Эта повесть посвящена реальным событиям, реальному учреждению и реальным людям. Из соображений этики и врачебной тайны большинство имен изменены, изменены также некоторые другие формальные обстоятельства, такие как чей-то рост, цвет волос или район проживания, но так, чтобы это было не в ущерб психологической правде.
КРАТКОЕ ЗНАКОМСТВО
Как я туда попала - долгая история. Но есть в нашем городе такая улица - улица Солдатского Грая. Другие авторы уже не раз воспели это романтическое и чудное название, я тут ничего нового не добавлю. На улице этой - психиатрическая больница. В народе - одноименная, а официально - ПБ № 0 им. Федора Конюхова.
Знала я об этом заведении давно, еще со студенчества. И бывала там. Но - согласно своему тогдашнему статусу - в качестве студентки. Тогдашние впечатления, во-первых, изрядно стерлись. Во-вторых, одно дело - сторонний наблюдатель, другое...
Как любая большая городская больница, эта многолика. Для меня же она предстала одним конкретным отделением. Точнее, изначально - одной конкретной палатой - ПАЛАТОЙ N 9.
Прежде, чем приводить сравнение с тем, как перед советскими людьми после Перестройки постепенно открывался "железный занавес", я просто (по мере возможности - систематически, по мере невозможности - сумбурно) отчитаюсь о первых впечатлениях, которые в дальнейшем подлежали, конечно же, существенной корректировке. Где-то эти мои наблюдения удастся выстроить логически, где-то это будет плод "мышления по ассоциации".
Итак, мое пребывание в данном лечебном заведении началось в Палате N 9 - так называемой НАБЛЮДАТЕЛЬНОЙ или ДЕМОНСТРАЦИОННОЙ. Другие больные, имевшие опыт лежания и в других больницах того же профиля, говорят, такую палату еще именуют надзорной или попросту «надзоркой». А второе из этих названий я услышала первым и решила поначалу, что это палата, куда приводят студентов-медиков и коллег и где, соответственно, подобраны самые любопытные и разнообразные с точки зрения науки случаи. Но я ошибалась. Как выяснилось в процессе нахождения в отделении, первое название точнее: в эту палату помещают больных, за которыми требуется постоянное НАБЛЮДЕНИЕ. Т.е. это либо самые тяжелые, самые "нарушенные" пациенты, либо новенькие, о которых еще не ясно, что за фрукт. Первые как правило проводят в этой палате практически весь срок своего пребывания в стационаре, вторых через пару дней или в худшем случае недель переводят в другие палаты. Но о других палатах - позднее, не сейчас. Это в сущности вообще другая история. Другой мир и другая жизнь. Другое КАЧЕСТВО жизни.
"Поселение" в 9 палате, да и вообще в больнице, обернулось для меня чередой "культурных шоков":
1. В девятой палате:
• Нельзя иметь ручку или карандаш (можно ткнуть в себя или другого)
• Нельзя иметь зубную щетку (одна женщина проглотила)
• Нельзя заходить в другие палаты
2. Во всем отделении:
• Нельзя иметь мобильный телефон
• Нельзя иметь режущих предметов, шпилек и заколок
• Нельзя иметь собственной посуды и столовых приборов, даже пластмассовых
• Нельзя иметь денег
• Нельзя иметь косметику
• Нельзя иметь длинные ногти (можно кого-то поранить)
• Нельзя носить нательный крестик (кто-то может дернуть)
• Нельзя иметь бюстгальтер
• Нельзя иметь зажигалку или спички
• Некоторые женщины умываются над биде
• В одном и том же помещении (в туалете) одновременно одни курят, другие справляют большую нужду, третьи подмываются, четвертые едят фрукты
• Обкакавшихся старушек моют ежиком для унитаза
• И т.д., и т.п.
Постепенно, однако, это абсолютно перестает шокировать. Приучаешься какать и одновременно разговаривать с курильщиками, например. Хотя особо щепетильные натуры так и не смогли привыкнуть… Приучаешься заваривать чай горячей водой из-под крана в пластиковой бутылке, из нее же и пить. Кофе (не разрешается) и излишние сигареты (разрешается по пачке в день) прятать под матрас. Приучаешься не реагировать, когда санитарки кричат на буйных или совсем уж тупых бабок, бьют их, фиксируют. Приучаешься рыбу есть ложкой, лимон резать – расческой, глаза красить… фломастером. Но все это привыкание касается именно общей обстановки. Что же касается контингента больных – здесь совсем по-другому.
?
КОНТИНГЕНТ ( ОГРАНИЧЕННЫЙ?)
С «контингентом» наоборот. Столкнувшись с каждой из пациенток впервые, вообще не видишь в ней никакой ненормальности (если, конечно, исключить самые вопиющие случаи, каковых не так уж много).
Вопиющий случай может выглядеть, к примеру, так:
- Дома плохо. Меня родители достают. Мать достает: почему ты делаешь так, а не эдак?
- А мать старая?
- Она умерла давно! Все люди делятся на нормальных и очкариков (ну ты меня понимаешь). Очкарики все анализируют, анализируют… У тебя маникюр красивый, светло-розовый!
- Какой же он светлый? Темный.
- Ты что, дальтоник?! У тебя зеленые ногти! А почему у тебя брюки грязные?
- Они чистые.
- А почему зеленые? (на самом деле они НЕ зеленые). Были бы чистые – были бы белые!
Постепенно наступает второй период, когда начинаешь распознавать болезнь, видеть раньше не заметные несведущему глазу симптомы. Но в этот период ты делишь всех больных на как бы здоровых и действительно больных психически. И лишь отбыв большую часть срока, уже видишь, что все (кроме, конечно, тебя) имеют те или иные проблемы с этой самой психикой – уязвимой и, что ни говори, непознанной… Точно так же, сначала казалось, что у большинства пациенток девятой палаты слабоумие (главным образом, старческое), но, пронаблюдав подольше, поняла: симптомчики-то разные!
Еще примеры? По ходу повествования их буде т много, когда оно выйдет «в большой мир» - за пределы палаты N 9, - сейчас приведу лишь несколько.
БАРСУКОВА
Одной из пациенток означенной палаты была маленькая, аккуратненькая, очень старенькая бабулька по фамилии Барсукова. И вот, в первое мое утро в девятой палате сидим с ней за столом (пациенток девятой кормят прямо в палате, в столовую они не ходят). Она такая опрятная, тихая. Коротко стриженные седые волосы и взгляд не лишенный выражения. Такое произведенное ею впечатление заставило меня посчитать разумным и уместным задать ей простой бытовой вопрос:
- Скажите, а где холодильник и когда можно в него положить свои продукты?
- Это холодильник мой! Я сама его покупала на свои деньги. – Ответила Барсукова.
- Как так? – удивилась я.
И Барсукова начала долгий и не очень внятный рассказ про родственников, соседей, забравших у несчастной холодильник, купленный на ее кровные деньги… Я как могла корректно прервала этот разговор, задумавшись о том, что «вещи не такие, каковыми кажутся на первый взгляд». В дальнейшем Барсукова по сотне раз в день обращалась ко всем подряд – больным, санитаркам, врачам – с вопросом, где выход на улицу, и объяснением, что ей надо поехать домой. Как позднее я обнаружила, это вообще достаточно типичный для старых людей симптом! Один ли у них диагноз, разный ли, но они постоянно забывают, где находятся, и не внимают объяснениям, что покинуть по собственному желанию эти стены нельзя. У Барсуковой же почти всегда такие "обломы" заканчивались слезами и неприкрытыми жалобами на свою горькую участь. В такие моменты, особенно если она при этом не могла усидеть на стуле, поминутно вскакивая и куда-то направляясь, ее фиксировали на стуле. Жестокая это мера или вполне адекватная – я до сих пор не определилась во мнении. Если кто-то далек от психиатрии, напомню, что «фиксировать» означает крепко привязывать больного к стулу или кровати, чтобы он не мог двигаться. Также это называют «вязки». При всех расхожих представлениях об антигуманности отечественной психиатрии, могу сказать, что на моих глазах никого не фиксировали «просто так». Всегда персонал побуждало к этому буйство, сильное моторное возбуждение и, в крайнем случае, как у Барсуковой, абсолютная неусидчивость. Например, фиксируют иногда пациенток с «белочкой».
Также Барсукова поведала мне, что около ее дома ходит трамвай и это плохо, потому что под него ПОСТОЯННО попадают дети… В дальнейшем и к этой теме она возвращалась не раз (Отреагирование давней психологической травмы? Просто какого-то яркого впечатления, быть может, почерпнутого в телевизионной сводке новостей?). Один раз, когда она совсем уж распричиталась, спросила: «Я что, в сумасшедшем РОДДОМЕ?» Санитарки смеялись.
Однажды Барсукова совсем не могла угомониться, постоянно вскакивая и куда-то порываясь пойти, и ее в очередной раз зафиксировали на кресле. И тут из нее полился монолог в духе Тевье Молочника, но куда похлеще, я даже разрыдалась. В нем почти не было бреда, только одна неутешительная реальность ее судьбы, ее душевного состояния с теми же болями и тревогами, что знакомы и всем психически здоровым людям, особенно под старость. Крик ненужности, крик беспомощности. Человек, сетующий на то, что незаслуженно помещен в ад, не совершив на земле никаких особенных грехов. За полчаса она выговорила всю сущность своей жизненной трагедии. Наверное, просто монолог одинокой старости… А я слушала и ревела.
О слезах вот что хочу сказать. В первую мою ночь в 9 палате лежу я, уже погасили свет, и тут заходит санитарка и протягивает мне маленький стаканчик с прозрачной жидкостью: "На, это надо выпить!" Я спросила, что это, санитарка мне ответила каким-то сложным научным термином, которого я не поняла, и повторила, что надо выпить. Я проглотила содержимое стаканчика. Мерзость несусветная, по вкусу похожа на такую горькую микстуру, какой-то хлорид, точно не помню! Меня аж передернуло. Но я выпила и забыла. А потом как раз две ближайшие ночи я почти без остановки прорыдала! А позднее, уже в "большом мире", мне кто-то из пожилых пациенток сказал, мол, всем новеньким что-то дают - какое-то средство, которое провоцирует все потенциально имеющиеся симптомы (чтоб знать - как и от чего лечить). Уж не знаю, правда ли это или местная больничная мифология, но думаю, что все же первое. Но тогда они должны были бы меня выпустить: на людей я бросаться не стала, бреда у меня не появилось, голосов тоже, попыток суицида я также не стала предпринимать (а захоти я это сделать - потерпела бы, конечно, неудачу - уж что-что, а это-то в подобных заведениях хорошо предусмотрено)!
ПОЛИНА
Так вышло, что я начала с Барсуковой. Что касается дальнейших портретов моих товарок по палате, то не знаю, справедливее ли было бы дать их по алфавиту, по степени яркости персонажа, по расположению коек или как-нибудь еще. Как идет, так пусть и идет.
Но о Барсуковой и о следующей героине точно нужно писать подряд, позднее станет ясно, почему. Итак, Полина. Полина - «Маугли». Так ее прозвали здесь. Девушка двадцати с лишним лет, но, не зная этого, ни пол, ни возраст так просто не определишь. Существо. Рост около 150-160 см. (прошу прощения, в русской литературной традиции принято писать «ниже среднего»), худощавая, с остриженными под мальчика темными волосами и то ли детским, то ли животным выражением лица. То она лежит на кровати, то по-обезьяньи вскакивает и забирается с ногами на кресло. Третьего варианта нет. На кресле она сидит, поджав под себя одну ногу «по-турецки», другую свесив вниз. Голова всегда свисает на бок, взгляд ничего не выражает. Повторяющиеся быстрые движения кистью вокруг рта и подбородка. То все сидит, сидит молча. То вдруг… заорет – не заорет, завоет – не завоет… Дикие, нечленораздельные, нечеловеческие звуки, лишь изредка чем-то напоминающие «ма-а-а». Она в памперсах (как выясню я потом, большинство обитательниц палаты - тоже, но они старые), в разорванной на горловине ночнушке, из которой то и дело выглядывает одна грудь (кстати, очень даже красивая). Вменяема ли Полина хоть сколько-то? Не понимает ничего или же «как собака» понимает, но сказать не может? Если на нее прикрикнуть или стукнуть, Полина на какое-то время затихает. Потом с новой силой начинаются истошные обезьяньи вопли. Надо сказать, что такое звуковое оформление, не стихающее и ночью, переносится не очень-то легко… Затем ее фиксируют на стуле, но она продолжает орать, хотя и с паузами.
(Ни криком на больных, ни применением физической силы по отношению к ним персонал не гнушается:
- Непомнящая! – была такая больная с фамилией говорящей, потому что ну ничего не соображала и я даже сначала думала, что «Непомнящая» - не фамилия, а прозвище, - Чего встала? А ну пошла, пошла! Дура! Обоссысь мне тут ешё! В туалет иди, в туалет!)
Почему надо было о Полине и о Барсуковой рассказывать вместе? А потому что была какая-то странная связь между старушкой и девушкой-маугли. Полина, как известно, не разговаривала. Барсукова, хоть и разговаривала, к Полине никогда не обращалась. Однако стоило санитаркам заорать на Барсукову или стукнуть ее, Полина начинала плакать и кричать с утроенной силой! Как будто она ощущала на расстоянии физическую и душевную боль старушки… Не может ли такого быть, что, подобно тому, как у людей слепых сильнее обычного развиты остальные органы чувств – слух, обоняние и т.п., - так и у людей с ограниченными, даже почти отсутствующими навыками социального, культурного поведения, сильнее выражены те способности, что у нас ушли на задний план, атрофировались с освоением речи, культуры, с развитием интеллекта?..
?
АЛЛА
Алла… Как только я ее увидела, сразу поняла - тут шизофрения. Как я это поняла, сложно объяснить. Я шизофреников иногда просто ЧУВСТВУЮ и все. Острая и запущенная шизофрения на каком-то тонком плане имеет свой запах. А вдаваться в подробное описание симптоматики в научных терминах здесь не самое подходящее место и время. Посмотрите в любом учебнике психиатрии или введите в Гугле «ПАРАНОИДНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ СИМПТОМЫ». Получите Аллин портрет. Что я могу к нему добавить? Алла – полная, не очень опрятная молодая женщина, ей где-то около сорока. В первые дни моего поселения в 9 палату она в основном лежала на своей кровати и спала со страшным храпом. .А когда вставала, то набрасывала как попало халат и шла в курилку стрелять сигареты. Точнее, не стрелять, а выпрашивать. Ей не приносили поначалу, и это было тяжело для остальных. Курить она хотела без конца, причем хотела до дрожи. У нее было без преувеличения что-то вроде ломки.
- Девочки, ну дайте кто-нибудь сигарету! Девочки, ну дайте кто-нибудь сигарету! - дрожащим навязчиво-ноющим голосом, переходящим в плач.
- Ты, Алла, никогда не возвращаешь, никто тебе не даст!
- Я отдам, честно, я обязательно отдам!
Но обычно Алла уходила из курилки ни с чем…
Точно так же, как «индивид, неудовлетворенный во всех отношениях», ломилась Алла однажды с рыданиями на моих глазах в кабинет Заведующей:
- Елена Сергеевна, мне очень плохо! Ну ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА, ну откройте, пожалуйста, мне очень плохо! - и т.д. Елена же Сергеевна - человек, по сути, не злой, но то ли воспитавший в себе за годы работы в психушках жесткость и непреклонность, то ли обладающий этими качествами от рождения. Так или иначе, ее «мудовыми рыданиями» не возьмешь. Такая своего рода железная леди. При этом она худенькая женщина лет 55 маленького роста, но стоит встретиться с ней взглядом или услышать от нее пару слов, как повеет решимостью и холодком. Даже странно, что за ней не закрепилось прозвище Снежная Королева. Может быть, потому, что это сходство внешнее, внутри же она по-своему даже сердечная женщина. И определенно волевая. Ей еще будет уделено внимание на страницах настоящего повествования. А Алле в тот раз она так и не открыла.
КОТОВА И ЗИНАИДА ВИКТОРОВНА
Еще одна «парочка» из девятой палаты - это пожилые женщины Котова (так и не выяснила, как ее звали) и Зинаида Викторовна. Они - местная палатная интеллигенция. Во всяком случае, считают себя таковыми. В каком-то смысле оправданно считают: Котова на свободе была профессором, преподавала в каком-то Вузе, про З.В. не знаю, но по ней видно, что человек образованный и не «от сохи».
Зинаида Викторовна обладала низким и решительным голосом, длинными седыми волосами и ходила с палочкой. Говорила она мало, бросая резкие, но спокойные и лаконичные фразы. Все это придавало ей значительности. К тому же во всей ее манере держаться виделось достоинство. Она была из тех пожилых женщин, которых не одернешь с эдакой фамильярностью: «Ну че ты, бабка, расселась!» И она не из тех, кто понимает такой тон, и у других язык не повернется так с нею заговорить. Бывало, предложишь ей помочь подняться, руку протянешь – в общем, сделаешь жест, какому почти любой старый человек будет только рад, - она только отмахнется и бросит с некоторым нетерпением: «Ой, да что вы!»… И сделает все не спеша, с усилием, но – сама. Ну этот-то человек уж точно попал сюда по ошибке, - подумала я, и однажды услышала от нее следующий рассказ: «Я вхожу в свою комнату. Там темно. Я включила свет и увидела, что сидит человек – голова у него вся в крови. Я вызвала милицию, а оказалась здесь…».
Котова и З..В. вели себя как подружки. Ходили парой по коридору, а когда их перевели из девятой палаты, ходили парой в столовую. В палате много сидели и разговаривали. И все это время Котова изображала из себя так сказать аристократку старых времен, недовольную современным упадком нравов… «А что это за котлеты, вы посмотрите!», «Как только можно есть эту запеканку – как они ее готовят!», «Что это нам налили – это разве компот! Просто возмутительно!» Когда же персонал позволял себе резкость, Котова возмущалась похожим образом – «как вы разговариваете с людьми?!», - но… как-то уж очень негромко, чтобы этот самый персонал и не услышал, ибо он внушал ей страх…. Я, конечно, понимала, что все тут больные люди и бессмысленно подходить к ним с теми же мерками, что и к здоровым, но уж больно она раздражала меня, эта Котова, чисто по-человечески…
Еще в палате лежала одна женщина тупая-претупая. О ней даже и писать нечего, до того она тупая. Что-то ей скажешь или спросишь - она смотрит на тебя в упор лишенным осмысленности взором, и молчит. Я даже не помню ни имени ее, ни фамилии. А еще была агрессивная старуха Ефимова. Она была худощава, с остриженными почти под ноль седыми волосами, драчлива, плаксива и визглива. И еще мужеподобна. Как показало в один прекрасный день совместное посещение душа (старых и немощных мыли санитарки, но иногда это совпадало по времени с самостоятельным самообслуживанием остальных – молодых и «сохранных»), мужеподобными были у Ефимовой не только черты лица и фигура, но также и вторичные половые признаки. Иными словами, она, судя по всему, была гермафродитом, эта Ефимова, и сопутствующие гормональные изменения проявлялись и в слабоумии, и в гипертрофированной и неадекватной эмоциональности, внешне принимающей форму распущенности и вздорности.
Было еще несколько немолодых женщин, но они сплылись в моей памяти в одно аморфное пятно...
Я познакомила вас с постоянным контингентом Палаты N 9, временно же, первые дни пребывания, в ней проводили все пациенты. О них, об остальных, и пойдет речь дальше.
БОЛЬШОЙ МИР
Меня перевели в третью палату!!!
- Ура! - закричала вслух моя уже закоренелая подруга Лидка.
- Ура! - закричала мысленно я сама.
Теперь можно иметь ручку и тетрадку, свою одежду. Теперь будет своя личная тумбочка, буду есть в столовой, ходить на прогулку, заходить в другие палаты. Свобода! А главное - в палате не 11, а всего-навсего пять человек. И все более-менее адекватные и молодые. Ручка и тетрадка, правда, у меня были и в девятой палате, но незаконно. Меня снабдила ими Лидка, хранила я их под матрасом, а писала ночью, при свете «луны». Луна – это у нас так называется круглая лампа, которая висит над входом в палату. Ее зажигают около девяти вечера, и горит она всю ночь! В каждой палате своя луна. Так что даже в новолунье полной темноты не бывает у нас никогда.
Да, еще: теперь я смогу заниматься трудотерапией: дежурить в столовой, ходить с санитарками за бельем и выносить мусор. А главное - мыть полы. Почему это главное? А потому что за это дают сигареты, сверх нормы. Это держится в секрете от Заведующей, поэтому полы мы моем после ее ухода.
НАТУРАЛЬНЫЙ ОБМЕН
Попробую ознакомить вас с приблизительными расценками на мытье пола. Приблизительными, потому что очень большую роль здесь играет «человеческий фактор». Итак,
Коридор - от 10 штук до 1 пачки
Туалет - от 10 штук до 1 пачки
Комната отдыха - от 10 штук до 1 пачки
Палаты кроме девятой - от 3 до 6 сигарет
Палата N 9 - около 10 сигарет
Мытье пола в столовой входит в дежурство, поэтому не оплачивается.
Из вышесказанного само собой следует, что полы моют в основном курильщики.
Я упомянула человеческий фактор. Могу проиллюстрировать.
Где-то в первые дни моей жизни в «большом мире» санитарочка Лёля позвала меня помочь вынести мусор. Мусор надо на улицу нести, в мусорные баки. Поскольку большинству пациенток на улицу можно ходить только во время общих прогулок в закутке за заборчиком, выносить мусор всегда находятся желающие. Лишний раз воздухом подышать! Ну вот, идем с Лёлей, мило болтаем. Она вообще из всего персонала на самой дружеской ноге с больными. Вечером в свою смену позволяет попозже лечь, а то и музыку включит в своем мобильнике. Два «хита», т.е. наиболее популярные у Лидки и других девчонок вещи, это – «Девчонка рыжая с Ростова на Дону-дону-дону» и про Санитарку-звать-Тамарку. И вот когда Лёлька вечером включит, Лидка начинает вытанцовывать, пытаясь и остальных к этому привлечь. Но с весьма переменным успехом. А еще Лёлька время от времени приносит на работу свои шмотки, которые ей надоело носить, и раздает девчонкам – кому что подойдет. В первую очередь моей подруге Аньке, к которой потом приезжает кто-то из братьев, забирает эти «обновки» и отдает «своим девицам-собутыльницам». Если не «делить на два», то один Анькин брат - наркоман, гей-проститутка и болен гепатитом С, а другой - сидел. А второй постоянный претендент как на Лёлькины вещи, так и на те, что есть у кого-то из пациенток – моя Лидка. И ничего, что кофточка на два-три размера меньше: она натягивает, ей кажется, что хорошо, и она просит, чтобы подарили… Но я отвлеклась. Так вот, на обратном пути из помойки Лёля останавливается: «Ах да! Я тебе должна сигареты!», достает из пачки и протягивает мне аж шесть штук, причем не противные Армаду или Альянс или «мягкую Яву», а дорогие тонкие ментоловые! Я так удивленно: «Зачем?» Она: «Ты же мусор выносила? У нас ЛЮБАЯ РАБОТА ОПЛАЧИВАЕТСЯ!» Я, довольная, поблагодарила и сразу решила припрятать эти сигареты, сделать заначку. Ну и вот, спустя какое-то время, другая санитарка, пожилая крашеная блондинка Людмила Игоревна ищет желающих вынести мусор, такой желающей оказываюсь я в предвкушении добавочных «туберкулезных палочек» и соглашаюсь. Ну и что же? Выходим мы с ней на улицу с мешками мусора, и она говорит: «Если У ТЕБЯ СИГАТЕРЫ ЕСТЬ, можем на обратном пути посидеть-покурить»…
И еще о сигаретах.
Я человек не жадный. И поначалу у меня просили сигарету - я давала. Всем без разбору. Но очень скоро вскрылся тот факт, до которого по идее я могла бы и сама сразу додуматься: когда у тебя нет сигарет, тебе хрен кто даст! И не столько из вредности, сколько из-за того, что у самих нету. И почему я сначала верила каждой, кто говорил:
- До десяти часов, в десять верну!
Или
- Завтра мне принесут, я тебе отдам!
Конечно, кое-кто действительно возвращал, и таким я всегда давала, когда могла. И МЕНЯ, было дело, выручали. Анька не один раз, хотя ей самой приносили редко, она в основном курила заработанные трудотерапией и почти каждую сигарету «забычковывала», растягивала на два раза, иногда Лидка, и Нинка Астахова, пока ее не выписали.
И пожалуй, стоит несколько подробнее остановиться на системе обмена. Сигаретами и не только.
БАРТЕР ИЛИ ЭКОНОМИКА НАТУРАЛЬНОГО ОБМЕНА
Позволю себе небольшой экскурс в теорию, ибо он поможет кое-что объяснить. В экономической антропологии отношения обмена (товаром или услугами) называют реципрокностью. Она бывает трех видов: сбалансированная – когда получил равноценное тому, что отдал, генерализованная – когда точно не считают, кто сколько чего должен, но регулярно что-то друг другу дают, надеясь на взаимность, и негативная – когда в основном одна сторона дает, а другая – получает.
Например, когда Даша, которую я для себя прозвала Крысой, просит сигареты и не возвращает, так как ей не приносят, это негативная реципрокность. Даша – вообще особый случай. Я и прозвала ее крысой, потому что она крыса и есть. К ней ходят родственники, но они то ли очень бедные, то ли очень жадные - почти ничего не приносят, так, иногда вафли или овсяное печенье. Но стоит кому-то в кругу людей крикнуть, например: «Кто хочет винограда?» или «Кто хочет колбаски (печенья, шоколадку, подставь что угодно)», то одна захочет, другая-третья откажется, то наоборот, но такого, чтоб ДАША не сказала «Я хочу!» - не бывало. Где что бы то ни было ДАЮТ – там и она. Однажды ношеные трусы у меня выпросила в подарок… (Трусов мне было совсем не жалко, они красивые были, но совершенно неудобные, я рада была от них избавиться). Если поставишь миску черешни «для всех», то «все» возьмут три-четыре ягодки и оставят остальным. Даша же будет хватать и хватать. А в столовой, когда еду раздают, она скорее свои руки к тарелке тянет, - к тарелке, предназначавшейся старенькой бабушке… Про таких очень метко выразилась Надя Снегирева: «ДАЙ ГОВНА, ДАЙ ЛОЖКУ!» Однако главное для Даши все же покурить. Мне всегда казалось логичным стараться курить меньше, если нет или мало своих сигарет. Чтоб реже унижаться, как можно реже чувствовать себя нахлебником. Даша же дымит больше всех. А когда она не курит, она все равно в основном сидит в курилке, качает ногой (такое раздражающее движение, прямо пристукнуть хочется) и ждет – глядишь, кто-то оставит более-менее жирный бычок? Было и так, что я уже бросаю почти до фильтра докуренную сигарету, а она прямо над ведром с водой, которое наша «пепельница», вырывает ее у меня из руки. Видела я и как она мокрый бычок доставала из ведра… Наверное, надо понимать, больной человек, все дела… Но у больных ведь у всех свой характер, свои нравственные принципы, как и у здоровых. Крыса – человек дрянной. Я со временем стала то ли на физиологическом, то ли на энергетическом уровне плохо ее переносить (а мы еще в одной палате лежали!), и когда она была в палате – уходить в курилку, а когда она в курилке – идти в палату. А какая она из себя, эта Даша? Возможно, по ассоциации с «крысой» у кого-то из читателей возник образ эдакого страшилища с длинным тонким носом, торчащими вперед зубами и бесцветными жиденькими волосинками на голове? Разочарую. Когда Даша никак себя НЕ ВЕДЕТ, а просто ВЫГЛЯДИТ, то выглядит она неплохо. Иначе говоря, она неплохо смотрелась бы на фотографии – где нет движений, нет голоса. Нормальные черты лица, большие светлые глаза, густые длинные темно-русые волосы. Правда, ходит как матрос по палубе, а про интонации я вообще молчу.
А в целом натуральный обмен сигаретами столь сложен и настолько подвержен действию все того же «человеческого фактора», что хоть схемы рисуй. Так, тем, кто мне симпатичен, я давала сигарету (конечно, не последнюю), даже не будучи уверена, что вернут. Могла и просто угостить. Из тех, с кем отношения нейтральные, давала только тем, кто возвращает, причем возвращает то, что можно курить. А то, к примеру, была такая Галя Сапрыкина, женщина 60 лет, попавшая в отделение, похоже, из-за алкоголизма. Так вот она курила Приму. И какая мне разница, вернет она или не вернет, если я эту гадость все равно в рот не возьму? Ну и стала я поступать с возвращенными Галей сигаретами так: прятала их, а когда у Галди опять кончались, давала ей ее же Приму! Галя еще забавляла меня тем, что во время прогулок она присаживалась у всех на виду и писала. А если играли в слова, она надолго задумывалась, когда был ее ход (видимо, интеллект уже ослаблен алкоголем), но потом выдавала обязательно какое-то редкое замысловатое слово типа «турбулентность» или «идентификация». Для сравнения, другая больная с небольшим слабоумием – также заядлая курильщица и в прошлом преподаватель немецкого языка Лара Торчинская - постоянно повторяла «тапир» - к месту и не к месту. Но вернемся к теме никотинового обмена. Когда я стала участвовать в той «платной трудотерапии», я быстро смекнула, что на стрелков-нахлебников пусть идут заработанные мытьем пола явы и армады, а свои хорошие я буду курить сама. Только немногим, кто курил хорошие сигареты, я давала свой винстон.
Таким образом, характер реципрокности зависит от отношений: у таких как Даша реципрокность в высшей степени негативная, по отношению к самым близким и симпатичным тебе она генерализованная (делишься, сильно не считая), с «честными», но «чужими» - сбалансированная (сколько отдал, столько получил)!
ОДИН ДЕНЬ
- Девочки, подъем! Подъем, девочки!
Это в нашу палату заглядывает медсестра Татьяна Валерьевна. А еще нет семи часов! И подъем мыслится чем-то непосильным. Отбой в десять, но кто же в десять ложится и уж тем более засыпает! Хочется поболтать, почитать, написать письмо…
- Девочки, ну сколько можно спать! Лида! Даша! Альбина! Вставайте.
Татьяна Валерьевна – старшая из медсестер. Ей около 50-ти. Голос у нее грубый, низкий. Интонации прерывистые. Но она совсем не злая, возможно, самая добрая из всех, просто такие манеры.
А «девочки» - это все мы, больные, неважно, 20 лет или 70…
Подняли. Теперь до завтрака время будет тянуться и тянуться… Если бы еще таблетками не пичкали, от которых с утра голову от подушки оторвать не можешь, а потом до обеда ходишь как пьяная, можно было бы уже с утра чувствовать себя бодро. С таблетками я, конечно, быстро сообразила: во-первых, надо пить по половинке, и во-вторых, об этом не должен знать НИКТО! А то Анька с кем-то в курилке поделилась, что таблетки выплевывает в унитаз, это быстро дошло до персонала, и ей их заменили на уколы, и ходила она по коридору взад-вперед со стеклянным взглядом и выпятив губы как утка… Таблетки свои ты обязан выпить прямо при медсестре, чтобы она убедилась, что проглотила. Поэтому я поступала так: прятала таблетку под язык, для вида делала глоток воды, потом быстро шла в палату, пока там никого нет, отламывала половинку таблетки, запивала ее своей водой, а вторую половинку прятала в носок. Однажды я чуть не попалась. Медсестре показалось, что я слишком быстро и мало «запила», она и говорит:
- Ты точно выпила? Ну-ка открой рот!
Я открываю рот, высовываю язык (а таблетка под языком!). Но пронесло. Потом я стала «запивать» не спеша, даже делая вид, что давлюсь. И зато по утрам чувствовала себя человеком. Вообще в нашей больнице не обманешь – не проживешь. И это «не мы такие, жизнь такая». Меня не переставала удивлять покорность большинства контингента, сама же я большинство запретов, казавшихся мне бессмысленными, научилась обходить.
А обмануть многие из здешних правил человеку, более менее адекватному, но в силу каких-то причин попавшему в эти стены - несложно. Главное, не показывать им вида, что ты их перехитрил. И, конечно, не болтать. Тогда спрятать что-то неположенное вполне реально. И вовремя ПЕРЕпрятать... Так, я привезла домой носок, наполовину наполненный лишними - с моей точки зрения - дозами таблеток. Зато довольно рано с утра приходила в чувство, а не ходила до двух часов дня по отделению как пьяная сомнамбула. (Почему не выбрасывала таблетки сразу? Во-первых, чтобы лишний раз не "светиться". Во-вторых, какие-то, видать, очень давние крестьянские корни сказались: ну не поднимается у меня рука выбрасывать "добро", даже такое сомнительное...). Лифчик у меня был, карандаш для глаз я себе устроила. Кофе был почти всегда. Сигарет больше, чем положено, как правило, тоже было. Даже ногти когда отросли, я убедила сестру их не стричь, наврав, что меня на днях выписывают. (Стрижкой ногтей занималась сестра-хозяйка, а она была не очень «в теме», поэтому она мне поверила).
Но может, даже и лучше ПИТЬ таблетки и хотеть спать, потому что с шести до девяти утра заняться ну совершенно нечем. Обходы обычно тоже после завтрака. Позовут на взятие крови – и то событие, и то радуешься…
- Девочки! На таблетки! На таблетки после завтрака! Кто там у меня в туалете? Позовите их быстро!
Это уже другая медсестра, Алена Валентиновна. Алена Валентиновна младше меня, но весь персонал здесь принято называть по имени-отчеству. Она красивая блондинка, регулярно экспериментирующая над своей прической и, надо сказать, всегда удачно. То же можно сказать и про ее гардероб. (Все они молодцы вообще – и сестры, и санитарки. Казалось бы, весь день в халате, не все ли равно, что надевать? А они все модные, нарядные, каждый раз в чем-то другом). Голос у нее тоже громкий и резкий, но высокий, звонкий. И интонации тоже грубые, но по-другому, чем у Татьяны Валерьевны – с некоторым раздражением, со стервинкой. Но в душе она тоже хорошая, заботливая по-своему.
Время выдачи таблеток примерно совпадает со временем выдачи сигарет – в районе десяти утра. Сигареты выдаются строго по пачке в день – тем только, конечно, кому приносят родственники. А вообще их запасы хранятся на посту. Таким образом, время от подъема до десяти утра - самое мучительное время для курящей части больных (а это, наверное, не меньше одной третьей всего контингента). Время острой никотиновой депривации для одних – более гордых, время нытья и унижения для других – не таких гордых («Девочки, до десяти ни у кого не найдется сигаретки? Оля, оставишь? – Нет, у меня это последняя - Лида, оставишь? – Я и так уже Нине оставляю!»), и время внутреннего торжества и чувства собственной важности для третьих, в категорию которых я научилась постепенно попадать. Это те, кто сумел припрятать, запасти несколько сигарет наутро.
"Я отработаю!" - тоже один из лейтмотивов у стрелков сигарет. Имеется в виду, что "заработаю трудотерапией нужное количество сигарет и тогда тебе верну". Этому верят редко и с трудом, поэтому и сигареты таким "трудягам" дают не часто и с неохотой...?
КОРОЛЕВА-МАТЬ
В один день поступила женщина лет, я так думаю, пятидесяти по имени Лида Канарейщикова. Чтобы не путать ее с моей подружкой Лидой, о которой я подробнее расскажу позже, я буду эту Лиду называть по фамилии или же «Королева-мать» (станет понятно, почему). Когда ее завезли, в отделении стало весело. Канарейщикова говорила громко, не смолкая и дурашливо-гнусаво. При этом почти все, что от нее было слышно, было бредом чистой воды – почти ни одного адекватного наличной ситуации ответа или заявления. И лейтмотив всего этого – «Я королева-мать» или «Я королева всех времен и народов». Я читала еще в советских учебниках, что бред с манией величия характерен для нейросифилиса – прогрессивного паралича, которым, вроде бы (уже по постсоветским данным) страдал Ленин. Так ли это в случае Канарейщиковой, я не знаю, и вообще не уверена, не ушла ли данная болезнь в прошлое с развитием мировой медицины, однако по хрестоматийной симптоматике было весьма похоже. Она рассказывала про себя витиеватые небылицы, разговаривала громко, на все отделение, обращаясь как бы всегда ко всем, или же к какому-то полувымышленному собеседнику. Обращалась ко всем с просьбами и комментариями, показывающими, что в ее воображении она пребывает не в больнице, а в некоем совершенно ином месте. Сообщала много «фактов» о своих «великих» политических и общественных деяниях, о своем величии и всемогуществе. Кстати, она была не только королевой всех времен и народов, но и заведующей всей больницы, в которой мы лежим. Движения ее были нечеткими и расторможенными – она ходила, волоча ноги, периодически беззлобно пинала или щипала проходящих мимо больных. Если ела что-то, то ела подолгу, периодически забывая о том, что перед ней лежит начатый банан или откусанный кусок печенья. Регулярно что-то роняла, крошила и ломала. В общем, осмысленное общение с ней было мягко говоря затруднено. Хотя старожилы сообщали, что пару месяцев назад она уже лежала в нашем отделении и была вполне адекватна. За этот период ЧТО-ТО ПРОИЗОШЛО с ней. Правда, к моменту выписки она тоже более-менее пришла в норму.
ЗНАКОМСТВО С БЕЛКОЙ
У нас в отделении то скука и рутина день ото дня, а то вдруг что и приключится из ряда вон выходящее. Так, однажды привезли рыжую длинноволосую женщину, которая поминутно вскакивала на стол в девятой палате и резко поднимала одну руку вверх. Ее быстро сгоняли, она снова вскакивала. При этом периодически кричала «Папа, прости!» И тогда ее стали вязать (грешна, тоже принимала в этом участие – сил одних санитарок не хватило, привлекли и больных). Вот так у некоторых женщин протекает, как мне объяснили, белая горячка. Но это не конец истории. Через пару дней Лена – а так звали эту женщину – стала спокойной и адекватной. Ее перевели к нам в палату из девятой. Я ее разглядела – оказалось, ей лет 40-45, но выглядит она, прямо скажем, не очень. Стаж сказывается. Выяснилось, она знает и хорошо поет много народных песен, среди них и не особо известные… Очень душевно посидели.
Прошла еще пара дней, и Лена снова зачудила. Оказывается, «белка» рецидивирует… Эх, жаль я не записывала за ней! Она не узнавала никого из нас – всех, с кем познакомилась уже несколько дней назад. Слышала не то, что мы говорим, и отвечала невпопад, была агрессивна. Она выбросила швабру из окна туалета, умудрившись как-то просунуть ее через решетки. И… снова отправилась в девятую палату…
ОРГАНИЗАЦИЯ ПИТАНИЯ
Итак, время выдачи сигарет – 10 утра. Время завтрака – около девяти. Учитывая, что подъем, как вы уже поняли, в шесть-полседьмого, около двух часов весь контингент мается от «нечего делать». Кому прописаны таблетки или уколы перед завтраком, тот еще может часть этого времени структурировать. А кому - нет, тот заваливается обратно спать, но его (точнее, ее) медсестры постоянно будят таким голосом и такими интонациями, что и мертвый поднимется из могилы.
Наконец, крик дежурной медсестры:
- Девочки, на завтрак! Садимся за столы, сейчас буду сахар выдавать!
Эта фраза повторяется несколько раз, потому что «девочки» кто в туалете курит, кто спит, кто просто неадекватен…. В общем, минут за 15 все отделение усажено за столы. Но иногда и дольше, потому что возникают и конфликты из-за места. У кого с памятью плохо, кого медсестры пересадили. И т.п. Но после того, как все уже сели - до пресловутой раздачи сахара еще остается энное время, уж не знаю даже, как это объяснить. Наконец, раздают сахар. Такое ответственное дело нельзя поручить санитаркам! Медсестра это делает сама: надо проследить, чтобы точно всем, кроме диабетиков, досталось ровно по четыре кусочка, и чтобы диабетикам не дай бог не досталось ни одного… Однажды мне пришла в связи с этим в голову крамольная мысль. Крамольная, т.е. грешная, зато почти гениальная: что надо КУРЯЩИМ ДИАБЕТИКАМ САХАР ПРОДАВАТЬ ЗА СИГАРЕТЫ! До чего же нужда портит человека!... Врожденная нравственность, однако, воплотить эту идею в жизнь мне, конечно же, не позволила. Правда, пару раз я давала больной диабетом бабке («Да-ай сахаро-очку!») кусочек сахара просто так, даром. Что тоже, возможно, безнравственно, но.. не так явно и однозначно.
Ну и вот, сидим мы, уже при сахаре все, а время опять тянется, тянется. Косимся на вход в отделение – когда уже, наконец, раздастся звон бидонов и появится санитарка с нашими женщинами с долгожданным завтраком! Но и тут еще до вожделенного приема пищи времени пройдет изрядно – сначала нужно покормить девятую палату. Поэтому те, которые посохраннее, начинали выкладывать на столе из сахара всякие композиции – кто улыбающуюся рожицу, кто небоскреб… Все это обсуждалось, велись споры – целая творческая дискуссия разгоралась подчас, чтобы не сказать «мозговой штурм». Наконец, начали раздавать завтрак - хлеб с сыром и кашу. – Турчинская! Антонова! Пирогова! - Сначала раздают «диету». А потом уже безымянно – «общий стол». У меня тоже была «диета», так как сдуру ляпнула врачам про камень.
- Жень, махнемся! - кричит обычно через всю столовую Лидка, еще не зная даже, что сегодня дадут диетикам, а что всем остальным. Просто ей кажется, что «чужой каравай» по определению слаще. Я часто с радостью менялась с ней, так как мне-то как раз общие блюда казались аппетитнее.
Одно время подрядились мы с Надей Снегиревой помогать сестрам с санитарками раздавать пищу. Тогда ждать не так нудно и муторно. Но все равно: выдали нам по фартуку, и мы стоим, стоим около раздаточного окошка… Иногда не выдерживаем и садимся на стул. Наконец, окошко открывается и можно раздавать. Сначала хлеб. Потом ложки (вилки, естественно, не предусмотрены – опасный предмет!). Далее основное блюдо и в последнюю очередь – напиток (самая невкусная часть рациона, как, впрочем, и везде в общепите – переслащенный донельзя какао или же слабый чай, часто с молоком, а меня с детства от такого тошнит). На обед, кажется, иногда был компот или кисель. А в полдник сок! Говорили, это Заведующая так устроила, в других отделениях ни полдников с соком, ни кефира или молока на ночь, якобы, нету. Пока мы все раздадим, наша еда успевает остыть, поэтому в один прекрасный день мы соображаем, что себе надо ставить еду самыми последними (раньше мы ставили по порядку, как стоят столы). Каждый стол рассчитан, наверное, на четырех человек, но отделение переполнено, поэтому за этими столами сидит от пяти до восьми женщин. Пока раздашь пищу, эти женщины тебя издергают: «Мне одну запеканку без каши!», «Мне кашу без запеканки!». Кто-то станет добавки просить еще до того, как всем раздадут и поэтому еще не известно – будет ли она, эта добавка… В общем, нервно, но зато не скучно, лучше, чем сидеть и ждать.
В один прекрасный день нашей работе официантками пришел конец. Стоим мы как раз на изготовке в фартуках, а тут идет Елена Сергеевна. Увидев нас, говорит: «Так, девочки, сядьте! Больные не должны накрывать на стол. Я не разрешаю, чтобы больше этого не было!» Мы, разумеется, послушались. Потом Елена Сергеевна пояснила мне, что «это от недоверия к вам», и это, мол, хорошо, что есть желание помочь, но ваша задача здесь не работать, а лечиться, на стол должен накрывать персонал, это его работа.
ПИЩЕБЛОК
Поход на пищеблок – сторона жизни больницы, которая прошла практически мимо меня. Я там побывала один раз. И поняла, а одновременно не поняла, почему молодые пациентки так туда рвутся! Почему поняла, так это лишь потому, что получила подтверждение тому, о чем знала и так: туда же ходят больные из всех отделений – и мужских и женских. В каждом из них санитарки берут себе в помощь нескольких больных, чтобы нести ведра и кастрюли с едой для отделения.
Ради всего этого 3-4 женщины, надев казенные пальто (они все одинаковые – темно-синие, длинные, безразмерные, с капюшоном), долго стоят в коридоре у выхода из отделения (опять-таки ждут неизвестно сколько, сколько понадобится санитаркам, чтобы собраться).
Пищеблок расположен от отделения далеко – по меркам больничной территории. Вот, наконец, все собрались, и процессия двинулась. Ходят здесь все медленно. И по отделению, и на улице по территории. Все же больше половины контингента – женщины среднего и преклонного возраста. Не проходит и десяти минут, как мы уже там, на территории пищеблока. Но запах ощущается гораздо раньше. Где-то за час-полтора до очередной трапезы он проникает даже в окна палат.
Заходя в пищеблок, все получают белые халаты, это обязательное санитарное требование, хотя чистота, не стану даже говорить стерильность, этих халатов весьма сомнительна.
Пищеблок – арена знакомств, влюбленностей и флирта. Но почему я не очень понимала такое рвение сюда наших женщин и девушек – так это потому, что рассмотрела этот самый мужской контингент, который туда ходит. Сопливый дерганный задохлик лет 25 с редкими рыжими усами и выпученными глазами (почти как у нашей Заведующей). Вадик? Толик? Мужчина лет 50 (на самом деле – существо из разряда «вне пола и вне возраста») с бесформенной мешковатой фигурой и дичащимся взглядом, молчун. Тридцати-сорока лет Валера в очках, блондин. Его – единственного – если напрячь воображение и представить себе не в линялой больничной полосатой пижаме, а в нормальной одежде, можно без поправок котировать как достойный женского внимания объект. Нет, все же поправка одна остается – психиатрический диагноз…. И вот из этой разношерстной, но в целом убогой толпы самцов наши пациентки – кто помоложе, конечно, – находят себе объекты влюбленности. Переписываются записками, даже развернутыми задушевными письмами (приходилось читать некоторые из них – как женского, так и мужского пера. Посмеялась про себя). Письма разные, в зависимости от интеллекта и богатства душевной жизни отправителя, но неизменно начинаются фразой: «Здравствуй Дима (Леша, Валера, подставь нужное), ты мне очень нравишься, ты очень симпатичный парень, я очень хотела бы с тобой общаться!». Когда Лидку не пускали на пищеблок – как раз по причине ее неуемной любвеобильности, - она передавала эти письма через Кристину – замкнутую армянку лет 40-50 в очках и с красивой копной густых черных волос. (Письма также выбрасываются из окна туалета или передаются во время прогулки. О прогулках мы еще отдельно поговорим).
ПРОГУЛКА
Наверное, не меньшая, чем посещение родственников, радость больничной жизни - это прогулка. Воздух само собой, а потом, ты как бы забываешь отчасти, что находишься «за решеткой». Конечно, ты остаешься за решеткой в прямом смысле слова – больные гуляют в специально отведенных загончиках, каждый около полутора соток площадью, и у каждого отделения – свой загончик. Но все же во время прогулки наступает относительная свобода: во-первых, можно пообщаться с кем-то, помимо пациентов и сотрудников твоего отделения. В первую очередь это, конечно же, больные гуляющих по соседству отделений – больные мужского пола (соседний с нашим загончик – загончик «6-го мужского»). Поэтому знакомства и, не побоюсь этого слова, романы формируются, помимо пищеблока, еще и на прогулке. При этом допуск на пищеблок есть всего у пяти-шести больных, прогулка же разрешена, хоть и не всем, но довольно многим: тем, кто сохранен, кто к тому же уже вышел из 9 Палаты в «большой мир» и кто при этом в на данном этапе своего лечения не получает уколов, а только таблетки. Есть и еще какие-то условия, но больным они не озвучиваются. Фактически, разрешение на каждую прогулку – отдельное решение Заведующей и Лечащего врача. На прогулку позволяется брать с собой сигареты, питье, книгу или кроссворд или любое другое позволенное в отделении развлечение, например, домино. Во-вторых, кроме источника общения, проходящие по территории «здоровые» (ну, то есть на настоящий момент свободные) люди – еще и обладатели такого ценного, но запретного предмета, как мобильный телефон! Мобильник можно попросить и у простого незнакомого прохожего, например, идущего навестить кого-то не из нашего отделения, но на это решаются только самые раскованные и наглые. Также может одолжить телефон родственник, навещающий женщину из твоего отделения. Это проще и психологически, и здесь редко кто отказывает. Кто стесняется обратиться сам, тот просит сделать это родственницу, к которой пришел посетитель. Наконец, лучше всего встретить кого-то из бывших пациенток, кто идет в так называемый «дневной стационар» (это своего рода аналог, наверное, «подписки о невыезде»: некоторых выписывают на том условии, что ночуют они дома, а днем обязаны являться в больницу, где с ними проводят якобы реабилитацию, контролируют прием препаратов, кормят, ну и вообще ведут за ними наблюдение). Это знакомые – хорошо знакомые, так как лечат в нашей больнице подолгу, а некоторых и не по одному разу, - а то и даже подруги. Они уж конечно не откажут в мобильнике, тем более, что сами помнят, как не хватает в отделении этого блага современной цивилизации. Но почему это так важно – доступность мобильной связи? Ведь большинство больных родные регулярно навещают. А людям посторонним и знать-то лучше не надо, что ты здесь лежишь. К тому же звонки домой в принципе разрешены со стационарного телефона отделения. Все так. В теории. На практике же ситуация со звонками полностью подконтрольна. И это вдвойне трудно принять. Во-первых, звонить из больницы можно только родственникам, к тому же каждый звонок заранее согласуется с Заведующей. При этом звонить можно только в вечерние часы, но до отбоя, т.е. реально это восемь-девять часов вечера. Точнее, совсем реально – ближе к десяти, потому что сестра может быть все время занята, говорить, мол, позже, позже. В результате ты дорываешься до телефона где-нибудь без четверти десять, не дозваниваешься, а в десять – все, привет, отбой… Родственники же в это время у многих еще не вернулись с работы. В то же время, если ты СЕГОДНЯ, когда тебе милостиво было дано разрешение позвонить, не дозвонился – на следующий день оно аннулируется, его надо добиваться и выпрашивать снова! Никакие уговоры, просьбы, объяснения не рассматриваются. Каждый день – другая смена, новые указания, новые назначения. Неприятно еще и то, что номер набираешь ты не сама, это делает сестра, и ты не знаешь – не ошиблась ли она, да и вообще не набрала ли НАМЕРЕННО неправильно, а тебе соврала, что длинные гудки и никто не берет трубку! Уж больно недолго ждут они после набора номера! С уверенностью сказать не берусь, но уж очень это подозрительно. Разумеется, при таком «раскладе» о том, чтобы, сказав, что звонишь родственнику, на самом деле позвонить другому человеку (возлюбленному, подруге) – и речи не идет. Особенно сильно от такого режима страдали женщины, живущие гражданским браком или просто имевшие возлюбленного. Есть штамп в паспорте – пожалуйста, звони, пожалуйста, посещай. Нет – забудь. Разумеется, не нужно быть психически больным, чтобы видеть абсурдность такого правила, и стремление наших женщин любым способом это правило обойти понятно, если не сказать – естественно. Ну и наконец, наиболее неприятное в этом – САМ ФАКТ ПОДКОНТРОЛЬНОСТИ. Уже независимо от того, насколько важно тебе позвонить, унизителен и оскорбителен сам факт запрета. А подкрепляется это чувство унижения еще и тем, что УДОВОЛЬСТВИЕ, испытываемое персоналом и Заведующей от подобного давления, им едва ли удается скрыть. Но мы немного отвлеклись – речь шла о прогулке.
Процедура выхода на прогулку достаточно сложна и муторна. В целом она может занять и час, и два, и больше. Ибо подготовка к прогулке начинается с того, что по отделению разносится слух: прогулка сегодня состоится. Дело в том, что прогулки часты, но в какие-то дни их может и не быть – либо из-за плохой погоды, либо если слишком мало больных желает гулять, либо если на прогулку некому нас вести – весь персонал занят. Правда, надо отдать должное санитаркам и медсестрам – всем без исключения – к праву больных на прогулки отношение серьезное и уважительное. Не припомню случая, чтобы кто-то из персонала из лени либо «из вредности» не повел нас гулять, если у него (точнее, у нее – весь персонал женского пола) есть реальная возможность с нами пойти. Ну и вот, когда получена установка на прогулку, мы долго ждем, когда кто-то из персонала освободится. А у персонала – и текущие обязанности, запланированные дела, и то и дело возникающие «форсмажоры», например, привезли кого-то новенького в остром состоянии. Или случилось незапланированное обострение у кого-то из «стареньких». Бывает, что происходит и что-то, не связанное с психиатрией: психи ведь тоже люди, у них и давление может подскочить, и кто-то имеет «сопутствующие» заболевания – астму, диабет и проч. У одной молодой пациентки, например, началось маточное кровотечение, пришлось срочно скорую вызывать… Однажды кто-то поступил с инфекционным заболеванием (мы так и не выяснили, с каким), а учитывая, что отделение вмещает 60 человек больных, это угроза нешуточная… (Еще не надо забывать, что больные не имеют права иметь собственную посуду, поэтому вода и соки пьются «из горла» и к одной бутылке или пакету приложится далеко не один только владелец. Точно также яблоки, персики, бананы без тени смущения откусываются друг у друга, это все в порядке вещей…) А пожилые пациентки имеют еще обыкновение падать и что-то себе при этом повреждать… И т.д. Скучно персоналу не бывает. Наконец, обстоятельства складываются благоприятно, и кто-то из сестер или санитарок готов выходить с нами на улицу. (В противном случае прогулка будет отменена, но это происходит не очень часто).
- Девочки! Кто идет на прогулку, собирайтесь и стройтесь у двери! – голос медсестры.
Не все больные, как уже говорилось, достаточно молоды, достаточно расторопны, достаточно сообразительны. Поэтому эти сборы у двери могут занять от 10 минут до получаса. И почти всегда окажутся такие, которым прогулку сегодня «не дали», но они все равно «построились» - кто по тупости, обусловленной слабоумием, кто же попросту решил, мол, вдруг «дуриком» проскочу. Однажды так чуть не вывели по ошибке на улицу абсолютно невменяемую и дезориентированную тетку. Но, как правило, все под контролем, как и во всех других отношениях. Всех построившихся медсестра осмотрит на тот предмет, достаточно ли тепло они одеты. Если нет – даст пальто, которое я уже выше описывала. Потом – пересчитает. Обычно несколько раз, так как перед прогулкой все возбуждены, подвижны, не стоят на одном месте…. Да, и ни разу не было так, чтобы после того, как все уж готовы, одной или двум не оказалось надо в туалет... Опять ждем. Наконец, все посчитаны, одеты тепло, у всех пустой мочевой пузырь, и… долгожданный момент – открывается дверь отделения. Впереди нас сестра или санитарка. В арьергарде тоже медсестра или санитарка. На прогулку останется кто-то один, но вывести – дело важное, тут требуются двое! Вот мы спустились по лестнице, вышли из корпуса и снова построились перед калиткой нашего загончика. Снова пересчет. Загончик открывается, мы и одна из сестер в него входим, он закрывается, вторая сестра уходит обратно в отделение. Счастливое время ПОШЛО.
(При всем вышеописанном, мне представлялось, что сбежать из этих стен невозможно, а мысли, конечно же, были, что греха таить! Однако «девочки» рассказывали, что на их памяти одна (Ольга, я ее знаю) сбегала! «Что было потом?» - поинтересовалась я. «А ничего, - ответили мне. – Приехал в отделение ее папа и забрал ее вещи». «Да-а, - подумала я. – Но не у всех же есть такой папа…»).
Посередине загончика расположено подобие веранды, или своего рода навес, что ли, под ним стол, а вокруг стола лавки. Есть еще лавки чуть поодаль, среди зелени. Вот по этой небольшой территории мы и гуляем. Часть женщин ходят как зомби весь час прогулки – наматывают круги. Другие сидят за столом. Я чаще бывала среди этих. С нами обычно сидит и выгуливающая нас сестра или санитарка. В центре стола у нас стоит пластиковая бутылка с водой – «пепельница». Кто-то читает, кто-то разгадывает кроссворд или судоку, кто-то рисует. (Кроссворды разгадывала в основном я. Иногда другие призывали меня разгадывать вслух, но это на деле выходило игрой в поддавки. Как ни пыталась я подыгрывать "коллегам"... Я, произнеся вопрос уже обычно знаю ответ, а они думают, думают... Я же выжидаю, даю им шанс самим отгадать. Но процентах в 80-90 случаев, не дожидаясь их ответа, отвечаю сама, делая вид, что нахождение ответа стоило мне немалых усилий...) И все мы разговариваем. Иногда просто ведем беседу, иногда играем в игру, которую я уже упоминала – «в слова». Есть еще группа, оккупировавшая скамейку, почти непосредственно примыкающую к «Шестому мужскому». Моя подруга Лида обычно там.
Здесь в основном флирт, несерьезные (пока?) знакомства – словом, просто времяпрепровождение. Более серьезные, более личные отношения с противоположным полом развиваются чуть в сторонке – уединение, какое-никакое, нужно все ж!.. Некоторые из объектов симпатии имеют так называемый «свободный выход» - эти подходят к забору со стороны «улицы» (это тоже территория больницы, но открытая, т.е. кусок «свободы»). Здесь ведутся долгие разговоры разной степени интимности, иногда даже легкий телесный контакт имеет место быть. Здесь же передаются любовные письма и записки – как свои, так и подружек, которых не выпустили гулять. Все это, конечно же, запрещено. Но медсестры в целом смотрят на эти контакты сквозь пальцы. Ну, прикрикнет пару раз: «Так, Дукалис! Быстро отошла от забора!»… Наверняка, все наше поведение фиксируется в уме и потом о нем сообщается Заведующей, которая, исходя из этого, планирует дальнейшую стратегию терапии, например, запретит любвеобильной Лидке Дукалис последующие прогулки. (Вообще, все поведение, как мне сообщили более опытные и «прожженные» пациентки, фиксируется и оценивается. Все, что происходило не на глазах у Заведующей, но чему нашлись свидетели среди персонала, до Елены Сергеевны доходит! ). Иногда возникает общение и не связанное с флиртом – просто «человеческое». К примеру, как-то мы познакомились с молодым парнем, который оказался в больнице, потому что не помнит, кто он такой, помнит только свое имя – Ринат. Он молодой, красивый, в татуировках. Одна из наших девочек – Настя – смотрит на эти татуировки и заявляет, что разбирается в них, ибо среди ее многочисленных знакомых есть и отсидевшие, и говорит Ринату: давай, мол, я по наколкам попробую что-то о тебе рассказать, что тебе поможет вспомнить, кто ты такой. Рассматривает его руки и с деловым видом заявляет: это означает то-то, это - то-то. Ты НЕ блатной… Сидел НЕ за убийство, НЕ в такой-то колонии… И так далее, и самое подозрительное, что все «факты», выдаваемые Настей, начинались с «не», что заставляет заподозрить, что на самом деле ни в чем-то из тюремной символики она на самом деле не разбирается, просто «понты» - кто ж проверит? Этот не помнит ничего, мы все далеки от уголовного мира… Короче, так ничего вспомнить парню в итоге и не помогли.
А кстати, напротив нашего загончика, через дорогу – тюрьма. Из отделения видны какие-то окна с решетками, а с прогулки, снизу – главным образом высокая ограда красного кирпича да колючая проволока над ней. И была у нас в отделении такая особа лет тридцати с чем-то, которая, выйдя на прогулку, очень любила встать лицом к исправительному заведению, вплотную к забору, и громко распевать разные песни, как бы пытаясь привлечь внимание заключенных. Эта тоже хвалилась нам, что у нее многие знакомые сидели, и преподносила она это жизненное обстоятельство своих знакомых явно как достоинство. У этой особы, кстати, не было части зубов, так что, возможно, в ее случае тесное знакомство с преступным миром не было преувеличением. А что писалась она по ночам – это факт, так сказать, наблюденный.
В общем, прогулка для большинства проходила более-менее плодотворно. При процедуре возвращения все походило на процедуру выхода, но протекало оперативнее. Так, нас опять строили перед выходом из загончика, пересчитывая, выпускали и загоняли в корпус. При входе в корпус – опять пересчитывание, и потом уже быстро наверх и в отделение.
Как с приемом пищи, так и с прогулкой – ожидание в нашей больнице – норма жизни. Почему-то оно присутствует именно в самых приятных сферах. За таблетками, правда, тоже обычно очередь, но кто поумнее, тот не бежит в нее вставать при первом крике медсестры, а подождет, пока очередь рассосется. Да и тогда можно не торопиться. Это же «им надо», а не нам. Пусть дозываются, без таблетки по любому не оставят.
ТРУДОТЕРАПИЯ
Трудотерапия присутствовала в отделении в двух видах – в официальном и неофициальном.
ОФИЦИАЛЬНАЯ
Официальная – производимая с ведома Заведующей – трудотерапия включала в себя следующие виды работ.
• Дежурство в столовой
• Пришивание пуговиц на халаты
• Складывание пакетиков
• Перенос белья и иного реквизита в другие отделения и другие корпуса
• Доставка еды с пищеблока
У каждой из больных было в столовой свое место. Время от времени кого-то из нас пересаживали, тасовали, но в целом с размещением за столами был порядок. И это, наверное, необходимое правило, при учете бестолковости одной трети пациенток, вздорности и скандальности второй трети, с остающейся третью мало-мальски адекватных теток и девок. Диетики при этом сидели ближе к раздаточному окошку, чтобы им удобнее было раздавать их порции. Все записано у буфетчицы пофамильно - у кого пятый стол, у кого третий, у кого бессолевая диета, у кого бессахарная. Перепутать нельзя. И эти списки, как и списки на прогулки, каждый день заново утверждаются, ведь после очередного визита терапевта кому-то могли поменять "стол". Плюс новые больные, которых перевели из девятой палаты...
Официальное дежурство в столовой заключалось в том, что каждый день, по очереди, едоки одного из столов убирали после каждой еды со столов посуду, вытирали столы, а вечером еще поднимали стулья, подметали в столовой пол и протирали его. От этой обязанности освобождались только те столы, за которыми трапезничали одни старухи. А я бы всех пожилых от этой повинности освободила: однажды, например, со мной дежурила пожилая женщина, и мы с ней вдвоем вытирали столы. Так когда я вытерла свою часть - а делала я это раза в три быстрее, поэтому и столов втрое больше было вытерто мной, - я посмотрела на столы, которые вытирала моя напарница и поняла, что за ней нужно перевытирать. Почему мне не наплевать было, что столы остаются грязными, спросите вы. Ну, во-первых я же сама, наряду с другими, буду потом сидеть за ними, писать, рисовать ли что-то на бумаге, играть в игры... Во-вторых - какой вообще смысл ДЕЛАТЬ, тратить свои силы, если действие не приносит того результата, на который оно было нацелено?..
Еще одно спасение от безделья - это когда вдруг появляется разовая мелкая техническая работа. Принесли, например, в отделение чистое белье - его надо сложить. Поступила партия чистых халатов - так у половины оторвано большинство пуговиц. Связанные с этим поручения в общем-то добровольны, ты имеешь право отказаться. Но чтобы структурировать время, чаще соглашаешься. Тебе дают две большие коробки. В одной нитки, в другой пуговицы. Иголку вдевать больным самим, естественно, не доверяют. Надо подойти к санитарке и попросить, чтобы она вдела для тебя нитку и вручила иголку. Тогда можно уже приступать к делу. А что это за халаты! То, что они - большинство - линялые, это-то понятно. У многих еще наполовину оторваны карманы - которые я тоже пришивала, если мне такие экземпляры попадали в руки, хотя инструкции насчет карманов и не было. А места, на которых полагалось быть пуговицам, в ряде случаев представляли собой одну сплошную дыру. Пуговицу, подходящую по размеру (насчет подходящего цвета я быстро забросила все свои эстетические притязания), тоже найдешь далеко не сразу. Халаты, по большей части ситцевые, в основном были нескольких основных расцветок. Мне достался василькового цвета с мелкими красными и белыми цветочками. Таких ходило еще человек шесть по отделению. Я, правда, не носила его, ходила в своей одежде - футболке и штанах, - поэтому мне ни разу не пришлось его менять. А когда произошла первый раз при мне смена белья после банного дня, я столкнулась со следующей трудностью: временно разучилась узнавать многих переодетых пациенток, кроме самых выразительных и тех, с кем общалась наиболее тесно! Потом привыкла, конечно, к новым имиджам...
Но самая "групповая" трудотерапия - это... складывание пакетиков для мусора! Происходило сие так. Нескольким женщинам давали по куче новеньких, ярко-желтых или белых, еще химически пахнущих пакетиков. И наша задача была - аккуратно складывать их в прямоугольники размером где-то с почтовую открытку и складывать в ровненькие стопочки. И всю дорогу, пока я сидела за столом и занималась этим, у меня в голове крутилось: "Шизофреники вяжут веники, параноики рисуют нолики". Галич, видимо, знал, о чем пел...
Тем, кто лежит уже давно, поручали также спускаться с сестрами в подвал – там у них «матчасть» (склад) - за новым чистым бельем. В подвале кафельный пол, холодно. Лабиринты коридоров. Прибываем в нужную комнату дружной толпой, каждой из нас там дают в руки огромный – почти с тебя ростом – черный пакет. И санитарки оперативненько заполняют эти пакеты простынями, наволочками, пододеяльниками, халатами. Надо нести. А они тяжеленные. И тут, надо сказать, даже самые грубые из персонала проявляют заботу. Как перед прогулкой смотрят, чтобы все были «по сезону» одеты, так и здесь: «Девочки, по двое берите, а лучше по трое! И не подымайте! Не подымайте, волоком тащите, волоком!» - повторяют всю дорогу… И так, по двое-по трое, дотаскиваем мы это все до отделения.
Да, что-то я до сих пор не удосужилась описать наш интерьер. Сделаю, пожалуй, это сейчас. Железная дверь с глазком. Санитарка открывает ее своим ключом – ну знаете, длинная такая железная палка, квадратная в сечении. (Все запираемые двери отпираются таким ключом, который всегда у всего персонала лежит с кармане. И у врачей, само собой). Там будет первый предбанник. За ним вторая запертая дверь, белая. Во втором предбаннике стоит скамья, точнее, танкетка коричневая для ожидающих посетителей. Правее танкетки дверь в Комнату отдыха, где мы принимаем родственников, а по-другому отдыхать никак не отдыхаем. А напротив, на противоположной стене – дверь в кабинет Заведующей. И все это, в свою очередь, еще одной запертой дверью отгорожено от основной территории отделения. То есть Заведующая большую часть своего рабочего времени проводит, отгородившись от нас.
Ну и, наконец, основная территория отделения. Как заходишь, слева три двери - в ординаторскую, сестринскую и процедурный кабинет. К процедурному кабинету мы подтягиваемся, когда наступает время таблеток и уколов, или же идем туда, когда нам от персонала что-то нужно (например, открыть холодильник). А по правой стороне сразу начинаются наши палаты – от первой до Девятой, которая в конце коридора. Некоторые палаты – смежные, например, во вторую надо входить через первую, а в пятую – через четвертую. Девятая палата, как я уже говорила, большая, на 11 коек, остальные по шесть-по пять. Да, и перед палатами еще дверь, через которую тоже можно войти в Комнату отдыха (эта – для больных, а для посетителей – та, наружняя). А слева, после процедурки – большая рекреация с окнами, она служит столовой. Из столовой окошко в кухню. Ну и дальше, в самом конце слева – санитарная комната и туалет-курилка. Возле Девятой стоят два кресла – для постоянно дежурящего около нее персонала. И заканчивается коридор торцовым окном. Вдоль пустых стен коридора стоят диванчики из искусственной кожи и разношерстные обшарпанные стулья. На них постоянно кто-то сидит из больных. Напротив столовой даже висит зеркало! В туалете такой роскоши, правда, не предусмотрено.
Как все это выглядит? А выглядит типично по-больничному, без малейшего намека на «евро», но очень чисто. На полу рыжий линолеум, стены коридора и палат выкрашены в грязно-зеленоватые тона, окна, кажется, были новые, но сейчас почему-то перед глазами старые, облезлые и разболтанные. На окнах – на всех, включая окно Заведующей, конечно, решетки. Рядом с зеркалом висит стенгазета, которую несколько лет тому назад делали бывшие пациентки. На одной из групповых фотографий там я узрела Лидку, правда, не сразу ее признала – другая прическа, другой цвет волос и вид совсем детский. Стихи, сочиненные кем-то из контингента, красиво выведенные фломастером. Наивные, нескладные, но искренние. Распечатанный листок с распорядком дня – во сколько подъем, во сколько процедуры, во сколько трудотерапия, во сколько отбой…
- Не верь, там все неправда, - бросила мне на ходу одна бойкая девчонка из старожилов, когда я в один из первых дней углубилась в изучение этой таблицы. Но в целом, оказалось, более-менее правда, только никакой обязательной регулярной трудотерапии в распорядок не входило.
В столовой было светло и симпатично. И стены не зеленые, а какого-то нежного оттенка. У одного из окон столовой было очень удобно смотреть наружу, когда ждешь посетителя, или наблюдать за гуляющими товарками, когда сама гулять не пошла. Посетителей еще удобнее высматривать из окна туалета, оттуда можно даже пообщаться с гостем, которого к тебе не пустили. Бросить ему записку…
На подоконнике собраны все местные казенные – или общие – развлечения: несколько старых книг, ни одна из которых не прельстила моего взора, шахматы, шашки, лото и принесенное мне из дома и оставленное мной в дар больнице домино (пользовалось, пожалуй, наибольшим успехом из всего этого скромного разнообразия). Карты запрещены. Чуть не забыла самое главное: в столовой висит ТЕЛЕВИЗОР! Хотя почему главное? Я лично его почти не смотрела. Перед едой, так он меня даже раздражал – орет, орет… С началом принятия пищи его, правда, выключали, ведь, когда я ем – я глух и нем, как известно. Но телевизор как-то оживлял обстановку. И был каким-никаким окном в большой мир.
В палатах все тоже очень типично – койки, тумбочки, платяной шкаф в углу. В тумбочках почти каждое утро шмон. Что они там ищут, если все передачи тщательно проверяются? Но, во-первых, чтоб все было аккуратно сложено, и во-вторых – нет ли просроченных продуктов. В общем, ничего запрещенного в тумбочке хранить резона нет. Поэтому я всегда ходила с набитыми карманами, что под длинной футболкой было не очень заметно. В карманах моих скапливались – карандаш для глаз, заколки, невыпитые таблетки, спички, дополнительные сигареты, «лишние» пакетики с чаем, пакет с внушительной горстью растворимого кофе и уже не помню, что еще, но много. Спички я потом профукала, правда. Или же они просто кончились… Помня, что все яйца в одну корзину не кладут, часть кофе и «неучтенных» сигарет я хранила под матрасом. Еще в один из первых дней, еще пока находилась в Девятой палате, я украла во время одной из трапез ложку. Нам ведь собственной посуды – никакой, даже пластмассовой – иметь не полагалось. А мне принесли йогурт. Предполагалось, что свою еду человек должен есть во время общего приема пищи. Но зачем, когда там и так дают еду. Хочется подкрепиться во «внеурочные» часы. Вот и стащила я эту злосчастную ложку, запрятала в тумбочку. И конечно же, в один из ближайших обысков ее обнаружили и изъяли. Влетело, но не очень.
В Девятой палате посередине стоит большой стол, так как кормят ее обитателей в ней же. Девятая прямо напротив туалета, но запах в ней не из-за этого, а из-за состояния престарелых обитателей. Ошибкой было бы думать, что их не моют. В отделении за санитарной обстановкой стараются следить. Но старушки какаются и писаются быстрее, чем у персонала доходят до них руки. И между прочим, пока я сама лежала в Девятой, я этого запаха не ощущала, как не ощущаешь обычно запаха родного жилища…
Описывать туалет необходимости не вижу. Туалет – он и в Африке туалет. В Африке, наверняка, тоже полно таких туалетов, где кабинки не закрываются, а просто перегородки между ними. Т.е. никакого уединения! Спасибо хоть толчки нормальные, а не дырки в полу.
А комнату отдыха коротко описать можно. Это же одежка, по которой встречают, ибо именно там происходят встречи с посетителями – поэтому все выглядит достойно. Там удобные мягкие диваны, симпатичные занавесочки на окнах. Какие-то старые плюшевые игрушки. Холодильник. Тумбочка для хранения избыточного чая (разрешалось еще кофе «три в одном»). И пианино. Однажды, меня как раз навещала мама, Зоя со Славой устроили концерт – Зоя села играть на фортепьяно, а Слава плясала. Мама была тронута. Посередине комнаты отдыха стоит стол, за которым родственники кормят гостинцами своих навещаемых. Угощают и других больных (Даша, конечно же, в часы посещений тут постоянно ошивается). В общем, душевно.
НЕОФИЦИАЛЬНАЯ
• Мытье пола в палатах, коридоре, туалете и комнате отдыха
• Вынос мусора
• Дежурство около девятой палаты вместо санитарки
• Раздача пищи (не путать с дежурством в столовой!)
О расценках на мытье пола я уже писала. Существует конкуренция среди курильщиков за этот вид деятельности. Надо побыстрее успеть забить какую-нибудь палату. Или коридор. Или половину коридора. Договориться с санитаркой успела, тогда вечером, когда все уже постепенно готовятся спать, ты берешь в санитарной комнате ведро, швабру, тряпку, перчатки (моющую жидкость в руки не дают, ее санитарка тебе наливает из своих рук) – и за дело. Тут важно ничего не перепутать: для каждого помещения свое ведро, на нем так и написано: «Палаты 4-5», «Комната отдыха» и т.д. А для столовой и туалета еще и свои тряпки, которые тоже путать нельзя. Наверное, это разумно, все из тех же санитарных соображений, когда в одном пространстве сосуществуют 60 человек и не все их них одинаково здоровы и чистоплотны.
Палата моется минут за пять, кроме девятой, которую я ни разу не мыла - мне не хотелось даже - единожды вырвавшись из нее – лишний раз туда заходить. Но и получаешь за палату три-пять сигарет. Мытье коридора занимает, наверное, больше получаса. Один лишь раз я взялась мыть целый коридор одна. Получила свою пачку явы, но устала и больше такого опыта не повторяла. Чаще коридор моют двое. Место начала углубления столовой – если двигаться от туалета в сторону входной двери – отметка середины коридора.
Интересно было наблюдать, как в мытье пола по-своему проявляется личность каждого моющего. Лидка легко и весело провозит свою швабру, почти не залезая ей под скамейки и кресла. И когда ты вымыла половину своей половины, она уже со своей разделалась. Анька Алексеева отодвигает не только все стулья и кресла, но и тяжелые скамейки и диванчики – ни одного миллиметра пола не пропустит. Мое же мытье – своего рода золотая середина…
В туалете надо вымыть не только пол, но унитазы, раковину и биде. Ни туалета, ни комнаты отдыха я ни разу не мыла.
После мытья пола пускают в душ помыться. И позволяют подольше перед сном посидеть-покурить.
Вынос мусора и раздачу пищи я описывала в другом месте. А дежурство около Девятой палаты и описывать долго нечего. Там надо просто сидеть и смотреть, чтобы не произошло ничего сверхурочного. А если произойдет – быстро звать сестер и санитарок. Это, кстати, работа бесплатная.
ПОДРУГИ
Когда долго пребываешь в том или ином коллективе - пусть даже временно, но долго, - волей-неволей с кем-то подружишься. Не так, чтобы прочно, на всю жизнь, но так, что другой человек становится тебе небезразличен и интересен. Чувствуешь привязанность, тянет общаться именно с ним. Ну и вот, «подружилась» я с Лидкой, Анькой Алексеевой и Надей Снегиревой. И еще с несколькими, но менее близко.
ЛИДКА
Лидка по возрасту могла бы быть моей дочерью. Но мы стали подругами, причем как-то быстро сошлись, хотя общих интересов, как показало дальнейшее общение, почти и не было. Она любила песни и группы, которые я едва знала, не читала книжек, писала с ошибками, которым мог бы позавидовать самый непутевый третьеклассник, и имела слабые представления о нравственности. Тем не менее, мы привязались друг к другу…
Еще пребывая в девятой палате, я очень быстро приметила здоровую молодую девицу из «большого мира», девицу разбитного поведения и вообще чувствующую себя в отделении как рыба в воде (как оказалось, этому были причины – она лежала здесь уже несколько месяцев, с зимы, и «17-е острое» было для нее уже как дом родной, какового, впрочем, у нее на свободе как бы и не было). К тому же Лида лежала в этом отделении уже не первый раз. Санитарок она называла «Лелька», «Валюха» и тому подобное. Как со старыми знакомыми встречалась с вновь госпитализированными женщинами и девушками, потому что знала их уже по предыдущим «ходкам». («Ой, Ирочка что ли к нам вернулась? Ну, ну!..»). В общем, если с натяжкой допустить – а с натяжкой это можно допустить, - что в отделении была дедовщина, то Лидка, безусловно, была «дедом». Она часто дежурила с санитарками около девятой палаты и вместе с ними «строила» ее обитательниц. Помогала санитаркам и сестрам вязать буйных, сопровождала старушек на уколы или в туалет (по ходу дела прикрикивая на них матом). Легко и раскованно общалась со всеми - персоналом, больными, врачами (если последние были мужчинами, то еще и с кокетством). В общем, была «высокостатусной» пациенткой.
Курение вообще сближает. Так и мы с Лидкой, в первый раз заговорив в курилке, очень быстро начали общаться и проводить много времени вместе. Общение заключалось в основном в том, что она рассказывала, а я слушала. И как-то поначалу даже верила всему, что Лида сообщала о себе: и муж у нее был, который много зарабатывал, и потом он умер, а она горевала, и помощником машиниста в метро она работала, и медсестрой работала и имеет диплом, и милиционером работала, и проституткой работала, и в реанимации лежала после нападения бандитов, и ребенок у нее есть (где он? Неясно…)… И все это в ее 20 лет. Это лишь постепенно я стала замечать, что покойного мужа в лидиных рассказах звали не то Леха, не то Саня, не то Вадим. Но когда Лида на полном серьезе сообщила, что совершенно сумасшедшая и почти невменяемая Канарейщикова, ее тезка, женщина лет 55 – ее настоящая мать, тут уже я осознала и цену остальным Лидкиным рассказам… Но что на самом деле делала Лидка на свободе? Чем жила? Для меня это так и осталось непроясненным.
Вспоминаю один любопытный и показательный эпизод - такой как бы небольшой штрих к Лидкиному портрету. У меня при себе был томик стихов Есенина. Он пользовался в отделении успехом. Некоторые стихи, на которые существуют известные песни, мы разучивали, вместе пели, переписывали друг другу. Особенно "Низкий дом мой давно ссутулился". Вот и Лидку заинтересовало творчество великого русского поэта, она брала у меня книжку, почитывала, что-то переписывала. Особенно ей нравились стихи, где есть элементы эротики, и про собаку. И вот однажды сидит она, так напряженно листает, листает, и вдруг недоумевающим тоном произносит:
- Что-то я не нахожу того, что мне нужно!
- А что тебе нужно?
- Какое-нибудь стихотворение, датированное 2000-ми годами!
Я на несколько мгновений потеряла дар речи. А когда снова его обрела, сказала:
- Да ты знаешь, в двухтысячные годы Есенин, вообще-то, уже не жил...
- Да?
Теперь она знает.
А какой же у Лидии Дукалис диагноз? - спросите вы. Или вам не интересно? Мне интересно, но я сама теряюсь в догадках. Долго ломая голову над этим вопросом, я так и не нашла на него ответа. Не подходит ни один их хрестоматийных случаев - "шизофрения", "деменция", "биполярное расстройство", "эпилепсия", "истерия", "синдром множественной личности". От каждого что-то есть (кроме, пожалуй, эпилепсии)... Но это у кого же нету?! Это раньше, при советской власти (и до нее), говорят, всех подряд клеймили как шизофреников. Сейчас подход более дифференцированный.
Что там у нее за семейная ситуация на самом деле была - тайна, покрытая мраком. Навещать в больницу ее приходила только молодая женщина, которую она в глаза называла мамой, а рассказывая про нее – то мамой, то мачехой. По ее версии родная мать умерла давным-давно, отец женился на мачехе, а потом и сам ушел на тот свет. Мачеха, конечно, «плохая», как и полагается быть мачехам, и это она повинна – прямо или косвенно – в смерти отца. Я видела ее несколько раз. Красивая молодая блондинка. И не просто красивая, но довольно приятная. По Лидкиным словам, Лидка мачеху ненавидит, и та относится к ней, к Лидке, так же. Однако, как я заметила, Лидка всегда ждала ее прихода, может быть, просто потому, что мачеха всегда приносила подарки – много гостинцев, всякие ручки, тетрадки. Белье и еще какие-то мелочи из шмоток – футболки, лосины, рубашки. Но, по-моему, Лидка по ней искренне скучала. А кстати, по версии нашей соседки по палате Альбины, эта женщина, КОНЕЧНО ЖЕ, Лидкина РОДНАЯ мать, просто Лидка держит на нее сильную обиду, вот и выдумала, что она мачеха…
Еще у Лидки, по ее рассказам, был младший брат - подросток. Родной он сын ее мачехи или же сын Лидкиной настоящей мамы, по этим рассказам понять было сложно. Однажды Лидка, якобы, прострелила ему случайно коленку из травматического пистолета. Рассказывала об этом веселым и легкомысленным тоном, как бы смеясь.
Если история о смерти отца - правда, то вполне возможно, что это и послужило основной причиной Лидкиного попадания в психушку. Это в социальном плане. А в психологическом – причиной ее загадочного заболевания.
В мечтах о будущем постоянно звучал ИНЕТЕРНАТ. «В интернате у меня все будет. Мобильник будет. Ноутбук будет» (что она в нем делать будет с ее безграмотностью и скудостью интересов?). «Интернет будет»… И она ждала, ждала месяц за месяцем перевода в этот интернат как перехода к свободной и полноценной жизни. А он не наступал и не наступал. Она не раз спрашивала на обходе Заведующую: когда, наконец?! А Елена Сергеевна неизменно отвечала, что это неизвестно, но, мол, скоро. А известно может стать даже в непосредственный день переезда. Правда ли это? Или такая намеренная политика – мучить человека неизвестностью до самого последнего момента? (Ведь так было и со мной – на мои вопросы о сроке выписки (хоть бы и приблизительном) вплоть до самых последних дней ответы были туманными и… НИКАКИМИ).
Уже после моей выписки, спустя несколько месяцев после нее, мне позвонила Даша и сообщила, что Лиду перевели совсем не в такое желанное место, какое она себе представляла, а… в Добрыниху. Это психбольница-интернат в покинутом богом уголке Подмосковья, где содержат в основном одиноких или неадекватных старичков и… в общем, ничего хорошего, ровным счетом. Ехать туда из Москвы около часа. Крыса узнала расписание автобусов и звала меня поехать и Лидку навестить, но меня не прельщала перспектива крысиной компании. Спустя некоторое время после звонка Крысы я решила съездить туда одна, позвонила в справочную больницы, но мне сообщили, что Лидию Дукалис уже от них перевели… Куда бы вы думали? А обратно в больницу №0 имени Ф.Конюхова, все в то же «17-е острое» отделение.
В целом, что касается Лидкиной ситуации и всей ее жизни, после двухмесячного плотного общения они остались для меня полной загадкой. Почему она, в отличие от большинства пациенток, из больницы практически не вылазит? Что у нее было в прошлом, что такого она натворила? Убила кого-то? Нанесла "тяжкие телесные"? Украла? Что за история на самом деле с ее братом? Правда ли, что умер отец? Правда ли, что настоящая мать умерла? Как, от чего?!.. Одни вопросы и никаких ответов.
БОДИ-АРТ
Бурная - насколько позволяет нахождение в неволе - личная жизнь Лидки реализовывалась не только в письмах и флирте на прогулках и на пищеблоке. Она реализовывалась и на ее теле. Сначала Лида попросила меня сделать ей одну татуировку – фломастерами – на руке. «Нарисуй сердце со стрелой и напиши Лида плюс Леша!». Я не отказала в такой несложной услуге. Но потом пошло-поехало. Через день: «Стирай Лешу пиши Сашу!» Т.е. что день тому назад с Лешей была любовь навеки, он выпишется, заберет ее из больницы и они поженятся – уже неактуально. И как будто и не было таких речей… Потом в ход пошли разные поверхности – щиколотки, плечи, спина. И фломастеры разных цветов. «Справа нарисуй кота, потому что ОН - кот. А меня нарисуй зайца». Еще через два дня: «Стирай Сашу, снова пиши Лешу!» «Это напиши синим». «А сердце – красным!» «На всю спину нарисуй мне змею. Зеленым». И т.д., и т.п. И меня занятие это увлекло. Я вообще люблю рисовать. А тут можно безнаказанно и без последствий рисовать на человеке! И я, не жалея времени и сил, самозабвенно изображала на Лидкиной поверхности всех этих змей, котов, сердца, зайцев. Писала слова и буквы, пытаясь вывести их покрасивее… Но спустя недели три это увлечение у Лидки прошло. Соответственно, прошло и у меня. А письма под диктовку продолжались…
ДРУГИЕ ПОДРУГИ И ИСКУССТВЕННОЕ РОДСТВО
Началось в стенах отделения формирование квазиродственных отношений с того, что Лидка и девушка Люда, которая вскоре после моего поступления выписалась, называли друг друга сестренками и вели себя соответственно. Они были «не разлей вода» и за долгие месяцы совместного лечения действительно породнились. Потом Люда ушла, а Лида осталась. (Проводы Люды были торжественными, были нарисованы плакаты, разучена песенка, подарены памятные открытки – тоже самодельные, - Лидка плакала). А мы – оставшиеся – в шутку стали рассуждать, кто кем мог бы друг другу приходиться. Ну и по возрасту так выходило, что я как раз гожусь Лидке в матери. Так и повелось, что я стала «мамой», а она – «дочкой». Она зачастую так ко мне и обращалась: «Мам, а мам! У тебя сигареты есть?». Потом в отделение поступила Анька Алексеева, «записалась» Лидке в дочки, хоть и была на 10 лет ее старше, но зато на полторы головы ниже и килограмм на 20 легче, а мне автоматически стала «внучкой». И мы с Аней в дальнейшем часто общались с помощью соответствующих терминов родства: «Внуу-ученька!» - «Да, ба-абушка?!». Когда же в отделении появилась Света, она заделалась Лидкиной младшей сестрой, а я автоматически обрела вторую дочку… Шутки шутками, а в этом что-то было. Когда отношения на словах уподобляются родственным, это накладывает на них соответствующий отпечаток. Ведь были и с другими больными попытки «породниться», но они как-то не прижились.
АНЯ АЛЕКСЕЕВА
Аня Алексеева - моя "внучка" по нашей системе квази-родства, - была человеком глубоко несчастным. Как и многие, оказавшиеся в этих стенах...
Хрупкая и миниатюрная, с толстенной темно-русой косой до попы и тонкими чертами лица, Аня была бы просто красавицей, если б не небольшая сутулость, диагноз "шизофрения" и... отсутствие всех верхних передних зубов.
- А я СРАЗУ ЗАМЕТИЛА, что у тебя нет зубов! - сказала как-то "добрая" Даша. Другие-то тоже заметили быстро, только никому не пришло в голову вслух об этом сказать.
Вследствие этого недостатка Аня выработала привычку говорить, слабо открывая рот, а смеяться - втягивая назад верхнюю челюсть и опустив и растянув верхнюю губу. Получалось что-то вроде "Хы... хы..." (с паузами). Такими "хы" сопровождались, в частности, все Анькины рассказы о своих невзгодах, о любой своей мелкой оплошности или неудаче. И это не просто невроз в ее случае - это показатель того, что Аня действительно с юмором воспринимает свою участь, мол, это все до того невозможно, плохо и абсурдно, что смешно.
Она была из какой-то маргинальной, многодетной и бедной семьи, росшей, по всей видимости, без отца - из разряда таких семей, где родители не считают нужным или просто не имеют возможности обеспечить своим детям тот минимум ухода и внимания, который необходим для формирования в них относительного психического благополучия.
Аня-внучка была в больнице моей самой близкой подругой (лучшей – Лида, а самой близкой - она). С ней единственной мне было и по-настоящему интересно, и психологически комфортно, и была взаимная готовность открыться, пооткровенничать больше, чем с другими. Не обладая высшим образованием, Аня была очень умным, сообразительным, вдумчивым и довольно начитанным человеком. Она реально думала, рефлексировала, осмысляла как свою жизненную ситуацию, так и все, происходящее в отделении, с ней всегда было что обсудить. Аня прекрасно осознавала цену всем этим суррогатным романам, завязывавшимся другими девушками с пациентами мужского отделения. Уклонялась от многочисленных попыток Лидки и других ее с кем-то познакомить, свести, несмотря на периодические сетования, что у нее уже 10 лет не было секса. Один раз она, правда, написала письмо какому-то парню. И уж это было письмо так письмо! Не скудные "Ты очень симпатичный парень, я хотела бы с тобой общаться", а просто чисто человеческое обращение к ДРУГОМУ ЧЕЛОВЕКУ, от которого ты ждешь, что он тебя услышит, поймет, проникнет в твой внутренний мир. Не знаю даже, ДОШЛО ли (в всех смыслах слова) это письмо до адресата... Когда к ней проявлял интерес кто-то из больных мужского пола, она трезво оценивала природу этого интереса, делая поправки на болезнь и все прочее, и соответствующим образом себя с этим человеком ставила, не переходя определенных границ.
И никогда никакого недоброжелательства, никакой стервозной поддевки в адрес меня или других девчонок. Но это касается ее отношений в отделении. В адрес родственников и другого ее окружения на свободе регулярно звучали жалобы и упреки, и я думаю, в значительной степени справедливые. Лейтмотив этих упреков - с ней никто не считается. Да похоже, так и было! От нее требовали постоянно какой-то работы по дому. Если ее поведения шло в разрез с желаниями родственников - запихивали ее в психушку. Ее потребности игнорировались - ей не приносили ничего, не только того, что она просила. Братья - один уголовник, а другой гей-проститутка - не считались с ее собственностью, с ее личным пространством, могли выкинуть что-то из ее вещей или отдать своим любовницам (или любовникам?). Алкоголь тоже занимал в этой семье и ее проблемах, я думаю, не последнее место. Кстати, по моим впечатлениям от Анькиных рассказов, брат-гомосексуалист вызывал в ней больше осуждения, чем брат-уголовник... В отношении врачей также было недоброжелательство, даже паранойя. Их действия расценивались не как желание вылечить, а как желание навредить. И ведь НАЗНАЧАЛИ они такие уколы, от которых так хреново - и душевно, и физически!..
Зная, что Аню почти никогда не навещают и что она из бедной семьи, сестры и санитарки относились к ней с сочувствием и время от времени приносили ей одежду - сарафанчик, футболку, лосины. Сама Аня никогда ничего ни у кого не просила, но когда предлагали - брала с радостью и благодарностью. И с ее почти идеальной фигурой ей все подходило, украшало ее. Отношение же родственников было настолько невнимательным, что у нее не было даже тапок. А у меня как раз оказалась запасная пара, которую я ей одолжила. Аня проходила в них все время до моей выписки, а когда меня стали выписывать, она не только мне их вернула - она их постирала!
Аня рисовала очень неплохо. Все больше животных - лошадь, птицу, собаку. Только все они у нее грустные выходили и... самобытные. Как бы ее портреты. И мой портрет однажды нарисовала. Я получилась довольно похожей, но какой-то... харАктерной. Я его храню. И животных, нарисованных на обрывках листочков, тоже.
НИНА АСТАХОВА
Если Лидка во внутрибольничной системе статусов была "дедом", то Нина Астахова, наверное, авторитетным "паханом". Ей было около 60-ти или даже больше. Невысокого роста женщина с неправильными, но благородными чертами лица. Она была умна, наблюдательна, любую ситуацию могла рассудить по справедливости. К ней все прислушивались, относились с заботой и уважением, многие побаивались, а в ее присутствии говорили и делали что-либо как бы С ОГЛЯДКОЙ НА НЕЕ. Т.е. реальный авторитет был у Нинки в отделении. Однажды я померила одно Лидкино платье. Нарядное, яркой расцветки - что-то там зеленовато-голубоватое с разводами. Мне так оно понравилось, что я не хотела его снимать и долго в нем ходила. И все говорили: о, как тебе идет! И правда, шло. А Нинка как-то подходит ко мне и говорит тихонько:
- Слушай, ты это платье сними! Ты посмотри, в чем мы тут все ходим, а ты...
И я сразу поняла ее правоту и переоделась.
С Нининой выпиской у меня возникло ощущение, что закончился важный кусок больничной жизни. Вроде сейчас особо ничего конкретного из ее поступков, связанных с нею событий вспомнить и не могу, но все, что происходило в стенах отделения, пока там находилась она, происходило как бы под знаком ее присутствия. Бывают такие люди. (Может, кстати, это только для меня было так, потому что я видела, что ее взгляд на жизнь и ее позиция по отношению к другим людям созвучны моим, но - тверже). Она была терпима и доброжелательна к другим, но лишь до тех пор, пока не разглядит в поведении человека фальшь или же несправедливость в его поступках. И уважала тех, кто уважает сам себя, ни в грош не ставя тех, кто сам себя не уважает.
СВЕТА
Появилась в один прекрасный день у меня "соперница" за место в Лидкином сердце (а одновременно и "вторая дочка") в лице молодой восточного вида девушки Светы с коэффициентом интеллекта, непреодолимо стремящимся к нулю. Света плохо говорила по-русски, но не потому, что была узбечкой, а потому, что, во-первых, у нее был дефект речи - она не выговаривала "р" и ряд других букв, - а во-вторых, обладала скудным запасом слов на любом языке вследствие скудного объема в ее разуме понятий, ради обозначения коих в любом языке и существуют слова. "Зэня, а мы зэ будем с тобой длузыть?!" "Зэня, мы зэ с тобой подлузки, да?" и такая глуповатенькая улыбка на лице. Я не врач, но почти уверена в диагнозе Светы - слабоумие. Другое дело, какого рода слабоумие - задержка психического развития, дебильность или что иное, - этого сказать не могу.
С появлением Светы мы с Лидой стали общаться меньше, от чего я, признаться, испытала скорее облегчение, чем разочарование. Обо всех - реальных или вымышленных - любовных приключениях Лиды я уже неоднократно все выслушала. Ее интересов - поиски личной жизни в пределах клиники - я не разделяла. Плюс Лида очень любила командовать, что меня по жизни не устраивает ни под каким соусом в тех, с кем мне приходится общаться. Свете же Лиде достаточно было крикнуть: "Света, побежала, принесла мне из палаты мою тетрадку (ручку, расческу и проч.)!" - и Света с беспрекословной готовностью бежит выполнять поручение. Быстренько Света стала, естественно, посвящена во все Лидины любовные дела. При разговорах на любую "мужскую" тему громко и истерично похихикивала. Но она была очень доброй девочкой. Легко - и даже как будто с радостью - отдавала Лидке любую понравившуюся той шмотку, заколку. Каждый вечер не жалея сил минут по 30-40 делала Лидке массаж. А после этого еще сама предлагала сделать массаж и мне, от чего я отказывалась по целому ряду причин. И вообще, казалось, услуживать другим Свете не просто не в тягость, а даже в радость. Возможно, это следствие ее потребности поднять свой статус (уж точно неслучайно ряд Светиных реакций вызывал у меня ассоциации с виденным или знаемым мной социальным поведением животных). Но возможно, и просто искреннее и бескорыстное желание помочь, удружить, угодить.
НАДЯ СНЕГИРЕВА
Надю привезли в совершенно неадекватном, каком-то возбужденно-экзальтированном состоянии. Вроде бы она и под градусом была, но главная причина не в этом, а в том, что после выпитого случилось обострение. Она кривлялась, говорила без умолку, сыпля цитатами из старых фильмов и новой рекламы, пританцовывала, строила всевозможные гримасы, разговор ее не задерживался ни на одной из тем, поминутно «перескакивая», и как будто пыталась ввести всех окружающих в такое же «заведенное» состояние, в котором находилась сама.
Когда же после нескольких дней лечения это состояние ей «сняли», она оказалась скорее даже молчаливой, чем разговорчивой особой. Но весьма наблюдательной, остроумной, с отлично подвешенным языком. И по-прежнему любила использовать в речи известные цитаты. Например, очень нравилось ей повторять – обычно более-менее в тему - рекламный слоган «Папа может!». Также, когда удалось Надю спокойно разглядеть, оказалось, что она – очень красивая молодая женщина. Тонкие, правильные черты лица славянского типа, складная фигура, огромные карие глаза.
У Нади была маленькая дочка, по которой она сильно тосковала, часто о ней рассказывала. У Нади были цветные карандаши, как и у Славы, и детская книжка-раскраска. Правда, сама она раскрасила лишь одну из картинок, потом одолжила раскраску мне и я, увлекшись, как-то довольно быстро дораскрашивала все остальное. Но Надя не возражала. Главное, это все раскрашивалось ДЛЯ ДОЧКИ, главное, чтобы было сделано красиво – а я сделала красиво! – а кем – уже не так важно…
В отличие от большинства больных (включая до некоторой степени и меня), Надя сознательно относилась к своему лечению, расценивала свое пребывание в отделении как вещь правильную и необходимую, а когда ее выписали, то через несколько дней она почувствовала, что «недолечилась», и добровольно вернулась. Когда другие девчонки ныли и жаловались на вынужденные таблетки и уколы, Надя совершенно серьезно отвечала: «Таблетки нам нужны, они нам помогут!» Это не значит, что она неукоснительно следовала всем здешним дурацким правилам, конечно, нет. Она и красилась, и с удовольствием пила и хранила запрещенный кофе, и правила, ограничивающие число сигарет, старалась, когда нужно, обойти. Но она ко всему относилась вдумчиво, имея столь редкую в наши дни – как среди больных, так и среди здоровых – привычку анализировать все происходящее и не перенимать слепо чужого мнения о чем бы то ни было.
Часто Надя заходила ко мне в палату, поинтересоваться, нет ли чего-нибудь вкусненького. А когда ей приносили гостинцы, то доставая их, всегда делила на всех, находящихся рядом.
Надя много читала. Пусть детективы, а не что-то серьезное, но у подавляющего большинства контингента привычки что-либо вообще читать не было в принципе. За время совместного пребывания в больнице мы успели обменяться десятками «чтив». Наиболее частым моим напарником по мытью коридора чаще всего была именно Надя – с ней мы идеально сработались. И в столовой, про нашу совместную работу в которой я уже писала. С ней было интересно, и если наибольшая эмоциональная привязанность у меня возникла, несомненно, с Лидой и Аней, то с Надей, больше чем с кем-либо другим, быстро обнаружилась особая близость менталитета, и даже – если этот термин не устарел – социально-классовая близость. Мы были, так сказать, «птицами одного полета».
ДОЧКА ВРАЧА
Когда я только поступила, Зина Хмурова уже долго находилась в отделении и чувствовала себя как рыба в воде. Она была на дружеской ноге с персоналом, много помогала ему, заботилась о старых пациентках. Зина мне сразу понравилась – и красивая, и приятная. В отделении ходили, правда, слухи о ней, что она «стучит», ибо Зина была дочкой врача – женщины, заведующей другим отделением, и находилась отчасти на особом положении. Например, имея длинные густые волосы, она делала разные замысловатые прически и пользовалась шпильками и заколками, что нам – остальным – было запрещено. Она открыто сидела на своей кровати и красилась, хотя другим косметику иметь не разрешалось. Как-то я попросила у Зины несколько «невидимок», медсестра их однажды на мне заметила и спросила: «Ой, откуда у тебя заколки? У нас нельзя заколки!». «Не помню, кто-то из девчонок дал» - небрежно бросила я. Сестра поняла, что я вру, но махнула рукой, видимо, догадавшись, что это Зинины заколки, а Зину лучше не трогать… У Зины была лучшая кровать в лучшей палате. Ей разрешалось иметь акварельные краски - она любила рисовать и рисовала хорошо. К тому же она была интеллектуально развитой девушкой, возможно с высшим образованием, а таких в отделении было меньшинство. Она читала нормальную литературу, тогда как другие либо не читали ничего, либо читали детективы и любовные романы. У меня с собой была серьезная книга по специальности – Зина ей заинтересовалась, брала у меня почитать. И она была единственной, кроме меня, кто умел играть в шахматы. Мы собирались все с ней поиграть, но… как-то не собрались, выписали ее раньше меня. А слухам о Зинкином стукачестве я никаких подтверждений не имела, и чисто интуитивно мне казалось, что они ложны. Другое дело, что без всякой задней мысли она могла поделиться чем-то с мамой, а та «по долгу службы» предать слова дочери нашей Елене Сергеевне…
Да, Зина была одной из немногих (а точнее - единичных больных), кто лег в это отделение по собственному желанию! Просто подумала и осознала, что ей полезно полежать в психиатрическом отделении. А чем конкретно был для нее этот опыт - борьбой с реально существующими психологическими проблемами или знакомством с дополнительной стороной жизни - я так и не поняла. И невзирая на свое "особое положение", Зина активно участвовала в трудотерапии. Причем, зачастую она даже мыла полы бесплатно, не брала причитающихся за этот труд сигарет! Возможно, чисто по-человечески желала облегчить жизнь персоналу…
Что касается особого положения Зины в отделении - это не единичный в сущности случай, просто ее случай - самый вопиющий. А так я ощущала и в отношении сестер и Заведующей и к СВОЕЙ ОСОБЕ некоторую "избранность", некоторую установку на то, что среди больных "некоторые звери равнее". Это та же своего рода "заговорщицкая" позиция, что и у некоторых больных, например, у той же Альбины, о чем будет рассказано чуть ниже: есть МЫ - умные, интеллектуально и духовно развитые - и ОНИ - которые.... словом, "что с них взять". Если бы не конъюнктура, их бы в открытую называли быдлом, ибо относились к ним именно как к таковому. Дискриминация больных по интеллектуальному признаку негласно существовала. И даже не очень скрывалась. И хоть меня саму и причисляли к "элите" (т.е. я определенно была МЫ, а никакие не ОНИ), меня коробила такая позиция, даже не побоюсь этого слова, ПОЛИТИКА врачей и персонала.
СЛАВА
Как-то поступила крупная рыжая молодая девушка с выразительными красивыми зелеными глазами и мужским именем Слава. Слава долго пребывала в неадекватном состоянии, поэтому ее, уже переведя из Девятой палаты, несколько раз возвращали обратно, что случай редкий. Она была очень разговорчива, причем, в отличие от большинства, разговоры ее носили "эмоционально-личностный" характер: она признавалась другим пациенткам в любви, жаловалась и плакалась, прося, чтобы ее пожалели, делала комплименты. "Какие у тебя красивые глаза!" "Как тебе идет эта футболка!" Она была и доброжелательной, и доброй - легко могла что-то свое отдать, подарить по первой просьбе, а то и без нее. И все это делала искренне. Но могла Слава быть и грубой, агрессивной. Несколько раз подралась с другими девчонками, потом по-детски плакала, сетуя на то, что ее обидели. После таких эпизодов ее и возвращали в демонстрационную палату.
Слава много курила, причем обожала докуривать чужие сигареты - не от бедности, как другие, а просто это для нее был как бы способ интимного общения. Бывало и наоборот, заходишь в курилку и натыкаешься на Славу, которая сует тебе в рот свою, уже раскуренную сигарету (кстати, она имела дурную привычку слюнявить фильтр). Также порой поступала она и с едой - фруктами, печеньем, шоколадками. Сразу же после такого жеста Славу что-то отвлекает, и она уходит прочь.
Слава - разносторонне одаренная девушка. И пела красивым, густым и зычным голосом, и имела разряд по какому-то виду спорта (кажется, по какой-то борьбе, да и что-то иное с ее телосложением предположить сложно), и хорошо рисовала. У нее были с собой цветные карандаши, которые на время ее нахождения в Девятой палате я узурпировала. Говорила она много, не очень связно - постоянно перескакивая с темы на тему. Но сквозной темой было "Меня изнасиловали!"... Правда ли это? Да и важно ли, имело или нет место это событие на самом деле, если в СОЗНАНИИ Славы оно реально произошло, оставило след в ее душе, нанесло РЕАЛЬНУЮ психологическую травму, которая и привела, наверное, к психушке?..
ЗОЯ
Большая, громогласная, неунывающая, возбужденная, сорокалетняя Зоя шумно вошла в наше отделение. Свой диагноз Зоя знала - ибо при ее заболевании критичность сохраняется – мания. Там, где она – в палате ли, курилке, столовой, на прогулке, в душе - всегда было весело. С трудом могу вспомнить темы ее разговоров, как всегда бывает с людьми такого сорта, помню только, что она очень быстро соображала и моментально на все реагировала, что тоже характерно для маниакальных состояний, как и то, что она не уставала ни общаться, ни двигаться, не испытывая, в отличие от большинства, днем желания присесть или прилечь… в общем, завод никогда не кончался. Много хвасталась, постоянно привлекала к себе внимание. Но главным в этом была все же не истеричность, а энергичность. Зоя давала всем меткие прозвища. Так, миниатюрную Аню Алексееву она удачно прозвала Черешенкой, меня – Пчелой Майей. Я мультик не смотрела, но знаю, что подходит. Однажды Зое разрешили взять с поста свою косметику, и будь на ее месте кто-то другой, это не явилось бы ярким событием, но тут все слышали и видели, как красится Зоя, сами пробовали накраситься ее тенями, помадой, тушью, и все это бурно, эмоционально и активно обсуждалось. Она вообще все повседневные действия и события умела сделать НЕПОВСЕДНЕВНЫМИ, постоянно пребывая в приподнятом и благодушном расположении, а если и испытывала отрицательные эмоции, это могло быть только раздражением, но никак не унынием или тоской, и то быстро проходило. Но очевидно, было много и «обратных сторон медали», раз она попала сюда…
АЛЬБИНА
Альбина Цеханская лежала со мной в одной палате и у нас сформировались очень теплые отношения. Моя ровесница, по специальности врач ухо-горло-нос. Высокая, худощавая, сутулая, с длинными волосами, сильно близорукая. Похоже, что и сутулилась одна из-за плохого зрения – как будто все время нагибается, чтобы лучше что-то рассмотреть… Все переживала, что ее поставят на учет в психдиспансер и она не сможет больше работать врачом, по крайней мере в госучреждении, а в частную клинику трудно устроиться. Я сочувствовала ей.
Не нравилось мне то, что Альбина играла со мной – сознательно ли, нет ли – в некую психологическую игру: «Мы с тобой нормальные, а остальные здесь все психи». И заговорщицким тоном постоянно порывалась за спиной других девушек и женщин сплетничать со мною о них. Я молчала, не поддакивала даже, но и не спорила, когда, стоило, например, Лидке выйти из палаты, Альбина начинала: «Ой, Лидка такая глупенькая!..» Осуждала Дашу, справедливо, конечно, что та все время у всех все выпрашивает. Сама в то же время очень часто спрашивала меня: «Женечка, у тебя есть что-нибудь вкусненькое? Угостишь?» Типа «ну мы-то подруги, мне-то можно».
Пока Альбина находилась в больнице, ходила в больничном халате, она на фоне многих выглядела довольно адекватной, вела себя достаточно адекватно. Но после ее выписки мы ее пару раз встречали, когда гуляли, а она направлялась в дневной стационар. То, как она была одета, повергало нас в шок: сморщенные вязаные лосины, несусветная, неизвестно откуда выкопанная брошь. Все сидит нескладно, одно с другим абсолютно не сочетается. Если в больнице я думала, что Альбина не моет волосы, потому что условия неудобные, то оказалось, что не моет их она и на свободе… В общем, не в том дело, что человек просто не следит за собой и лишен вкуса, что само по себе не диагноз. Это именно патологичное, не укладывающееся в голове отношение к собственному внешнему виду – это трудно описать, надо наблюдать… Все, что человек делает руками, например, подбирает одежду, управляется-то головой. Потому видимый результат – уже критерий диагностики.
ПЕРСОНАЛ
Ну вот, особо ярких больных нашего отделения я вам представила. Не мешало бы, конечно, остановиться и на лечащем персонале. Но в ходе повествования уже проскочили некоторые штрихи к портрету Заведующей, санитарок и сестер, я думаю, большего они не заслужили, за одним исключением – психолога Нины Дмитриевны. И когда я буду писать о ней, возможно, станет в чем-то понятнее и личность Заведующей. (Да, справедливости ради следует указать, что, кроме Заведующей, был в отделении еще один врач – молодой высокий мужчина в очках. Но я дела с ним не имела, и написать о нем мне по существу нечего. Могу только сказать, что девчонки, которых вел он, пытались, разумеется, с ним флиртовать. Однако он оставался непреклонен - как и подобает профессионалу).
ПСИХОЛОГ
Только пролежав в отделении несколько недель, я познакомилась со здешним психологом - довольно молодой коротко стриженой темноволосой женщиной Ниной Дмитриевной. В больнице действовал самодеятельный театр. Кто в нем играл, точно не помню. То ли пациентки не из острого отделения, то ли бывшие пациентки, посещающие дневной стационар, то ли кто-то из персонала. И однажды нескольких человек из нашего отделения повели на их спектакль. После него всех зрителей попросили написать свой отзыв об увиденном (а разыгрывалась какая-то семейная драма, что предполагалось возыметь психотерапевтический эффект). Большинство писать не стало, я же написала, и написала честно, пытаясь объективно оценить представление, указав и на положительные, и на отрицательные стороны. При этом я позволила себе дать психологический анализ самому действу, цели его создания и мотивации зрителей. Отдала и забыла. И вот недели через две меня находит Нина Дмитриевна и говорит:
- Мне очень понравилась Ваша рецензия, я прошу у Вас разрешения опубликовать ее в местной газете!
Я дала согласие. А потом Нина Дмитриевна позвала меня на занятия, которые многие из девчонок, лежавших дольше меня, уже посещали.
Занятия с Ниной Дмитриевной были главной и единственной настоящей отдушиной для нас. Не все допускались на такие занятия, Нина Дмитриевна каждый раз отбирала человек по 7-12 наиболее сохранных и уводила с собой на занятия, которые иногда происходили в специальной комнате, а иногда – на свежем воздухе, в парке на территории больницы.
Когда занятия проходили в помещении, то они делились на две части. Сначала мы все ложились на такие… кресла-не кресла, топчаны-не топчаны – в общем, лежанки. Всем выдавали по одеялу, чтобы мы могли с комфортом обустроиться, выключался свет, включалась медитативная музыка. Иногда Нина Дмитриевна что-то такое говорила, что должно было вызвать в нас терапевтически полезные образы… Можно было и не слушать, а задуматься о чем-то своем или подремать…
Вторая часть занятия - активная. Все становились в круг, делали психотехнические и дыхательные упражнения, основной целью которых, как нам объяснила психолог, было мобилизовать все внутренние ресурсы и снизить побочные эффекты нейролептиков. Заканчивался каждый сеанс тем, что все хором несколько раз выкрикивали:
- Желаю здоровья себе и всем окружающим!
На мой взгляд, слоган что надо (т.е. НИ ОДНО СЛОВО В НЕМ НЕ ЛИШНЕЕ!).
Когда занятия проходили на улице, они сразу были активными. С собой у нас были поролоновые коврики, мягкие мячики и часто еще бадминтон. Чтобы, когда упражнения заканчивались, а время до возвращения в отделение оставалось, можно было поиграть, а не просто пассивно сидеть или бродить, дыша свежим воздухом. В конце этих уличных занятий можно было и покурить, и Нина Дмитриевна курила вместе с нами, ведя беседы на психологические темы.
В общем, психолог Нина Дмитриевна была единственным человеком в этой больнице, кто действительно пытался сделать качество жизни пациенток лучше и дать им возможность немножко забыть о том, что они не на свободе, что у них психиатрический диагноз и т.п. В одном можно Нину Дмитриевну упрекнуть, да и то исключительно с точки зрения «корпоративной этики» - она давала больным воспользоваться мобильником, что, согласно больничному распорядку, запрещено. В то же время, с точки зрения человеческой, она поступала правильно. Она видела в нас таких же граждан, что и те, кто не находится здесь на лечении, так же обладающих всеми гражданскими правами. Неважно, что она думала о каждой из нас НА САМОМ ДЕЛЕ – своим поведением по отношению к нам она показывала: мы такие же полноценные люди. К тому же на занятия с нею собирались все достаточно сохранные и адекватные, в то время как больничные правила и запреты – распространяемые на всех – строятся с учетом того, что в отделении собраны ОЧЕНЬ РАЗНЫЕ больные…
И так как она была психолог, а не психиатр, она и в индивидуальных консультациях делала акцент на личностных проблемах, а не на клинических симптомах. Я долго не решалась обратиться к ней со своими личностными проблемами, хотя и ощущала в этом довольно острую потребность, да и она как специалист внушала мне доверие. В конце концов она сама ко мне обратилась, мол, я же вижу, что Вы хотите со мной поговорить! Только произошло это уже в день моей выписки. Мы сели с Ниной Дмитриевной в комнате отдыха, и у нас началась продуктивная и важная для меня беседа, и как только эта беседа вошла, что называется, в разгар, в комнату заходит Заведующая и своим железно-властным тоном:
- Женя, пошли за мной! (это она звала меня на оформление всяких связанных с выпиской бумаг).
- Но я же с психологом работаю!..
- Идем. Сразу!
А проигнорировать этого приказа я не могла, так как Нина Дмитриевна из профессиональной солидарности и субординации не могла не сказать:
- Иди, мы с тобой позже договорим.
Для меня было очень важно то, о чем я говорила в эти минуты с психологом. Но в очередной раз я поддалась гипнозу этого самодурства, этих стальных выпуклых глаз, и в очередной раз почувствовала себя опущенной лицом в грязь. Но каким-то непостижимым образом Заведующая действовала на больных как удав на кролика, всякий раз торжествуя от твоего бессилия, злобы и досады. Ну да Гиппократ ей судья. А возможности продолжить с психологом мне так и не представилось… Наверное, и соперника Заведующая видела в лице Нины Дмитриевны, т.е. банальная человеческая ревность имела место: Нину Дмитриевну любили, а Елену Сергеевну нет. И саботаж собственной внутрибольничной политики усматривала Елена Сергеевна в поведенческой тактике психолога. И на самом общем, идеологическом плане цели и задачи той и другой не совпадали, что диктовалось несовпадением их социальных ролей: психолог пыталась максимально вернуть нас в полноценно-человеческое существование, Заведующая – психиатр – придавить и как можно глубже засадить в бесправное и беспомощное существование психиатрического больного…
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОССИЙСКИЙ СУД
- Б...ь! - Лидка влетает в палату, бухается с размаху на кровать, швыряет куртку. - Меня признали недееспособной!
...??? - у всех в глазах немой вопрос. Как так? Не прошло и двух недель, как довольная Лида вернулась с медкомиссии, где так же рассматривался ее случай, и ее признали ДЕЕСПОСОБНОЙ! Сегодня же решением суда, на который ее два часа назад увезли в сопровождении санитарки Эллы, суд признает ее НЕдееспособной?!
- Твоя мачеха, наверное, им заплатила! - вырвалось у меня, и уже после я пожалела, потому что задумалась: ведь, возможно, это неправда. Наговариваю, может быть, на человека, к которому Лида и так относится даже не амбивалентно. Однако, что бы там ни было, а неправильно с ней обошлись, и сильное чувство несправедливости происходящего, несмотря ни на какие "но", меня не оставляло и по-прежнему не оставляет…
Что за жизнь впереди у этого человека, которому на днях лишь стукнуло 20 лет? Скитание по психушкам и интернатам. Все остальное - романы, мужья, деньги, дети, работа, путешествия, приключения - в воображении, как и раньше...
ПОЖАР
Однажды случился пожар в туалете. Загорелось мусорное ведро, в которое, вместо ведра с водой, кто-то из больных бросил окурок. Естественно, по отделению пошли пересуды о том, кто это мог сделать. Многие видели незадолго до этого в курилке Надю Снегиреву, которая была тогда еще свеженькой пациенткой, у которой не успели снять обострение, поэтому она вела себя еще весьма экзальтированно, возбужденно и чересчур "подвижно". Вот все и решили, что пожар - ее рук дело. В связи с этим инцидентом временно запретили курить, а это ж одно из главных удовольствий, и неудивительно, что такая мера способна обозлить больных. Вот и заявляет Лидка, входя в курилку (которая временно утратила статус курилки):
- Короче, Надь, я тебя заложила!
Надя смотрит непонимающим взглядом на Лидку. Я молчу. Я толком не разобралась в ситуации, у меня мало информации, чтобы принимать чью-то сторону. Остальная курилка тоже примолкла, по той же, очевидно, причине...
В общем, инцидент как-то быстро и сам собой замялся, сошел на нет. После непродолжительного периода неловкости и напряженности - рассосался, хотя остался некий неприятный осадок... Потом оказалось, что ведро подожгла Лена, когда у нее начинался рецидив белой горячки.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Очень надеюсь, что мне в моем повествовании удалось избежать какой бы то ни было пропаганды, потому что я не ставила цели ни оправдать, ни осудить ни работников здравоохранения, ни их подопечных – как я увидела жизнь отдельно взятого конкретного острого психиатрического отделения, так писала, и если я удосужилась где-то сгустить краски, а где-то наоборот, смягчить описываемую обстановку, все это произошло ненамеренно.
Я собиралась написать в заключении, что, мол, после длительного пребывания в стенах психиатрической больницы понимаешь, какие бесправные и обделенные все эти психические больные, что происходит нравственный переворот, наступает переоценка ценностей… А потом поняла: ничего не происходит и не наступает. Просто богаче стал жизненный опыт, только и всего. И не решусь я утверждать, мол, дурдом научил меня быть терпимее, толерантнее, принимать жизнь во всем ее многообразии… Нет. Все эти умения были у меня и до этого. Вот В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ, вероятно, психбольница и изменила бы мой менталитет.
И сейчас, спустя уже больше года после этой нелепой и довольно случайной (хотя в метафизическом смысле, конечно же, НЕ случайной) госпитализации, я могу лишь сказать, что не сожалею об этом опыте и мне было ИНТЕРЕСНО там лежать. Ну да, это сопровождалось рядом бытовых и социальных ограничений, так ведь к этому нам тоже не привыкать! И в этом плане существуют места куда пострашнее!
А жизнь – она всюду ЖИЗНЬ, и пока она продолжается, ты каждую минуту совершаешь выбор, ты всегда кого-то любишь, регулярно по кому-то тоскуешь, на кого-то злишься, кому-то радуешься. У тебя бывают минуты невыносимой скуки и мгновения, когда «жизнь бьет ключом». Ты мучаешься бессонницей, наслаждаешься вкусной едой, смотришь глупые телешоу, читаешь умные книги… Словом, живешь. Ну не было в больнице мобильного телефона. Теперь он есть. Но по-прежнему нет денег, чтобы поехать в Аргентину. Потом они появятся, но по-прежнему не будет возможности оживить близких, вернуть молодость… Но останется ЖИЗНЬ.
А в ту больницу, хотя мне и жилось в ней неплохо, я больше не попаду. Я сделаю все возможное, чтобы этого не произошло. Потому что я ни за что не доставлю ИМ такого удовольствия.
Руфина Рыжая
Москва и Московская область,
октябрь 2012 - январь 2014
Палата N 9
© Copyright: Руфина Рыжая-Фокс, 2014
Свидетельство о публикации №214010902022
Свидетельство о публикации №214010902022
Рецензии