
    – А шо?.. Так навить краще (А что… Так даже лучше)…
    – А добродию нэхай сидае (а дядька пусть сядет)… – Мыкола на секунду задумался. – До нимця…
    Он помог Митричу устроится на лавке рядом с Конрадом.
    – Та нэ лякайся (да не бойся). Цэ нэ вийсковый нимэць (это не военный немец). Так… музыкант. Мабуть, з Воронижу прыйшов (должно быть, из Воронежа пришёл)... Нажаль, по-нашому нэ розумие (жаль, по-нашему не понимает). А взагали, гарный хлопэць (а вообще, хороший парень).
    Мыкола покрутился на месте и, как бы случайно, уселся тут же, слева от Марьяны.
    Окосевший от самогона Конрад, только сейчас узнав Митрича, радостно замычал и полез обниматься. Затем, спохватившись, принялся стаскивать к нему миски со всего стола. В конце концов, оставив закуски, попытался прямо из рук накормить Митрича настоящей кровяной колбасой. Но тот, видимо помня о конспирации, решил держать «марку». То есть, не хвататься за всё сразу, чтобы лишний раз не бросаться в глаза. Это выражалось в том, что Митрич, вроде бы невзначай нацелившись на что-то одно, придирчиво вертел это «что-то» перед носом, незаметно бросая зоркие взгляды по сторонам, потом запихивал в рот и тянулся за чем-нибудь ещё.
    Вот он заметил среди матросов Халяву, который, прикрываясь жестяной кружкой, многозначительно подмигивал из-за самовара. Облегчённо вздохнув, Митрич кивнул, мол, в курсе, и лениво отвернулся к миске с квашеной капустой. Теперь, почувствовав поддержку, можно было и расслабиться. Засучив рукав рубахи, он потянулся одновременно и к капусте, и к колбасе.
    – Ладно-ть… Шпробую кушочек…
    – Давай-давай… – Подбодрил Чуб, решив, что Митрич, может быть, просто стесняется. – Покуштуй дэликатэсив (попробуй деликатесов). А то, мабуть, и забув, як выглядае справжня кровъяна ковбаса (а то, может, и забыл, как выглядит настоящая кровяная колбаса)?
    – А то вин ковбасы нэ бачыв (а то он колбасы не видел)! – Прыснула Марьяна.
    – Не дрейфь, братишка! – Загоготал черноусый матрос. – Налегай на харч.
    – Лопай, товарищ… от пуза! – Пробасил ординарец Ванёк. – Оплочено!
    – Не сомневайся… – Добавил комиссар. – Тут всё полито нашим потом и кровью!
    Офицер молча протянул Митричу вилку, на которую была нанизана одинокая серебристая килечка.
    И все застыли, ожидая, когда же хозяин избы начнёт закусывать. Как будто не начни он «лопать» то и всем остальным кусок не полез бы в горло.
    – Мне б ишо… – Митрич заглянул в пустой стакан и робко почесал кадык. – Может… чего-нибудь налить?..
    – Ё-моё!.. Об чём разговор! – Игнат вскочил, едва не опрокинув лавку, и схватился за бутыль. – Само собой! От сухомятки толку не будет…
    Но стоило Митричу сделать первый глоток, как о нём сразу же забыли. Впрочем, так всегда бывает, когда бескорыстной энергии компании хватает лишь на приветствие вновь прибывшего. Встретили, узнали и успокоились. Дальше каждый погружался в собственный мирок, ограниченный соседом слева и соседом справа. Исключение составляли лишь явные авторитеты. Но этот статус ещё надо было заслужить.
    Митрич покрутил головой, делая вид, что ищет, чем бы закусить ещё. На самом деле забеспокоился, не обнаружив поблизости Чечика. Спрашивать у Конрада было бессмысленно. А Халява и сам бы уже давно указал, если бы знал. Да и что он мог разглядеть в полутёмной избе, лёжа на полу?
    Зато Чечику, затаившемуся на дровах у печки, прекрасно был виден и стол, и пространство вокруг. Позиция оказалась – что надо. И менять её он пока не собирался. Тем более, что и Седрак не спешил тащить свою баклажку в общий «котёл». К тому же, вслед за спиртом тот успел прихватить у дрыхнущей «атласной жилетки» небольшой кусок балыка. Так что переходить за стол ему и подавно не имело смысла. Подливая то себе, то Чечику, Седрак благодушно жмурился и время от времени, видимо, в качестве тоста, лишь мудро поднимал вверх указательный палец. Чечик старался не отставать и, кивая в ответ, тоже показывал палец, но загадочно обращённым вниз.
    Положение Халявы оказалось самым сложным. Оставаясь на виду, он ухитрялся прятаться за самоваром, так как в любой момент его мог узнать кто-нибудь из сидевших за столом. Одновременно ему приходилось поддерживать хоть какую-то иллюзию моряцкого застолья, или, лучше сказать, «наполья», потому что дружки-матросы, валявшиеся вокруг, уже ни на что не годились. Ещё немного и от компании у самовара остался бы один Халява. Как украшенная новогодняя ёлка в зимнем лесу. Тогда уж точно не поможет никакая конспирация, и скандала будет не избежать. Конечно, можно было, пока не поздно, отползти в какой-нибудь угол. Но терять выгодную позицию и лишаться насиженного места не хотелось. Поэтому, вспомнив о правиле, что любая инициатива наказуема, Халява решил ничего не предпринимать и действовать по обстоятельствам.
    А за столом, похоже, собрались самые стойкие. И хотя к разговору о ***нэне с его стихами пока никто не возвращался, чувствовалось, что эта тема окончательно не исчерпана. Просто перед очередным «раундом» все стремились воспользоваться паузой, чтобы как следует заправиться впрок. Даже Чуб, с головой зарывшийся в книжицу, не выпадал из общего ряда. Удерживая свой черпак на отлёте и, казалось бы совсем не интересуясь, кто и когда в него наливает, он умудрялся и читать, и пить одновременно. Игнат, наверное, уже в десятый раз пересказывал комиссару с ординарцем историю про удивительного соседа. Марьяна, которой надоело отбиваться сразу и от Мыколы, и от черноусого матроса, решила переключиться на офицера. Тем более, что от того исходил не самогонный перегар, а какой-то неизвестный винный запах. Забравшись коленями на лавку, она навалилась локтями на стол и, подперев ладонью щёку, развернулась в ту сторону, где офицер о чём-то рассказывал Конраду. Попытавшись вникнуть в предмет их разговора, Марьяна напряглась и даже приложила к уху ладонь. Но, поскольку офицер говорил по-немецки, ни одного слова разобрать не удалось. В конце концов, разочарованно фыркнув, Марьяна уселась обратно на лавку. С двух сторон на неё тут же «обрушились» презенты от ухажёров – огурчики, помидорчики, картошка и самогон.
    В общем, каждый торопился и выпить, и закусить, как будто в любой момент всё это могли у него отнять. И когда Чуб, наконец-то оторвавшись от книжки, задумчиво поднял голову, всем стало понятно, что временная свобода закончилась. Но вместо того, чтобы сразу же приступить к обсуждению «директивы», старшой повёл себя как-то странно. Для начала подозрительно обнюхал свой черпак, как будто видел эту штуку впервые. Затем придирчиво оглядел его со всех сторон и даже повозил по донышку пальцем. Наконец покачал головой и, повернувшись к ординарцу Ваньку, сунул посудину тому под нос.
    – Ну и шо цэ такэ (ну и что это такое)?..
    – Как что?.. – Ординарец растерянно оглянулся на Митрича и, сунув палец в черпак, попробовал на язык. – Черпак… А в черпаке самогон…
    – Бачу, шо нэ кава (вижу, что не кофе)! – Чуб шумно втянул носом воздух и кивнул в сторону матросского самовара. – А там шо? Часом, нэ спырт?..
    – Может, и спирт. – Ординарец пожал плечами. – А что тут такого?.. У кого самогон, у кого спирт…
    – А у барчука шо?.. – Перебила Марьяна.
    Она указала пальцем на офицера, который закончил беседу с Конрадом и теперь, расстегнув ворот кителя, обмахивался белым шёлковым платочком.
    – Какая разница?.. – Тот перестал обмахиваться и, взявшись за ушко серебряного бокальчика, слегка покачал. – Ну, допустим, мадера…
    – Шо?!
    Марьяна решительно отпихнула задремавшего у неё на груди черноусого матроса и, пройдя за лавкой, бесцеремонно уселась рядом с офицером..
    – Я тэж хочу мадэры (я тоже хочу мадеры)! Чы… жинкам заборонэно (или… женщинам запрещено)?..
    – Что вы!.. – Тот засуетился и достал из кармана галифе небольшую флягу с блестящей винтовой крышечкой. – Как раз женщины её очень даже обожают!
    – Я чого пытаю (я почему спрашиваю)?.. – Продолжал Чуб, похлопывая черпаком по книжице. –  Покы мы пъемо тут самогон, дэ-хто спожывае спырт, а то и мадэру (пока мы пьём тут самогон, кое-кто потребляет спирт, а то и мадеру)… Щодо цёго в дырэктыви як раз и говорыться про ризноманитнисть (насчёт этого в директиве как раз и говорится о разнообразии)… Цэй, як ёго (этот, как его)?.. Разнообразие. Так от… Вид цёго разнообразия и народжуеться выбор (от этого разнообразия и рождается выбор)… Цэ, колы, нэ знаеш, чого тоби, самэ, потрибно (это, когда не знаешь, чего тебе, собственно, нужно)? Чы однэ, чы другэ, чы трэте (или одно, или другое, или третье)?.. А колы людына нэ знае, вона бажае всёго разом до купы (а когда человек не знает, он желает всего сразу). Звидсы робымо выклад, шо выбор тягнэ за собою бажання…
    – Отсюда делаем вывод... – Вполголоса перевёл Седрак осоловевшему от спирта Чечику. – …Что в гезультате выбога возникает желание. Ну что ж… Вполне себе логическая цепочка. От газнообгазия к выбогу и от выбога к желаниям… Похоже, нам сейчас обозначили самый быстгый  путь в ближайший богдэль. А, впгочем, не лишено…
    – Ну, всего хотеть, может, и не вредно… – Возразил офицер, косясь на Чуба и одновременно на Марьяну, наливая той в невесть откуда взявшуюся рюмку. – Только кто ж даст?
    – Не шкажи… – Митрич протестующее мотнул головой. – Как раж много хотеть очень даже вредно! Много хочешь – мало получишь.
    – Все эти ваши «хотелки» ведут к  одному! – Тут же с жаром подхватил комиссар. – К мировому неравенству!.. Я уж не говорю про неравенство на местах!..
    Внезапно он призывно постучал по столу и помахал рукой матросам.
    – Эй, частный сектор… Что ж вы, братцы?.. Думаете – лучше остальных?.. Нет, братва… Ошибаетесь. Так дальше не пойдёт…
    За ним загромыхал по столу и ординарец Ванёк.
    – А ну гони, Балтика, спирт! Даёшь равноправие!..
    – Это какой-то бред! – Вздохнул офицер, мягко отстраняя прилипшую к нему Марьяну. – Здесь явно попахивает попыткой изъятия частной собственности. И хоть я не сторонник подобных идей, но в данном случае компромисс был бы даже очень уместен. В конце концов, на благо, так сказать, общественных потребностей можно было бы взять и всё смешать. Эй, господа матросы…
    Но матросам, похоже, на общественные потребности было глубоко наплевать. Как, впрочем, и на свои собственные – тоже. Уже давным-давно они не просто дрыхли, а, судя по нелепым позам, находились в состоянии полнейшей отключки. И лишь Халява, неловко прячась в тени самовара, исподтишка долбил жестяной кружкой то по одной бескозырке, то по другой, безуспешно пытаясь «оживить» хоть одну «флотскую» единицу.
    – Полундр-р-ра! – Заорал вдруг Мыкола, которому показалось, что матросы просто-напросто нагло игнорируют поднятую атаманом тему. – Полундра, я казав…
    Но его крик абсолютно ни на кого не подействовал. Разве что, чуть не до смерти напугал собравшегося было прильнуть к стакану Митрича. Зато от слова «полундра» проснулся отвергнутый Марьяной черноусый матрос. Не разобрав, где находится, он выхватил маузер и, вскочив на ноги, принялся затравленно озираться по сторонам.
    – Ни, ни (нет, нет)… Сховай свою пукалку (спрячь свою пукалку)! – Приказал Чуб. – Цэ тоби нэ «Аврора» (это тебе не «Аврора»).
    – Да-да, товарищ… Не время! – Засуетился комиссар.
   Оглядевшись по сторонам, как-будто кого-то искал, он вдруг хлопнул по плечу Игната, сидевшего рядом и задумчиво полоскавшего в чашке с самогоном тощую килечку.
    – Мы тут с товарищами посоветовались… – Обращаясь к черноусому, комиссар кивнул в сторону соседа. – Короче, есть мнение… Экспроприировать ваш спирт в пользу более нуждающихся товарищей.
    – Буди братву… – Пояснил Митрич и, потирая ладони, тоненько захихикал. – Пока «товарищи» не шуганули.
    Только сейчас до матроса дошло, что именно от него требуют. Мигом припомнив, как сюда попал, он смущённо кашлянул и, вместо маузера, попытался засунуть в большую деревянную кобуру свою пиалу.
    – Эй, братва!.. – Черноусый пнул ногой ближайшего моряка. – Слышь?.. Кому говорю?.. Тут экспроприаторы пришли…
    – Нэхай сплять (пускай спят). – Чуб махнул рукой. – Просто буксируй сюды самовар. Можэ, и правда, е рэзон объеднаты рэсурсы (может, и правда, есть резон объединить ресурсы)?
    Наморщив лоб, черноусый сделал вид, что размышляет. Потом почесал тельняшку под мышкой и согласно кивнул. Поправив бескозырку, он взялся было за ручки самовара и тут заметил Халяву, который, как ни в чём не бывало, прихлёбывал из жестяной кружки..
    – Э… да у нас на палубе пехота!.. – Он обернулся к столу и кивнул через плечо. – И кажись, хлещет общественный продукт…
    – Ой… как интерешно! – Митрич беспокойно заёрзал на лавке. – Должно, не накушалша… Может, пожовём?.. Лучше пушкай хлещет у наш на глажах.
    – Пихота?.. – Чуб слегка приподнялся над столом. – А шо?.. Нэхай сидае з намы (пусть садится с нами). А ну… Швартуй цёго трэзвяку до нас (швартуй этого трезвенника к нам)…
    Не дожидаясь повторного приглашения, Халява поднялся с пола и, поигрывая кружкой, вышел на свет.
    – Чэкай-чэкай (подожди-подожди)… – Чуб выпрямился во весь рост, внимательно всматриваясь в новенького. – Здаеться, я вжэ дэсь бачыв цёго цыгана (кажется, я уже где-то видел этого цыгана)… Ба! Так то ж той злыдэнь, шо втик (так это же тот злыдень, что сбежал)!
    Халява не стал мудрить и дожидаться, пока его опознают остальные. Заскочив  черноусому матросу за спину, он сунул тому под рёбра обрез.
    – Кто мигнёт… укокошу!
    В ту же секунду от печки донёсся грохот поленьев, и в свете лампы появился Чечик с наганом в руке. Удерживая на мушке сидящих за столом, он первым делом подцепил из ближайшей миски огурец и, хрустнув, сладострастно застонал. Видимо, от сала с балыком его уже начинало мутить.
    – Дывы (смотри)!.. – Пьяно прыснул Мыкола, толкая Митрича в бок. – От и другый злыдэнь (вот и второй злыдень). Мабуть, за тобою (должно быть, за тобой)…
    – Злыдни?.. Дэ злыдни (где злыдни)?..
    Марьяна подняла голову и уставилась на Чечика, сжимавшего в одной руке огурец, в другой наган. Затем, узнав, театрально взмахнула ладошкой и стремительно опрокинулась навзничь, прямо на колени к офицеру.
    – Ой, рятуйтэ (спасите)… Злыдни!.. Зараз почнуть гвалтуваты (сейчас начнут насиловать)!..
    Офицер, еле успевший подхватить со стола серебряный бокальчик с рюмкой, так и застыл с поднятыми руками.
    – Э-хе-хе… – Вздохнул Чуб и, поморщившись, опустился на табурет.
    Потом кивнул черноусому и похлопал по столу, показывая куда ставить самовар. Тот покосился на Халяву и, вежливо отодвинув приставленный к рёбрам обрез, короткими шажками понёс посудину к указанному месту.
    – Як жэ вы мэни набрыдлы (как же вы мне надоели)! – Чуб покачал головой. – Нэ хата, а шапито (не дом, а шапито)… Хиба нэ зрозумило, шо нихто тут стриляты нэ збыраеться (неужели не понятно, что никто здесь стрелять не собирается)? А щодо дырэктывы нэ хвылюйтэся (а насчёт директивы не волнуйтесь)… Нихто вашу рэликвию нэ вкрадэ (никто вашу реликвию не украдёт). Почытаемо и виддамо (почитаем и отдадим).
    – Обязательно отдадим! – Быстро заверил комиссар. – Проработаем и вернём.
    – Краще сидайтэ до столу (лучше садитесь за стол)… – Продолжал Чуб. – Час вэчэряты, а нэ сварытыся (время ужинать, а не ссориться). Заодно и побалакаемо (заодно и поговорим)…
    – Отлично шкажано!.. – Митрич нетерпеливо поёрзал пустым стаканом по столу. – Жачем ругатьша, когда можно прешпокойно покушать? Жа едой рождаетша иштина! А на пуштое брюхо и ражговор будет пуштой.
    – Кюшат… карашо! – Объявил вдруг Конрад, с трудом извлекая из миски с капустой свою облепленную морковкой голову.
    – Чулы (слышали)?.. – Чуб кивнул на эстонца. – Навить нимэць згодэн (даже немец согласен)… Хоч и з Воронижу, а дывы, якый говорлывый (хоть и с Воронежа, а смотри, какой разговорчивый).
    – Ихь бин глюххо-неммой… – Затянул было тот, но снова рухнул головой в капусту.
    Чуб уже успел слить остатки самогона в самовар со спиртом, добавив офицерской мадеры, и теперь смешивал жидкости широкими круговыми движениями. А Чечик с Халявой всё продолжали стоять посреди избы, как две сваи давно разрушенного моста..
    – Чё тут думать…
    Черноусый матрос, вернувшийся на своё место, похлопал ручищей по свободному месту на лавке, где поблизости от Чуба уже сидели Игнат и комиссар с ординарцем.
    – Чалься, пехота… Не тяни резину! Сушняк не дятел, задолбит не улетит.
    Чечик, и без того опустивший наган, всё ещё топтался на месте, прикидывая, как бы незаметно присоединиться к компании, не уронив при этом авторитета. А вот у Халявы начались проблемы. Мало того, что «заложник» оставил его с носом, так ещё и совсем некстати задёргался глаз.
    Криво подмигивая, Халява вызывал у сидевших за столом совершенно противоречивые реакции. Кто-то подмигивал в ответ, кто-то сочувстенно тупил взгляд, а кто-то с готовностью наливал стакан. И только Чечик прекрасно понимал, к чему могло привести это, казалось бы, безобидное «подмигивание». Ведь стоило лишь кому-нибудь не громко чихнуть, как тут же неминуемо началась бы стрельба… И как назло, именно в эту секунду у ординарца Ванька зачесался нос…
    Должно быть, абсолютно синхронно с Ваньком через горницу пролетел чей-то ангел-хранитель. И то ли от его крыльев, то ли от чего-то ещё со стороны печки послышался лёгкий шорох. А когда Халява развернулся на звук, из сумрака медленно выплыл Седрак и, как привидение, постукивая половничком о баклажку, плавно направился к столу.
    – И долго ви собигаетесь изобгажать статуи? – Как ни в чём не бывало спросил он, проходя между Чечиком и Халявой. – Им делают вигодное пгедложение, а они, как два идиёта, пгодолжают махать гевольвегом.
    Он обошёл черноусого матроса и, бесцеремонно пихнув того в бок, уселся рядом. Затем передал баклажку Чубу и, зажав пейсы в щепотки, дружелюбно помахал ими, как кисточками.
    – Ша-а-лом…
    – Не понял… – Халява выпрямился и, перестав подмигивать, повернулся к Чечику. – А это ещё кто?..
    – В смысле?..
    – Ну… Часом, не патриарх?..
    – Да нет… Ты своего уже встретил… А этот… – Чечик приставил к носу палец, изображая горбинку. – Из этих… Короче, свой.
    – Седгак. – Представился Седрак, приподнимая шляпу и раскланиваясь. – В данный момент пгедставляю самостоятельную фгакцию. И упгеждая дальнейшие дебильные вопгосы, заявляю сгазу, что моё кгедо – нейтгалитет.
    – А-а-а… – Халява сразу повеселел.
    И пока остальные во все глаза таращились на «новенького», быстро спрятал обрез за пазуху.
    – Ну это же совсем другое дело! На нейтралитет и суда нет!
    И как от взмаха дирижёрской палочки, застывшая было картинка опять пришла в движение. В избе снова загоготали, зашумели, захлопали. В воздухе загремели стаканы, по столу застучали миски, а из самовара звонко забила струя.
    Чечик с Халявой как-то незаметно для себя очутились на лавке через угол от Седрака. А с другой стороны уже вовсю старался Игнат. Перед одним он поставил наполненную крынку, перед другим – стакан. А Седраку, цокая от усердия языком, бережно передал с «горкой» оформленный половничек. Следом, как будто по волшебному взмаху фокусника, сама собой появилась закуска. Сначала, откуда ни возьмись, подъехала миска с селёдкой, нарезанной кусочками. За ней, обгоняя друг друга, подкатили кружочки колбасы и, наконец, из чьих-то ладоней вывалились три огромные варёные картофелины.
    – Ну, вэчэряты так вэчэряты (ну, ужинать так ужинать)… – Чуб поднял черпак, и все моментально затихли. – Спочатку пропоную выпыты за… э-э (сначала предлагаю выпить за)…
    – Точно! – Выпалил Митрич и залпом опрокинул свой стакан.
    – Хиба я казав, за шо (разве я сказал, за что)?.. – Чуб удивлённо вскинул брови.
    Но было поздно. Началась обычная в такие моменты застольная возня. Со всех сторон опять загалдели, заорали, заголосили. Кто-то  предлагал свои заготовки тостов, кто-то требовал выслушать некую оппозицию. А некоторые, по примеру Митрича, уже выпивали, не дожидаясь окончательного варианта. Были и такие ловкачи, которые умудрились даже налить по второй.
    – За Сэмэна Васыльовыча! – Горланили в одном углу. – За Пэтлюру!..
    – За Нестора!.. – Мычали – в другом.
    – За Карла… э-э… мать его!.. – Басили слева.
    – За Центрабалт! – Рубили справа.
    – За Ревком!..
    Внезапно встал офицер и, выдержав паузу, поднял вверх свой серебряный бокальчик.
    – За присусующих дам!..
    – За дам!.. Дам!.. – Тут же заверещала Марьяна, остервенело схватив офицера за грудки. – Навищо пытаты (зачем спрашивать)?.. Нэвжэ ж нэ дам (неужели не дам)?..
    – …И непременно стоя! – Требовал офицер, отбиваясь бокальчиком.
    – Та як скажэш (да как скажешь)…
    – А мэни (а мне)?.. – Ревел Мыкола, переваливаясь через Митрича и стараясь дотянуться до Марьяны. – Я тэж хочу… стоя (я тоже хочу… стоя)!..
    Но Марьяне было не до него. Она уже вовсю целовала офицера взасос. И лишь на секунду оторвавшись, чтобы перевести дух, сплюнула через плечо.
    – А тоби… чытай по губах (а тебе… читай по губам). ***нэн!..
    – За ***нэна! – Моментально загремело со всех сторон. – За Хуйнэ-э-эна…
    – Молодци!.. – Чуб восторженно вскинул над головой руку с книжицей. – Нарэшти, пановэ, я почув розумный тост (наконец, господа, я услышал разумный тост)! А то, я бачу, дэ-хто вжэ забув, шо мы тут зибралыся нэ на митинг, а для сэрьёзного анализу (а то, я вижу, кое-кто уже забыл, что мы тут собрались не на митинг, а для серьёзного анализа). Чы, нэ так (или, не так)?..
    – Та-а-ак! – Заорал нестройный хор, постепенно успокаиваясь.
    – А колы так, тоди давайтэ швыдэнько выпьемо за ***нэна (а если так, тогда давайте быстренько выпьем за Хуйнэна). Тому шо на останни тосты вжэ нэ выстачае часу (потому что на остальные тосты уже не хватает времени). Попэрэду на нас чэкае дырэктыва (впереди нас ожидает директива).
    К самовару немедленно выстроилась очередь из разнокалиберной посуды. Никто не орал и не стремился пролезть вперёд. Даже Митрич, забыв обо всём, завороженно слушал Мыколу, который с набитым ртом пытался вкратце растолковать ему, кто такой ***нэн и о чём тут вообще шла речь. Видимо, о том же Седрак нашёптывал Халяве, но тот лишь отмахивался и, приобняв Игната за плечи, стараясь то ли что-то доказать, то ли в чём-то покаяться. При этом виновато колотил себя в грудь или наоборот, начинал дико вращать начинавшим подмигивать глазом.
    Марьяна и вовсе сомлела. С открытым от восхищения ртом она сидела, свесив руку с плеча офицера, и слушала, как тот что-то быстро бормочет Конраду на непонятном наречии, ловко щёлкая и картавя языком. И только комиссар с ординарцем, поочерёдно опуская в рот сверкающие рассолом кильки, пока что помалкивали, сдержанно наблюдая за тем, как споро наполняются стаканы.
    – Ну шо?.. – Спросил Чуб после того, как все выпили. – Хто памъятае, на чому мы зупынылыся в мынулый раз (кто помнит, на чём мы остановились в прошлый раз)?
    – Если не ошибаюсь, - начал офицер, - мы остановились на стихотворении Шэньсю, которое тот написал на южной стене патриаршьего павильона. И которое патриарх раскритиковал, едва прочитав. Судя по всему, его примеру последовал и ***нэн. То ли его не удовлетворил смысл написанного, то ли оскорбила рифма…
    – Ещё бы! – Мрачно оскалился черноусый матрос. – Только тут попахивает не оскорблением, а самым откровенным саботажем! Да от этих рифм несёт такой пробоиной, что непонятно, кто вообще мог подобную галиматью назвать стихами. Я уж не говорю про смысл… Тут и подавно один сплошной перебор. У нас на флоте с этим Шэньсю уже давным-давно бы разобрались… Во-первых, что он за гусь?.. Откуда нарисовался? Кем работает?.. Из монахов, что ли?..
    – Из попов… – Кивнул комиссар, облизывая мокрые от рассола пальцы. – Я как услышал, так самого чуть не стошнило… Куда ни кинь – одни писатели. И все, как один, в очках. У меня от этих композиторов уже в глазах рябит! И главное, от каждого просто-таки разит опием… Я имею в виду церковным…
    – Вот именно… – Ординарец Ванёк тоже покончил с килькой и совершенно буднично вытер руки о гимнастёрку. – Раз уж тут замешан опий,  то понятно, почему у Шэньсю в стихах из-за зеркала мозгов не видать. И тем более понятно, почему, вместо туловища с руками и ногами, одна сплошная древесина.
    – А мэни здаеться (а мне кажется)… – Мыкола задумчиво провёл пальцем по ободку стакана. – Шо вин ничого в дзэркали нэ побачыв из-за пылюкы (что он ничего в зеркале не увидел из-за пылищи)... А колы протэр, то зъявылася и харя, и розум (а когда протёр, то появилась и харя, и ум)…
    – От тэпэр бачу, шо згадалы (вот теперь вижу, что вспомнили)! – Чуб с довольным видом погладил книжицу.
    – Конечно, вшпомнили… – Подтвердил Митрич и на всякий случай заглянул к Мыколе в стакан.
    – Алэ, цэ тилькы початок (однако, это только начало)…
    Чуб закатил глаза к потолку, подбирая перевод.
    – Э-э… Начало… Дали будэ щэ, цикавишэ (дальше будет ещё интереснее). Ось послухайтэ, шо зробыв ***нэн (вот послушайте, как поступил Хуйнэн)…
    Он принялся водить пальцем по замусоленным строчкам.
    – Видчувшы в Шэньсю нэздатну до поэзии людыну, вин пэрэробыв ёго виршы на свий лад (почувствовав в Шэнсю не способного к поэзии человека, он переделал его стихи на свой лад). А колы настала нич, попрохав якогось дружбана напысаты йих на захидний стинци павильону, шоб уранци патриарх прочытав и охрэнив (а когда наступила ночь, попросил одного из друзей написать их на западной стене павильона, чтобы утром патриарх прочитал и охренел)…
    – Какой хитрый дяденька! – Вставил Митрич. – Не дурак, чтобы нашли по почерку…
    – Та ни (да нет)… – Отмахнулся Чуб. – Тут справа в иншому (тут дело в другом). Як и уси особлыво выдатни философы, ***нэн був нэграмотным (как и все особо выдающиеся философы, Хуйнэн был неграмотным).
    – Ух ты! – Удивился Игнат. – Вот так номер… Это что же получается?.. Если хочешь, чтобы из тебя вышел толк, не вздумай пойти в школу?.. Так что ли? Эх!.. Вот бы папаньке эту книжку показать… Лет десять назад…
    – А что… – Седрак склонил голову набок. – Во всём этом есть-таки опгеделённая закономегность Ведь недагом же говогят, что выдающийся талант, как пгавило, пгячется глубоко в пговинции…
    – Знайшов, дэ ховатыся (нашёл, где прятаться)!.. – Перебила Марьяна. – Можэ, щэ й у свинарныку (может, ещё и в свинарнике)?.. Краще б сам сховав пид капэлюх свое хавло (лучше бы сам спрятал под шляпу свою рожу)!.. У нас тут базар за поэзию (у нас тут спор о поэзии)! Зрозумив (понял)?.. За поэзию!.. А нэ про якусь провинцию (а не про какую-то провинцию)… Так шо замовкны та дай вжэ дослухаты Чуба (так что заткнись и дай дослушать Чуба).
    – И правда… Хорош отвлекаться! – Подхватил ординарец Ванёк, ставя перед Чубом обновлённый черпак. – Надо же, в конце-то концов, разобраться с ***нэнским вариантом? А вдруг у него стихи будут получше?.. Пускай атаман зачитает, а после каждый выскажется.
    – Добрэ (ладно)... Слухайтэ (слушайте)… – Кивнул Чуб и, немного отхлебнув из черпака, вдруг выбросил вперёд растопыренную ладонь.

Видпочатково нэ було ниякого дэрэва Бодхи!
Як нэ було и чыстого дзэркала на пидставци…
Та й взагали, николы нэ иснувало жоднойи рэчи!
Звидкиля ж тоди визьмэться пылюка?

    – А по-русски слабо? – Насупился комиссар. – А то в эту ахинею не то что мы, сам ***нэн не врубился бы.
    – Легко… – Тут же отозвался офицер и, копирую Чуба, вскинул руку.

            Изначально не было никакого древа Бодхи!
            Как не было и чистого зеркала на подставке…
            Да и вообще, ни одной вещи никогда не существовало!
            Откуда же тогда взяться пыли?

    – Ни хрена себе! – Охнул ординарец Ванёк.
    – Так я и жнал! – Митрич ударил кулаком Конрада по спине. – В штране ничего нету, а нам можги компоштируют! Нет бы, шражу шкажать, что, мол, кругом одна неражбавленная пуштота.
    – Пустотта – плёхо… – Тут  же отозвался Конрад, «перебираясь» головой в другую миску. – Кюшат – карашо…
    – А я, так и зовсим, нэ доганяю (а я, так и вовсе, не понимаю)… – Признался Мыкола. – Навищо тоди протыраты цэ трэклятэ дзэркало (зачем тогда протирать это треклятое зеркало)? Га?.. По Шэньсю воно хоча б зрозумило (по Шэньсю оно хотя бы понятно). Цэ, як на флоти (это, как на флоте)… Драй соби палубу, та помовкуй (драй себе палубу, да помалкивай).
    – Пальцем в небо!.. – Черноусый матрос лениво сплюнул на пол. – Эх ты, пехота… Понимал бы во флотской жизни! Да у нас, если хочешь знать, вообще всё по ***нэну! И насчёт пыли… Откуда она в море? Да и зеркал не бывает. Разве что в штиль. А так – одни миражи…
    – Не знаю, как там у вас на море… Не бывал… – Игнат со вздохом размёл по столу крошки. – Может, там чего-то и не достаёт. А в поле, всего навалом!.. И пшенички, и ржи, и овса… Правда, без хозяйского глазу, всему этому рано или поздно наступает труба!
    – Пры чому тут труба (причём тут труба)? – Чуб навалился локтями на стол. – Якшо шукаты ризныцю миж виршамы Шэньсю и ***нэна, трэба звэрнутыся до дырэктывы, а нэ до моря и якоись там трубы (если искать разницу между стихами Шэньсю и Хуйнэна, нужно обратиться к директиве, а не к морю или какой-то там трубы)… Хиба у дырэктыви е щось про трубу (разве в директиве есть что-нибудь про трубу)?.. Он спытай у нашых злыдней (вон спроси у наших злыдней). А то воны мовчать, нибыто ця дырэктыва нэ йихня (а то они молчат, как будто эта директива не их).
    Он развернул усищи в сторону Чечика с Халявой и подкрутил на макушке огромный чёрный чуб.
    – Гэй, злыдни (эй, злыдни)! А ну покажить нам, дэ у вашому докумэнти можна видшукаты ризныцю миж ***нэном и Шэньсю (а ну покажите нам, где в вашем документе можно найти разницу между Хуйнэном и Шэнсю)?
    Халява, не успевший прожевать солидный кусок кулебяки, замер и посмотрел на Чечика. Тот как раз разминал только что свёрнутую цигарку. Заметив, что все уставились на него и чего-то ждут, он чиркнул спичкой, прикурил и, пока спичка не догорела, молча следил за ползущим по дереву огоньком. Затем выпустил в потолок струю дыма и бросил обугленный стерженёк Халяве в стакан.
    – М-му-у-у! – С набитым ртом возмущённо замычал Халява и, перевернув стакан, замолотил по столу, тщательно вытряхивая микроскопические угольки.
    – Ну и шо (ну и что)?.. – Чуб насупился, одновременно подставляя ординарцу опустевший черпак. – Як цэ розумиты (как это понять)?
    – Элементагно… – Прокартавил Седрак, задумчиво поглаживая висок смоченным в спирте пальцем. – В этом «фокусе» со спичкой один показал, так сказать, сияющий аспект возможного действия, а дгугой добавил-таки к нему пустотный. И все дела…
    Мыкола раскачался на лавке и вдруг грохнул кулаком прямо по миске с килькой.
    – Так протыраты дзэркало чы ни?!
    – Протереть оно, конечно, не мешало б… – Митрич снял с бороды капустку и закинул в рот. – Штекло потерпит, да и дырку в нём не протрёшь. А вот как быть ш пылью? Ведь ешли у одних она в башке, то у рушшкого мужика где?..
    Он, не глядя, постучал по впалой груди Конрада, от чего получился гулкий пустой звук.
    – Эвон где... То ешть, в жагадочной рушшкой душе! Штало быть ражнитша в том, где это жеркало уштановлено. Ежели оно в башке, то кушай, дяденька, карму и не выпендривайша. А коли в грудине, тут беж шамогону не ражобратьша! Потому что от шпиртного душа, как гармонь, ражворачиваетша и отражает любые предметы. Даже ешли эти предметы одна шплошная пакошть. Правда, при этом штановитша хреново шожнанию… Так как эти предметы оно уже в упор не ражличает.
    – Это что же выходит? – Ординарец рывком оттянул на груди гимнастёрку. – С одного боку душа и это… как его… сознание – штуки разные. А с другого – они навроде зеркала, отражают одну и ту же хренотень?
    – Ты, Ванёк, говори да знай меру! – Комиссар не сильно шлёпнул его по затылку. – Никакой души у коммунистов не было, и быть не может. Сознание, это да… Этого хоть отбавляй! А душа – есть элемент чуждой нам церковной идеологии. Так что, нечего тут…
    – А я чего?.. – Ванёк аж почернел лицом и обиженно надул губы. – Разве я того?.. Ну… Это самое… Может, я… как лучше?.. А если вышло, как всегда – так это виноват ***нэн… Кто ж знал как оно выйдет?
    – Выходит девка замуж! – Отрубил комиссар. – А у товарища ***нэна с товарищем Шэньсю по этому вопросу полная солидарность. Ясно?.. Нету никакой души и точка! Другое дело, что один увидел в сознании зеркало, а другой – дырку от бублика. Ну дак что с того? Спьяну и не то ещё увидишь… Митричу вон, всю дорогу мерещится пустота. Поэтому он и норовит держаться стороны Хуйнэна. Так ведь, Митрич?
    – А?.. Куда?..
    – Да не «куда»! Я спрашиваю, охота ли тебе держаться за ***нэна?
    – Да-а-авно не держалша… – Горестно вздохнул Митрич.
    – Давно?.. – Комиссар на мгновение задумался, но тут же встрепенулся. – А кто виноват?.. Сам и виноват! Кто ж тебе такому поможет, если не будешь заниматься ни Марксизмом, ни Ленинизмом? Так и будешь всю жизнь хвататься за пустотный… э-э… аспект. Ведь полный, сам по себе, ни за что не придёт.
    – Уже пришёл… – Митрич раздражённо передёрнул плечами и, схватив стакан, быстро выпил. – … И как раж, полный!..
    – Хто прыйшов? – Не понял Мыкола. – До кого прыйшов?
    – «Он»… – Упрямо повторил Митрич и почему-то указал огрызком огурчика на комиссара с ординарцем. – Вот у них шпрашивай. Они жнают. Это, когда ходят по деревням и отбирают харчи для гегемона.
    – Так это ж продразвёрстка! – Весело заржал ординарец Ванёк.
    – Во-во… – Кивнул Митрич. – У них это так и наживаетша. Вот как только они ш ней появляютша, так «он» обычно тут же и приходит.
    – Да кто «он»-то? – От напряжения Игнат пошёл багровыми пятнами. – ***нэн?
    – Шам ты ***нэн! – Рассердился Митрич. – Наоборот! Прошто не могу выговорить. Не видишь, ижъян у меня… в ротовой полошти.
    – ****ец! – Догадался черноусый.
    – Он шамый… – Митрич облегчённо вздохнул и обмахнул рукавом вспотевший лоб. – И главное, не пуштой, а полный! Потому что, ешли не найдёшь харчей, то обяжательно отымут душу. Прямо так и говорят… Гони, дешкать, провиант, а не то – душу вон!..
    – Враки… – Неуверенно буркнул комиссар. – Про душу…
    – Ой, жабыл!.. – Митрич замахал руками. – И правда… Когда в пошледний раж приходили, душу, вроде, не трогали… Хотя и шамогонку не нашли… Только морду набили.
    – Ну вот видишь… – Комиссар сразу повеселел. – А ты говоришь – «душу вон»… Нет, брат! Коммунист работяге не враг. И просто так лишку не возьмёт.
    – Нам лишнего не надо… – Ординарец Ванёк оттопырил губу и отрицательно помотал головой. – На что нам лишнее? Если где и грабанём, то по карманам тырить не станем. Вон… Чего по хатам наскребли, всё тут. И огурчики, и колбаска… Мы ведь не жиды там какие… или эсеры…
    – Минуточку!.. – Седрак привстал со скамеечки и сдвинул шляпу на затылок. – О ком ви только что упомянули?..
    – Ну… – Ванёк понял, что сболтнул лишнее и прикусил язык.
    Но Седрака уже понесло!
    – И откуда у вас эта пгивычка постоянно всё сваливать на дгугих? Чуть что – сгазу… м-м… эсегы! Ваш язик, догогуша, доведёт-таки вас до цегундега! Или ви не в кугсе о национальном составе геволюционного пгавительства?.. Хотя, откуда вам бить в кугсе, когда у них там не политбюго, а один сплошной псевдоним? Но увегяю, стоит лишь поглубже копнуть, как вас посетит пгиятное газочагование. Потому что из списка всех тамошних товагищей ви не найдёте и двух с гусскими фамилиями. Поэтому, чем лепить гогбатого, я бы на вашем месте быстгенько попгосил пгощения – и дело с концом.
    – Чего? – Ванёк перестал отрицательно мотать головой и непонимающе захлопал глазами. – У… У кого? 
    – Ну не у эсегов же?..
    – Давай, дяденька, не тяни … – Захихикал Митрич. – Ижвиняйша, да пошуштрей! Не то шрок дадут и не шбавят.
    – Я тэж гадаю, шо тут трэба просыты пробачэння (я тоже думаю, что здесь надо просить прощения)… – Чуб качнулся в сторону ординарца и ободряюще потрепал того по плечу. – Алэ нэ тилькы тоби, хлопчэ (но не только тебе, парень)…
    Он поднялся над столом и обвёл всех сочувственным взглядом.
    – Повынытыся налэжыть усим (повиниться должны все)!.. Повынытыся та пробачыты одын одного, тому шо оця наша вэчэря – особлыва (повиниться и простить друг друга, потому что этот наш ужин – особенный)… И якшо сёгодни цёго нэ зробыты, завтра вжэ будэ пизно (и если сегодня этого не сделать, завтра уже будет поздно)… Згодни (согласны)?
    – Чего… «згодни»?.. – Ординарец покосился на комиссара и опять принялся было отрицательно мотать головой.
    – Конечно согласны!.. – Комиссар с силой припечатал под столом его ногу.
    – Ой!.. Ой-ёй! – Тут же завопил Ванёк, корчась на лавке. – Сог… Соглас-с-ны!
    – А раз согласен, то и давай… – Прошипел комиссар, выдавливая на лице благодушную улыбку. – Извиняйся, каналья!
    – Я ж не нарочно-о!.. – Захныкал ординарец, поворачивая к Седраку страдальчески сморщенный нос. – Прости-и-и… Прости, Седрачок… за эсеро-о-ов!.. Мать их!.. Бля буду, случайно ляпнул… спьяну-у-у!..
    – Ладно-ладно… Пгощаю… – Едва не оглохнув, Седрак затеребил половничком ухо. – Только не надо так вопить… Я ведь понимаю. Мало ли чего спьяну не наплетёшь… Да и я… Хогош гусь! Вечно лезу со своей гогдыней… Как последний поц!
    Он тяжело вздохнул и неожиданно залепил себе пощёчину.
    – Ой вэй!..  Ведь сколько газ тётя Гоза пгосила!.. Мол, будешь вести себя попгоще, к тебе и люди потянутся, и начальство. А я?.. Всё наобогот… Стоит лишь кому-то ко мне потянуться, как я тут же становлюсь всё пгоще и пгоще… Вгеменами настолько упгощаешься, что даже собаки могды воготят… Тогда остаётся только матегится. Так что, господа-товагищи, извините меня заганее и, так сказать, впгок, если я кого-нибудь ненагоком обижу…
    – Бронебойная позиция! – Похвалил офицер. – И если бы мне в своё время не пришлось общаться с подобным проявлением самоуничижения, я бы подумал, что передо мной представитель секты Хлыстов. Это на их сборищах принято лупить себя почём зря! Но главное в этой вашей позиции то, что она не столько беспроигрышная, сколько напрочь исключающая порицание даже в случае ничьей. Как это похоже на то, о чём мы читали… В самом деле, что может быть проще, чем пообещать привести все твари, вплоть до последней букашки, к полной гармонии и самореализации, но при этом не указать никаких реальных сроков? Или вот ещё… Туманно обрисовать некие рамки, в которые, однако, ничего поместить нельзя по причине изначального отсутствия таких базисных понятий, как «внутреннее» и «внешнее»? Ведь здесь открывается поле для бесчисленных манипуляций в любых направлениях! А слишком пытливых всегда можно успокоить тем, что такая модель построена на концепции не-различения приоритетных функций, определяющих структурную зависимость в системе «объект-субъект». Поэтому мне кажется, что сама идея прощения не должна быть обусловлена ни предметными, ни временными ограничениями, да и вообще использоваться в качестве каких-либо вербальных конструкций, замыкающихся на непредсказуемом сочетании абсолютного и относительного аспектов образовавшегося чувства вины. Потому что в зависимости от объёма проблемы и количества точек зрения на неё, парадоксальное видение её сути вполне может интерпретироваться рациональным неведением противоположной стороны. Как просьба простить одновременно указывает на уже реализованный факт этого прощения в сознании просителя, тем самым исключая вектор приложения просьбы, а значит и собственно просьбу, принимающую в этом случае форму абсурдного диалога в иллюзорном общении двух идентичных Я-эго. Что в простонародье определяется как проявление спонтанного лицемерия и зовётся попросту идиотизмом.
    – Ну и… – Комиссар оглушительно хрустнул насмерть впившимися друг в друга пальцами.
    – Что?.. – Офицер вдруг обмяк. – Ох!.. Извините, братцы… Опять понесло! Воспитание… прах бы его побрал!.. А всё моя гувернантка! Вы бы её послушали... Как заведёт свою шарманку – вокруг мухи дохнут! А главное – голос… Такой монотонный, гнусавый… Так что извините ещё раз за этот мой идиотский снобизм… Тьфу!.. За словесный выпендрёж…
    – Ну тогда и меня не шудите штрого… – Горестно всхлипнул Митрич и даже уронил в стакан слезу. – Жа шепелявошть… Поди, не каждый и догадаетша, про что я там иногда лопочу? Прямо, надо шкажать, штыдоба! Ошобенно неудобно перед иноштрантшами. Правда, Коньрад?
    – Ни…ихт фер…штейн! – Подтвердил Конрад, еле ворочая языком. – Извиняйт за мой глюппый башка. Немецкий – понимайт… Рюсский – отшень плёхо… А Митрич – полный капут! Совсем не понимайт…
    – Подумаешь!.. – Черноусый чуть не протаранил грудью стол. – Языкам он не обучен… Ну и что? Наплюй и размажь! Тут главное – размах и оснастка. Слыхал, как моряки горланят? Шедевр! А почему? Да потому, что море сопливых не любит. Тут тебе и простор, тут тебе и стихия! И не захочешь, а выразишься…
    – А на суше? – Ввернул Седрак. – Да у меня пгосто уши вянут, когда я слышу вашего бгата где-нибудь в погту!
    – А нефиг подслушивать, винтом тебе в риф! – Отмахнулся черноусый. – Матрос, он и по суше ходит, как по воде! А в порту и подавно…
    Он вдруг осёкся и, сдвинув бескозырку на лоб, почесал в затылке.
    – Вообще-то… тут ты прав. На все сто!.. Одно дело выразиться где-нибудь вдали от всех… В лесу там… или на море. И совершенно другое – обложить прилюдно. Тут я согласен. В общественных и публичных местах лучше помалкивать…
    – Где-где помалкивать? – Перебил Халява.
    – Где-где… – Черноусый матрос сделал гигантское усилие, чтобы удержаться. – Там, где надо… И вообще… Есть два положения. Как на компасе. Одно – здесь и сейчас, другое – там и потом. Так вот… Если в первом нельзя, то во втором можно. И наоборот… Ясно?..
    – Не-а… – Митрич помотал головой. – Так где же помалкивать?
    Матрос набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул.
    – Да-а-а… Бывает и так. Прижмут со всех сторон… как волка на облаве. И куда деваться? Ну, загнёшь кому-нибудь по всей родственной линии… Так ведь не со зла ж, а для связки.
    Он ещё раз вздохнул, но коротко.
    – Так что, братва, не обессудь. Если где и зачерпнул бортом лишку, не берите в голову…
    – Тоди пробачтэ и мэнэ (тогда простите и меня)… – Мыкола мучительно закряхтел, долго тужился, но ничего не вспомнив, виновато заёрзал на лавке.
    – Это жа что же проштить? – Спросил Митрич, подозрительно принюхиваясь и на всякий случай отодвигаясь.
    – А я знаю?.. Так… Взагали (вообще).
    – Ну-у-у, брат… – Протянул комиссар. – Если не знаешь, за что просишь, то в мозгах у тебя форменный бардак. А когда бардак, порядка не жди. Ведь что такое порядок? Думаешь, исполнил приказ и свободен? Нет, брат… Порядок – это палка о двух концах. Схватишься за один, получишь дубину. А – за два…
    – Две дубины! – Радостно подытожил ординарец.
    – Нет, Ванёк… Если ухватить за два конца, то эту палку можно… что?.. Правильно! Перегнуть!
    – Тогда это… Перегибы на местах!
    – Во-о-от! – Комиссар с усилием покрутил перед собой кулаками, как будто выкручивал мокрую гимнастёрку. – Перегибы… Вот от них-то и происходят всякие неразберихи! Чего греха таить, бывает, что и мы, коммунисты, перегибаем… Ещё как перегибаем! Тут и до вредительства рукой подать. Но ведь признаём?.. Факт! А это, между прочим, не всякий осилит. Главное – без передыху признавать. Чтоб, значит, народ не сомневался. У него ведь как?.. Кто много признаёт, тому много и прощается. Поэтому от партии и правительства прошу у всех прощения за перегибы. И надеюсь на снисхождение.
    – Прямо как в суде. – Хохотнул Халява, сметая с колен крошки. – Если желаешь получить срок на всю «катушку», обязательно всё признавай… Да побольше! А я, дурак, думал, что надо не признавать, а… поправлять, что ли… Ну, чтобы впредь не повторять. Но если признавать – авторитетнее, то я согласен. Признаю, солдатики… Признаю всё, как есть! И с обрезом, и с пальбой – кругом виноват. А перед Игнатом, особо… Небось, у него до сих пор на меня… зуб.
    – Чего уж… – Игнат чокнулся с халявинским стаканом. – Я ведь тоже… поди, не с леденцами нагрянул? Мало ли на кого у меня… или у тебя – зуб?.. Ежели будем считать, никаких зубов не хватит.
    – Между прочим, ба-а-альшое неудобштво! – Вставил Митрич, постучав ногтем по единственному зубу. – Ни тебе, пожрать… Ни тебе, пошвиштеть…
    – От свыня бэззуба (вот свинья беззубая)! – Марьяна со злостью проехалась рукавом по столу, сметая с него огрызки овощей. – Тэбэ послухаты, так можна и зовсим зглузду зъйихаты (тебя послушать, так можно совсем с ума сойти)! Шо нэ слово, то – про пузо (что ни слово, то – про пузо)…
    Она гневно обвела стол пылающим взглядом.
    – И уси танцюють пид цю дудку, як скажэнни (и все танцуют под эту дудку, как сумасшедшие)!. Куды нэ повэрнэшся, тилькы и чуешь, шо хрум-хрум та хрям-хрям (куда ни повернёшься, только и слышишь, что хрум-хрум да хрям-хрям). Нэ хлопци, а стадо кабанив (не парни, а стадо кабанов)! Вы ж, окрим свого корыта з помоямы, ничого нэ помичаетэ (вы же, кроме своего корыта с помоями, ничего не замечаете)… Хоча б одын пидняв бы рыло та звэрнув увагу на прысутню даму (хотя бы один поднял бы рыло и обратил внимание на присутствующую даму)…
    – Мину… минуточку! – Офицер отодвинулся, чтобы получше её разглядеть. – Не понимаю, при чём тут помои?.. Если можно, выражайтесь поконкретнее… По поводу чего вы хотели бы извиниться?
    – Шо?! – Марьяна уперлась руками в бока. – Просыты пробачэння (просить прощения)?.. Мэни (мне)?.. Та ты, барчук, мабуть, зовсим сказывся (да ты, барич, должно быть, совсем взбесился)! Або у тэбэ вид самогону очи позастылало (или у тебя от самогона глаза заволокло)? Дэ цэ ты бачыв, шоб жинка була у чомусь вынуватою (где это ты видел, чтобы женщина была в чём-нибудь виновата)?.. Та щэ й пэрэд гуртом козлив (да ещё перед сборищем козлов)?!
    – Прошу прощения… – Наконец-то подал голос Чечик, решив, что можно извиниться и в абстрактной форме. – А где тут женщины?.. И потом, причём здесь козлы?.. По вашей недавней оценке, мы все здесь, вроде как, уже составляем кабанье стадо?
    – Чого (чего)?.. – Марьяна размахнулась и запустила через стол огрызком огурца. – Дужэ розумный (очень умный)?.. Дывысь, а то я тоби зараз влаштую экзаминацию (смотри, а то я тебе сейчас устрою экзаменацию)! Похрюкав за свою дырэктыву, ну и хрюкай дали (похрюкал о своей директиве, ну и хрюкай дальше)! Або запихай соби в (или засунь себе в)…
    – Стоп! – Гаркнул Чуб и, погремев мисками, достал из-под чугунка с картошкой всеми забытую книжицу. – Ось (вот)!.. Ось, дэ вона… дырэктыва (вот, где она… директива).  Насылу знайшов (насилу нашёл)! Пробачтэ, хлопци (извините, хлопцы)… Я и сам забув, куды запихнув (я и сам забыл, куда запихнул).
    Аккуратно разгладив смятую первую страницу, он поцокал языком и вскинул брови.
    – Так… Алэ, щось мы знову вклонылыся (однако, что-то мы снова отклонились)…
    – А ещё хотели, чтобы ужин был особенным… – Напомнил ординарец Ванёк.
    – А хиба наша вэчэря звычайна (а разве наш ужин обыкновенный)?.. В смысле, обычная?.. – Чуб, как пистолетом, обвёл книжицей собравшихся за столом.
    – Вообще-то, я бы её обычной не назвал… – Отозвался Седрак и задумчиво покачал пейсами. – По-моему, между нашим застольем и тгивиальными посиделками уже давным-давно нет ничего общего. Последний газ в таком бгеду я находился, газве что, у тёти Гозы на дне гождения её могской свинки… Это, когда мне пгишлось-таки здогово надгаться. А всё потому, что, пока гостям читали книгу о повадках домашних животных, на меня положила глаз дочка хозяйки. Между пгочим, моя собственная кузина… И как я ни пготивился, но этой «свинке» каким-то обгазом удалось-таки затащить меня в спальню… И даже две бутылки спигтного, котогые я специально умыкнул со стола, не помогли совегшить известный всем обгяд… Зато чегез какой-то час мне посчастливилось увидеть совегшенно фантастическое видение… Не одну, а целых тги «свинки»…
    – Хорош брехать! – Заржал черноусый матрос. – Три свинки… Да любой скажет, что при пережоре обычно «двоится». Так что, голубок, ты мог видеть только пару кузин, но никак не трёх.
    – Так то оно так… – Вздохнул Седрак. – Но, судя по всему, вам не пгиходилось пьяному вдгызг вдгуг обнагужить себя с такой вот «свинкой» на ковге пегед тгюмо…
    – Трюмо?.. – Марьяна, слушавшая с интересом, толкнула локтем офицера. – Гэй, барчук (эй, барич)?.. А шо цэ такэ «трюмо» (а что это такое трюмо)?
    – Ну… это такое особенное зеркало, – принялся пояснять тот. – В нём вы можете созерцать себя, так сказать, сразу в трёх экземплярах. И даже под разными углами. Обычно обыватели приобретают трюмо, чтобы иметь возможность рассматривать на себе какие-нибудь скрытые изъяны. Но вам это не нужно… На вас и так всё написано.
    – А шо, бувае и «двюмо» (а что, бывает и «двюмо»? – Продолжала допытываться Марьяна.
    – Бувае (бывает)! – Уверенно закивал Мыкола, тыча стаканом в Халяву. – Щэ як бувае (ещё как бывает). От зараз я бачу справжне «двюмо» (вот сейчас я вижу настоящее «двюмо»)… Хвылыну назад тут сыдила одна Халява (минуту назад тут сидела одна Халява)… А тэпэр подывиться – йих дви (а теперь посмотрите – их две)… От тилькы яка з ных пэрша (вот только какая из них первая)?
    – Неважно, школько поддельных першонажей. – Митрич поднял указательный палец. – Наштоящий должон оштатьша один! А определить очень даже прошто… Плешните в штакан и пошмотрите,  который потянетша?.. Этот и будет наштоящий.
    – Это, если бы один из них был в зеркале… – Пробормотал Игнат, на всякий случай наливая во все стаканы подряд. – И то… хрен его знает?.. Я бы и из зеркала потянулся.
    – А что толку-то? – Черноусый принялся внимательно разглядывать Халяву со всех сторон. – Ну заберёшь ты в зеркало стакан… А чем закусывать будешь?.. Там ведь, на самом деле, ничего нету. Одно сплошное фуфло! Даже пощупать нечего.
    – Мабуть, так само и ***нэн видповив Шэньсю (должно быть, точно так же и Хуйнэн ответил Шэньсю). – Заметил Чуб, пользуясь случаем, чтобы вернуться к основной теме. – Тилькы ёго видповидь була у виршах (только его ответ был в стихах)… Мовляв, як у дзэркали нэмае ничого дийсного, так и в зизнанни, шо видраджуе навколышню прыроду, нэ можэ буты ничого, окрим фуфла…
    Запнувшись, он покосился по сторонам и предупредительно вскинул руку.
    – Знаю-знаю… Для москалей зараз пэрэвэду…
    – Давайте, лучше, я… – Вызвался офицер. – А вы проверяйте. Значит, так… ***нэн ответил Шэньсю… и ответ был в стихах… Мол, как в зеркале нет ничего действительного, так и в сознании, которое отражает окружающую природу, не может быть ничего, кроме… м-м…
    – Кроме фуфла! – Пришёл на помощь черноусый.
    – Да… Ничего, кроме «фуфла». – Согласился офицер.
    – Навить пылюкы (даже пылищи)?.. – Скорее уточнил, чем спросил Мыкола.
    – Особенно пыли!.. – Заверил Халява, которому совсем не понравилось, что тот принял его за какое-то зеркальное отражение. – И хватит пялиться!.. С меня портретов никто не рисовал. А если твоё сознание чего-то там и отражает, то почаще заглядывай в зеркало. Может, тогда допрёшь, что ни хрена там нет.
    – И всё-таки я не понимаю… – Комиссар энергично почесал затылок. – Кого в чём нету?
    – И никто не поймёт… – Проворчал Седрак. – Таким макагом ви ещё очень долго будете пегеливать из пустого в погожнее.
    Он решительно встал и покрутил перед всеми своим блестящим половничком.
    – А не пгоще било бы, господа дебилы, пгосто достать где-нибудь зегкало и посмотгеть, так сказать, внатуге?
    – А действительно… – Офицер звонко щёлкнул пальцами. – В натуре!
    – Мировая идея! – Комиссар тоже щёлкнул, но постарался это сделать гораздо громче. – Само собой, надо сплотиться и провести опыт! Против натуры разве попрёшь? А то, в самом деле… Что мы ходим вокруг да около?.. А ну, братва, колись! У кого имеется зеркало? Можно без подставки.
    Как по команде, все тут же принялись щёлкать пальцами и, обращаясь к соседям, вопросительно вздёргивать подбородками. Видимо, никому не хотелось признаваться, что именно у него мог заваляться где-нибудь в кармашке этот подозрительный, сугубо дамский предмет. Иначе что могли бы подумать о бойце, который тайком смотрится в зеркальце? Каждый выжидал, что в конце концов, у кого-нибудь не выдержат нервы и тот опозорится первым.
    Меж тем, от щёлканья пальцев изба постепенно наполнилась странной трескотнёй, как будто по тёмным углам кто-то разбрасывал сухой горох. Наконец все уставились на Марьяну. Та сидела, демонстративно отодвинувшись от офицера и, сплёвывая на пол, нервно грызла ногти.
    – Ну шо (ну что)?.. – Заметив, что все смотрят на неё, она вскочила и принялась выворачивать карманы галифе. – Чого повытрищалыся (чего повылуплялись)? Звидкы в мэнэ дзэркало (откуда у меня зеркало)? Шо я вам, баба (что я вам, баба)? Шукайтэ свою парфюмэрию у панночок (ищите свою парфюмерию у барышень). А до мэнэ нэ чыпайтэся (а ко мне не приставайте)… Бо можу и по зубам зайихаты (а то могу и по зубам съездить)!
    – Митрич… – Игнат всё ещё продолжал озираться. – А у себя смотрел? Твоя ж изба.
    – Ижба-то моя… – Тот потупился. – Только никаих жеркал тут шроду не было. Ишо мой родитель…
    – Кажись… – Черноусый нервно сглотнул и, сдвинув бескозырку на затылок, быстро обмахнул вспотевший лоб. – Кажись… в тачанке было…
    – Кажись… – Комиссар неодобрительно поцокал языком. – «Кажись» – это из жаргона церковного старосты, а не революионного матроса! И в нашем пролетарском жаргоне такому старорежимному слову места нет! У нас, если хочешь, на первом месте должен быть порядок.
    – А нам порядок, что крабу чешуя! – Огрызнулся черноусый. – Говорю ж… было… Надо пошмонать.
    – Так шукай (так ищи)! – Марьяна ударила кулаком по столу.
    – Арбайтен!.. – Внезапно рявкнула взметнувшаяся над миской голова Конрада и упала обратно.
    Марьяна насупилась и уже открыла было рот, чтобы прокомментировать, но передумала. Подув на ушибленную руку, она оперлась на лавку и, оттолкнув собравшегося её поддержать офицера, перелезла самостятельно. Затем, пошатываясь и переступая через спящих, прошла к  выбитому окну. У проёма обернулась к матросу.
    – Ну… Чого розсився (ну… чего расселся)? Рухай мосламы (двигай мослами)! Удвох швыдче видшукаемо (вдвоём быстрее найдём).
    Черноусый вскочил, засуетился и, споткнувшись о чьи-то ноги, кинулся помогать ей взобраться на подоконник. А та, перекинув одну ногу наружу, так и застряла, пьяно раскачиваясь, будто в седле. Спуская Марьяну во двор, матрос так переборщил со страховкой, что работая ручищами, ухитрился облапать её с ног до головы. А когда эвакуация была благополучно завершена, он обернулся и, подмигнув на прощанье, «щучкой» нырнул следом.
    – Дывиться, нэ довго (смотрите, не долго)! – Запоздало заорал Мыкола вслед.
    – Как же! – Проворчал Митрич. – Таких только жа шмертью пошылать. Теперь жди, когда петух прокукарекает.
    – Ждать нельзя! – Твёрдо заявил комиссар. – Промедление подобно этому… как его?.. Короче, берём стаканы…
    – А потом… вокзалы и телеграф… – Подсказал ординарец Ванёк, которого так развезло, что сознание почему-то стало выдавать либо известные цитаты, либо голые ассоциации.
    – Какие вокзалы?.. – Не понял Чечик.
    – Все! – Рубанул Ванёк. – Особенно те, на которых имеется буфет…
    – Не знаю, как там в буфетах, а мне и здесь лафа. – Буркнул Игнат, собирая со стола ёмкости и аккуратно выстраивая перед самоваром. – Только надо разливать по справедливости, капелька к капельке.
    – Дело! – Согласился Халява. – А то в буфетах-то как?.. Хоть на стакане и риска, а всё равно не дольют! Бывало, ткнёшь в риску ногтем – мол, непорядок… надо бы догнать до полного объёму… Так они от обиды аж почернеют! Да всё пойло – в харю! Дескать, не ювелиры и циркулей не держат. А бывало – и по сусалам…
    – Старый режим. – Вздохнул комиссар. – Для него справедливость, как зараза.
    – А якшо б долывалы, то и рэволюции, можлыво, нэ було б (а если бы доливали, то и революции, может быть, не было бы)! – Подхватил Мыкола. – Он, як пан Чечик з дырэктывы зачытував (вон, как господин Чечик из директивы зачитывал). По стакану налывкы (по стакану наливки)! Затэ усим однаково (зато всем одинаково). Шоб нихто лышнёго у голову нэ брав (чтобы никто лишнего в голову не брал). Порожня голова – усёму голова (пустая голова – всему голова).
    Наступила тишина. Пока Игнат, используя половничек, как мерку, скрупулёзно отливал из самовара, Митрич принялся делать ножиком насечки по краю стола, ровно по количеству отпускаемых порций.
    – Наливай поровней, – приговаривал он, усердно сопя, – не обидишь гоштей… На чужой глоток не ражжевай роток… От проштуды и болежней – шамогон вщего полежней …
    По мере того, как спиртное расходилось по рукам, на столе стали появляться продукты из новой смены закусок. Видимо, бойцы доставали припасы, до поры до времени припрятанные в загашниках. Постепенно изба наполнялась совершенно другими запахами. И хотя в шустрых пальцах едоков по-прежнему мелькали картошка, лук, огурцы и капустка, между ними всё чаще можно было заметить редьку, яйца, груши, сливы, красные ломти арбуза, а то и соты с мёдом … Говорить было некогда, да и незачем. Все сосредоточились на еде. И только Игнат, время от времени перехватывая что-нибудь из съестного, как автомат, исправно наполнял подплывавшие к нему, словно по конвейеру, посудины. Несмотря на монотонность, этот процесс доставлял ему какое-то странное удовольствие. Вот он отмерил очередную дозу и бережно переправил пиалу в чью-то протянутую пятерню. Но не успел принять очередной «заказ» как вдруг над столом, качаясь, точно шест на ветру, поднялся Конрад.
    – Ахтунг! – Прогремело по горнице, и все затихли.
    – Тост… – Быстро перевёл Халява.
    – Мой поллагать… – Начал Конрад в полной тишине. – Что ***нэ…нэннэн… шнапс никогда не пилль. И поэттому долго не мог найти свой… э-э… пустотта... А если бы пилль, какк мы, то оччень скорро имелл бы пусттой сознание… Поэттому и нам искать пустотта не наддо… Аллес капут!
    – Предлагает кернуть… за это самое… – Халява ожесточённо потёр нос. – За пустоту и просветление.
    – Молодец, товарищ из Прибалтики! – Похвалил комиссар. – Лупит в цель, как заправский латышский стрелок!
    – Ай да Коньрад! – Крякнул Митрич. – Ай да шукин шын!
    – А что… Правильно! – Халява раскинул руки и, словно бы позируя перед фотографом, приобнял Игната с Чечиком. – Наша цель – просветление! А в чём оно выражается? Как говорил ещё этот… как его?.. Ну, патриарх… Дескать, оголодал – подхарчись, намаялся – поспи, а подкатил сушняк – попей! Ибо есть время опорожнять и есть время наливать…
    – Только у нас этого времени в обрез. – Крякнул Игнат, наконец-то хлебнув из чьей-то кружки. – Гляньте на двор. Не поспеешь накатить стакан, как уже будет светать. Вот тебе и наступит просветление!
    – Игнат мае рацию (Игнат прав), – заметил Чуб. – Гадаю, шо час прыйшов (думаю, что время пришло).
    – Чего я… «маю»?.. – Игнат растерянно похлопал по карманам. – Ничего такого, вроде, нету…
    – «Маты рацию» по росийськы означае – буты правым. – Пояснил Мыкола и, стараясь держать кружку вертикально, повернулся к Чубу. – Батьку… А про якый час ты зараз казав (батьку… а про какое время ты сейчас сказал)? Нибыто, прыйшов (вроде бы, пришёл)…
    – Якый трэба, такый и прыйшов (какое надо, такое и пришло)! – Чуб заметно посмурнел и даже пару раз горестно вздохнул. – Час, колы таемнэ… э-э… тайное становыться явным (время, когда тайное становится явным).
    – По-моему, гражданин Чуб, вы начинаете говорить загадками. – Усмехнулся офицер. – Тогда уж потрудитесь пояснить, о каком времени и о чём таком тайном идёт речь?
    – Цэ для вас «таемнэ» (это для вас «тайное»)… – Чуб ещё раз вздохнул. – А для мэнэ воно видпочатково було явным (а для меня оно изначально было явным). И суть ёго ось у чому (и суть его вот в чём). Щось мэни пидказуе, шо сэрэд нас окопався зраднык (что-то мне подсказывает, что среди нас окопался предатель). Э-э… предатель.
    – Хто-хто?..
    – Дед Пихто!
    – Зраднык?..
    – Коллаборант?..
    – Отступник?..
    – Не может быть!
    Все разом загалдели. Хотя никто толком так и не понял, о чём конкретно сейчас поведал им Чуб. Мало ли, что говорят за столом? Не всему же придавать значение.
    – И цэй зраднык (и этот предатель)… – Продолжал Чуб после паузы. – Ця падлюка (эта падлюка)… збыраеться за якусь жалюгидну жмэню (собирается за какую-то жалкую горсть) … э-э… горсть карбованцив (рублей) пидвэсты всих разом пид цэркву (подвести всех нас под церковь).
    – Обокрасть?.. – Ужаснулся ординарец Ванёк.
    – Уконтропупить! – Поправил комиссар.
    – Нэ знаю, як воно будэ (не знаю, как получится)… – Чуб развёл руками. – Но гадаю, шо зраднык помыляеться (но думаю, что предатель ошибается)… И майбутне залэжить нэ вид нёго (и будущее зависит не от него)…
    – М-м… – Офицер бросил взгляд в потолок. – Думает, что предатель ошибается… потому что… будущее от него не зависит.
    – Миль пардон! – Чечик поднял свою крынку на уровень глаз. – С этим можно было бы согласиться… но отчасти. Какие-то моменты будущего зависят от человека, а какие-то – нет. Другое дело, если брать это самое будущее целиком. Тогда, конечно… Ни от кого конкретно оно зависеть не может. Поэтому за него и не пьют… А что, если взять маленький кусочек будущего кого-то одного? Например, меня?.. Или…
    Чечик пробежался глазами по окружающим и остановился на уснувшем в миске Конраде. Чтобы разбудить и вовлечь того в разговор, он с силой пихнул эстонца ногой под столом.
    – …Или вот его? Думаете, наши частички будущего уже у нас в карманах? Как бы не так! Они только могут там быть. Но если в карманы заглянуть, вы там ничего не обнаружите… Нет-нет…
    Заметив, как Митрич слишком уж откровенно заглядывает проснувшемуся Конраду в карман, он постучал ладонью по столу.
    – Никакого будущего ты там не найдёшь. Потому что его нет ни у кого. Хотя… может быть у каждого. Как и прошлого… Которого тоже нет… хотя у всех было. Так что, господа-товарищи, остаётся только одно… Настоящее! И не какое-то там общее. А наше с вами. Которое – здесь и сейчас!..
    Чечик поднёс крынку к губам и сделал глоток. Затем быстро посмотрел по сторонам.
    – Но, хоть убейте… В этом «нашем настоящем» я не вижу ни одной падлы… В смысле – предателя.
    – И не мудгено… – Вслед за Чечиком Седрак хлопотливо повертел головой. – В каком «настоящем» ви собигались его увидеть?.. В этом?..
    Он вдруг к чему-то прислушался и, подняв глаза вверх, помахал в воздухе рукой.
    – Или в этом?..
    Вскочив с лавки, он шустро нырнул под стол и, похлопав там в ладоши, вынырнул обратно.
    – А, может, в этом?.. Нет… Это уже успело уплыть в прошлое. Хотя… Вот… Цап!.. Эх, пговогонили!..
    Усевшись на своё место, Седрак обвёл пространство пальцем.
    – Всё это означает, что никакого вашего «настоящего» тоже нету. То есть, пгименительно к абсолюту, говогить о каких-либо вгеменных гамках не только абсугдно, но и пгосто-таки смешно. А если настоящего нет, то и нас с вами в нём тоже быть не может.
    – А падлы?.. Падлы там есть?.. – Спросил ординарец Ванёк, но тут же смущённо замолчал.
    – И правда, Чубэ? – Мыкола уже успел расплескать половину кружки. – Чого цэ, на тэбэ найшло (что это на тебя нашло)? Наговорыв тут, про якогось зрадныка (наговорил тут о каком-то предателе)…
    – А я знаю… – Чуб пригубил из черпака, но тут же скривился, как от микстуры. – Тьфу, яка гиркота (тьфу, какая горечь)! Хоч и зовсим нэ пый (хоть совсем не пей)… Та й взагали… якось муторно (да и вообще… как-то тоскливо)…
    – Должно быть, к дождю… – Вздохнул Игнат и на всякий случай тоже сделал глоток.
    – Хляби, хляби, хляби… – Вдруг одиноко забормотал во сне какой-то боец, у самой двери.
    – Шо за «хляби» (что за «хляби»)? – Чуб встрепенулся и, одним махом опрокинув свой черпак, потянулся за огурцом. – Чого вин там бовтае (что он там болтает)? Прычому тут хляби (причём тут хляби)?.. Якась… абракадабра.
    – Не… – Игнат перестал отхлёбывать и тоже выпил всё сразу. – Точно, к дождю! Дескать, разверзнутся «хляби» – и понеслась…
    – Айн момент! – Офицер ловко щёлкнул крышкой портсигара. – Оставьте дождь в покое. Вы что, не понимаете? Только что при всех господин Чуб обвинил наше сообщество в неискренности. А одного из нас – в постыдном ренегатстве. То есть в предательстве… Я имею в виду некую «падлюку» как выразился наш, не побоюсь этого слова, любитель китайской версии буддизма, а по совместительству председатель. Мол, есть субъект, который за несколько рублей… и так далее, готов не только испортить наше застолье, но и лишить присутствующих права на заслуженное, в зависимости от знака накопленной кармы, будущее. А поскольку имени названо не было, мне всё же хотелось бы иметь представление о более-менее конкретизированном портрете этой личности. Или, на худой конец, методом исключения была бы определёна персональная часть не подпавших под подозрение членов. Для возможности полной реабилитации оных. С тем, чтобы торжество справедливого возмездия над предательством, если оно действительно имело или будет иметь место, случайно, не разделил бы с остальными и сам отступник. Надеюсь, у господина Чуба нет оснований не доверять ни моим словам, ни моей репутации?..
    Игнат уже давно порывался что-то сказать. Но дождаться паузы в этом словесном потоке, больше смахивающем на длинную пулемётную очередь, никак не удавалось. Наконец, перегнувшись через стол, он поймал офицера за руку.
    – Ну просто скажи, что сам тут ни при чём… И всё!.. Чего ж так надрываться? И потом, ваш благородь… Прикинь хрен к носу! Откель тут, падлы? К примеру, взять меня… Неужто по моей харе не видно, что предатель не я! Да и среди других нету. Уж я бы учуял…
    – Эх, земеля!... – Халява горестно скривил рот. – Поберёг бы свой нюх… Я может, тоже насчёт себя уверен. Но отвечать за других не возьмусь. Потому что насиделся в окопах и насмотрелся всякого! А там такого нанюхаешься… Бывало, брякнешь дружкам в блиндаже, что полковник зануда и мудак, а назавтра уже вызывают в штаб. Тебя, ясный «биттэ-дриттэ», отправляют в какую-нибудь безнадёжную мясорубку… А кого-то – в отпуск. Вот и прикинь… Моя б воля, я бы этих краснобаев…
    – Краснобаив?.. – Мыкола выпучил глаз, то ли пытаясь определить, в какой руке у него кружка, то ли опасаясь увидеть поблизости краснобая. – Ни… Краснобаив нэ бачу (нет… краснобаев не вижу)… У всякому рази, я точно нэ «бай» (во всяком случае, я точно не «бай»)… О!.. А можэ… Можэ, цэ наш комиссар (а может… может, это наш комиссар)? Вин жэ як раз цэй (он же как раз этот)… Красно… чэрвоно… бай!
    – Накось выкусь! – Складывая кукиш, комиссар от возмущения едва не вывихнул пальцы. – Нашёл бая!.. Бай – это ж мироед! А где ты видел, чтобы коммунист пошёл с мироедом супротив народу? Да народу только хвост поднять, и от нас мокрого места не останется! А мы с Ваньком, между прочим, уже почти два года как члены партии. На таких где сядешь, там и слезешь! У партии, браток, не забалуешь! Чуть что – враз на колени поставим. Будь ты хоть бай, хоть… хоть…
    – Политическая проститутка! – Выпалил ординарец Ванёк. – На колени и точка! А будешь кочевряжиться, так отгегемоним, что только ошмётки полетят! Нам, партийным, палец в рот не клади! Не баи… И никакие обрезы с директивами не помогут…
    – Ишь куда загнул… – Чечик толкнул локтем Халяву. – Никак, в твой огород… Вроде как обрезом попрекает. А ещё член, мать его!
    Он поднялся со своего места и, глядя на ординарца, укоризненно покачал головой.
    – Дура!.. Ещё и ружьё приплёл… Ты бы выглянул из окошка своего партийного кабинета. Да посмотрел бы, чего в мире делается? Сейчас не надо пугаться человека с обрезом. Тем более, русского. Нынче гораздо опаснее угодить на крючок какому-нибудь штатскому горлопану, вооружённому идеей. Такого хлебом не корми, дай только воды намутить. То есть, значит, чем дальше от порядка, тем лучше. А наша директива целиком и полностью как раз и стоит за порядок. Точнее, за антиидею этому новому русскому порядку. А теперь пораскинь мозгами. Поскольку эту директиву притаранил я, то какой из меня, на фиг, идейный горлопан? А тем более, отступник? Скорее, мне можно было бы приписать склонность к раздолбайству… Что является национальной русской чертой и с чем я могу согласиться… Но обвинить меня в предательстве – это было бы просто идиотизмом!
    – Какой тут идиётизм?! – Быстро вмешался Седрак. – Идиётизм – это, когда национальный вопгос в стгане пытаются гешить путём обвинения отдельных меньшинств в доминиговании над остальными. Дескать, это газгушает сложившийся погядок. Ой, я вас умоляю!.. Как будто он где-то был. Я пгосто-таки умиляюсь, когда гусскому человеку вообще пытаются внушить идею какого бы то ни было погядка. Понятия «гусский» и «погядок» – несовместимы. А подозгевать евгея в желании пгивить кому-нибудь свою систему ценностей, чтобы потом доминиговать над ним, это – идиётизм в квадгате!  Это всё гавно что, пилить сук на котогом сидишь. Или – самому себе одолжить деньги под проценты. Поэтому ни один уважающий себя потомок Авгаама ни за что не пойдёт пготив уже сложившихся общественных и национальных отношений. В пготивном случае это пгиведёт к отступничеству. А всем пгекгасно известно,  что ни один евгей, ни пги каких обстоятельствах не способен кого-то пгедать. Тут настолько всё пгосто, что пгоще может бить, газве что, ковгик под двегью.
    Пока он говорил, Конрад, внимательно слушавший о чём шла речь за столом, в какой-то момент наклонился к офицеру и что-то зашептал на ухо. Но тот лишь вяло отмахнулся. Видимо суть вопроса не показалась ему очень уж важной. Наконец, утомившись от назойливости Конрада, офицер согласно кивнул и, задрав подбородок, погладил кадык.
    – Вот тут наш эстонский друг интересуется, нельзя ли поддержать господина Ванька и организовать сюда каких-нибудь политических проституток?
    – Кого?.. – Игнат со страхом оглянулся на окно.
    – Я зрозумив (я понял)!.. – От внезапной догадки Мыколу так передёрнуло, что из его кружки расплескались последние капли. – Тэпэр ясно!.. Нимэць и е та сама падлюка (немец и есть та самая падлюка)!
    – Разверни оглобли! – Перебил Халява, отливая из своего стакана в его опустевшую кружку. – Не видишь, не догоняет чухонь. Тормозит… Должно быть, выпал из темы. А вставить некому.
    Он чокнулся с Мыколой. Но видя, что  Конрад не понимает, о чём они спорят, защёлкал в его сторону пальцами.
    – Слышь, кляйнэ-швайнэ… Герр Чуб завёл шарманку о том, что у нас тут, якобы, завелась гнида. И кое-кто намекает на тебя… А ты – ни ухом, ни рылом. Молчишь, как рыба на сковородке. Хоть бы промурлыкал что-нибудь для самоотвода, что ли… Бабы бабами, но если сегодня эту гниду к ногтю не прижать, завтра всем – капут. Понял?
    У Конрада медленно округлились глаза. Судя по всему, до него дошло, о чём приблизительно идёт речь. Судорожно глотнув, он быстро закивал.
    – Я-я… Ихь ферштейн зи! Гнидда – отшень плёхо…
    Он наклонился и посмотрел через Митрича на Мыколу.
    – Но поччему он думмать на меня? Мой не иметь гнидда. Ихь бин больной нихт! У кого гнидда, тот надо полливать голова керросин… Только где он есть?.. Можетт, у Митрич?
    – Чего это… у меня ешть?.. – Не понял Митрич и, задрав рубаху, принялся водить подбородком по груди, разглядывая возможные изъяны. – Ничего у меня нету! Вот… Лупоглажьте… Где гниды?..
    Он собрался было почесать живот, но удержался и заправил рубаху в штаны.
    – Да и шроду ничего такого не бывало! Ишо покойный родитель отважил. Как чичаш, помню… Гоняют ребятишки в шалочки… Ну и мне, жначит, охота. Я к папане. Дай, говорю, шхожу на выгон, поиграю ш парнишками. Дак он меня – хряшть по жагривку. Хрен, говорит, тебе! Нонче ж банный день… А баня, дяденьки, чтоб вы жнали, для гниды – чиштая геенна. И вот лупит меня родитель веничком, а шам приговаривает. Не та, мол, гнида пакошть, что шнаружи, а та, дешкать, что внутри. Не уподобляйша, говорит, никаким этим гнидам. И дружкам не шпушкай. Вот тогда меня шловно кто-то ражбудил! Пошмотрел вокруг, а там одно пашкудштво… Одни продают, другие глумятша, а третьи ишо и деньги берут жа предательштво! И от этой картины, дяденьки, так вдруг штало тошно, так блевотоображно, что ш тех пор я дал щебе жарок…
    – Интересно… – Офицер вскинул бровки. – И в чём заключался этот ваш зарок?
    Митрич пафосно взметнул вверх руку и плавно опустил её на стол.
    – Никаких «гнид»! А предать – даже хуже, чем протрежветь!
    – Та-а-ак… – Чуб удовлетворительно крякнул и расправил усы. – Тэпэр бачу, шо сэрэд прысутних падлюкы нэмае (теперь вижу, что среди присутствующих падлюки нет)… Алэ всэ ж такы зраднык е (однако всё ж таки предатель есть)…
    И тут, словно домушник из темноты, в оконном проёме показался черноусый матрос. За его широченными плечами болтался огромный узел из чёрного бархата, переливавщегося в лунном свете таинственными складками.
    – А ну, братва, принимай гостинцы!
    Черноусый поднатужился и перекинул в горницу свою поклажу, которая на самом деле оказалась анархистским штандартом, приспособленным под мешочный узел.
    Разговоры за столом моментально смолкли, и все уставились на застрявшего в оконном проёме матроса. А тот, устроившись прямо на подоконнике, уже беззаботно качал ногой в грязном ботинке, словно никуда и не отлучался.
    Постепенно до всех начало доходить, что за выяснениями, кого имел в виду Чуб, говоря о возможном предателе, про Марьяну и черноусого напрочь забыли. Думая о себе, каждый приводил довод только в свою защиту. И чьё-то отсутствие в ходе обсуждения такой щекотливой темы никого, собственно, и не настораживало. Зато теперь, когда в избе появился новый персонаж, всеобщее внимание моментально обратилось на него. В полнейшей тишине даже послышалось, как у кого-то от напряжения хрустнула шея.
    – А вот и анархия!..
    Митрич принялся многозначительно зыркать по сторонам, подмигивать и почёсывать горло, изображая солдата-окопника, нахватавшегося вшей. Видимо намекая на невесть откуда появившуюся «гниду».
    А черноусый, видя, что от него чего-то ждут, шумно спрыгнул с подоконника и принялся развязывать узел. В первую очередь из расшитого черепами стяга появился граммофон. Затем выкатился пузатый винный бочонок, увитый связками баранок. И, наконец, тускло блеснуло мутное зеркало в окислившейся бронзовой рамке. В нижней части зеркала была наклеена старая затёртая открытка, на которой с трудом угадывалось пухлое личико, наповал разящее пунцовыми губками из-под шляпки лохматых перьев.
    – Всё обшманал, – запыхавшись, пояснил матрос, передавая зеркало Чубу. – Насилу отыскал. Такое… сгодится?..
    – Погодь, браток… – Комиссар жестом остановил черноусого. – Пока ты там «шмонал», мы тут тоже маленько помитинговали. И вот что нарисовалось… Кое у кого возникли смутные сомнения по линии нашего кадрового состава. И вот в связи с этим товарищи поставили на повестку вопрос о… м-м… некоем предательстве…
    – Ну… поставили и поставили… – Черноусый оглядел бочонок, прикидывая, как бы сподручней его ухватить.
    – При этом мнения разделились, – продолжал комиссар. –  Одни высказались за то, что сее деяние, кроме как паскудством и грехом назвать никак нельзя.
    – Ну?..
    – А другие уверены, что, если кому-то суждено… так сказать, стать отщепенцем, то он от этого уже не отвертится. И обязательно им станет.
    – Ну а я-то тут причём?..
    – А при том… Общественность… – Комиссар медленно обвёл рукой притихших за столом. – Интересуется… На каких позициях, в этом плане, стоишь ты?
    – Что значит, на каких? – Черноусый замер, удерживая бочонок на весу, так и не донеся его до стола. – Ну… на каких все, на таких и я... А что?..
    – Так… лёгкий инцидент. – Офицер бросил взгляд на ночную темень за окном. – Просто ваше, так сказать, долгое отсутствие вызвало у собрания определённые колебания этического толка.
    – Ах, вот откуда прилив!.. – Протянул матрос и, сморщившись, попытался почесать нос об усы. – Ты насчёт Марьяны?.. Не ссы… И пальцем не тронул. В другой раз, будь спок, кинул бы якорь. А тут… Братва ждёт… Волнуется… Что ж я, гнида там какая?.. Или мачтой об Охтинский мост долбанулся?..
    – Шлыхали? – Митрич радостно заколотил кулаками по коленкам. – Вот вам и ответ! Никакая он не гнида!.. А наоборот… И вообще… Анархия – это вам не шброд там какой… Где анархия, там дишчиплина и порядок!
    – А дэ ж тоди Марьяна (а где ж тогда Марьяна)? – Мыкола нагнулся и заглянул под валявшееся на полу знамя.
    – А ч-чёрть-ть её знает!.. – Черноусый с грохотом поставил бочонок на стол. – Как… э-э… покурили, подалась куда-то к речке.
    – Должно, помытьша пошла… – Хихикнул Митрич и, спохватившись, тут же повернулся к принесённой матросом деревянной ёмкости. – Это что жа кадушка?.. Неуж-то шо шпиртным?..
    Приложив ухо к ребристому боку, он принялся обстукивать бочонок со всех сторон. Даже лизнул металлический обруч, стягивающий деревянные доли.
    – Точно! Жуб даю… Оно! Шпиртное… Эх, жнатное должно быть винишко. Думаю, урожая никак не пожже пожапрошлого года… Ох, доложу я вам, и годок тогда выдалша!.. Виноград прошто под ногами вылялша. Бери – не хочу… Ну, теперь нажрёмша! Только шначала надо шпирт докушать…
    …Ух! Пора бы и передохнуть!.. Пока Митрич с компанией «доедает» спирт, посмотрю-ка, что осталось под рукой… К примеру, только что (то есть в сию секунду) закончился «Вайт хорс», оставленный кем-то из недавних гостей. И, значит, придётся переключиться на пиво. Если оно вообще случайно окажется в холодильнике… Так и есть! Оказалось!.. Правда, оно могло бы пригодиться утром… Ну да ладно… Вполне возможно, что утром возникнут другие проблемы. И кто знает, не угораздит ли меня завтра вновь заняться кольцами под колодец, которые вот уже с месяц сиротливо валяются на участке, ожидая грёбаных копателей, чтобы наконец-то занять своё давным-давно уготованное место в почве замечательного посёлка Наткино близ Поленова, что на Оке (19-20 августа 2007г.)…
    …Спирт «ушёл» практически мгновенно. Но, как ни странно, никто не ринулся тут же опробовать содержимое винного бочонка. Видимо, от самого предвкушения продолжения застолья все почувствовали такой опьяняющий импульс, что дополнять его чем-то ещё просто не имело смысла. На Чечика этот импульс подействовал таким образом, что его сознание вдруг принялось оценивать происходящее как бы с палубы некоего судна, дававшего крен то в одну сторону, то в другую. Причём, когда в пучину проваливался левый борт, Чечик ощущал полное и безоговорочное согласие со всеми сразу. Но когда крен перемещался вправо, его просто распирало от противоречий и желания сопротивляться любым компромиссам со стороны. После нескольких головокружительных виражей он понял, что воображаемый «корабль», похоже, и сам не имел никакого представления, каким курсом ему вообще следовало бы двигаться. Поэтому, когда последние капли спирта мягко шарахнули в голову, Чечик собрал всю волю в кулак и, широко расставив ноги, принял решение изо всех сил держаться середины. К его удивлению этот манёвр сразу же дал результаты! Качка немедленно прекратилась, и он опять ощутил под локтями твёрдую поверхность стола. Этот факт принёс такое облегчение, что даже комиссар, сидевший напротив и уже давно ехидно подмигивавший, не вызвал у Чечика никаких обидных ассоциаций. Наоборот… Его поведение показалось вполне дружеским и моментально расставило всё по местам, вернув Чечика в привычную атмосферу понятных условностей. Решив, что неплохо было бы закрепить достигнутое равновесие подарком, он покрутил головой по сторонам в поисках подходящего предмета. Затем достал свой наган и, перегнувшись через стол, сунул оружие комиссару под нос.
    – На… Дарю!
    Отшатнувшись, тот поначалу даже прикрылся ладошкой. Но, догадавшись, что перед ним всего-навсего подарок, сразу размяк. Покрутив наган в руках и на всякий случай заглянув в дуло, комиссар обтёр о гимнастёрку руку, чтобы достать свой. Его револьвер оказался точной копией подаренного, если не считать выгравированной на рукоятке благодарственной надписи от кого-то из командования. Демонстрируя механизм, он покрутил барабан и, взглянув через мушку на ординарца Ванька, передал пистолет Чечику.
    – А это… от меня!
    Обмен подарками состоялся. Что сразу же всем пришлось по душе. Халява что-то прошептал Игнату на ухо, и оба заржали. Потом, словно бы передразнивая комиссара с Чечиком, они выпили остатки спирта на брудершафт и, обменявшись стаканами, жеманно расцеловались. Седрак придвинулся к матросу, а когда тот подозрительно насупился, бесцеремонно содрал с него бескозырку и нахлобучил вместо неё свою шляпу. Этот жест и вовсе произвёл настоящий фурор. Теперь черноусый матрос в шляпе и с пулемётными лентами на груди стал походить на героя мексиканских повстанческих войн. А Седрак в бескозырке, но при пейсах – на фантастическую медузу.
    Ординарцу Ваньку так понравилась игра по смене формы, что он тут же предложил офицеру свою красную ленточку, получив в ответ знак полкового отличия с императорскими вензелями, покрытыми роскошной цветной глазурью. Митрич с Конрадом просто-напросто обменялись солёными огурцами. А Чуб и вовсе лишь молча поднял черпак и подмигнул Мыколе, который понимающе подмигнул в ответ. При этом так умильно разулыбался, что непроизвольно заулыбались и все остальные. А чтобы улыбка не показалась совсем уж бессмысленной, он выудил из миски кильку и, подкинув под потолок, ловко поймал, звонко клацнув железными вставными зубами.
    – Килька пряного посолу… – Нараспев выкрикнул Мыкола. – Краща (лучшая) закусь для монгола!
    – Да уж… – Офицер покосился на забрызганную килечным рассолом грудь с только что подаренной ординарцем ленточкой и полез в карман за носовым платочком.
    – Как это тонко! – Вздохнул он, стараясь оттереть набухавшие на глазах масляные пятна. – И по-цирковому хлёстко! Надо полагать, в оценке прогрессивного искусства, отображающего дух времени, господин Петлюра оказался полностью солидарным с большевистским подходом. И если для одних важнейшим из культурных достижений является кино, то для других, несомненно, цирк… Но я не вижу здесь никакой связи с монголами.
    – А чого тут бачыты (а чего тут смотреть)? Цэ ж пэршэ, шо прыйшло у голову (это же первое, что пришло в голову). – Мыкола постучал по макушке костяшками пальцев. – Дывиться, як складно (смотрите, как складно). Посол – монгол… Ач яка рыфма (ишь какая рифма)! Мэни хлопци вжэ давно раджують (мне хлопцы уже давно советуют)… э-э… советуют… податыся у поэты. Так и говорят. Ты, мовляв, Мыкола, просто повынэн статы народным рупором (ты, мол, Мыкола, просто обязан стать народным рупором)! Тому шо дэ тилькы запахнэ поэзиею, ты тут як тут (потому что где только запахнет поэзией, ты тут как тут)… Начэ жопою чуешь (как будто жопой чувствуешь)… А щэ казалы, шо на мэнэ чэкае вэлыкэ майбутне (а ещё сказали, что меня ожидает великое будущее)! Бо, колы поэт складае багато виршэй, ёму обовъязково ставлять памъятнык (потому что, когда поэт сочиняет много стихов, ему обязательно ставят памятник). А ну як и вправду, поставлять (а вдруг и правда, поставят)? Ось послухайтэ (вот послушайте).

                Хрясь цыгарку мымо урны…
                Цэ нэ я… Цэ – Митрич, курва!

    – Га (а)? Хиба нэ талант (разве не талант)?
    – Пушкин! – Кивнул Митрич. – Тебе б ишо бакенбарды и трошточку.
    – Слышь-ко… – Ординарец Ванёк оторвался от матросского зеркала, в котором уже давно разглядывал прыщи на носу. – Слышь, чё думаю? А на кой нам эта хренотень?
    Он плюнул на стеклянную поверхность и тщательно растёр рукавом.
    – Ну, граммофон там… ну, винцо… Это я понимаю. А на фига зеркало?
    – Натюрлихь… – Конрад наклонился через стол к Ваньку, чтобы посмотреть на своё перевёрнутое отражение. – На фига намм зерккалло? Шнапс – гут… Мюзика – гут… А в зерккалло только фрау смотрреттся. Мы же не есть фрау?..
    – Фрау-фрау… – Митрич сплюнул на пол. – Вот рашкудахталша! А чего лопочет и шам не жнает… Шлов-то полным-полно, а уха только два. Поэтому и шлова надо не только правильно выговаривать, но и толково чередовать. Шперва подлежачее, а уж потом шкажуемое. Понял?
    – Ну шо ты до нёго прычэпывся (ну что ты к нему пристал)? – Чуб загремел табуретом и с трудом поднялся. – Розвэлы тут граматыку (развели тут грамматику)… Нудно слухаты (тошно слушать)! Нэвжэ ни до кого нэ дийшло, шо мы можэмо бильшэ нэ побачытыся (неужели ни до кого не дошло, что мы можем больше не увидеться)? От завтра подывымось одын на одного и нэ впизнаемо в облыччя (вот завтра посмотрим друг на друга и не узнаем в лицо)?.. М-м… Не узнаем в лицо…
    – Как это не узнаем? – Удивился Ванёк. – Морды, что ли, опухнут?
    – Само собой, опухнут, – кивнул комиссар. – Это как пить дать!
    – А можэ цэй… это… – Мыкола почесал подбородок. – Насамкинэць подывытыся у дзэркало (напоследок посмотреться в зеркало)? Ну, шоб кожный запамъятав, як выглядае (ну, чтобы каждый запомнил, как выглядит)…
    – А что толку? – Зевнул Игнат. – С похмелья все как близнецы – на одно лицо. Очень трудно распознать. Разве что, по приметам… Или там, по одёже…
    – Это встречают по одёжке. – Черноусый по моряцкой привычке сдвинул шляпу на затылок. – А провожают по уму. Так что, если в зеркало и смотреть, то не на харю, а на ум.
    – Не… – Поправил Митрич. – Ни хари, ни ума ты там не увидишь. Потому как твой ум и ешть жеркало! Или… должен быть, как жеркало. Тогда и можги у тебя будут ровные и пуштые. А главное, холодные… Навроде рашола иж-под капуштки.
    – Ну от шо (ну вот что)… – Чуб оттолкнулся от стола и шагнул по направлению к двери. – Раз тут нихто ничого нэ розумие, пиду-ка я до саду (раз тут никто ничего не понимает, пойду-ка я в сад)… Тьфу!.. До витру… А вы тым часом спробуйтэ видшукаты свий розум (а вы тем временем попробуйте отыскать свой ум)? Хоча б у дзэркали (хотя бы в зеркале)… И шоб нихто нэ пыв, покы нэ звэрнусь (и чтобы никто не пил, пока ни вернусь).
    Он демонстративно похлопал по винному бочонку и поплёлся в сени, без разбору топча спящих на полу бойцов. Напоследок, уже за стенкой, беззлобно кого-то обматерив, он громыхнул наружней дверью, и наступила тишина.
    – Обиделся… – Шепнул Халява.
    – Ещё бы… – Игнат сокрушённо покачал головой и вздохнул. – Пойду, говорит, до ветру… А сам даже директивы не взял.
    – Это он зря! – Ординарец Ванёк басовито хохотнул. – Кто ж так ходит?
    – Да нам-то что… – Комиссар взял книжицу и раскрыл наугад. – Будет надо, мы и сами… так сходим, что никому мало не покажется! За нами пойдут миллионы пролетариев! И все как один – с директивами. Как раскроют в нужном месте, а там…
    Он насупил брови, всматриваясь в раскрытую страничку.
    – Вот, к примеру… Бодхи…д…харма…
    От натуги он округлил глаза. Но быстро овладел собой и, смахнув со лба пот, насмешливо сплюнул.
    – Ну?.. И чего тут непонятного? Даже беспартийный сразу смекнёт что к чему. Раз начинается с заглавной, значит фамилия. Ну а «дэ харма» означает, что гражданин из дворян. Во всяком разе – не рядовой.
    – Из штабных, что ль? – Догадался черноусый.
    – Бодхидхарма-то?.. – Чечик чуть подумал, затем кивнул. – Этот, пожалуй, из верхов! Из таких, брат, верхов… где, если и подпрыгивают, так только вниз. И вообще… Ходят слухи, что вроде как даже сам ***нэн под ним ходит.
    – Круто! – Комиссар уважительно выпятил нижнюю губу. – Видать, важная шишка! Ему бы ещё… э-э… подходящий псевдоним… Как у всех прочих партийных товарищей… А то как по такой фамилии определить нацию… или там… сословие?.. Бодхидхарма…
    Он ожесточённо почесал забинтованную голову.
    – Чёрть его знает?.. Родом хоть откуда?
    – Да поговаривают, что откуда-то с запада… – Чечик непределённо кивнул через плечо.
    – Так и знал! – Комиссар впечатал кулак в ладонь. – Ну что за мода? Как только возникает подходящая ситуация, так сразу с запада! Летят, точно мухи на гавно… Как будто у нас самих некому на него садиться. Чего к нам-то переться? Какой в этом смысл?
    – Во-во!.. – Халява чуть не подавился арбузной семечкой. – В том-то всё и дело! Я имею в виду смысл… Кого ни спроси, никто толком не знает. Включая и самого Бодхидхарму... Мы вон с Чечиком насчёт этого вопроса уже и с ног сбились. У кого только ни пытались выяснить. Даже в директиве про смысл его прихода ни гу-гу… Припёрся, мол, с запада. А к кому?.. На чём?.. И вообще, на кой?..
    – Может, выпимши был? – Предположил Игнат.
    – Та яка ризныця (да какая разница)?.. – Мыкола потянул к себе бочонок. – Яка ризныця, звидкиля шкандыбае людына (какая разница, откуда идёт человек)… з востоку чы з захиду (с востока или с запада)? Шкандыбае соби, ну и нэхай шкандыбае (идёт себе, ну и пусть идёт)…
    – Э-э-э, дяденька… – Митрич хитро сощурился и потянул бочонок на себя. – Ешть ражнитша. Ишо какая! Оно ведь как?.. Ешли пришёл не оттуда, так и шкажи, не вводи в жаблуждение. А то у наш в деревне жил один такой… Не то чтобы придурковатый, но почти в каждый день трежвый и хмурый. Дружить ни ш кем не дружил и от ражных там ражговоров только отбрехивалша. Вот идёт он как-то по дороге, а навштречу ему наши мужики. Понятное дело, вще как один «под мухой». И шпрашивают… прошто так, беж интерешу… куды, дешкать, тот хромает? А он им… На Кудыкину, говорит, гору. Ага… Мужики делают вид, что вроде как никакого хамштва не жамечают. Ладно… И опять к нему ш вопрошами. А откудава?.. А, иж Кудыкиной, опять им, балки… Ну мужики покивали и дальше шпрашивать не штали. А прошто набили ему морду и ушли. На другой день обратно жамечают его на дороге. А пошкольку от нонешнего недопою вщем как-то груштно, решили шнова оштановить и поинтерешоватьша. Ну и шпрашивают… А куда, мол, прохожий, теперь держишь путь?.. А у мужика от вчерашнего интервю морда ишо не прошла… Чешетша и побаливает… Дай, думает, шкажу наоборот. Может, отштанут… Ну и прижнаётша, что топает в Кудыкину балку. Так!.. Мужики уже руки потирают. Добро, говорят… А откудава?.. Дак ш Кудыкиной же горы… Ну мужики рады-радёшеньки. И давай ему по-новой харю мылить. Да так намылили, что и грушть прошла. Вот же, думают, как повежло! И порешили, что и впредь, как только выпимши жашкучают, будут выходить на дорогу, чтобы ражгонять тошку. Вот так каждый божий день и ражгоняли… Пока однажды бедолага ни прожрел. И вот, когда мужики, по привычке, штали его пытать – откуда и куда, он прошто харкнул им под ноги. Мол, мордуйте так, беж вопрошов. Дешкать, чего ни шкажу, вщё будет не то… Тут до мужиков дошло, что дальше шпрашивать нету шмышла. Ну и отштали. Потому как интереш пропал.
    – Ну и шо?.. – Мыкола опять потянул бочонок к себе. – У чому тут змысл (в чём тут смысл)?
    – Ижвештно, в чём…
    Митрич решил не сдавать позиций. Вежливо, но настойчиво качнув посудину в свою сторону, он как бы невзначай положил подбородок на край дубовой крышки.
    – У кого яжык беж коштей, у того шишки на лбу и раштут. Потому как любой вопрош, уже шам шобой, не прижнаёт ответа. И штало быть, кто шпрашивает, тот прохиндей. А кто отвечает… да ещё и шо шмышлом, тот дурак.
    – Ну и як жэ тоди видповидаты (ну и как же тогда отвечать)?.. – Мыкола на секунду ослабил хватку. – В смысле… отвечать?
    – А никак… – Митрич обвил бочонок руками и крепко прижал к животу. – Тебя шпрашивают, а ты помалкивай… Как Бодхидхарма. А ешли пришпичит, гони полную чушь. Чтобы в ней, в этой чуши и ближко не было никакого шмышла. Иначе так и будешь ходить ш намыленной мордой.
    – Выходыть, колы Бодхи…дэ…харма зъявывся, в ёго прыхиду вжэ нэ було ниякого змыслу (выходит, когда Бодхидхарма появился, в его приходе уже не было никакого смысла)?
    Мыкола вздохнул и, видя, что победить Митрича в перетягивании бочонка не удастся, исподтишка пнул того под столом ногой.
    – Тоди навищо мы тут про нёго говорымо (тогда зачем мы тут о нём говорим)?..
    – У меня на ширинке… – Митрич тихонько постучался лбом о деревянную крышку бочонка. – Не хватает трёх пуговок… Теперь понял?
    Мыкола остолбенел. Вскинув брови, он какое-то время разглядывал пространство перед собой, затем медленно перевёл взгляд на зажатую у Митрича в руках добычу.
    – А мэни здаеться (а мне кажется)… – Он понизил голос и прищурил один глаз. – Мэни здаеться, шо у бочонци, в якый ты так учэпывся, зовсим нэ выно, а звычайна вода (мне кажется, что в бочонке, в который ты так вцепился, совсем не вино, а обычная вода)…
    Он окинул стол торжествующим взглядом.
    – Так шо, хлопци, спыртного бильшэ нэмае (так что, парни, спиртного больше нет)…
    – Как это нету?.. – Одиноко взвизгнул кто-то за столом.
    В избе наступила тишина.
    – Вы чё!..
    У матроса от спазма перехватило горло, но в следующий момент он с такой силой рванул на груди тельняшку, что чуть было не выскочил из неё целиком.
    – Какая, к… моржам с тюленями, вода?! С мачты рухнули?.. Или медуз обожрались?!
    От невероятной новости вся бодрствующая часть горницы, которая совсем недавно находилась в предвкушении продолжения банкета, буквально лишилась дара речи. Комиссар едва успел подставить плечо почти что рухнувшему в обморок ординарцу Ваньку. А Чечика, снова оказавшегося на своём «корабле», так швырнуло на правый борт, что казалось, обратного крена уже не будет.
    Тем временем Игнат выдрал из цепких рук Митрича бочонок и, одним ударом выбив пробку, припал разинутым ртом к узкому отверстию. Все, как по команде, замерли.
    Пока «снималась проба» никто не проронил ни слова. Побледневший Конрад, вонзив ногти в край стола, пытался по булькающим звукам определить, что же на самом деле содержал бочонок? Седрак тихонько раскачивал головой, стегая себя пейсами по щекам. Даже офицер привстал, нервно теребя на кителе красную ленточку. Но стоило Игнату сделать последний глоток и облегчённо выдохнуть, как по горнице поплыли волны легко узнаваемого запаха мадеры. И тут же раздалось оглушительное эхо. Это вслед за Игнатом выдохнули все остальные. Один Халява, всё ещё продолжавший судорожно моргать, запоздало захлопал по карманам шинели. Видимо, в поисках  обреза…
    – Вот вам, дяденьки, наука! – Хихикнул Митрич, указывая на юркнувшего под стол Мыколу. – Иштинный шмышл можно пожнать не иначе как на шобштвенном опыте. То ешть, когда шам попробуешь. А от пуштого губошлёпштва получишь одни недоражумения.
    В это время на подоконник глухо шлёпнулись перемазанные глиной ладони, и в проёме показался огромный разлохмаченный чуб, весь в репейниках и соломе.
    – Поможить, пановэ (помогите, господа)…
    Халява с Чечиком кинулись к окну и, хрипя в унисон, с трудом втащили Чуба в избу.
    – Ну, как там, в саду?.. – Халява отряхнул старшому перепачканные землёй колени и помог добраться до стула.
    – Та нияк (да никак)… Одыноко… Дийшов аж до самого кинця, а навколо жоднойи души (дошёл аж до самого конца, а вокруг ни души). Побалакав сам з собою та пишов до хаты (поговорил сам с собой и пошёл в дом)…
    Чуб шмыгнул носом, принюхиваясь.
    – Чэкай-чэкай (подожди-подожди)… А шо цэ у вас (а что это у вас)?.. Нияк… мадэрою нэсэ (никак… мадерой несёт)? Я ж казав (я же сказал)!.. Покы шо нэ пыты (пока что не пить)!
    – Так то… Игнат… – Мыкола вылез из-под стола и почему-то ткнул пальцем в Митрича. – Ковтнув… э-э… глотнул для опыту, колы шукав змысл цёго (когда искал смысл этого)… як ёго (как его)…
    – Непосредственной идентификации своего сознания на фоне исчезающего самосознания Бодхидхармы… – Затянул было офицер.
    Но Митрич схватил со стола зеркало и поднял над головой.
    – Не в этом дело!.. Прошто у нашего жеркала нету подштавки. А Мыкола вышкажалша, что беж неё – никак… Помните, как в штихах у ***нэна?.. Вот Игнат и рашштроилша.
    – Ось воно шо (вот оно что)… – Чуб пригорюнился. – И правда… Бэз пидставкы… От нэзадача!..
    – Ну и что… – Митрич перелез с зеркалом через лавку и, спотыкаясь, пошёл к стене. – Ничего штрашного. Чичаш приторочим на гвождик… Вот вам и будет полное ижделие. Какая ражнитша, подштавка у него или… подвешка?.. Ежели поштавить штоймя, то оно конечно… А попробовать повещить, то получитша то же шамое, только наоборот.
    Пока он ощупывал стену в поисках гвоздя, Игнат быстро разлил мадеру и, усевшись на место, нетерпеливо потёр ладонями.
    – Кого ждём?
    – Гэй, Митрич… – Чуб обернулся, всматриваясь в темноту. – Заблукав, чы шо (заблудился, или что)? Уси тилькы на тэбэ чэкають (все только тебя ждут).
    – Чичаш… Никак не нашарю…
    – А тут шукав (а тут искал)?..
    Не глядя, Чуб наотмашь лупанул кулаком по стене за своей спиной и тот час же дико взвыл. Случайно «обнаруженный» гвоздь моментально пробил ладонь, из которой весело брызнули капли крови.
    – Знайшлы (нашли)! – Радостно загорланил Мыкола, стараясь разглядеть в темноте Митрича. – Знайшлы гвиздок (нашли гвоздик)!.. Он там… за Чубом! Давай, швыдче вишай та сидай (давай, быстрее вешай и садись).
    Ещё какое-то время Митрич шумно сопел, вешая зеркало на гвоздь. Наконец дыхнул, протёр тускло блеснувшую поверхность рукавом и вернулся на своё место.
    – Поздравляю, товарищи! – Объявил комиссар. – Дело сделано. Можно сказать, повесили атрибут сознания туда, где ему и положено висеть! Я бы добавил – прислонили к стенке.
    – И поделом! – Ординарец Ванёк погрозил зеркалу кулаком. – Будет знать!..
    – Абсурд! – Бросил офицер. – Зеркалу о чём-то знать ни к чему. Его функция – отражать. Как, впрочем, и сознанию… Тем более, что сознание, обладающее знанием – это, согласитесь, тавтология. Другое дело, когда говорят об «истинном» сознании. Вот его отражающий аспект лежит, скорей всего, в области трансцендентного, так сказать, внечувственного восприятия, имеющего метафизические корни, что само по себе обнуляет вероятность принадлежности к феноменальному миру. Отсюда и трансформация зеркала как феномена от реального объекта к абстрактному символу. С другой стороны, познавательный характер отображённой реальности заключается в способности и стремлении личности анализировать полученный материал с последующим теоретизированием. Что, опять же, предполагает некую зависимость от общепринятых или, как говорят, конвенциальных отношений, введённых в систему социального функционирования искусственным путём, а значит не признающих в достижении абсолютного знания главенствующей роли не только элемента случайности, вносящего упорядоченность в этот процесс, но и интуиции, придающей ему направленный импульс. Таким образом, кажущийся авторитет зеркальной реальности, подкреплённый иллюзорным характером личностной окраски индивидуального сознания, даёт эффект чудовищного искажения истинного восприятия следующих вещей... Во-первых: объектов как познаваемых данностей. Во-вторых: субъектов как познающих и самоопределяющихся по отношению к объектам сущностей. И, наконец, в-третьих: души как спонтанно возникающей субстанции в результате взаимодействия первых со вторыми и обладающей отличительными признаками приемлемости в знаковом поле. Так что, в отличие от истинного, готовность обычного сознания использовать в качестве базисной основы аналог зеркального отражения может привести к его вакуумной изоляции или, если хотите, к полному своему опустошению…
    – Позвольте гезюме… – Седрак поднялся и торжественно «перечеркнул» офицера половничком, как будто орудовал дирижёрской палочкой. – Вот так!
    – И мне чуток… – Подхватил Митрич, успевший исподтишка вылакать всю свою мадеру. – Тока без изюму…
    – И мне плесните… – Попросили слева.
    – И мне… – Добавили справа.
    Оказалось, что во время «офицерской» речи никто не зевал. Изображая прилежных слушателей, мужики втихаря хлестали вино. А самые шустрые опять же умудрились ещё и получить у Игната добавку. Даже Конрад, монотонно кивавший в такт офицерским словам, незаметно для себя, «выкивал» свой стакан до донышка. Один Чуб, казалось, никого не слушал и, пригорюнившись, наблюдал, как из пораненной гвоздём ладони прямо в черпак с вином шлёпаются тяжёлые капли густо-красной крови.
    – Едрит твою налево! – Встрепенулся комиссар, заметив глубокую царапину. – Эко тебя гваздануло!
    – Ух, как рашкурочило! – Ужаснулся Митрич, но тут же засуетился и завертел головой, заглядывая в соседские стаканы. – Надо шрочно побрыжгать шпиртом! У кого ошталша?.. Гвождок-то, поди, ржавый? От него и кровь может ишпортитша. Куды ж ты её… направил? Прямо в штакан… Теперь и пить не вждумай! Это тебе не «крашная ошобая наштойка»…
    – Нэ хвылюйся (не волнуйся)… – Горько усмехнулся Чуб. – Выпью усэ, шо налылы (выпью всё, что налили). Навить з тым, шо накапало (даже с тем, что накапало).
    – И я можу… – Заявил Мыкола, еле ворочая языком. – А ну, Чубэ, накапай-но и мэни (а ну, Чуб, накапай-ка и мне)…
    – А что… – Черноусый посмотрел по сторонам. – Может, и в самом деле заделаем «ерша»?
    – А хорошо ли?.. – Игнат поморщился. – С кровушкой-то?..
    – Подумаешь! – Отмахнулся комиссар. – Вон, буржуи… Ещё и не то хлебают. Им, паразитам, смешать варенье с водкой – раз плюнуть! Одним словом, «оливье» и сплошная кулинария.
    – Ликёр, господин комиссар, – офицер манерно свернул губы в трубочку, – напиток благородный. Но мешать вино с кровью, а тем более пить – совсем другое дело. Это смахивает на… э… Как бы выразиться лаконичнее…
    – …На плагиат, товагищ офицег… – Подсказал Седрак. – Это смахивает на самый обикновенный вульгагный плагиат. И вообще… Я давно хотел спгосить… Кгоме меня здесь больше никого не обугевает чувство дежавю? Как будто читаешь гоман со сноской: «совпадения с пегсонажами и событиями носят чисто случайный хагактег»?
    – Ещё один шибко грамотный! – Пробурчал ординарец Ванёк. – Чем на сноски зырить, проштудировал бы лучше «Капитал» товарища Маркса. Или какую другую полезную книженцию.
    – А я, дгужок, постоянно только полезные и штудигую… Если мне не изменяет память, их в пгигоде существует говно пять штук.
    Чуб устал держать черпак на весу. Тем более, что ещё чуть-чуть и вино потекло бы через край. Осторожно, чтобы не расплескать, он поднёс чашу к губам и, глубоко вздохнув, принялся пить маленькими глотками. Над столом повисла напряжённая тишина. Кто-то следил с интересом, кто-то со страхом. И лишь ординарец Ванёк сморщился и, глухо булькнув горлом, быстро опустил голову, изо всех сил сдерживая поднимающийся изнутри комок. А Чуб, допив до конца, медленно выдохнул и, перевернув опустевший черпак, потряс им над головой.
    – Ну как? – Почему-то шёпотом спросил Халява, отирая плечом моментально вспотевший лоб.
    – Як-як (как-как)… – Чуб занюхал протянутой кем-то коркой хлеба. – Як кагор (как кагор)… Тилькы бэз цукору (только без сахара).
    Все облегчённо засмеялись. Судя по всему, никому особо экспериментировать не хотелось. Поэтому каждый был только рад, что Чуб выпил всё сам.
    – Ох, и ор-р-ригинал же вы! – Счастливо хихикал офицер. – Готов был пари держать, что не выпьете. А вы… Оп-ля! Как будто вам подали «Блади Мэри»…
    – Дэ… ****и?.. – Мыкола широко развернулся, окидывая мутным взором скрытые полумраком углы. – Нэ бачу нияких ****ив…
    – Дак ведь ты не тем шмотришь! – Пропищал Митрич, мелко тряся бородой. – А ежели шмотришь, то вщего одним глажом. Да и вообще, не на ту плошкошть.
    – Навроде камбалы… – Прыснул черноусый матрос. – Для неё сколько сторон не будет, а все сведёт к одной.
    – А к чему сводится одна – не просекает! – Загоготал следом Игнат.
    Начавший было похихикивать Мыкола вдруг обиделся и, подперев кулаком щёку, насупился.
    – Чого цэ я нэ просикаю (чего это я не просекаю)?
    – Ну как же?.. – Седрак даже всплеснул руками. – Если всё сводится к одному, то одно ведь тоже должно к чему-то свестись?
    – Одно?.. – Мыкола почесал лоб и исподтишка, словно прося подсказки, глянул на Митрича.
    Тот незаметно кивнул. Затем, приподнявшись, преувеличенно медленно потянулся к миске с яйцами. Одновременно, но так, чтобы никто не видел, он выразительно похлопал себя по ширинке.
    – Дэ одно, там два! – Радостно выпалил Мыкола и для убедительности растопырил галочкой пальцы, демонстрируя «двойку».
    Смешки за столом разом стихли. А Мыкола, почувствовав, что попал в «струю», напустил на себя глубокомысленный вид и озабоченно вздохнул.
    – А вэчор собака и зовсим прогавкав тры разы (а вечером собака и вовсе пролаяла три раза)…
    Он покрутил перед собой теперь уже тремя пальцами, решив наглядно показать, сколько раз пролаяла собака. Но опустить руку не успел. В одно мгновение, как ловят мух, Чуб сграбастал все его пальцы в кулак и, хрустнув, рывком притянул Мыколу к себе.
    – Тилькы цэ був нэ собака (только это была не собака)… – Его глаза превратились в узенькие бойницы. – А… пивэнь (петух)!
    – Петух?! – Игнат даже поперхнулся мадерой. – При чём тут петух?
    – А пры тому! – Чуб ещё крепче сжал пальцы Мыколы.
    – Видпусты (отпусти)!.. – Заорал тот, едва не протрезвев от боли. – Якый, до биса, пивэнь (какой, к чёрту, петух)?! Пивни гавкають вранци (петухи лают по утрам)… А цэ було ввэчэри (а это было вечером)…
    – Гадаешь, шо вэчир головнишэ, ниж ранок (думаешь, что вечер главнее, чем утро)?.. – Чуб разомкнул кулак и вдруг печально вздохнул. – Добрэ (ладно)… Нэхай будэ вэчир (пусть будет вечер). Алэ запамъятай (но запомни)… Нэ встыгнэ вин прогавкаты и трёх разив, як ты сам видчуеш, до чого зводыться однэ (не успеет он пролаять и три раза, как ты сам поймёшь, к чему сводится одно)…
    – Кто не успеет прогавкать? – Игнат заглянул под стол. – Собака или петух?
    – Собака… петух… – Чечик потряс пустой крынкой и сунул Халяве, чтобы налил. – Не вижу связи. Это ж совершенно разные твари.
    – Твари, может, и ражные… – Митрич отломил от стола щепку и принялся ковырять в зубе. – А природа у них одна. Вот… был у меня кочет… И был кобель. Один кур топчет, а другой их гоняет и душит. А бывало наоборот. Только, жначит, на подворье жабежит какая-нибудь шучка, и кобель шоберётша на неё жапрыгнуть, как кочет – тут как тут! И клювом шибанёт, и шпорами… Короче, «штудирует» эту шобачонку до тех пор, пока напрочь не прогонит. Видать, кобелю в отмештку. Однако, школько я их помню, ни кобель, ни кочет друг на дружку никогда не нападали. Вот и гадай жа кого их шчитать? То ли жа две твари ш одной природой?.. То ли жа две природы в одной твари?
    – Чепуха! – Игнат махнул рукой. – Это у тебя две твари. А вообще их… вон… как песку в речке. А то и поболе…
    – Ну… правильно! – Митрич выплюнул разлохмаченную щепку. – Количештва много, а качештва мало. Жначит качештво главней. А природа и ешть качештво. Штало быть, в ней шуть. Я так и шкажал.
    – У меня воппросс… – Конрад оторвался от стакана, который вот уже с пол часа разглядывал в мучительной задумчивости. – Поччему Миттрич говорилль, что у него на ширинка нет пугговицца?..
    Легко льющаяся беседа моментально оборвалась. Все повернулись к Конраду. И хотя он выразился вполне понятно, не нашлось никого, кто бы мог сходу ответить. Видимо, единственным человеком, который не успел забыть, в связи с чем Митрич упоминал о пуговицах, был Мыкола. В конце концов, кроме него, вряд ли кому-нибудь ещё удалось постичь механизм действия необычайных ответов на самые что ни на есть простые вопросы. Но Мыкола помалкивал, а Конрад и не пытался переспрашивать. Возникла пауза, в течение которой горница постепенно наполнилась покашливанием, покрякиванием и приглушённым позвякиванием. Да и как было не позвякивать… После вопроса Конрада Чуб немедленно уткнулся в книжицу, и все поняли, что через минуту-другую начнётся очередной «урок». Который мог «сожрать» неизвестно какое количество драгоценного времени. Поэтому, не дожидаясь наступления «официальной части», каждый торопился воспользоаться случаем, чтобы заправиться впрок. И даже ординарец Ванёк, перевязывавший Чубу ладонь найденным в кармане куском кумача, умудрялся в промежутках между витками закидывать в рот первое, что попадалось под руку. Закончив бинтовать, он опрокинул стаканчик мадеры и  напоследок ещё раз проверил накрученный узел. Получилось не очень по-медицински, зато вполне надёжно. Во время процедуры Чуб не проронил ни слова. Листая книжицу здоровой рукой, он лишь беззвучно шевелил губами. И только закончив читать, вдруг заметил, что на ладони появилась повязка. Внимательно осмотрев кумачёвый лоскут, он повернулся к Ваньку.
    – Яка чудова робота!.. Пэрэвъязуваты раны (какая замечательная работа! перевязывать раны)… А у тэбэ, хлопчэ, я бачу, талант (а у тебя, парень, я вижу, талант). Мабуть, доводылося працюваты фэльдшэром (должно быть, приходилось работать фельдшером)?.. Або санитаром (или санитаром)?
    – Не… не приходилось. – Ванёк замялся. – Куда мне… фельдшером… Так… Мамке иногда помогал. Воды, там, натаскать… дровишек…
    – Воды?.. Дров?.. – Чуб покрутил носом. – Ну и шо?.. Тэж чудовэ заняття (тоже замечательное занятие). Тоди скажымо так (тогда скажем так)… Шо можэ буты кращим, ниж таскаты воду та колоты дрова (что может быть лучше, чем таскать воду и колоть дрова)?
    – Ванёк!!! – Комиссар, уже давно разглядывавший повязку на руке Чуба, вдруг вскочил и шлёпнул себя по ляжкам. – Ты что, гад, наделал?! Это ж, никак… от нашего знамени!
    – Ну дак что? – Пробасил разомлевший от похвал ординарец.
    – Как что… Разве можно знамя?.. И – на какие-то, там, бинты?
    – А куды ж его?.. Вот пригодилось, и ладно… А то – машешь, машешь… Будто мух гоняешь. И при этом ни хрена не видать, откуда пуляют.
    – Каких мух?! – Комиссар на секунду задохнулся и картинно повалился на лавку. – Знаменем?.. Мух?.. Это ж… Это же – символ, дура! Символ!.. На что бойцы глядят, когда в атаку прут? На знамя глядят! А знамя всегда смотрит вперёд. Стало быть, куда оно зовёт, туда бойцы и ломятся.
    – Ни фига! – Ванёк упрямо замотал головой. – Всё зависит от ветру. Куда ветер, туда и знамя. А если издали смотреть, можно и вовсе обмишуриться… Как в прошлом месяце… Это, когда, заместо чужих позиций, наш отряд драпанул на свои.
    – Оба херню порете. – Чечик потянулся через стол к Чубу и, подцепив книжицу, нашёл нужную страницу. – Движется не ветер и не флаг, а то, что у вас в мозгах. Сознание!
    – Именно! – Подхватил офицер. – Не важно, куда дует ветер, и какого цвета флаг. Каждый индивидуум руководствуется теми приоритетами, которые изначально были заложены в его сознание. А так как истинное сознание, олицетворяющее собой не столько статику, сколько движение или, если хотите, стремление к тождеству с собственной природой, не допускает никакого дополнительного формирования в принципе, то для него, в отличие от замутнённого или вульгарного сознания, испытывающего под влиянием второстепенных приращений чрезмерные нагрузки и имеющего в основе тенденцию к саморазрушению, все элементы, привносимые извне, а равно и производные от них, суть – тормоз. А точнее мусор, хлам и пыль.
    – Так зачем вопгос?.. – Хмыкнул Седрак, уловив только последнюю фразу. – Нужно собгать всю эту белибегду и отпгавить на помойку. Ну или, в кгайнем случае, пгодать…
    – Ишь ты! Продать… – Передразнил его Митрич. – Да кому она нужна, твоя белиберда? От неё проку, как от штружки шоку.
    – А тебе – лишь бы прок был… – Игнат икнул и постучал пальцем по виску. – Была бы голова, будет и прок. Кто умеет шевелить мозгой, у того и стружка сок даст. Так что кому пыль, а кому и прибыль. Вот, кстати, вспомнил… Ещё до войны к нам в деревню каждое лето захаживал старьёвщик. Идёт и орёт. Старьё, кричит, беру… и прочую белиберду. Ну первыми, конечно, отзывались детишки. То есть, стоит ему только появиться, как они уже тащут из дому, что под руку попадётся. А он им за это – кому леденец, кому свистульку. Через пару дней, глядишь – старьёвщик уже в соседней деревне. Причём, этим же барахлом и торгует. Понятное дело, денежки лопатой грёб. А ты – мусор…
    – Ах, какой-таки молодец! – От восхищения Седрак даже зацокал языком.
    – Смиття (мусор)… – Чуб усмехнулся, расправляя на коленях невидимые складки. – Смиття – усёго лышэ смиття (мусор – всего лишь мусор)! И грошы – тэж мусор (и деньги – тоже мусор). Скилькы б нэ було, алэ з собою и копийкы нэ визьмэш (сколько бы ни было, а с собой и копейки не возьмёшь).
    – Куды не возьмёшь? – Спросил Ванёк, но скорее по инерции.
    – Куды, куды… Туды… – Чуб сложил руки на груди и закатил глаза. – Там воны никому нэ знадобляться (там они никому не понадобятся).
    – Совсем? – Не унимался Ванёк.
    – Зовсим… – Кивнул Чуб. – Там, хлопчэ, потрибно будэ дэщо иншэ (там, парень, потребуется кое-что другое)…
    – Ну и что такое там может пригодиться, чего отсюда взять нельзя? – Черноусый матрос навалился локтями на стол и ехидно ухмыльнулся. – Га?
    – Га (а)?.. – Пародируя эхо, повторил Мыкола и, чтобы не свалиться с лавки, притулился к матросу. – Шо там… трэба такого маты (что там… нужно такого иметь)? Э-э… Иметь?
    – А як вы гадаетэ ( а как вы думаете)? – Чуб изобразил на лице озабоченность.
    – Можэ… знаёмых (может… знакомых)?.. – Мыкола приобнял черноусого. – Або (или)… Якых-нэбуть блатных друзив (каких-нибудь блатных друзей)… Шоб допомоглы добрэ влаштуватыся (чтобы помогли хорошо утроиться).
    – Ни… Цэ твий матэриальный погляд (нет… это твой материальный взгляд). – Чуб прижал руки к груди. – А я пытаю про духовнэ (а я спрашиваю о духовном)… Ну?.. Шо однаково грие и тут, и там (что одинаково греет и тут, и там)?..
    – Самогон?.. – Предположил ординарец Ванёк.
    – Шпирт! – Поправил Митрич.
    – Любовь… – Жеманно морщась, выдавил офицер, только что махнувший полный бокал мадеры.
    – Нарэшти (нконец-то)! – Облегчённо вздохнул Чуб. – Хоча б одын догадався (хотя бы один догадался)… Зрозумило – любов (конечно – любовь)! Тилькы вона там и сугрие (только она там и согреет).
    – Как этто?.. – Встрепенулся Конрад и с испугом посмотрел по сторонам. – Иметь либэ… когда каппутт?.. С поккойник?!
    – А что… – Захохотал Халява. – У которых мозги набекрень – те могут!
    – Тьфу! Тьфу! – Седрак так возмутился, что мигом заплевал всю грудь не только у себя, но и у сидящего рядом матроса. – Типун-таки на весь твой поганый язик!
    – Мне-то за что?.. – Халява пожал плечами. – Это Чуб прикололся.
    – Да-а-а… – Протянул комиссар. – От кого другого… но от тебя, товарищ атаман, не ожида-а-ал…
    – Эта… как её… – Ординарец Ванёк шумно отпил из кружки. – Аморалка! Да ещё… пополам с культом.
    – Конечно, это нонсенс! – Кивнул офицер. – Но, может быть, в данном случае подразумевалось нечто другое? Любовь, она ведь, многогранна…
    – Как же… знаем! Плавали… – Черноусый залпом опрокинул пиалу и, чтобы не потревожить приникшего к плечу Мыколу, занюхал полями шляпы. – Да по мне, братки, чем так… Уж лучше пришвартоваться к какой-нибудь портовой бабушке…
    – А мне… – Митрич задрал бороду к потолку, на ходу придумывая подходящее истязание. – А мне… Пущай бы Марьяна в жуб дала! Или… ишо куда…
    – И мне… – Толком не расслышав, пьяно прогудел ординарец Ванёк. – Хоть стоя… Хоть как…
    – Это – с одной стороны… – Рассеянно пробормотал Чечик, вчитываясь в текст открытой наугад книжицы. – А если с другой?.. Кто его знает, как лучше…
    Какое-то время Чуб просто слушал, нейтрально улыбаясь. Однако постепенно его улыбка из нейтральной превратилась в натянутую. Видно было, что он терпит из последних сил, ожидая, когда же шутки закончатся и серьёзный разговор можно будет продолжить. Но когда кто-то предложил от одиночных могил перейти к обсуждению общих захоронений, улыбка на его лице как-то сама собой растворилась, а по щекам поползли багровые пятна. В конце концов, он схватился за голову и принялся тихонько раскачиваться.
    – Ни… цэ дурдом (нет… это дурдом)! – Пробормотал Чуб и, внезапно размахнувшись, треснул больным кулаком по краю стола. – Йий-богу, дурдом!.. Я йим про любов до блыжнёго, а воны (я им про любовь к ближнему, а они)… Окрим поскудства – ничого (кроме похабщины – ничего)! Тилькы и чуты, шо про любов до баб (только и слышно, что про любовь к бабам)! Кажу ж, вам – любить одын одного (говорю ж вам – любите друг друга)! Зрозумило (понятно)?.. Одын – одного (друг друга)!
    Уже в который раз за столом наступила мёртвая тишина. Где-то во дворе тревожно заржала лошадь. Даже в сенях перестал похохатывать во сне контуженый боец. По столу, копируя звук недавно прокатившейся луковицы, с гулким рокотом одиноко пробарабанил выпущенный кем-то огурец. И, во что-то уткнувшись, замер. Казалось, ничто уже не сможет нарушить этого провалившегося в пустоту молчания.
    И тут вконец осоловевший Мыкола, задремавший было на плече у матроса, видимо, пытаясь устроиться поудобней, вдруг сладко зачмокал губами, слюнявя тому шею.
    Черноусого не просто передёрнуло… А как-то мучительно тягуче завернуло в узел! Он медленно скосил страшно блеснувший глаз и так же медленно развернувшись, словно высвобождая до предела закрученный плечевой сустав, что было силы заехал Мыколе локтем в челюсть! Раздался оглушительный лязг.
    В первый момент Чечику даже показалось, что с полсотни бойцов, взявшихся неизвестно откуда, одновременно всадили сабли в ножны. Но, оторвавшись от книжицы, он понял, что это страшно клацнули железные зубы Мыколы. В следующую секунду бедолага, как мешок, рухнул прямиком на колени к Митричу.
    – Куды, мать твою!.. – Завизжал тот благим матом. – Мы не иж этих!..
    – Ой, лышэнько (о, боже)!.. – Чуб застонал, приложив забинтованную руку к щеке. – На якый жэ мови з вамы розмовляты (на каком же языке с вами разговаривать)?.. Шо нэ кажы, обовъязково зипсують (что ни скажи, обязательно испохабят)…
    – Эт точно! – Хохотнул Халява. – Просто есть вещи, к которым никакие слова не подходят.
    – Ну, это как посмотгеть… – Седрак склонил голову набок. – Бивают ситуации, когда вдгуг напгочь забиваешь, как називается та или иная вещь. Тогда лепишь пегвое попавшееся слово, и этот номег пгоходит на уга! Но в действительности сами по себе названия вещей ничего не означают. Так… Обикновенная абгакадабга… И эту чушь лопочут, когда хотят скгыть недостаток понимания. И если хогошенько подумать, то с точки згения истинной пгигоды вещи вообще не опгеделимы.
    – Ясно! – Чуб принялся деловито озираться. – Звычайни слова на вас нэ диють (обычные слова на вас не действуют)… Вам абракадабру подавай… Добрэ (ладно)! Зараз я вам подам (сейчас я вам подам)!.. Дэ кулэмэт (где пулемёт)?..
    – Жачем шражу – пулемёт?! – Митрич поспешно поднял Мыколу и, слегка встряхнув, прислонил к столу. – Прям и не пошути… Это ж мы тут шутили… Да, Мыкола?
    Но тот не реагировал. Осторожно двигая челюстью, Мыкола, казалось, к чему-то прислушивается. Видимо, пытался определить, из какой части черепа доносится этот странный, совершенно новый хруст.
    – Ишь, как хруштит! – Уловив лёгкий треск, Митрич радостно потёр ладони. – Не иначе, внутренняя природа... Вот оно – прошветление! И вщего-то… Двинули по шушалам… А от пулемёта – что?.. От одного только нажвания уже можно абшолютно конкретно обошратьша! Тут прошветлением и не пахнет.
    – Не-е-е… Не пахнет… – Подтвердил Седрак, часто-часто кивая, при этом ловко прикладываясь к своему половничку.
    – Тоди пидэмо иншым шляхом (тогда пойдём другим путём). – Чуб успокоился и, немного покряхтев, достал из кобуры свой маузер. – Для початку повыкыдаемо усю зброю (для начала повыбрасываем всё оружие)… А для «полиглотив» докладаю, шо «зброя» – цэ оружие.
    – Куда это повыкидываем?.. – Чечик растерянно покосился на Халяву.
    – Та хоча б у канаву (да хотя бы в канаву).
    – И наган, в канаву?
    – Я казав – усю зброю (я сказал – всё оружие)!
    – Ну, не знаю… – Теперь и офицер призадумался. – Швырять в канаву наган… как-то не очень патриотично. Я бы даже сказал, слишком уж опоэтизировано… К тому же здесь и канавы нет.
    – Цэ я образно (это я образно)… Повыкыдаемо у викно, яка ризныця (выбросим в окно, какая разница)? – Чуб покрутил маузером над головой и, не успели бойцы ахнуть, как он швырнул его через окно во двор. – Бачытэ, як просто (видите, как просто)!.. А миж тым, цэ вэлыкый крок до бодхи (а меж тем, это большой шаг к бодхи)… По-нашому – до просвитлиння (по-нашему – к просветлению)… Як мовыться, подали вид гриха (как говорится, подальше от греха).
    – Точняк! – Подхватил черноусый матрос. – От греха подальше, это правильно! Я сам неоднократно сталкивался… Во многих портовых кабаках. Там вышибалы при входе даже кастеты отымают. Зато потом – «пей, не хочу»! Даже драться не охота. А если и дашь кому в харю, тут же извинишься и выпьешь «мировую».
    Не успел он договорить, как в зияющий чёрный проём, сталкиваясь и звеня, полетели наганы, винтовки, сабли и прочие предметы телесного поражения. Отдельно, извиваясь змеёй, прошелестела по воздуху пулемётная лента, только что украшавшая чью-то грудь. Кто-то выбросил ремешок с привязанной гирькой, кто-то расстался с бритвой в изящном бархатном футлярчике… А кто-то посчитал за опасный предмет огрызок обыкновенного карандаша.
    Избавление от вооружения любого вида двинулось в массы. Спотыкаясь на каждом шагу, засевшие за столом недавние противники принялись обходить спящих бойцов и реквизировать всё, что хоть как-то напоминало опасные предметы. Не забыли заглянуть и в сени. Всевозможного оружия набралось столько, что пришлось экстренно организовать цепочку. И пока одни подносили винтовки с саблями к окну, другие, не останавливаясь ни на секунду, выбрасывали всё это во двор. К концу операции по разоружению все умаялись настолько, что ни о какой контрольной проверке не могло быть и речи. Замешкался один лишь Митрич. Охваченный порывом, он долго суетился, охлопывая себя по карманам. Наконец, вспомнив про ножик в сапоге, выхватил и радостно метнул в окошко. Просвистев над столом, ножик с визгом вонзился в бревенчатую стену как раз между Чечиком и Халявой.
    – Ой!.. – Митрич сглотнул и втянул голову в плечи. – Промахнулша…
    – А хотел попасть?.. – Халява хмуро покосился на торчавшую рядом рукоять . – Ты смотри… не надорвись! У меня ведь на такие закидоны – рефлекс. Чуть что, мочу машинально… на вздохе. Скажи спасибо, что обрез успел выкинуть…
    – Выдохни и расслабься. – Чечик принялся сверяться с книжицей, видимо, чтобы прокомментировать последнее событие. – Значит, так… Только что, братцы, мы избавились от железа... Ещё раньше – от мусора… Ну вот… Ещё чуток, и нас всех можно будет записывать в Бодхисаттвы!
    – В кого?..
    – Ни хрена себе!..
    – В какие… Бод… Бодхитвы?..
    – А это не опасно?..
    – В «кого»… в «какие»… – Чечик загнул нужную страницу и передал книгу Чубу. – Сказал же – в Бодхисаттвы. Это что-то навроде звания… Да тут про всё написано.
    – Бодхи… сатт… ва, – запинаясь прочитал Чуб, затем дал отмашку, чтобы разливали, и углубился в чтение.
    «Виночерпий» Игнат перестал церемониться и принялся наливать до краёв во всё, что ни подсунут. Офицер придвинулся к Чубу с одной стороны, ординарец Ванёк – с другой. И пока тот штудировал текст отмеченной Чечиком страницы, каждый старался вычитать что-то для себя.
    – Ну?.. – Комиссар нетерпеливо подёргал ординарца за рукав. – Чего там?
    – Где? – Тот икнул и отвалился в сторону. – Не… ик!.. Не могу разобрать. Больно, мелко… ик! Хотел по обложке, так её нету… ик!
    – Обложка – не главное… – Пробормотал офицер. – Хотя кое-какую информацию содержит. Например, не являлся ли Бодхисаттвой и сам автор?
    – Про автора ничого сказаты нэ можу (про автора ничего сказать не могу)… – Чуб дочитал страницу и отложил книжицу за чугунок. –  А з Бодхи… э-э… зараз розбэрэмося (а с Бодхи сейчас разберёмся). Тилькы, шоб никого зразу нэ лякаты, пропоную спочатку выпыты (только, чтобы никого сразу не пугать, предлагаю сначала выпить).
    – Давно пора! – Вставил Митрич. – Но мне непонятно, чего тут боятьша? Хотя, ешли пугливым дадут двойную портшию, то шчитайте, что я уже ишпугалша.
    Чтобы не тратить силы впустую, никто уже не чокался. Кому было нужно, просто молча подсовывал Игнату стакан или чашку, а тот, не глядя, ронял посудину в бочонок, из которого для удобства выбил крышку. Затем, нашарив рукой, доставал ёмкость уже наполненной. Себе же он и вовсе не наливал, считая, что достаточно время от времени обсасывать залитый до локтя рукав рубахи. Таким образом, процесс разлива значительно ускорился, и ждать практически никому не приходилось.
    – Так от (так вот)… – Чуб прополоскал горло мадерой и промокнул усы ломтем хлеба. – Докладаю (докладываю)… Кожному з нас дырэктыва можэ прысвойиты звання бодхи (каждому из нас директива может присвоить звание бодхи)… э-э… бодхи… Тьфу, нияк нэ вымовлю (тьфу, никак не выговорю)! Ну, нэхай будэ «Бодхива» (ну, пусть будет «Бодхива). Алэ, трэба попэрэдыты (однако, следует предупредить)… э-э… предупредить, шо цэ звання даеться нэ абы-кому та нэ пэршому зустричному (что это звание даётся не лишь бы кому и не первому встречному). Шоб ёго одэржаты (чтобы его получить), трэба досягнуты такого уривня просвитлиння (нужно достичь такого уровня просветления), вид якого у голови, аж дзвэнило б з пустоты (от которого в голове аж звенело бы от пустоты). Алэ, й цёго мало (однако, и этого мало). Справжний  Бодхива николы нэ пидэ до покою (настоящий Бодхива никогда не уйдёт на покой), докы тако ж нэ просвитлыть кожну истоту (пока так же ни просветлит каждое существо)… У змысли (в смысле) – каждую тварь… Та шо там, тварыну (да что там, тварь)?.. Кожного (каждого) микроба! Скилькы б йих нэ було (сколько бы их ни было).
    – Ну, ця робота для матроса (ну, эта работа для матроса)! – Мыкола уважительно покосился на здоровенные, покрытые татуировками, кулачищи черноусого. – Нэхай тилькы микробы полизуть (пускай только микробы полезут)… Вин йим так засвитыть (он им так засветит), шо у тых микробив нэ в голови, а в жопи задзвэныть (что у этих микробов не в голове, а в жопе зазвенит)!
    – По-пэршэ (во-первых)… – Чуб загнул палец. – Тут потрибэн нэ мордобой, а спивчуття (тут понадобится не мордобой, а сочувствие). А, по-другэ (а, во-вторых)… Трэба пиклуватыся нэ за сэбэ (нужно заботиться не о себе), а за кращу долю для усих людэй (а о лучшей судьбе для всех людей).
    – Прям, коммунистический манифест! – Шепнул ординарец Ванёк. – Себе, значит, шиш, а другим – житуху от пуза…
    – Насчёт Бодхив не скажу… Не знаю… – Комиссар наклонился к Ваньку, обдав того перегаром. – А Мыкола верно сказанул. Как полезут, надо так звездануть, чтоб у любого звон пошёл по всем кишкам! Тогда и просветление, и всё, что угодно наступит. Так что парня можно поддержать. Он гнёт правильную линию. Я бы даже сказал – партийную! С этими интервентами только так и надо! И никаких компромиссов!
    – С какими интервентами?.. – Ванёк навалился грудью на стол. – С микробами?
    – С ними – в первую очередь! И нечего их защищать! Да от них за версту Антантой несёт… В таком деле промедление подобно смерти!.. Вот я и думаю… А не пора ли нашему Мыколе замахнуться на самое святое?..
    – Цэ на шо (это на что)? – Мыкола посмотрел по сторонам.
    – На членство в партии!
    Комиссар указал пальцем на лампу под потолком.
    – А что?.. Я и рекомендацию дам. Бля буду, дам! А пока подыщем ему партийную кликуху. Например, «товарищ Шэньсю»… Или… «Товарищ ***нэн»…
    – Ух ты!.. – Ординарец Ванёк моментально оживился. – Тогда, может, попробовать сборную солянку?.. Для солидности?.. Вот я бы посоветовал окрестить Мыколу «товарищ Шэнь-***»! А?.. Опупеть!
    – Ни (нет)… – Чуб, который уже давно с интересом прислушивался к их бреду, заглянул в книжицу и покачал головой. – Вжэ було (уже было)… Ось, дывиться (вот, смотрите)… У ***нэна був учэнь, якого звалы Шэньхуй (у Хуйнэна был ученик, которого звали Шэньхуй). Цэ ж яка почнэться плутанына (это ж какая начнётся путаница), колы зъясуеться (когда выяснится), шо история знае двох Шэньхуйив (что история знает двух Шэньхуев)? Хиба шо (разве что), додаты нашому номэр «два» (прибавить нашему номер «два»)?
    – Тоже… отпадает. – Комиссар поморщился. – Если использовать цифири, будет попахивать старым режимом. Это что ж получится?.. «Шэньхуй Второй»?.. Нет уж! Слишком самодержавно… Да и товарищи не поймут. Может быть, просто без всяких там «шэней»?.. Мол, товарищ «такой-то» рванёт в атаку первым! Или товарищ «сякой» поддержит линию партии!
    – Тогда и правда… Лишние приставки ни к чему… – Пробормотал Игнат, пытаясь нащупать в бочонке чью-то потерявшуюся посудину. – Тут уж ни с чем не спутаешь. Допустим, тебя о чём-то спросили, а ты посылаешь их прямо к товарищу «такому-то»… И все дела.
    – Ни, хлопци (нет, парни). – Мыкола пожевал разбитой челюстью. – Дякую за призвысько (спасибо за кликуху)… Алэ в партию мэни щэ рано (но в партию мне ещё рано). Краще податыся до Бодхив (лучше податься к Бодхивам). Можэ воны и нэ комунисты (может они и не коммунисты), та хоча б микробив жалиють (так хотя бы микробов жалеют).
    – Нэ тилькы (не только)… – Чуб помахал Игнату рукой, показывая, что из бочонка тот выудил именно его черпак. – Миж Бодхивамы и комунистамы иснуе вэлыка ризныця (между Бодхивами и коммунистами существует большая разница). Напрыклад (например), шо тосуеться до пытання на свитогляд (что касается вопроса о мировоззрении)…
    Видя, как тяжело Чубу и формулировать, и пытаться переводить одновременно, офицер принялся вполголоса бубнить, дублируя те места, где было непонятно.
    – …Например, что касается вопроса о мировоззрении… – Перевёл он последнюю фразу и от себя добавил. – Должно быть, здесь подразумевается спор о первичности сознания или материи…
    – А вот этого даже касаться не смейте! – Тут же заявил комиссар и, покрутив над головой ладошкой, ловко выбросил её вперёд. – Ибо наше мировоззрение – самое передовое в мире! А раз передовое, значит единственно верное. Тут и рассуждать нечего… Любой дурак вам скажет, что во главе угла может лежать только материя, которая, стало быть, и будет первичной по отношению к другим углам. Ну а уж за ней можно поставить…
    – – заученной скороговоркой протараторил ординарец Ванёк и вдруг, сложившись пополам, принялся блевать комиссару прямо на сапоги.
    – Ну вот… – Тот с довольным видом потрепал ординарца по затылку. – Видали?.. Материя всегда себя проявит! И, как видите, без всякого сознания… Так что, господа оппортунисты, как ни мудри, а мысля – она при любом раскладе будет всего лишь продуктом организма!
    – Очень кгасногечивый пгимег! – Седрак нащупал ленты подаренной матросом бескозырки и, намотав на нос, громко высморкался. – Особенно, насчёт пгодукта охганизма. Я давно подозгевал, что гегемон всегда готов-таки дегжать сознание за… м-м… гавно… Или наобогот?..
    Комиссар перестал улыбаться и нахмурился. Затем озадаченно принялся высчитывать что-то на пальцах.
    – Допёр! – Неожиданно заверещал Митрич. – Допёр, дяденьки! Дай шкажать, а то жабуду… У меня тоже на первом меште материя. Пока вы тут блевали, я как раж вшпомнил один пьяный жапой.
    – Свой?.. – Насторожился Игнат. – А то, мало ли…
    – Конечно, швой! Так вот… Однажды прошнулша, а в можгах нету ни одной мышли. Оно и понятно… Откуда ж им вжятьша ш похмелюги-то? Ну и шкандыбаю, как лунатик, в шарай… А жачем, ума не приложу. Чего в шарае делать, когда в нём темно, шловно в оштывшей печке? А под рукой даже швечки нет… Тогда начинаю щщупать… И вдруг – хлоп!.. Натыкаюш на какую-то «материю»… И не на проштую, а на штеклянную. И тут меня, как молния, пронжает мышль… «Никак, шамогон»!.. Ладно… Тащщу «материю» на швет… И точно! Он!.. Тут же, на радоштях, начинаю бухать… И вдруг – другая мышль… Надо бы чем-нибудь жакушать. Иду обратно… Щщупаю... Хлоп!.. Попадаетша хлебушек. Моментально шую в рот и кушаю… Но чувштвую – вроде, не он... Тащщу наружу… И вижу, что это шухая коровья лепёха… Ну, шъеденную материю, понятное дело, шражу вытошнило… И, пока опять не бухнул, так и продолжало выташнивать… Вот и выходит, что виновато шожнание, которое вовремя не прижнало коровий навож. А раж оно может ошибатьша, жначит материя главней!
    – Эва загнул… – Черноусый матрос, внимательно слушавший рассказ Митрича, махнул рукой и потянулся, хрустнув чуть ли не всеми костями. – Материю у него тошнит… У меня, может, тоже от сознания вся материя пострадала… До сих пор братва ржёт… Только я ж не горлопаню по гаваням, будто материя главнее сознания… Хотя на это самое сознание у меня такой зуб… даже два, что лучше бы повесить его на рее и баста! Вот вам один случай… Швартуюсь, значит, в одном борделе. Всё – чин чинарём… Девки… Ром … Ну и, ясный перец, как до кондиции дошёл, хватаю самую мясистую… на предмет абордажа. Закидываю крючья и давай крутить ей арбузы, что твой штурвал. Но не успел, понимаешь, добраться до главного, она вдруг – хвать дудку в пасть да ка-а-к дунет!..
    – Музыкантша? – Обомлел Игнат.
    – Хрен в пучину!.. Оказалось – боцман… Зашёл, понимаешь, в кубрик, а я во сне возьми его да прижми… Он с перепугу – в свисток… А как очухался, два зуба из меня в палубу – хрясь! Для воспитания…
    – Йо-хо-хо! – Заржал офицер. – Какие пикантные грёзы! Вот вам, господа, наглядный пример зависимости материи от, так сказать, неконтролируемого сознания. К тому же, с достаточно осязаемым итогом. А в качестве ликбеза советую почитать что-нибудь из трудов товарища Фрейда, в рубрике об истинных предпосылках сновидений и их возможных последствиях.
    – А мне кажется… – Седрак меланхолично зачерпнул половничком из пиалы матроса и попробовал на вкус. – Мне кажется, что тут всё дело в закономегной иллюзогности матегиальных обгазов. В конце концов, заблуждения по поводу истинности увиденного и пгиводят к недогазумениям. Типа описанного только что случая членовгедительства. Ведь логикой здесь даже и не пахнет… В самом деле… Девка пгевгащается в боцмана, а невинный флигт – в беззубость. Это же полнейший абсугд!
    – Пан Седрак мае рацию (господин Седрак прав)… – Кивнул Чуб. – Бувае так, шо нашы почуття (бывает так, что наши чувства) видобраджують зовсим иншы рэчи (отображают совсем другие вещи), ниж ти, якы мають буты взаправди (чем те, которые должны быть на самом деле). Алэ, якшо дотрымуватыся интуиции в купи з просвитлинням (однако, если придерживаться интуиции, подкреплённой просветлением), то можна побачыты дийснисть такою, яка вона е (то можно увидеть действительность такой, какая она есть). Дырэктыва называе цэ «таковистью» (директива называет это «таковостью»).
    – Э-э-э… – Офицер схватился за виски и, на манер медиума, закатив глаза, затянул свой перевод. – Бывает, что наши чувства отображают совсем другие вещи, чем те, которые могут быть в действительности. Но, если придерживаться интуиции, основанной на просветлении, то можно увидеть действительность такой, какая она есть. Директива называет это «таковостью». Уф…
    – Ну ты даёшь! – Восхитился комиссар. – Уважаю! Видать, не даром ваши гувернёры русский хлебушек жевали. Научили барчуков… Если, конечно, в твоём переводе ничего не придумано.
    – Небось, этот перевод сами Бодхивы и придумали, - ухмыльнулся Халява. – Чтобы меньше париться. А что… Очень даже удобно. Чуть где с материей прокололись, давай всё валить на «таковость»… туды её в кочерыжку!
    – Цэ, колы матэрию взагали вызнаваты (это, если материю вообще признавать), - мимоходом заметил Чуб и продолжил. – Алэ, Бодхивы выришылы йийи зовсим видмэныты (однако, Бодхивы решили её совсем отменить). Воны вважалы (они считали), шо тут можна говорыты лышэ за прызнак або форму (что тут можно говорить лишь о признаке или форме), яки, у свою чэргу, и народжуються зизнанням (которые, в свою очередь, и порождаюся сознанием). А звидсы – ничого нэ иснуе, окрим думкы (отсюда – ничего не существует, кроме мысли).
    Все, кроме Мыколы, как по команде, повернулись за разъяснениями к офицеру.
    – Ваши Бодхивы, - зевнул тот, - не придумали ничего лучше, чем отменить материю напрочь. Так как посчитали, что достаточно оперировать её главными атрибутами – признаком или формой. Которые, в свою очередь, и рождаются в сознании. Отсюда вывод: ничего не существует, кроме мысли.
    – Брэшэш, Чубэ (врёшь, Чуб)! – Мыкола с трудом поднял руку и даже ухитрился погрозить пальцем. – Шоб зъявылася думка (чтобы возникла мысль), трэба ворушыты мозгамы (нужно шевелить мозгами). И тилькы воны можуть йийи народыты (и только они могут её породить)… а нэ навпакы (а не наоборот). Я б и сам поворушыв (я бы и сам пошевелил), алэ вид твоейи трискотни мий мозок вжэ шкварчыть, як сало на сковородци (но от твоей трескотни мой мозг уже шкварчит, как сало на сковородке). А послухаты тэбэ (а послушать тебя), шкварчаты можэ тилькы зизнання (шкварчать может только сознание). От, колы ты такый розумный, то и охолонь мэни ёго (вот, если ты такой умный, то остуди мне его)… Ну, охолонь (ну, остуди)…
    – Подначивает товарища Чуба, чтобы тот охладил ему сознание, – развеселился офицер. – А то, говорит, у него уже мозги кипят. Мол, мысль, если и рождается, то только в головном мозге, а вовсе не в сознании.
    Все, как зрители при игре в пинг-понг, отвернулись от офицера и уставились на Чуба.
    – Добрэ (ладно)! – Тот вытянул здоровую руку и нетерпеливо защёлкал пальцами. – А ну, швыдэнько вытягны свое зизнання та покажы мэни (а ну, быстренько вытащи своё сознание и покажи мне). И я ёго охолоню (и я его остужу).
    Какое-то время Мыкола сидел с разинутым ртом и, мучительно закатив глаза, пытался заглянуть под черепную коробку. Наконец, видимо, ничего там не найдя, захлопнул рот и уныло шмыгнул носом.
    – Нэ выходыть (не получается)… Щось я нэ бачу ниякого зизнання… (Что-то я не вижу никакого сознания).
    Но тут же, словно его осенило, с размаху шлёпнул себя по лбу.
    – А можэ ёго и зовсим нэмае (а может его и вовсе нет)?..
    – От и охолонылы (вот и остудили)! – Чуб удовлетворённо кивнул, наконец-то бросив щёлкать пальцами.
    – Было бы чего охлаждать! – Чечик раздражённо прикрыл ладонью крынку, куда Седрак уже в который раз норовил залезть своим половничком. – У него, если и есть мысли, то из другой извилины…
    – Это из какой-такой другой?.. – Комиссар приготовился встать на защиту Мыколы и для начала набрал в грудь побольше воздуха. – А как же равноправие? Или, может, считаешь, что извилины у всех разные?.. Нет, брат… По принципу равноправия извилина у всех одна! И других быть не может!
    – Отшень плёхо… – Грустно проблеял Конрад, видимо решив наконец-то выйти из молчаливой комы. – Отшень плёхо… Когда думмать не голова, а… задницца…
    – Чего?! При чём тут… – Комиссар разом выдохнул и заскрипел зубами. – Это у вас, у немцев, всё должно быть гладко, как на заду. А русский мужик по ровному не привык. Ему чем заковыристей, тем круче! Потому как только после настоящей пахоты расслабуха глубже… Поэтому и пьёт по-взрослому, а не то, что ваши заморыши… А потом ещё удивляются, почему это наши мозги фунциклируют шибче ихних? Да потому, что на нашей стороне опыт!.. Да!.. Нашему мужику и на грабли наступить один раз мало… Эх!..
    Он схватил бочонок, явно собираясь отпить. Но вдруг отшатнулся и, поставив бадью перед собой, принялся что-то высматривать на дне. Даже сунул во внутрь голову. Затем поболтал и, приложив ухо к выпуклому боку, долго прислушивался. Наконец, печально вздохнул.
    – Кажись, вину кердык…
    – Какой… кердык?! – Митрич выронил стакан и мгновенно побледнел.
    – Обыкновенный… – Комиссар ещё раз заглянул в тёмное ароматное нутро. – Кончилось… Хотя… Может, и нет… Да вам-то что? Вы ведь всё равно материю не признаёте. А раз, по-вашему, ничего материального нету, то внутри, стало быть, лишь одно голое представление. При чём же здесь мадера? Говорю ж, кончилась. То есть нашему питью наступил натуральный кердык!
    Опередив сразу несколько рук, Митрич подхватил бочонок и сунул в горловину лохматую голову.
    – Тьфу на твою природу, дяденька! – Убедившись, что в бадье что-то плещется, он облегчённо вздохнул. – Прям напужал швоими «кердыками»! Вон ещё плещетша… Почитай тшелое море!
    – Не трожь моря! – Вяло рявкнул матрос и, подумав, почему-то погрозил кулаком комиссару. – Не трожь… трезвыми руками!
    – Зачем же так переживать? – Офицер украдкой смахнул со лба испарину. – Просто господин комиссар таким образом пытается интерпретировать философскую систему субъективного идеализма, где внешний материальный мир рассматривается в качестве проекции сознания. В принципе – это аналог того, о чём распространяется пан Чуб. Во всяком случае, в первом приближении разницы не чувствуется.
    – Видразу, можэ, и нэ чуеться (сразу , может, и не чувствовается), – согласился Чуб, заглядывая в книжицу, как в шпаргалку. – Алэ, й миж твойимы филёсифамы, панэ офицэр, та Бодхивамы тэж е вызначна мэжа (однако, и между твоими философами, господин офицер, и Бодхивами тоже существует определённая граница).
    – Опять межа… – Вздохнул Седрак, чертя пальцем по залитому вином столу. – И ни одного таки компгомиса. Ну, тогда хоть обоснуйте, что ли?..
    – Будь ласка (пожалуйста), – с готовностью крякнул Чуб. – Зараз (сейчас) обосную. Для цёго трэба зъясуваты (для этого нужно выяснить), шо мы розумиемо пид словамы «филёсиф» и «Бодхива» (что мы понимаем под словами «философ» и «бодхива»)? Так от (так вот)… Филёсиф – цэ такый хлопэць (философ – это такой парень), у якого на пэршому мисти стойить спикуляция на тэории та брэхня про компромиссы (у которого на первом месте стоит спекуляция на теории и враньё про компромиссы). И колы вин почынае говорыты (и когда он начинает говорить), то вжэ никого, окрим сэбэ, нэ слухае (то уже никого, кроме себя, не слушает)… А – Бодхива?.. Тут усэ инакшэ (тут всё иначе). Бодхиви нэ мае часу затрымуватыся на порожних розговорах (у Бодхивы нет времени задерживаться на пустых разговорах). И замисть того, шоб балакаты з вамы, вин просто будэ дияты напрямкы (и, вместо того, чтобы разговаривать с вами, он просто будет действовать напрямик). И покы вы щэ тилькы видкрываетэ рот (и пока вы ещё только открываете рот), щоб спытаты про якусь дурныцю (чтобы спросить о какой-нибудь ерунде), ёго справа вжэ зроблэна (его дело уже исполнено), а вашэ пытання почынае выглядаты, як старый анэкдот з «бородою» (а ваш вопрос начинает выглядеть, как старый анекдот с «бородой»).
    – Речь идёт о разнице между философами и Бодхивами. – Быстро затараторил офицер. – И если первые спекулируют на теориях, пространно рассуждая о компромиссах, вторым просто некогда задерживаться на пустых разговорах. Устраняясь от общения с вами, Бодхивы действуют напрямик. И в то время, когда вы только ещё открываете рот, чтобы задать очередной дурацкий вопрос, их дело уже сделано.
    Терпеливо дослушав комментарии офицера, Чуб отобрал у комиссара бочонок и, как следует встряхнув, быстро разлил по стаканам под одобрительное улюлюканье всех остальных.
    – Прыблызно… приблизительно так…
    – Нэ трэба гадаты (не надо гадать), - добавил он, - е выно, чы ни (есть вино или нет)? Звэртайся до опыту и робы справу…
    – …Обращайся к опыту и делай дело…
    – …А тако ж пробуджуй цэй опыт у блыжнёму, шоб и ёго пройняло до кисток.
    – …А также пробуждай этот опыт у ближнего, чтобы проняло до костей!
    – Ух, как меня чичаш проняло! – Митрич судорожно передёрнул плечами и с грохотом поставил стакан на стол. – И именно – до коштей! А школько опыту… Прошто палетш в рот не клади, полная пашть опыту!
    – А как же пустота? – Чечик подмигнул Халяве. – Помнится, совсем недавно у Митрича был полон рот пустоты.
    – Дак пуштота на то и пуштота, чтоб наполнять. А как только наполнил – опуштоша-а-ай!
    – Эх, Митруха! – Халява с надрывом замотал головой и от избытка чувств принялся комкать на груди рубаху. – Эх!.. И как же я тебя уважаю!.. Чё ни скажешь, всё – дуплет! Без всяких там материев… Бац и прямиком в лоб!
    – А как же… – Митрич от умиления и сам прослезился. – Коли народ шмышлёный, как тут не жвеждануть!
    – Якый жэ цэ Митруха (какой же это Митруха)?.. – Растрогался и Мыкола, хлюпнув носом. – Нэ людына, а справжня глыба (не человек, а настоящая глыба)!.. Ни (нет)… Нэ глыба… Цэ – нашэ дзэркало на… на… на пидста-а-авци (это – наше зеркало на… подставке)…
    И опять все, как один, синхронно повернули головы к забытому зеркалу. Там, в таинственной темноте, обрамлённой овальной рамкой, сверкая слезой и одиноким зубом, красовался «героический» Митрич. Вернее, его зеркальный двойник. Чечик вытянул шею, чтобы получше разглядеть размытый образ, и в глубине еле освещённой горницы между Седраком и Халявой увидел себя. А посреди зеркального натюрморта, рассекая его надвое, тянулась дорожка поблёскивающего лужами стола, заштрихованная тенями от кружек, мисок, кастрюль и чугунков. И у всего «там» имелся соответствующий оригинал «здесь». С той лишь разницей, что всё, отражённое зеркалом, не оставляло на своей плоской поверхности ни единой щербинки. Ни крошки, ни пылинки – ничего… Казалось, холодному стеклу было абсолютно всё равно, что отражать. И огрызок огурца, и серебряный портсигар одинаково теряли в нём свою вещественную суть. Получалось, что за прозрачной поверхностью находилось всё и одновременно ничего не было.
    «Ай да Шэньсю! – Подумал Чечик и даже присвистнул. – А ***нэн-то!..»
    Тем временем с зеркальным отражением начали происходить странные вещи. Словно его холодную отрешённость кто-то вспугнул. Сначала рядом с затылком Чуба появилась прыщавая рожа ординарца Ванька и, приставив к носу пальцы веером, показала Чечику «петрушку». И тот час абсолютная строгость зазеркальной копии рассыпалась в прах. Чечик даже поморщился, почувствовав себя не столько оскорблённым, сколько обманутым кажущейся серьёзностью процесса дублирования образов. Решив не обращать внимания на «петрушку от Ванька», он лишь покрутил в ответ пальцем у виска. Но его собственный зеркальный двойник, вместо того, чтобы скрупулёзно повторить жест, повёл себя как-то странно. Пьяно насупившись, будто всерьёз обидевшись на дразнилку, он вдруг вскинул руку и погрозил ординарцу кулаком. От неожиданности Чечик вытаращил глаза. Почувствовав, как кожа на лбу поехала куда-то к макушке, он растерянно покосился на всё ещё приставленный к виску палец. Затем украдкой взглянул на сидящего рядом Седрака. Но тот, как ни в чём не бывало, отхлёбывал из половничка мадеру и, судя по всему, ничего необычного не замечал. Повернувшись к Халяве, который тыкал за спину пальцем и о чём-то с жаром рассказывал Игнату, Чечик сразу понял, что этих и подавно ничего вокруг не интересовало. Оставалось выпить и забыть о «зеркальных выкрутасах».
    Как следует тряхнув головой, Чечик зажмурил глаза и поднёс крынку к губам. Но всё же, не удержавшись, ещё раз исподлобья взглянул на тускло блестевший овал зеркала. И обомлел…
    Теперь его собственное отражение, нагло ухмыляясь, целилось в него же арбузной коркой. Можно было подумать, что там, на стене, находилось вовсе не зеркало, а окно, за которым разворачивались совершенно другие, вполне самостоятельные действия. Вот двойник, тщательно прицелившись, швырнул в Чечика коркой и тут же вскочив, словно сам был мишенью, принялся бешено отмахиваться, точно медведь, драпающий с пасеки. Его пример оказался заразительным. Не успел Чечик опомниться, как рядом со своим «взбесившимся отражением» обнаружил «ожившего» двойника Халявы. Тот повёл себя с ещё большей независимостью. Не обращая внимания на свой «оригинал», беседовавший с Игнатом, он развернулся к «зеркальному» Чечику, продолжавшему размеренно молотить кулаками по воздуху, и вдруг принялся прихлопывать в такт. Точь-в-точь, как это делают, желая подзадорить танцора. И тот действительно, бросив изображать «медведя», пустился в пляс. А когда к Халявинскому отражению присоединились «оба» черноусых матроса, начался настоящий балаган!. Причём один из матросов бил в ладоши, тогда как другой подсвистывал и прищёлкивал пальцами. Их моментально поддержали «Митричи» – прямой и отражённый. Не долго думая, они сгребли первые попавшиеся под руки стаканы и замолотили донышками по столу. Правда, сильно вразнобой. Поднялся дикий грохот, в котором особенно выделялось залихватское улюлюканье «оригинала» Халявы, наконец-то оторвавшегося от «оригинала» Игната. Один из «Седраков», перегнувшись через ближайшего из вошедших в раж матросов, кинулся ловить «Митричей» за руки, в то время как другой – попытался стянуть Чечика обратно на лавку. Но тот уже влез на стол и, опрокидывая посуду, ринулся «чечёточным шагом» вперёд, по направлению к Чубу… Или… назад?.. Впрочем, любые попытки различения или обобщения вели к ещё большей сумятице. Ведь направление в этом «полузеркальном» сумбуре уже не играло никакой роли. Главное заключалось в том, что в данный момент стол оказался путём, а путь – столом. И Чечик, топающий по его поверхности, из участника недавнего застолья автоматически превращался в «настольного пешехода». Или, вернее сказать – в бульдозер, сметающий на своём пути всё и всех! Вот справа раздался железный дребезг грохнувшихся друг о друга шпор. Это шеренга из «комиссаров» и «ординарцев», не успевших увернуться от размашистой поступи «Чечика-бульдозера», организованно полетела с лавок под столы. Слева, видимо слишком увлёкшись разговором, вслед за шеренгой покатился в темноту клубок из переплетённых «офицеров» и «Конрадов». Пространство вокруг стола стремительно освобождалось. А так как импровизированный «оркестр» из мутузящих друг друга аккомпаниаторов, остался позади «бульдозера», перед Чечиком не оказалось никого, кроме застрявшей в торце стола мощной двуглавой фигуры Чуба с обращёнными в разные стороны усатыми профилями. Казалось, до них оставалось не больше шага… И тут Чечик замешкался, напрочь позабыв, зачем, собственно, направлялся в эту сторону. Оборвав чечётку, он в последний раз топнул по столу каблуком и в сей же момент угодил в ту самую арбузную корку, которой запустил в него зеркальный двойник. Беспомощно вздёрнув ногами, Чечик, наподобие бабочки, вспорхнул под потолок. И если бы не подвернувшийся под руку длинный чуб не то левой, не то правой головы, он бы непременно грохнулся со стола вслед за остальными… Но всё обошлось. Вцепившись скрюченными пальцами в крепкую прядь, Чечик лишь описал вокруг старшого пируэт и, соскользнув на пол, оказался прямо перед свихнувшимся зеркалом, в котором Халява, Митрич и Седрак всё пытались скрутить его разбушевавшегося «близнеца». А тот, не прекращая размахивать руками, уже стал походить на настоящую ветряную мельницу. Где-то посреди общей свалки метались оба «Игната», бережно прижимая к животам винные бочонки. И наконец, удивительно синхронные в жестах «Мыколы» мстительно совали под носы обалдевшим черноусым матросам четыре распухших от натуги малиновых дули…
    – Ну шо, хлопчэ (ну что, парень)?.. – «Зеркальный» Чуб прямо через амбразуру рамки притянул Чечика за грудки. – Тэпэр бачышь (теперь видишь), шо обычное сознание – не зеркало, а натуральный винегрет?.. Бачышь (видишь)?..
    Но Чечику было не до «винегретов». С трудом приходя в себя, он лишь вяло пытался вырвать из цепких рук Чуба скомканную на груди кожанку. Наконец сдался.
    – Не… – Помотав перед зеркалом головой, как будто разговаривал сам с собой, Чечик сплюнул под ноги. – Не «бачу»… Причём тут винегрет? Обычное сознание – не какая-то там, каша. И вообще, его задача – придерживаться серёдки…
    – Может быть – селёдки? – Заржал ординарец Ванёк, вновь вынырнув из-за плеча Чуба.
    – …Другое дело, чистое оно или мутное?.. – Невозмутимо продолжал Чечик, ощущая прилив сил. – Это уже как посмотреть. З одного боку (с одной стороны), якшо сознание чыстэ (если сознание чистое), то ёго можна доривняты дзэркалу (то его можно приравнять зеркалу), и тоди твий шлях будэ направлэный вгору (и тогда твой путь будет направлен вверх). Ну, а колы воно бруднэ (ну, а если оно грязное), то, замисть дзэркала, ты побачышь дулю з маком (то, вместо зеркала, ты увидишь дулю с маком). Тоди тэбэ обовъязково потягнэ долу (тогда тебя обязательно потянет вниз)… Но есть и трэтя сторона (но есть и третья сторона). Напрыклад (например)… Якшо добрэ напытыся (если хорошо напиться), то ризныци миж чыстым и брудным (то разницы между чистым и грязным) вжэ нэ будэ (уже не будет). И человек, как пловец, не будет различать ни верха, ни низа. От, як зараз я (вот, как сейчас я)… Навить щось видрывае вид полу (даже что-то отрывает от пола)…
    – Ничего странного... – Чуб пожал плечами. – Пол как пол… А то, что тебя от него отрывает, так это твои личные ощущения. Тем более, что ты и вовсе до него не достаёшь…
    Чечик посмотрел на ноги. О чём это он? Вроде бы ничего странного в ногах не было. Обыкновенные сапоги… Знакомые стёртые на «нет» подмётки… Сморщенные «гармошкой» голенища… Разве что пыль?.. Вон какой толстый слой. Такой же, как и на полу… Правда, пол располагался в десятке сантиметров под подошвами…
    Чечик попытался шаркнуть ногой и вдруг легко поплыл по горнице. Прямо как воздушный шарик… И хотя раньше ему ничего подобного проделывать не приходилось, он быстро освоился и, добравшись до своего места, «приземлился» на лавку. Пора было заняться крынкой, где уже давным-давно плескалась мадера. В конце концов, «зеркальные» чудеса успели порядком надоесть, да и свалка за столом как-то незаметно улеглась. Двойники испарились, а мужики, разбросанные во время «чечёточного» марша по столу, опять, как ни в чём не бывало, сидели на своих местах. Казалось, ничего не изменилось, если не считать кое-каких мелочей, которых можно было в расчёт не брать. Ну, подумаешь – на Ваньке оказалась тельняшка… Или у комиссара отросли вдруг пейсы… Сейчас куда важнее было поскорей добраться до мадеры, а там хоть трава не расти. Моментально почувствовав облегчение, Чечик достал из миски огурец и поднёс крынку к губам.
    – Очухалша! – Обрадовано заорал офицер. – А я уж было подумал, что ш ним горячка приключилашь. Ну а раж отпуштило, ш тебя, дяденька, тошт!
    Однако, опережая всех, с лавки рванулся ординарец Ванёк.
    – Отдать концы!.. В смысле – отстань от него! Я сам скажу… этот самый… Тост.
    Но и ему сказать не дали. Осадив ординарца жестом, над столом поднялся комиссар. Бережно придерживая половничек, он обвёл всех долгим взглядом.
    – Пгоизнести тост – дело не хитгое… – Начал он. – А вот вложить в него подходящий смисл сможет не всякий. Поэтому будет лучше, если текущий тост пгоизнесу таки я. Так вот… Надеюсь все ви здесь нагод тактичный и ни за что не стали бы задавать неудобных вопгосов. И зная об этом, лично я, как человек ещё более тактичный, спгошу себя сам… «А много ли вгагов ты, как комиссаг и большевик погубил в боях собственногучно?..» И как на пагтсобгании, сам же себе отвечу… «Не мало!» Но сегодня, товагищи, мне удалось уничтожить самого главного своего вгага… «А какого?..» – Тактично спгосите ви… И отвечая, я откгою вам свой главный секгет. Этот вгаг… Этот вгаг – пегед вами! Да-да, товагищи!.. Это – я! Собственной пегсоной! Вегнее, тот человек, котогый недавно гезал саблей ближних напгаво и налево. Пгичём, с такой лёгкостью, с какой некотогые лузгают семечки. Но тепегь этому конец! Поэтому вот мой тост. Випьем таки за то, чтоби никто из нас, как би сильно ни чесались у него гуки, никого и никогда больше не убивал!
    – Ур-р-ра! – Басом заревел черноусый матрос. – Даёшь козлам отпущение!.. А фабрики… э-э… рабочим!
    – Да чего там… – Распалился комиссар. – Я вам больше скажу. Убить легко. А воздегжаться очень тгудно! Поэтому, пгежде, чем пгихлопнуть какую-нибудь козявку, сто газ подумай. Но и здесь существует ловушка! Котогая заключается в том, что даже подумать об этом будет считаться смегтным пгеступлением. То есть, как если би и в самом деле эту букашку загезал!
    – Стало быть… за лояльность! – Подытожил Митрич и, чтобы не затягивать тост, закончил одним предложением. – То есть, за пацифизм и вегетарианский подход к проблеме негативных проявлений между антагонистическими группами видового разнообразия существ!
    – Пгиблизительно… – Кивнул комиссар.
    – Вот чёрт чудной! – Буркнул офицер. – Ему велели брякнуть тошт, а он отчебучил тшелую прокламатшию…
    – Слов, конечно, многовато… – Кивнул Чуб. – Хотя само содержание лежит на поверхности. Не будешь убивать – и тебя никто не убьёт.
    Все тут же с этим согласились и немедленно выпили. Включая Игната, который, обсосав рукав, опять принялся колдовать над бочонком, поочерёдно роняя в него стаканы.
    Внезапно со стороны окна послышался шорох. Чечик настороженно замер. Через секунду шорох повторился. Как будто там, снаружи, кто-то сел на тюфяк, набитый соломой. Вслед за Чечиком забеспокоился и ординарец Ванёк, сидевший к оконному проёму спиной. Передав Игнату чашку, он обернулся и приложил к уху ладонь. Но никаких шорохов больше не повторялось.
    – Неугомонный враг… – Пробормотал он. – И в шторм ни хрена не дремлет…
    – Якый там ворог (какой там враг)? – Игнат поставил перед ним наполненную чашку. – Цэ, мабуть, Марьяна (это, должно быть, Марьяна)… Вжэ встыгла нагулятыся (уже успела нагуляться)… Гэй! Марьяно!
    – Маррыянна! – Гаркнул следом Халява и, размахнувшись, хватил кулаком по стакану, едва не разрубив посудину пополам. – Доннэрр веттэрр!
    Но окно по-прежнему зияло пустотой и не обозначало за собой никакого движения. Лишь одинокий мотылёк впорхнул было на свет, но, мгновенно потеряв ориентацию, испуганно шарахнулся прочь.
    – Веттер-веттер!.. – Передразнил Конрад, невпопад подмигивая одним глазом. – Раскудахтался, туды-т твою в корень! Вестимо, ветер! Откель тут прибой?
    – А ну, як там… цыганы (а ну, как там цыгане)? – Чечик опасливо отодвинулся от окна. – А у нас и збройи нэмае (а у нас и оружия нет)…
    – Тшыгане?.. – Ахнул офицер. – Так они ж чего-нибудь шопрут!.. Как пить дать, шопрут. У наш, вон, одних лошадей во дворе, почитай, не табун, а тшелое штадо.
    – Яки цыганы (какие цыгане)? – Игнат отхлебнул из чашки. – Звидкы (откуда)?.. Цэ ранишэ, бувало, заходжувалы (это раньше, бывало, заходили). Навить пару рокив тому (даже пару лет назад) у когось коняку вкралы (у кого-то коня украли). Тилькы нашы хлопци так йим накостылялы, шо воны и дорогу сюды забулы (только наши ребята так им накостыляли, что они  и дорогу сюда забыли).
    – Сварравать можжет только… э-э… гроссэн глюппый мудак! – Заявил Халява и, поднявшись, вытянул перед собой стакан. – Кто хоттелл варравать, тому рукка положить на ттоппор! Даффай пить за «неварравалл»!
    – Гарный тостяка! – Похвалил Чечик.
    – А я бы добавил… – Чуб поболтал черпаком. – За воровство считать не только действие, когда натурально спёр, но и саму идею экспроприации. Ну, к примеру… Только положил глаз на соседское барахлишко… Или – на скотинку… Да хотя бы на корыто!.. А для всех ты уже будешь считаться ворюгой!
    – А не круто?.. – Мыкола с треском зачесал в затылке. – Разве ж мыслям прикажешь?.. Мысли – они как творчество… Как вдохновение… Вот послушайте...
    Он встал и, раскачиваясь, принялся декламировать.
    – Охота тырить… – та же вошь! Сама припрётся… Хошь-не-хошь!
    – Эко куда загнул! – Возмутился Конрад. – Тырьте, мол, граждане, если охота есть… Ещё и вшей приплёл! Тебя послушать, так вокруг вообще никто не ворует. Так… подворовывают… когда приспичит. Нет, брат! Или ты законный вор, или… или… и думать забудь! Вон, возьми хотя бы Бодхиву… Небось ему и в голову такие стишки не взбрели бы. Так что, я с Чубом согласный. Банкуй, пахан!
    – Так-то оно так… – Вздохнул офицер. – Нажвалша опёнком – не брежгуй ведёрком. Эх!..
    И чтобы не возникло ещё каких-нибудь дополнений, он, а за ним и все остальные быстренько чокнулись и выпили.
    – Полундра! – Заверещал вдруг ординарец Ванёк, тыча пальцем в матроса. – Гляньте, браточки… Мы, значит, хань жрём… За то, чтоб не тырить! А эта крыса, трезубец мне в копчик, даже в рот не берёт!
    – Дура… – Пробасил черноусый, задумчиво рассматривая пиалу. – Нешто я супротив? Понятие имею, будь спок… Да только тут есть одна закавыка…
    – Яка закавыка (какая закавыка)? – Чечик шикнул на Игната, застывшего у бочонка. – Нэ спаты (не спать)! Покы одын докладае, другый налывае (пока один докладывает, другой наливает)… Так яка закавыка (так какая закавыка)?
    – Ну… насчёт недвижимости, тут всё ясно… – Зыркнув на Ванька, матрос демонстративно отхлебнул из пиалы. – Соседу – соседово, и точка! А как быть с этим… ну… с евойной бабой? Это ж не лопата там какая… не корыто. Мне, положим, на хрен облокотилось чё там у неё? А вот бывает, не успеешь с утра зенки продрать, как она, падла, скок через плетень и уже тут как тут… навроде пристраивается. Ты ей на чистой слезе объясняешь… Как же так, мадам? Дескать, и в мыслях не имею. Особенно при живом-то муже… Куда там! Лезет на рожон, как щука на живца… Ну и как тут считать? Вроде и пальцем не двинул… А вас послушать, согрешил! И, стало быть, теперь каторжник без сроку?..
    – М-да, дяденька… – Офицер оттопырил губу и сокрушённо покачал головой. – Картина передвижника Репина… «Вы не ждали, а мы приплыли»…
    В сенях что-то глухо бухнуло по двери. Но из храпящих там хлопцев никто так и не проснулся. Зато в общей свалке дрыхнувших у печи отчётливо рыгнул какой-то казачок. В ответ, из другого угла, невнятно ругнулись по-французски.
    – Хтось рыгае, а хтось бухае (кто-то рыгает, а кто-то бухает). – Чечик принял от Игната крынку. – Нэхай кожный займаеться своею справою (пусть каждый занимется своим делом), а мы розбэрэмо матросову закавыку (а мы разберём матросову закавыку).
    Он выставил перед собой пятерню и какое-то время сосредоточенно шевелил пальцами. Наконец оставил два и, развернув, показал остальным.
    – Е дви катэгории жинок (есть две категории женщин)… Ось воны (вот они)… Ризныця у тому, шо в дэяких – чоловик е (разница в том, что у одних муж есть)… А в дэяких нэмае (а у других нету). Тут, особлыво, гадаты нэ трэба (тут, особенно, думать не нужно). Захомутав замужнюю, рахуй, шо вкрав (захомутал замужнюю, считай, что украл)…
    – Если с замужней… – быстро перевёл Митрич, – считай, что «скомуниздил»…
    – А если с незамужней?.. – Решил уточнить ординарец Ванёк.
    – Цэ вжэ инша рич (это уже другое дело). Алэ нэ забувай (но не забывай)… – Чечик покрутил выставленными пальцами. – Якшо сам маешь жинку, цэ тэж будэ – начэ вкрав (Если у самого есть жена, это тоже будет – как будто украл).
    – Короче, дяденька… – Офицер развязно подмигнул ординарцу. – И шлева ты в огне, и шправа… в полынье.
    – Да ну их к шутам! – Мыкола забрал у матроса пиалу и, отлив половину из своего стакана, протянул обратно. – Залей и не думай!
    – Конечно! – Подхватил Чуб. – Замужняя… незамужняя… Плюнь! Тогда и претензий не будет. Давай-ка, кореш, выпьем за… э-э…
    – …Презумпцию невиновности! – Выпалил Митрич.
    – Во-во… За неё… за невинность. – Чуб хитро хмыкнул в усы и первым приложился к черпаку. – Чтоб, значит, без прелюбодейства…
    – Ось воны, злыдни!!! – Вдруг звонко громыхнуло по всей избе.
    Из темноты оконного проёма, сродни чёрту из табакерки, стремительно вынырнула чья-то всклокоченная голова. По наглости и натиску в ней без ошибки можо было узнать пропавшую Марьяну. В её пьяных чёрных глазах отразилась вся горница с двенадцатью сидящими за столом мужиками. За спиной у Марьяны, в предутреннем сумраке неясно маячили ещё какие-то люди, видимо – из местных.
    Чечик попытался напрячь зрение, но кроме двух-трёх расплывчатых фигур ничего толком разглядеть не смог. Разве что на фоне темнеющего во дворе сарая можно было с трудом уловить, как Марьяна склонилась к кому-то под окном и коротко кивнула. Тот час на подоконник, железно звякнув, плюхнулось ребристое дуло «Максима». Из-за стального щитка, формой смахивающего на палитру художника-передвижника, суетливо взметнулась белая бородёнка, и Чечик с изумлением узнал давешнего церковного старичка. К тому же абсолютно живого! Бесцеремонно навалившись на Марьяну, тот заглянул через её плечо внутрь избы.
    – Так-так…
    – Ё-маё!.. Фаттер! – Узнав недавнего собеседника, Халява обрадовано раскинул руки. – Гуттен морген, геноссэ!
    Старичок прищурился, с усилием вглядываясь в полумрак горницы. Затем, видимо, узнав, радостно закашлялся и приветливо помахал ручкой.
    – Вот! Кажись, энтот… – Указав на Халяву, он шмыгнул заблестевшим от усердия носом. – Энтот и есть – главный ихний душегубец.
    – Цэй (этот)?.. – Марьяна брезгливо скривилась. – Та нэ жартуй, добродию (да не шути, дядя)! Якый жэ вин головный (какой же он главный)? Скоришэ (скорее) – якась прыблуда (какая-то приблуда). Можэ, дызэртыр… чы щщэ хто (может, дизертир, или ещё кто)… Дужэ смахуе на нимця (очень смахивает на немца)… И нияка вин нэ «голова» (и никакой он не «голова»). А «голова» в ных – он той, чубатый (а «голова» у них – вон тот, чубатый).
    Она навела пулемёт на Чуба и, отодвинув старичка от гашетки, обернулась назад.
    – А ну, бабы, кажить, хто наказав по хатам харчи збыраты (а ну, бабы, скажите, кто приказал по домам еду собирать)? Чубатый?
    – Он! Он! – Загудело со двора сразу несколько гневных бабьих голосов.
    – Та вы шо, зглузду зъйихалы (да вы что, с ума сошли)?! – Чечик встал, пытаясь заслонить собой Чуба. – Яки харчи (какие харчи)? Яка «голова» (какая «голова»)?
    – Глянь… – Старичок слезливо моргнул и подёргал Марьяну за локоть. – Там один вроде как чубатого заслоняет … – Вон тот… который по-хохлядски чешет.
    – Ну, якшо по-хохлядськи, то цэ нэодминно Мыкола (ну, если по-хохлядски, то это непременно Мыкола… – Марьяна щёлкнула затвором и сквозь прорезь прицела подмигнула Чечику. – Ця сволота мэни и подавно знаёма (эта сволочь мне и подавно знакома). Пэршый чубов помичнык (первый Чубов помощник). Запуляемо спочатку у нёго (стрельнём сначала в него). Так, бабы?
    Она скосила глаза за спину.
    – Мы-ко-лу на мы-ло!.. – Тут же завопили за окном.
    – Якый жэ я Мыкола (какой же я Мыкола)?.. – Опешил Чечик и, приложив руки к груди, растерянно оглянулся. – Вы, мабуть, помыляетэсь (вы, должно быть, ошибаетесь). Ниякый я нэ Мыкола (никакой я не Мыкола)… А цёго Чуба тилькы сёгодни, у пэршый раз и побачыв (а этого Чуба только сегодня, в первый раз и увидел)…
    – А ну, милок, дай-кось я на тебя как следует погляжу… – Старичок приложил ко лбу ладошку козырьком.
    Какое-то время он близоруко щурился, разглядывая Чечика, затем задрал бороду и с сомнением почесал кадык.
    – Сдаётся мне, что эту харю я тоже где-то видел… Может быть, и с Чубом.
    – Ни, добродию (нет, дядя)!.. – Чечик закашлялся, замотал головой. – Охрэнилы, чы шо (охренели, что ли)?.. Вы бачылы мэнэ з Халявою (вы видели меня с Халявой). А якшо вам потрибэн Мыкола, то и пуляйтэ в Мыколу (а если вам нужен Мыкола, то и стреляйте в Мыколу). Я тут, з якого боку (я тут с какого боку)?.. А колы у вас памъять дырява (а если у вас память дырявая), то ликуватыся трэба (то лечиться надо)! Кажу ж вам – нэ того стриляетэ (говорю ж вам – не в того стреляете)…
    – Как это, не в того?.. – Мыкола тоже вскочил и подбоченился. – Ишь какой хитрый! Решил под дурачка косить?.. Не Мыкола он… Чуба не знает… Небось, им-то виднее. Раз говорят, стало быть, виноват!
    – Та досыть вжэ, брэхаты (да хватит уже, врать)! – Разозлился Чечик. – Казав жэ (сказал же), что не имею к Чубу никакого…
    В тот же миг где-то далеко за околицей трижды тоскливо протявкала собака… Как будто треснул, освобождая ядро, давным-давно созревший орех. И как от удара в набат, шум в избе, а за ним и во дворе моментально стих. В наступившей тишине уже по традиции глухо стукнулся о доски пола обронённый кем-то стакан. Однако никто даже ухом не повёл. Затаив дыхание, каждый прислушивался, не пролает ли собака хотя бы ещё разок?
    Прошла минута, но от околицы больше не доносилось ни звука. Белобородый старичок куда-то исчез. И Чечик уже подумал было, что его появление здесь, по-всему, оказалось всего лишь плодом его и Халявиного воображения. Но дуло пулемёта по-прежнему торчало из оконного проёма. А значит и старичок, и пьяная Марьяна, и даже лай собаки не привиделись, а явились звеньями какой-то невероятной гротескной реальности. Вдобавок Чечик ощутил, как где-то глубоко внутри вдруг возникло тягостное чувство утраты чего-то привычно необходимого. Как будто с этим коротким собачьим лаем внезапно обрушилась невидимая крепостная стена, до сих пор надёжно защищавшая от неведомого врага... Правда, никаких особенных признаков катастрофы в этом обрушении почему-то не ощущалось. Наоборот. Появилась стойкая убеждённость в том, что в конце концов всё утрясётся и, как было обещано в известной песне, «на разрушенных стенах непременно вырастут цветы»…
    Чечик повернулся к окну спиной, как бы демонстрируя, что ничего особенного не случилось, и, усевшись на место, толкнул ногой Халяву.
    – И вообще… Не бери в голову. Пусть патриарх мелет, что хочет. Усёк?..
    – Не-а… – Халява упрямо мотнул подбородком. – Что значит «пусть мелет»… Мы его, понимаешь, встретили. Как положено проводили… А он… Не патриарх, а сто рублей убытку! Эй, падре?.. Ты где?..
    Но, вместо старичка, из-за пулемёта опять выглянула Марьяна.
    – Шукай витра у поли (ищи ветра в поле)… – Она громко икнула и пьяно расхохоталась. – Злыняв твий падрэ (сбежал твой падрэ). Нияк, до цэрквы побиг (никак, в церковь побежал). И вам туды дорога…
    Она сплюнула через плечо и вдруг, стянув рот в нитку, без всякого предупреждения с силой ударила по гашетке. «Максим» подпрыгнул, завалился на бок, но всё же успел брызнуть по потолку дождём пуль. Тот час во все стороны полетели щепки. И одновременно за окном взвился в ночное небо пронзительный женский визг. Но его моментально заглушило громоподобное многоголосье улюлюкающих бабьих глоток. Должно быть, во дворе собралась внушительная орава. Причём, судя по выкрикам, настроение толпы было вполне определённым.
    – Так их!.. – Орали одни.
    – Мочи козлов!.. – Визжали другие.
    – Гляди, чтоб никто не ушёл!.. – Неслось даже с улицы.
    И пока мужики за столом переглядывались друг с другом, пытаясь сообразить, что вообще происходит, Марьяна поправила пулемёт и, покрепче вцепившись в рукоятки, полосонула следующей очередью… Теперь уже прицельно. На этот раз никто зевать не стал. Не успели ещё зазвенеть первые разлетающиеся вдребезги стаканы, как все, кто сидел за столом, дружно рухнули под лавки. Кроме разве что Чуба… Тот снова уткнулся в книжицу и, казалось, не желал замечать ничего вокруг.
    Зато от рёва ураганной стрельбы начали вскакивать даже те, кто до этого мирно спали. И тут же, приняв вертикальное положение, не успев толком проснуться, попадали прямиком под пули. Не разобрав кто и откуда стреляет, бойцы спросонья заметались по избе в поисках окопов. Но, понятное дело, никакими окопами здесь и не пахло. Повсюду громоздились бревенчатые стены. И когда кто-то проорал, что, мол, нужно немедленно покинуть «блиндаж», весь кагал ринулся к дверям в сени. Началась давка. В этот момент «Максим» коротко кашлянул и затих.
    Но остановить бойцов уже было нельзя. Топча убитых и раненых, бедолаги стремились поскорее покинуть опасное место. Однако в сенях тоже царила паника. Не обнаружив оружия, да ещё путаясь в потёмках, казачки из сеней двинулась в горницу. Обе лавины, столкнувшись на пороге, ударились врукопашную. Наконец кого-то осенило, что это не блиндаж, а деревенская изба! И сразу же целая группа принялась пробиваться к выходу во двор. Но и тут их ожидал сюрприз.
    – Подпёрли, братцы!.. – Захлёбывался от наружной двери голос контуженого бойца, который даже наяву продолжал хохотать. – Дверку!.. С той стороны подпёрли!..
    А снаружи, как бы передразнивая его, уже набирал силу злорадный хохот откровенно торжествующих баб.
    – Ага, злыдни! Попалися!!!
    Счастливчики, выпившие больше других, а потому очухавшиеся позже, всё ещё продолжали валяться на полу. Смахивая щепки с растрёпанных голов, они ошарашено глазели по сторонам, силясь сообразить, почему невидимый противник стреляет исключительно по тем, кто стоял на своих двоих. Повинуясь инстинкту, кое-кто попытался было залезть под стол. Однако оказалось, что спасительный пятачок уже занят теми, кто совсем недавно заседал «сверху». И как-то потеснить их не было никакой возможности. Дружно брыкаясь и отчаянно суча ногами, кучка «Бодхив», огрызаясь матюгами, изображала редут и не думала уступать своего убежища.
    – Бгатья! – С надрывом верещал Седрак, ожесточённо отбиваясь от пытавшихся прибиться бойцов. – Что ви лезете, как тагаканы на вагенье? Повегьте, здесь не так безопасно, как кажется!.. И почему би вам не занять-таки более вигодные позиции! Напгимег – у окошка… А здесь вам будет неудобно…
    – Рассредоточиться!.. – Басил следом ординарец Ванёк, отбиваясь как серпом содранной с сапога шпорой. – Вон у печки полным-полно места!
    – Нет, ну а всё-таки?.. – Халява нащупал в свалке рукав Чечика и подёргал. – Это что ж такое творится, а?.. Я – про падре… Ведь, когда из обреза лупишь в упор, промазать нельзя! А выходит, что по патриарху-то я промахнулся?..
    – Да не ссы!.. Попал!
    – А чего ж он?..
    – Эй, робя… Слышь?.. – Откуда-то из душного переплетения тел, отирая лоб мокрым от мадеры рукавом, вынырнул Игнат. – Чья… очередь?
    – К… какая очередь?..
    – Какая-какая… Обыкновенная! – Он постучал по бочонку. – Насчёт выпить… Будете, или как?.. Мы-то с комиссаром уже приложились…
    – Моя!.. Моя очередь! – Тут же пропищал Митрич, внезапно выныривая из-под Халявы и намертво вцепляясь в пузатую тару.
    Сверху снова ударил пулемёт. Судя по воплям раненых, Марьяна разошлась не на шутку. К тому же бабы во дворе, вооружившись винтовками, принялись поддерживать её, стреляя прямо по окнам. А если кому-то из осаждённых всё же удавалось подобраться к одному из подоконников, весь огонь тут же переводился на него. Однако попыток прорваться меньше не становилось. Вот пожилой офицер с «Георгием» на груди  что-то прокричал и, как следует разогнавшись, нырнул головой в крайнее окошко. Но неудачно… Ещё на линии подоконника ему навстречу из темноты неожиданно вырос целый ряд хищно сверкнувших вил. И бедняга, даже не успев увернуться, исчез в темноте под дикий вой обезумевших от крови баб.
    Воспользовавшись суматохой, в это же окно, не сговариваясь, ринулось сразу несколько казаков. Некоторым, несмотря на сутолоку, даже удалось вывалиться наружу. И тут же двор утонул в разъярённом женском визге. Судя по всему, там началась рукопашная. Ещё с минуту сквозь азартный бабий хрип можно было различить отдельные мужские вопли. Но вскоре и они смолкли. Похоже, прорвать кольцо оцепления не удалось никому. Зато бабы, ощутив подъём, окончательно вошли в раж.
    – На вилы кобелей!!! – Визжали и молодые, и старые.
    – Поджигай вертеп, бабоньки!.. – Хрипели с улицы. – Не жалей хренопузых!..
    – Руби злыдней на колбасу!..
    Едва прозвучало слово «колбаса», как с печки кубарем скатился какой-то красноармеец. Только сейчас протрезвев, он принялся озираться по сторонам и удивлённо пучить глаза. Должно быть, стрельба и одновременное упоминание о продуктах никак не укладывались в его голове. Рассеянно оглядев опустошённый стол, боец перевёл взгляд на окно, в котором маячил пулемёт, и мгновенно изменился в лице. То ли ребристое дуло «Максима» напомнило ему колбасу, то ли возившаяся с ним Марьяна показалась кухаркой, но в следующий момент, крепко стиснув зубы, красноармеец высоко подпрыгнул, словно примериваясь, и ринулся прямо на амбразуру. Однако хитрый манёвр не удался. Не моргнув и глазом, Марьяна просто навалилась грудью на гашетку, и парень, сложившись шалашиком, аккуратно рухнул точно на щиток «Максима». И хотя пулемёт продолжал стрелять, теперь его очереди приходились в грудь и без того нашпигованного пулями бойца. А по нему, как по мостику, уже катилась на выход ватага моряков.
    – Не… – Черноусый, выглянувший из-под стола, обречённо махнул рукой. – Бестолку… Тоже мне, трап нашли… А то не знают, кто там на «берегу»… И чего им здесь не сиделось?
    И действительно. Не прошло и пары минут, как с моряками, выскочившими во двор, тоже было покончено. Правда, с ними бабам пришлось повозиться подольше. Видимо у флотских были свои приёмы обращения с женщинами. Особенно, в таких ситуациях. Только это не помогло. Да и как было горстке безоружных, едва державшихся на ногах моряков, тягаться с животной яростью готовых на всё женщин? Тут уже не действовали никакие военные хитрости. Ни наглость внезапного наскока, ни навыки ближнего боя, ни расчёт на гуманное отношение к пленным. И когда кто-то из баб, словно глумясь, швырнул в горницу окровавленную бескозырку с оторванными ленточками, всем стало ясно, что и на этот раз вылазка не удалась.
    Пока во дворе продолжалась схватка с моряками, Марьяна была занята другой «проблемой», «навалившейся» на пулемёт. С остервенением ворочая «Максимом», она изо всех сил пыталась сбросить со щитка тело несчастного красноармейца, уже под завязку набитого свинцом. А пулемёт всё продолжал стрелять. Бестолково кашляя и дымясь, ребристое дуло раскалилось чуть ли не докрасна, однако боец «вцепился» в него мёртвой хваткой. Постепенно горница заполнилась густой маслянистой гарью.
    – Не мучай инштрумент, дура! – Наконец не выдержал Митрич. – От тебя тут уже не продыхнуть!
    Марьяна со злостью стукнула по гашетке кулаком и, тяжело дыша, отёрла со лба пот. Затем встала на цыпочки, чтобы получше разглядеть горницу.
    – Хто цэ там гавкае (кто это там гавкает)?
    – Хто-хто… – Митрич заворочался под столом и подмигнул остальным. – Дед Пихто!.. Хорош палить, говорю. Мы берём перемирие… А ты, тётенька, покуда покури.
    – Вот именно! – Подхватил Седрак. – В конце концов, все устали. И вообще… Научитесь-таки соблюдать дипломатические ногмы. А в них говогится, что пгежде чем стгелять, цивилизованные стогоны обязаны пговести пгедвагительные пегеговогы. Обменяться нотами… Огласить тгебования…
    – Спочатку (сначала) кашу з рота выплюнь (кашу изо рта выплюни)! Дыпломат хринов… – Прохрипела Марьяна.
    Воспользовавшись передышкой, она с трудом оттащила расстрелянного красноармейца и, поправив всё ещё дымящийся пулемёт, обернулась во двор.
    – Пидпалюй, бабы (поджигай, бабы)… Покы займаеться, нэхай будэ пэрэмиръя (пока займётся, пусть будет перемирие).
    Послышался сухой треск подожжённой соломы, и в горницу, вместо гари, потянуло ароматным дымком удивительно складно подобранных трав. Тот час под столом послышалось дружное сопение. Видимо, соскучившись по пряным запахам, каждый торопился как следует надышаться впрок. Игнат даже зажмурился от удовольствия. А офицер показал Конраду большой палец. Один лишь Митрич остался равнодушным. Разок шмыгнул носом, он пожал плечами и, чуть ли не с головой погрузившись в бочонок, гулко зачмокал.
    – Ну вот… Другое дело!.. – Прошептал он, передавая мадеру Халяве. – Давай… дёрни жа перемирие…
    Халява коротко кивнул. Ухватив бочонок, он сделал такой глоток, что даже Митрич уважительно крякнул. А тот, занюхав подобранным с пола пучком сена, уже передавал бочонок Чечику. От Чечика мадера перекочевала к Седраку… От Седрака к ординарцу, и так далее… Казалось, что в наступившей тишине, прерываемой лишь  довольным покрякиванием, действительно повеяло перемирием. Раненые, кто сам, кто с помощью товарищей, уже давным-давно перебрались в сени. И если бы не тела убитых, в беспорядке покрывавших пол горницы, можно было подумать, что хозяин устроил для дружков обыкновенную попойку.
    – Слышь, Марьяна?.. – Черноусый выпил и передал бочонок дальше. – Чего я подумал?.. Пока у нас перемирие, забрали бы тех, кого постреляли? Опосля бы и похоронили…
    – Ага… щас! – Крикнули от окна. – Разбежались… Аж спотыкаемся! И вообще… Вам-то какое дело? Скоро и от вас ни хрена не останется!
    – Нет, но всё-таки… – Пробормотал Седрак. – Если вам тяжело, ми можем таки и сами…
    – Добрэ (ладно)… – Смягчилась Марьяна. – Нэхай хто-нэбудь з вас пидтаскуе вбытых до викна (пусть кто-нибудь из вас подтаскивает убитых к окну). Алэ попэрэджую (но предупреждаю)… Якшо побачу, шо хоч одна харя лизэ на вулыцю – постриляемо, як кролыкив (если увижу, что хоть одна харя лезет на улицу – постреляем, как кроликов).
    Самыми крайними из свалки под столом оказались Чечик с Халявой. А поскольку споры значительно сократили бы время перемирия, им и выпало собирать убитых. Осторожно выбравшись из-под стола, они принялись переносить тела к окну, откуда бабы уже перетаскивали тех во двор. В какой-то момент Чечику даже показалось, что враждебность осаждающих поутихла. Он уже начал было прикидывать, не удастся ли их разговорить, но тут в сенях послышалась какая-то возня, и следом неуверенный голос сообщил:
    – Никак… горим…
    – Точно! – Отозвался другой. – Горим…
    – Пожар, братцы!!! – Завопили все разом.
    И едва Чечик с Халявой успели юркнуть под стол, как паника вспыхнула с новой силой. Правда, на этот раз в горницу никто не сунулся. Наученные горьким опытом, бойцы перенесли активные действия в сени. В конце концов, в горнице, быстро заполнявшейся дымом, никого, кроме засевших под столом, не осталось. Даже раненые, и те предпочли прорываться наружу откуда угодно, только не отсюда. Сначала из сеней послышалась короткая перепалка, затем заскрипели ступеньки приставной лестницы и, наконец, по потолку разнёсся топот многочисленных ног. Судя по всему,  бойцы решили прорываться через чердак.
    – Шо, злыдни, обтрухалыся?
    Отмахиваясь от дыма, Марьяна, совсем уже не прячась, с любопытством навалилась грудью на подоконник.
    – Ишо как!.. – Проблеял Митрич, отряхивая рубаху, которую только что нечаянно умудрился залить вином. – Попробуй тут не обтрухатьша… Ошобливо, при перемирии и лёжа под штолом…
    – Лёжа – эт тебе не стоя… Да, Марьян? – Подхватил матрос, ловко выдергивая торчавшую из сапога комиссара портянку, когда-то бывшую белой. – Только не стреляй, слышь… Давай поговорим с глазу на глаз. Это я…
    Осторожно выглянув из-под стола, он дружелюбно помахал над головой портянкой, которая, по идее, должна была символизировать белый флаг.
    – Хто цэ, «я» (кто это, «я»)? – Марьяна с трудом протиснулась между горячим пулемётом и рамой окна.
    – Ну я… Забыла, что ль?
    – Забула «шо» (забыла «что»)?
    – Ну, это самое… – Он замялся и, быстро покосившись на комиссара, выдохнул. – Известно что… Как давеча на двор ходили? Ночь, тачанка… любовь…
    – Ах ты, паскуда! – Тут же яростно прошипел комиссар. – А говорил – «и пальцем не тронул»… Значит, соврал?.. Боевым товарищам… и соврал?
    – Ни на грамм! – Черноусый помотал головой. – Сказал же, и в мыслях не было. Это всё она… Просто, как взбеленилась! Любви, говорит, хочу и баста!
    – Яка там любов, кобэляка (какая там любовь, кобеляка)?! – И без того, чёрные глаза Марьяны почернели ещё больше. – Шо ты там мэлэш (что ты там плетёшь)?.. Любов… Цэ було давно и нэправда (это было давно и неправда)!
    – Да какая там, к чёрту, любовь?! – Заревели со двора притихшие было бабы.
    – От них дождёшься, как же!..
    – Трепачи!..
    – Несправедливо выражаетесь, товарищи бабы! – Вслед за матросом комиссар тоже выставил голову из-под стола. – Это же махровая дискриминация! А как насчёт равноправия полов? Неужто среди вас нету мужиков? Дайте хоть им сказать… Пусть выступят, не стесняются.
    Но, вместо выступления, снаружи запустили камнем. Да так метко, что попали комиссару точно в лоб. Не ожидая такого гнусного ответа, тот осёкся и, пристально уставившись в переносицу, задумчиво рухнул на руки Митричу. И если бы не повязка, хоть как-то смягчившая удар, ему пришлось бы совсем туго.
    – Нету у нас никаких мужиков! – Отчаянно проорала какая-то девчонка. – Ни одного… Э-эх!..
    – Не пележивай, внучка. – Прошамкала за ней невидимая старуха, видимо, её бабушка. – Нету, и ладно… Нам этого добла и далом не надо-ть…
    – Погодь… – Встрепенулся Халява. – А как же патриарх?.. То есть, батюшка?
    – Куды там!.. – Марьяна презрительно сплюнула. – Кажу ж, побиг до цэрквы (говорю ж, побежал в церковь). Мабуть, гадав, шо мы жартуемо (наверное подумал, что мы шутим). А, як почалы стриляты, видразу ж и побиг (а как начали стрелять, сразу же и побежал)… А бильшэ тутэшних нэмае (а больше здешних нет).
    – Как это нет… – Игнат перелез через комиссара и, стоя на коленях, пошлёпал себя по груди. – А я?! Я же туташний! Самый, что ни на есть… Да меня здесь любая собака…
    – Ага-а-а! – Злорадно завопила ещё одна невидимая в темноте тётка и так залихватски присвистнула, что из разбитого окошка вылетел последний, чудом зацепившийся за раму осколок стекла. – Никак… Игнат?! Вот так-так… Как знала, что попадёшься!
    Игнат осёкся и проворно юркнул под стол.
    – Жнакомая? – Митрич похлопал того по спине. – Не робей, парнишка. Ишо чуток и будем в раю. А там баб не предвидетша. Ну, ражве что шамая малошть. Да и то – беж прижнаков пола…
    – Зараз побачыш, як выглядае справжний рай (сейчас увидишь, как выглядит настоящий рай)! – Марьяна закашлялась, и на её щеках отразились отблески разгоравшегося снаружи пламени. – Тилькы спочатку видвидуй пикла (только сначала отведай пекла)!
    – Вот так! Коротко и ясно… – Офицер отломил соломинку и, наклонившись над бочонком, принялся задумчиво потягивать мадеру маленькими глотками. – Следуя женской логике… чтобы выяснить, как выглядит рай… нужно отведать пекла… И наоборот… Собственно, с этим можно было бы согласиться. Но зачем госпоже Марьяне проявлять столько жестокосердия? Неужели нет какого-нибудь третьего, более гуманного пути? В конце концов, жечь людей – это не по-христиански… Более того… Подобные акты попахивают элементарным варварством. Я бы даже сказал – дремучим шаманизмом, основанным на языческих формах мракобесия, с которыми могут соперничать разве что совершенно безумные установки матриархата…
    При слове «матриархат» во дворе воцарилось недоброе молчание. Как будто женщин обвинили в чём-то, не совсем понятном, но из-за чего, в любом случае, полагалось немедленно обидеться. И хотя сразу переспрашивать постеснялись, любопытство оказалось сильнее.
    – Это об чём он сейчас прогундел? – Наконец поинтересовались из-за плеча Марьяны.
    – Про какой-то «мат»… – Тут же отозвались от другого окошка.
    – А что значит – «языческая форма»? – Пискнул детский голосок из глубины двора. – И куда её надевают?
    – Кому шо (кому что)… – Марьяна сплюнула через подоконник на пол. – А я гадаю (а я думаю), шо так воны крытыкують матэрщыну (что так они критикуют матерщину). Мовляв, у нас тут мат-пэрэмат (мол, у нас тут мат-перемат)…
    – А как же «языческая форма»?.. – Не унималась девчонка.
    – А «языческою формою» барчук обзывае усих тых, хто языкы порозпускав (а «языческой формой» барич обзывет всех тех, кто языки пораспускал)…
    – Что?! Это мы-то пораспускали? – Завопили сразу со всех сторон. - Чья бы корова мычала!..
    – …А ведь казалось бы, что может быть проще… – Как ни в чём не бывало, продолжал офицер. – Если проявить хотя бы каплю милосердия! Чтобы, в конечном итоге, не лишиться надежды на спасение своих неокрепших душ. Тем более что их ресурсы ещё далеко не исчерпаны. Неужели не найдётся в них места таким добродетелям, как понимание и прощение? Неужели так уж трудно прислушаться к самим себе?.. В конце концов, ничто так не красит женщину, как душевная теплота и всетерпение.
    – А теперь про чё?.. – Спросили из-за другого плеча Марьяны.
    – Кажэ, шо нам нэ достае тэпла (говорит, что у нас не хватает тепла). Та ще про якэсь тэрпиння (да ещё про какое-то терпение)…
    – Га-га-га! – Дружно грянули во дворе.
    – Ишь чего захотели! Тепло им подавай!
    – А ну, бабоньки, подкинь хворосту! Что-то медленно занимается…
    – Раз просят тепла, надо уважить.
    – И насчёт терпения, пущай, малость, погодят! Сейчас натерпятся!
    И тут же в одном из окон полыхнуло красным. Чечик живо представил, как огонь медленно, по-змеиному облизывая стены, переползает с бревна на бревно, неспешно заглядывает в каждую щель и, потягиваясь, словно кот-лежебока, вскидывает вверх пламенные «руки», стараясь достать до камышовой крыши. Видимо, всё именно так и происходило. И когда по чердаку снова забегали бойцы, притихшие было во время переговоров, стало ясно, что огонь добрался и до них. От беспорядочного топота потолок заходил ходуном и только крепкие доски не давали ему окончательно рухнуть в горницу.
    – Не, дяденьки… – Крикнул Митрич, сложив ладони рупором. – Бештолку! Чем так шкакать, лучше порашкиньте можгами. Покуда крышу напрочь не шнещёт, выхода не будет.
    И словно прислушавшись к его словам, люди наверху прекратили беготню. Митрич удовлетворённо кивнул. Но едва открыл рот, чтобы  присоветовать что-нибудь ещё, как на чердаке громыхнула граната. Должно быть, идею «снести крышу» бойцы восприняли буквально. В итоге взрывом снесло не только саму крышу, но вдобавок ещё и разворотило большую часть потолка, засыпав трухой и без того разгромленную горницу. Не дожидаясь, пока дым рассеется, бойцы, как горох, посыпались во двор. Как раз навстречу поджидающим бабам. А те, вооружённые до зубов различной деревенской утварью только этого и ждали. Подбадривая друг друга криками и видимо, уже успев соскучиться по рукопашной, они выстроились плотным полукольцом, чтобы не дать никому проскочить…
    Чечик попробовал переключить сознание на что-нибудь другое. Но ничего не получалось. Мешали звуки расправы, доносившиеся со двора. Правда, вместо дикого рёва дорвавшихся до драки женщин, ночной воздух вспарывали оглушительные азартные взвизгивания. Как будто девки, собравшиеся где-нибудь на Ивана Купалу, решили попрыгать через костёр или поиграть в пятнашки. И если бы не вопли бойцов, ему и в голову бы не пришло, что во дворе идёт самая настоящая битва.
    Наконец возня снаружи закончилась, и Марьяна, наблюдавшая за расправой из-за плеча, снова заглянула в горницу.
    – Ну шо, злыдни… Здаеться, окрим вас, никого нэ залышылося (кажется, кроме вас, никого не осталось)…
    Она поплевала на руки и озорно подмигнула.
    – А цэ означае, шо прыйшла и ваша чэрга (а это значит, что пришла и ваша очередь)! Прыготуйтэсь, я швыдко (приготовьтесь, я быстро)…
    И убедившись, что дуло пулемёта направлено на портянку, которой черноусый матрос по-прежнему машинально помахивал над головой, Марьяна решительно вцепилась в рукоятки по сторонам гашетки. Но стрельбы не последовало. Дико взвыв, она отдёрнула руки к груди и с перекошенным лицом шарахнулась прочь. Изо всех сил дуя на пальцы, обожжённые раскалившимся докрасна «Максимом», Марьяна принялась приплясывать под окном, будто под ноги ей высыпали целое ведро шипящих углей. А брошенный пулемёт с лязгом рухнул через подоконник вовнутрь, едва не проломил доски пола, на котором уже вовсю горел оставленный моряками хлам. При этом из горницы во двор взметнулся такой сноп искр,  что волосы у Марьяны вспыхнули, как пучок сухой соломы.
    – Ой-ёй!..  Шо цэ такэ (что это такое)…
    Она испуганно замерла. Но вдруг, вздёрнув дрожащую руку к макушке, истошно заголосила:
    – Рятуйтэ!!! Горю (помогите горю)!
    Кто-то кинулся оттаскивать её вглубь двора, кто-то заорал, чтобы принесли воды, остальные открыли беспорядочную стрельбу по объятым пламенем окнам.
    После того, как шквал огня поутих, черноусый матрос отбросил бесполезную портянку и повернулся к остальным.
    – Вот же, суки!.. Лупят по белому флагу, будто не в курсе…
    – Ну, насчёт белизны флага можно было бы поспорить, – ввернул офицер. – А серо-буро-коричневый цвет вашего самодельного стяга они вполне могли воспринять как издёвку. Поэтому и затеяли стрельбу. Кстати… Никого не задело?..
    – Ай… яй… яй!.. – Тут же донёсся откуда-то из-под лавки жалобный стон.
    Мыкола вывернул голову, всматриваясь в темноту. Затем растерянно обернулся к Седраку.
    – Цэ ж Конрад…
    Вдвоём они кинулись шарить по задымлённому подстольному пространству. Наконец, несколько раз столкнувшись лбами, наткнулись на Конрада. Тот лежал в неестественной позе, скрючившись и вцепившись руками в вытянутую струной ногу. Глаза его были закрыты, а плотно сомкнутые губы выражали страдание.
    – От, цыроз в пэчинку (вот, цыроз в печень)!.. Нияк, вбылы (никак, убили)… – Мыкола осторожно потрогал у Конрада запястье, пытаясь нащупать пульс.
    – Мой ногга… – Внезапно простонал тот, не размыкая глаз и комкая штанину ниже колена.
    – Ганила-таки, кугва негусская! – Ругнулся Седрак. – Должно бить, пулемётом задела…
    – Найн… – Морщась от боли Конрад разлепил один глаз и, приняв подсунутый кем-то бочонок, немного отпил. – Этто… Как этто?.. За-ттек-ла…
    Ухватившись за стопу, он попытался потянуть её на себя. Затем, кряхтя и охая, вылез из-под стола, чтобы уже на лавке, как следует размять затёкшую от долгого лежания ногу. За ним, отряхиваясь, потянулся Митрич. За Митричем Игнат с бочонком в руках. За Игнатом все остальные. Последним, зевая и протирая кулаками глаза, появился ординарец Ванёк, судя по всему, успевший немного вздремнуть. Не обращая внимания на полыхавшие вокруг языки огня, он взобрался на своё место и, окинув мутным глазом горницу, вдруг ошарашено подскочил. В конце стола, совершенно невредимый, как будто вся предыдущая стрельба не имела к нему никакого отношения, сидел Чуб и продолжал всё так же сосредоточенно читать книжицу. Даже его простреленный в нескольких местах черпак по-прежнему был зажат в требовательно вытянутой руке.
    – Ух ты! – Восторженно прошептал Ванёк. – Вы только гляньте... Ну нисколечки не задело…
    – Где ж не жадело?.. – Искренне удивился Митрич. – Ражуй глажа, дяденька. Это ж не черпак, а чиштое решето! Такую пошудину ишпоганили…
    – Та ни (да нет)… – Мыкола взялся смахивать со стола жуткое месиво из черепков, дырявых сковородок, закусок и битого стекла. – Цэ вин казав про дзэркало (это он сказал про зеркало). Дывы – жоднойи подряпыны (смотри – ни одной царапины)!
    – Шо?.. – Только сейчас Чуб оторвался от чтения и принялся с изумлением оглядываться по сторонам.
    – Мы рассуждаем о том… – Офицер быстро пощёлкал пальцами, привлекая его внимание на себя. – Что, несмотря на тождественность природы вещей, их свойства под воздействием внешних обстоятельств меняются не одинаково. К примеру, черпак и дырявый черпак – это уже совершенно разные вещи. В то время как зеркало, подвергшееся воздействию тех же обстоятельств, не изменило ни свойств, ни формы, ни сути. Следовательно, существуют ситуации, при которых причина, в равной степени затрагивающая, казалось бы, тождественные по природе вещи, вызывает по отношению к ним абсолютно не равнозначные последствия. А потому не является ли постулат о незыблемости причинно-следственной цепочки, так сказать, лишь частным примером взаимодействия материи?
    – Ви, дгужок, слишком большое внимание уделяете гавнозначности воздействия исходного фактога. – Проворковал Седрак с ядовитой ухмылкой. – И совсем упускаете из виду тот факт, что зегкало, гасположенное по отношению к пулемёту точно за спиной господина Чуба, и не могло бить задето. Так что, не будь пгомежуточного объекта, ваше зегкало ничем би сейчас не отличалось-таки от чегпака.
    – Та зачэкайтэ вжэ (да подождите уже)! – Чуб посмотрел сквозь дырявый черпак на чудом уцелевшую под потолком лампу. – Я пытаю, шо цэ тут за бардак (я спрашиваю, что это здесь за бардак)?! Начэ ураган пройшов (Как будто ураган прошёл)…
    – Цунами! – Уточнил черноусый матрос и, кивнув на книжицу, вздохнул. – Пока ты погружался в директивную «пучину», мы тут набарахтались по самое горло…
    – А ещё мы… горим. – Зевнул ординарец Ванёк и сладко потянулся.
    – Як цэ, горим (как это, горим)?..
    – Обыкновенно… – Пробормотал Игнат, прикидывая, куда бы пристроить бочонок с вином. – Синим пламенем… А может, и красным. Шут его знает… Бабам, понимаешь, захотелось поозорничать… А считается, что чистота и порядок в дому – исключительно от них. Враньё, конечно… Где она, чистота-то?..
    Не выпуская бочонка из рук, он попытался локтем расчистить от мусора край стола.
    – Нам бы хоть какую-нибудь скатёрку, что ли?.. На стол постелить.
    – Знамя пойдёт? – Тут же встрепенулся Ванёк.
    – Опять?! – Голос комиссара неожиданно сорвался на фальцет. – Только и знаешь, что символы марать!
    – Да нет… Я про анархическое… с черепами.
    – А-а… Ну, с черепами это другое дело. Оно ведь, ихнее знамя, кажись, с бахромой?.. Значит, как скатерть будет в самый раз. Вон и анархисты бы одобрили…
    – Одобрям! – Махнул рукой черноусый. – Стели рванину на стол!
    О пожаре, который продолжал бушевать, никто больше не заикался. И пока Ванёк стелил на столе выуженный из горящего хлама бахромисто-черепастый стяг, Чубу вкратце поведали о том, что именно тот пропустил и в каком положении все они сейчас оказались. И хотя снаружи хата Митрича походила на яростно рычащий гигантский костёр, люди, засевшие внутри, вели себя, как малые дети, увлечённые игрой и не слишком беспокоящиеся о подступающей угрозе. Даже Чечик, привыкший в любых обстоятельствах доверять лишь конкретным образам, сейчас опять уставился на зеркало и завороженно следил, как в нём отражаются, будто дрова в буржуйке, занимающиеся пламенем брёвна внутренних стен. Правда, в отличие от пышущего жаром дерева, серебристая поверхность не передавала в пространство и крупицы тепла. Да и откуда у зеркала могла появиться подобная «чепуха»? Ведь оно «выдавало» самую что ни на есть объективную картину, в которой не было места чьим-то там субъективным ощущениям. А если подумать, то и вся компания относилась к окружающему бедствию с таким же «зеркальным безразличием». Во всяком случае, никто не воспринимал пожар как реальную опасность. Словно настоящий мир, в котором они пребывали, находился там, за зеркальной границей, а не здесь, среди горящих языков пламени.
    От долгого созерцания зеркальной поверхности у Чечика закружилась голова. Пусть за этой холодной гладью и живёт что-то вроде «кастрированной» реальности, но покурить там уж точно не удастся. Достав кисет, он свернул цигарку и принялся озабоченно хлопать себя по карманам.
    – Спичек… ни у кого нет?
    – Нэ шукай (не ищи)… – Бросил Чуб, заглядывая в книжицу. – Вид сирныкив (от спичек) мало толку.
    Он потыкал пальцем в какую-то строчку текста.
    – Зараз нам усим трэба звэрнутыся до едыного свиточа!
    – Говорит, что от спичек мало толка. – Тут же подключился офицер, вынимая из портсигара папироску. – Мол, сейчас нам всем нужно обратиться к единому светильнику…
    Он покрутил папироской в воздухе.
    – Правда, совершенно не представляю, что он имеет в виду…
    А Чуб, порывшись в карманах, достал короткую обгрызенную трубку и, загадочно подёргав бровями, помахал перед собой. Как будто собирался показать фокус. Затем, привстав, снял с потолочного крючка криво болтавшуюся керосинку, тщательно прикурил и торжественно передал лампу Чечику.
    – Ну и шо (ну и что)?.. – Мыкола, ожидавший увидеть нечто необычное, с той же театральной торжественностью передал Седраку бочонок с вином. – Хиба цэ фокус (разве это фокус)?.. Яка ризныця, вид чого прыпалюваты (какая разница, от чего прикуривать)? У нас тут вогонь з усих сторон (у нас тут огонь со всех сторон). Прыпалюй хоч догоры ногамы (прикуривай хоть вверх ноами).
    – Это другое… – Возразил Чечик, прикурив цигарку и осторожно постучав ногтем по лампе. – Там огонь, а тут светильник. Понимать надо! Огонь, он – что?.. Так… Стихия… Пусть даже и дикая. А светильник?..
    – Зажигалка? – Ординарец Ванёк радостно хлопнул в ладоши. – Культурная вещь!
    – Я думаю, дело здесь не в оценке бытового феномена. – Офицер принял от Чечика лампу и поднёс к фитилю свою папироску. – Скорей всего… книжный текст призывает нас осознать важность самого процесса. Я имею в виду не банальное прикуривание, а сам факт передачи светильника, при котором этот образ преобразуется в символ непрерывности функционирования однократно запущенного механизма, воспринимаемого всей цепочкой участников как обязательное условие своего существования. Причём без каких-либо промежуточных переадресаций. Так сказать, напрямую. Как при исполнении искусственного дыхания изо рта в рот. Тогда количество дуальных интерпретаций по поводу средств для достижения цели сводится к минимуму, а сама цель обретает статус если не единственного, то, по крайней мере, одного из бесконечного множества одновременно существующих и в то же время не существующих элементов пустоты. Или, перефразируя иезуитов, приведём расширенный вариант их известной формулы по поводу цели, оправдывающей средства. «Ни одна цель не даёт никакого представления о неоправданности применения тех средств, которые на самом деле не являются не только не определяемой вспомогательной силой для её достижения, но в той же мере не могут служить и для отрицания её прямой противоположности».
    – Ну?.. Бачытэ, як просто (видите, как просто)! – Крякнул Чуб, у которого от жара горящей избы уже задымился рукав. – Колы нэмае выбору, нэмае и мэты!  Хиба, нэ чудово (разве не замечательно)?
    – Когда нет выбора, тогда нет и цели… – Задумчиво повторил офицер и медленно кивнул. – В принципе, правильно… Хотя… и сложновато.
    – А когда нет цели, то в выборе и подавно нет смысла, – добавил Чечик.
    – Я так понимаю, – осторожно вставил Седрак, ёрзая на потрескивающей от огня лавке, – что пожаг никто таки тушить не собигается?
    – А на кой его тушить? – Удивился Игнат. – Пожар он и есть пожар. Ежели тушить, то и пожара не будет…
    – А может, у него руки чешутся? – Хохотнул Халява. – Может, у него такая цель… Потушить да сигануть в окошко?.. Ну-ну… Давай! А мы поглядим.
    – Никак не врублюсь, о чём базар? – Ординарец Ванёк с хрустом потянулся. – Тепло, светло и мухи не кусают… Сиди себе смирно да попивай винцо... Лафа!.. Чего ещё хотеть? Какая тут, на хрен, нужна цель?.. Правильно, товарищ комиссар?
    – В точку! – Прокашлял тот. – Всё идёт по плану. И без всякого там выбора. И вообще… Продолжение банкета неизбежно, как… как крах капитализма! Вот только ещё бы… гидру придушить…
    – Яку гидру (какую гидру)? – Мыкола покрутил головой по сторонам и даже заглянул под стол.
    – Мировой контрреволюции! Какую ж ещё?.. – Комиссар неопределённо кивнул на стол перед собой. – Её, брат, одной мадерой не перешибёшь. Тут нужен масштаб. А ещё лучше – пожар. И не какой-нибудь там задрипанный поджог… А мировой пожар! Я бы сказал – пожарище!
    – Всеобщий пожар мировой революции! – Заученно протараторил Ванёк, прихлопнув ладонью край занявшейся огнём скатерти. – А тут чего?.. Х-ть, тьфу…
    – Да… – Мечтательно вздохнул матрос, обсасывая обожжённые усы и передавая бочонок Митричу. – Мировой… эт по-нашему… по-флотски, мурена его дери! Одно слово – масштаб! Только когда ж его, парусину в компот, ожидать? И главное, по каким, кормой в маяк, признакам?
    – Будешь ожидать прижнаки, пропуштишь ошновное. – Митрич сбил с него загоревшуюся седраковскую шляпу и плеснул на голову из бочонка. – А покуда ожидай, когда башка прошохнет. Хотя… У тебя в ней, как в мушорном ведре – так и будет тлеть… Ты б, дяденька, вынеш бы «ведро» на помойку, а? То ешть, опорожнил бы шодержимое башки от жаблуждений. Пожар… или потоп… шуть одно и то же. А мировой он или ишо какой, это только шлово… Энтот, как его… э-э…
    – Эпитет, – подсказал офицер.
    – Ну да… Он шамый…
    – Дак ведь потоп уже был… – Ординарец Ванёк помахал рукой, изображая волну. – Давно… Ещё при царизме. Ковчег, там, и всё такое…
    – Эх, опождали!.. – Митрич расстроился и, чтобы не горевать, хватил приличный глоток из бочонка. – Ну ничего… Жаблуждения можно не только утопить, но и шжечь. Короче… Как только жаметил пошторонние мышли – вон их иж башки!
    – От курвий сыну (вот сукин сын)! – Восхитился Чуб, потрясая книжицей. – Довбае, начэ по дырэктыви (долбит, будто по директиве)! Там тэж е про заблуджэння (там тоже есть про заблуждения). Трэба, мовляв, повыкыдаты йих з головы, як змиюка зкыдае шкиру (нужно, мол, выбросить их из головы, как змея сбрасывает шкуру). Тилькы, замисть слова «заблуджэння», Бодхивы говорять – «клеша» (только, вместо слова «заблуждения», Бодхисаттвы говорят – «клеша»). Ось ци клеша – до бисовий мамы в пэршу чэргу (вот эти клеша – к чёртовой матери в первую очередь)!
    – Не вопрос! – Кивнул черноусый матрос и, заплетаясь ногами, принялся брезгливо стягивать местами уже прожжённые широченные флотские клёши.
    Конрад, не поспевавший ни за речевыми оборотами, ни за действиями, воспринял его порыв, как общую команду. Облокотившись о Митрича, он задрал ноги и, быстро сдёрнув серые прокопченные брюки, вслед за клёшами швырнул в пылающее окно.
    – Чё это? – Тут же сквозь треск пожара раздалось снаружи.
    – Гляньте, бабы… Порты!
    – Гэй, хлопци!.. – Весело проорала Марьяна, уже успевшая прийти в себя после «пожара» на голове. – А шо цэ вы робытэ (а что это вы делаете)?.. Га?
    – Искореняем заблуждения! – Зычно гаркнул комиссар, выдёргивая из своих галифе ремень.
    – Шо?..
    – Из…блуждаем к…коренья, – расплетая обмотки на штанах, перевёл пьяный вдрыбадан ординарец Ванёк.
    – Ой… зачэкайтэ (ой, подождите)! Нэ блудить. Дайтэ подывытыся (не блудите. Дайте посмотреть)!
    – Шмотри, курва продажная! – Крикнул Митрич, запуская в дымный проём окна единственный, оставшийся на теле, полуобгоревший фрагмент кальсон. – Гляди на телеша… пока бешплатно кажут!
    – Ну зачем таки бесплатно?.. – Возмутился Седрак, тщательно проверяя перед тем, как выбросить карманы пиджака и брюк. – В известных заведениях за такой показ платят пгиличные деньги. А чем мы хуже? В конце концов, газве эта билять уже не загаботала на нас какой-то капитал?..
    Вслед за Седраковым костюмом во двор полетели гимнастёрки, френчи, башмаки, портянки, ремни и сорочки. Причём в улетающих предметах одежды никакой особенной избирательности не наблюдалось. Вместе с сапогами по воздуху планировали чьи-то дырявые носки. За подгоревшими папахами едва поспевали рукава некогда цветной рубахи. А на щегольские бриджи, только что шлёпнувшиеся перед дворовой публикой, уже пикировали спрессованные дорожной грязью змееподобные полоски обмоток. И совсем уже особняком из избы вдруг выпорхнула подхваченная жаром пара панталон, розовыми рюшками сильно смахивавшая на диковинную бабочку. Снаружи восторженно завопили и дружно зааплодировали. Сквозь поднявшийся визг снова загрохотала беспорядочная стрельба. Только теперь палили не по хате, а вверх.
    – Ишо!.. – Гремело вокруг полыхающей факелом избы. – Ишо давай!
    – Не робей, мужички!
    – Кажи голый пузень!..
    – Меня!.. Меня подсади-и-и! – Пищала, чуть не плача, та самая девчонка, что всюду лезла с вопросами. – Мне тоже хоцца поглядеть…
    – А по жопе?.. – Грудным басом отрубала её бабка, или мать.
    – Ну а ты-то… – Возмущались с другой стороны. – Ты-то куды… с клюкой?!
    – Дак… напоследок…
    Черноусый матрос стоял у объятого пламенем окна и, бесстыже широко расставив ноги, пьяно похихикивал. Он опять щеголял в своей бескозырке, которую отобрал у Седрака, специально для форсу. На его мускулистом, покрытом татуировками теле играли отблески пламени, и с бескозыркой на чернявой голове он больше походил на бравого кочегара с какого-нибудь круизного лайнера. Собственно, и без того, всеобщее внимание было направлено именно на него. Как будто в огненной раме красовался не пьяный мужик, а, по крайней мере, стриптизёр, сулящий выдать умопомрачительный номер. Он его и выдал. Словно о чём-то вспомнив, черноусый склонился над хламом, разбросанным по полу, и принялся торопливо разбрасывать горящие ошмётки. Поковырявшись в мусоре, он выволок порядком закопченый, но всё же целый граммофон и поставил его на подоконник. Направив покорёженную трубу в сторону двора, черноусый, радостно оскалясь, крутанул ручку взвода. В ту же секунду аппарат душераздирающе прохрипел и, как следует прокашлявшись, неожиданно разродился самой настоящей музыкой. Правда, по надтреснутым звукам сразу опознать произведение было сложно. Да и сама мелодия, ускоренная от перетянутой пружины, скакала так, что поспеть за ней могли лишь самые отчаянные знатоки. И тем не менее, вопли и визг на подворье моментально смолкли. Постепенно в ритме сумасшедших наиграшей стали угадываться элементы то ли польки, то ли канкана. В избе тоже притихли. Какое-то время воздух сотрясало что-то среднее между работой телеграфного аппарата и циркулярной пилы. Наконец, когда мотив более-менее определился, в горнице началось настоящее светопреставление.
    Сначала Митрич выскочил из-за стола и, подбоченясь, в чём мать родила, принялся притоптывать в такт музыке. За ним, неуклюже перепрыгивая через ярко-красные очаги на полу, выкатился Игнат с опустевшим бочонком под мышкой. Гулко барабаня по днищу, он затеял скачки вокруг Митрича, продолжавшего мелко приплясывать на раскалённых досках. И канкан (а это оказался именно он), словно получив поддержку, зазвучал совсем уже развязно. Даже Конрад, наконец-то распознавший мелодию, изо всех сил задул в губную гармошку. Стараясь не отставать, Халява сунул пальцы в рот и принялся оглушительно подсвистывать. Мыкола какое-то время пытался дирижировать с закрытыми глазами. Но вдруг замер, как будто его озарило. В следующий момент он встрепенулся и, широко раскинув руки, загорланил текст, стараясь накладывать его точно на музыкальную тему канкана.

Ты казала, шо ви второк
Поцилуешь сорок раз
Я прыйшов – тэбэ нэ було
Пидманула… пидманула…
                Пидманула… пидманула…

    Остальные, чуть помявшись, начали потихоньку подпевать. В конце концов, освоившись, повторили этот куплет уже хором. Причём комиссар выкрикивал слова так отрывисто, что у него получился хоть и ускоренный, но всё же самый настоящий военный марш. Ординарец Ванёк даже принялся по-военному маршировать на месте. Его босые пятки так лихо топтали горящие останки лавки, что казалось, будто под ногами у него не раскалённые угли, а прохладный булыжник мостовой.

Пидма! Нула!
Пидманула–пидвэла…
Пидма! Нула!
Пидманула–пидвэла!

    В граммофоне что-то звонко щёлкнуло, и оркестр, захлёбываясь трелями, перешёл к знаменитому разухабистому проигрышу. Едва заслышав первые такты, офицер, со свистом и гиканьем, запрыгнул на стол, где уже вовсю горело «знамя-скатерть». За ним, упёршись лбами и еле держась на ногах, полезли Седрак с черноусым матросом. И как-то так само собой получилось, что вся троица, поначалу бестолково толкавшаяся и сучившая ногами, подпрыгнула раз, подпрыгнула другой и вдруг, намертво переплетясь руками, резво загарцевала, выкидывая по направлению к окну измазанные сажей коленки.

Ты-ы-ы ж мэнэ пидману… Ла!
Падла, пидману… Ла!
Курва, пидвэла! Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла…

А потом, ещё раз… И ещё… И ещё… Казалось, развесёлый проигрыш никогда не закончится. Видимо, игла граммофона попала в процарапанное на пластинке место. И оркестр, оказавшись в замкнутой петле, просто вынужден был повторять одни и те же такты. Впрочем, перейди он к следующему номеру, никто бы этого и не заметил. На фоне нестройного рёва поющих и гарцующих на столе, даже восторженные вопли со двора звучали как еле слышимое повизгивание. Да и топот стоял такой, что необходимость в музыке, казалось, вообще отпадала сама собой. Плясали практически все!
    И лишь Чуб да Чечик не принимали никакого участия в общем веселье. Один, не обращая внимания на беготню по столу и языки пламени, уже лизавшие локти, преспокойно листал страницы книжицы, задумчиво мусоля указательный палец. Другой, задрав вверх подбородок, с интересом разглядывал дыру в развороченном гранатой потолке. Там, смутно угадываемая в огне и дыму, похожая на гигантскую свечу, направленную в небо, пылала печная труба, словно её сложили не из кирпичей, а из брёвен. Дальше раскинулось звёздное пространство, из-за пожара выглядевшее не бархатно-чёрным, а празднично-красным.
    Вдоволь налюбовавшись зрелищем горящего чердака, Чечик перевёл взгляд на Чуба. Тот как раз закончил читать и теперь, подняв голову, озабоченно озирался по сторонам. Было видно, что атаман собрался было произнести речь, но из-за шума никак не мог начать. В конце концов, он прокашлялся и тихонько хлопнул в ладоши. Тот час в недрах граммофона раздался уже знакомый душераздирающий треск, оборвавшийся пронзительным визгом. Видимо, не выдержав нагрузки, лопнула раскалившаяся пружина. И, точно по сигналу, троица танцоров, спотыкаясь друг о друга, посыпалась со стола. Остальные в изнеможении попадали на горящие лавки.
    Внезапно наступившая тишина лишь чётче обозначила яростное рычание пожара. Но, как ни странно, его чудовищный жар никого в избе по-прежнему не волновал. Может, выпитая мадера, а может и сумасшедшая пляска настолько повысили болевой порог, что о возможных ожёгах никто и не думал. Как не приходила в голову и мысль, чтобы срочно покинуть горницу… Тем более, что Чуб ещё не успел сказать своего слова. Хлопнув в ладоши, он так остался сидеть с сомкнутыми кистями. Первым это подметил Халява.
    – Гля, робя! – Крикнул он, всё ещё тяжело дыша. – Никак, атамана парализовало… Хотя, может быть, он собрался толкнуть речь? Надо послушать. А то у него уже и грабли занялись…
    А Чуб, судя по всему, и действительно то ли не замечал, то ли не хотел замечать оранжевых сполохов, объявших руки чуть ли не по плечи.
    – Ум – творэць усих диянь (ум – творец всех деяний)… – Со вздохом изрёк он, переходя на какую-то чудовищную смесь русского с украинским. – А тело – страдалэць от всех бедствий (а тело – страдалец от всех бедствий). Нэ будьтэ наивны и нэ вените других, замисть самих сэбя (не будьте наивны и не вените других, вместо себя)… Если лотос цветьот посреди огня, ёго никак нэльзя сорвать!..
    – Тю… – Прошептал Мыкола, испуганно растирая пот, покрывший щёки. – Шо цэ за «лотос» (что это за «лотос»)?.. И чому ёго нэ можна зирваты (и почему его нельзя сорвать)?
    – Лотос является ярчайшим представителем индо-китайской фауны, – пояснил офицер. – А проще говоря, это – обычный болотный лопух. Видимо, пан Чуб решил отождествить себя с подобным символом неуязвимости, полагая таким образом объяснить потерю чувствительности к ожогам. Ведь, как известно, растения, обитающие в болотистых местностях, с трудом поддаются горению.
    – Ох, мама ридна (ох, мать родная)!.. – На этот раз Мыкола звонко шлёпнул себя по щекам. – Так цэ ж вин – про сэбэ (так это ж он – о себе)… Мабуть, гадае, шо – рослына (наверное, думает, что – растение)… А ну, як и вправду наш Чуб зглузду зъйихав (а ну, как и вправду наш Чуб с ума сошёл)?..
    – Не суди по одёжке! – Комиссар бережно взял книжицу, чтобы треснуть Мыколу по лбу. – Не видишь, товарищ атаман не бредит, а цитирует нам, дуракам, директиву.
    Преподав Мыколе «урок», комиссар раскрыл книжицу наугад и принялся водить по странице короткими, успевшими основательно обгореть усами.
    – Гэй, злыдни! – Раздалось со двора. – Чого замовклы (чего замолчали)?.. Чы вжэ згорилы (или уже сгорели)?
    – Да вроде шаволются… – Отозвались голоса со стороны улицы.
    – Какие-то нонче негорючие мужчины пошли… – Разочарованно пискнула любопытная девчонка. – Может, ишо сенца подкинуть?
    – Не, доча… – Возразил «грудной бас». – С сеном подлезть, уже не с руки. Больно жар кусает…
    – Вот же, шалавы! – Усмехнулся комиссар и, смахнув с книжицы горящую щепку, поднял вверх указательный палец. – Они принимают содержимое пустого кулака за нечто реальное, а указательный палец – за указанную цель. Когда к пальцу относятся так, словно это сама луна, все их усилия тщетны. Они – настоящие праздные мечтатели, затерявшиеся в мире чувств и предметов… Вот так, товарищи!
    – Цитата?.. – Деловито спросил ординарец Ванёк и тут же, соглашаясь с самим собой, важно кивнул. – Вестимо, цитата!
    – А ну, браток, дай и мне цитатнуть… – Черноусый матрос сграбастал книжицу и, на манер картёжника, ловко зашелестел страницами. – Секи момент, пока я пьяный! Значит, так… Пусть обо мне дурно говорят и пусть меня унижают. Те, кто пытается поджечь небо факелом, в конце концов, утомятся. Я слушаю их и вкушаю это злословие, как нектар. Всё улетучится, и я внезапно окажусь внутри Непостижимого…
    – Ух ты! – Изумился ординарец Ванёк. – Внутри… Непостижимого… Охренеть!
    – Насчёт «Непостижимого» не знаю… – Заметил Седрак. – Но то, что все мы уже давным-давно «внутги» – это пгавда! Не буду даже намекать где… Достаточно газуть-таки глаза!
    И действительно, вокруг горело, дымило и тлело всё, к чему только ни прикасался огонь. Со всех сторон, оглушительно стреляя щепками, сухо трещали, рассыпающиеся на части брёвна. По горнице, словно снег в пургу, носились, ярко искрящиеся по краям, чёрные клочья пепла. Пол с оранжевыми щелями между досок уже давно превратился в настоящую жаровню. А с гудящего потолка всё сыпались и сыпались горящие на лету ошмётки. Даже проёмы окон, занавешенные языками пламени, едва угадывались в сплошной стене пожара. Но, не смотря на это, за обугленным столом всё ещё продолжала вести неторопливую беседу удивительная ватага голых мужиков. А со стены, точно задумавшись о чём-то своём, безучастно глядело в пустоту перед собой равнодушное зеркало. И если не считать лёгкого налёта копоти, покрывавшего чуть оплавленную поверхность,  можно было подумать, что ни оно, ни смутно отражённые в нём люди не имеют к пожару никакого отношения.
    И тут, вдимо желая привлечь к зеркалу всеобщее внимание, Конрад мучительно замычал, силясь припомнить хоть какое-нибудь слово, обозначающее «протирку». Но его никто не понял. Да и ждать, пока он что-то там «родит» никому не хотелось. Тем более, что Седрак уже размахивал книжицей, декламируя, как стихи, следующий отрывок. Причём ему удавалось выдерживать такой ритм, что никто не сомневался – речь идёт именно о поэзии. Похоже, обнаруженный текст действительно содержал определённую стихотворную форму, потому что едва Седрак начал читать, как от его картавости не осталось и следа.
    – Разум действует посредством органов чувств, и таким образом постигает объективный мир. Эта двойственность смутно проявляется в зеркале. Если стереть грязь, засияет свет. Точно так же, если отбросить и ум, и объективный мир, Сущность утвердит свою истинность…
    – А там, – подхватил офицер, заглядывая Седраку через плечо, – где истина предоставлена самой себе, первичная реальность неподвижна. Лишь постигнув это, вы поймёте истинную деятельность Таковости. Изображение в зеркале видеть не сложно, но может ли кто-либо поймать луну, отражённую в воде? Высшее просветление находится за пределами умственной деятельности. Перестаньте мерить небеса короткой тростинкой…
    – Хватит! – Заорал вдруг Чечик.
    – Что «хватит»?.. – Не понял Митрич. – Мерить троштинкой?..
    – «Всё»… хватит! – Чечик вскочил и замолотил кулаком по остаткам стола. – Вы что, не сечёте?.. Оглянитесь вокруг! В пожарах горят, а не… ловят луну в воде, или там… отбрасывают объективные миры!
    – Это, если в пожаре видеть только один аспект… – Невозмутимо заметил офицер, глянув по сторонам. – Аспект материального уничтожения. Вы же сами недавно распространялись по поводу стихии огня. Такое однобокое понимание сути её воздействия, между прочим, и рождает перед ней страх. Но ведь огонь ещё и очищает. Точно так же, как и вода. Поэтому в дуальной паре «огонь-вода» антагонизм прослеживается только в случае обыденного замутнённого мировосприятия. А в идеале составляет единую сущность, возвращающую к изначальной природе, где по отношению к объективной реальности, как в сознании младенца, доминируют абсолютная Вера и Любовь. Причём – в состоянии взаимно определяющих частей одного целого. В такой системе вера не позволяет индивидууму скатиться в яму причинной обусловленности существования, а любовь возвышает его над закрепощающей ослеплённостью эгоистичного «я».
    – Да ладно… – Буркнул Игнат. – Развязка-то всё равно одна. Хоть в яму катись, хоть… над аспектами возвышайся… Прорубь или пожар – какая разница? Придёт час, и каждому дано будет по вере, а отымется по любви к себе.
    - Так шо (так что)?.. – Мыкола покрутил в пальцах горящий уголёк и зажал в кулаке. – Якшо вогонь нэ забырае, залышылося тилькы усим пострыбаты у проруб (если огонь не забирает, осталось только всем прыгнуть в прорубь)?
    – По прорубям прыгают одни яжычники. – Митрич даже глазом не моргнул, когда перегоревшая в потолке доска шмякнулась ему на руку. – Членовредительштво, дяденька, проишходит не от прямого вождейштвия жловредных пакоштей… Но – от веры в это вождейштвие. А ижъян в душе шлучаетша от перебора щимпатий к шобштвенной першоне.
    – Да хватит же, я сказал! – Чечик хотел было рвануть на груди рубаху, но, вспомнив, что не одет, просто постучал себя по груди. – В какой душе?.. Вы ж ни бельмеса не поняли! Весь ваш трёп вокруг души – одна сплошная размалёванная карусель. Что ж это получается? Тут тебе и вера, тут и любовь… И ещё хрен знает что! Вот возьмите веру… Допустим, эта штука – добровольное и единоличное проявление воли. Но, как ни крути, она лишь разовый билет туда, где каждый огребёт по полной программе. А любовь?.. Её ведь приказом или усилием воли не вызовешь… и не отзовёшь. Сначала нужно поглядеть на человека, послушать его, а уж потом полюбить или в харю плюнуть. И выходит, что всё, о чём вы тут говорили, порождается умом. А как же душа?.. Это ж вам не орех в скорлупе! Её не то что пощупать, в бинокль не разглядеть. Кто может сказать, где она живёт, чем дышит? В конце концов, куда денется, когда тело – того…
    – Дак известно… – Игнат откинулся на горящую стену и, разгоняя дым, помахал над головой ладошкой. – Душа – она душа и есть. Освободится… и фью-и-ить…
    – Ага… – Чечик потёр дымящимися ладошками. – Значит, освободится?.. Очень хорошо! А от чего освободится? От тела? А ну-ка… шевельни мослами… Жар чуешь?
    – Не-а…
    – Как же так? Кругом всё горит, а тебе – хоть бы хны?
    – Дак выпимши…
    – Без разницы! Ты в суть гляди. – Чечик схватил книжицу и зашелестел страницами. – Вот… Иметь прямое понимание корня всех вещей – вот, что утверждает… э-э… просветлённый ум. Если же вы продолжаете собирать листья и ветки, то вам уже ничто не поможет.
    – Ну и причём тут жар? – Спросил ординарец Ванёк. – Меня, к примеру, тож не донимает.
    – В том-то и дело! Раз не донимает, значит что-то случилось со «скорлупой». И стало быть, никакого освобождения души может и не получиться. А ну как, такой шанс больше не представится?.. А? Ведь, когда пропускаешь свою очередь, назад уже не пускают.
    – Туза… мне… в мизер! – С расстановкой прошептал черноусый матрос. – Так же можно вообще всё похерить! И не только душу…
    – А может, никакой души и вовсе нету? – Ординарец Ванёк с надеждой посмотрел на комиссара. – Вот взяла и… рассосалась? А?
    – Пгыщь у тебя гассосался! – Проворчал Седрак, снова обретя картавость. – Чтобы удостовегиться в наличии души, нужно для начала умегтвить собственное тело. А это пгивилегия газличающего сознания, котогое у нас, господа-товагищи, давным–давно гаствогилось-таки в самогоне. Пгичём, я би сказал, без остатка. Так что пгямое понимание сути или, если хотите, когня всех вещей нам не гвозит. Дгугое дело, пожелает ли сам этот когень нас понять… Но такое может случиться только после утгаты нами телесной оболочки, мешающей пгоцессу пгосветления внутгенней пгигоды.
    – Оболочка-то, может, и мешает корню. – Халява раздражённо пихнул Игната, пытающегося нащупать что-то под столом. – Но что значит «утрата нами телесной оболочки»? Ведь у каждого этот фокус происходит по-разному… в зависимости от обстоятельств. А у некоторых напрямую связан с известной сноровкой и желанием.
    – Конечно, по-разному... – Чечик быстро лизнул палец и перевернул страницу. – Об этом тоже есть. Сейчас… Э-э… Вот… Пусть четыре первостихии выйдут из-под вашей власти. И, находясь посреди вечной безмятежности, позвольте себе пить большими глотками или отхлёбывать понемногу – как вам больше нравится…
    – Прям так и шкажано?.. – Встрепенулся Митрич. – Ах, какая полежная директива! И главное – на любой шлучай. Положим, для шамогона подошли бы большие глотки… А ежели охота отхлёбывать понемногу, то можно применить и шпирт. Жалко, что мадеру ижрашходовали. Уж её-то употребляют и так, и эдак… Кому как понравитша.
    – Э-э-эх! – Чечик тяжело вздохнул и захлопнул книжицу. – Я им про вечную безмятежность, а они… Нет… Всё бестолку! Видать, кому-то и в самом деле будет дано по вере… А нам… А нам – по шеям!
    – Нэ нам, а тоби (не нам, а тебе)! – Поправил Чуб, отбирая у Чечика книжицу. – Я ж бачу, до чого ты гнэш (я ж вижу, к чему ты клонишь). Звильнытыся вид чотырёх стыхий, шоб нихто до тэбэ нэ сувався (освободиться от четырёх стихий, чтобы никто к тебе не лез). Мовляв, моя хата з краю (мол, моя хата с краю)…
    – Должно быть, вы неправильно его поняли… – Осторожно перебил офицер. – Он ведь мог иметь в виду нечто другое. Например… Если не оказывать влияния на четыре первостихии, то есть проявлять абсолютную покорность судьбе, можно не только потерять стремление к соблюдению известных заповедей, но и посеять сомнение в собственной вере… Правда, дозировка такого сомнения в данном случае имеет по отношению к конечному результату не обратную, а прямую зависимость. Согласитесь, что только Великое Сомнение может породить Великую Веру. А уже использование больших или маленьких «глотков» для достижения желаемого результата – действительно личное дело каждого.
    – Нэхай так (пусть так)… – Согласился Чуб. – Алэ подывысь на хлопцив (но посмотри на хлопцев). Нихто з ных нэ выпячуе свий «Вэлыкый Сумнив», начэ цэ якыйсь ордэн (никто из них не выпячивает своё «Великое Сомнение», будто это какой-то орден). А Чечик пидносыться над усима, як той цвях, якый забулы забыты (а Чечик возвышается над всеми, как тот гвоздь, который забыли забить). А ну як, по цёму цвяху хтось визьмэ та ухандокае кувалдою (а ну, как по этому гвоздю кто-нибудь возьмёт и врежет кувалдой)?
    Чечик пожал плечами и, ухмыльнувшись, с сомнением покачал головой.
    – Ну, это вряд ли… Никакая кувалда ни с того ни с сего никого и никогда не ухандокает…
    И в этот момент откуда-то сверху донёсся сухой короткий щелчок. Как будто треснул зажатый в чьих-то пальцах карандаш. И вслед за щелчком сквозь рёв пламени раздался оглушительный грохот. Это центральная балка, поддерживавшая потолок, взметнув радужный сноп искр и отделившись от опорных брусьев, точно гигантская кувалда, плавно обрушилась Чечику прямо на макушку. Всё произошло так быстро, что никто не успел и глазом моргнуть. Зато в следующую секунду не только у пострадавшего, но и у всех остальных из глаз посыпался такой фонтан искр, что можно было подумать, будто балка прошлась не по одной, а по всем головам сразу. А сам Чечик, так и не успевший понять, оборвалась действительность или просто перескочила на другой уровень, оказался вдруг в совершенно незнакомом состоянии, где ему досталась роль некоего стороннего наблюдателя. Видимо, сознание, подчиняясь каким-то своим законам, напоследок решило не спешить и удар восприняло не сразу, а поэтапно...
    Поначалу, пока балка ещё только опускалась, оно (сознание) отметило, как воздух в избе внезапно сгустился до состояния кисельного взвара. Одновременно время как бы растянулось в бесконечный резиновый жгут. И в этом странном измерении перед глазами Чечика неторопливо поплыли застывшие, похожие на гуттаперчевые маски, лица мужиков с разинутыми ртами.
    Наверное такую же картину наблюдает фотограф, проявляющий снимки. И как на фотографии, из ниоткуда вдруг медленно возникли языки огня, словно нарезанные из кумача и пригвождённые к брёвнам. А на их фоне уже сверкали застрявшие в пространстве стеклянные осколки. Это лопнуло зеркало, наконец-то уставшее отражать неподвижное пламя. В какой-то момент Чечику даже показалось, что в одном из осколков, точно в зыбком пятнышке воды, неожиданно отразилась знакомая рыжая чёлка, которую совсем недавно он уже где-то видел. Затем отражённый образ вроде бы слился с оригиналом, действительно мелькнувшим белой блузкой в проёме размытого огнём горящего окна… И наваждение исчезло…
    Но и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы сразу припомнить, кому именно принадлежали эти разметавшиеся пряди рыжих волос.
    Вздрогнув от неожиданности, Чечик запоздало вытянул шею, чтобы убедиться, на месте ли веснушки, усыпавшие вздёрнутый нос? Но в тот же миг искры, зависшие над столом, смешались с искрами, дождём сыпанувшими из глаз. И последнее, что успело отметить обострившееся сознание, была гордость, взметнувшаяся до состояния какого-то нелепого триумфа. Триумфа по поводу несокрушимой стойкости этого странного черепа, неизвестно для чего и с таким упрямством оберегавшего совершенно бесполезный багаж.


         ххх


    Границы зеркального осколка, в котором миллионы лет назад промелькнуло зыбкое отражение рыжей чёлки, всколыхнулись и, устремившись друг к другу, сомкнулись в точку. Теперь за пределами её собственной неопределённости осталось всё то, что раньше только пыталось претендовать на подобную привилегию обезличивания. Зато «внутри» эти жалкие попытки с лёгкостью рассеивались при малейшем всплеске новой реальности, приводимой в движение вездесущей и одновременно нигде-не-пребываемой силой. Как если бы возникающие препятствия тут же рассыпались при помощи одного лишь факта своего появления. И в этом заколдованном кругу, где существование любой вещи основывалось на понятии «нигде и никогда», впрочем, ничем не отличающегося от своего антипода «везде и всегда», всё же оставалоь место для появления чего-то ещё более странного. Например, совершенно абсурдной идеи зависимости причины от следствия. Так, после затянувшегося антракта предвкушаемые зрителем события последующих действий вдруг оказываются не продолжением пьесы, а поступательным возвратом к её истокам. То есть, когда предстоящее преподносится в качестве уже давным-давно свершившегося. Для этого достаточно было всего лишь перестать думать о времени. Собственно, и не думать тоже. И не потому, что при этом отсутствовала причина, благодаря которой что-то там могло развернуться во времени. А просто не к кому и не к чему было её привязать. Тем более, что некоторые вещи и без всякой причины способны легко происходить сами по себе.
    – Ау…
    Словно от толчка, бесплотная пустота пришла в движение. И хотя на самом деле никакого толчка не было и в помине, возникшее движение обозначило некую вещественность, что-то вроде неясных сгустков материи. Потолкавшись между собой, сгустки растеклись по овальному полю, образовав мозаичную картинку, которая, внезапно надвинувшись сверху, оказалась чьим-то расплывчатым лицом.
    Чечик растерянно заморгал и тут же удивился, услышав, как гулко хлопают эти смешные «резиновые шторки». Слово «веки» даже не пришло ему в голову. Видимо, понятия, касающиеся собственной анатомии, как и прочие знания о прошлой реальности, он растерял где-то по дороге к новому состоянию. А пока, отозвавшись чуть ли не во всём внутреннем пространстве, в его глубинах вкрадчиво шевельнулось зажатое множеством разнообразных клубков нечто большое, с одной стороны доминирующее над остальными частями, а с другой – подчиняющееся их отдельным приказам. Какое же имя ему присвоить?.. Может быть, «главный основообразующий стержень»?.. Гм… Похоже… Этакий гибкий ствол, помещённый в странную корзину из костей и связок… Так как же он назывался?.. Там, в прошлом существовании? Позвоночник?.. Точно!.. Именно – позвоночник. Только что это он затеял?.. Ему бы побыть в покое… Привыкнуть… Так нет… И зачем ему понадобилось напрягаться? Неужели для того, чтобы приподнять вот эту нанизанную сверху и гудящую, как колокол, забавную штуку, похожую на колобок. Хотя «забавной штуке» с нелепо торчащими во все стороны выпуклостями было совсем не до веселья. Настырный колокол, бьющий изнутри, с каждым ударом гремел всё мощнее и мощнее. Казалось, засевший там звонарь возомнил себя кузнецом и теперь, не думая об отдыхе, лупит своей кувалдой по наковальне, раз за разом выбивая из неё целый фейерверк искр, похожих на тысячи звенящих осколков. Осколков?.. Ба!.. Да ведь это же зеркало! Ну да… Зеркало, которое уже давным-давно никто не протирал, и поэтому оно успело покрыться толстым слоем пыли. Только откуда здесь могла взяться пыль?..
    Чечик насторожился, пытаясь припомнить, что ему известно о грязных зеркалах. Он даже приподнял голову, чтобы разглядеть возможный пылевой источник. Но, не удержавшись, рухнул обратно на прохладную мягкую подушку.
    – Тише… тише… – Тут же донеслось через невидимые «ворота», ведущие во внутреннюю область сознания.
    Не смотря на туман, перемешанный с «пылью», сознание вновь заполнялось ощущениями. И первое, что его поразило, был знакомый женский голос. Знакомый?.. Женский?.. Конечно, женский! Каким же ещё может быть голос? Особенно, если он знакомый? Хотя нет… Прислушиваясь к звучащим в голове разнообразным голосам, не мешало бы проявлять предельную осторожность. Мало ли чего они наговорят… Конечно, и загадочность, и приятный тембр – всё это бесспорно притупляло бдительность. Но с другой стороны, что толку было вязнуть сейчас в дебрях подозрительности? Тем более, что как раз в этот момент из розового колыхающегося тумана образовалась тонкая бледная рука с чуть заметной сеткой синеватых прожилок на запястье. А за ней – угловатое плечо, едва прикрытое разорванной ситцевой блузкой. По мелькнувшей в прорехе маленькой груди скользнул солнечный блик и, как бы нарочно заметавшись в ложбинке, осветил длинный затянувшийся шрам от резаной раны. Такие, обычно, случаются от прямого удара шашкой…
    Уж чего-чего, а подобных «чертежей» Чечик насмотрелся вдоволь. Да вот хотя бы совсем недавно… И как раз на том же самом месте… Ну конечно! Вот и рыжая чёлка… Впрочем, тогда это оказалось вроде бы видением… Или нет?..
    В памяти, как в мельничном колесе, которое запустили в противоположном направлении, понеслись беспорядочные обрывки недавних событий. От горящей избы, застолья и промокшего шалаша – к стрельбе у колодца, церковному дворику с застенчивой девчонкой и старичку, беззаботно болтавшему под лавкой ногами… И дальше… дальше… Стоп!.. Куда дальше-то?.. Зачем вообще «колесу» нести его дальше? В конце-то концов, скоро и так станет ясно, на чём всё сойдётся.
    Чечик растянул потрескавшиеся губы в довольной ухмылке. Как раз в этом плане у него имелись кое-какие соображения по поводу того, к чему на самом деле могли вести все нити. Ну, конечно же, к директиве! Неужели не понятно? Книжица! Вот главный козырь, благодаря которому всё рано или поздно должно было свестись к одному. Осталось выяснить, к чему сводится одно…
    – Где я?..
    Продолжая улыбаться, Чечик с удивлением прислушался к странному звучанию собственного голоса, как будто тот принадлежал совершенно незнакомому человеку.
    – А не всё одно?.. – Опять донеслось от изголовья.
    Как?.. Что значит «а не всё одно»? Не то ли это «одно», на чём сходится «всё»? Или наоборот? Впрочем, и так правильно, и так… А если вдруг что-то не сойдётся, значит в этом «всём» были не до конца учтены все возможные компоненты. Да… Приблизительно так…
    Чечик почувствовал себя едущим в телеге по глубокой дорожной колее, где незачем было рулить и придерживаться каких-то особых правил движения. И чтобы освободиться окончательно, он решил выкинуть из головы и колесо, и книжицу, и девчонку с её удивительной фразой.
    – Не знаю… – Чечик слегка двинул головой. – Не могу вспомнить…
    – Да прям… – Девчонка поправила подушку и откинула со лба рыжую чёлку так, чтобы видны были веснушки на носу. – Ужель и вправду запамятовал? Полина я… Ну?.. Ещё подружки Полькой кличут. Вспомнил?
    – Хорошо поёшь… – Брякнул Чечик первое, что пришло в голову.
    – Ну вот… – Облегчённо хихикнув, Полина тут же насупилась. – Кликать-то кличут, да на посиделки особо не зовут. Вот и вчерась… Гляжу, все куда-то побегли. Ну, знамо дело – на посиделки. А меня как будто и нету. Хоть бы шумнул кто … Поди, мне тож поплясать охота. Не всё ж в церковь ходить?..
    – Ещё бы… – Чечик, как бы невзначай, опять покосился на прореху. – В церкви, небось, не попляшешь.
    – Сказанул! – Она дёрнула плечом, судя по всему, и не думая скрывать розовый шрам. – Церковь – другое дело. Хотя туда-то я частенько захаживаю. К примеру, деду харчей отнесть. Он ведь из храму ни ногой… Дождь не дождь, зима не зима, знай себе плоть уморяет. А ну как напрочь уморит? Вот я с харчами и приспособилась. Бабы ругают, дескать, самой жрать нечего, а ещё халявщика кормишь… Даже прозвище ему дали – Халява. Так теперь и кличут. Кто по старинке, те батюшкой, а кто помоложе да посмешливей, те Дедом Халявой.
    – Как?! – Чечик сел, сразу же обнаружив себя в кровати.
    – Халявой… – Полина растерянно заморгала. – А чё?.. У нас, ежели чего бабам в башку втемяшится, кувалдой не вышибешь. Хоть огнём жги – не отрекутся!
    – Говоришь, огнём?..
    На секунду перед глазами Чечика мелькнули красные языки пожара. А в окнах – румяные от жара лица деревенских баб.
    – Да… Должно быть, по части костров они  мастерицы…
    – Так я ж к этому и веду! – Полина всплеснула руками и, усевшись рядом с Чечиком на кровать, принялась рассказывать. – Давеча, значит, гляжу, попёрлись соседские девки со двора. А куда?.. На улице-то за полночь! Ну и я, не будь дурой, шмыг за ними. Однако слышу, где-то ржут. И не просто ржут, а заливаются. При этом играет музыка и даже из ружей палят. Значит, так и есть… Танцульки! Подхожу ближе, а там… Батюшки-светы!.. Наши бабы жгут избу Митрича-бобыля … Причём жгут не понарошку, а взаправду! И странное дело… Со стороны вроде жутко глядеть, а все веселятся… Будто гуляют на Ивана Купалу. На подворье девки пляшут, а в горящей избе ваши мужики песни горланят… И всё бы ничего, кабы не было так чудно. Уголья-то, поди, не ледышки… От них ведь любая плоть пузырями пойдёт. А вашим – хоть бы хны! Боле того… В самый разгар затеяли сымать одёжу и выкидывать в окошко. Тут у баб и вовсе мозги спеклись. Чуть сами в хату не лезут… Ну я и решила податься домой, подале от сраму. Но не успела навостриться, как изба возьми и рухни! Бабы врассыпную… А меня будто кто силком держит. Не могу с места сойти и всё тут! Так и стояла, пока тебя не заметила. Ну а дальше даже не помню, как оказалась рядом. Короче, сграбастала тебя в охапку и ходу… Насилу до дому допёрла…
    – Погоди… – Чечик провёл языком по пересохшим губам. – А остальные?..
    – Какие… остальные?.. – Полина наморщила лоб. – Дружки, што ль?
    – Ну да… Дружки… Они-то, что?.. Так там и остались?
    – Выходит, что остались.
    – Да-а-а… – Чечик пригорюнился. – Жаль… Погорели ни за что…
    – Да прям!.. – Полина откинула с глаз чёлку. – Эти погорят, как же!.. Вон, с утра похмеляются.
    – Что?! Кто… Как это… похмеляются?
    – Да как… Как обычно мужики похмеляются? Я и сама, поначалу, не поверила. Пошла утром за водой, слышу – балаболят. И главное, гомон идёт с пожарища. Ну, думаю, не иначе мародёры… Подошла ближе, а это из-за погоревшей стены твои дружки тосты горланят… Пьют, понимаешь, за какую-то «бодхиву с директивою». Я – ближе… Слышу, Митрич шепелявит, что-то про внутреннюю природу. Я уж дальше глядеть побоялась…
    – Может, там был кто-нибудь из тех, кому удалось бежать с чердака?
    – Не… Которых из хаты поскакали, наши бабы сразу – в мелкую капусту… Да и прочих пустили по речке… А насчёт потешных, то бишь, ваших – вышла промашка. Уже собрались было пожалеть, да не рассчитали силу огня. Поджог-то вспять не повернёшь. А тушить никто не умеет. Вот и получилась поджарка. Да, видать, не до конца…
    Чечик слушал и никак не мог представить, что после того пекла, в котором им пришлось побывать, кому-то ещё захотелось бы похмеляться. С трудом поболтав головой, он спустил босые ноги с кровати и, не обращая внимания на круги перед глазами, попытался встать. Теперь на нём болтался какой-то бесформенный балахон. Видимо, притащив домой, Полина нарядила «погорельца» в свою самую просторную девичью рубаху. И хотя её нижний край не прикрывал и колен, Чечик, на удивление, чувствовал себя вполне комфортно. Собственно, фасон одежды его абсолютно не волновал. И окажись на нём не рубаха, а лошадиная попона, он и тогда даже бровью бы не повёл. Другое дело – каким образом это могло исходить от Полины? В конце концов, не смотря на её складный рассказ, он всё ещё никак не мог отдать себе отчёт в том, что реально, а чего ни при каких условиях существовать не могло. И пусть за каждым её словом стояло конкретное событие, Чечик смутно сознавал, что большинство из них вряд ли имели к действительности хоть какое-то отношение. Как и сама Полина, которая в настоящей реальности возможно так и осталась там, на ступеньках крыльца старой церкви. Об этом красноречиво свидетельствовал шрам на её груди. С другой стороны, вот она – крутится рядом. Да и Халява о чём-то там говорил… Чечик понял, что окончательно запутался. Оставалось действовать напрямик.
    – А тебя не учили, что врать нехорошо? – Он оттянул сбившуюся под мышкой рубаху. – Думаешь, если меня долбануло по темечку, я обо всём забыл?
    – Да господь с тобой… – Полина захлопала ресницами. – На что мне врать-то? Чего было, про то и говорю…
    – Брось! – Он кивнул на зияющую, словно форточка, прореху в блузке. – А то я не знаю, откуда у тебя этот рубец. Небось, карандашом такой не нарисуешь. Да чего там… Вон и на блузке пятна… Скажешь – не кровь?..
    Полина покосилась на грудь, поправила свисающий лоскуток ткани и вдруг, засмеявшись, беззаботно махнула рукой.
    – А… пустое! Ну, порубал… Эка невидаль. Главное ж – не со зла?.. Иной и без сабли, одним словом так располосует, что хоть в прорубь! Да и то ни в какой воде не отмоешься. А тут… Ни пылинки, ни полпылинки… Будто разом всё остановилось. Вжик – и ты в пустоте. А там… Вроде бы ничего нет… Но в то же время всё есть…
    – Как в зеркале?..
    – Ага… Как в зеркале! – Полина по-детски захлопала в ладоши. – Ни тебе крышки… Ни тебе дна… Одна сплошная благодать!
    – Значит, всё же порубал…
    Чечик задумчиво потянулся к затылку, чтобы почесать, но, наткнувшись на заботливо наложенную повязку, лишь вздохнул. Интересно, сколько этих повязок он сменил за последнее время?.. На голове живого места не осталось. И внутри, скорей всего, тоже… Видимо, до полного её опустошения было уже рукой подать. Во всяком случае, никаких здравых идей по поводу чудесного появления Полины в ней так и не возникло. Зато острой занозой засел вопрос: каким образом и вообще, о чём может рассуждать порубанная девчонка, когда от прямого удара саблей не устоял бы не только человек, но и сама пустота? Впрочем, о пустоте – это уже перебор… Но всё равно, с такой лёгкостью сверкать шрамами и по ходу хихикать над жутким ранением, что, мол, «ах, пустое», не смог бы ни один, даже самый «опустошённый» Бодхисаттва. Тогда откуда что взялось? Неужели прямиком из воображения, воспалённого самогоном и регулярными травмами головы? К примеру, как месть тела сознанию, потерявшему с ним связь. Но если эту связь устранить окончательно, тогда в чём суть такой мести? Кто окажется её жертвой и кого она устроит в случае полной реализации? Ведь при общем распаде одна «часть» моментально лишится своего главного компонента – осознанности, а то и существования вцелом. Тогда как другая, освободившись от «лишнего» груза, переместится на качественно новый уровень. Правда, «качество» перемещения вполне может оказаться запредельно отрицательным… Так что руководствоваться принципом «око за око» в равной степени не стоило ни в одном из случаев. А раз так, то получалось, что понятие мести, при котором обе стороны легко поменять местами, вообще теряло всякий смысл.
    Чечик вдруг поймал себя на том, что прислушивается не к собственному внутреннему бреду, а к кому-то ещё, как бы монотонно бубнящему со стороны. И не важно, что этот «кто-то» вполне мог оказаться частью взбунтовавшегося сознания. Уже один только поучительный тон делал его чужаком. И хотя на чужие мнения Чечик старался попросту не обращать внимания, этому «советчику» так нагло пробравшемуся в самый центр его «мыслительного штаба» стоило бы дать отпор. В конце концов, разве не ему, Чечику, постоянно приходилось разбираться, насколько реальна та или иная ситуация? И пусть нынешний расклад указывал, с одной стороны, на явный сдвиг в нормальном восприятии действительности, с другой – эта самая действительность наотрез отказывалась видеть в конкретном участнике собственный формирующий элемент. Как сказал бы офицер, на этом фоне объект растворяется в самом себе, оставляя субъекту выбор: либо последовать его примеру, либо придумать новые правила, по которым тот смог бы существовать.
    Мысленно Чечик похвалил себя за удачный выпад, наверняка отправивший «бубнящего советчика» в нокаут. Но радость оказалась преждевременной. Он вдруг ясно осознал, что с исчезновением объекта, растворившегося в самом себе, единственной опорой, которая смогла бы поддержать «осиротевший» субъект, осталась бы только пустота. Казалось бы всё правильно… Но сочетание понятий «опора» и «пустота» несло в себе такой сокрушительный заряд абсурда, что Чечик окончательно сник. На горизонте, словно предвестник поражения, замаячил замкнутый круг, откуда выхода уже не было. И вообще ничего не было. Ни начала, ни конца, ни даже определённого направления. Перед его мысленным взором тут же возникла картинка с замкнутым кругом, который ничего не содержал. Здесь не было ни будущего, пусть и туманного, но всё же предполагавшего наличие некоторой конкретной цели, ни прошлого с пометкой «старт» в отправной точке, ни настоящего, растворившегося в бесконечном повторении одной и той же округлой фигуры… Стоп!!!
    Чечик замер, как будто только что уловил неожиданную подсказку.
    А как же центр?..
    Действительно!.. Получалось, что центр и был тем козырем, с помощью которого ему удалось бы выиграть всю партию!
    Значит так… Если круг определяется некоторой областью, подтверждающей его существование, а именно – центром, а тот, в свою очередь, ничего не содержит, кроме какой-то там абстрактной точки, то чем это не модель опоры на пустоту?.. Ведь в самом деле… Стоит указать в пространстве центр, как тут же становится возможным описать вокруг него круг. Пусть и с произвольными параметрами…
    От геометрических упражнений Чечик даже вспотел. Оставалось найти какой-нибудь конкретный пример, который позволил бы наглядно представить наметившийся абсурд как идею.
    Определившись со стратегией, Чечик принялся рьяно крутить головой по сторонам, подозрительно вглядываясь в самые разнообразные предметы, находящиеся в комнате. В конце концов, от усердия его бросило в жар. Но, как назло, в качестве наглядного пособия ничего из окружающей обстановки не годилось. Видимо, все «подходящие примеры» так и остались там, у Митрича в избе…
    – Эко тебя крутит! – Полина, уже давно с тревогой наблюдавшая за Чечиком, тронула его за локоть и тихонько потрясла. – Слышь?.. Я говорю, о чём задумался? Или потерял чего?.. Аж взопрел весь!
    – А?.. – Чечик с изумлением уставился на девушку, но в следующий момент сконфужено замялся. – Да так… Хотел тут… кое-что найти.
    – Может, приспичило умыться? – Не отставала Полина. – Ты бы поглядел на себя в зеркало… Правда, у меня и зеркала-то нет… Как в прошлом годе разбилось, так новым и не обзавелась. И вообще… На кой оно?... Чего мы в нём не видели?
    Чечик представил, как она разглядывает в зеркале веснушки на носу и тут же вспомнил о шраме. Что там она говорила?.. Мол, пустое?..
    – А насчёт шрама не переживай. – Словно прочитав его мысли, она снова махнула рукой. – Чего нам считаться-то? Чай, крещёные… Стало быть, оба – в одном…
    – В одном?.. – Чечик вскинул брови, как будто ему, наконец, показали, каким образом в цилиндр фокусника на самом деле попадает кролик. – Ну да… Конечно… в одном… Само собой, в одном! И директива тут ни при чём.
    – Вот и не парься! – Полина, словно маленького, погладила его по голове. – Нешто можно наступить друг на дружку, когда все в одном?.. Умора!.. Это, как на войне. Один думает, что убивает… Другой – что его убивают. И оба не видят, что истина-то лежит прямо на ладошке… Никто не убивает, и никто не убиваем!
    Чечику показалось, что об этом он слышит уже не в первый раз. Только теперь всё стало настолько очевидным и прозрачным, словно из глаза, наконец-то, вынули давным-давно мешавшую соринку. Как будто вместо зеркальной поверхности, с которой можно было играть в бесконечные игры, Чечика подвели к обыкновенному окну, тщательно вымытому после зимы. Которое хозяйка отдраивает до такой степени чистоты, чтобы уже нельзя было понять, закрыто оно или распахнуто настежь. Чтобы ни один прохожий не смог определить, есть в нём стёкла или их никогда и не было… Как не было и нет никакой разницы, «когда всё – в одном»…
    Чечик ещё немного постоял, придерживаясь за железную спинку кровати, потом решительно оттолкнулся и двинулся по направлению к двери. Но, сделав пару шагов, обернулся.
    – Пойду, что ли…
    – А чё ж, иди. – Полина тоже встала. – Вернёшься, хоть?..
    – А кто уходит? – Чечик подмигнул и, повернувшись, вышел за дверь.
    На улице было так же безлюдно и тихо, как при первом его появлении здесь. Уже вовсю светило солнце, и от вчерашнего дождя не осталось и следа. В такие погоды в деревнях обычно пахнет цветами и травами, а иногда – грибами. Но обоняние Чечика почему-то оставалось ко всему этому слепо. Зато яркий дневной свет вызывал в нём целый букет острейших вкусовых ассоциаций. Как будто с неба кто-то проливал на землю тягучий поток золотистого мёда. Впрочем, и осязание вело себя не менее странно. К примеру, прикосновение тёплой пыли, мягко обволакивающей босые ступни, больше походило на гудящий звон бьющих прямо в лицо пронзительных солнечных лучей. И вообще, всё как-то смешалось, перестав соответствовать не только своему названию, но и самому предназначению. И в самом деле: на что ни падал взгляд, повсюду маячили эти новые «перевёртыши». Стоило поднять голову, как во рту становилось приторно сладко от плывущих по небу ватных облаков. Прислушиваясь к шёпоту зеленевшего вдали берёзового леса, можно было ощутить холодящий затылок ветерок. А от растрёпанной полыни, пьяно раскачивающейся на выгоне, так и бросало в смех. Но Чечику, бредущему по деревне, и в голову не приходило навести в этой мешанине хоть какое-то подобие порядка. При каждом шаге он лишь машинально отсчитывал вдох и выдох, словно ничто другое его не интересовало. И спроси сейчас кто-нибудь, зачем ему этот счёт, он бы не знал, что ответить. Так, мол… Для ритма… Ведь, если в палисаднике жужжат пчёлы, никто не спрашивает – зачем?.. Или, когда воробьи, громко чирикая, барахтаются в дорожной пыли, кто станет допытываться – с какой целью?.. Как нет смысла терзаться догадками, почему на колодезном журавле позвякивает цепь с ведром, а под ним разинул прохладную пасть просевший в землю сруб? Какие тут нужны объяснения? Позвякивает?.. Ну и пусть себе позвякивает… Впрочем, для Чечика всё это сливалось в один сплошной поток звенящей знойной тишины, не требующей к себе особого внимания, но и не позволяющей думать о чём-нибудь ещё.
    Старательно обходя оставленные многочисленными копытами выбоины, Чечик миновал колодец и, свернув на знакомое подворье, оказался перед почерневшим скелетом бывшей избы Митрича. Теперь на месте некогда добротного жилища громоздились обугленные рёбра стен, скорее напоминавшие борта сожжённого корабля. Посреди двора, беспомощно задрав к небу колёса, распласталась опрокинутая тачанка, а вокруг валялись распотрошённые узлы с перепачканным барахлом. Видимо, впопыхах бабы тащили из трофеев только самое приметное. Причём, судя по всему, и здесь не обошлось без драки. Об этом «живописала» изодранная в клочья картина, когда-то изображавшая розовый пруд с фиолетовыми лебедями. Да и вообще, весь двор был настолько усыпан гильзами, битыми черепками и обрывками обмундирования, что сомнений не оставалось – здесь действительно прокатилась волна стихийных боевых действий. Кое-где всё ещё дымились обожженные сёдла. Правда, лошадей видно не было. Оно и понятно. Их-то в первую очередь и развели по дворам.
    Остановившись у тачанки, Чечик машинально крутанул колесо и принялся наблюдать, как размывшиеся спицы постепенно вновь обретают первоначальные очертания. Эта трансформация несла такой магический посыл, что опыт захотелось немедленно повторить. Чечик потянулся было ко второму колесу, но тут из-за обгоревшего фрагмента стены раздалось возмущённое фырканье.
    – Ви только пгедставьте! – Картаво проныл кто-то. – Себе выбгал-таки целый стакан, а мне подсунул какую-то тгеснувшую пиалу!
    – Понимал бы, дяденька! – Отозвался другой, и Чечик сразу же узнал голос Митрича. – Трещины шуть украшения любой пошуды! Между прочим, при динаштии Мин по таким трещинкам вообще жолотом ришовали…
    Моментально забыв про колесо, Чечик, как ошпаренный, обернулся к пожарищу.
    – Должно, в твоём Мине тоже буржуи окопались, – приглушённо проскрипел голос комиссара. – Этим оглоедам золотишко только покажи… В любую трещину засунут и не побрезгуют.
    Чечик потрогал разбитую голову, чтобы убедиться на месте ли она, и, не обращая внимания на цепляющийся за подол рубахи хлам, побрёл на голоса. По дороге пришлось обойти несколько груд обгоревших досок с опасно торчавшими наружу почерневшими гвоздями. Но труднее всего оказалось перебраться через мощный бревенчатый завал, преграждавший путь в ту часть, откуда, собственно, и доносился разговор. Зато когда, с трудом распихав дымящиеся уголья, Чечик наконец-то оказался в бывшей горнице, то уже не знал, что и думать. Прямо посреди остатков совсем недавно бушевавшего пожара стоял более-менее сохранившийся стол, на котором красовалась невесть откуда взявшаяся бутыль, жирно измазанная сажей. Рядом с бутылью, словно уцелевшие в бою солдаты, застыли стакан и пиала, которая действительно оказалась слегка надтреснутой. По обе стороны стола, как ни в чём не бывало и даже в том же порядке, что и ночью, сидели Митрич, Конрад, офицер… и так далее… Правда теперь все были одеты в какие-то странные наряды. Видимо, каждый успел прибарахлиться первым попавшимся из брошенного бабами тряпья. Поискав глазами, Чечик понял, что среди присутствующих не хватает только Халявы. Ну и, само собой, его, Чечика. Однако появление последнего почему-то не вызвало абсолютно никакой реакции. Более того. Поведение всей компании указывало на то, что либо его попросту не заметили, либо решили нагло проигнорировать.
    – Значимость любой династии, – тем временем продолжал разговор опоясанный парчовой тканью офицер, – определяется вовсе не количеством золотого запаса. И даже не числом зависимых вассалов. К тому же, отождествлять атрибуты материального достатка с принадлежностью именно к буржуазии в данном случае вообще не совсем корректно. Тяга к обогащению присуща, скорее, периферийным или неимущим слоям общества. Причём вне зависимости от их количественного состава, занимаемого положения или области применения способностей. Хотя последнее, пожалуй, является единственным, что позволило бы поставить пусть зыбкий, но всё же определённый знак равенства между теми, кто производит материальные блага, и теми, кто ими распоряжается.
    – Всем привет… – Буркнул Чечик, воспользовавшись паузой и садясь на край лавки. – Э-э… Пламенный… А где Халява?
    Но опять же его как будто никто не услышал.
    – Ни, хлопци… – Чуб положил перевязанную кумачом пятерню на заметно поджаренную книжицу. – Якшо так трактуваты, то знов дийдэмо до мордобою (если так трактовать, то снова прийдём к мордобою). А дырэктыва ясно пидказуе нам, шо миж людьмы нэ можэ буты нияких катэгорий (а директива ясно подсказывает нам, что между людьми не может быть никаких категорий). Ни бидных, ни багатых, ни малых, ни вэлыкых, ни правэдных, ни злыднив…
    – И поплыли… и поплыли… – Черноусый матрос с такой решительностью рубанул по воздуху рукой, что шёлковый пеньюар, сидящий на нём в обтяжку, немедленно треснул по всей спине. – А ну… суши вёсла и врубай задний ход! Чего ты там про злыдней заливаешь?.. О богатых и праведных, может, и правильно… Но зачем сюда же валить и злыдней? Или забыл, кто у нас Чечик с Халявой?.. Кто, трап тебе между ног, с корабля драпанул?!
    – Че-е-е-го?.. – Чечик даже не успел толком возмутиться.
    Только этого ещё не хватало!.. Должно быть, в общей неразберихе их с Халявой успели заочно приписать к дезертирам!
    Он рванулся было к матросу, собираясь поймать того за локоть. Но в самый последний момент рука, словно сквозь дым, лишь «продырявила» воздух.
    – Та ни (да нет)… – Протянул Мыкола, бережно расправляя на груди цветастую шаль. – Нихто нэ втикал (никто не убегал). Просто Халяви здалося, шо ёго клычуть до цэрквы (просто Халяве показалось, что его зовут в церковь). У нёго там якась справа з тым попом (у него там какое-то дело с тем попом)… Казав, шо швыдко звэрнэться (сказал, что быстро обернётся). А Чечика якась дивчына умыкнула. Щэ колы хата горилла (ещё когда хата горела). Сам бачыв… Ёму як раз по макытри вдарыло (сам видел… ему как раз по башке ударило). А тут ця краля и намалювалася (а тут эта краля и нарисовалась)…
    – Не краля, а Полька… – Поправил Митрич. – Я тоже её жаметил. Шуштрая  деваха! Правда, ш придурью… Но щердобольна-а-ая… Хлебом не корми – дай какую-нибудь жверушку полечить.
    – От зараз, мабуть, и ликуе (вот сейчас, наверное, и лечит)… – Кивнул Мыкола. – Дэсь на синовали (где-нибудь на сеновале)… Га-га-га!
    – На каком сеновале?! – Чечик с размаху заехал кулаком по столу.
    Но, как ни странно, никакого звука не последовало. Как будто кулак угодил не по дереву, а по пуховой подушке. Чечик ещё раз размахнулся, но бить не стал, а тихонько шлёпнул ладошкой. И опять – ничего. Конечно, в событиях последнего времени было немало удивительного. Но на этот раз Чечику стало как-то не по себе. Ведь рука прекрасно чувствовала шероховатость стола, а тут… Словно в привычном пространстве произошла какая-то непонятная подмена.
    Чечик поднёс ладонь к самому носу и принялся внимательно разглядывать каждый палец. И действительно, с пятернёй, знакомой ему до мелочей, вдруг стали происходить удивительные вещи. Вот, казалось бы, совершенно ниоткуда появляется кулак. А в следующий момент – раскрытая ладонь. И наоборот… Нет, ну в том, что перед глазами всего лишь смыкались и размыкались пальцы, ничего такого не было. Но это с привычной точки зрения… А вот исходя из собственной природы вещей, такие метаморфозы выглядели чистейшей фантастикой!
    Чечик растерянно огляделся. Судя по всему, таинственное превращение раскрытой ладони в кулак и обратно не произвело на присутствующих абсолютно никакого впечатления. И это было поразительно! Неужели это его «открытие» так никто и не оценит? Нужно было срочно привлечь всеобщее внимание каким-нибудь действием… Или символом…
    Чуть подумав, Чечик встал во весь рост и, высоко подняв над головой крепко сжатый кулак, как будто в нём был зажат факел, замер. Но и на такой трюк никто не клюнул. Даже ординарец Ванёк, который всё подмечал и не пропускал случая, чтобы куда-нибудь ни сунуть нос, на этот раз не отреагировал. Словно мумия, завёрнутый в разодранный на полоски красный флаг, он задумчиво раскачивался и, заглядывая Чубу через плечо, пытался что-то вычитать в книжице. Время от времени он энергично встряхивал кистью и тут же, откинувшись назад, к чему-то внимательно прислушивался. То же странное упражнение проделывали и комиссар с Игнатом. От напряжения их лбы сморщились, став похожими на грецкие орехи, но глаза, уже едва умещавшиеся в орбитах, продолжали зорко следить за порхающими кистями.
    – Не… – Наконец вздохнул Ванёк, первым прекратив трясти рукой. – Не, мужики… Одной ладошкой ни в жисть не хлопнуть! Хоть наизнанку испражнись…
    – Твоя взяла! – Выдохнул следом Игнат. – И у меня – ни в какую!..
    – Слабачьё! – Комиссар развязно оттянул кожаную портупею, единственную одежду, «прикрывавшую» тело и, звонко шлёпнув по голому животу, встал во весь рост. – Сейчас я вам покажу…
    – Хо-хо! – Только и сказал черноусый матрос, восхищённо толкая Седрака в бок.
    – Э-ге-ге… – Только и сумел ответить Седрак, накручивая пейсы на палец.
    – Что значит, «не хлопнуть»? – Продолжал комиссар, уперев руки в бока и нависая над Игнатом. – Это, может, у вас в деревне «не хлопнуть»… А у нас есть такое слово – «надо»! Вон Ванёк знает… Партия прикажет, и хлопнешь, как миленький! И не только рукой…
    Но Митрич не дал ему закончить. Сверкнув над столом по-шотландски раскрашенной клетчатой юбкой он проворно перегнулся к комиссару и хлестнул того по губам.
    – Не гони пургу, товарищ! Откель тут партийные, окромя вашего брата?.. Или жабыл, что Игнат давеча кричал? Дешкать, ежели укокошат, чтобы прижнали его коммуништом! А шам, жаража, так и не погиб… Жначит, ошталша бешпартийным. Так что не фиг прикажывать хлопать ладошкой!
    – Так я ж по директиве…
    – Директива – не уштав! – Отрубил Митрич. – И даже не конштитутшия! Тут надо читать не по штрочкам, а промеж них. А там рушшким яжыком шкажано, что тот, кто не может хлопнуть одной дланью, должен хлопнуть штакан!.. Правильно, Коньрад?
    Конрад что-то промычал и, натянув на макушку расшитый жёлтыми драконами халат, утробно забулькал горлом.
    – Ну вот… – Митрич удовлетворённо похлопал по закопченому стеклу бутыли. – Конщеншуш шоштоялша. Чухонь шоглашна.
    В это время подул лёгкий ветерок. Кое-где заискрились не остывшие с ночи поленья. И, словно стремясь их затмить, в закуток наконец-то  заглянуло давным-давно взошедшее солнце. Тот час острогрудая тень, отбрасываемая уцелевшей стеной, лениво соскочила со стола и нехотя попятилась в сторону порушенного огненной стихией угла. Внезапно откуда-то из-под обгоревшего сундука, словно привидение, вынырнула серая в полоску кошка и, брезгливо отряхивая лапки, неторопливо двинулась вдоль ряда голых пяток. Судя по всему, её привлекла опрокинутая миска с прилипшим селёдочным хвостом. Поравнявшись с Чечиком, всё ещё изображавшим статую, кошка чуть повернула треугольную головку и вдруг застыла с уже занесённой лапкой.
    – Кис-кис… – Позвал Чечик, опускаясь на лавку и дружелюбно похлопывая себя по ляжке.
    Кошка настороженно дёрнула ухом, но с места не двинулась. Однако это было уже не важно. Главное, что она его заметила! И хотя её безупречно круглые глаза ничего не выражали, Чечик готов был поклясться, что кошка смотрит именно на него. Тогда как же остальные?..
    Он покосился на недавних собутыльников. Нет… Все по-прежнему вели себя так, будто его здесь и не было. К тому же Чечик никак не мог определить, видит ли сама кошка сидящих за столом людей? И если видит, то почему её внимание было приковано только к нему?
    На всякий случай Чечик ещё раз сомкнул и разомкнул пальцы, решив хотя бы кошке продемонстрировать удивительный фокус. Но та лишь зевнула и, видимо, потеряв к нему интерес, переключила внимание на болтающиеся по щекам Седрака сальные пейсы. При этом её огромные чёрные зрачки плавно трансформировались в узкие вертикальные щёлки, и стало понятно, что ситуация запуталась окончательно.
    – Бгысь! – Добродушно бросил Седрак, почему-то обращаясь не к кошке, а к черноусому матросу. – Ви таки можете не повегить, но моя тётя Гоза со Жмегинки имеет точь-в-точь такие же усы.
    Он кивнул на разглядывавшую его кошку.
    – А если добавить на подбогодок этому коту годинку, било бы одно лицо…
    Кошка возмущённо фыркнула и, проскользнув под лавкой, вскочила на опрокинутый пулемёт. Побалансировав на ребристом дуле, она легко спрыгнула на землю и исчезла под ворохом обугленных патронных коробок.
    – Вот же бештия! – Прыснул Митрич. – Должно быть, тоже бабшкого роду-племени. Ш виду - бежможглая тварь… А туда же… Молоком не пои, дай тока жа пулемёт подержатьша.
    – Н-да… – Офицер сунул руку в воображаемый карман и, выудив иллюзорную папироску, принялся разминать. – Определённо, парадокс… Стремление женщин к обладанию и управлению мощными механизмами, особенно имеющими ярко выраженную сокрушительную силу, известно давно. И продиктовано, скорее, чувством нереализованной агрессии в желании добиться превосходства над мужчинами. Видимо, подобные тенденции берут начало у забытых истоков становления личностных характеристик полудикой твари. Когда воспитание гордости считалось важнейшим, в её понимании, психологическим аспектом для достижения известного преимущества, позволяющего осознавать себя независимой от половых предпочтений единицей в мире чувствующих существ. Но здесь-то и кроется подвох. Во всяком случае – для кошки. Ведь наличие гордости предполагает существование высокоорганизованного эмоционального центра. А он, в свою очередь, является основополагающим условием возникновения самоопределяющегося сознания, как главенствующей функции развитого мозга. Исходя из этого и допустив некоторые приближения, можно утверждать, что кошка вовсе не безмозглая тварь, а существо, в котором доля рационального отношения к бытию вполне может быть уравновешена абсолютной иррациональной составляющей, так или иначе определяющей саму себя. Другое дело, действительно ли кошка обладает этим самым самоопределяющимся сознанием?
    – А ну, Коньрад… – Митрич ткнул эстонца в бок. – Хватит играть в молчанку. Ешть у кошки это шамое?.. Тьфу!.. Шожнание?.. Али нету?
    – Му-у-у… – Промычал Конрад сквозь ткань халата, одновременно кивая и мотая головой.
    – У-у-у!.. – Восхищённым «эхом» откликнулся ординарец Ванёк. – Вот умище так умище! Без всяких там рассуждений… Р-р-раз, и просёк, что у кошки этого самого… нету!
    – Чыя б корова мычала! – Бросил Мыкола. – Знайшов, дэ шукаты (нашёл, где искать)… Можэ, у кишкы и е… цэй самый (может, у кошки и есть… этот самый)… Зато у тэбэ – точно, нэмае (зато у тебя – точно, нет).
    – Чего «немае»?
    – Та ничого (да ничего)… От я дывлюсь и нэ бачу (вот я смотрю и не вижу). Комисара бачу (комиссара вижу)… Сидрака бачу (Седрака вижу)… А тэбэ – ни (а тебя – нет)! Нэ людына, а якась сопля (не человек, а какая-то сопля)…
    Все тут же посмотрели на Ванька. Даже Чечик перестал упражняться с кулаком и тоже посмотрел. Поначалу он не заметил в ординарце ничего такого, что бы отличало того от других. Но, присмотревшись, вдруг с удивлением осознал, что сквозь ординарца видит контуры сидящего за ним Чуба. А через того, правда, менее явственно – картинку обугленных останков наполовину обвалившейся стены.
    Чечик растерянно завертел головой. Внимательно вглядываясь в каждого по отдельности, он с ужасом отметил, что такие же симптомы «полупрозрачности» наблюдались у всех поголовно. Вот Митрич, с бутылью наперевес, облокотился о Мыколу и льёт самогон в единственный оставшийся целым стакан, который держит в руках черноусый матрос. И каким-то чудесным образом сквозь каждого из них можно было без труда распознать любого, сидящего следом. К примеру… Через эту троицу различимо «просвечивали» Игнат с Ваньком. Правда, определить, кто из них находился ближе оказалось сложнее. Но это были уже частности…
    Чечик поспешно вскинул ладони и попытался сквозь них разглядеть небо. Однако никакой прозрачностью тут и не пахло. Кроме плотных бугров и розовых морщинок, ладони ничего постороннего не содержали. И в этом тоже таился, своего рода, феномен. Потому что автоматически относил его к другой, отличной от прочих, категории. В конце концов, только у Чечика  способность остальных просвечиваться вызывала оторопь. В то время как всю компанию от игры в «невидимки» просто распирало от смеха.
    – Что-то мне говогит, – хрюкал носом Седрак, заложив большие пальцы за проёмы жилетки, – что, нагяду с ощущениями, мы начинаем таки тегять фогму… Ха-ха-ха!
    – А мне вообще «по барабану»! – Сдержанно похохатывал комиссар. – Подумаешь, форма… Обойдёмся без всякой там формы. Что проку от порядков старого режима? Даёшь новый мир освобождённой формы!
    – Встанем, как один… – Исподтишка принялся суфлировать ординарец Ванёк.
    – Встанем, как один, – подхватил комиссар, – за это… э-э… Нет… Наоборот. Вставать не будем. Сядем, на хрен, в… м-м...
    – В лагегя… – Осторожно подсказал Седрак.
    – Да!.. Сядем в лагеря за…
    – За новый погядок?
    – Точно!
    – Ур-р-ра! – Надрывая лёгкие, заорал черноусый матрос, разрывая пеньюар теперь уже на груди. – Кантуемся, братва, по полной программе! Форма – мать порядка! Ух, и заживём теперь… махорку ей в жабры!
    – Ишь ты… заживём… – Игнат загнул пальцы в прозрачный кукиш и тщательно потряс им в воздухе. – Вот!.. Ты, браток, сперва найди форму, а потом «уракай». Форма-то, глянь сюда… Тю-тю! А коли она испарилась, кто ж тебе порядок родит? Одеса мама?..
    – А на кой нам вообще его рожать? – Митрич глотнул из бутыли, от чего стал почти неразличимым. – Не, дяденьки… Нам порядок беж надобношти. От него, от порядка, одни шплошные убытки. Хотя для неметшкой натшии… или там, чухоншкой… оно – конечно… Куды ж они беж него?
    – Му-у… – Согласно промычал Конрад.
    – Вот именно! – Пробасил растворяющийся на глазах ординарец Ванёк. - Нам, русским мужикам, с ихним порядком не по пути. А кто не с нами, тот против нас! Поэтому предлагаю по всем фронтам дать форме полный отлуп!
    – Му-у… – Опять закивал Конрад теряющей очертания головой.
    – Та шо цэ такэ (да что это такое)! – Рассердился похожий на студень Мыкола. – Чого нэ спытаешь (чего ни спрсишь), у видповидь тилькы и чуешь (в ответ только и сышишь), шо – «му», та «му»!.. Тут стойить пытання – буты чы нэ буты, а вин, як дурнэ тэля на бойни чэкае, колы ёго видпустять додому (тут стоит вопрос – быть или не быть, а он, как глупый телок на бойне ждёт, когда же его отпустят домой). А ну, як и вправду, уси мы втратымо форму (а вдруг и в самом деле все мы потеряем форму)? Га?.. Шо, тодди (что тогда)?
    – Нэ хвылюйся (не волнуйся). – Чуб хитро подмигнул и водянистой рукой подкрутил быстро редеющий ус. – Кому-кому, а нам е куды подитыся (а нам есть куда деваться). Цэ ранишэ уси гадалы, шо иснуе тилькы одын свит (это раньше все думали, что существует только один мир)…
    – Минуточку… – Офицер поднял «контурообразную» руку. – Теорию о том, что существует только один мир, поддерживают лишь матёрые материалисты.
    – А на самом деле, этих миров – целых три штуки! – Не вытерпел ординарец Ванёк, успевший сунуть нос, вернее носоподобный сгусток дымка, в книжицу.
    – И в самом деле… три… – Пробормотал офицер, вслед за Ваньком пробежав глазами тот же текст. – Три мира, как манифестация трёх существований… И если поле форм нами уже достигнуто, и даже в какой-то части пройдено, то можно с уверенностью констатировать, что область чувственных желаний мы и подавно оставили позади. Это следует из самих определений первого и второго миров. Таким образом, осталось лишь не пропустить момент перехода в третий…
    – Цилком згодэн (совершенно согласен). – Чуб подтянул шаровары, сползшие с живота, похожего на радужный мыльный пузырь. – Налэжнисть до свиту форм видокрэмлюе нас вид прымитывного свиту почуттевых бажаннь (принадлежность к миру форм отделяет нас от примитивного мира чувственных желаний). Алэ цёго нэдостатнё (но этого недостаточно), щоб выйты хоча б на шлях (чтобы выйти хотя бы на путь) до найвысщого свиту (к наивысшему миру) – свиту «нэ-форм» (миру «не-форм»). От визьмить Митрича (вот возьмите Митрича). Так залэжаты вид самогону (так зависеть от самогона) можэ лышэ людына (может лишь человек), для якойи змысл бажання повъязан з видказом вид якойи-нэбудь формы (для которого смысл желания связан с отказом от како-либо формы). А колы так (а если так), то в ёго зизнанни (то в его сознании) завжды будэ иснуваты мэжа миж пэршым свитом и другым (всегда будет существовать граница между первым миром и вторым). Звидкы ж ёму додуматыся до трэтёго (куда ж ему додуматься до третьего)?
    – Охренеть! – Похвалил черноусый матрос. – А теперь то же самое, но по-нашему…
    – Совершенно согласен. – По новой затянул Чуб, на удивление, без запинок. – Принадлежность к миру форм отделяет нас от примитивного мира чувственных желаний. Однако этого не достаточно, чтобы оказаться хотя бы на пути в наивысший мир, именуемый «миром не-форм». И тут наглядным примером может послужить Митрич. Так зависеть от самогона способен лишь человек, для которого весь смысл желания связан с отказом от какой-либо формы. А если так, то в его сознании всегда будет существовать граница между первым миром и вторым. Из чего следует, что о третьем – он и понятия не имеет…
    – Ну правильно!.. – Митрич обиженно засопел тем местом, где должен был быть кончик носа. – По-вашему, ешли у кого и могут быть желания, так только у меня. Прям, чего мне ни подшунь, я тут же это жахочу… Так, что ли?.. Да по мне, дяденьки, чихать я хотел на ваши желания! А ежели чештно, то мне на ваш первый мир прошто нашрать!.. А ш ним – и на второй!.. Да чего там… До кучи – и на третий! А как пришпичит…
    – Вирю… вирю (верю… верю)! – Чуб замахал призрачными руками. – Можэш нэ продовжуваты (можешь не продолжать). Тэпэр я бачу, шо твое просвитлэння глыбжэ, ниж будь у кого (теперь я вижу, что твоё просветление глубже, чем у кого-либо). От якбы уси мы досяглы такого уривня, то вжэ стоялы б на порози трэтёго свиту (вот если бы все мы достигли такого уровня, то уже стояли бы на пороге третьего мира)…
    – А разве мы и так не стоим на пороге?.. – Удивился ординарец Ванёк. – По-моему, топтаться у входа в мир без форм и называется «стоять на его пороге». В конце концов, чем наше просветление хуже, чем у Митрича?
    – Непорядок! – Комиссар покачал чем-то, отдалённо напоминающим голову, и сурово сдвинул то ли брови, то ли уши. – Можно подумать, что мы со своим просветлением для кого-то просто не вышли рылом… Пусть так… Мы не гордые. Но не пускать на порог, это уже самое настоящее свинство! Хотя, если подумать, то на кой нам туда вообще вступать?
    – …В третий мир? – Вопросительно уточнил Ванёк. – Да ещё без формы?
    – А куды деваться? – Обречённо вздохнул Игнат, смахивавший прозрачностью на круглый аквариум. – Хош-не-хош, а куда-нибудь подаваться надо.
    – Так!.. – Засуетилась бесцветная седраковская жилетка. – Судя по всему, нам надо сгочно что-нибудь пгедпгинять! А то спьяну, как последние поцы, вступим таки в пегвую попавшуюся кучу гавна… Попгобуй потом выбегись!
    – И что вы предлагаете? – Обратился офицер, на первый взгляд непонятно к кому.
    – А чего тут предлагать… – Проворчал Игнат, поглаживая стеклянной ладонью хрустальный череп. – Упредить и всё!..
    – А опошля выпить! – Добавил Митрич, но тут же спохватился. – Шамо шобой, беж никакого удовольштвия… Прошто, чтобы рашкрепоштитша.
    – Значит так… – Подытожил офицер, вернее, его бледная тень, завёрнутая в газообразную парчовую накидку. – Перед вступлением в «мир без-форм» проведём упредительные мероприятия во избежание возможных провокаций. С этой целью выпьем. Но не для получения удовольствия, а исключительно из соображения раскрепощения.
    – Ну хиба шо так (ну разве что так). – Чуб подвигал ребром книжицы по столу, как будто разметал крошки. – Алэ цэ дрибныци (но это мелочи)…
    – Ни фига себе, мелочи!.. – Пробормотал черноусый матрос, судя по плотности – «бывший». – Нажраться и ухнуть в мир без форм – мелочи?!
    – Дрибныци… – Повторил Чуб. – Зараз пэрэд нашэю шоблою (сейчас перед нашей шоблой)… Прошу пробачэння, «Сангхою», повынна стояты тилькы одна задача (прошу прощения, «Сангхой», должна стоять только одна задача) …
    – Кто перед кем должен стоять? – Тут же перебил ординарец Ванёк.
    – Пэрэд Сангхою. – Терпеливо продублировал тот. – Уси мы вкупи – и е та сама «Сангха» (все мы вместе – и есть эта самая «Сангха»)… Тэпэр зрозумило (теперь понятно)?.. Так от… Задача у тому, шоб нэ розслаблятыся и правыльно здийсныты «Парамиту» (Так вот… Задача в том, чтобы не расслабляться и правильно осуществить «Парамиту»)!
    – Кого?.. – Судя по интонации, комиссар нахмурился.
    – Ш кем? – Насторожился Митрич.
    – Яку пирамиду? – Встрепенулся Мыкола и, как показалось Чечику, уставился пустыми глазницами прямо на него.
    – «Парамита» – это санскритское слово… – начал было Чечик, но вспомнив, что говорит в пустоту, замолчал.
    – Цэ так говорять, – пояснило «привидение» Чуба, – колы збыраються пэрэплысты ричку (Это так говорят, когда собираются переплыть речку).
    – Речка – не вопрос! – Раздался голос черноусого. – Был бы фарватер. И вообще… Не мешало бы разведать место высадки. Не хватало ещё, чтобы там нас поджидала береговая охрана.
    – Упредить!.. Если не хотим получить от охраны по шее…
    – Ой, ви меня умогили… Можно подумать, что у кого-нибудь из нас есть ещё шея.
    – Так может шледует выпить? Тогда шражу штанет понятно, ешть она али уже нету…
    – Нэ знаю, як з шыею, алэ на другому бэрэзи вид нас точно ничого нэ залышыться (не знаю, как  с шеей, но на другом берегу от нас точно ничего не останется)… Хоча хто ёго знае (Хотя кто его знает)?..
    – А не проще ли обратиться непосредственно к первоисточнику? Наверняка в книге имеется подробное описание и самой Парамиты, и способа её осуществления.
    – Можэ и було (Может и было)… Тилькы, дали у дырэктыви сторинок нэмае (Только, дальше у директивы страниц нет). Мабуть, Чечик на цыгаркы стратыв (Должно быть, Чечик на цигарки истратил)
    – Да и хрен с ними, со страницами! Переправимся вслепую.
    – Вот именно! И нечего тянуть. Даёшь Парамиту! Или сейчас, или никогда!
    – Му-у-у!
    – Тогда какого рожна мы тут жабры сушим? Айда на пирс!
    – Не на пирш, а к мошточку…
    – К мосточку – не совсем корректно… Исходя из определения самого понятия «Парамиты», переправа должна сопровождаться серией искусственных приёмов, так называемых «упай». И если предположить, что под этими приёмами подразумевается гребля, то в качестве плавсредства, само собой, целесообразно было бы использовать плот или лодку.
    – Вот здорово! Стало быть, поплывём с комфортом?
    – Более того… Такой способ переправы принесёт пользу не только в плане перемещения. Обретя движение, мы одновременно обретём и покой. А постигнув изменчивость посредством безостаточного растворения субъективного постоянства, уже не сложно будет осознать и относительность объективного проявления сущностной природы феноменального мира. Что, в конце концов, позволит нам прорваться через трансцендентный барьер универсальной истины к абсолютной пустоте. И там, соединившись с нею, каждый сможет проникнуть в сокровенную тайну триумфа непреходящего похмелья. Видите, как всё просто!
    – Ага… Но всё-таки… Что лучше – плот или лодка?
    – Да какая разница? Что первым попадётся, то и возьмём!
    – Так я ж и жову к мошточку. А почему?.. Да потому, что у меня там, как на жло, лодочка имеетша. В куштах припрятана…
    – О! Цэ дило (о! это дело)!
    – Ну то шо (ну так что)?.. Пишлы, чы як (пошли, или как)?
    – А «на пошошок»?.. Беж «пошошка», дяденьки, любая карма на дно утащит.
    – Вообще-то, Митгич пгав. Что ж мы – не гусские?
    – И не говори…
    – Да чего там… «Посошок», он и в Третьем Мире «посошок».
    – Му-у-у!..
    Наблюдать за тем, как при отсутствии всякой «застольной» свалки в воздухе плавно порхает бутыль с самогоном, было настолько завораживающим занятием, что Чечику даже в голову не взбрело присоединиться. Казалось, будто здесь, на разрушенном пепелище, наконец-то образовалась пусть и призрачная, но вполне цивилизованная очередь, отвечающая своему изначальному замыслу. В ней не было ни первых, ни последних, ни «блатных», ни рядовых, ни отлучившихся «на минутку», ни вновь возникших неизвестно откуда. Над ней не витала радость от удачи обретения, не сковывал ужас перед тем, что чего-то может не хватить. Её структура не содержала и намёка на «чёрный выход», игнорирующий не только открытый, но и напрочь закрытый в учётные дни вход. Да что там вход?.. О каких «ходах» вообще могла идти речь, если даже движения здесь и того не было? Единственным предметом, всё ещё вздрагивающим от невидимых прикосновений, была бутыль. Но и она, вдоволь «напорхавшись», как-то незаметно успокоилась и, в конце концов, замерла на столе. Похоже, очередь полностью удовлетворилась целью своего возникновения. А удовлетворившись, решила попросту распасться. Как волны, принимающие какую угодно форму и поэтому так не похожие друг на друга, рано или поздно разглаживаются, обнаруживая, что являются всего лишь водой.
    Увлёкшись созерцанием пустого стола, Чечик не сразу понял, что больше не слышит звуков, а застывшая между стаканом и пиалой бутыль и вовсе не подаёт признаков жизни. Теперь до него окончательно дошло, что в бывшей горнице он остался совершенно один. Хотя в этом, может быть, и состоял тактический приём «хлопцев»? Притвориться, будто их здесь нет. А потом раз – и внезапно появиться, чтобы застать его врасплох. Чечик даже привстал, напряжённо всматриваясь в пространство.
    Но нет… Судя по всему, «хлопцы» не шутили и действительно ушли, подавшись к мосточку или ещё куда. Выглянув из-за брёвен, Чечик краем глаза успел заметить, как где-то на задворках, перед самым спуском к реке, вроде бы мелькнула чья-то приотставшая фигура. Правда, назвать фигурой это пятнышко марева, сильно смахивающее на медузообразное желе, было бы слишком. Зато лёгкий ветерок донёс отдалённое, похожее на рёв коровы, мычание. Ещё какое-то время в нагретом воздухе носились едва различимые звуки то ли песни, то ли спора. Но скоро и они окончательно растаяли. В следующий момент бывшую избу накрыло сонными волнами полуденной тишины.
    Уходить никуда не хотелось. К тому же почему-то именно здесь головная боль бесследно улетучилась. Чечик растянулся на лавке и принялся разглядывать плывущие по небу облака. Бесформенные белые клочья, казалось, не имели друг к другу никакого отношения, если не считать их медленного продвижения в одном направлении. Словно невидимый пастух гнал куда-то к горизонту послушное стадо овец. Понаблюдав за ними с минуту, Чечик понял, что и в самом деле облака подчиняются какому-то единому для них закону. Точь-в-точь, как актёры в театре, которые и шагу не могут ступить без оглядки на своего режиссёра. И если тому что-то не понравится, им придётся перевоплощаться снова и снова, пока игра не станет настолько естественной, что даже зритель, пришедший потом на спектакль, не смог бы уловить и капли фальши.
    Чечик тихонько вздохнул. Как раз насчёт фальши у него давным-давно сложилось особое мнение. Правда, и спектаклей ему довелось видеть не то чтобы много… И по большей части из-за кулис. Это случалось, когда его папаше, какое-то время сужившим театральным брандмейстером, удавалось протащить сынка за сцену. И если на репетициях актёры выглядели вполне нормальными людьми, то в процессе официального представления от их естественности не оставалось и следа. При этом на бедного зрителя обрушивался такой поток старательно «выпученных глаз» и немыслимо «вопящих глоток», что маленький Чечик уже и сам готов был перевоплотиться в кого угодно, лишь бы эти сумасшедшие на сцене успокоились. А главное – действительно убедились бы в том, что сидящие в зале и без них допёрли, с чего театр начинается, чем заканчивается и в чём, собственно, заключена истинная суть происходящего между тем и другим.
    Сравнение безмятежно плывущих облаков с театральным спектаклем подействовало на Чечика угнетающе. Повернувшись на бок, он принялся рассеянно разглядывать чёрные трещины в обуглившихся брёвнах. И тут заметил недавнюю кошку. Видимо, она пряталась неподалёку, и с уходом подвыпившей компании её снова потянуло на этот странный пятачок. Почувствовав, как возвращается благодушное настроение, Чечик подпёр кулаком щёку и приготовился понаблюдать за пушистым зверьком, который добравшись таки до рыбьего хвоста, уже теребил его лапкой, искоса поглядывая на воробья, нагло подпрыгивающего всего в каком-то метре от миски. Видно было, что кошка, терзаемая муками выбора, никак не может решить, продолжать возню с хвостом или же переключиться на воробья, положившего «глаз» на её добычу. Эти «терзания» сразу же напомнили Чечику о его собственном опыте. Когда он, вот точно так же теряясь в намерениях, подчинялся наиболее мощному импульсу. В результате чего удавалось заполучить что-то вовсе «не своё». Либо наоборот – упускалось нечто ценное, казалось бы надёжно упрятанное в крепко зажатом кулаке. А всё оттого, что когда-то ему внушили, будто существует разница между праздным наблюдением и непосредственным участием. И с тех пор ощущение этой разницы то и дело ставило его перед выбором, где самое удачное решение почему-то всегда оказывалось ошибочным. И теперь, наблюдая за кошкой, Чечик вдруг ясно осознал, что все его неудачи как раз и были связаны с попытками «правильно» расставить главные и второстепенные задачи. Ведь что может быть проще, когда, представляя себя единственным исполнителем, одновременно обыгрываешь роли всех и всего? Включая неодушевлённые предметы. Например, перевоплотившись в кошку, можно в то же время и с тем же успехом, ощутить себя и воробьём, и перевёрнутой миской, и даже забытой Митричем бутылью. Наверное так и должна проявляться настоящая внутренняя пустота. А точнее – тот её глубинный отголосок, который, поднявшись в Чечике до пустоты внешней, внезапно открыл бы ему, что никакого различия между ним и любой другой вещью не существует. Как не существует в истинном сознании и надуманных представлений об окружающем мире, не говоря уже о присутствие какого-то там собственного «я».
    Поднатужившись, Чечик попытался представить себя в образе пустого сосуда, который можно наполнить чем угодно и в зависимости от содержимого ощутить себя той или иной субстанцией. А ещё лучше – всем сразу. Но тужиться особо не пришлось. Он и так чувствовал, что под завязку набит какой-то «универсальной» требухой, в которой не только исчезла разница между вещами, но и напрочь пропали ощущения, окружавшие его с детства. Словно все чувства вдруг разом взбунтовались и, перемешавшись, принялись отображать некогда привычный и познаваемый мир интуитивно, как заблагорассудится.
    Вот кстати… По застывшей на столе бутыли внезапно скользнул солнечный луч и тут же ослепительным бликом хлестнул Чечика прямо по лицу. Но тот и глазом не моргнул. В другое время обязательно зажмурился бы. А теперь просто отметил про себя, насколько солнце сегодня ярче обычного… Впрочем, почему ярче?.. Солнце всегда светит одинаково. И главное – одинаково для всех. Другое дело, что каждый смотрит на него через шелуху личных представлений. А то, и не тем местом… К примеру, если воспользоваться одним лишь носом, то не только солнца, но столба перед собой не разглядишь.
    Чечик тихонько рассмеялся. Было бы забавно, если у носа появился бы вдруг свой собственный диапазон зрения. Его дело ощущать запахи, а не свет. Правда, сейчас он и к запахам был вроде бы «глух». Ну-ка… Чечик осторожно потянул носом. Но, как ни странно, совершенно не почувствовал той удушливой гари, которая совсем недавно так раздражала лёгкие… Не хватало только, чтобы и в остальных ощущениях организм начал «работать» вхолостую.
    Поискав глазами, Чечик заметил среди пепла всё ещё дымящийся обломок бревна. И не важно, что пепел выглядел точь-в-точь как прибрежная галька где-нибудь под Феодосией. Да и само бревно больше походило на чёрную ворону, которая вот-вот закаркает. Главное сейчас было ощутить кожей, что тлеющее полено отдаёт теплом!
    Не долго думая, Чечик вскочил с лавки и шарахнул босой ногой по горящим красным углям… Никаких ощущений!.. Хотя ещё вчера, устрой он такую проверку, то наверняка получил бы ожог. А сейчас – ничего. Лишь облако «гальки», поднятое в воздух, серыми клубами плавно накрыло ни в чём не повинную кошку, уже присевшую для прыжка. Обалдевшее животное от неожиданности взметнуло спину колесом и с ужасом уставилось на Чечика. Этой заминкой и воспользовался воробей. Победно чирикнув, он рванулся к рыбьему хвостику и под носом у застывшей кошки упорхнул с добычей во двор. Через мгновение исчезла и сама кошка. Таким образом, затянувшееся противостояние «тщательного выбора» и «спонтанного действия» определилось в окончательном варианте и благополучно распалось.
    – Ух ты!.. – Словно бичом полосонуло откуда-то сзади. – Майнэ кляйнэ! Ёшкин кот! Прям чистый Содом! Неужто всё пожгли…
    Не оборачиваясь Чечик представил ухмыляющегося Халяву, с пыхтеньем пробирающегося через кучу обугленных досок. Скосив глазом, он и в самом деле увидел балансирующего на обгоревшем граммофоне Халяву. Теперь на нём болтался длинный балахон из грубой мешковины, стянутый у пояса толстой верёвкой. Для рук и головы в материи были проделаны дырки. На ногах красовались лапти настоящей деревенской конструкции.
    – А я гляжу, ты или не ты?.. – Халява громко высморкался и, потоптавшись по земляному полу, плюхнулся на прожжёный табурет. – А это и впрямь ты!
    – Я?.. – Чечик оглядел себя со всех сторон и неуверенно кивнул. – Ну… в общем-то, да…
    – А где эти?.. – Халява покрутил пальцем над головой. – «Гарни хлопци»?
    – Эти-то?.. Да как сказать… Кончились…
    – Как это, кончились?.. – Не понял Халява и растерянно завертел головой по сторонам. – В каком смысле?
    – В смысле телесной формы. Напрочь! Думал, поговорить с ними по-хорошему, а они…
    Чечик собрался было рассказать, как пришёл на пепелище, как пытался обратить на себя внимание и как вся компания, проигнорировав его появление, умудрилась довести себя до такого стеклянного состояния, что дальше общаться с ними стало бессмысленно.
    – Да хрен с ними!.. – Он устало махнул рукой. – Хочешь поглядеть, сходи на речку. Все там…
    – Да ты что!!! – Халява выпучил глаз и всплеснул руками. – В речке?.. Хочешь сказать, что их тоже… Туда?! Как этих…
    – Каких «этих»?
    – Каких-каких… Сам знаешь каких! Как Игнатова дружка, например… Или как с той девкой… Р-раз – и алес капут! Как её?.. Забыл... Дуся… Фрося…
    – Полина.
    – Во-во… – Халява быстро перекрестился. – Ну ты даёшь! Неужто прям всех так и положил?..
    – Чего?.. – Чечика будто кто толкнул в спину. – Очумел?! Совсем фантазию заклинило?.. Говорю, растворились!.. А перед этим порешили податься к речке, «шукать» Парамиту. Ну, или переправу… Помнишь, в книжице читали?
    – Погоди… – Не унимался Халява. – Парамита – штука серьёзная! Что ж они, по-твоему, в «растворённом» виде попёрлись на такое дело?
    – А ты как думал? Может быть, именно в таком виде её и следует искать… Эту, мать её, Парамиту! Да при таком количестве бухла попробовали бы они не раствориться. Конечно, растворились. Все как один… Сидели, сидели, а потом взяли и бац!.. Даже осадка не осталось.
    – Нет-нет… Ты это… поподробней…
    – Да ну тебя!
    Чечик схватил со стола бутыль и, запрокинув голову, принялся пить. Но, сделав несколько глотков, внезапно остановился.
    – Тьфу ты!.. Это как же понимать?.. Вода, что ли?..
    – Вода?
    Халява тоже приложился к горлышку. Но едва глотнув, сдавленно крякнул.
    – Ни хрена себе!.. Если это вода, то я персидский пахан Навуходоносор! Да в такой «воде» только подмётки плавить!..
    – Подмётки?.. – Чечик посмотрел на босые ноги, всё ещё присыпанные тлеющими угольками, и сразу обмяк. – Ну точно… То-то я гляжу, всё вокруг как бы набекрень. Солнце, как лампочка. Уголья, не то что подмётки, голые ступни не плавят. Даже самогон не берёт. А перед глазами такие «мендельсоны», что хоть сейчас в лазарет…
    – «Мендельсоны»?.. Ха-ха-ха! – Халява мелко затрясся, копируя Митрича. – Думаешь, только у тебя одного?.. Да у нас, дяденька, уже у всех давным-давно умишки поехали.
    – Умишки?.. – Чечик потрогал затылок и почему-то перешёл на шёпот. – Ну, это у тех, кто думает, что умишки на самом деле существуют… А ну как… того… Ехать нечему? А?.. Откуда мы взяли, что сознание вообще существует? Может, его доктора придумали? Чтобы было от чего пилюли давать.
    Халява, только что глотнувший из бутыли, вдруг сложился пополам и заржал на всё пожарище.
    – Сам допёр?.. – Едва отдышавшись, он принялся утирать слёзы. – Если сам, то, интересно, чем?.. Неужто затылком или пяткой?.. А может быть, «думающей коленкой»?.. Нет, браток… Всё наше сознание прописано в мозгах! И доктора просто так, со скуки, туфты не подсунут. Потому что понимают, где члены лечить, а где давить на сознание. До него ведь, до сознания, ещё достучаться надо. Как в дверку. Постучал – и открылось… Но если ухо не слышит, как у тебя, например, то тут уж надо не стучаться, а как следует садануть! Чтобы – хрясь… и зенки на лоб! Понял?
    – Ты б лучше себе саданул… – Чечик поморщился, вспомнив падающую на голову балку. – А с меня хватит! Так ведь и окосеть не долго.
    – Ну и что? Подумаешь, окосел… Зато с перепою двоиться не будет. Представляешь, какое облегчение? Пока все вокруг косят, ты, как ни в чём не бывало, пялишься в «середину». А какая польза для просветления… А для памяти…
    – Вот разве что для памяти. – Чечик нащупал ещё не сошедшую шишку и постучал по ней ногтем. – Может, и правда садануть?.. Чтобы от памяти и следа не осталось… И чтобы рыжие девки не мерещились.
    – Можно и без следа. – Кивнул Халява. – Постой… А кто тебе мерещится?
    – Да Полина…
    – Это та самая рыжая, которую… шашкой напугал?..
    – В том-то и дело! То ли напугал, то ли действительно рубанул?.. Я ж про «мендельсоны» для чего брякнул?.. Короче… Думай, что хочешь, но только у меня от этой рыжей до сих пор мурашки. А рассказать – не поверишь… Если только напугал, и она убежала – это одно… А ну как и вправду зарубил?.. Ведь не могла же она припереться на пожар располосованной чуть ли не надвое?
    – А хрен её знает?.. – Халява призадумался. – Я уже и сам ни в чём не уверен. В этой деревне вообще все какие-то странные…
    – Так вот… – Чечик воровато огляделся. – Очухался я после пожара непонятно где, а эта пигалица тут как тут. Носится с подушками и о чём бы я ни спросил, только отмахивается. Дескать, лежи и не рыпайся. Тогда ставлю вопрос ребром. Так, мол, и так… Было дело на церковном дворе или как?.. А она – будто её и не касается. Ну порубал, говорит. Так ведь не со зла ж?.. Никто, мол, никого по-настоящему убить не может. Представляешь?.. А у самой – рубец через всю грудь. И главное, шпарит, как по нашей книжице…
    Чечик запнулся и замолчал. Откуда-то со стороны опять покатила волна быстро нарастающего опустошения. А с ней – тревожное чувство, будто вот-вот может произойти нечто необратимое. После чего о внутренней гармонии уравновешенных чувств пришлось бы забыть. Но, с другой стороны, именно опустошение несло освобождение от непоправимых ошибок. Как, впрочем, и от поправимых. И не правильнее ли было бы вообще считать, что ни тех, ни других в природе просто не существует? Что совершить ошибку, а потом попытаться её исправить и означало бы «совершить ошибку»? Потому что тот, кто обращается с реальностью как с объектом, который можно «улучшить» или «ухудшить», сам же себя лишает существования в границах его проявлений. И там, где случается окончательный разрыв, действительность может показаться полным абсурдом. Например, как в случае с самогонкой… Вроде бы решил глотнуть спиртного, а во рту оказалась вода. А бывает и наоборот… Казалось бы, распрощался с кем-нибудь навсегда, а он, глядишь, опять тут как тут.
    Чечик быстро оглянулся и вдруг рывком притянул Халяву за горловину балахона.
    – А может… её и вовсе нету?
    – Кого?.. – Испуганно просипел тот. – Рыжей?..
    – Смерти… дура!.. Может, пока мы тут ушами хлопали, кто-то взял и отменил?
    – Да кто ж её может отменить?
    – Кому надо, тот и может! – Разозлился Чечик. – А заодно – и душу… А то что ж это получается? Смерти нет, а душа есть?
    – Ну, знаешь!.. – Халява аккуратно высвободил ворот из цепких пальцев и покачал головой. – Это уже явный перебор… Давай-ка лучше я тебе по кумполу садану, а?.. Авось без «мендельсонов» допрёшь, есть душа или нет… Не то, я гляжу, тебе и мозги скоро кто-нибудь отменит.
    Чечик задумался. В конце концов, почему бы ему и в самом деле не согласиться с Халявой? А вдруг он прав? Насчёт перебора?.. Ведь если кому-то вздумалось отменить смерть, то сделал он это лишь затем, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в существовании души. Правда, и здесь у каждого была свобода выбора. Хочешь – сомневайся, хочешь – нет. Причём степень сомнения напрямую зависела от количества и качества желаний, если они имелись. И – сводилась к нулю, если тех не было и в помине. Может быть, и Чечику стоило одним махом избавиться не только от желаний, но и от прочих ограничений, чтобы раз и навсегда решить для себя проблему выбора? А точнее, утвердиться в его ненужности. И первым шагом к этому могла послужить возникшая путаница в реальных ощущениях. Но где гарантия, что удивительный феномен не окажется всего лишь поверхностным «капризом» сознания? Нужно было развить его в глубину и там чем-нибудь закрепить. Поэтому предложение Халявы «садануть по башке» теперь уже не выглядело каким-то слишком уж издевательским.
    Решительно стиснув зубы, Чечик втянул голову в плечи и, подавшись к Халяве, крепко зажмурил глаза.
    – Ладно… Мочи!!!
    Но тот и бровью не повёл. Вытянув под столом ноги, он приложился к бутыли и, сделав пару глотков, шумно вздохнул.
    – Не ссы… Про «кумпол» это я так… для хохмы… Если хочешь знать, у меня в башке и без твоих «мендельсонов» полный «данкишон»! Только тебя плющит от рыжей мамзели, а меня от патриарха!
    – От батюшки?
    – От него, динамит ему в консервы! Я ж думал, как?.. Встретил Будду – в расход! Встретил патриарха – туда же! Чтоб, значит, по-научному, как в книжке. Да на радостях, видать, промахнулся… А насчёт промашки допёр только тогда, когда заметил этого самого батюшку среди баб. Поначалу, конечно, подумал, что обознался. А как пригляделся, так и вовсе… чуть не обделался! Что ж это такое, думаю? Стрелял-то вроде бы в упор… А он – вот он… Машет ладошкой и в ус не дует! Потом, правда, куда-то пропал… Тут меня и завело. Неужто, думаю, не докопаюсь, где здесь «хун бэграбен» зарыта? Да чтобы мне век не похмелиться, если не разберусь! И пока вы там гастроли орали, я хватаю в сенях первый попавшийся мешок, чтобы сошёл за бабское барахло, и с этой маскировкой срываюсь до церкви… Уже и светать начало. Прибегаю, значит, и наблюдаю такую картину. Сидит себе наш «мухомор» на крылечке и бородёнку чешет. И так мне вдруг стало муторно… Так обидно… Подхожу и чувствую, что от стыда хоть сейчас – в землю! Да делать нечего. Кое-как заставляю себя раскрыть пасть. Так, мол, и так… Дескать, простите великодушно, обмишурился… И намекаю, что промахнулся-то не нарочно. Просто рука дрогнула… Короче, выкладываю, что виноват и готов исправить. А, если ему не в падлу чуток потерпеть, так я, мол, быстренько найду подходящий булыжник…
    – А булыжник-то зачем?
    – Как зачем?.. Промашку исправить. Я ж без обреза туда припёрся.
    – Ну?..
    – Что ну?.. Он как услышал, так и давай ржать! Не переживай, кашляет, никакой ошибки нету. И, задрамши рубаху, предъявляет промеж лопаток дырку чуть ли не с кулак в диаметре. У меня аж в зобу спёрло! Присаживаюсь рядом и вроде бы чую, как начинаю трезветь. Причём понимаю, что надо хоть что-нибудь сказать, но язык не слушается. Наконец, разеваю рот… И тут меня как понесёт!..
    – Прям на крыльцо?
    – Чего?.. А… нет… Словами! Значит, чешу языком, точно из пулемёта. И про книжицу, и про церковь, и про то, как сидели у Митрича в избе. А самого словно бы кто-то подталкивает. Короче, столько натрепал, что до сих пор удивляюсь.
    – А что «мухомор»?
    – Да ничего… Послушал, послушал, а потом как чихнёт… Не надрывайся, говорит, и так всё знаю. А что не соврал – молодец, мол. Это он меня вроде бы как похвалил…
    – Может, и обреза он тебе не припомнил?
    – Ни на грамм! Представляешь?.. Даже не заикнулся! Только заметил, что хотя все мы и немощны, но именно из-за этой немощи никому из нас не дано будет пропасть. Мол, есть кому заступиться. А те, с кого взыщется, дескать, сами прекрасно знают, по какой причине…
    – Вот видишь! – Чечик вяло махнул рукой. – Даже патриарх признаёт, что без причины и прыщ не вскочит. Вот где карма-то зарыта… Хоть расшибись, а против неё не попрёшь! Надо было ему и про карму завернуть.
    – А то я не завернул! Само собой, завернул. Да ещё и прибавил… Только что толку? Думаешь, карма его удивила? Как бы не так! Он и не против… Как, говорит, воздашь – так, говорит, тебе и воздастся. Что, мол, посеешь – то и пожнёшь. В том плане, что какую бы хрень ни посадил, та же хрень и взойдёт. Тогда, на закуску, я захожу с главного козыря… И выкладываю ему всё про Бодхисаттв!.. Так он и про них слыхал. Правда, тут же завздыхал. Мол, Бодхисаттвы, конечно, персонажи положительные. Да уж больно скользкие… Как пельмени… Зацепиться не за что. На словах вроде бы и не жлобы, так как радеют не за себя, а за всех сразу. А вот попроси привести фамилию хотя бы одного спасённого, нипочём не назовут. А почему? Да потому, что из-за заботы обо всех сразу спасать кого-то поодиночке им недосуг. То есть либо гордыня не даёт, либо вообще западло. Ведь гордыня, как известно, частей не различает и на разницу плюёт. Ей, гордыне, возиться с мелочью себе дороже. Ей подавай масштабы! И не просто какие-то там три рубля, а сразу не меньше тысячи миллионов. Да что там миллионы… Для настоящей гордыни и небо не бездна, а так… лоскуток над головой. И сто лет – не целый век, а пара вздохов… Короче, там, где Бодхисаттвы начинают говорить о количестве, вообще бесполезно что-либо измерять…
    – Так это же он – про пустоту…
    – Во! И я так же ляпнул. А батюшка опять как заржёт… Повезло, говорит, тебе, что я не Бодхисаттва. А то вмиг схлопотал бы у меня по сусалам… Дескать, простыми словами у них не принято. А если кто-то всё же пожелает высказаться, то просто «загнёт» что-нибудь позаковыристей да с выпендрёжем… Чтобы остальных или тут же стошнило, или сподвигло бы на драку. Это, как взять книгу и повыбрасывать из неё слова, оставив на месте одни лишь заглавные буквы. С виду, может, и красиво… Но бесит… Потому что, сколько ни читай, а до истинного смысла ни за что не допрёшь…
    – Ну и дела… – Чечик поскрёб шею. – Слушай… А ты ему точно не в голову стрельнул?..
    – Погоди зубоскалить, – отмахнулся Халява. – Ты дальше вникай… Когда он упомянул про смысл, я тут же решил его подловить. А в чём, спрашиваю, этот самый истинный смысл?.. Дескать, как его распознать?.. Ну, думаю, попался голубчик! Если начнёт отвечать, значит и сам ни хрена не понимает. А если промолчит, тут-то я ему «гордыню» и припомню!
    – Ну и как?.. Ответил?
    – Щас!.. Вместо того чтобы вякать, эта божья корова разворачивает оглобли и суёт мне под нос своё ранение. И тут до меня доходит, что эта грёбаная дыра не его, а… моя! Даже… не знаю, как объяснить… Ну, как будто там, в церкви, меня угораздило влепить пулю не ему, а себе. Понимаешь?.. Самому себе!.. И как теперь быть? Ведь с какой стороны ни глянь, это уже самострел! А с таким грехом не то что на небеса, в самую распоследнюю церквушку не пустят. Вот и лопочу вроде того, что каюсь и прошу отпущения… Мол, Дхарма попутала… А ему, по глазам видно, мой лепет до фени. Может, говорит, у твоей «Дхармы» и есть «Кая», да только никакой особой разницы между ними нету. Как для православных не существует различия между «Законом» и «Судьёй». А всё потому, объясняет, что по форме эти вещи суть одно и то же. Я даже удивиться не успел, как он понёс и вовсе несусветное. Типа того, что для любой «формы» абсолютно всё равно, стану ли я вкладывать в неё какого-то «Атмана» или, наоборот, сделаю упор на «не-Атмане». Мол, там, где между ними возникает различие, не просочится ни один хорёк из тех, что хотели бы въехать в суть. А посему всё следует принимать таким, каково оно есть… И пока мы будем барахтаться в собственных домыслах, то и париться по поводу истиной природы вещей не имеет смысла… В общем, вижу, что «крыша» у моего патриарха «поехала» окончательно… А тут вдобавок изъян…
    – У тебя?
    – Если бы… Впрочем, хрен его разберёт! Может и у меня. С одной стороны, чувствую, что протрезвел окончательно. А с другой – со зрением наметился полный «ахтунг»! Короче, пригляделся – что такое? Никак тает фатер… Прям в натуре тает.
    – Да ты что! – Чечик как бы невзначай схватил Халяву за руку и быстро прощупал. – Говоришь, тает?.. Это в каком же плане, тает?.. Как сахарок?
    – Сам ты сахарок!.. Я ж не про чай толкую, а про зрение… Вернее, про его прозрачность. Ну… как подышать на окошко с инеем. Дыхнул – и сразу видать, что за ним.
    – А-а-а… – Чечик вспомнил, как «таяли» у него на глазах упившиеся в хлам «хлопцы». – Навроде студня?..
    – Ну, не то чтобы… Но если смотреть прямо, то по краям заметно. Представляешь, каково ему? При дырке, да с таким-то изъяном? А если кто-нибудь поинтересуется? Это ж пойдут разговоры, сплетни… Какая тут служба!.. Только и думай, что про маскировку… Пришлось приоткрыть ему глаза. Ну и деликатно так намекаю батюшке насчёт формы его наружности. Чтобы, значит, без обид. Может, говорю, это и не моё дело, только что-то вы уж больно стали походить на соплю… То есть, продолжаю, если смотреть сбоку, то профиль выглядит вполне нормально… Как сухой сморчок… А вот в прямой проекции из-за водянистости потянет разве что на сосульку. А он кивает и даже не запирается. Дескать – твоя правда, есть такой компот. И добавляет, что с этим неудобством долго не протянет. Особенно без подходящей подмоги. Мол, ещё с месячишко покувыркается и, если дела передать будет некому, отвалит куда подальше, не дожидаясь пособия. А у самого уже и небесные радуги в глазах… Ну, думаю, раз пошёл «гаштет» в такой разнос, пора заказывать «шнапс-капут»! И режу ему прямо в лоб. А что, говорю, папаша, не пособить ли в чём? Прибраться там… или строение подправить?.. А то и в службе поддержать?.. Уж Псалтырь-то, небось, как-нибудь сумею прочитать… Меня, говорю, только чуток подучить… А там так раздухарюсь, что никому мало не покажется! В конце концов, если что-то не заладится, позову на помощь кореша…
    – Кого позовёшь?.. – Чечик настороженно прищурился. – Это какого-такого кореша?
    – Ну… который поможет…
    Заметив, как брови Чечика сошлись на переносице, Халява быстро вскинул руку.
    – Да погоди ты отбрыкиваться…
    – Тут и «годить» нечего!.. Не хватало ещё, чтобы ты подписал меня на какую-нибудь цивильную должность! А то я не вижу, на что у тебя губы раскатаны!
    – Ну и что? Думаешь, не потянем?.. На пару-то?.. – Халява соорудил из пальцев рачьи клешни и пощёлкал в разных плоскостях. – Ещё как потянем! Главное – ввязаться в «драку» и не дрейфить. Тем более, что у меня в этом плане всё продумано. К примеру, ремонт церквушки я мог бы взять на себя. Чай, не в окопе родился. Приходилось подвязаться и по плотницкой части, и по малярной … Ну а ты попёр бы по книжной... Или там, по культурно-массовой… Короче, были бы при деле. А то надоело, понимаешь, по хуторам мыкаться.
    – Вот как?.. Значит потянуло на покой?
    – Ещё как потянуло! – Вздохнул Халява. – Всё катаемся, будто на тележке без тормозов. Куда уклон, туда и покатили. Пора бы уж к чему-нибудь прибиться. А тут, почитай, конечная станция… Тем более, что патриарх уже и «добро» дал. Посопел-посопел, но всё же дал.
    – Посопел, говоришь?.. – Чечик представил сопящего батюшку и беззаботно хихикающую Полину, насмерть укокошенных ещё накануне. – Ишь, как у тебя всё просто! Как на паперти. Дали – взял, не дали – перекрестился. Неужто забыл, что ничего нельзя «дать» или «не дать», а тем более – «взять»?
    – Ну, комрад… – Халява даже руками развёл. – Это уже и в самом деле ни в какие ворота! Причём тут паперть? Как ты не понимаешь, что нам даётся не что-нибудь, а шанс… И не кем-нибудь, а самим патриархом! Ведь могло случиться и так, что мы бы его не встретили. А?.. Ну не сложилось… Так бы до сих пор и куролесили… А теперь – всё! Финиш! Сиди себе на церковном дворике и выращивай цветочки…
    – Красота! – Чечик слащаво зажмурился. – Действительно, чего ещё желать? Поправишь церквушку, отстроишь домик… Останется завести какую-нибудь скотинку и бабу, вроде Марьяны… А там – живи себе, и потихоньку замаливай старые грешки. Да?..
    – Точно! – Рот Халявы расплылся до ушей. – И Марьяну!.. Это тебе не Полина – «не пойми что»…
    Он с хрустом потянулся.
    – Ухандохал девку или нет – дело десятое. Главное, что и до сих пор пальцем о палец не ударяешь… Только и знаешь, что от «мендельсонов» шарахаться. Смотри… В конце концов, и впрямь допрыгаешься…
    – До чего?
    – Не важно. Главное, что допрыгаешься…
    – Что ж я, на скачках?..
    Чечику вдруг стало ужасно смешно. На мгновение он представил себе худосочных жокеев, припавших к шеям лошадей и стремительно несущих поджарые зады к желанному финишу. А нарядно приодетая публика то пронзительно вопя, то замирая от ужаса, следит за каждым из своих избранников, действительно уверенная в том, что на беговой дорожке разворачиваются непредсказуемые спортивные состязания. И только некто неприметный, даже не присутствующий на трибуне, прекрасно знает, для кого на самом деле прозвонит финальный колокол, а кто сойдёт с дистанции, не смотря на явные шансы победить.
    – Нет, брат… – Чечик опять сдвинул брови. – Скачки здесь ни при чём. В нашем случае важен не результат. И даже не участие. А, как сказал бы офицер, последовательность и стабильность направленности сознания. И в самом деле… Что толку от «умника», который пускает первого попавшегося «патриарха» в расход, а после, послушав его наставлений, принимается его жалеть… Да ещё решает занять освободившееся таким образом место, чтобы с какой-нибудь пьяной дурой до скончания века заниматься групповым покаянием? Конечно, каждому видней. Но что касается «конечной станции» то, на мой взгляд, тут ещё топать и топать…
    – Да куда ж дальше-то топать?
    – А я знаю?.. – Чечик пожал плечами. – Если бы знал, то идти и вовсе не имело бы смысла. В этом деле главное, что?.. Главное – не делать его! Чтобы уж получилось наверняка. Тогда не придётся ничего поправлять. Как Полина объяснила… Если, говорит, чего-то не должно было случиться, значит, того и не было на самом деле.
    – Вот те на… – Халява, собравшийся было сделать глоток, вдруг с грохотом поставил бутыль на стол. – А мне патриарх заявлял о том же самом, только наоборот… Постой… Как же он заявил?.. Ах, да! Как, мол, должно было быть, так и есть на самом деле.
    – Ну… Значит, правильно сказал… Кстати… Ты хоть поинтересовался, как твоего патриарха вообще зовут? Или хотя бы как здешние кличут?..
    – Э-э-э… – Халява с треском зачесал в затылке. – Ну… это… Как-то, наверное, кличут…
    – Эх ты! Приемник задрипаный!.. Так вот… Халявой и кличут!
    – Иди ты!
    – Точно! Полина сказала. Так его здесь и зовут. Дед Халява. А теперь прикинь… Он Халява, и ты не какой-нибудь там «Мудоляшко»… А тоже – Халява! Он с «изъяном», и у тебя башка газами набита… Так что, можно сказать, вы с ним вроде бубенцов на одной погремушке. Только пока ещё звените вразнобой. Но это дело поправимое. А раз так,  то тебе и впрямь имеет смысл пойти к нему замом.
    – Теперь само собой! – Халява рванул ворот балахона. – Ух ты!.. Аж нутро взмокло… Оказывается, и он Халява! Никогда бы не подумал… Вот везуха…
    – Никакой везухи, – перебил Чечик. – Всё, как в аптеке. Там для каждого порошка имеется своя мензурка. А значит, и здесь никакими случайностями и пахнуть не должно. Помнишь, что сказано в книжице-то?..
    – В книжице?.. – Халява покрутил головой и вдруг, нырнув под стол, принялся лихорадочно разгребать золу. – Сейчас… Айн момент… Случайностей… не бывает… ни в аптеках… ни… в узбеках… ни в жилетах … ни в каретах… ни в билетах… ни в советах …
    В ритме его бормотаний из-под стола наружу летели обугленные головешки, растрескавшиеся черепки и оплавленные кружки. А со стороны могло показаться, будто помутившийся хозяин сгоревшей избы, вернувшись на пепелище, судорожно роется в искорёженном хламе, пытаясь отыскать хоть что-нибудь ценное. Наконец из облака пыли с сияющей рожей, перемазанной сажей, появился довольный Халява. В руках он держал сильно помятую и обгоревшую по краям книжицу. И хотя вид у неё был ещё «тот», отдельные страницы даже оказались пригодными для чтения.
    – Вот! – Оглушительно чихнув, Халява шлёпнул книжицу на стол перед Чечиком. – Нашлась!.. Конечно, не первый сорт… Но, как говорится, за одного горелого двух неструганых дают.
    Чечик взял книжицу и смахнул с неё пепел. Тот час в памяти всплыла картинка, как точно так же он смахивал пепел от цигарки, когда только-только въезжал в деревню. Правда, тогда всё выглядело совсем по-другому. И листая замусоленные страницы, можно было найти дельный совет или просто вволю похохотать. Хотя временами в тексте встречались места не то что захватывающие, а какие-то загадочные – странная помесь бреда с придурью. Однако даже эти отрывки позволяли докопаться до причин, объяснявших достижения или неудачи в собственных делах. А с переходом к новому видению помогали разобраться и в прочих явлениях, не имевших прямого отношения к чему-то личному. Для этого вовсе не требовалось глубоко вникать в смысл той или иной идеи, как бывает при изучении какого-нибудь строгого учебника. Достаточно было лишь «отпустив тормоза», просто следить за развитием событий и ничего не продумывать наперёд. Ведь никто не может быть застрахован ни от случайностей, ни тем более, от конкретных намерений какого-нибудь слишком уверенного в себе оптимиста. Хотя и на то, и на другое в книжице советовалось просто наплевать. Точно так же, как это делали без оглядки на условности описанные в ней персонажи. Поэтому их действия, напрочь лишённые всякого смысла, всегда оказывались самыми подходящими в ситуациях, где неподготовленный человек легко бы растерялся.
    До последнего времени Чечик именно так и поступал. В том плане, что если и вкладывал в намерения какой-либо смысл, то приступая к реализации, тут же стремился  сделать так, чтобы от того не осталось и следа. Но теперь всё было по другому. Во что бы он ни вмешивался, всюду требовалась определённая осмысленность поступков. Наверное, подобное испытывает аптекарь при составлении рецепта лекарства, пусть уже кем-то опробованного, но всё же несущего в себе долю некоторого риска. Когда достаточно лишь незначительно ошибиться в пропорциях, и в руках больного окажется не средство, ведущее к выздоровлению, а яд.
    Чечик усмехнулся, припомнив, как в детстве, впервые раскуривая собственноручно свёрнутую цигарку и с трудом сдерживая рвущийся из глотки кашель, он с гордостью думал, что уже многому научился. Хотя ни дым, ни запах тогда ему совсем не понравились.
    Рассеянно листая страницы и отмечая знакомые места, он вдруг наткнулся на эпизод, где озябший монах, желая согреться, разжёг костёр из деревянной статуи Будды. А товарищу пояснил, будто пытается извлечь из куска бревна «шариру»… Что-то наподобие духовной сущности. Ну и так далее… Когда-то, при первом прочтении этой притчи, поступок монаха показался Чечику не столько нелепым, сколько просто чудовищным. Он даже собрался было выбросить книжицу. Но в тот раз они с Халявой неожиданно нарвались на подожжённый то ли красными, то ли белыми одинокий хутор. Его бывшие хозяева, окутанные дымом, лежали тут же рядком… Как будто их нарочно оставили «досмотреть» «представление» до конца… Тогда, проехав мимо, Чечик расставаться с книжицей почему-то передумал. Может быть, в её содержании он инстинктивно почувствовал какой-то новый элемент. Если и не объясняющий смысла некоторых вещей, то, по крайней мере, указывающий направление, где его следовало бы искать. Ведь, в конце концов, тому монаху удалось-таки доказать, что для истинного понимания сути происходящего не должно существовать никаких препятствий… Впрочем, как их и не должно было быть в случае полного непонимания…
    Медленно закрыв книжицу, Чечик повертел её в руках и вдруг, размахнувшись, швырнул прямо в гущу тлеющих брёвен. Потемневшие страницы моментально скрутились воронками и, пустив струйки дыма, весело полыхнули жёлтым пламенем. Через секунду по пожарищу полетели лишь рассыпающиеся в воздухе чёрные лоскутки. Причём, зыбкий пепельный дождь почему-то норовил осесть именно на всклокоченную голову Халявы. А тот, онемев от ужаса, будто перед его носом только что уронили наполненный до краёв хрустальный стакан, стоял столбом и, схватившись за горло, во все глаза таращился на Чечика.
    – Ты чё?.. – Наконец произнёс он и, спохватившись, судорожно заморгал. – Сгорела, ведь…
    – Что?.. – Чечик подскочил к Халяве и, схватив его за грудки, бешено затряс. – Кто?.. Где?.. Что сгорело? Говори, говори!..
    – Директива…
    – Тьфу!.. – Отпустив измятый балахон, Чечик разочарованно сплюнул под ноги. – Так я и знал… Для него, понимаешь, новой должностью пахнет, а ему лишь бы шутки шутить.
    – Какие, в маму Бисмарка, шутки?! – Голос Халявы сорвался на фальцет. – Ты ж документ уничтожил! Чем я теперь батюшке докажу, что не врал?
    – А ничем не доказывай… Помычи и всё… А ещё лучше намекни ему, что, мол, сгоревшее полено всё равно не перестанет быть поленом. А буквы… Что ж?.. В них, кроме самих букв, нет и никогда не было никакого смысла… Точно также, как и в словах. Я уж не говорю о предложениях… Так что не вздумай врать!
    – Я…
    – Ну-у… поехали сначала… Нет, брат. Решил «оформляться» – «оформляйся». А мне пора седлать верблюдов.
    – Кого?!
    – Пора, говорю, линять отсюда…
    – Линять?..
    – Ну, или делать «цок-цок-цок». Или… «топ-топ-топ»…
    – А-а…
    Видно было, что Халява не на шутку перепугался. И не столько из-за выходки с книжицей, сколько из-за появившейся вдруг у Чечика странной манеры мгновенно выражать мысли. Когда, не раздумывая ни секунды, тот использовал первые, пришедшие на ум выражения. Как будто внутри него кто-то завёл пружину, и теперь она, соскочив со стопора, принялась бешено раскручиваться в обратную сторону. Правда, от этого его речь не казалась более понятной. А иногда просто ставила в тупик. И когда до Халявы, наконец, дошло, что Чечик собирается уходить, из его груди вырвался облегчённый вздох.
    – Правда?.. Думаешь, пора?..
    – Как два мешка пшеницы! – Чечик задрал подбородок и, прищурившись, посмотрел на солнце. – Конечно, если луна не врёт.
    – Луна?.. – Халява растерянно взглянул на ясное небо, затем поднатужился и, чувствуя, как спина покрывается холодным потом, попытался выдавить вздох сожаления. – Ну, пора, так пора. Чего уж тут… раз такое дело… Тогда, может быть – на посошок?..
    – Нет, пустой пойду. – Чечик осторожно погладил макушку. – К чему лишний груз? Там и так слишком до хрена всего…
    – Где?
    – Да какая разница? Или забыл?..
    Переступая босыми ногами, Чечик обошёл стол и, бормоча что-то под нос, поплёлся во двор. Длинная белая рубаха на нём вздулась пузырём, как будто снизу под подол неожиданно ударил воздушный вихрь. На какое-то мгновение он даже стал похожим на колокол, который, ни на что не опираясь, плывёт себе над разбросанным по двору барахлом.
    – …Чего ни скажешь, всё будет не то! – Радостно скалясь, запоздало выпалил Халява и, вложив чумазые пальцы в рот, пронзительно засвистел вслед.
    Не оборачиваясь, Чечик махнул рукой и «поплыл» над холмиками порушенных при пожаре ульев. Вот он поравнялся с тачанкой и, машинально крутанув задранное к небу колесо, направился то ли к нужнику, то ли к выходу на огород.
А Халява, оставшись в одиночестве, ещё долго сидел перед столом и, размешивая бутыль, заворожено следил за воронкой, бьющей по стеклянным бокам извивающимся хвостиком из пузырьков. В конце концов, когда смотреть надоело, он осторожно сделал несколько маленьких глотков и облегчённо поморщился. Язык и в самом деле ошпарило самым настоящим самогоном. Не ощутив ничего необычного, Халява пожал плечами и, плюнув под ноги, полез через завалы на выход.
    Спустя некоторое время его фигура уже маячила где-то далеко на улице за колодцем. С бутылью, зажатой под мышкой, он, как заправский местный житель, плёлся по середине большака, бороздя лаптями мягкую тёплую пыль, а застывшие по бокам дома, казалось, тихонько вздыхают ему в спину.
    Место, где совсем недавно красовалась изба Митрича, опустело окончательно. От забора, ещё вчера разделявшего двор и огород, остался лишь чудом уцелевший ободранный столб да покосившаяся калитка, зацепившаяся за него единственной ржавой петлёй. Постояв перед дверцей, Чечик «распахнул» её ногой и вышел на задворки. Где-то с этого места должны были начинаться грядки огорода. Но теперь, до самого спуска к реке, на их месте раскинулся пустырь, вытоптанный так, словно здесь всю ночь резвилось стадо диких кабанов. И хотя кроме бурьяна на огороде и раньше-то толком ничего не росло, нынешняя утрамбованная площадка здорово напоминала бахчу.
    Правда, ни арбузов, ни дынь на ней не было и в помине. Зато, вместо них, всё поле оголённой земли было усеяно телами «хлопцев», недавно заседавших за столом и ушедших «совершать Парамиту». Разодетые, как для маскарада, они действительно чем-то напоминали перезрелые тыквы. Причём от их «стеклянности», так поразившей Чечика на пепелище, не осталось и следа. Более того… Естественная пластика их поз производила впечатление такой динамики, что казалось, будто стоило только крикнуть, как они очнутся и тот час продолжат прерванное движение.
    И вообще, даже при беглом взгляде на это сборище возникало ощущение, что на поляне просто-напросто разлеглась орава пьяных вдрызг мужиков, которые умудрились заснуть каждый там, где его и сморило. Впрочем, подойдя поближе, Чечик убедился, что именно так оно и было. «Хлопцы» дрыхли кто во что горазд! И хотя обоняние Чечика по-прежнему продолжало капризничать, каким-то сверхчутьём ему всё же удалось уловить тот похмельный дух, от которого у неподготовленного человека моментально случился бы обморок. А мощный разноголосый храп способен был разогнать любую живность, оказавшуюся поблизости. Видимо, этим и объяснялось отсутствие во всей округе не то что птичек, но даже самых мелких порхающих козявок. Да что там порхающих… Исходящий от «хлопцев» перегар так «обезопасил» атмосферу над огородом, что, казалось, в его окрестностях не смог бы выжить ни один микроб! И единственным существом, на которого это никак не подействовало, оказался сам Чечик, уже давно переставший обращать внимание на вещи хоть как-то раздражавшие сознание. Тем более, что задерживаться здесь он и вовсе не собирался. Решив пробираться в ту сторону, где должна была начинаться тропинка, ведущая к реке, Чечик, осторожно ступая, двинулся вперёд.
    Первым под ноги попался ординарец Ванёк. Живописно разметавшись на кумачовых лоскутах знамени, он спал, перехрапываясь с комиссаром, застывшим на коленях и уткнувшимся носом в раздавленную чашу подсолнуха. За мощным комиссарским задом, перехлёстнутым портупеей и грозно нацеленным куда-то в небо, лежал на боку укутанный в парчу офицер. Его ладони были аккуратно зажаты между подогнутыми белоснежными коленками, резко контрастирующими с чёрными носочками на специальных эластичных фиксаторах. А чуть поодаль, будто бы глумясь над «голым офицерским интеллектом», огрубелыми мозолями сверкали пятки Чуба, почти что утонувшие в широченных складках шаровар. Сам же Чуб, похожий на гигантскую черепаху, опрокинутую пузом вверх, вольготно раскинул руки и ноги, умудряясь даже в этом положении выглядеть старшим. На нём, словно на подушке, с одной стороны покоилась голова Седрака, с другой – Игната. Причём под Седраком был расстелен халат Конрада с жёлтыми драконами, а на шее Игната красовался рушник с вышивкой в виде красных петухов. Седраковская жилетка оказалась на тощих бёдрах Конрада. «Изображая» пловца, тот «пытался догнать» черноусого матроса, застывшего с выброшенной вперёд рукой, видимо, в последнем усилии сделать очередной «гребок». Переступив через мускулистый торс моряка, затянутого в истерзанный до неузнаваемости пеньюар, Чечик наткнулся на Мыколу. Этот, расположившись в некотором отдалении, но головой ко всем остальным, мирно посапывал во сне, запутавшись в бабьей шали. В его вздёрнутом кулаке всё ещё был зажат уголок этой самой шали, словно бы Мыкола собирался взмахнуть ею, как сигнальным флажком.
    Чечик остановился и принялся теребить подбородок. Во всей, развернувшейся перед ним картине явно прослеживалось какое-то внезапно запечатлённое действие. Судя по расположению тел, здесь затевалось состязание между Конрадом и черноусым матросом на предмет «заплыва по бурьянам». А Мыкола, должно быть, изображал судью на «финише» с фиксирующим «вымпелом». Но когда до «финиша», то есть, до Мыколы, оставалось рукой подать, вся троица внезапно провались в дремучий сон.
    На этом цепочка участников похода к речке закончилась. Не хватало Митрича. Покрутив головой, Чечик так и не смог его обнаружить. И только дойдя до кустарника, где заканчивался бывший огород, он заметил висевшую на обломанных ветках разодранную клетчатую юбку. Под ней из высокой травы торчала и нервно взбрыкивала голая ступня с налипшей блямбой конского навоза. Видимо, именно здесь и «прилёг» Митрич. Но смотреть на него Чечик не стал. Как раз от этой ступни и начиналась тропинка, по которой можно было спуститься к реке.
    Потоптавшись на месте, Чечик уже собрался было двинуться дальше, как вдруг на глаза ему попался вырванный с корнем подсолнух, валявшийся поперёк дорожки. Раздавленная чаша цветка,  напичканная семечками, чем-то напоминала голову деревянной лошадки, которую однажды в детстве смастерил для него отец. Не долго думая, Чечик схватил стебель и, проверяя его на прочность, легко взмахнул над головой. И хотя со времени ребяческих игр прошло много лет, Чечика снова охватил уже знакомый восторг, который он испытал тогда, при первом знакомстве с той самой игрушечной лошадкой. Когда, зажав обыкновенную палку между ног, можно было почувствовать себя настоящим всадником и без устали «скакать» вокруг дома, не преследуя никаких целей. А если вдруг возникало желание остановиться, то маленький Чечик мгновенно замирал, абсолютно не отдавая себе отчёта – зачем…
    Окончательно потеряв интерес к храпящим в огороде «хлопцам», он полностью переключился на нового «друга». Как будто общение с цветком простого подсолнуха могло принести гораздо больше пользы, чем пустое созерцание спящей в нелепых позах компании. Во всяком случае, в таком общении уже не нужно было опасаться всеобщего пренебрежения со стороны недавних собутыльников или критикантства какого-нибудь зануды, как это недавно произошло на пепелище. А в распахнувшемся сознании, где и подавно не осталось места для крайностей, прочно засело стремление к «усреднению» всего, что могло бы остановить внимание на чём-либо конкретном. Словно Чечика поместили на весы, в котроых противовесом служило само отклонение от нормы, жёстко контролируемое более опытными силами. И попытка вмешаться в этот процесс нарушила бы равновесие всей системы, где главным стержнем сейчас являлся гибкий стебель с помятым золотистым цветком. Поэтому, действуя совершенно естественно, Чечик обхватил ногами худосочные «бока» желтогривой «лошадки» и, высоко подпрыгнув, припустил по петляющей между кустами тропинке.
    Солнечные лучи, просвечивая сквозь листву, скользили по искрящейся на кустах паутине, мягко перекатывались по хлопающим на бегу складкам рубахи и, ныряя вниз, растворялись в траве. Чтобы уже через мгновение снова броситься вдогонку за «всадником», который с радостным визгом нёсся всё дальше и дальше. Наконец, проделав крутую петлю, дорожка, словно бы из пращи, выбросила «лошадку» на берег реки. Отсюда начинался шаткий деревянный мостик, упиравшийся в стену кустов на другой стороне. Соскочив с подсолнуха, Чечик ещё несколько метров прошлёпал босыми ногами по нагретым шершавым доскам и, только остановившись на середине, перевёл дух.
    – Шо, злыдэнь, – раздалось вдруг с противоположного берега, – у жопи похмилля грае (Что, злыдень, в жопе похмелье играет)?..
    Там в тени склонившейся к самой воде раскидистой ивы сидела Марьяна. На ней была рубаха с отложным воротом и задранные выше колен галифе, что придавало девушке сходство с каким-то сказочным пажом. Рядом в траве валялась кожанка Чечика, видимо, прихваченная ею с пожара, а у босых ног покачивалась на волнах чёрная от смолы старая лодка. Сама же Марьяна, опираясь на локти и с усмешкой щурясь на Чечика, походила на местную девчонку, которой вздумалось отдохнуть у реки. Картинку можно было назвать пасторальной… Если бы не жалкий пучок обожженных волос и верёвка, мрачно болтавшаяся у неё на шее… К тому же на прибрежном песке Чечик успел разглядеть перевязанный крест-накрест здоровенный булыжник, который Марьяна тут же попыталась прикрыть кожанкой.
    – Мабуть, нэ гадав зустриты (должно быть, не думал встретить)?.. – Она вызывающе тряхнула опалённой головой, одновременно, как бы невзначай, стягивая с шеи шнурок.
    – Кого? – Удивился Чечик, в свою очередь, незаметно отбрасывая «лошадку» в сторону.
    – Ой… Вы тилькы гляньтэ на нёго (вы только гляньте на него)! – Марьяна всплеснула руками. – Цэ ж я… Марьяна… Хиба нэ впизнав (Это ж я… Марьяна… Разве не узнал)?
    – А-а-а… – Чечик заулыбался и застенчиво шаркнул ногой. – Вообще-то, узнал… Это ты... А это я…
    – Та вжэ бачу (да уж вижу)… Хоча з пэршого погляду впизнаты важко (Хотя с первого взгляда узнать трудно). Доросла людына, а стрыбае на «коныку», як дытя (Взрослый человек, а скачет на «конике», как ребёнок). А я усэ гадаю, хто цэ там шльопае по дорижци, начэ жаба (А я всё думаю, кто это там шлёпает по дорожке, как лягушка)? Нэвжэ ж тэбэ так бабы налякалы (Неужели тебя так бабы напугали)?
    – А то!.. – Кивнул Чечик и утёр рукавом нос. – Конечно напугали! Одна страшнее другой. Таким тётям напугать – раз плюнуть! А то ещё и продадут… И не побрезгуют…
    – Як цэ, продадуть (Как это, продадут)?.. – Марьяна тут же вскинула брови. – Шо ты маешь на увази (Что ты имеешь ввиду)?
    – Известно «шо»… – Чечик даже поморщился. – Вот только не надо валять дурочку!
    – Эх, злыдню!.. – Она вдруг обмякла и тяжело вздохнула. – Хиба ж я нэ розумию (Разве ж я не понимаю)?.. Можэ мэни гиршэ, ниж тоби (Может мне хуже, чем тебе)… Сама нэ знаю, шо найшло (сама не знаю, что нашло). Николы и в думках нэ було стриляты по свойим (Никогда и в мыслях не было стрелять по своим). Я ж нэ курва там яка!.. Мабуть, бис попутав (должно быть, бес попутал). Та щэ й горилка пидвэла (да ещё и водка подвела)… Ох, и звидкиля тилькы вона взялася (Ох, и откуда только она взялась)?
    – Ну, это уже слишком!.. – Чечик даже ужаснулся, представив, как могли бы развиваться события, не окажись у «хлопцев» под рукой самогонки.
    – Ни, хлопчэ, правду кажу (Нет, парень, правду говорю). – Продолжала Марьяна. – Я навить и зараз нэ памъятаю, з чого усэ почалося (Я даже и сейчс не помню, с чего всё началось)… Тилькы шо пылы разом зо всима… и раптом видчуваю, як у руках кулэмэт трэмтыть (Только что пили со всеми… и вдруг чувствую, как в руках пулемёт дрожит)…
    – Похмельный синдром. – Вспомнил Чечик, но тут же покачал головой. – Нет… к этому случаю синдром не подходит.
    – Нэ знаю, якый там синдром, а хлопцив нэ повэрнэш (Не знаю, какой там синдром, а ребят не вернёшь)… – Она снова вздохнула и поискала в траве шнурок. – Хто нэ погорив, тых пострилялы (Кто не сгорел, тех постреляли). А вынувата одна я (а виновата одна я)… От тэпэр и гадаю, шо робыты (Вот теперь и думаю, что делать)? Чы мэни податыся до монастыря, чы видразу – у воду (Или мне уйти в монастырь, или сразу – в воду)?..
    – Так за чем дело стало? – Оживился Чечик и, усевшись на край мостика, принялся болтать ногами. – Если есть охота, могу устроить. Тут появился один хлопец… Собирается открыть что-то навроде монастыря. Да ты его знаешь… Халява…
    – Як (как)… Халява?.. – У Марьяны отчего-то сразу на пару октав повысился голос. – Вин жэ згорив (он же сгорел)?!
    – Сгорел?.. С чего это ты взяла? Кто допился до «понимания» дхармы, тот сгореть не может. Вот он и не сгорел. И не только Халява… Чуб, Седрак, Мыкола… Короче, вся шобла… Только теперь они называют себя «Сангхой». Вон с утра, как опохмелились, так и дрыхнут в огороде на грядках…
    – Чэкай-чэкай (подожди-подожди)… Як цэ, сплять (как это, спят)?.. Ты ж трэндив, шо Халява збыраеться видкрываты монастыр (ты ж трендел, что Халява собирается открыть монастырь)…
    – Ну да. Все в огороде, а Халява в церкви. Патриарх пристроил. Э-э… в смысле, батюшка… Видимо, так и будет теперь при храме. Мне б, говорит, ещё деваху, навроде Марьяны, уж я бы развернулся!.. И домик, мол, и хозяйство – всё справил бы…
    – Шо-шо?.. – Марьяна вскочила и, прижав к груди кожанку, застыла как изваяние. – Так и казав (так и сказал)? И про хату, и про господарство (И про дом, и про хозяйство)?
    – Тютелька в тютельку! – Подтвердил Чечик, расправляя на коленях рубаху. – Ты сама посуди. Одному ему вряд ли сдюжить. А на пару вы б такого наворотили!.. Куда там патриарху.
    – Патриарху?.. – Марьяна перестала терзать грудь и подозрительно уставилась на Чечика. – А з чого б цэ патриарх выришыв виддаты свое мисцэ (А с чего бы это патриарх решил отдать своё место)? Га?.. Дэ ты бачыв, шоб отак, раз и виддав (Где ты видел, чтобы вот так, раз и отдал)?
    – Ну, конечно, не совсем сразу… От патриархов разве дождёшься?.. Для начала его ещё нужно встретить. И если бы мы не встретили…
    Чечику вдруг совершенно расхотелось растолковывать такие очевидные вещи совершенно постороннему человеку. Да к тому же на каждом шагу доказывать свою правоту. В конце концов, у него совсем другие задачи. И если не придерживаться «середины», то можно было запутаться в таких крайностях, откуда увидеть вещи такими, какие они есть, оказалось бы просто немыслимо! Поэтому он капризно сомкнул губы и решил, что ни при каких обстоятельствах рта больше не раскроет. Однако Марьяна расценила это по-своему.
    – Ну шо замовк (ну что замолчал)?.. Нэма чого додаты (нечего добавить)? – С досады она пнула лодку ногой. – Так и знала!.. Набрэхав (соврал)! А я, дура, губы розкатала… Гадала, нарэшти пощастыло (Думала, наконец-то повезло)! А воно он як (а оно вон как)… Видразу ж було зрозумило, шо брэхня (Сразу же было понятно, что враньё)! Мовляв, уси напылыся… а сам (Мол, все напились… а сам)?.. Стрыбае твэрэзый, як скло (Скачет трезвый, как стекло)… Щэ й Халяву сюды прысобачыв (Ещё и Халяву сюда присобачил). Нэвжэ ж вин сам, бэз батогив, попэрся б до цэрквы? Та николы нэ повирю (Неужто он сам, без кнута, попёрся бы в церковь? Да никогда не поверю)!
    Но Чечик уже не слушал. Он заворожено следил за лодкой, которую течение потихоньку разворачивало и выталкивало на середину, направляя прямо к его мосточку. Отсюда судёнышко казалось сожжённым молнией деревом, свалившимся в воду, но толком ещё не решившим, куда ему плыть. И в этой нерешительности Чечик уловил то же сомнение, которое он уже давно интуитивно ощущал, как веру в существование какого-то единого пути, где не возникает вопросов ни о способе движения, ни о выборе направления. По сути, различие между ним и лодкой состояло сейчас разве что в определяющих терминах, но никак не в принадлежности к различным видам материи. Однако и в этом случае их объединяла другая, более важная вещь. И этой вещью была цель! А точнее – её отсутствие. С той лишь разницей, что для одной стороны условия  движущей силы диктовались внешними факторами, а для другой – внутренними. Единственным, чего здесь не хватало, оставалась всё же организация конкретной связи, хотя бы на самом что ни на есть простейшем уровне. И если бы Чечику удалось сейчас оказаться в лодке, последнее противоречие растаяло бы, как лёд.
    Похоже, и само судно прекрасно это «понимало». От его бортов исходило еле различимое поскрипывание, как будто оно пыталось что-то сказать. Но Чечик и не думал отвечать. Иначе ему опять пришлось бы отделить себя от прочих вещей и действовать как самостоятельный объект. А может быть, он просто не научился ещё понимать «лодочный» язык?.. И когда лодка приблизилась настолько, что можно было пятками ощутить тепло, поднимавшееся от нагретой за день смолы, Чечик не почувствовал ничего, кроме оцепенения, которое охватывает человека перед наступлением какого-то очень важного события. Когда требуется уже не оценка ситуации, а немедленная реакция. К примеру – приложить усилие и повернуть «руль судьбы». И если к этому времени человек всё ещё не решит для себя проблему с выбором, то его активность непременно пойдёт на убыль, а воля, в конце концов, окажется подавленной. Причём, с тем большей скоростью, чем ближе подходил решающий момент. Вот как сейчас. Ещё мгновение, и под ногами проскользнёт, уплывая прочь вместе с лодкой, нечто такое, к чему Чечик подсознательно готовился всё последнее время. Если не больше… А он сидел, не шевелясь, и тупо глядел на воду, точно от неё одной зависело, суждено будет совершиться этому «нечто» или нет.
    Не замечая странного состояния Чечика, Марьяна всё ещё продолжала беспорядочно о чём-то выспрашивать. И не беда, что тот молчал, а все её старания проваливались, словно в пустоту. Отвечая самой себе, она тут же принималась комментировать «полученные ответы», громко оглашая свои сомнения. Судя по всему, произносить монологи ей настолько нравилось, что открой Чечик рот, она не сразу бы поняла, зачем он встревает. И неизвестно, сколько бы ещё продолжался этот её «щебет», если бы доска под Чечиком вдруг с треском не проломилась, а он вместе со своей «оцепенелостью» не рухнул бы прямо на дно, как ему показалось, слегка притормозившей лодки. А та, наконец-то почувствовав на борту груз, сразу же набрала такой резвый ход, что и мостик, и раскидистая ива в несколько секунд оказались далеко за кормой.
    – …Так збрэхав чы ни (Так соврал или нет)? – Донеслось до Чечика, словно бы с дальнего края деревни.
    Оглянувшись, он увидел Марьяну, которая, спотыкаясь, бежала теперь вслед за лодкой по берегу.
    – Чуешь, злыдэнё-о-ок (слышишь, злыденёк)?.. Про Халяву… збрэхав, чы як (про Халяву… соврал, или как)?..
    Чечик покрутил головой в поисках вёсел, но ничего похожего не обнаружил. Собственно, управлять было незачем, так как лодка преспокойно болталась себе на месте, и только прибрежные кусты всё быстрее и быстрее уносились назад. А Марьяна, пока он вертел головой, растолковав это как ответ, радостно взвизгнула и припустила ещё шустрее. Наверное, она так бы и бежала, если бы тропинка вдруг не кончилась, уткнувшись в огромный ствол вербы. Дальше начиналась сплошная стена камыша. Со всего размаху налетев на дерево, Марьяна шлёпнулась на землю, но тут же вскочила.
    – Я знала!.. – Из последних сил заорала она, размазывая по щекам кровь и слёзы. – Знала, шо нэ збрэшышь (знала, что не соврёшь)!.. Гэй, злыдэнё-о-ок… Визьмы хоча б куртяку-у-у (Возьми хотя бы куртку)…
    И прежде чем окончательно скрыться за поворотом, Марьяна скомкала Чечиковскую кожанку и что было силы запустила ему вдогонку. Развернувшись на лету и размахивая рукавами, куртка вспорхнула над рекой, как большая чёрная птица. Но не достигнув лодки, тяжело шлёпнулась у кромки камышовых зарослей. Зато выскользнувший из её кармана мешочек, описав дугу, мягко впечатался Чечику прямёхонько в лоб.
    Это был кисет с остатками махорки. В другое время такой подарок показался бы просто царским. Но сейчас, как ни странно, курить совсем не хотелось. Чечик усмехнулся и, подбросив на ладони «гостинец», привычно потянул за тесёмки. Затем перевернул мешочек и как следует встряхнул.
    Тот час лодку окутало облаком табачной крошки. Подхваченное ветерком облако закружилось вихрем, и в нём, как осенний лист, вдруг одиноко мелькнул смятый клочок бумаги, видимо, оставшийся в кисете для цигарки. Машинально махнув рукой, Чечик поймал листок и, приладив на колене, осторожно расправил. Судя по всему, это была страница из сожжённой на пепелище книжицы. И хотя сейчас за стройными рядами букв Чечик не способен был увидеть ничего, кроме искусно выписанных закорючек, в глубине его сознания легко, словно черты знакомого лица, всплыли уже чуть ли не наизусть заученные строки. Причём, это был не сам текст, обычно воспроизводимый при прочтении, а тот его образ, что возникает после перевода на другой, внутренний язык, где словесным формам вообще не было места. Где любую фразу, даже произнесённую про себя, смело можно было отнести к разряду временного помутнения. Вроде того помутнения, которое Чечик испытал там, на мостике с проплывающей под ним лодкой. И так же, как на воде исчезает лодочный след, от слов, записанных на странице, словно бы осыпалась шелуха наносных понятий, до сих пор порождавших различие между собственно пустотой и тем, чем она якобы могла бы быть заполнена…
    «Материя не отлична от пустоты. Пустота не отлична от материи. Материя – это и есть пустота. Пустота – это и есть материя. Точно так же соотносятся чувства, представления и всё, что определяет сознание. Все вещи по сути своей пустотны. Они не рождаются и не гибнут, не загрязняются и не очищаются, не увеличиваются и не уменьшаются. Свободные от всякой изначальной природы, не обладающие никакими качествами или формами, вещи являются такими, «как они есть». Поэтому, пустотность равнозначна «таковости», и можно сказать, что, поскольку вещи пусты, то они одинаковы. А их иллюзорное различие, создающее лишь, сумятицу и ещё большую оторванность от общепорождающего начала, вызвано ничем иным как, частной договорённостью в поимённом обозначении этих самых вещей. Что лишний раз подтверждает несовершенство (или относительность) зрительных, слуховых и прочих чувственных точек соприкосновения сознания с реальностью, существующей «просто так». Где тождество пустотности, «таковости» и неразличения определяет универсальный закон, единственным способом описания которого может служить только отрицание. Но – отрицание, утверждающее «наличие». К примеру… Нет ничего, что могло бы действительно существовать, от сферы зрительного до сферы ментального восприятия, и именно поэтому, оно – есть!
    Нет заблуждений и нет прекращения заблуждений. Нет становления и нет прекращения становления. И так – вплоть, до отсутствия старости и смерти. Нет страдания, причины страдания, уничтожения страдания и пути, освобождающего от него. Нет мудрости и нет обретения. Как нет и того, что было бы обретаемо.
    Пусть возможность «переправы на другой берег» предоставлена всем. Однако для того, кто приблизился к её реализации вплотную, но отказался принять, в пользу остальных, всё ещё находящихся на пути, заключается опора другого рода. При таком положении дел его собственное сознание уже не содержит препятствий. А поскольку в нём отсутствуют препятствия, то его не одолевает и страх. Таким образом, о человеке, достигшем подобного состояния, говорят, что ему удалось опрокинуть и растворить все иллюзии. А это и означает – обрести окончательный покой. Вот почему считается, что все, «Приходящие Сами Собой», в любом из трёх времён (будь то, прошлое, настоящее или будущее) находили опору в переправе, а вместе с тем, достигали совершенного и полного пробуждения…»
    Чечик повертел страницу в руках, прикидывая, чем ещё она могла бы быть полезной. Затем, перегибая в различных направлениях, принялся сворачивать кораблик. В конце концов вышло не очень… Но и переделывать бумажное «чудовище» не хотелось. Нахмурив лоб, Чечик некоторое время разглядывал своё творение со всех сторон, придирчиво сверяя углы и даже слюнявя воображаемые «швы». И когда стало окончательно ясно, что получившаяся конструкция больше смахивает на курицу, решительно швырнул кораблик в воду. Тот сразу же промок и завалился на бок. Но тонуть не спешил. Тогда Чечик, размахнувшись, сердито шлёпнул по нему ладошкой. Потом ещё раз, и ещё…
    – А ну!..
    Кораблик окончательно размок, расплывшись бумажной кляксой, но по-прежнему оставался на поверхности. Удивившись такой стойкости, Чечик яростно ударил пяткой по днищу лодки. Точь-в-точь, как капризный ребёнок, которому совершенно непонятно, с какой это стати игрушка не желает слушаться. Убедившись, что теперь до кораблика ему не достать, он набрал полный рот слюны и рассерженно плюнул за борт.
    – О, переводящее за пределы… – Неожиданно откликнулись волны, на всякий случай относя кораблик подальше от лодки.
    – Гы-ы… – Чечик моментально успокоился и расплылся в довольной ухмылке.
    – …Уводящее за пределы пределов… – Умиротворяюще прошелестели камыши и, не затихая, подняли заунывный вой.
    – Эй!..
    Видимо бессловесный тоскливый вой Чечику не понравился. Сдвинув брови, он немного выждал и вдруг, опрокинувшись навзничь, истерично замолотил пятками по бортам.
    – Э-ге-ге-ей!..
    – Уводящее за пределы пределов беспредельного… – Торопливо проскрипела лодка, незаметно разворачиваясь кормой по течению.
    На этот раз Чечик удовлетворённо кивнул и принялся зевать. Затем, устроившись поудобней на тёплых досках днища, свернулся калачиком и затих.
    Над бортами виднелось одно только небо. Но этого было вполне достаточно. Чувствуя, как слипаются веки, он счастливо зачмокал губами, издав несколько булькающих звуков. И – странное дело… Здесь, в этом уютном деревянном коробе, звуки вдруг сами собой сложились в совершенно непонятное слово:
    – Пробуждение…
































.