Три молнии

Три молнии

Само собой, я был первым, кто понял, что полетов сегодня не будет. Один я, один на две эскадрильи, умею гадать по картам, мокрым и вредным простыням, что выдает факсимильный аппарат, неутомимый невзрачный трудяга, занимающий почетное место в каморке полевой метеостанции, далее для простоты ПМСке. Я  первым вижу, что  задумало небо, что грядет, идет, надвигается, что от туч сегодня отбоя не будет, что ливни  прополощут полевой аэродром, что отбой полетов – это лучшее командирское решение. Что же, добрый  дождь в ту пору, когда сев закончился, а сенокос еще не начинался, непременно обрадует секретаря райкома, председателя колхоза, тракториста, комбайнера, и хозяина приусадебного участка. И лишь слегка небесный каприз расстроит не отлетавших своих часов, курсантов.
Итак, сегодня полетов не будет, завтра по плану день наземной подготовки. Командир может перенести сегодняшнюю программу на завтра. Но погода и завтра будет благоприятствовать землепашцам, а не летчикам. А послезавтра – воскресенье. Летать нельзя.  Перенесет командир полеты на понедельник или будет ловить счастья в субботу, это занимательная  военная тайна, которую  хорошо бы у кого-нибудь выведать.  Потому что до понедельника три дня, потому что можно сделать «кругом», и сняться с места, и исчезнуть до воскресного вечера. Это ли не подарок небес! Впервые за полгода, что я успел отслужить в авиации в несерьезной для кадровых военных роли офицера- двухгодичника.  А вот и начальник сборов, командир эскадрильи подполковник Бык, человек без выкрутасов. На построениях и прочих громогласных мероприятиях он, конечно, корчил из себя командира, но стоило удалиться от плаца, и в интонации его голоса появлялось что-то вроде: «Конечно, субординацию надо соблюдать, но в бане все голые». Сегодня он и вовсе не хотел слушать официального доклада, слишком был озабочен. С одной стороны, курсантов надо учить, а для этого надлежит летать и летать. С другой, опыт показывает, что за три дня хорошей погоды можно легко наверстать упущенное, а торчать на аэродроме всем составом и выискивать в небе просветы – это впустую тратить горючее, нервы  и прочее. В такие дни как сегодня лучше всего отправить солдат на благоустройство всего, что можно  благоустроить под дождем, а курсантов загнать в классы, и изводить наземными занятиями до головной боли или до улучшения погоды, что первое грянет. Товарищ подполковник выслушал лейтенанта, стоя у стола, сел, попросил чаю и задумался. В мыслях он, возможно, пролетал сквозь грозовые тучи со всем их вертикальным развитием, и молнии не могли его догнать. Вместо грома зазвонил телефон. В сомнения комэски вмешался командир полка, руководивший сборами на расстоянии. Он выслушал мой доклад, положил трубку, и через минуту, приняв решение, начал искать через коммутатор начальника сборов, еще не допившего чай, щедро заваренный лейтенантской рукой.  Еще один звонок – это уже солдат с коммутатора соединил командира с начальником. Думать не надо: отбой полетов до понедельника, внеплановая проверка всей попавшейся под руку техники, занятия в классах, строевая подготовка, и что там еще прописывают против праздности. Я посмотрел на Быка: у него вместе с курсантами около четырехсот человек в подчинении. Во время полетов все знают, что нужно делать. Но сейчас он должен их чем-то занять. Не до погоды ему будет в ближайшие два дня. А у меня подчиненных нет, сам я непонятно к чему приписан, и моего отсутствия до поры никто не заметит. Не нужно афишировать своих намерений,  но и прятаться незачем: переоденься  и уходи. Это, конечно, нарушение дисциплины, но дисциплина, она и жива нарушениями, да и нарушение без дисциплины – не нарушение.
Тремя поездами и двумя автобусами, здесь перекусил, там прикемарил, сюда втиснулся, там приткнулся, Барнаул, Бийск, Горно-Алтайск, Манжерок, попутка до ручья: все за вечер, ночь и раннее утро.  Солнце июньское высоко, но до полудня есть время, Катунь катит камни, вокруг громоздятся горы. К этому ты и стремился. А то полгода на Алтае, а перед глазами одна степь. Расправил на валуне карту, сориентировался,  и пошел.
Полдня подъема на первую встречную гору не имеют отношения к дальнейшим событиям. Но я так отчаянно  сюда стремился, что не могу удержаться, я должен хотя бы в нескольких фразах рассказать о подъеме на гору, забыл как зовут, километрах в пятнадцати от Манжерока вверх по течению Катуни. Боюсь, больше не встретится в жизни сюжета для такого рассказа. Помню заваленное буреломом русло ручья. Воды в нем нет, но и сухим не назовешь: влага помнит лучшие бурчащие, звенящие пенистые времена, и собирается  в знакомых местах, и застаивается в воздухе. Скользко и душно, но нет, не жарко. Под ногами то крупная галька, то зализанная водой скала, то гладкие лоснящиеся живые стволы ясеня, вяза, рябины и не помню чего еще, прихваченные узловатыми корнями скальные плиты, заросли папоротника выше головы баскетболиста, лопухи со стеблем  толщиной в натруженную мужицкую руку, снова скалы, крупные ребристые камни под тонким слоем дерна. Открытые участки чередуются с лиственным лесом, и дождь то даст очередь, то затаится.  Солнышко подразнит и укутается в тучи.  Лес реже, трава гуще, стойкий, но не настойчивый хвойный дух  сменяется запахом брюквы с примесью высохшего меда, пропорции меняются при каждом порыве ветра, и поди – угадай, от каких цветов исходит та или иная составляющая. Вершинный взлет по острым камням, горным хребтам в миниатюре, высоко торчащим из скользкой, не выше голени, густо-зеленой, не знающей выцветания под солнцем, травы.  Гора царит над Катунью, но на вершине никаких следов пребывания местных туристов. Обычно такие знаковые точки венчают металлические пирамидки с плотно закрытой  металлической банкой для блокнота в основании.  А вершину, с которой видно и Манжерок, и пару притоков Катуни, обошли вниманием.
Но где Большой Алтай? – Я так надеялся его увидеть с вершины. Вот и тучи расступились, чтобы у наивного восходителя не осталось сомнений: от большого снежного Алтая нас отделяют многие хребты, долины и километры. Я смотрел  на северо-восток, одолевал взглядом дальний хребет, чтобы увидеть еще более отдаленный, тоже зеленый, но более густого оттенка, что-то вроде китайского пейзажа. Где-то за последним из последних хребтов должен находиться Китай, но самой отдаленной линии не было, за ней всегда стелилось что-то еще более недоступное. Все они вместе составляли предгорья, снежных гор я не заслужил. Под ногами течение Катуни с трудом угадывалось посреди каменистой поймы одного с водой светло-серого цвета. Отрезок шоссе превратился в шерстяную нитку, по которой поразительно быстро ползла вверх божья коровка – легковушка. Порыв ветра, сопровождаемый хлопком, как при входе поезда в тоннель, хлесткий заряд дождя, облака накрывают хребет за хребтом, подмигнула молния, гром докатился предупредительным шепотом: «Пора, и вправду, пора». И снова дождь то припустит, то отпустит, и гром лениво порыкивает в соседней долине, темнота не за горами, но лес гуще, папоротник выше, ручей зажужжал там, где днем лишь стоял влажный воздух, а вот и первый достигший слуха, рык  проехавшего по шоссе грузовика.  Шоссе, сумерки, до полной темноты полчаса. Взметнулась вверх рука, к обочине дружелюбно подкатил красный Москвич. Дверца со стороны пассажира приоткрылась, женский голос спросил, куда ехать.
- Вниз, куда довезете. Если до Горно-Алтайска,  уже хорошо.
- До Горно-Алтайска, дальше не можем, - вмешался голос водителя, знакомый, черт побери, голос.
Я влез на заднее сидение и узнал начальника сборов. Что же, и подполковники тянутся к свободе, бегают в самоволку, ездят по узкому шоссе в грозу, и жены их  в этом поддерживают. Едва мы тронулись,  как дождь рухнул на нас, заглушая рокот мотора, и усиливая рев набирающей силу, реки. И резко, решительно, разом стемнело. Все, что я успел разглядеть прежде, чем ливень перемешался с ночью, это прическу сидящей впереди женщины. Черные непослушные волосы чуть ниже плеч. Это не волосы – стихия. Никаких  хвостов, шпилек, завивок, косичек, не применимы к этой голове привычные парикмахерские приемы. Не сомневаюсь, что жена летчика время от времени прохаживается по волосам строптивым лишь ее руке поддающимся гребнем, но только для того, чтобы один хаос сменился другим. Волосы не торчат клочьями, не свиваются в кольца, они сами собой укладываются в новый, им одним понятный порядок. Это водопад или скорее, буруны, течение внезапно почерневшей Катуни. Это грозовая туча в безлунную ночь, бурлящее живущее по своим законам месиво, что разбивается о плечи, и стекает чуть ниже отдельными тонкими нитями. По   черной поверхности скользит, переливается, и отражается от нее  стремительно  усиливающийся свет встречной машины и мгновенный блеск молнии. Разряд, еще один, ярче, чаще, вспышки накладываются одна на другую, вплетаются в волосы, искрятся в ожидании грома, замешанного на реве реки.
Мое появление прервало разговор, этого не могли скрыть ни темнота, ни недобрый шум окружающего мира. В машине молчание, никто не берет на себя смелость перебить  красноречивую стихию. Тем более, что говорить надо достаточно громко. Жена наклонилась к мужу, чтобы положить голову на плечо, но это оказалось неудобно,  лишь прядь волос погладила шею водителя. Я почувствовал, как он улыбнулся. И она улыбнулась. Я видел перед собой контур женских плеч, но этого было довольно, чтобы понять, что женщина среднего  роста, и нет у нее ни длинных ног, ни пышной груди. Да и к чему атрибуты кричащей красоты при такой прическе? Ее вполне заурядная средняя фигура  была неотъемлема от турбулентных черных бурунов.
Но молчание наматывалось на колеса, липло к стеклам,  ни дождь, ни дворники не могли его смыть, и казалось, что сейчас машина забуксует в бессловесности, и надо что-то с этим делать, а то никуда не доедешь.
И я с аппетитом рассказал о подъеме на безымянную гору, разумеется, добавив в блюдо специй, каких не росло в Алтайских предгорьях. Я  поднимался в лоб по зализанной водными потоками скале, кое-где цепляясь за корни, протискивался в узкие щели между скал, перепрыгивал через более широкие, и все это на ветру или под дождем.
- Так что же ты, метеоролог, в такую погоду поперся в горы?
- А в какую погоду полетов нет?
- Вот и мы решили родню навестить, пока небеса к земле прижимают. Слушай, не обидишься, мы тебя только до Горно-Алтайска, у нас еще дела есть?
- О чем разговор, товарищ подполковник, вы и так меня выручили.
Подполковник остановился в десяти шагах от автовокзала, повернулся и пожал мне руку. Его жена тоже повернулась, и полные молний волосы чиркнули по двум сжатым рукам. Искры не получилось, но чувство общности осталось. Я пожелал им удачи в оставшихся делах, и проскользнул в зал ожидания, где провел сухую теплую ночь.
Удача моим попутчикам опять не улыбнулась. Об этом спустя пару недель рассказал врач наших сборов, завалившийся во время полетов в ПМСку на чай.
- Восемь лет живут, а детей нет.  Не оправдывает комэска свою фамилию.
Уж тут ничего не поделаешь. Если у человека фамилия Бык, то зваться ему  производителем, бороться против прозвища безнадежно.
Но доктору была известна  не только фамилия подполковника. Это он, нельзя же ему не верить, свел Наталью Бык с лучшим гинекологом Западной Сибири, и с тех пор с удовольствием ретранслировал сплетни. За всю красную армию не поручусь, но в авиации сплетник с погонами – часть жизни, и автор этих строк, боюсь, быстро свыкся с положением вещей. Вот и сейчас я, получается, занимаюсь пересказом сплетен, без которых рассказ был бы невозможен. В оправдание могу сказать лишь то, что советское время прошло и военные тайны тех времен – давно уже не тайны.
  Доктор придвинул к себе  кружку и пачку печенья, оглянулся на никогда не отдыхающий факсимильный аппарат, и рассказал, что товарищ подполковник, член КПСС, летчик с двухзначным  стажем и четырехзначным налетом, участник чемпионатов СССР по высшему пилотажу, и много что еще, ездил на днях куда-то в заоблачные края, на самую Китайскую границу, где его принимал без протокола лучший алтайский шаман. А у шаманов против любых напастей одно лекарство – настойка из мухоморов с забродившим облепиховым соком. Лишь крепость зелья, частота приема и отдельные травяные и ягодные добавки могут меняться в зависимости от характера немощи.
И сейчас, по прошествии должного времени, доктору известно из достоверных источников, что немедленного действия мухоморы не оказали. Но шаман, чтобы избежать возможных претензий, предупредил о такой возможности, и велел не ослаблять усилий. На этом месте предсказуемая усмешка доктора. А чтобы сохранялась иллюзия, что от колдуна есть толк, высокогорный доктор обставил лечение не всегда понятными ритуалами и ограничениями. Что-то вроде трех вздохов на рассвете, или требования на закате взяться за руки, и не моргая следить за уходящим солнцем. В нагрузку к ритуальным нелепостям, шаман велел нашему летчику до самого зачатия не пить ни грамма, даже пивной пены не нюхать. Вот он теперь на своей эскадрилье и отыгрывается.
Я  вспомнил, что на днях знакомый техник из эскадрильи Быка жаловался на участившиеся разносы, которые учинял подчиненным прежде вполне адекватный комэска. Построит личный состав, выведет из строя попавшегося на запахе прапорщика, и шипит на него: «Опустившшшшшийся ччччччеловек, товарищщщщщщщ прапорщщщщщик, ничччччтожжжжжество,  утопили в водке  вашшшшшшшу чччччесть и достоинство.  Объявляю вам предупрежжжжжждение  о не полном служжжжебном соответствии. Какой суд ччччести? У алкоголиков нет ччччести.  Встать в строй».
Поначалу окружающие недоумевали: комэска компанию любил, и тосты, и разговоры, и за женщин стоя до дна, и поддержать добрую полковую прибаутку, и вовремя остановиться, чего и другим советую.
И зачем он так?  В карьере ему это не поможет. В карьере помогут боевые товарищи, а он с ними вон как… .
Но когда докторские сплетни стали широко известны, многие закивали с одобрением: отчего бы всей эскадрильей не озаботиться беременностью жены командира? Говорили и посмеивались, и если здоровый армейский юмор доходил до товарища Быка, едва ли он обижался на товарищей по службе. Но были и такие, кто затаил обиду. Год-то на дворе был восемьдесят пятый, и антиалкогольная компания в масштабах эскадрильи накладывалась  на трезвую истерию вдоль и поперек не успевающей опохмелиться страны. И конечно, поведение комэски легко можно было принять за презираемое в мужском коллективе желание выслужиться. А этого не прощают. 
Но лето шло своим чередом, гремели грозы, сияло солнце, курсанты учились летать восемнадцать часов в сутки. Выходных больше не выдавалось, но я уже получил заряд бодрости, и мне было хорошо в моей ПМСке.  Офицер- двухгодичник – фигура карикатурная по определению, но метеоролог карикатурен вдвойне. А если это полевой аэродром, грунтовая полоса вдалеке от своей части, такой человек карикатурен в кубе. Сколько мне пришлось услышать шуток в свой адрес… . Но сколько мне всякого сходило с рук… . Впрочем, забавных историй с подобными подробностями предостаточно на форумах с армейскими байками.
Настал тот самый день, главный день моего рассказа. Солнце жарило во все горло, трава была суха как чувство жажды, на крыше моего служебного помещения через час после начала полетов  можно было вскипятить чай для первых гостей.  Дежурный солдат пододвинул ко мне колоду свеженьких карт: циклон, как обычно, зарождается над Черным морем, но идти ему до наших степей дней пять, если не выдохнется. Но давление падало, и данные радиозондирования показывали: будет гроза, каких этим летом не было, будет, будет, так и доложи.
Докладываю нагрянувшему в разгар полетов командиру полка: «Первую смену отлетаем, товарищ полковник, а потом кучево- дождевая облачность десять баллов, ветер порывами…».
- То есть, гроза?
- Коэффициент Вайтинга зашкаливает.
- В прошлый раз тоже зашкаливал, - голосом просителя припомнил командир – но ты сказал, что грозы не будет, и ее не было.
- Мне тогда чутье подсказало, что не будет. А теперь оно же мне говорит, что Вайтинг не врет.
- А мне начальник сборов доложил, что на сегодня шесть курсантов к самостоятельному полету… .
- Товарищ полковник, если бы это от меня зависело… .
Примерно в таких же словах пришлось докладывать по телефону подполковнику, подобравшему меня на горной дороге. Ему летать во второй половине дня, он крайне недоволен, в трубку слышно, как плотно сжимаются его губы при начале каждой фразы. Таким плотным недружелюбным тоном он просит меня подойти с картами и расчетами в столовую, где летчики обязаны съесть перед полетами  два яйца, двойную порцию масла, и что-то еще предельно питательное, доктор смотрит в рот, не отводя глаз.
Вместе с доктором к начальнику  подходит белобрысый курсант, на вид совсем школьник, на лице написано «простите, я больше не буду».
- Товарищ подполковник, тест на алкоголь положительный, к полетам допустить не могу.
- Тест на алкоголь, что за ерунда?
- Выборочный. Из округа директиву спустили.
- А по парню не видно. Ну, рассказывай.
Курсант подавленным голосом поведал, что вчера был отпущен в увольнение, пошел в баню, два веника измочалил, ну вот, на выходе не удержался… .
- Что? – с плохо скрываемой завистью спросили синхронно доктор и комэска.
- Да кружку, если бы больше, а то одну кружку вместе с пеной.
- Одну кружку вчера, с тех пор почти сутки прошли. Что медицина скажет?
- Похоже, не врет, особенности организма, всякое бывает.
- Если мы его за особенности организма отстраним от полетов… . – Бык сделал такую паузу, что лучше бы десять громов грянуло – вот именно, отчислят и сбросят со счетов. Напиши, что у него понос.
На этом слове в столовую, которая представляла собой всего лишь пестрый маскирующий навес на металлическом каркасе, вошла Наталья Бык. Я только теперь рассмотрел ее лицо. Прямой чуть островатый нос, остальные черты мягкие, ни на чем глаз не  остановишь.  Но в обрамлении поразивших меня в машине обсидиановых волос, довольно бледное для середины лета  лицо становилось загадочным, и этой загадкой прониклись все присутствующие. Ей нельзя было здесь появляться, но она пришла, и муж не спешил отправить нарушительницу домой. Нарушительница протянула руку мне, потом доктору. Курсанту коротко кивнула. Первое впечатление,  полученное в машине, в темноте, не обмануло: действительно ни длинных ног, ни высокой груди, ничего эффектного.  И ничего демонического, зачастую свойственного брюнеткам, а все же, непререкаемо красива. Не только я, не только доктор, но и муж, как показалось, словно впервые, поразился ее негромкой красоте. Он предложил Наталье сесть, и обвел взглядом меня, доктора и курсанта, словно и в нас обнаружил нечто ранее неизвестное.
- Ну что, метеослужба, хоть немного сегодня полетаем? – спросил он голосом, в котором не осталось ни намека на недавнюю жесткость.
- Пару часов от силы. Карты правду говорят.
- Гром и молния, стало быть, - и комэска опустил глаза в карту, в которой мало что понимал.
- Громы и молнии, товарищ подполковник.
Бык поднял глаза, и в них блеснули две веселые пьяные молнии.
- Хорошо, Андрей Михалыч, не отстраняйте курсанта от полетов.
- Как? – напрягся доктор.
- Не бойтесь, летать он не будет. А ты, товарищ курсант, схоронись на пару часов куда попало. Остальное потом объясню.
И мы разошлись по рабочим местам.
Я вошел в ПМСку  и ужаснулся: за полчаса моего отсутствия давление упало на пять миллибар. Это чревато, ой, какими громами и молниями на пустом месте это чревато… .
Скоренько к селектору доложить руководителю полетов.  Руководитель, прозванный в полку Лезгином, не впечатлен словом с приставкой милли. Ему, уроженцу высокогорного дагестанского села, кажется, что речь идет о чем-то мелком, незаметном не только с самолета, но и с высоты его ста восьмидесяти пяти сантиметров. Заканчиваю выход в эфир громогласным зачитыванием только что написанного моей же рукой штормового предупреждения и рекомендацией ограничить полеты. Но Лезгин пробормотал несколько междометий, в которых угадывался общий смысл вроде «все вы тут такие умники», и поспешно произнес сакральные слова о начале полетов второй смены. Ну что же, полеты будут нервными и недолгими, но при чистом небе никто в это не верит. Ко мне поминутно заглядывают летчики, которые только что сошли с небес и ничего там тревожного не увидели. Пришел, неловко сутулясь, и не допущенный  к полетам курсант. Попросил чаю, потом еще чаю, потом, обливаясь потом, еще.
- Сейчас третьей кружкой организм промою, и попробую еще раз пройти тест. Еще успею сегодня полетать. Я ведь не отстранен от полетов.
- Не успеешь. Но чаю не жалко. А я пока до радара сбегаю. Пора.
До радара быстрым шагом три минуты. Но едва я коснулся земли, как пятки мои обожгло грубой колющей тревогой, и я побежал, выбивая пыль из щетинистой травы, чувствуя как паника недобро подталкивает в спину чем-то острым, вроде ключа с чередой косых зазубрин: « Опоздал, проболтал, прозевал, дурак».
Горизонт уже терял свою чистоту и четкость, тускнел, рябился, и отказывался разделять небо и землю. Еще не мрак, еще не ливень, но угрюмая серо-лиловая тень уже отбрасывалась от несуществующих туч. Экран радара к моему приходу успел покрыться тропическими зелеными пятнами. Солдат в расстегнутой гимнастерке добродушно матернулся и поднял радар,  чтобы увидеть небо в трех измерениях. Воздух перестал быть воздухом, он наполнился содержанием, вздыбился, вспучился, он перся в космос, неудержимый как дрожжевое тесто, самолетам тут не место.  Солдат снял локоть с селектора, я заорал в микрофон, руководитель полетов прочистил ухо.
-  Сажаем. Всех сажаем – с легким акцентом успокоил Лезгин не только меня, но и всех, кто с тревогой наблюдал скорую смену небесных красок.
За пару минут я  машинально повторил в обратном направлении  свой путь,  протоптанный в пыли. К моему возвращению небо почернело, из-за горизонта поднимались километровых размеров клубы сажи, до первого грома оставалось две-три минуты.
- Сколько бортов в воздухе? – спрашивает кто-то из инженеров, очнувшийся от послеобеденного полусна.
- Четыре – отвечает руководитель полетов после паузы, словно загибал пальцы.
Интервал между посадками полторы- две минуты, гроза нас явно опережает. Запасные аэродромы пока открыты, но давление падает везде. Первый из четырех коснулся земли, и небо чихнуло отдаленным предупредительным громом. Когда второй заходил на посадку, ветер резко усилился, поднял пыль, сухую траву, шальной смерч пробежался по ВПП.  Самолет сел, не заметив ведьминых выкрутасов вокруг себя. Третий садился уже в дождь. Небо предупреждало, что четвертому здесь делать нечего. Ко мне ввалился приземлившийся первым, мокрый наэлектризованный летчик.
- У тебя радиообмена не слышно?
- Не положено.
- Сейчас Лезгин приказал Быку уходить на запасной. А Бык послал его на… .
- На весь честной эфир?
- Все слышали. Себя ему не жалко, курсанта бы пожалел.
- Пока Бык долетит до запасного, грозы будут по всему Алтаю.
Молния ударила совсем рядом, и сухой, напоминающий кашель Атланта, треск заставил нас прервать разговор. Да и о чем говорить, смотреть надо, да молиться, если кто умеет. Самолет уже шел на посадку, когда молния ударила по полосе прямо по курсу. Почти сразу – позади него. И немедля -  в стороне. Три молнии за десять секунд, три грома, слившихся в один, в один рев, в одно движение, одно касание, один усталый пробег в конец полосы, в один обессиленный крик руководителя полетов: « Все на земле».
Само собой получилось, что все, кто с земли наблюдал за посадкой в сиянии молний, собрались в стартовом городке, чтобы встретить летчика- инструктора с курсантом, которые брели как пьяные, упиваясь тысячеведерным дождем. Все тут были: и доктор, и техники, и офицеры службы обеспечения полетов, и всем стало понятно, почему пилот, несмотря на приказ, не увел самолет на запасной аэродром. Вот он, подполковник Бык, низкорослый и широкоплечий, его легко узнать, несмотря на отсутствие пружинистой походки. Теперь он подстраивал шаг под плохо владеющего ногами курсанта. Впервые попавшего в передрягу начинающего летчика откровенно качало: то бросало на инструктора, который его аккуратно поддерживал, то заносило в другую сторону, и тогда твердая рука  его выравнивала. Когда до старта оставалось меньше ста шагов, Бык перестал стесняться, и повел подопечного, уверенно держа за талию. Скрывать было уже нечего: жена летчика сняла шлем, и идет, ведомая надежной рукой, и черные даже на фоне комбинезона, волосы ниже плеч блестят под дождем, и блики от молний переливаются в точеных, как из-под резца скульптора, прядях. И никакие грозы нарушившей приказ паре не страшны. А что грядет гроза, не почти безобидная небесная, а чудовищная кабинетная, не признающая ни законов природы, ни природы человека, так тут не надо быть метеорологом, чтобы ее предвидеть.
Надо сказать, что  ни доктора, ни курсанта, под чьим именем жена бывшего  командира эскадрильи   летала в грозу, ни техников, видевших, как она садилась в самолет, неприятности не коснулись. Бык после своего славного полета исчез месяца на три, чтобы появиться в конце октября, когда сборы закончились, курсанты сели за парты, а летчики вернулись на базу, где бетонная полоса и дубовая дисциплина. Он пришел в офицерскую общагу в армейских ботинках, но в джинсах и свитере с воротом  поверх куртки. В куртке было два внутренних кармана и в каждом по бутылке водки. В собутыльники попали избранные: доктор, Лезгин и  главный инженер эскадрильи, покинутой Быком. Достойная компания для преферанса и не только. Не помню уже, каким образом примазался к ним  карикатурный двухгодичник, то есть, я. Сели мы на пол в почти пустой квартире уволенного с позором подполковника, сдвинули четыре табурета, выпили по одной, после чего хозяин предложил расписать заветную пулю. Я был лишний, порывался уйти, но вчерашний летчик сунул мне в руки не что-нибудь, а Бесов Достоевского, роман непонятного статуса: издан, но изъят из библиотек, не запрещен, но и недоступен. Поначалу я зачитался, но и ребята заигрались: возгласы громче, взгляды острее, тишина перед открытием прикупа значительнее. Я начал отвлекаться, смотрел то в книгу, то на полковых товарищей, старался сосредоточиться, перечитывал каждый абзац по два раза, и печатное слово стало путаться с реальностью. Уже казалось, что не запретный роман у меня в руках, а всем доступный, живущий в каждой библиотеке, Игрок. И не Быку сегодня карта идет, а Бесу с бычьими рогами. И скрежещут половицы, когда его противники пасуют, и скрипят табуреты, когда он прикасается к прикупу короткими, но крепкими как он сам, пальцами.
Хорошо, что перед игрой хозяин сам объявил: « Кто бы сколько не проиграл, платит не больше пятерки». В конце игры он успешно собрал по синей бумажке с каждого. Инженер раскошелился, почирикал карандашом, подсчитал, сколько на самом деле гости проиграли, покачал головой, махнул рукой, вздохнул и сбросил листки на пол.
- Так что, ребята, - заключил победитель, наливая – за меня не беспокойтесь. На гражданке не пропаду даже с волчьим билетом.
- Бык с волчьим билетом – это повышение – хихикнул Лезгин.
- Это жизнь. То взлет, то посадка – парировал за хозяина инженер.
- Ребята, - заключил хозяин, доставая все той же счастливой рукой без помощи вилки, скользкий гриб из банки – да у меня теперь один сплошной взлет. Попробуйте, как моя Наталья маринует грибы. Месяц назад закатала, и уже готовы. А я вот, знаете что три месяца назад закатал, и чему еще полгода зреть… .
- Уверен, что это случилось в ту же ночь, как ты Наталью прокатил, - со знанием дела вмешался доктор.
Я вспомнил три молнии, трезубцем вонзившиеся в землю, и подумал, что без Зевса – громовержца тут не обошлось. Но вслух не сказал. Тем более, что на новость оживились все.
- Будет летчиком – сказал инженер, жуя гриб.
- С тебя двух бутылок мало – улыбнулся золотым зубом Лезгин.
- Мужики, я знаю, кто меня продал, но я его простил. Может быть, я действительно слишком жестко боролся с пьянством.
- Какой-нибудь прапорщик, - вставил доктор – да и пес с ним. Он никогда не отведает таких грибов. И самогонки, что у меня в заначке, не попробует. А вы попробуете, как только дойдем до меня – почти торжественно заявил капитан медицинской службы.
Надо было и мне что-то сказать. Я вспомнил машину между молний в горах, самолет между молний в степи, и опять ничего, кроме Зевса, который частенько спускался к земным женщинам, в голову не пришло. Тост из этого не получался никакой. Я посмотрел на собутыльников – все бравые офицеры, мастера преферанса, знатоки застольного слова. И промолчал.