МилиЦионер 8 Рассказ Селиванова

Меня сопровождали двое молодых людей в темных очках, одинаковых, будто они вышли из одного ларца. При нашем приближении решетчатые двери открывались и нигде не требовали пропуск. Сумка оттягивала руку, но ни первый, ни второй из ларца не вызвались помочь мне. Мы спускались по лестницам, шли по коридорам, снова спускались и вновь шли. Окон не было, и скоро я потерял всяческое представление, как глубоко мы забрались в землю. Я даже не предполагал, что тюрьма, с виду простая и мирная, так глубоко укоренилась в нашем городе.
Наконец наше путешествие окончилась в маленьком помещении стенами дикого, грубо отесанного камня. У меня появилось стойкое ощущение, что комната вырублена в материковом массиве. В стене, противоположной забранному толстыми прутьями входу, находилась дверь, с виду массивная и непреодолимая. У двери нас ждали двое молодых людей из того же ларца.
Во время всего нашего похода и в комнате не было произнесено ни слова, словно четверо одинаковых, как солдаты Урфина Джуса, приняли на себя обет молчания. Несмотря на всю мою природную веселость, это обстоятельство внушило мне смутное беспокойство и мрачные предчувствия.
Двое последних стали возиться с замками, а я опустил сумку на каменный пол. Дверь бесшумно отворилась. Она не обманула моих подозрений: действительно – массивная, как в банке, где обыкновенно хранят золотой и алмазный запас. Однажды я имел удовольствие видеть такую дверь, проводя расследование по воровству упомянутого запаса.
Я подхватил сумку и шагнул в камеру. По движению воздуха за спиной я догадался, что дверь бесшумно затворилась, а металлическое лязганье языков замков подтвердило мою догадку.
Кубическое, гранью три метра, пространство освещалось спрятанной в решетку лампочкой, льющий свой тусклый свет с верхней плоскости пространства. В правом углу стояла деревянная кадка параши, закрытая деревянной крышкой. В середине правой плоскости находился железный стол. Одной железной ногой он прочно стоял на полу и через два грубых кронштейна намертво держался за стену из дикого камня. К столу сиротливо жались две кухонных табуретки, точно такие, на каких мы сидели с полковником всего 56 минут назад. Видимо их принесли совсем недавно. Напротив стола, у левой плоскости, располагался крепкий топчан: железные ноги, железная рама и деревянный настил. Примерно в метре над топчаном было вмуровано в стену массивное ржавое железное кольцо. Наверное еще Потемкин приковывал к нему врагов империи.
Сейчас к нему был прикован Селиванов, опасность которого еще предстояло определить.
– Здорово, – сказал я, опуская сумку.
По моим подсчетам Селиванов должен находиться в камере не меньше двенадцати часов, а то и все четырнадцать, тем не менее воздух в камере был свеж и чист. Не воняло парашей, характерный запах всех тюремных камер, не пахло немытым человеческим телом, не менее характерный запах. Не ощущался запах страха, боли, отчаянья. Не пахло вообще ничем, словно в камере никого не было.
– Здоровей видали, – ответил Селиванов.
Голос его был тих и приятен. Он смотрел на меня спокойно и как-то насмешливо. Признаться, я растерялся. Не знал, что мне делать и куда девать свои руки, ставшие неуместные ситуации и пространству.
– Может ты снимешь с меня наручники, – произнес Селиванов и в голосе его слышалась доброжелательность учителя наталкивающего нерадивого ученика на правильную мысль, – ключ на столе.
– Да, да, конечно, – я торопливо схватил ключ, повернулся к топчану и отковал Селиванова от ржавого потемкиновского кольца.
Селиванов поднялся с топчана и с удовольствием растирал затекшие запястья.
– Когда не знаешь с чего начинать, надо начинать с выпивки – гласит железное армейское правило, – опять Селиванов пришел на помощь, разрешая мои затруднения, – в сумке водка? – спросил он, кивнув на стоящую у стола мою поклажу.
– Водка и закуска, – расширенно ответил я, как и подобает прилежному ученику.
– Василий, – он подал мне руку.
Я пожал его сильную, но не более того, руку.
– Кирилл.
– А в звании каком? – поинтересовался Селиванов.
– Капитан Захаров, – черт знает, почему язык к званию присобачил фамилию.
– Ну тогда – полковник в самоотставке Селиванов, будем знакомы, – и он еще раз пожал мою руку. – Давай сразу на ты.
– Давайте.
– На правах хозяина этого пространства и старшего по званию позволь пригласить тебя к столу.
Мы сели на табуреты, так не гармонирующие с окружающей средой.
– Ты знаешь, что такое самбо плюс-плюс?
– Оно не существует, ответил я, ставя на стол бутылки и выкладывая свертки и пакеты со всякой снедью, – это все, что мне известно.
– Правильно, – согласился Селиванов, – оно не существует. Оно не существует, потому что не существуют его носители; оно не существует, ибо это антинаучно; и наконец, оно не существует, потому что противно природе человека. Оно не существует Везде и Всегда, но в данном конкретном Здесь и Сейчас его можно вынуть из небытия, рассмотреть и снова отправить в безвременье. Если ты не боишься, капитан, – добавил Селиванов после короткой паузы.
– Боюсь, но выхода у меня нет.
– Тогда наливай.

Рассказ Селиванова.

Мы выпили по полному стакану. Селиванов поморщился.
– Хреновая водка во внутренних органах, – он указал на бутылку, – и всегда была хреновая. Возникают и рушатся империи, а водка внутренних органов остается всё такая же противная.
Я разглядывал этикетку. Особо нечего разглядывать. Посреди квадратного белого поля красными буквами было написано «Водка» – и все. Ни крепости, ни завода изготовителя, ни предупреждения, что много пить вредно. На официальных торжествах: ну там проводы генерала на пенсию, или рождество, каким последние годы пытаются подменить милый моему сердцу новый год, на столах в изобилии встречались такие бутылки. Я и Петр держали этот напиток за качественный самогон, оптом закупленный по бедности органов, и облагороженный этикеткой по инициативе какой-нибудь секретарши.
Я, Петр и Люда Кислицкая предпочитали на подобных мероприятиях обходиться обычной «Столичной», но заметили, что офицеры от полковника и выше пили только её и получали удовольствие.
– Ты часом не знаешь, почему в органах такая плохая водка? – спросил Селиванов, – вот в армии она и проще и действенней.
– Может для того, чтобы меньше пили, – предположил я, и самому мне это показалось смешным.
– Нет, капитан, – сказал Селиванов, – загадка глубже и сложней.
Некоторое время мы сосредоточенно пережевывали и отправляли во внутренние органы деликатесы.
– Как там, наружи? – спросил полковник, расправляясь с очередным крошечным хлебцем украшенный горкой красной икры. – Давай по второй.
– Лето, – ответил я, наливая из второй бутылки, – но я не уверен.
– Правильно, капитан, ни в чем нельзя быть уверенным до конца, – он поднял стакан, – за лето.
– За лето.
Мы выпили, лениво закусили испанской ветчиной, которая в виде окороков может храниться вечно
– Теперь только закурить.
Селиванов казался вполне удовлетворен жизнью. Я достал слегка помятую пачку Мальборо, из консервного гробика, предварительно вылив из него остатки бальзамирующего рыбок масла, соорудили пепельницу, закурили, пуская клубы дыма к верхней плоскости. В центре земли, удивительно, вентиляция работала безупречно.
– Это неправда, – начал Селиванов свой рассказ, – что советская наука добилась грандиозных успехов в физике ядра и освоила космос. Физику украли у наивных тогда американцев, а импульс ракетостроению дали немецкие специалисты, в 45-м поделенные между Штатами и нами. А вот где мы действительно добились впечатляющих результатов, так это в области боевой психиатрии. Но, в отличие от американов, Союз умел хранить свои тайны. Наружу прорывались – это неизбежно – вредные слухи и фальшивые сплетни, однако не более, не более.
Селиванов налил по полстакана водки и отхлебнул маленький глоток. Я тоже отхлебнул из моего стакана, и в этот раз водка мне понравилась больше. Мой интерес к рассказу возрастал по экспоненте. Мне казалось: еще немного, еще чуть-чуть и я узнаю смысл бытия империи.
– Создание нового человека не фигура речи, – продолжал полковник. – Заметь, не воспитание, как мечтали народники конца позапрошлого века, и к чему стремилась интеллигенция шестидесятых прошлого столетия, а создание. И это не лозунг парторга, сознание которого колебалось в резонансе с партийной линией. Это суровая советская действительность – иной, кроме как суровой, советская действительность быть не могла.
Где-то в конце тридцатых вождям революции стало ясно, что Великий Эксперимент идет как-то не так. Количество лагерников не переходило скачкообразно в качества нового человека, как обещал вождям их полубог Маркс.
Я вопросительно поднял брови
– Мне кажется, уж кто был чужд всякой религиозности – так это советский режим, особенно в молодые его годы.
– Это только кажется на первый взгляд, капитан. Любому режиму нужны идолы. Вожди отрицали существование Бога, но на подвластной им территории позволили существовать полубогу и ангелу – Марксу и Ленину. Последнего вожди совместными усилиями ликвидировали. Он стал Ангелом номер ноль, а Совнарком стал круглым столом номер ноль. По ходу повествование я поясню этот тезис.
Я вспомнил святую советскую троицу, строгим взглядом сопровождавшую советского человека от пионеров до пенсионеров и даже дальше.
– А Энгельс?
– Я долго думал над Энгельсом и пришел к заключению, что его приняли для количества. Да это и неважно, – добавил Селиванов, видя мою горячую готовность возразить, защищая величие Энгельса. – Советский человек в горниле боли и страданий, унижений и пыток упорно не хотел перековываться. Не желал приобретать новые качества, так необходимые мировому пролетариату для окончательной победы над мировой буржуазией. Более того, наблюдатели, какие имеются в любой крупной лаборатории, отмечали обратный процесс – лагеря ковали врагов советской власти. Уже исходя из одного этого обстоятельства, эксперимент нельзя было сворачивать, хотя некоторые мягкотелые вожди и полувожди ратовали за это. За свою мягкотелость они расплатились тем, что были ликвидированы или стали объектами эксперимента.
В лагерях эксперимент продолжился, вовлекая на свою орбиту все новые группы населения, но центр его тяжести постепенно сместился в шарашки. Десятки их были разбросаны на необъятных просторах Родины. Подпольные лаборатории изучали жизнь тибетских монастырей, пристально присматривались к способностям йогов.
Конец тридцатых – время напряженного теоретического спора о выборе нового пути  создания нового человека. Самое интересное в этом споре являлось то, что оппоненты не знали о существовании друг друга. Всю дискуссию аккумулировали органы и выдавали вождям находки лабораторий в виде коротких резюме. Концепций имелось множество. Одни предлагали взять в разработку умалишенных; вторые настаивали на детях, с их незатуманенной пороками психикой; третьи убеждали, что только искренне верящий в бога объект способен обратиться в нового человека.
Победила наименее радикальная и наиболее материальная программа, совместная разработка ученика Вавилова и настоятеля Сергиевского монастыря. Победила она потому, что соответствовала философскому измышлению полубога о борьбе и единстве противоположностей. Согласно ей объектами должны стать лучшие из лучших солдат. Основная идея такова: при придельных физических нагрузках психика объекта должна колебаться между ужасом реальности и сладостным упоением религиозного транса. В определенный момент крайние точки сольются, и объект приобретет новые качества, как на психическом, так и на физическом уровнях.
Ученик хотел назвать программу «Метод модификации сознания», сокращенно «ММС». Настоятель был убежден, что создают они рукотворного ангела. Как компромисс, концепция была названа Самбо плюс, и каждый создатель вкладывал в имя свой смысл. Проект Самбо плюс был признан генеральной линией создания нового человека – секретного оружия мирового пролетариата. Остальные направления полностью не сворачивались, но средства, отпускаемые на их разработку, были ограничены.
В 40-м году начались эксперименты на человеческом материале.
– При подготовке Ангела читают краткий курс истории Самбо плюс-плюс? – поинтересовался я не без ехидства.
– Нет, конечно, – не смущаясь, ответил Селиванов, – когда все кончилось в Чечне, я нашел куратора проекта, и он мне все рассказал. Разумеется все, что знал сам.
– Ты его ликвидировал?
Селиванов горько усмехнулся.
– Нет, капитан. После Чечни я никого не убивал. Я не хочу никого убивать. Искренне надеюсь, что куратор до сих пор жив.
Я вспомнил, как вчера летали по воздуху десантники, но, странное дело, никто из них не получил серьезных повреждений, кроме того первого, ударившегося об стенку. У него было сотрясение мозга.
– Прости, Василий, – мне почему-то стало стыдно.
– Ладно, проехали.
Чтобы разрядить обстановку, я откупорил третью бутылку, разлил водку по стаканам, и мы молча выпили.
– Война не остановила программу, – продолжил Селиванов, – напротив, она ее сильно пришпорила. Создатели и все кто более менее представлял, что они делают прониклись убеждением, что миссия будущих ангелов – к этому времени закрепился термин «Ангел» – ликвидация нацисткой верхушки. Однако создание Ангела оказалось делом более сложным, чем предполагалось. Психика оказалась устойчивей, а человеческий материал – слабее. Солдаты умирали, прятались в безумии, но Ангел не рождался.
Благая цель оправдывает негодные средства, – с болью молвил Селиванов, – так было всегда, и, боюсь, так будет всегда. Я вот что скажу тебе, Кирилл, цель не оправдывает средства, не оправдывает.
Последовательно и вперемешку применяли молитвы, беседы о милосердии до покаяния, транденсальную медитацию буддийских монахов – на одном полюсе; пытки немецких военнопленных и наших заключенных, участие в казнях и расстрелах – на другом.
В связи с громадными потерями объектов, в 43-м Ученик и Настоятель приняли в свою команду Художника, и вместе они разработали дополнение к концепции. Во-первых, утверждали они, массовое производство ангелов невозможно. Во-вторых, акт творение Ангела единичен и уникален. В третьих, Ангел должен готовиться только для одной миссии. В-четвертых, существует опасность, что после исполнения миссии действие Ангела будут направлены против своих создателей-мучителей. В-пятых, в связи с пунктом четыре, Ангела должны сопровождать 12 рыцарей. Почему именно 12, а не 11 или 13, не 7 и не 15, ни Художник, ни Настоятель не могли объяснить, но наставали на двенадцати. В-шестых, единственная задача рыцарей – уничтожение Ангела сразу по исполнению им миссии. И в-седьмых, в связи с пунктом пять и шесть, в название проекта добавлялся плюс.
Вождь и его помощники были очень недовольны этими дополнениями. Важным был пункт первый. Он означал, что пролетариат не получит секретное оружие и, возможно, это обстоятельство не даст мировой войне перерасти в мировую революцию. Он означал, что ангелы применимы только для точечных операций. Очередной раз вождь убедился: кругом саботажники, не дающие пролетариату исполнить его историческую миссию. Ученика, Настоятеля и Художника спасла их уникальность. Замены им не было. Дополнения к концепции вождь принял, но поставил условие – за год подготовить хотя бы одного Ангела.
В конце 43-го работа закипела с новой силой. Были созданы несколько десятков групп, каждая по тринадцать человек. У каждой группы свой, индивидуальный план эволюции. Общим для всех стало то, что пытки и казни отходили на второй план, а в некоторых группах отсутствовали вовсе. Большее внимание уделялось религиозно-мистической составляющей подготовки. Горизонт зла расширялся путем коротких командировок объекта (по новой концепции объектом являлась вся группа) на фронт.
Как всегда, вождя подвели. К назначенному сроку не уложились. Но в трех группах к этому времени появились зародыши. В конце января 45-го года в холодной казахстанской степи проходили испытания нового секретного оружия мирового пролетариата. На испытаниях присутствовали член политбюро, маршал и главный шпион: Хрущев, Жуков и Берия.
Против Ангела – только один зародыш пророс – сражались три группы вооруженных до зубов рыцарей. Собственные рыцари Ангела, естественно, не принимали участия в показательных выступлениях. Проверяющие были поражены способностями Ангела. За два часа боя он обезоружил и обезвредил всех рыцарей, а они были парни очень опытные.
Однако помощники вождя остались искренне разочарованны тем обстоятельством, что никто из рыцарей не погиб и даже никто не был серьезно покалечен.
Создатели терпеливо, и еще раз, объяснили помощникам: как только произойдет первое убийство, миссия Ангела будет исполнена, дальнейшее его поведение непредсказуемо, в связи с чем он подлежит немедленной ликвидации в течение 120 минут. По этому пункту имелись расхождения. Настоятель был убежден: чтобы отправить заблудшую душу Ангела к Господу рыцари располагают сорока минутами. Художник давал Ангелу 200 минут. Ученик колебался между 100 и 150-ю минутами. Для вождей приняли компромиссное время – 120 минут. Создатели еще раз напомнили помощникам: в состоянии неисполнения миссии Ангел может находиться не более девяносто суток. Прошло семнадцать и руководству следует поторопиться с определением миссии.
Милосердие Ангела, кстати, помощники вождя исправили. Всех участников боя ликвидировали.
Меня пробрала дрожь от звериной решимости наших бывших руководителей дать нам счастье любой ценой, невзирая на потери.
– Через неделю после испытания, – продолжал Селиванов, – пришло высочайшее указание – готовить Ангела к миссии. А еще через месяц Ангел был ликвидирован своими рыцарями.
– Он не исполнил свою миссию? – спросил я.
Селиванов долго молчал, очевидно думая о судьбе первого Ангела.
– Да, он не исполнил свою миссию, потому был относительно легко уничтожен. Дело в том, что после исполнения миссии способности Ангела возрастают. У меня это произошло за 83 минуты. После этого убить Ангела очень, очень трудно. При ликвидации первого Ангела трое рыцарей погибли, еще двое остались калеками на всю жизнь, остальные выжили.
– Их ликвидировали, – спросил я, будучи уверенным, следуя советской логики сохранения тайны, в положительном ответе.
– Нет, – удивил меня Селиванов, – ликвидировав своего Ангела, рыцари теряют интерес к жизни. Внешне это выглядит так, будто они сходят с ума. По слухам из них пытались вырастить Ангела другого порядка. Материал ценнейший, по понятиям советской психиатрии, неразумно его лишаться.
Мой информатор не знал, почему уничтожили Ангела до исполнения миссии, но он предположил, что это как-то связано с успешным испытанием атомной бомбы в пустыне Невада.
В Потсдам вождь ехал, уже зная, что этот раунд он проиграл мировому капитализму. Поэтому он совершенно спокойно отнесся к Хиросиме, поэтому проект «Ангел» был временно заморожен. Наши органы уже искали в Америке пути овладения секретом атомного оружия, а в стране спешно создавались шарашки, набитые физиками и инженерами.
Когда держава ценой неисчислимых жертв достигла атомного паритета, вождь приказал готовить второго Ангела. Одновременно в стране стартовала компания, создающая характерную предвоенную истерию. Смерть перечеркнула планы вождя. Своею смертью он предал святое дело мировой революции.
Вскоре родился второй Ангел. Берия хотел использовать его против политбюро, но в последний момент куратор изменил цель. Сразу после исполнения миссии рыцари увели Ангела в подвалы Кремля, и там произошел жаркий бой. Танковая дивизия готовилась вступить в дело, авиация готова была нанести по Кремлю сокрушающий удар. Ученик и Наставник едва уговорили руководителей повременить, дать возможность рыцарям исполнить свое предназначение. В этот раз рыцари справились. Ангела ликвидировали, при этом погибло девятеро из двенадцати. Руководители ходили среди страшных разрушений, словно не тринадцать человек там бились девяносто минут, а неделю сражалась дивизия. Там же в подвале руководители решили свернуть программу Самбо пляс плюс до уровня теоретических разработок.
Новые вожди указали мировому пролетариату другой, относительно мирный путь. И поначалу все складывалось на этом пути очень хорошо. Корея, Куба, широкое движение демократических сил в Латинской Америке и Африке, и венчал мирный способ мировой революции Вьетнам. Конечно, мировой капитализм не дремал, нанося точечные удары то в Венгрии, то в Чехословакии, но в целом до конца шестидесятых социализм шествовал по планете мерной, неудержимой поступью, а это давало надежду, что нынешнее поколение советских людей покорит весь мир. А это, по твердому убеждению вождей, было равнозначно построению коммунизма, ибо коммунизм – это не каждому по потребностям, а уничтожение в мировом масштабе эксплуатации и эксплуататоров.
Однако вожди предполагают, а Судьба располагает. Стали накапливаться трудности, и чем дальше, тем больше. Троянский конь Кубы не оправдал возложенных на него надежд, Латинская Америка в основном устояла против социализма, в Африке лицо социализма все больше приобретало людоедские черты, Китай все больше засасывало болото ревизионизма и он грозил утянуть за собой Вьетнам и Северную Корею, Индия, несмотря на всю симпатию к социализму, была сплошь покрыта родимыми пятнами капитализма.
К внешним неудачам добавились громадные внутренние проблемы. Мягкость режима, его попытка стать привлекательным мировому сообществу собственные граждане расценили, как слабость. Прикормленные партией горластые птенцы оттепели восстали. Пастернак им указал дорогу, а Солженицын осветил ее факелом Гулага. Не отвергая руку дающую – советскую, они хотели еще клевать из руки дающей – американской, называя свое двурушничество свободой творчества или природным правом быть такими, какие они есть.
Все семидесятые социализм находился в глухой обороне на внешних фронтах и терпел поражение за поражением на фронте внутреннем, идеологическом. Аналитики предупреждали: еще несколько лет тактики постепенной сдачи позиций и процесс сворачивания социализма может стать необратимым, а последствия этого процесса непредсказуемы. Словом, стало жизненно необходимо убедительно доказать жизнеспособность социализма. Некоторое время в политбюро шла дискуссия о методе доказательства: локальная победоносная война или секретная операция.
Члены и кандидаты в члены политбюро, близкие к армейским кругам, доказывали, что нет ничего лучше короткой и славной войны. Им возражали вожди, так или иначе связанные с внутренними органами. Не всегда, – говорили они, – военная операция дает ожидаемый результат. И в доказательство своего тезиса приводили неудавшейся поход Че. Поход Че, – возражали первые, – следует рассматривать не как военную а, скорей, как секретную операцию.
Дискуссия зашла в тупик и все ждали решения лично Генерального Вождя, а он с возрастом приобрел мудрую неспешность. В такой ситуации любой аргумент мог склонить Генерального в ту или иную сторону. Вот тогда в недрах внутренних органов и вспомнили о замороженном четверть века назад проекте «Ангел».
На очередном заседании политбюро Председатель Комитета доложил о проекте, слегка грассируя на его привлекательности и совсем немного затеняя трудности, с ним связанные. Генеральный потребовал двойной гарантии безопасности, Председатель ее дважды дал. Вопрос был поставлен на голосование, и политбюро большинством голосов приняло концепцию секретной операции. Так был реанимирован проект Самбо плюс-плюс.
Двойная гарантия безопасности, данная Председателем на том историческом заседании политбюро, в практическом плане означала, что от руководителей проекта потребовали создания не меньше двух Ангелов. И напрасно новый Ученик, новый Настоятель и новый Художник убеждали руководство в излишестве такого подхода, в том, что поведение двух ангелов не изучено даже теоретически. Их даже не слушали. Генеральная черта советского руководителя того времени – это, несмотря на трудности и препятствия, превратить в жизнь гениальные предначертания.
Пока разворачивались полигоны, так спешно как это было возможно, набирался персонал, создавались группы и начиналась их эволюция, пока проект Самбо плюс-плюс набирал обороты, в политбюро обсуждался вопрос – где социализм выиграет бой у капитализма. Председатель пытался привлечь внимание Генерального к Южной Америке, называя в качестве объекта Чили. Главный Маршал возражал: он не может массированно поддержать, если ситуация выйдет из-под контроля органов. В качестве альтернативы Главный Маршал называл Среднюю Азию, а из всей Средней Азии привлекательней всего был Афганистан, архаичное государство со слабой армией.
Мудрость Генерального в это время простиралась настолько, что если он один раз принимал чью-то сторону, то второй раз обязательно побеждал соперник. Мнение Главного Маршала победило. Оставалось только ждать готовность Ангелов. Армия, со своей стороны, тоже готовилась, на случай если органы стратят.
Удивительно, но почти одновременно родилось два Ангела. Обе группы забросилм в Кабул, и довольно легко миссия была исполнена. Хватило бы с головой и одного.
И конечно, как предсказывал Главный маршал, ситуация вышла из-под контроля. В огне сражения погибли все двадцать четыре рыцаря и пал один Ангел. Второй ушел в горы Кандагара. На его ликвидацию армия бросила две десантные дивизии, подкрепленные вертолетами, самолетами и бронетанковой техникой.
Как солома в очаге, сгорали элитные десантные батальоны. Горели в огне напалма кишлаки. Тысячами гибли афганские мужчины и женщины, дети и старики, но ареал обитания Ангела армия локализовала и постепенно сужала круг. В конце концов, после месяца боев, его загнали в пещеру. Туда вошли двенадцать десантников с портативной атомной бомбой. Как только десантники сообщили, что видят Ангела, массированным ракетным ударом с вертолетов был обрушен вход в пещеру и, одновременно, был активирован взрыватель бомбы. Горы содрогнулись, секретная операция завершена, но было поздно. Афганистан поднялся на войну, ибо местное население было убеждено, что русские воюют с посланцем самого Пророка.
Ты знаешь, Кирилл, – сказал Селиванов, закуривая, – какой крови стоила нам эта война. Я сам там был молодым лейтенантом и скажу тебе откровенно: мы не могли там победить иначе, как только уничтожить все население страны. Сейчас там воюют американцы, примерно с тем же успехом, что и мы.
Я встал. Разминая затекшие члены, сделал несколько гимнастических упражнений, пару раз прошелся от стены к стене. Чувствовалось, что полковник готовился рассказать последнюю главу.
– Я так понимаю, – сказал я, останавливаясь у стола, – что сейчас речь пойдет о тебе.
– Верно, – Селиванов тоже встал, – речь пойдет обо мне и моих рыцарях.
Последняя, четвертая бутылка водки стояла наполовину пустая. Несмотря на солидную дозу алкоголя в крови, опьянения не ощущалась, только сильно болела голова и ломило виски.
– Я служил во Владивостоке в чине майора, – продолжил Селиванов, когда мы снова уселись на табуретки, – командовал батальоном морской пехоты. Жизнью своей был вполне доволен. С женой я развелся, детей у меня не было; оставалась служба и свидания с девушками. В том бардаке, в каком оказалась страна, развалившись, мужики как-то быстро спивались, и тысячи женщин оставались без мужского внимания, как после войны. Я же алкоголем, – Селиванов кивнул на недопитую бутылку водки, – никогда не увлекался чрезмерно, и потому от женщин отбоя не было.
Словом, жизнью своей я был доволен. Солдат своих я учил и воспитывал, но без жестокости и фанатизма; имелось какое-то жилье, какое-то продовольственное довольствие. Мне хватало.
Однажды – это случилось в дождливый осенний день – меня вызвал в штаб генерал, наш командир дивизии. Он вручил мне предписание штаба округа: прибыть в город N для дальнейшего прохождения службы.
Голому собраться – только подпоясаться. Дел у меня особых не было. В основном я прощался со своими самыми близкими подругами, и, признаться, был рад, когда поезд отошел от перрона, так мне надоели женские слезы и обиды.
В обозначенный предписанием срок я прибыл в город N на Волге. Там я впервые увидел свою команду. Конечно, никто из нас тринадцати и не подозревал, какую судьбу нам уготовили наши мудрые руководители. На вводном инструктаже кураторы объяснили, что нас будут готовить по новым методикам к секретной миссии, настолько секретной, что сами кураторы не знали к какой. В доказательство серьезности предприятия нам всем присвоили очередные звания. Таким образом, в 35 лет я стал подполковником.
– Неплохо, – вырвалось у меня, – я вот в свои 35 только в капитанах хожу.
Полковник не обратил внимания на мое восклицание, он продолжал рассказ.
– В нашей группе было семь офицеров с боевым афганским опытом, как у меня, четверо не имели боевого опыта, и у двух бывших зэков имелся опыт, но совсем другого сорта. Эти последние сразу стали старлеями. Как я потом понял, зэки должны вызвать внутренний конфликт, и группа без вмешательства извне должна разрешить этот конфликт. Это было первое испытание – испытание на единство.
День на поселение в уютных комнатах казармы, где мы проживали по двое, и началась подготовка. Методы и в самом деле были необычны. При колоссальных физических нагрузках, основное внимание уделялось религиозному опыту, которого у каждого из нас почти что не имелось. Нас учили молиться. Многие часы мы медитировали, погружаясь в неуловимые воспоминания прошлых воплощений. И когда души наши становились мягкими и слезливыми, нас бросали в горячие точки. Советский союз рухнул, оставив при падении несколько огней по национальному принципу. В этих огнях нас закаляли.
Помню, в Карабахе я отказался выполнять приказ. Неприятие насилия нарастало во мне уже несколько недель, но я, думая, что это позорное отклонение преодолимо, никому ничего не говорил, оставаясь членом тринадцатидушной команды. Мы тогда воевали на стороне азербайджанцев; следовало у пленных армянских солдат выведать какие-то военные тайны с применением методов устрашения. А может мы воевали за армян, а требовалось пытать азербайджанцев. Не помню, да и неважно это. Я отказался выполнить приказ, а когда меня попытались заставить его выполнить силой, я обезвредил и разоружил взвод солдат.
Я думал, меня ждет трибунал и по законам военного времени... Вместо этого нашу группу сняли с передовой и два часа спустя мы летели на базу, причем я был отделен от команды. На базе меня заперли в отдельное помещение, и на утро другого дня ко мне в комнату вошел Златоуст, из тех новых радетелей величия империи, которые, будучи комсомольскими вожаками, едва эту империю не угробили.
Златоуст сообщил мне: подготовка группы завершена трансформацией моего сознания. Я стал Ангелом, а двенадцать моих товарищей стали моими рыцарями. Мой информатор удивлялся, что вообще это получилось, поскольку подготовка велась спустя рукава. Всего собрали семь групп. Три из них не выдержали испытания на единство, еще две развалилось на военных операциях. Проект уже хотели прикрывать, как вдруг наша группа приобрела признаки скорого появление Ангела. Златоуст рассказал в позволенном объеме концепцию Ангел – рыцари, и сообщил об особом задании руководства страны. Прежде чем поведать, что ждет от нас руководство, Златоуст завел песню о том, как чеченские боевики, словно метастазы, проникают в тело России, воруют там наших русских людей и у себя в горах обращают их в рабов. Он показывал фотографии, на которых были запечатлены худые испуганные русские и большие черноволосые бородачи – с первого взгляда видно, что чеченцы. На всех фото чеченцы совершали насилия над русскими. Лишь пару кадров были настоящими, все же остальное – талантливый студийный монтаж. Дело в том, что я приобрел способность отделять настоящее от подделки, даже самой достоверной.
Видя, что фото вызывают во мне омерзение и отвращение, но не возмущение и негодование, Златоуст поменял тактику.
«Россия сейчас находится на историческом переломе», – сказал он.
«Россия всегда находится на историческом переломе», – уточнил я.
«Нынешний политический момент особенный».
Я не стал возражать, дав ему возможность убедительно доказать особенность политического момента.
«Советский Союз развалился, но деструктивные процессы, связанные с его развалом, сохранились. На лицо, так сказать, инертность процесса. Кавказ рвется наружу, за ним, прищурившись, наблюдает Поволжье, волком смотрит Сибирь. Лично я понимаю стремление чеченцев, татар и бурят обрести государственность. Лично меня устроила бы Московия от Смоленска до Казани, от Кубани до Архангельска, если бы переход из состояния А в состояние Б произошел мгновенно, без обязательной гражданской войны с миллионами и миллионами убитых, умерших от болезней, лишившихся крова. Без тех неисчислимых зверств, какие обязательно совершатся на территории нашей страны».
«Такой сценарий вовсе необязателен; можно договориться мирным путем», – произнося эти слова, я уже знал, что Златоуст прав – миром это не закончится.
«Увы, дорогой полковник, увы».
Я вопросительно посмотрел на Златоуста; он уловил мой взгляд и сказал:
«Вам присвоено звание полковника, если вас еще интересуют подобные мелочи. Нынешний региональный лидер, за малым исключением, либо бывший партиец, либо бывший комсомольский застрельщик. Им всем чужды сомнения и колебания, если путь им освещает святая цель. Бескомпромиссность – вот их основное свойство. При таком качестве руководства гражданская война неизбежна. Но даже не это самое страшное. Гражданская война на территории полной ядерного оружия превратит планету в радиоактивную пустыню. В этом-то и состоит особенность политического момента – на кону стоит не только Россия».
Невозможно было не признать тяжести его аргументов, а искренность слов Златоуста я ощущал своим новым чувством. И так и эдак я прикидывал положение страны, ища мирную лазейку, и не находил ее. Действительно, стоит только начать, а там непримиримые наши руководители очень скоро доиграются до большой крови, и очень скоро кому-нибудь из них придет в голову идея: в качестве последнего аргумента в споре с соседом использовать атомную бомбу. Я не знал политиков, но был знаком с некоторыми генералами. Впрочем, в последнее время некоторые генералы стали политиками. Они, генералы, часто были недалекие, но очень решительные, воинственные товарищи. Такие своей решительностью могут наломать дров.
По всему выходило – Златоуст прав.
«Что я должен делать?».
Златоуст обрадовался моим словам, но старался не показывать вида.
«Как я уже говорил, главная проблема – это Чечня. Если загасить пожар в Чечне, успокоится Поволжье, вновь станут лояльными Сибирь и Алтай.
Так случилось, что все сошлось на одном человеке – президенте Чечни Дудаеве. Руководство страны надеется, что с исчезновением Дудаева острота конфликта спадет на один или два градуса, и дальше его можно разрешить сочетанием локальных военных операций и мирных договоренностей. Словом, руководство поручает вам и вашим рыцарям ликвидацию фактора Дудаев».
«Я согласен», – ответил я после некоторого раздумья.

Вертушка выбросила нашу группу в горах Большого Кавказа. Мои рыцари были вооружены до зубов, я шел налегке. Единство полное. Мы были как братья, ближе братьев. Я чувствовал настроение и отдельные мысли каждого рыцаря, мог передавать каждому свое настроение.
Неделю мы кружили в горах, проверяя возможные места нахождения президента-бунтаря. Наконец, нам сообщили точные координаты. Дудаев имел неосторожность две минуты поговорить по спутниковому телефону. Этот-то звонок и засекли наши технические службы. Президент находился всего в десяти километрах от нас. Не теряя ни минуты, мы двинулись в поход, и через три четверти часа я оставил своих рыцарей под горой, а оставшиеся два километра преодолел сам.
Селиванов долго сидел неподвижно, казалось, не дыша. Я терпеливо ждал продолжения.
– Он был мужественный и сильный человек, – снова заговорил Селиванов. – Он и его отряд, очевидно, собирались менять дислокацию. Так что мы успели в последний момент. Я прошел сквозь охрану, выхватил пистолет и приставил к виску президента. На все это мне понадобилось не больше секунды.
Ты видел вчера, как быстро я могу двигаться.
– Я был поражен этим.
– Скорость – это оружие Ангела. Для этого и нужны тренировки. Нетренированные мышцы просто разорвутся.
– Но почему, откуда такая нечеловеческая скорость? – мой интерес был непритворен, я в самом деле хотел знать.
– Куратор сам толком не знал. Кое-что он рассказал, что-то я додумал. Рождение Ангела – это трансформация подсознания. Отмирание совести – назвал это первый Художник. Мне больше нравится пояснение ученика Вавилова. В нас есть стержень, основа, которую Кант назвал внутренним законом. Он позволяет безошибочно отличить добро от зла, в какие бы невинные одежды зло не рядилось. Так вот, следует разрушить внутренний закон, фундаментальные понятия добра и зла станут неотличимы друг от друга и человек кардинально меняется. Это не так, говорю тебе как Ангел. Художник, Настоятель и Ученик своим методом пытаются разрушить внутренний закон, но то, что создано Богом не подвластно воли человека. Стержень не разрушен, но трансформирован. Модифицированное подсознание дает определенные команды и тело вырабатывает вещества, позволяющие двигаться очень быстро. Вот смотри.
Селиванов подошел к стене, взялся за кольцо. По его телу прошла волна, и он, неуловим движением, вырвал кольцо с приличным куском камня. Шрапнелью полетели осколки. Один из них расцарапал мне щеку, второй разбил пустую бутылку.
– Ну вот, испортил мебель, – я был потрясен.
– Именно, именно, – взволновано говорил Селиванов, – мои приобретенные способности исключительно деструктивные. Я не могу срастить эти куски стены, – он бросил камень с кольцом на топчан, топчан проломился, и камень с глухим стуком ударился о пол.
За дверью послышалась возня и металлическое лязганье.
– Все нормально, нормально, – тихо проговорил я в воротник рубашки, возня прекратилась.
– Я не могу превратить этот яд, – Селиванов указал на последнюю бутылку водки, – в чистую, ключевую воду, я не могу исцелять страждущих и возвращать зрение слепцам
«Да за кого он себя принимает?», – мелькнула и пропала мысль.
– Я не могу творить добро, – тихо закончил Селиванов, – какой же я ангел.
– Отчего же, – осторожно ответил я, – жить, не творя зла – это и есть добро.
– Наверное ты прав, – помолчав согласился Ангел: – Дудаев был сильный, мужественный человек.
«Ты пришел за мной, Ангел», – спросил он меня и жестом приказал своим людям не поднимать оружия.
«Да», – ответил я.
«Могу я обратиться к своим людям?».
«Обращайся».
«Не ищите предателя, – сильным голосом заговорил президент, – его нет. Это русский Ангел. Он пришел только за мной. Аллах...».
Из-за его спины я сделал большой полукруг, и в конце дуги я выстрелил. Кажется, я видел, как летела пуля, как она ударила ему в грудь, как пронзила его сердце.
Прежде чем горное эхо ответило выстрелу, я покинул место трагедии. Когда чеченцы опомнились и открыли огонь, я находился на полпути к моим рыцарям и пули их мне были не страшны.
Сразу после ликвидации я начал терять связь с рыцарями. Их сознания гасли во мне, как гаснут звезды на утреннем небосклоне. Последним, двенадцатым, оставался бывший зек, старший лейтенант Иван. Перед тем, как захлопнуться от меня, он крикнул: «Берегись! Сзади!». Еще не осознавая, что я делаю, я прыгнул вверх, и то пространство, где я только что находился, перекрестно прорезали две пулеметные очереди.
Потом, с помощью куратора, я восстановил недостающие и упущенные звенья произошедшего. Когда рождается Ангел, его рыцарей зомбируют. Под гипнозом им навязывают приказ ликвидировать Ангела, когда они услышат или увидят пароль. Паролем может быть все что угодно, но обычно выбирается короткая буддийская мантра, дабы случайно не активировать процесс. Прежде с группой шли двое наблюдателей, которые в нужный момент включали враждебность рыцарей. Теперь же развитие техники связи позволяет наблюдателям контролировать процесс с безопасного расстояния.
Я взлетел на пятиметровую скалу. За время моего отсутствия мои рыцари приготовили мне засаду. Меня спасло то, что они стреляли по горизонтали, а я ушел наверх. Через секунду мне стало ясно актуальное распределение ролей. Мне также стало ясно, что единственный мой шанс – увести взбунтовавшихся рыцарей под пули чеченцев, уже спешивших к нам. Это я и сделал. Четверо моих рыцарей заслонились от горящих местью бородачей, остальные восемь преследовали меня. Если бы не невольная помощь чеченцев, рыцари, без сомнения, исполнили свое предназначение. А так: я одного за другим убил своих рыцарей-братьев. Поверь мне, – Селиванов посмотрел на меня глазами полными боли, – сделать мне это было нелегко. Чеченцы, между тем, потеряв половину отряда, справились с заслоном. Двоих они убили; одного, тяжело раненного, захватили в плен; четвертый, тот самый бывший зэк Иван, полуконтуженный спрятался в расщелине.
Пленного рыцаря вылечили. Чеченцы то соблазняли его райской жизнью, то по нескольку недель кряду изощренно пытали, пытаясь выведать у него тайну рождения Ангелов. Если бы он ее знал! Во время второй чеченской войны ему удалось бежать и сейчас он в Москве в больших милицейских чинах.
О том, что выжил еще один рыцарь, не знает никто, кроме меня.
– Откуда же ты это знаешь, – спросил я недоверчиво.
– Я его чувствую, – просто ответил Селиванов, – находится он, кстати, совсем недалеко от нас.
Таким образом, я ушел. Около пяти лет я жил в монастыре в центре Сибири. Казалось, что меня потеряли, забыли, как забывают современные политики почти все, кроме денег. Но я ошибся. Возле монастыря стали крутиться тренированные молодые люди, и мне пришлось покинуть обитель, дабы не навлечь на нее беду. Я отправился в Москву, нашел куратора и передал ему весть: оставьте меня в покое. Эту весть я передаю и тебе.
Я нервно поерзал на табурете, ставший вдруг неудобным.
– Последние три года, – продолжал Селиванов, – я работаю садовником у Валентины. Ты знаешь, – он оживился, – я полюбил растения, и растения любят меня. Мне кажется порой, что если бы я хорошо попросил грушу родить мне яблоко, она бы это сделала, но я не могу так грубо насиловать естество груши.
Впрочем, – добавил он, заметив во мне отсутствие интереса к ботанике, – это неважно. Ты все узнал, что хотел узнать?
– Нет, не все.
Кияшко не рекомендовал говорить с Ангелом об убийстве Прозоровского, но я решил ослушаться его.
– Что за анекдот с картиной?
– С какой картиной? – не понял Ангел.
– С той, что Мостовая умыкнула у покойного Прозоровского.
– Умыкнула, говоришь, – недобро усмехнулся Селиванов.
Может не стоило мне так категорично формулировать мысль.
– Картину Россетти «Последнее свидание Гвиневры и Ланселота» – если ты об этой картине – мне подарила Валентина на день рождение. Я телец, в самом конце этого знака. Королевский подарок. Отказаться от него я не мог, без того чтобы не обидеть Валю.
– Что за странности, почему именно картина.
– Изредка я заходил в дом Сергея, консультировать его жену по уходу за комнатными растениями. Однажды – это было, если мне не изменяет память, в конце февраля – в кабинете Сергея я увидел картину. Я тебе уже говорил, что приобрел способность отличать настоящее от ненастоящего. Картина настоящая, и она меня заворожила. Я рассказал о ней Валентине, а она, очевидно, вознамерилась подарить мне ее на юбилей, глупая, – последнее слово он произнес с нежностью. – Это все, что я знаю о картине.
Вчера поздно вечером, по приезду в ментовку, Гюнтер поделился со мной результатами первого допроса Мостовой.
– Мостовая наняла человека, – сказал я, глядя в глаза Ангелу, – который должен был напугать Прозаровского с целью, чтобы тот уступил картину по приемлемой цене.
– Глупая, – повторил Селиванов.
– Этот человек перестарался. Случайно, по неопытности он убил Прозоровского.
– Что её ожидает?
– Решит, естественно, суд, но могу сказать: при хорошем адвокате от трех до пяти.
– Я буду её ждать. Могу ли я получить свидание?
– Думаю это возможно.
Мне пора было уходить. Все слова сказаны; все, что должен был я узнать, я узнал.
– Тебе пора уходить, – будто читая мои мысли, сказал Селиванов, – ты узнал все, что должен был узнать.
Мы выпили на посошок остатки теплой противной водки, сложили в сумку посуду, включая разбитую бутылку, остатки снеди и попрощались рукопожатием.
– Капитан! – я обернулся от двери, уже готовый ударить ладонью о металлическое тело её.
«Тиха украинская ночь», – губы Селиванова не двигались, но фраза голосом Ангела отчетливо прозвучала в моей голове.
– Полногрудо южное лето, – по инерции ответил я, и в этот момент со всей силы прикусил коронку.
Ничего не случилось. Меня не разорвало взрывом из сумки, не ворвались десантники и не исполосовали нас разрывными пулями, не рухнул потолок, расплющив нас о пол, камера не наполнилась ядовитым газом, убивающим человека за несколько секунд.
– Я обезвредил взрыватель, майор.
– Капитан, – машинально поправил я Селиванова.
– Уже майор.