Манук бей, часть Шестая

Глава 20
О том, что иногда достоинств хватает, чтобы прийти к власти, но недостаточно для того, чтобы её удержать…

Узнав, что Мустафа отослал армию в Силистрию, Манук заволновался. В Сербии спокойно, русские режутся в карты, никаких военных действий не предпринимают. Зачем Байрактар отослал армию, которая сейчас так нужна ему рядом? А сведения Манук-бея становились все более тревожными: янычары объединились с улемами, могут и на Стамбул повернуть, да и в казармах в самом Стамбуле их немало наберется… Глухой рокот слышался во всех балканских санджаках…
Манук-бей немедленно отправился в Константинополь к великому визирю Мустафе.
Достигнув Константинополя, он даже не стал заходить в хан, отпустил Погоса и Месропа и с несколькими слугами вошел во дворец к великому визирю. Мустафа-паша возлежал в объятиях своей новой возлюбленной, джарийе Камертаб1, оставив новую жену, султаншу Эсму2, со своими заботами в её покоях.
Мустафа ласково встретил друга и сразу спросил, что нового с русскими. Но Манук и не думал говорить про русских, совсем не за этим приехал. Он видел, что трон качался под Байрактаром, который непостижимым образом перестал чувствовать опасность.
– Мустафа-эфенди, еничери умеют бунтовать, – начал Манук.
– Я их обезглавил, все аги уничтожены. Что могут сделать остальные, они всего лишь простые воины! – не сразу ответил Мустафа.
– Остальных ты унизил, выбросил на дороги, не отобрав оружия! Завтра они снова станут силой! Сколько султанов задушили еничери! А те даглыи3, которых прислал Ахмед, просто разбойники и кинулись грабить, как привыкли. Они убивают еничеров, несправедливо издеваются над ними, а все их возмущение и ненависть падёт на головы Рушчук-ярани. Ты же знаешь, голодная стамбульская голь поддержит бегущих к дворцам…
– Манук-бей, я потому и отослал армию, ибо если хлеба не хватит, они сожрут всех нас! На Дунае должна быть армия, сам знаешь, и сербы бунтуют, и Молла-паша опять взялся за своё, он довольно опасен, – спокойно парировал Байрактар. – Не бойся, я сильнее их.
– Чтобы быть сильнее, надо иметь армию рядом с опочивальней… А наши айяны и паши, так называемые союзники, выжидают, расположились по проливу далеко от дворца. Они не успеют на помощь.
И, уже не выдержав, добавил:
 – А ты себя в застольях губишь, лестью кормишься… Кто тебе за столом правду скажет? Время уходит, Мустафа-эфенди! Разве Рамиз-паша тебе не говорил, что реформы не ждут, еничери убивают всех, кто к ним приходит с новыми назначениями! Надо армию вернуть в Стамбул. И расположить вокруг дворца. А этих важных сановников оставь в покое, перестань унижать – каждый из них завтра станет заговорщиком!
– Против меня? Ты не ведаешь, о чем говоришь из-за страха, Манук-бей! Меня все любят! Но если Ахмед их унижает, то прав: пусть знают своё место!
– Но они знают, что всё идет от тебя, знают только великого визиря Байрактара, и заговор с улемами будут плести против визиря! За ними все идут со своим религиозным фанатизмом, улем для них представитель пророка, чуть ли не святой по-нашему! Надо с ними ладить, а ты сколько улемов сослал! Ты стал глух к опасности! – вскричал обычно сдержанный Манук-бей.
– Ты хочешь, чтобы я стал трусом? Чтобы садился за стол с врагами? – в свою очередь закричал взъяренный Мустафа. – Я никого не боюсь! Если боишься, езжай сам обратно! Султан Махмуд мне полностью доверяет, и он не хочет отпускать меня вместе с армией.
«Конечно не отпустит. Сам боится за свой трон», – горько подумал Манук-бей, расценив перемены в характере Байрактара и как результат влияния Ахмеда, который отличался неумеренной лестью. Кроме того, Кёсе Ахмед стал брать кредиты у Манука и выдавать Мустафе как свои, задолжал столько, что хоть жалуйся Мустафе. Но тогда рассорятся все. И Рамизу паше не нравится всё это… Как не хватало Мануку умного и рассудительного Рамиза! Надо найти его и вызвать в Стамбул. Надо Ахмеда уговорить встретиться с Мустафой и прочитать нотацию. Хотя Байрактар всегда считался именно с ним, Мануком.
Еще раз навестив Байрактара и не сумев переубедить его оставить Константинополь и встать во главе своей армии, разочарованный и злой, Манук уехал. Погос безнадежно качал головой, когда Манук сам себя спрашивал вслух:
– Что случилось? Почему Мустафа-паша как с цепи сорвался? Ведь договаривались, как именно надо действовать. Тогда он соглашался во всём, был с нами, сам говорил – медленно буду поворачивать на танзимат. А стал всех убивать и настроил против себя даже гарем султана. Эсму, сестру Селима, взял в жены и тут же с рабынями ночи напролёт проводит… Разве султанша Эсма позволит не считаться с нею? С женщинами гарема шутить нельзя…
Деликатный Месроп рассказал, что паша изменился до неузнаваемости. Все помнят, что, когда Рамиз советовал отрубить султану Мустафе голову, чтоб не помешал, Байрактар грубо оборвал его со словами: «Ben bir erkek fahi;e de;ilim!»* А сколько голов отрубил вместо всего лишь одной султанской! Приказал весь гарем зашить в мешки и ночью выбросить в пролив…
– Лучше бы с янычарами поласковей, да похитрей бы… Больше собранными драгоценностями своими стал заниматься… – посетовал Месроп.
Эх, власть! Выходит, только власти домогался Мустафа... Получил свою власть, и вместо того, чтобы употребить её для реформ, султанские замашки в ход пустил: рабыни, гарем, отрубленные головы… Не может остановиться в своей мести за убитого султана. Как свирепо и беспощадно он уничтожает всех участников переворота 1807 года! Новый янычарский ага казнит в Эдирне по 50-100 янычар ежедневно. Теперь за бывших соратников принялся, стал устранять не только врагов, но и любых предполагаемых соперников, капудан-пашу в отставку отправил. А еничери не спят…
Манук не хотел ссориться ни с Ахмедом, ни с великим визирем, но оставаться в Стамбуле он больше не мог. Поспешил обратно, настолько расстроенный, что даже не встретился в церкви со священниками, хотя договаривался.
– Погос, никак им деньги нужны… Вот два кисета по 500 пиастров. Отдашь, скажи, пусть простят меня – очень спешу.
И грустный, весь в тревожных думах, сел в повозку.
Спустя две-три недели Мустафа-паша опомнился. Он давно позабыл, что наговорил другу, а что помнил – о том пожалел: все-таки османский армянин не воин, похоже, убивать боится, отрезанные головы ему не нравятся. Не стоит терять друга из-за такой мелочи. Да и с русскими надо договариваться, срок подходит. Они как бельмо на глазу, хитрые да изворотливые, один Манук-бей понимает их ходы и объяснения. То одно хотят, то другое, то с франками, то с австрийцами… Как раз повод, чтобы перед другом повиниться.
Мустафа написал Мануку короткое письмо:

Письмо Байрактара Манук-бею от 14 сентября 1808 г.
«Мой верный и сиятельный Манук-бей!
Через Кючюк татар Халила получил ваши строки. Если на Дунае и в Рушчуке ваше отсутствие не повредит вашим делам, считаю предпочтительным, чтобы вы находились в Константинополе. Но вы можете поступить так, как считаете необходимым. Мустафа Байрактар»4.
В тот же день Мустафа переслал Манук-бею также свои «инструкции», как и что говорить Прозоровскому относительно условий мирного договора. Письмо Байрактара указывает на незаурядные дипломатические способности Мустафы, несмотря на всю его провинциальность и неграмотность. Он разгадал дипломатическую вязь эпистол Прозоровского и довольно бесхитростно высказывает свои соображения.

Письмо Байрактара Манук-бею от 14 сентября 1808 г. Стамбул
«Присылаю вам кое-что, если сочтёте нужным, передайте Прозоровскому.
Скажете ему, что мой повелитель (великий визирь) раньше о некоторых вещах не имел необходимых сведений. Полная склонность к России и его недовольство Францией известны, но от него было скрыто истинное положение вещей.
Однако, придя к власти, он, мой повелитель (великий визирь), обнаружил, что генерал Себастиани после своего прибытия в Стамбул сделал всё возможное, чтобы сблизить Османскую империю с Францией посредством разжигания русско-турецкой войны.
Но Селим не хотел воевать с Россией. Себастиани пустил в ход обман и угрозы, потрясал якобы проверенными сведениями из Петербурга, России и Англии, уговорил Селима, что у русских войск злостные намерения и они укрепляются вдоль Дуная. Турция хотела ограничиться незначительными мерами, но в ответ Россия заняла наши земли, а Англия подошла к Стамбулу.
Сейчас франки, как из Парижа, так и в Стамбуле, пробуют убедить Махмуда в злонамерениях России и обещают всё войско из Польши направить в помощь Стамбулу.
Наш повелитель (великий визирь), изучив всё это, понял, что с Парижем ему не по пути. С другой стороны, из-за Испании Наполеон опять стал возбуждать вражду нашего падишаха к России. Но знайте, что наш повелитель падишах хочет дружить со своим давним русским соседом.
Да вот только с вашей стороны, – скажите ему (Прозоровскому), – никаких шагов не сделано, чтобы падишах мог ответить.
Без сомнения, мирный договор сегодня удобен для обеих сторон… Сообщите ваши соображения, чтобы найти пути самого выгодного результата. Так что решайте, что продиктует ваша мудрость.
Мустафа».
На конверте написано: «Достойному славы и уважения Манук-бею, который находится в Бухаресте», и приписано по-французски: «г-ну Манук-бею в Бухаресте»5.

В секретной инструкции, полученной Манук-беем от Байрактара, переданной Бервицу 31 августа 1808 года, великий визирь писал, что «Русский двор может быть вполне уверен в намерениях Порты». Инструкция, которая появилась в результате дипломатической работы «рушчукских друзей», ясно давала понять, что при сегодняшнем Наполеоне мир одинаково был нужен и выгоден как для Турции, так и для России6.
Трудно описать разочарование Прозоровского. Он так хотел спровоцировать турок хоть на какое-нибудь нападение, а Байрактар не попался на живца. Манук предостерегал: «Сербию не трогай!».  Рамиз осаживал: «Ни в коем случае не нападать на Россию!». А сам Байрактар говорил: «Турецкий народ уступки княжеств не потерпит», прекрасно оценивая материальные стороны балканских владений. Мустафа-паша был занят строительством новой империи. Прозоровский докладывал Александру, что «усилия великого визиря, хоть и бесчеловечны, но результативны. И если ему и дальше удастся усилять армию, с ним будет затруднительно воевать». Тем более что агенты доносили: Байрактар будет избегать генеральных сражений и станет вести партизанскую войну в своём «разбойничьем» духе. А стремление к миру Прозоровский объяснил слабостью противника и решил, что как раз настало время требовать княжества. Впрочем, он считал вопрос княжеств вполне решенным.
Мустафа-паша приготовил Манук-бею царский подарок – предложил султану Махмуду пожаловать уже драгоману Порты еще и титул князя Молдовы, напомнив султану, что все выплаты и жалованье войск, их обеспечение и довольствие лежат на Мануке.
Махмуд II благосклонно отнесся к представлению визиря, и Мустафа-паша срочно вызвал в Стамбул Манук-бея, который только что доехал домой.
В письме Байрактар поздравлял друга с высочайшим для иноверца титулом князя и просил приехать, чтобы он сам, визирь, воздал соответствующие случаю почести и наградил его.
…После того как волнения мятежников прекратились, новый великий визирь поручил мне вести переговоры с русскими без посредничества третьих государств и выйти на Прозоровского. Я стал активно работать в этом направлении, об этом хорошо знал султан Махмуд, который приказал визирю присвоить мне титул князя. У меня есть его фирман и письмо великого визиря, где он сообщил об этом.
Из письма Манук-бея Овакиму Лазареву.

Биографы Манука (Мсер Мсерянц, Гевонд Овнанян, Акоп Сируни, Фаньян) высказывают разные мнения о значении этого титула для Манука. Вряд ли титул «князя Молдовы» означал должность воеводы княжества, тем более, что должность эту уже больше года занимал фанариот Скарлат Каллимаки. Скорее всего, насколько видно из архивных материалов, это было звание, не дающее должности. Конечно, если бы не трагические события, последовавшие сразу после последнего приезда Манук-бея в Стамбул, Манук, может быть, и стал бы войводом.
Тем не менее, от титула Манук-бей, неожиданно для дворца, отказался, возможно, предвидя злобу и недружественное отношение греков к такому назначению, считавшемуся традиционным только для фанариотов. Кроме того судьба друга Манука – Константина Ипсиланти и его престарелого отца Александра, казненного после пыток в Стамбуле, явно не вдохновляла к княжескому званию. Чем выше взлетишь в этом государстве, тем опасней и ближе плаха.
Возможно, Манук шестым чувством уже чуял поражение Мустафы. Но что бы там ни было, Манук-бей отблагодарил султана Махмуда и, к недоумению многих, попытался отказаться от невиданной для армянина чести – титула князя.
По словам Манука, которые приводит верный Папик, сопровождавший его в поездках, султан Махмуд принял Манука очень ласково, осведомился о здоровье, спросил, «что слышно о русских», а учтивый Манук в цветистых выражениях отвечал на его вопросы.
Но когда Махмуд, слегка возвысив голос, объявил, что решено назначить его воеводом Молдавии, Манук столь же учтиво дослушал фирман до конца, пал ниц перед троном и, поцеловав подол султана, воскликнул:
– Мой благоденствующий падишах, да будут велики твои деяния! Я очень благодарен за столь высокую честь, пожалованную вашему верному слуге! Но для меня будет еще большей честью, если великий падишах оставит меня при Мустафа-паше, с которым меня может разлучить только смерть!7
И добавил:
– Да продлит Аллах священные дни ваши! В Молдавии на этом месте правит ваш преданный слуга, Скарлат Каллимаки, и да продлит Аллах его дни!
Надо полагать, султан онемел от удивления, так как не помнил другого такого случая и не знал, что ответить. Махмуд II, полутурок-полуфранцуз8, был в курсе, что именно Манук-бей противился тому, чтобы Мустафа-паша стал великим визирем, и поначалу Мустафа отнекивался… Но султан Махмуд убедил пашу, что он сам молод и ему нужен ум и опыт Мустафы. Да, видимо, иноверец не может постичь глубину османского величия. С интересом разглядывая красивого, улыбчивого Манука, он незаметным движением подал знак внести чубуки и кофе… А оставшись наедине с Мустафой, султан Махмуд покачал головой и с завистью произнёс: «Такая преданность! Его ум виден с первого взгляда! Конечно, этот человек из нации Иисуса заслужил доверие, и ты должен прислушиваться к его доводам!»

Глава 21
О том, как богопротивные интриги и злонамеренность отдельных лиц могут повернуть колёсико истории вспять.

Готовясь ехать в Стамбул по приглашению Мустафы, Манук пребывал в тяжких раздумьях, перед ним стоял судьбоносный выбор. В прошлый раз ему очень не понравилась атмосфера в городе. Многое изменилось – и сам Байрактар, и его окружение, где появилось много новых и ненадежных людей.
Очень не понравилась Манук-бею жизнь, которую стал вести Байрактар во дворце и за его стенами. Друг коротко, но выразительно перечислял, кому отрубил головы, кого казнил… Жестокая и кровавая чистка янычар, порой без доказательства вины, но для устрашения, привела Манука к мысли, что поговорить надо в гораздо более спокойных условиях, хотя загодя он был уверен, что уже никакой разговор ничего не даст. Байрактаром стал управлять инстинкт власти, никаких слов он не слышал… Да, он нашел и отомстил убийцам Терсеникли-оглу – некоему Хафызу из айянской свиты, действовавшему по наущению Сало (Хромого Сулеймана), – изрубив обоих после допроса. Чтобы избежать слухов о своей причастности, Байрактар довёл это дело до конца. Но Мустафа начал большие реформы, не договорившись с улемами1, несмотря на предупреждения Манука: «Сделай улемов своими соратниками, без улемов ничего не выйдет!»
Ехать надо сейчас же, пока Мустафа очнулся и не только вспомнил о Мануке, но и создал такие условия, о которых тот не смел даже мечтать. Но тогда надо расставаться и с рушчукскими друзьями и партнерами, родными и близкими. А их было великое множество. Манука знали и любили далеко за пределами придунайских долин. Армяне-путешественники по дороге в Европу через Трансильванию всегда останавливались только у него, получая не только кров и стол2. Его гостеприимством щедро пользовались и русские дипломаты, любовно называя «наш Бей-заде».
Так как все его торговые интересы сходились в Рушчуке и в Бухаресте, то подолгу отсутствовать он не мог. В то же время ни в коем случае нельзя оставлять Байрактара одного, чтобы тот не сделал новых ошибок. Только там, находясь в Константинополе, можно еще спасти и визиря, и их общее дело, да и самого себя, ставшего заложником байрактаровской беспечности. Визирь стал легко подпадать под влияние разных льстецов и лицемеров. Манук умел убеждать, но наветы были не по его части и вызывали у него только брезгливость.
Две-три недели он приводил все свои рушчукские дела в порядок, собираясь пробыть в Стамбуле долго, несколько месяцев. Хотя интуиция подсказывала, что ничего хорошего из этой затеи уже не получится. Визирь слишком увяз и в своей ненависти, и в ненависти окружения, сам он вылезти не сможет. Нет, надо ехать и уговорить его отказаться от должности визиря, опасной для них обоих. Пусть султан Махмуд правит без него. Если у Мустафы будет армия под рукой, Махмуду ничего не угрожает3. Но пока визирь во дворце без армии, еничери – грозная сила. Всех своих лучших друзей отдалил он своим жестоким обращением с несогласными. Эти реформы расплодили огромное количество врагов – улемов, ямаков, униженных и обездоленных еничери, объединили их друг с другом. И все они считали причиной своих несчастий только одного человека – великого визиря Мустафа-пашу Байрактара. И всех нас тоже, – горько размышлял Манук-бей…
В Константинополь он отправился с Папиком Ягубичем.
16 октября 1808 года Манук-бей совершил торжественный въезд в столицу в сопровождении целого кортежа армян с огромным количеством сопровождающей охраны – наряженных в разноцветные одежды конников. Вместе с ним в Константинополь приехали Погос Себастьян и Бибика Россети (Россети служил у господаря, затем уехал в Силистрию в армию Мустафы и помогал ему в дипломатической переписке).
Надо было видеть, с какой пышностью встречали Манук-бея, какой грандиозный приём в честь своего кумира устроили константинопольские армяне!
Восторженно встречала его многочисленная армянская колония Константинополя. Купцы предвкушали большие льготы благодаря своему кумиру. Духовенство надеялось через него решить в свою пользу нескончаемые, доходящие до драки противоречия с греческой и русской православными епархиями.
Вся процессия направилась в Порту, где Манук-бей официально вступил в должность Драгомана, впервые в истории Турции не грека-фанариота, а армянина. Появление Манук-бея вызвало сенсацию и в Константинополе4. Он уже мог открыто приобщиться к государственным делам и присутствовать на всех приемах иностранных представителей.
Армянская общественность в Константинополе была на вершине счастья, так как всерьёз рассчитывала получить от великого визиря фирман на исключительное обладание святыми местами в Иерусалиме. Священники в один голос стали жаловаться Мануку на то, что греческий митрополит Калинкос принял престол 12 сентября 1808 года, причем при содействии дивана великого визиря. Потрясая листками, они показывали те места из письма Кипрского монаха, где клевещут и на Манука, и на Байрактара, а уж самих священнослужителей и вовсе с землей ровняют!
Епископ протянул листки Мануку и сделал знак худому дьяку, который только и ждал разрешения и, торжественно вытянувшись вперед, заунывным голосом стал читать монахову кляузу:
«В 1808 году было перемирие в войне между Русскими и Оттоманами, так называемый Мустафа-Байрактар сделался самозванным наместником царства, и царем был скорее он, чем Махмут. Армяне повесили на цепь, висящую против Святой кувуклии гробницы Богоматери,  еще другие свои лампады…
В Иерусалиме рассказывали, что Рушчукли Мустафа-паша завладел Константинополем и все делается по его желанию, что в большой силе у него вышеупомянутый сараф, армянин Манук – Манук сараф-паша и остальные находящиеся при нем лица, все Армяне. Слух этот побудил Армян в Иерусалиме начать бессмысленные и безумные и богопротивные интриги злонамеренности отдельных лиц; а в Константинополе… всесильный Мустафа-паша и Манук, они старались приводить в исполнение свои злые умыслы, так как им помогал Мустафа. Тогда и Армяне почти стали царствовать; ибо Байрактар, имея сарафом некоего Армянина по имени Манук, управлял кормилом царства при помощи его совета и руководства. Армяне же, найдя такого посредника как Манук, всячески старались при помощи царских повелений приобрести главенство над всеми святынями. В конце Сентября царские указы были написаны, а священный храм Воскресения Христова был сожжен ими, богоненавистниками, 30 сентября 1808 г. в Четверг. Они сделали это, чтобы иметь предлог восстановить храм, так как у них было много денег, и они тогда оказались бы строителями его»5.
Манук-бей не без содрогания послушал про свою «богопротивность», поспешно перекрестился и, помня, что эти дрязги вокруг кувуклии нескончаемы и длятся веками, устало пообещал ещё денег …

Некоторые реформы, очень важные для христиан, Байрактар уже успел провести. Некоторые вековые дискриминационные законы для зимми нуждались в послаблении. Сбор «хараджа» был передан греческой и армянской патриархиям. Было бы наивно предполагать, что положение райи изменилось от этого. Теперь билетами на харадж будут злоупотреблять фанариоты и армянское духовенство. Но христианам такие послабления понравились. Да и в айянлыках уже стали проявлять достаточную веротерпимость, румелийские айяны стали благоволить к торговцам и банкирам среди христиан, чтобы отвлечь их симпатии от русского царя. Но для Константинополя это было новшеством. Хотя надо отметить, что армяне, проживающие в Константинополе, всё же пользовались некоторой поддержкой султана.
– Манук-ага, кроме суммы в 140 кисетов, полагающихся за должность в казну (1 кисет – 500 пиастров золотом), митрополит заплатил сверху еще 200 кисетов за право поменять нескольких священников.
Манук сильно рассердился, узнав об этом. Пятно за взяточничество ложилось на его друга, который отличался честностью и взяток не брал. Еще будучи в Рушчуке, он очень возмущался происходящими злоупотреблениями. Рассказав об этом оставшемуся в Рушчуке айяном Кёсе Ахмеду, он добавил, что незаконное вмешательство дивана в дела церкви вредит Байрактару и его честному имени.
– Манук ага, разве кто-нибудь из них думает о Байрактаре и его имени! – воскликнул Кёсе-Кейа, – разве они друзья ему! Мухи на столе со съестным! Его друг – это ты, а тебя, даже тебя он перестал слушать… Вот ты меня уговорил пойти к нему, а он меня… выгнал! Сказал, что в следующий раз снесёт голову… – сокрушенно добавил Ахмед.
Манук сразу отправился в визирские покои, поскольку там его ждало немало рушчукских друзей. Встреча была очень теплой и искренней. Манук встал на колени перед Байрактаром и, поцеловав край его халата, почтительно поблагодарил друга за оказанную честь, уверяя, что всю жизнь будет благодарен падишаху и великому визирю и постарается дальнейшей жизнью оправдать все эти награды.
Мустафа-паша отвел друга в диван, где сидели близкие и хорошо знакомые ему рушчукские друзья, стал расспрашивать Манук-бея о текущих делах. Потом обсуждали разные вопросы. Все говорили только о своём, противореча другим. Не было единого мнения, как раньше.

Глава 22
О том, что союзы ярких и талантливых людей почему-то чаще всего распадаются.

Манук-бей нашел, что Мустафа-паша во дворце не защищен, и опять предложил ему отказаться от должности великого визиря.
– Чтобы обрадовать моего заклятого врага Мустафу Челибея?
Прежний великий визирь – сверженный с престола Мустафа Челибей, которого сменил Мустафа, – был ограблен начисто, лишен всех своих имений и отправлен в Измаил, где и оставался со своими приближенными в постоянном страхе за свою жизнь, в ожидании приказаний Пегливана.
Мустафа паша уже предпочел забыть, как он обманул и унизил верховного визиря Мустафу Челеби (Челибея), выслав подальше от глаз. После того как 23 июля 1808 года султан Махмуд подписал хатт-и-шериф о назначении Байрактара «главнокомандующим всеми войсками и Главным инспектором над всеми губернаторами Румелии и Анатолии с предоставлением ему права заключать мир и объявлять войну», великий визирь Челеби-паша стал ничтожеством и его заклятым врагом. Такой «генералиссимусной» должности в Османской империи отродясь не было, и невиданный хатт-и-шериф очень многих сделал потенциальными врагами Байрактара.
– Mustafa, Mustafa, Istanbulda senin i;in tehlikelidir!* Тебе надо перебраться в Адрианополь, в визирскую ставку, поближе к армии. Махмуда без тебя не тронут. Вот если б Селим был жив, он бы уговорил тебя…
Мустафа нахмурился, услышав имя Селима, в гибели которого считал себя виновным. Но Манук готов был напомнить еще и то, что и тогда Мустафа пренебрег предупреждениями Рамиза. Дальновидный Рамиз-паша несколько раз объяснял и доказывал Байрактару, что присутствие Мустафы IV во дворце опасно для Селима, но Мустафа-паша отмахивался от этой идеи.
– В Адрианополе твоя ставка, ты можешь находиться там, скоро истекает срок перемирия с Россией, – опять принялся увещевать Манук.
Но храбрый и отважный воин Мустафа даже помыслить не мог, что трусливо отступит назад, к своему войску. Слишком прямолинейный, он рассматривал этот маневр как отступление и недостойный позор. Опутанный доселе неведомыми ему дворцовыми интригами, лестью и пороками гаремной жизни, утопая в потоках лести, великий визирь утратил ценнейшее качество человека во власти – чувство опасности ее утраты.
Друзья давно оставили их одних, потеряв надежду образумить поверившего в своё всесилие визиря. Манук также истратил все запасы своего красноречия, вдруг отчетливо осознав, что он проиграл сам и сидит рядом с проигравшим. Невежество и неграмотность прямолинейного Байрактара сделали своё черное дело. Мануку казалось, что, начав учиться, Мустафа пойдёт дальше. Выходит, целью его была власть, которой он даже не способен распорядиться и может потерять в любую минуту, сведя на нет столько усилий всех его соратников.
Даже предупрежденный о заговоре янычар верным ему Пегливаном, Байрактар не чувствовал пределов своих возможностей, недооценивал силу противника.
– Янычары сейчас похожи на трусливых крыс! Они ничего не смогут мне сделать! Махмуд доверяет только мне, я сделал его падишахом! Мы спасли ему жизнь! И народ меня любит, я успел сделать им столько добра!
– Мустафа, это так, но янычары еще сильны, их поддерживают ямаки, а твоё войско далеко. И голь, которой ты сделал столько добра, никогда его не помнит, а сейчас поддерживает улемов!
Манук-бей каждый день приходил в сераль и мягко, стараясь не разозлить друга, открывал ему истины простого восточного единоборства, а на самом деле – и почти всегда – многоборья. Во дворце у «рушчукских друзей» доверенных лиц почти не было, в гареме, который, по сути дела, управлял султанатом, тоже не было своих людей1. А бесхитростный Байрактар, неплохо разбирающийся во внешней политике, пренебрегал элементарными понятиями о дворцовых интригах и необходимостью создания связей и с черными евнухами, и с валиде, и с шейх-улемом…
– Одному ничего не сделать, надо своих людей везде расставить, и без ушей не обойтись – базар кишит соглядатаями, все на тебя работать должны…
Кажется, Байрактар успокоился, равнодушно слушал о множестве интриг, плетущихся вокруг сераля, но выуживал из рассказов только имена тех, кого стоило наказать. Друзей больше не было. Байрактар, как и все реформаторы, стал считать себя спасителем империи.
И действительно, многое из того, что они задумали в Рушчуке с Рамизом-эфенди и Манук-беем, было сделано. Байрактар сумел сблизить айянов и пашей, объединил их «Клятвой», успокоил и примирил на время болгарских разбойников, хорошо ему знакомых. Он обласкал жителей столицы, казался другом христиан; при нем господствовали изобилие и довольство. Быстрый и правый суд жестоко обращался со знатными особами, когда их находили виновными, и многих из них, даже в серале, заставлял уплачивать долги, до сего безнадежно требуемые. Такой честный суд был совсем не в обычае для Турции. Власть Байрактара, так разумно направленная, особенная любовь к народу, забота о назначении цен на предметы первой необходимости дали прекрасные результаты. Мустафа-визирь стал всеми любим.
Оставалось заключить мир с Россией, и он уже казался бы себе единственным вершителем судеб османлиев. Даже султан Махмуд стал замечать, что находится в тени великого визиря. И султанская любовь стала таять.
А вскоре кругом осталась одна зависть, черная и вполне объяснимая. Улемы возненавидели его за то, что визирь урезал их доходы от мечетей во славу реформ. «Безбилетные»2 янычары уже открыто выставляли пустые котлы у дверей разоренных нищетой и реформами казарм, не расходясь даже по ночам. А фанатично религиозная стамбульская чернь ждала, когда кто-нибудь кинет клич. Тогда можно поживиться. Правда, всего лишь куском хлеба, но каждый грабит по своему карману…
Теперь и Мустафа стал сожалеть, что оставил в Стамбуле всего 16 тысяч сейменов и направил 50 тысяч воинов в Рушчук помочь отбиться от Виддинского паши, непонятно почему напавшего на рушчукцев. Позже выяснилось, что это было подстроено заговорщиками для отвлечения основного войска. Кто диктовал все ходы заговорщиков, понять трудно, но Виддинский айян дружил с франками, а великий визирь их недолюбливал. Кажется, Мустафа прозрел. Вокруг были одни заговорщики и враги!
– Манук, Рамиз, как вернуть начало! – простонал он.
Пожалуй, поражение Мустафы было бы выгодно всем. Байрактар со своим прорусским драгоманом, о влиянии которого на визиря было давно известно, никак не устраивал французов, уже знавших, что делать с русскими3.
Сильная Порта, разумеется, тоже не устраивала французского императора, вынашивавшего планы раздела Турции. Игры с Виддинским айяном, большим «другом» Наполеона, явно указывали на эти его планы.
Те же мысли владели русскими дипломатическими и военными умами. Ведь реформы были направлены на усиление армии…4
В начале октября 1808 года великий визирь продолжал свои реформы по укреплению государства и армии. Он пригласил в Стамбул всех айянов и пашей, военных и административных руководителей со всей империи, чтобы с ними обсудить, что надо сделать, чтобы в империи воцарился порядок. Все сошлись на том, что порядок каждый у себя должен обеспечить сам, а преследовать и изгонять следует только тех янычар, кто себя проявил плохим воином. То есть тотального уничтожения пока не предполагалось. Сделал это двадцать лет спустя тот же султан Махмуд, самым жестоким образом уничтожив более 40 тысяч янычар5.
Решили также создать сейменскую милицию, на манер королевской гвардиий. Затем все важные паши и айяны со всей Османской империи, в присутствии визиря получив дорогие подарки от султана, разъехались по своим владениям. Байрактар с воодушевлением рассказывал об этом Манук-бею, который с некоторой долей скепсиса, тем не менее одобрил единство хозяев. Но вряд ли те были очень уж искренни, так не бывает, – предупредил он Мустафу. Да и потом, им же ничего не грозило. А янычары не успокоились. Наоборот, теперь их раздражало то, что начальниками назначили сейменов.
Ночью, несмотря на ласки юной наложницы, Байрактар впервые явственно ощутил своё одиночество. Перебирая события последних дней и разъяснения Манука, он понял, что его приказы никто и не думает исполнять. Народу, на любовь которого он рассчитывает, они не нужны, а янычар сеймены еще больше разъярили. И друзья не одобряют все, что он делает или не делает…
Мустафа не нашел ничего лучше, чем предаться разврату и топить неприятности в шумных увеселениях. Из старых и верных друзей никто не поддерживал такое времяпрепровождение, и вскоре вокруг него остались одни евнухи и наложницы… Так людей, стоящих у власти, настигает одиночество…
А Прозоровский не спал, ворочался и уже даже стал спешить с мирным договором. И 12 ноября в Стамбул из Петербурга прибыл курьер, а уже 13 ноября 1808 года Манук-бей через верного Погоса известил Мустафу о том, что от Прозоровского приехал курьер, офицер Краснокутский, и привез от князя письмо. Манук тотчас отвел капитана к визирю. (Манук увёз это письмо с собой, когда бежал из Турции, как и ответ Мустафа-паши Прозоровскому, написанный 13 ноября 1808 года)7,8.
Действительно, Байрактара невозможно было узнать. Лёгкая эйфория от проделанной работы, как это и бывает после захвата власти, настолько вскружила ему голову, что никакие предупреждения о готовящемся заговоре не убеждали его. Между друзьями произошел очень жесткий разговор. Манука не устраивало решительно всё. Увеселения, казни, сейменские реформы, которые он предлагал ввести плавно, не унижая янычар. Этот «Союз айянов и пашей», без своей армии, верной, которая всегда рядом…
Но Мустафа-паша уже считал янычар побежденными и отмахивался от всего, что касалось опасности.
– Мы же договаривались, не нужен тебе Стамбул! Подальше от этого змеиного гнезда!
– Я не мог отказать султану! Разве тебе неизвестно, почему? Сначала и я не хотел, но теперь все спокойно!
– Вот потому, что спокойно – хотя это не так, – зачем тебе возле султана околачиваться? Это же не Селим, от этого всё, что хочешь, можно ожидать. Виддин никуда не делся, мало там у нас своих разбойников и своих вопросов? Я тебе сколько раз говорил, Мустафу надо арестовать! Опять не послушался, Селима потеряли! А сейчас армию свою куда отослал, где расположил?
Мустафа вздрогнул, услышав в очередной раз упреки за смерть Селима. Его совесть и так восставала против этой своей ошибки. Он зажал руками уши и закричал:
– Всё, больше не могу! Мне они ничего не смогут сделать! Если ты боишься, уезжай в Рушчук без меня! Это ты свободен. А я осман, – добавил он не то с гордостью, не то с грустью.
– Но этого русского куда денем? – опять встрепенулся Мустафа, вспомнив про приехавшего русского курьера. – Голова кругом идет, русские сидят и ждут, когда перейдут Дануб. Вези его к себе, скажи, «завтра», они любят это слово… Красивый вечер устрой, чтобы Стамбул запомнил. Зря ты этот город не любишь, это мечта всей моей жизни – быть хозяином в этом дворце… А пока я с твоим улемом посижу…
На прощание они, как обычно, расцеловались, и Манук стал собираться в Ортакёй8.
Не видя больше выхода, Манук-бей кинулся в ноги другу, на коленях умоляя или отозвать войска, или уехать из Стамбула, слезно заклиная поверить, что приближается буря.
Но Мустафа-паша больше не слушал и, не глядя на Манука, потребовал замолчать, если тот не хочет разделить судьбу остальных.
– Знаешь, что я сказал Ахмеду? То же самое могу тебе пообещать!
Бывший янычар, перенявший и знавший только одно ремесло – убивать непокорных или врагов, других методов не видел. Оказавшись у кормила власти волею не случая, но победы, янычар стал слишком неуправляем. Ведь эти привычки выковывались веками. И бывших янычар не бывает…
Манук опустил руки, молящие о спасении. Он смолк, решив больше не возвращаться к этому вопросу, явственно видя, что теряет всё – и друга, и мечты, и богатство.
После этого дня в палаты к визирю Манук решил больше не заходить, уехал в Ортакёй8, с тревогой вслушиваясь в шум разворошенного города.
Но друга одного не оставил, остался. Отъезд оказался бы постыдным бегством после этого разговора. Всё же Манук-бей был вызван в Константинополь не только для вручения почетного звания. Скоро предстояли переговоры о мире с русскими, ожидался приезд курьера из Петербурга, и надо было его встретить и разобраться, какие условия предлагает император России и с какими из них нельзя соглашаться ни в коем случае.

Недовольство росло, невероятные слухи ползли по Стамбулу, и в воздухе уже витала смертоносная опасность. Манук-бей снова долго и упорно уговаривал отступить в ставку, но Байрактар уверил, что хочет встретиться и поговорить с шейх-улемом – как раз и договорится о поддержке. Манук-бей покачал головой и попросил его после улема уехать в Адрианополь. Но паша, почти перейдя на крик, и на этот раз отвел его страхи, с гордостью объяснив, что он не боится «презренной толпы поджигателей и грузчиков» и силен как никогда.
«Ночь предопределения» приближалась с неумолимой быстротой, Манук-бей интуитивно отъехал подальше от Стамбула и расположился в вилле на Босфоре, в Ортакёе. Войско паши отбило нападение разбойных банд Молла-паши, но должно было остаться там, на Дунае, обнажив все тылы визиря, который остался беззащитным в огромном пространстве, где янычарская вольница так единодушно ненавидела его и жаждала расправы.